НАУКА И РАССУЖДАТЕЛЬСТВО

(по поводу статей Н. Карева «Тектология или диалектика?»)

1. О необходимых условиях критики

Тектология есть наука, а это значит — средство решения задач практических и познавательных. Как наука она характеризуется, во-первых, способом постановки этих задач — они берутся как организационные (или дезорганизационные); во-вторых, способом их решения — его путь идет через организационный анализ к организационному синтезу. Так как все задачи могут ставиться и решаться таким образом, то она является наукой наиболее общей. А вследствие этого у нее нет своего особого поля: ее поле охватывает области всех других наук, так что они все вместе образуют ее базу, ее необходимую опору, без которой тектология не была бы возможна. Во всем ходе изложения мы видели, насколько тесна, интимна связь тектологии с каждым из трех основных циклов научного знания: с науками математическими, естественными (точнее — физико-биологическими, потому что «естественными» являются, собственно, все вообще науки) и общественными. Она представляет, в сущности, их развитую и обобщенную методологию.

Из этого вытекают кое‑какие условия, обязательные как для того, кто желает работать в тектологии, так, очевидно, и для того, кто желает критиковать эту работу. Нас интересует сейчас второе: условия критики, т. е. те предпосылки, при которых она возможна, законна и способна достигать своей цели, — я не хочу сказать, частных целей того или другого критика, но той принципиальной цели, для которой критика существует, — выяснения объективной истины; словом, дело идет о предпосылках вообще добросовестной и доброкачественной критики.

Из них первая заключается, несомненно и бесспорно, в понимании объекта критики. А это прежде означает достаточное знакомство с его основой, т. е. в данном случае с методами тех трех циклов наук, на кбторые тектология опирается, и с главнейшими, по крайней мере, их достижениями. Если этого нет, то перед нами может быть сколько угодно возражений, обоснованных сколькими угодно рассуждениями, но собственно критики не будет, а будет нечто иное. Что же именно? Исследуем.

Возражать, как известно, возможно всегда и на все; рассуждать тоже, при наличности некоторой умственной дрессировки, нетрудно обо всем. Технологически дело сводится к тому, чтобы брать слова и фразы противника и противопоставлять им другие слова и фразы—это будет «возражение»; оно подкрепляется при помощи наличных в памяти ассоциаций еще иными словами и фразами, которые представляют некоторую, внутреннюю или хотя бы внешнюю, связь с первыми; это будет «рассуждение», а поскольку сюда присоединяются слова и фразы, заимствованные из авторитетных источников, получится и «аппарат научности» или цитатное «обоснование». Конечно, требуется, чтобы все это было сцеплено в гладкой последовательности и не заключало видимых нелепостей, — вопрос стилистического упражнения и некоторой осторожности в выборе словосочетаний.

Все это отнюдь не затрудняется, напротив, — значительно облегчается неполным или неясным пониманием объекта «критики». Тогда критик не стеснен точным смыслом критикуемого. Дело в том, что слова, которыми мы пользуемся, даже научные термины, являются историческими продуктами и, как таковые, подвержены изменениям и превращениям. Они никогда не бывают вполне однозначащими, — за каждым словом скрывается несколько, иногда очень много, значений, то различных по оттенку, то даже глубоко расходящихся между собой. Очевидно, что вполне достаточно взять в какой‑нибудь фразе критикуемого произведения хотя бы одно слово не в том именно значении, какое оно имело у автора, и весь смысл искажается — для «рассуждения», «возражения» и проч. открывается широкий простор. Возьмем, например, такой, строго научный, по-видимому, термин, как «равновесие». Он на самом деле научный, но это не мешает ему применяться в нескольких совершенно различных смыслах. Под ним может подразумеваться и простое отсутствие изменений в положении или состоянии тела; но когда говорят о «подвижном равновесии», то имеется в виду другое понятие, уже не статического, а динамического содержания: равенство двух потоков противоположных изменений, чему самым наглядным примером служит равновесие формы водопада. А когда дело идет о «системах равновесия», о «законе равновесия» Ле-Шателье, тогда термин означает еще иное — динамику еще гораздо более сложную, а именно тенденцию к устранению порождаемых внешними воздействиями изменений системы; это, собственно, «уравновешивающая тенденция», которая может даже временно выводить тело из равновесия в первых двух смыслах, что легко видеть на колебаниях весов, когда на чашку кладется груз. И я не ручаюсь, что это все главные значения термина, не говоря уже о менее важных оттенках. Стоит только в приводимой цитате заменить одно из этих значений другим, и весь ее смысл извращен, можно успешно возражать и убедительно рассуждать, опровергать авторитетами и проч. Человеку, знакомому с предметом, сделать это не так легко — надо идти на «передержку», на заведомое шулерство; но не знающий, спутавшись сам, будет без стеснения развивать путаницу; а читатель, имеющий перед собой только обрывок текста, да и сам, большей частью не компетентный в вопросе, вероятно, не заметит подмены, сделанной обманывающим и себя и его, по невежеству, обманщиком. Но называть это критикой было бы, разумеется, очень неточно.

Далее. При достаточном незнакомстве с основами работы критик может просто не видеть того, что в ней заключается, и убежденно говорить, что там нет, положим, постановки такой‑то проблемы, которая не только на самом деле поставлена, но и решена, лишь в чуждой и мало понятной ему терминологии. Читатель опять‑таки вводится в заблуждение, хотя критик виновен не в обмане, а только в невежестве. Впрочем, я не берусь решить, не следует ли считать обманом и то, что человек говорит о вещах, которых не знает, таким тоном, как если бы он их знал.

Наконец, он не стеснен тогда в ссылках на авторитеты, воззрения которых, например, уже устарели, не соответствуют современному состоянию науки или которые, будучи авторитетны в каких‑нибудь других областях, не являются таковыми в тех вопросах, о которых идет дело.

Ко всему этому надо добавить еще вот что. Каждая область науки имеет свои специальные особенности, которые для несведущих могут иногда казаться парадоксальными и просто несообразными. Встречаясь с такими особенностями в критикуемом произведении, критик в спокойном невежестве будет опровергать их «от здравого смысла», и только читатель компетентный, — а их очень мало, — заметит, в чем дело.

Это маленькое введение позволит нам значительно сократить вынужденный разбор трех статей Н. Карева под заглавием «Тектология или диалектика», представляющих последний и по объему самый крупный отклик на нашу работу.

2. Предпосылки естественно-научные

Из трех научных циклов, образующих базу тектологии, центральным является второй, физико-биологический. Из него взяла она свои основные понятия — организация, конъюгация, подбор, значение которых преобразовала и применение расширила соответственно своим задачам — до универсальности.

Основы методологии физико-биологического цикла — это точное наблюдение и эксперимент. Особенно характерен именно последний: в нем воплощается активная планомерность объективного исследования. В чем он состоит?

Человек сам создает сообразно своей задаче определенную комбинацию условий и затем наблюдает ее результаты. Соединяет, например, такие‑то вещества и наблюдает происходящую реакцию, ее ход, свойства ее продуктов. Если человек не в силах сам реализовать в точности намеченную им комбинацию, он может планомерно искать и выбирать среди наблюдаемой действительности комбинации, более или менее, в разной мере ее осуществляющие, и, сопоставляя их, делать вывод о том, что получалось бы при ее полной реализации; например, наблюдает свойства таких‑то тел при температурах, в разной степени приближающихся к абсолютному нулю, и делает выводы о свойствах тел при этой низшей мыслимой температуре. Это будет «мысленный» эксперимент, но структура его, как видим, в основе та же, и он не менее научен, потому что решается задача через проверку в той же объективной действительности, путем активного выбора ее комбинаций, если не прямого их созидания. На деле реальный эксперимент никогда не обходится без мысленного, потому что реализовать определенную комбинацию условий в абсолютной ее чистоте никогда не удается.

То, что установлено экспериментом, установлено научно и является научным фактом, потому что позволяет при реализации тех же условий точно предвидеть результат; а нет высшего критерия научности, чем точное предвидение на практике. И потому эксперимент всегда научен, «философским» он быть не может по самому определению: что установлено научно, то уже не философия. Иначе слово «философия» теряет всякий определенный смысл и становится источником неограниченной путаницы. Философия может затем рассуждать, делать построения на основе результатов, добытых научными экспериментами, но своих экспериментов у нее нет и быть не может.

У тектологии свои эксперименты имеются, и уже одно это доказывает, что она — не философия.

Теперь предположим, что какая‑нибудь философия выработала такие всеобщие категории, что они приложимы к любому явлению действительности, следовательно, ко всякой комбинации условий. И вот некий философ начинает на деле прилагать эти категории к одному, другому, третьему явлению — и они везде, как и следует ожидать, успешно прикладываются. А затем он заявляет: «Это я делаю философские эксперименты, как физик делает физические, биолог — биологические и т. д.»

Что ему сказать на это? Только одно: он не знает, что в науке обозначает слово «эксперимент».

Сопоставим: научный эксперимент

1) выражается в создании определенной, специальной комбинации условий,

2) дает знание и предвидение определенных, специальных ее результатов.

А что же делает наш философ? Это:

1) не связано ни с какой определенной комбинацией условий, ибо относится ко всякой;

2) не дает никакого определенного специального предвидения.

Думаю, что ясно. А теперь вот:

«Совершеннейшие пустяки утверждает А. Богданов, когда говорит, что философский эксперимент невозможен. Для материалиста-диалектика любое явление действительности есть философский эксперимент, на любом явлении действительности можно обнаружить и проверить на практике философские категории».

Дальше следует ссылка на заметки Ленина, но цитата не приведена. И это благоразумно, ибо в ней об «эксперименте» как раз и не говорится, а говорится о всеобщей приложимости диалектических категорий.

Думаю, что и на материалистов-диалектиков, говоря вообще, возведена клевета: наверное любой из них, которому только удалось раз в жизни хотя бы держать в руках пробирку для качественного анализа, сумеет отличить прикладывание философских категорий от опытов Пастера и Майкельсона.

Величайшее обобщение всего физико-биологического цикла представляет учение об энергии. Посмотрим, как его понимает столь успешно занимающийся «экспериментами» автор критических статей.

Он цитирует из главы «Роль разностей в опыте» сначала первую фразу:

«Ощущение возникает лишь там, где есть разница напряжений энергии между чувствующим аппаратом и его средой», — и замечает: «Это верно».

Затем приводит вторую фразу:

«Объективно что‑либо происходит лишь там, где существует разница напряжений между смежными комплексами», — и критикует:

«Что уже неверно, так как, таким образом, объективное и данное в ощущении отождествляется», — и все это вместе означает, по его словам, «незавуалированный идеализм».

Как сие следует понять? Если второе мое положение неверно, то надо, очевидно, заключить, что объективные, физические изменения могут происходить и там, где нет никакой разницы напряжений. Это, без сомнения, совершенно новая физика, и честь ее открытия всецело принадлежит нашему автору. Но только очень занятно, каким «экспериментом» он мог бы это установить, т. е. так или иначе «ощутить», если верно первое положение‑что никаких ощущений без разности напряжений получить нельзя.

Боюсь, что эта новая физика, непонятна не только для меня, но даже и для специалистов обыкновенной физики. Но окончательно непостижимой является объяснительная фраза:

«Так как таким образом объективное и данное в ощущении отождествляются». Где и каким образом?

В недрах далекой спиральной туманности, столь далекой, что она еще невидима в наши телескопы, где‑то между двумя смежными атомными полями есть разница напряжений, и происходит объективно «нечто» — перемещение энергии. Но если до нашего чувствующего аппарата эта разность не дошла, — ясно, что это объективное нечто в ощущении не дано. Запутавшись в незнакомой области, критик утрачивает и простое логическое понимание написанного.

Так обстоит дело с «энергией».

Из области биологических наук тектологией взята и соответственно задаче преобразована схема подбора. В чем заключается ее основное значение там, где она была создана первоначально?

Науки о жизни долго были во власти телеологии. Учение о подборе впервые низвергло ее с трона. Дарвин создал объективную телеологию, которая есть отрицание телеологии в обычном и философском значении слова. Оказалось, что там, где мы наблюдаем в природе «целесообразность», на самом деле никакого «сообразования» с чьими бы то ни было «целями» нет, а имеется результат вполне стихийных процессов, автоматически регулируемых разрушением всего неприспособленного к среде, всего, что в ее данных условиях неустойчиво, непрочно. Вместе с тем само понятие «жизненной организации» изменило свой смысл. Биологи стали искать нового определения, которое было бы свободно от оттенка цели, и уже давно наметили такое определение. Я взял его, точнее, оформил и показал, что в таком виде (т. е. когда организация определяется тем, что целое оказывается практически больше простой суммы его частей) оно относится уже не только к биологическим и социальным комплексам, но охватывает всякую динамическую устойчивость в природе, следовательно, и в мире неорганическом. С этой точки зрения были мной объяснены также те формулы механики и физики, в которых выступают понятия «максимум», «минимум», «сохранения», придающие формулам окраску какого‑то выбора, т. е. опять‑таки хотя и менее резко выраженного, но все же целевого момента, скрытой сознательности. С телеологией, таким образом, можно считать поконченным по всей линии объективного научного исследования.

Теперь пусть читатель сам судит, с каким глубоким незнанием, с каким строжайшим непониманием подходит к делу исследуемый критик. Принцип объективной телеологии Дарвина, по-видимому, до него не дошел, и на том основании, что я понятие «организации» распространяю на все области природы, он делает вывод, что у меня «телеология заменяет науку», что я «незаметно для себя готовлю престол телеологии в таких областях, которые она давно покинула», и т. п. Все, мною изложенное по этому вопросу, он читал такими мертвыми глазами, что ничего не усвоил, ничего даже не уловил, и хладнокровно утверждает, что я определяю вообще организационное действие (значит, и стихийно происходящее) как координирование «в духе целесообразного единства». Это то, что в начале первой главы я говорю специально об организации людей, их труда, их усилий». С этого частного понятия организации я начинаю, чтобы шаг за шагом найти общие определения, причем в ближайших же строках указываю, что уже это первое, частное определение заключает в себе моменты, вынуждающие к выходу за его пределы.

На своем основном непонимании критик затем строит длинный ряд рассуждений, но… что нам с ним делать, читатель? Ясно, что они дальше искажают образ, извращают подобие критикуемого объекта, нагромождается лавина путаницы — но было бы просто глупо загружать ее анализом голову читателя.

Остается идти дальше, по линии основных идей естествознания и степени осведомленности в них критика. Принцип равновесия особенно привлек его просвещенное внимание. Взятый в наиболее общем значении, этот принцип играет во всех естественных науках очень большую и вполне определенную методологическую роль. Исследовать явления, начиная прямо с их динамики, нельзя: исходным пунктом приходится брать реальное или хотя бы мыслимое состояние равновесия;

это потому, что оно проще в восприятии, равно как и в описании. Затем, выяснивши условия и особенности равновесия, переходят к изучению собственно «процесса», наблюдаемого комплекса в его движении, начиная с условий его выхода из равновесия. Как и в жизни, в науке надо идти от какой‑нибудь базы, по крайней мере относительно устойчивой. Но методологически принимаемое равновесие по существу, конечно, есть лишь зафиксированный момент движения, такой момент, когда противоположные изменения в достаточной (для наших приемов исследования) мере парализуют друг друга. В третьей части своей работы я показал, что равновесие должно даже рассматриваться как определенный кризис движения, — кажущийся парадокс, находящий полное математическое оправдание.

Как я уже раньше говорил, те же слова «принцип равновесия», помимо двух разных оттенков общего значения, мною указанных, имеют еще иное, частное значение, именно в применении к особому типу систем (системы Ле-Шателье), в которых выступает при воздействиях извне уравновешивающая структурная тенденция.

Ну вот, критик, понятно, все это смешал в одну кашу. То,, что я говорю о системах типа Ле-Шателье, он цитирует как относящееся ко всем и всяким системам, тогда как я там же объясняю, что существуют системы прямо противоположного типа; он спутывает, разумеется, также статическое и динамическое значение основной концепции равновесия и т. д.. Разбираться во всей массе «рассуждений», надстроенных на этой основе, думаю, я не обязан: пусть это сделает, если найдется, какой‑нибудь любитель, которого я, впрочем, искренне пожалею.

Приведу только в связи с этим одну иллюстрацию того, до какой степени мозги, испорченные «философствованием» на базе научной неосведомленности, навыворот воспринимают то, что написано:

«Именно потому, что с точки зрения равновесия исключается «имманентное происхождение различий», Богданову приходится признать некую «начальную разность» элементов мира, благодаря которой возникает движение и разнообразие форм равновесия». И приводится ссылка на начало первой главы этой второй части «Тектологии», где, как легко может видеть всякий невывихнутый читатель, никакой речи нет ни о «начальной разности элементов мира», ни об «имманентном происхождении различий», ни даже о «точке зрения равновесия», которая это происхождение почему‑то исключает. Ни о каких этих, по существу даже просто философских, а трансцендентно-философских, т. е. метафизических, вопросах о происхождении всяких вообще различий тектология не говорит, и говорить не может, ибо ее точка зрения — научная. Слова «начальная разность» там имеются, но в приложении отнюдь не к изначальным элементам мира, а всего только к двум кускам железа или к двум каплям воды. Идет дело о судьбе двух каких‑нибудь вещей, «одинаковых» по обычному представлению, и говорится, что так как в действительности двух абсолютно одинаковых вещей не бывает, то наше исследование взятых двух экземпляров, с какого бы момента мы его не начали, неизбежно должно считаться с тем, что некоторая, хотя бы для нас еще неуловимая, разница между ними имеется. А была ли она еще при начале мира, и вообще что было тогда, когда ничего не было, — этого вопроса тектология не касается. И вот такой «естествоиспытатель» поучает нас относительно основных физических понятий.

«В данной связи необходимо остановиться также на самом понятии «сила». Богданов совершенно некритически употребляет его бесчисленное количество раз, не давая себе вовсе отчета в том, сколь метафизичен основной камень его построений». И дальше—от авторитета: цитируется «Диалектика природы» Энгельса.

Конечно, когда Энгельс начал в довольно позднем возрасте изучать вопросы физики, ему не могла остаться неизвестной та борьба против понятия «сила», которая задолго до того велась некоторыми физиками, а около того времени еще радикальнее, как против метафизического пережитка (наряду с некоторыми другими понятиями), — Кирхгофом и Эрнстом Махом. Но к моему употреблению слова «сила» это никакого отношения не имеет, потому что я применяю его вовсе не как точный термин науки, а только как стилистическую замену слов «активность», «энергия», «действие», там, где такая замена не может повредить смыслу. При этом, однако, нельзя не сказать, что как бы ни был умен и талантлив Энгельс, но в физике он даже для того времени специалистом не был, и учиться через полвека непрерывных революций в этой области ее основным понятиям по его черновым наброскам — просто дико. И когда в поучение XX в. цитируются такие его формулировки, которые для современного физика невозможны (например: «активное движение мы называем силой, пассивное — проявлением силы»), то это невольно воспринимается прямо как издевательство над памятью покойного учителя, — хотя на деле тут лишь благочестивое невежество.

«Многая и ина»… Но думаю, довольно. Полезная вещь — популярные брошюры по естествознанию, но недостаточная база для научной критики, а особенно когда их усвоение испорчено механикой «философствующего» мышления. Впрочем, и их, пожалуй, тут было очень немного.

3. Предпосылки из цикла математического

Математические науки счастливее естественных: от «рассуждательства» критиков данного типа они защищены своей суровой терминологией и мрачным видом своих формул, а также недостатком популярных брошюр на их сюжеты. Но скрыть свою свободу от знаний и в данном случае для критика невозможно, если критикуемое так тесно связано с математикой, как организационная наука. То, что у тектологии обще с математическими науками, остается критику непонятным и вызывает с его стороны рассуждения в духе здравомыслящего обывательского критицизма.

Мы знаем, что именно с формальной стороны связь тектологии с математикой самая тесная, неразрывная: математика есть не что иное, как раньше развившаяся часть тектологии, тектология нейтральных комплексов.

Первая отличительная особенность, общая здесь и там, это универсальность основных схем или формул. Для обывательского сознания, все раскладывающего по отдельным ящичкам, эта универсальность — прямое оскорбление. Как можно допустить, чтобы ко всяким «вещам», ко всяким элементам и комплексам относились одни и те же формулы, одни и те же законы сочетаний. И «здравый смысл» начинает рассуждать, например, так. «Несомненно, что волнообразное движение мы наблюдаем в чрезмерно широком объеме в различных явлениях природы». Но Богданов не успокаивается на этом. Не только явления неорганического мира, дыхание и пульс организмов, — но и «смена поколений представляет ряд накладывающихся одна на другую волн, — настоящий пульс жизни в веках и т. п. Чисто механическое перенесение схемы из одной области в другую приводит почти к мистическим представлениям».

Что на это сказать? Если бы критик имел малейшее понятие о «мистике» графического, координатного метода математики, он и сам, вероятно, понял бы, что выражение процесса жизни в ряду поколений с его количественной стороны дает именно такую схему. Но — здравый смысл рассуждает, это его ремесло…

«Вот еще один пример. Разбирая влияние подбора на различные сложные системы, Богданов пишет, сравнивая исторический материализм Маркса с… нагреванием водопроводных труб: «Так важнейшая, и для старой науки еще спорная, формула исторического материализма тектологически сводится к простому выводу из той же закономерности, в силу которой, например, нагревание внутренних слоев тела через теплопроводность зависит от нагревания наружных, и т. п.… И затем критик «удивляется»…

Читатель мог видеть, что принцип цепного подбора действительно создает возможность такого общего анализа изменений всякой системы, исходящих из ее взаимодействия с внешней средой, а вместе с тем дает и непреложное доказательство цепной последовательности в развитии «базиса и надстроек», намеченной Марксом. Критик и не думает опровергать. Зачем это ему? Ведь для здравого смысла и без того ясно: одно дело — физические процессы, другое — социальные. Какая тут может быть общая закономерность?

Что делать. Это общий грех математики и тектологии. Первая говорит: две невежественные статьи плюс еще одна невежественная статья составляют три таковые статьи, совершенно по той же схеме, как две звездные системы плюс еще одна составляют три такие системы. Одна схема. А текто-логия прибавляет: и эти невежественные статьи канут в мусорную яму истории, когда прекратятся специальные условия спроса на подобные в общественной среде, и те три системы распадутся, когда нарушатся условия их равновесия с космической средой, — все это по одному закону отрицательного подбора. Обидно, но факт.

Другая особенность математических наук, неразрывная с первой, это абстрактный характер схем. Для математики он, разумеется, допустим и законен, — «рассуждатели» не какие‑нибудь революционеры мысли, «здравый смысл» прежде всего законопослушен, а математика признана всем научным начальством. Но для организационной науки то же самое является преступлением. «… Задачей тектологии является не открытие законов и форм движения конкретного, а конструирование абстрактных схем». И если для объяснения явлений текто-логия требует «дать абстрактные схемы их тенденций и закономерностей», то это значит, что «мертвый схематизм здесь возводится в высший принцип науки и провозглашается последней ее целью», и так далее, в том же роде; по этому вопросу рассуждатель даже впадает в пафос и возвышается до декламации.

Однако что может быть абстрактнее голой величины, и почему математика не объявляется мертвым схематизмом? Как получить закономерности величин, не абстрагируясь от конкретного их материала, и как получить без такого же абстрагирования закономерности организационных соотношений? Почему абстрактные схемы и здесь, и там дают нам возможность решать конкретные жизненные задачи — отвлеченнейший интеграл помогает строить мост, принцип наименьших помогает строить хозяйственный план? Бесполезно задавать эти вопросы рассуждателю: в лучшем случае мы получим в ответ лишь поток рассуждений, в котором слова будут следовать за словами с более или менее гладкой грамматической и даже стилистической последовательностью, как вода, протекающая мимо наблюдателя, никуда его не перемещая…

4. Из наук общественных

Если кто‑нибудь станет читать разбираемые статьи уже прочитавши «Тектологию», то его, несомненно, поразит такой факт. В моей работе даются постановка и решение с новой организационной точки зрения множества задач теоретических и практических. Но читающий упомянутые статьи из них об этом просто не узнает, почти до самого конца — до предпоследней страницы. Что на этой странице, об этом сейчас будем говорить, а пока спросим читателя, конечно, а не критика: разве о ценности методов и точек зрения судят не по их реальной применимости, не по успешности или неуспешности решения задач с их помощью? Критерий истины ведь практика, а если судить о методах путем «рассуждения» о них безотносительно к их результатам, то что останется, например, от всего учения математики о комплексных величинах, от теории кватернионов, от новейших форм векторного анализа и проч.? Их предпосылки зачастую просто не реализуемы в мышлении, т. е., в рассуждательском смысле просто нелепы, и опровергаются без малейшего труда. Например, если взять простейший случай умножения векторов, — осевой вектор, помноженный на самого себя, дает в одной системе векторного анализа величину, выражаемую вектором, идущим по иному направлению, в другой системе — отрицательную величину, в третьей — даже просто нуль… Разве любому рассуждателю, если бы он не отступал перед математикой, не ясно, что, во-первых, все это ни с чем не сообразно вообще, а во-вторых, разные исходные формулы противоречат одна другой и т. д. Но факт налицо, по каждой из этих систем алгебры пространства задачи решаются, и успешно. Значит, методы хороши, и рассуждатель молчит: математика — это вроде как начальство.

Как я сказал, мои решения разных задач в трех статьях критика ни опровержения, ни даже упоминания не встречают, кроме одной задачи, из области общественно-научной. Дело идет у меня вот о чем:

«Пусть, например, имеется партия «блокового» состава, два крыла которой образованы двумя общественными слоями или классами, более передовым и более отсталым. Какой из двух окажется на деле определяющим для программы и тактики партии? По схеме наименее благоприятных условий — более отсталый. Решение непривычное, и даже неожиданное, потому что, по видимости, большей частью передовой класс или слой «ведет» за собой отсталый, по преимуществу вырабатывая лозунги, выдвигая руководителей и проч. Да, но реальным пределом лозунгов и руководства является именно то, на что еще может соглашаться отсталая часть целого: при попытках же идти дальше блоковая связь начнет последовательно разрываться, как разрывалась бы в походе связь отряда, состоящего из пехоты и кавалерии, если бы кавалерия не ограничивала себя скоростью пехоты».

А вот критика:

«Стоит немного вдуматься в этот пример, чтобы понять, куда ведет тектологическая логика и куда она метит».

«Наша партия, партия пролетариата, во главе своего класса руководит крестьянством и ведет его за собой к социализму. С точки зрения Богданова, это, в сущности говоря, невозможный случай, так как по закону наименьших определяющим должен быть именно отсталый класс. Перед нами — открытая критика пролетарской диктатуры, сопровождаемая ехидной усмешечкой, что‑де напрасно беспокоитесь, милые друзья, как ни стремитесь вперед, ваше движение определяет мелкобуржуазный крестьянский хвост. Этот чудовищный, хвостистский вывод непосредственно вытекает из всех построений нашего горе-философа. Но он бьет в лицо всей практике нашей партии за прошедшие восемь лет. Жизнь, история доказали, что можно руководить отсталым классом, не отрываясь от него и не принижаясь до него, а его поднимая до себя. Совсем не нужно окрестьяниться, чтобы руководить крестьянством»… и так далее. А в заключение — «меньшевистская песня» и призыв: «Пусть же марксистская, ленинская теория будет на страже».

Легко видеть, на чем основана игра: на том, что понятие «определять» в точно установленном мною, ограничительном смысле систематически заменяется понятием «руководить» и обратно, как будто бы это было одно и то же. Прием разоблачается, если мы просто спросим: ну и что же — партия за восемь лет практики руководства отсталым классом не считалась с «пределом того, на что еще может отсталый класс соглашаться»? Она подвергала крестьянство неприемлемым для него мероприятиям, не «принижалась» до того, чтобы справляться об их «приемлемости»?, не сообразовала своих реформ с его жизненными возможностями, с предельным темпом его развития?

Существует одна брошюра. Называется «О продовольственном налоге». Вышла на четвертом году означенной «восьмилетней практики». Автор — Ленин. Так в этой брошюре вот что говорится:

«… политическая обстановка к весне 1921 года сложилась так, что немедленные, самые решительные, самые экстренные меры для улучшения положения крестьянства и подъема его производительных сил стали неотложно необходимы».

«Почему именно крестьянства, а не рабочих?»

«Потому, что для улучшения положения рабочих нужны хлеб и топливо. Сейчас «задержка» самая большая —с точки зрения всего государственного хозяйства — именно из-за этого. А увеличить производство и сбор хлеба, заготовку и доставку топлива нельзя иначе, как улучшив положение крестьянства. Начать надо с крестьянства. Кто не понимает этого, кто усматривает в этом выдвигании крестьян на первое место «отречение» или подобие отречения от диктатуры пролетариата, от просто не вдумывается в дело, отдает себя во власть фразе. Диктатура пролетариата есть руководство политикой со стороны пролетариата. Пролетариат, как руководящий, как господствующий класс, должен уметь направить политику так, чтобы решить в первую голову самую неотложную, самую «большую» задачу. Неотложнее всего теперь меры, способные поднять производительные силы крестьянского хозяйства немедленно. Только «через это» можно добиться и улучшения положения рабочих, и укрепления союза рабочих с крестьянством, укрепления диктатуры пролетариата. Тот пролетарий или представитель пролетариата, который захотел бы не через это пойти к улучшению положения рабочих, оказался бы на деле пособником белогвардейцев и капиталистов. Ибо идти не через это, значит: цеховые интересы рабочих поставить выше классовых интересов, значит: интересам непосредственной, минутной, частичной выгоды рабочих принести в жертву интересы всего рабочего класса, его диктатуры, его союза с крестьянством против помещиков и капиталистов, его руководящей роли в борьбе за освобождение труда от ига капитала».

Итак, если «задержка» в экономически наименее благоприятном положении крестьянства, тогда «начать с крестьянства, а не рабочих», тогда «выдвигать крестьян на первое место», ради «укрепления союза с крестьянством». А кто против этого выдвигания крестьянства, тот объективно работает для разрыва этого союза. Да, «ленинская теория — на страже», давно…

Как будто довольно ясно. И надо же было рассуждателю выбрать именно этот случай, на котором организационная точка зрения успела так ярко оправдаться в самой жизни.

Теперь, если его сообщение об «открытой критике пролетарской диктатуры, с ехидной усмешкой» и проч., дойдет по своему подразумеваемому адресу, — ну, что же, отвечать будем в хорошей компании.

Лучше не найти; и после этого скучно было бы разбирать другие рассуждательские упражнения в области общественных наук. Разве только отметить, в предостережение прочим рассуждателям, пример того, сколь заразительны ереси даже для их ревностных обличителей — чему иные примеры в прошлые века наблюдались. Но своему званию марксиста, а тем более истинного, наш рассуждатель обязан, разумеется, изыскать, чьей же идеологией и является обличаемая организационная наука. Оказывается — чьей же? «Мелкой технической интеллигенции». Давно ли всем было известно, что говорить о «технической интеллигенции» — верный признак уклона в богдановщину. И что же видим?

Впрочем, надо полагать, уклон весьма случайный. Уж самого‑то рассуждателя никто в «технической интеллигентности» не заподозрит, даже и без смешения теплопроводности с водяным отоплением.

5. И прочее

Незнакомство с научной базой критикуемой работы ведет, как я сказал, к тому, что критик читает ее как бы мертвыми глазами, — он просто зачастую не видит того, что в ней есть. Приведу особенно яркий пример. Вопрос об отношении непрерывности и перерывов, вопрос о «границах» в опыте был всегда для философии одним из основных и «проклятых» вопросов. Но там он по существу и неразрешим, — рассуждения недостаточное орудие для этого. Еще в «Эмпириомонизме», больше двадцати лет тому назад, я предложил определенную постановку и попытку решения этого вопроса на научной почве — но еще в полуфилософской форме, на которой не мог остановиться. В тектологии метод организационного анализа дал возможность уже научным образом решить этот вопрос: выяснена сущность и в то же время происхождение всякой границы, в действительности и в мышлении, как разрыва связи путем полной дезингрессии, как определенного кризиса типа D, это выяснено на реальных фактах, а не на голых рассуждениях и выражено в простейшей математической форме. Но что из этого воспринял рассуждатель?

«Утверждая приоритет непрерывности, он (Богданов) не пытается даже поставить серьезно, с одной стороны, проблему атомистического строения материи (а физика‑то для чего существует? — А. Б.) и, с другой — проблему границы этого воплощенного противоречия и синтеза прерывности и непрерывности одновременно». Так ничего рассуждатель и не вычитал. Но зато всего себя выразил безответственной громкой фразой, составленной сплошь из гносеологических и диалектических терминов, чтобы написать такую фразу, не требуется ведь ничего точно знать ни о теории строения материи вообще, ни о научных загадках прерывности, в ней выступивших.

Возьмем другой случай. «Для Богданова человечество не имеет никаких интересов, кроме организационных. Однако это вовсе неверно… Разве во имя организации, как таковой, живет и борется человечество? Нет, во имя материальных интересов и материальных целей…» и т. д. Вот, не прикажете ли спорить? Для нормального читателя, я думаю, дело ясное. Критик так и не понял, что такое организация, а равным образом вообще не понимает, что такое «интерес». Всякий «интерес» сводится к расширению и развитию жизни того существа или коллектива, у которого этот «интерес» имеется. Но расширение и развитие жизни, материальное и нематериальное, есть не что иное, как возрастание жизненной организованности, количественной и структурной. А что есть «организация, как таковая», мне неизвестно, и о ней я нигде не говорил.

Но приводить все подобные случаи «невидения глазами» не хватит места, да и бесполезно. Вот приключение в другом роде — с тем же Кантом, «вещи» которого «в себе» так замечательно разъяснил исследуемый критик.

О формах пространства и времени тектология по природе своей может говорить только со стороны их организационной структуры и организационной функции. Допустим, что существуют абсолютное пространство и абсолютное время, — это все равно лежит за ее пределами. Структурное развитие этих форм и их дегрессивная функция — вот, что касается текто-логии, вот, что она должна исследовать; хорошо ли это сделано — вопрос научной критики.

Для Канта, как известно, пространство и время были трансцендентальными формами созерцания, изначально вложенными в «субъекта» и неизменяемыми, в числе других категорий, образующих промежуточное звено между непознаваемыми вещами в себе и познаваемыми явлениями. Иная постановка вопроса, кроме «трансцендентально-гносеологической», для Канта был немыслима.

Предположим теперь, что Кант встал на время из могилы и справляется‑что нового. Некто ему, между прочим, сообщает, что вот, явился такой идеалист, который формы пространства и времени рассматривает как организационные орудия и полагает, что исследовать их надо в их развитии — сначала биологическом, затем социально-человеческом. И этот некто прибавляет, что означенный идеалист, очевидно, стоит на его. Канта, точке зрения. Что ответил бы на это Кант? Можно опасаться, что он не нашел бы в немецком языке подходящих слов и выразился бы как‑нибудь по-русски.

Читатель, пожалуй, спросит: да что же, собственно, этот критик серьезно знает, если, состоя по штату гносеологом, он способен так изобидеть Канта? На этот вопрос я не только не сумел бы удовлетворительно ответить, но, пожалуй, еще был принужден кое‑что прибавить к недоумению читателя. Дело в том, что установленный уровень подготовки — явление, по-видимому, далеко не индивидуальное, характерное отнюдь не только для данного рассуждателя. Хотя я не имею возможности следить систематически за всей литературой этого рода и стиля, но стараюсь знакомиться с той ее частью, которая трактует специально о моих работах, — а это часть не малая, и боюсь, что типичная. Встречаешь таких, перед которыми и Н. Карев кажется ученым. Читатель, может быть, вспомнит, — я даже говорил в приложении к первой части этой работы, например, о статьях И. Вайнштейна, представляющих просто почти непонятный набор высокоученых фраз с иностранными словами. Готов держать какое угодно пари, что редактор, их принимавший, понял в них не многим больше -меня, — сколько понимает в них сам автор, навсегда останется тайною. Говорят, он теперь выпускает целую книгу; не дай господи, какой‑нибудь студент ее всю прочитает: страшно подумать, что с ним будет. Приведу еще один из более новых примеров, который и на меня — на что уж привычен — произвел несколько потрясающее впечатление.

Критикуется моя статья, в которой дана попытка организационного анализа основ первобытного мышления. Там я, между прочим, выясняю, что по своей организационной функции тотем есть прежде всего коллективное имя и что его функция в гораздо большей мере, чем обычно думают, сохранилась в разных коллективных именах при новейшей цивилизации, в частности, например, в родовых «фамилиях». Это относится даже к брачно-ограничительной роли тотема, что я мимоходом и иллюстрирую:

«… если у туземцев Австралии мужчина и женщина одного тотема совсем не могут вступать в брак, то у европейцев, когда жених и невеста носят одну фамилию, венчающий их жрец или мэр ставит вопрос о степени их родства…» Критик — Р. Выдра — цитирует это; и… как бы вы думали, читатель, что тут привело его в особенное изумление? Слово «жрец» в применении к европейцам. Он поставил при этом слове восклицательный знак. Кто же, мол, кроме Богданова, не знает, что «жрецы» бывают только у язычников и всяких там туземцев, а у европейцев — христианские священники… И вот с такой образованностью гоголевской «дамы, приятной во всех отношениях», — научная критика…

С невольной завистью мысль обращается к тем далеким временам, когда жили и действовали Ульрих фон Гуттен с товарищами. Где теперь его перо, острое и тяжелое, как его рыцарский меч? Кто напишет «Письма темных людей» XX века?

6. После смерти

Узнать о своей давно последовавшей смерти всякому интересно, и при обычных условиях весело. Но в том случае, о котором мне сейчас придется говорить, привходят такие моменты, что как‑то противно даже шутить.

Н. Карев начинает свои статьи с того, что приводит записку Плеханова от 5 октября 1908 года к П. Б. Аксельроду и А. С. Мартынову как членам меньшевистской редакции по поводу его тогдашних статей против меня, которые он настоятельно просил не сокращать. Интерес и ценность этой впервые публикуемой записки заключается, очевидно, в тех выражениях, которые Плеханов употребляет по моему адресу: «… я уничтожаю эту бестию… Богданов должен умереть сейчас и Sans‑phrases…». И Н. Карев от себя подтверждает, что я тогда умер.

«Выражения» в частной записке, отнюдь не предназначавшейся для опубликования, сами по себе свидетельствуют, разумеется, только о лютой ненависти, которую в те времена Плеханов питал против меня вдвойне — и как против теоретика, и как против члена Большевистского центра. Ну, а известие о моей смерти? Кого оно ставит в смешное положение? Над кем тут, в сущности, издевательство?

Подумайте, читатель. Оставим в стороне тот факт, что большая часть моих работ и главные из них появились после 1908 г. Будем игнорировать, как игнорируют все нынешние критики — все то, что было написано мною в ответ противникам. Обратимся только к свидетельству самих противников — объективному и непреложному свидетельству, выступающему не в их словах, а в их действиях.

В 1909 г. вышла книга Ленина «Эмпириокритицизм и диалектический материализм». Значительная часть ее посвящена полемике с моими воззрениями. Теперь скажите, такой ли человек был Ленин, чтобы затратить столько сил, сколько труда — и какого труда! работы на новом, непривычном для него поле — затратить на борьбу против похороненного трупа, против идейного мертвеца?

А в последующие года прекратилась полемика? Мало было выступлений со стороны плехановской школы — и не только ее одной — против Богданова и богдановщины?

И наконец — лавина полемики с 1920 г., тут уже количество одних крупных выступлений — книг, журнальных статей — измеряется не двузначным, а, несомненно, трехзначным числом, количество нападений мимоходом совершенно не поддается учету. Авторы — от самых крупных, наиболее ответственных литераторов до… не будем определять, читатель отчасти сам видел.

Что же, вся эта лавина и только многолетнее издевательство над жалким трупом своевременно уничтоженной «бестии»? Если да, то не надо этого рассказывать европейцам — слишком уж будет нелестно для нашего национального самолюбия.

Впрочем, борьба ведется не только в отечестве, не только своими. Отмечу хотя бы враждебную рецензию Конрада, Шмидта в «Форвертсе» прошлого года по поводу немецкого перевода «Науки об общественном сознании» и прямо бешеную статью о том же Карла Каутского в журнале Гильфердинга. К., Шмидт утверждает, что я позволяю себе идти в марксизме гораздо дальше, чем допускал сам Маркс. А Каутский свою статью заканчивает сравнением меня с Лениным: он говорит, что я веду себя в теоретической области так, как Ленин в политике (по мнению почтенного старца, это самое сильное ругательство). Я уж не говорю о случаях противоположного, сочувственного отношения, какие все же встречаются; мне они известны в немецкой и английской критике.

Люди с большим темпераментом, перевешивающим дух критики, часто самоубеждаются и верят в то, чего бы им хотелось. Насколько хотелось Плеханову, чтобы я умер, о том свидетельствует тон его записи. Ему также хотелось, чтобы я был полной бездарностью, «Тредъяковским», по отсутствию таланта, «недостойным даже смертной казни» — это он высказывал и в печати. Смешно доказывать, что это искреннее желание не определяет фактов; оно не могло определить даже действий самого Плеханова: разве так сражаются с Тредъяковскими?

Но, спрашивается, над кем получается издевательство? Кого ставят в положение героя, рассказывающего об умерщвленных врагах, которых потом оказывается необходимо убивать вновь и вновь? Не мне защищать память Плеханова; но я не забыл того, чем обязаны ему первые поколения русских работников научного социализма, и я не могу не спросить, будут ли благодарны искренние друзья и почитатели покойного за ту услугу, которую оказал ему усердный рассуждатель. Сложно устроена человеческая психика. Бывает так, что делает человек некоторое дело как будто вполне сознательно и планомерно, в полном довольстве собой; но где‑то в более глубоких слоях, может быть, даже не в сознании, а в «подсознании», скрывается судья, который дает совсем иную оценку этого «дела». Обыкновенно, это обнаруживается в мало понятных постороннему действиях, которые как‑то впутываются в «работу» и нарушают ее ход, вызывая недоумение своей видимой ненадобностью, кажущейся безмотивностью, часто даже и нескладностью. Это — один из интересных случаев для применения психоанализа.

Вот одно место из первой статьи Н. Карева:

«Несомненно, что в лице его (Богданова) мы имеем ныне одного из наиболее влиятельных критиков учения Маркса».

Это — через одну страницу после упомянутого сообщения о том, что Богданов идейно умер восемнадцать лет тому назад. Уже странно, не правда ли? Но дальше:

«Такое определение не может изменить то обстоятельство (примешивается необычная для литератора безграмотность. — А. Б.), что сам А. Богданов рядится в плащ отлученного господствующей церковью мученика во марксизме. Время непризнанных гениев принадлежит уже прошлому. Гегель определял всемирную историю как прогресс в сознании свободы. С неменьшим основанием ее можно было бы определить как прогресс в осознании своего рабства угнетенными классами. И поэтому с каждым новым шагом вперед в классовой борьбе, все более и более проясняющей массам их подлинные интересы и цели, — все меньше и меньше остается почвы для непонятых идеологов, для святой простоты старушек, подкидывающих хворост в костер, предназначенный их защитникам, для уединенных мечтателей, предвосхищающих грядущее. XVII век не повторим в XX, и фигуре типа Спинозы нет места в век империализма и пролетарских революций…».

~~ Рассуждение, имеющее целью доказать, что я — не Спиноза, не Ян Гус и вообще не являюсь «непризнанным гением» или «отлученным мучеником», а он, Карев, не «старушка, подкидывающая хворост». Доказательства, прямо подавляющие своей явной негодностью, — ведь любой пионер мог бы разъяснить, что в XX веке и в самых передовых странах бывают «обезьяньи процессы», миллионы и миллионы рабочих еще идут за Гомперсами и Гринами, принимают свирепые резолюции против сторонников революционной классовой борьбы, исключают своих друзей, помогают врагам и т. д. Но как ни странна нелепость аргументации, еще загадочнее само возникновение вопросов о Спинозе и о старушке с Яном Гусом. Откуда вторглась эта пестрая компания сначала в поле сознания критика, а затем в его статью? Кто подал или что подало повод к этому? Разве кто‑либо еще до написания первой статьи успел обвинить ее автора в том, что он схоластик типа старых опровергателей Спинозы или благочестивая старушка, при которой я выполняю функцию сжигаемого Гуса? Почему человек оправдывается, когда его никто не обвиняет?

Именно к таким случаям относится французская поговорка:

«qui sexcuse, s'accuse» — кто оправдывается, тот обвиняет себя. Человек опровергает обвинение — значит, кто‑то его обвинил;

но никто другой еще не сделал ничего подобного — значит, этот кто‑то — он сам. В глубине психики сидит судья, который нехорошо квалифицирует выполняемое дело и подбирает неприятные исторические параллели; он упорен и настойчив, его укоры тяжело давят на сознание; и вот начинается «жалкий лепет оправданий»: да ведь Богданов же не Спиноза и не Ян Гус, ведь Спиноза в XX веке быть не может, как и вообще непризнанных гениев или несправедливо преследуемых проповедников; и он, Н. Карев, конечно же, не старушка с хворостом — разве мыслимы такие старушки в век империализма и рабочего движения, и т. д. и т. п. Но судья неумолим, обвиняемый чувствует крайнюю неубедительность оправданий, путается, забывает не только логику, но и грамматику, больше и больше утрачивает равновесие, ищет спасения в усиленном самоглушении руганью по адресу врага, черты которого капризно меняются, смешиваясь с образами старых мыслителей, мучеников и проповедников…

Прискорбное психическое состояние. Но помочь нечем.

Мне же лично остается одно: подчиняясь требованиям навязанной мне роли, в грустном созерцании трех больших вязанок хвороста, разложенных по страницам журнала, повторить мало утешающие слова:

«Святая простота».

А критики будем еще ждать.

Клерикальные критики

«Критики будем ждать»: так пришлось мне закончить свою очередную статью о критиках тектологии, приложенную к третьему изданию II части. Дождался ли? Пусть судит читатель, а я расскажу о том, что имеется. Два года тому назад на немецком вышел перевод I части «Тектологии». Не считая безразличных, информационных рецензий, мне известен только один активный отклик на нее — проф. И. Пленге; критическая статья в № 1 «Weltwirtschaft‑liches Archiv» за 1927 г. Журнал серьезный, научно-экономический, вполне буржуазного направления. Автор же статьи — мюнхенский профессор, интересен тем, что в 1919 г. выпустил брошюру под заглавием «Allgemeine Organisationslehre», т. е. «Всеобщая организационная наука». Ее содержание представляют три лекции на тему о необходимости такой науки. Как я мимоходом упоминал, его точка зрения как нельзя более далека от тектологической, для него дело сводится к науке только о человеческих организациях, то в пределах планомерного функционирования, но с невольными отклонениями в сторону более широкой концепции, захватывающей, по крайней мере, область учения об организме.

Теперь я кое‑что добавлю к этой характеристике. Вопрос собственно о закономерностях в этой небольшой брошюре занимает незначительное место. Намечается «первичный закон организации»; он сводится к образованию «единства из множества», к «воединению» (Ineinigung); отсюда вытекают два «великих основных закона практического построения организации»; это — «единство» и «расчленение». Вещи не слишком новые ни для экономистов и социологов, ни для биологов; и никаких теоретических или практических применений этих формул к решению организационных задач проф. Пленге не дает. Зато имеется глубокое философское объяснение источника «первичного закона воединения» в виде «бесконечного, многообразного, в себе самого (Selbst)», которое «воздействовало своим законом созидательного единствостроения (der auf bau‑enden Einheitsbildung) на эту бесконечную конечность, нас охватывающую», и к которому мы «можем приблизиться к глубине нашего существа», и пр. (стр. 57). Столь углубленное понимание организации достигается при помощи «диалектики и математики» (стр. 58).

Большая же часть брошюры посвящена рассуждательским рассуждениям о задачах новой науки и об ее отношениях к другим наукам, естественным, социально-государственным, историческим и разным другим, среди которых видное место занимают метафизика, теория познания, а также теология. От всех этих «дисциплин» новая наука с помощью «точных определений» строго отграничивается и для всех них оказывается весьма важной и полезной. Например, теология связана с ней не только тем, что «всякая церковь, особенно католическая, сама является гигантской организацией», на которой может, следовательно, «со всех сторон изучаться вся организационная жизнь», но и иными, более интимными связями; «например, многоличность духа (т. е. троичность божества. — А. Б.), как о ней учит христианская догма, должна на основе организационной науки пониматься иначе, нежели во времена крайнего индивидуализма» (стр. 41). И т. п.

Таков этот проспект «всеобщей организационной науки» и таков его ученый автор, «социалист» и «диалектик» — как он сам себя рекомендует. Естественно и понятно, что его критика тектологии особой благожелательностью не отличается.

В своей статье он прежде всего характеризует меня как «современного русского мыслителя, который, находясь под гнетом марксистской доктрины и почувствовавши неотвратимую историческую необходимость всеобщей организационной науки, в своеобразном умственном опьянении врывается в область универсальнейших обобщений, относящихся ко всем структурным соотношениям, которые должна на опыте установить наука».

В дальнейшем проф. Пленге не раз подчеркивает «истинно русский» характер и мотивы моей работы, — и понятно, насколько лестно звучит в его устах этот эпитет:

«… Для Богданова универсальная вседействительность механически воспринимаемой организации становится непреложно-единым, застывшим «монократическим» (т. е., буквально, единовластным. — А. Б.) принципом. Богданов как сторонник материалистического понимания истории пытается даже всякое учение о душе как принципе, определяющем тело, свести к внутреннему отражению данных человеку в обществе вне его твердых авторитарных отношений. Таким образом, его теорию об единосуществовании организации в почти до неразличимости упрощенной действительности можно в его собственном смысле назвать особой, истинно русской жизненной слагающей (Eriebniss Komponente) его системы, слагающей, которая, разумеется, имеет сильные корни в «старом»мире».

Последние слова намекают на то, что я неосторожно назвал почтенного профессора представителем старого мира.

Другую слагающую, «также русского происхождения», образует марксизм, вынужденный в результате завоевания власти, поставившего его перед задачей организации, к существенному обновлению и углублению своих доктрин.

Конечно, настоящей организационной науки из таких слагающих, полагает почтенный критик, создать нельзя. «… Действительная организационная наука нуждается в фундаменте живого духа».

А на что годится эта? Да вот вам пример. «По Богданову, «сохранение»в борьбе с окружающей средой существенно обеспечивается «перевесом ассимиляции». Богданов только забывает прибавить, что он тем самым принципиально оправдывает в качестве «условий сохранения»и «волю к власти», и накопление капитала, и империализм».

Моему читателю, я думаю, нет надобности напоминать, что такое тектология, которая по своей природе, ничего не может оправдывать, а только объясняет.

«Эта новомарксистская, механистическая теория организации, в силу своего безудержного, враждебного всему душевному (allem Seelischen) механизирования, по существу своему превращается в самое холодное орудие господства над человеческим материалом, принимаемым в расчет исключительно как механический элемент».

Такова мрачная, но неизбежная судьба бездушной текто-логии. Но это не уменьшает величия и святости идеи «Всеобщей организационной науки», иной, истинной, той, о которой впервые возвестил христианнейший профессор Иоганн Пленге мюнстерским студентам во дни бурного ноября 1918 года. Эта, зиждущаяся «на фундаменте живого духа», открывает необъятные, ослепительные, неописуемо возвышенные перспективы, каких мы, русские, варвары, и представить себе не можем.

«Я верю, — говорит сам проф. Пленге в одном письме, которое цитирует в своей упомянутой брошюре, — что в организационной науке будет продолжать свою жизнь лучшее, что есть в старом пруссачестве (Das Beste vom alten Preussentum), а с другой стороны, только в ней достигнет совершенства учение о свободе».

Да, велико различие двух организационных наук. И невольно заставляет оно вспомнить учение святых отцов средневековья о том, что у дьявола есть свои таинства и что в целях соблазна он нередко подражает божественным действиям. Ах, не случайно, должно быть, и в русской истинно ортодоксальной литературе мне вот уже сколько лет приходится играть эту скромную роль — официального «дьявола», от которого «отрицаются», на которого «дуют и плюют», как полагается при обряде крещения, — наконец, которым при случае пугают беспокойных младенцев теоретических… Разве может не быть архиистинной истиной то, в чем сходятся две столь различные, хотя и равно непреклонные ортодоксии!

Да, так вот… Проф. Пленге, конечно, не ограничивается в своей статье общими оценками; он излагает и критикует мои идеи. Я попробовал ответить на эту критику в том журнале. Редакция беспристрастно напечатала мое возражение — немцы не даром культурные люди. Теперь мне было неудобно на русском, недоступном профессору языке по-иному формулировать свою антикритику, чем на немецком; и я ограничусь тем, что обратно переведу наиболее сщественное из моей краткой заметки. Итак:

«… Там есть крупное недоразумение, источник которого мне не вполне ясен. На стр. 23 говорится: «Богданов, не задумываясь, отбрасывает цель и целое (Zweck und Ganzez) и устанавливает формулу: «организация — повсюду, где в практическом отношении части представляют нечто большое, чем целое (mehr sind, als das Ganze). Приходится с улыбкой констатировать, что цель, со столь великолепной решительностью изгнанная из реального мира, тотчас же вновь проскользнула туда под слишком даже прозрачной оболочкой «практического отношения»; равным образом о телеологических фактах (Zweck vorgange) идет дело тогда, когда Богданов при случае (стр. 93) строит свои рассуждения на «экономии» мирового процесса».

«Тут у проф. Пленге есть прежде всего прямая неточность: «где части представляют нечто большее, чем целое» — вовсе не моя формулировка; и устранял я из понятия организации не «цель и целое», а только цель. Мое определение организации дано в такой форме: «целое, которое практически оказывается больше, чем сумма его частей»(стр. 61 нем. перевода). Понятие целого для меня основная характеристика организации, — мне совсем непонятно, как г. Пленге мог вычитать у меня противоположное».

«Понятие «цели»в смысле субъективно-телеологическом я из организационного анализа действительно устраняю. Может быть, на немецком слова in der Praxis, praktisch, in praktischer Hinsicht заключают в себе субъективно-телеологический оттенок, которого я, по недостаточному знанию этого языка, не улавливаю. В русском соответствующие выражения говорят только об объективном эффекте объединенных активностей (например, две световые волны, у которых подъемы и долины соответственно совпадают, дают четверную силу света). Если по-немецки это не так, то здесь имеется трудность перевода, которую переводчику не удалось преодолеть. Но так как я даю не голые определения, а подробно их развиваю и иллюстрирую, то моего ученого критика это не должно было бы ввести в недоразумение».

«А может быть, дело идет только об объективной телеологии, той, которая ведет свое начало от Дарвина или, если угодно, от Эмпедокла и которая сказывается на многих научных выражениях, как, например, «подбор», «приспособление», «борьба за существование»и т. п.? Но эту телеологию я открыто всецело принимаю и даже расширяю область ее применения: идея «регулирующего механизма подбора» — одна из основ моей работы. И опять‑таки метафоричность многих связанных с ней выражений, в том числе и «экономия»в применении к природе, не должна бы вводить в недоразумение г. д-ра Пленге…

Затем я хотел бы отстранить упрек моего критика в слишком легком отношении к его собственной попытке основания организационной науки. Он находит, что я должен был бы «точно установить»свое отношение к его работе, тогда как я ограничился указанием «на обычном марксистском жаргоне»относительно радикального расхождения наших точек зрения. Замечание насчет жаргона, может быть, справедливо; но это уж, так сказать, дело привычки. По существу же я не мог более определенно установить своего взгляда на его попытку, и это вот почему. Для меня — наука существует, живет только в решении ее задач, а не в общих понятиях, определениях, отграничениях: это, конечно, ее необходимые орудия; но пока налицо имеются только они, науки еще нет, устанавливать отношение к ней преждевременно. Но брошюра проф. Пленге дает, вернее даже, — намечает только эти элементы.

Организационная наука должна систематизировать и оформить прежние решения организационных задач, дать новые решения тех задач, которые не были решены или решались неправильно. Поскольку я выполнял первую часть этого дела, проф. Пленге находит повод для иронии: «знакомая мудрость». Но что делать, эта первая часть необходима хотя бы для выполнения второй, новая наука не может не исходить в первую очередь из старого опыта. А затем я на целом ряде задач показал, как с новой точки зрения достигаются решения там, где их не было, а также‑как обнаруживается неправильность некоторых старых решений и как они переделываются наново. Об этой стороне моей работы критик лишь смутно кое-где упоминает; а между тем здесь лежит ее основной смысл, здесь же проверка и доказательство точек зрения методов…

Вот, когда г. проф. Пленге покажет, как, с его точки зрения, при помощи выработанных им категорий и методов решаются организационные задачи, тогда я смогу и буду обязан точно установить свое отношение к его попытке. А до тех пор, если бы я стал возражать против его концепций, сколько бы я ни рассуждал, мои рассуждения по существу сводились бы к констатированию коренного различия наших исходных пунктов, — что я и сделал без лишних слов.

Мой исходный пункт, которого читатель не уловит из критики г. Пленге, заключается в том, что структурные отношения могут быть обобщены до такой же степени формальной чистоты схем, как в математике отношения величин; и на такой основе организационные задачи могут решаться способами, аналогичными математическим. Более того — отношения количественные я рассматриваю как особый тип структурных и саму математику, как раньше развившуюся, в силу особых причин, ветвь всеобщей организационной науки: этим объясняется гигантская практическая сила математики как орудия организации жизни.

А математика, между прочим, учит нас, как неосторожно было бы критиковать предпосылки той или другой науки вне их применения. Яркий пример — векторный анализ. Для теории кватернионов необходим постулат, согласно которому корень квадратный из минус единицы имеет по три разных положительных и отрицательных величины. В другой, особенно употребительной теперь форме этого анализа произведение двух реальных, конечных величин — векторов — может равняться нулю. Очевидно, что такие предпосылки ничего не стоит опровергнуть точными рассуждениями, опирающимися на элементарную алгебру и логику. Но математик только улыбкой ответит на подобное опровержение: задачи решаются успешно, этим вопрос исчерпан.

Так обстоит дело и со всякой новой наукой: не рассуждениями об ее общих понятиях определяется ее жизнеспособность и ценность. Вопрос решается на ином поле».

От критики европейской к отечественной… Вышла целая книга отчасти уже знакомого нам И. Вайнштейна «Организационная теория и диалектический материализм». Это вещь довольно значительная в количественном смысле: 242 страницы весьма убористого шрифта. Имеется предисловие А. М. Деборина — «главы школы»; оно рекомендует эту книгу, хотя и в несколько сомнительных терминах: подчеркивается, главным образом, почтенность самой задачи и благие намерения автора, рядом с более чем прозрачными намеками на слабость выполнения. Было бы недостатком беспристрастия, если бы мы не отметили похвалы достойную скромность автора, присоединяющего к своей книге столь умеренную рекомендацию.

Что эта скромность не совсем лишена оснований, в том мы убеждаемся, начиная с первой фразы почтенного автора. Она гласит: «Критика Богданова не нова». Прочитав это, я заинтересовался, какую именно мою критику он имеет в виду, — ибо мне случалось критиковать многое и многих. Из дальнейшего выяснилось, что я, — как, думаю, и всякий обыкновенный читатель, — введен в заблуждение. Дело идет не о моей критике, а о критике, направленной против меня. Почтенный автор хотел сказать, что не он первый критикует Богданова. При всей содержательности и высокой ценности этой истины, мало чем уступающей абсолютным истинам чеховского учителя географии, как‑то: «лошади едят сено и овес», и проч., — приходится с грустью признать, что глубокая идея выражена малограмотно-Еще печальнее тот факт, что это не случайность. Приведу несколько иллюстраций того, как уважаемый критик неудачно справляется с задачей выразить свое мышление в словесных символах. На стр. 18 читаем:

«Эклектический характер эмпириокритицизма и подобных теорий становится понятным, если видеть его основной фокус:

стремление уничтожить материализм, за которым последует падение признания материального мира, а одновременно избежать солипсизма, угрожающего домом умалишенных». Каким образом стремление может быть фокусом, и почему за материализмом должно последовать падение признания материального мира — это, право же, нелегкий материал для размышления читателей, привыкших думать, что писатели суть люди, которые умеют писать.

На стр. 103: «… Тектология выступает в роли исправителя теории Маркса, которая оперирует унаследованными методами мышления, и дает в результате этого исправляющего усердия идеализм со всеми его последствиями». Почему теория Маркса, оперируя унаследованными методами, должна дать в результате идеализм? Получается что‑то похожее на ересь.

На стр. 99 критик явно смешивает сфинкса с его загадкой («Как удается Мюнхаузену вытащить себя за собственную косу из болота, остается загадкой, сфинксом»). Не есть ли это — смешение бытия с сознанием, то самое, в котором критик строго, но несправедливо меня обвиняет?

Здесь складывается, между прочим, наивная склонность молодого критика к цветистому стилю, который в сочетании с малограмотностью дает довольно забавные эффекты. Вот, например, на стр. 49, приписавши мне нелепую концепцию — «все люди существуют лишь как мои переживания», — он патетически восклицает: «Старый идеалист Платон краснеет от стыда, ибо он превзойден, ибо и он определяет человека как двуногое животное без перьев, что довольно странно, так как живые откровения эмпириомонизма должны были бы импонировать мертвецам и реакционерам».

Разберитесь‑ка, читатель, что хотел тут сказать автор. Я не берусь.

На этом примере легко иллюстрируется и другая сторона дела. Люди малограмотные вообще плохо понимают и то, что они читают. Для И. Вайнштейна это — наиболее благоприятное объяснение того, что он делает с моими мыслями, излагая их и истолковывая. В данном случае — откуда он взял то, что мне приписывает? Он цитирует мою фразу — «человек — это прежде всего комплекс непосредственных переживаний». Я бы не стал теперь защищать эту формулировку, по существу философскую и относящуюся к философскому периоду моей работы — около четверти века тому назад. Огромное большинство моих критиков сосредоточивает свои усилия именно на моих тогдашних воззрениях; что же, это, вероятно, более соответствует нынешней ступени их развития; пусть так. Но каким образом, умея читать и понимать прочитанное, мог бы кто‑либо извлечь из моей фразы смысл — «все люди существуют лишь как мои переживания»? Откуда взялось «лишь» и «мои»? Это две прибавки, два искажения. По точному значению слов сказано, что человек существует прежде всего в своих переживаниях; затем, не только ничто не препятствует ему существовать, кроме того, в переживаниях других людей, а также и обратно, — но выражение «прежде всего» даже определенно указывает на это, — оно исключает «лишь». А ту вариацию, какая получилась у Вайнштейна, мы должны, чтобы не прибегать к менее почетным предположениям, объяснить всецело его малограмотностью.

Да и как объяснить иначе, например, такую вещь. По поводу моего отношения к Марксу критик пишет, ссылаясь на мою книгу: «Прежде всего Богданов недоумевает, почему Маркс называл свое мировоззрение диалектическим материализмом»… и т. д.; и затем это «недоумевает» повторяется еще раз. Но обратившись к указанному месту моей книги, читатель найдет там вместе с постановкой вопроса вполне определенный и законченный ответ на него и никаких следов «недоумения». В чем же дело? Очевидно, просто в недопонимании.

Трудно, разумеется, приложить это невинное объяснение к таким случаям, когда мне приписываются вполне, так сказать, официально, в кавычках, вещи, которых я никогда не говорил. Например, на стр. 103:

«Положение книги бытия, гласящее: бог создал человека по своему образу и подобию, принимает в философии Богданова следующий вид: «Авторитарные правила религии создали бытие по своему образу и подобию». Имеет ли это хоть малейший оттенок истинности?

Отвечаю: ни малейшего. Это прямая бессмыслица: и тот факт, что автор приписал ее мне, есть деяние с определенной юридической квалификацией.

На следующей же, 104 странице, рецидив: «… Тектология, — пишет И. Вайнштейн, — не выдает себя за философию, а претендует на «оригинальный опыт ее преодоления», а потому… и т. д. Слова «оригинальный опыт ее преодоления» опять посредством кавычек приписаны мне и должны произвести на читателя впечатление саморекламы; между тем эта формулировка принадлежит Н. Бухарину, в его книге «Исторический материализм» (стр. 87, изд. 1923 г.).

Все это уже не так похоже на невинное недопонимание. Или, может быть, все‑таки недопонимание… того, что в порядочном обществе допускается и что не допускается. Тоже, так сказать, малограмотность, лишь в другой области.

Теперь естественно несколько остановиться на учености почтенного критика. Она интересна потому, что характерна не только для него, а для многих молодых мыслителей производства последних лет, специально же для той «школы», которая справедливо может гордиться И. Вайнштейном как одним если не из наиболее талантливых, то из наиболее типичных представителей. Это — своеобразное сочетание довольно‑таки механично усвоенной политграмоты с общенаучной… опять‑таки малограмотностью. Цитаты из Маркса, Энгельса, Фейербаха, Плеханова… но почти исключительно такие, которые уже использованы сотни раз и прочно утвердились в учебниках политграмоты. А в качестве тяжелой артиллерии — Гегель, и не Гегель «Феноменологии», не Гегель широких исторических картин, а почти всецело Гегель «Логики», Гегель самых безнадежно-схоластических, самых мертвых рассуждений. Трогательно видеть, с каким благоговением, с какой прочно унаследованной от эпохи магизма верой цитирует юный жрец таинственные формулы, которые сто лет тому назад могли еще годиться для гимнастики ума, но в XX в. представляют лишь бесполезную тарабарщину.

Например, по поводу поставленных мною вопросов о причинах двойственного характера связей опыта (связи «физические» и «психические»), И. Вайнштейн пишет (стр. 37): «Относительно такого бесконечно продолжающегося почему (N В: у меня всего три вопроса, и на них затем имеются ответы. — А. Б.), дал прекрасный ответ Гегель». И далее приводится:

«Почему причина имеет опять свою причину, т. е. почему та сторона, которая ранее была определена как причина, теперь определена как действие, и потому возникает вопрос о новой причине? Потому что вообще причина есть конечная, определенная, как один момент формы, в противоположность действию;

таким образом она имеет свою определенность или отрицание вне себя, — именно потому она сама конечна, имеет определенность, в ней и есть тем самым положение или действие» (Наука логики, стр. 140).

Читатель, вы понимаете? Я — нет. И не стыжусь этого. Я позволяю себе непочтительно думать, что все это — высокопарная чепуха, над которой ломать голову на одиннадцатом году Российской республики — предосудительное нарушение режима экономии.

На стр. 87 И. Вайнштейн вновь с неменьшим преклонением цитирует Гегеля о причинности:

«Причина есть причина постольку, поскольку она производит действие; причиненность есть не что иное, как определение иметь действие, а действие есть не что иное, как определение иметь причину».

Бедный Гегель! Случалось ему писать пустые тавтологии, вроде осмеянных еще Мольером; примерно — опиум есть усыпительное средство, поскольку оно проводит усыпление. Что делать, от великого до смешного один шаг! Но мог ли он ожидать, что через 100 лет благочестивые эпигоны будут позорить его память упорным цитированием этих ляпсусов.

И вдобавок еще наш герой прибавляет:

«Глубочайшая связь между причинностью и субстанцией, т. е. бытием в его самодовлеющей закономерности, дает гегелевское толкование причинности, которая по содержанию материалистична в самом последовательском смысле этого слова. Причина для Гегеля есть «сила субстанции в ее истине»(Наука логики. Ч. I, кн. 2, стр. 141). Нечего сказать, материализм!

Каков материализм, таков и «марксизм» молодого жреца. На стр. 116 он приводит одно место из «Науки логики» и по поводу него заявляет:

«Это положение Гегеля чрезвычайно интересно и достойно внимания. Не будет натяжкой, если мы скажем, что в приведенном месте Гегель дает на своем, своеобразном языке то диалектическое понимание базиса и надстройки, которое в материалистической интерпретации истории занимает центральное место».

Читателю, надо думать, очень занятно знать, как это Гегель предупредил Маркса на счет базиса и надстроек, — хотя, может быть, и несколько грустно убедиться, что Маркс значительно менее оригинален, чем это обычно думают. В таком случае — вот эта замечательная цитата.

«Сущий в себе и для себя мир есть определенное основание являющегося мира, и таков постольку, поскольку в нем самом есть отрицательный момент и тем самым полнота определений содержания и их изменений, соответствующая являющемуся миру, но вместе с тем образующая его совершенно противоположную сторону. Оба мира относятся один к другому так, что то, что положительно в являющемся мире, отрицательно в сущем в себе и для себя, и наоборот, что отрицательно в первом, положительно во втором. Северный полюс в являющемся мире есть в себе и для себя Южный полюс, и наоборот, положительное электричество есть в себе отрицательное, и т. д. То, что в являющемся мире есть зло, несчастье и т. д., в себе и для себя есть добро и счастье» (Наука логики. Ч. I, кн. 2, стр. 99).

Да, так вот откуда Маркс мог почерпнуть, — и, очевидно, следует полагать, почерпнул свою концепцию базиса и надстроек. Из этой антинаучной и реакционной схоластики, которая не только является таковой для нас, но и была антинаучная и реакционна даже для той эпохи: путаница с полярностью электричества и магнетизма, оправдание «являющегося зла» тем, что оно «в себе — добро и счастье», клерикальное утешение в бедствиях под диалектической оболочкой.

Эта иллюстрация, кстати, позволяет нам судить и об уровне научной образованности высокоученого критика. Сам Гегель сказал, что отрицательное электричество есть «в себе и для себя» положительное, — и конечно, это великая материалистическая истина, хотя какой‑нибудь дерзкий физик XX в. и скажет, что это просто чепуха. Но я думаю, что по этой линии пояснения излишни: раз нам дана общая малограмотность и философская допотопность автора, специально занимающегося именно философией, то как может обстоять дело с науками, которые вообще не по его ведомству?

Такова амуниция нашего героя. Что же в таком случае представляет, что может представить его критика? Дело, собственно, ясное; однако придется говорить и об этом.

Если не считать тех случаев, когда научному положению противопоставляется голое невежество, то метод, в сущности, один. Берется какое‑нибудь основное понятие, применяемое мною в определенном, точно сформулированном значении; ему придается совершенно иной смысл, превращающий операции с ним в явную нелепость; и эта явная нелепость опровергается абсолютно излишними при этих условиях цитатами из авторитетов.

Так, например, первые две главы доказывают «идеализм» моих старых философских воззрений следующим образом. Физический опыт я определял как «социально-организованный» или «социально-согласованный», в чем состоит сущность его общезначимости или объективности. То, что мы называем «физическими явлениями», для первобытного сознания в несравненно меньшей степени обладало характером непреложной закономерности, а это значит — в столь же слабой степени соответствовало нашему пониманию «физического». Ни эпоха доанимистическая, когда природа воспринималась непосредственно как мир действий, без различения человеческих и стихийных, ни даже эпоха всеобщего анимизма, когда во всех явлениях было активно замешано «психическое», не знали настоящей обособленности между физически объективным и психически субъективным. Это оформление «физического» в опыте есть результат организующей практики человечества, в его труде и мышлении.

«Работа» нашего критика очень проста. Слово «организовать» он истолковывает не в точном смысле — связывать, комбинировать известный материал, то, что есть, а в смысле — создавать, творить из ничего; коллективный процесс организации переводит, как обсуждение с голосованием; и затем все ясно. Значит, это люди создали всю природу, а без них ничего не было? Мир — это продукт их высказываний? И т. д. Ну, конечно, явный идеализм, отрицание внешнего мира. Нехорошо, гр. Богданов: у святых отец, таких‑то и таких‑то, сказано на стр. такой‑то и такой‑то, что это неправильно и так думать не следует; это очень вредно, буржуазно и контрреволюционно; и надо мир признавать и помнить, что он существует, а лошади едят сено и овес, Волга течет в Каспийское море, и т. д. и т. д. Перед нами знаменитый чеховский учитель географии, осложненный привычкой искажать чужие мысли и цитатным ханжеством.

Так и в дальнейшем… Что такое «материя»? Я считал, вопреки мнению наших мудрецов, которые полагают, что определять ее не требуется, — она, мол, сама все определяет, — я считал необходимым определить это понятие хотя бы потому, что ведь и эти мудрецы не родились же с готовым понятием о ней.

И, оставляя в стороне различные философские, различные даже физически-научные определения материи, я указал как на ее наиболее общую характеристику — на сопротивление трудовым усилиям. «Материальный мир» — это все реальное и возможное поле труда, это мир противостоящих друг другу сопротивлений. Мое определение устанавливает тот непреложный факт, что всюду, где мыслится «материальность» — мыслится реальное или возможное сопротивление трудовому усилию; где его нет и быть не может, там нет и характера «материальности».

Теперь мы знаем, что сделает «критик». Материя определяется как сопротивление труду — значит, она порождается трудом (стр. 35, 92). Нехорошо, гр. Богданов, утверждать, что материя порождается трудом; если бы это было так, значит, труд сам бы создавал для себя сопротивление, плохое это занятие. И не так это написано у святых отец; и опять‑таки лошади едят сено и овес, и т. д. и т. п.

Аналогичная проделка с вопросом об идеологии. Она организующее приспособление, дегрессивно фиксирующее, закрепляющее социальные комплексы. Что же, и это понятие можно подменить понятием «порождать», например «идеология порождает класс» (стр. 171). Ну и опять: разве так написано у наших учителей? И разве не течет Волга в Каспийское море? И женившись, не перестает ли человек быть холостым? И т. п.

Тот же метод в применении к вопросу об искусстве. Мне приписывается утверждение, что искусство «первичный организующий фактор, организует порядок вещей», что оно «не коренится в общественном бытии» (курсив принадлежит извратителю), и т. д. (стр. 100—101).

Конечно, то же самое проделано и с «речью». Она — первичный тектологический метод, т. е. первичный способ организационного обобщения. Значит она «в тектологии является творческим демиургом» (стр. 112—113).

Относительно речи и мышления напутано вообще столько, что не хватило бы всей статьи, чтобы разобраться. Опровергается теория Нуаре, по которой речь происходит из трудовых процессов, и выражается согласие с воззрениями Вильгельма Гумбольдта, который вполне идеалистически определяет речь как «вечно возобновляющуюся деятельность духа, сводящуюся к приспособлению членораздельных звуков к выражению постоянно меняющихся представлений» (стр. 147).

Кстати, сторонниками теории Нуаре заявляли себя и К. Каутский, еще в ту эпоху, когда оппортунисты называли его «папой ортодоксии», и Г. В. Плеханов, казалось бы, для И. Вайнштейна авторитеты весьма высокие. Самостоятельных взглядов на этот вопрос, лежащий вне его ведомства (и «ведения»), он, очевидно, иметь не может. Таким образом, приходится умозаключить, что мой отрицательный авторитет превысил те два положительных. Это и в старые времена бывало, что у некоторых жрецов страх перед диаволом перевешивал пиетет к богам.

И. Вайнштейн «опровергает» точку зрения на мышление, согласно которой оно есть «речь минус звук»; аргументы его сводятся к тому, что «мышление» существует и у бессловесных животных (стр. 140). Дело в том, что И. Вайнштейн не знает различия между психикой и идеологией, между тем, что часто неточно называют «непосредственным» или образным мышлением, т. е. просто комбинирующим индивидуальным сознанием, и социально-идеологическим процессом, свойственным человеку и, вероятно, до некоторой степени всем социальным животным, — мышлением в символах. Между тем я специально указывал на это различие и объяснял его, и, конечно, не я один делал это. И. Вайнштейн, видимо, либо не читал этого, либо не понял и рассуждает о мышлении «по Гегелю».

Не понимать — вот истинная специальность нашего героя. Но у него непонимание вообще имеет какой‑то злостный характер. Вот, например, полюбуйтесь:

«… я признаюсь, что когда я читал, что Маркс и Энгельс подставляли под действительность (материальные силы. — А. В.), а не познавали действительность, я пришел в недоумение. Неужели же, спрашивал я, можно выдать Маркса и Энгельса за недобросовестных мыслителей? А ведь по отношению к Марксу и Энгельсу, которые были чужды инструментальной логики, «высказывание» об их «подставляющем мышлении» отдает прямо‑таки обвинениями в недобросовестности» (с. 84).

Все это после того, как я тщательно и популярно выяснил, что подстановка есть необходимый и неизбежный метод познания… Сам И. Вайнштейн, при всей враждебности к этому методу, не может от него уклониться, хотя, правда, может по мере сил его портить, подставляя под чужие высказывания грубо несоответствующее им содержание. Но Маркс и Энгельс тут не причем, их добросовестность этим не затрагивается.

Одну уступку я мог бы сделать столь почтенному критику. Его мышление в самом деле, пожалуй, ничего не организует. Но это не мешает мышлению вообще быть организующим приспособлением, — как существование ружья, которое не стреляет, не мешает ружью вообще быть огнестрельным оружием.

Относительно ингрессии наш автор напутал настолько, что даже вполне солидарный с ним рецензент его книги, соученик по «школе», Ф. Тележников, нашел эту часть его критики неудовлетворительной. Позволю себе не заниматься распутыванием и разъяснениями.

Практическое применение законов тектологии, очевидно, вне ведомственного круга И. Вайнштейна. Но иногда он об этом упоминает, и — судит. Вот образец этих суждений:

«… Важнейшим тектологическим оружием является «принцип относительных сопротивлений»… Указанный богдановский принцип в отношении к пролетариату диктует прежде всего тактику смиренного бездействия по отношению к капиталистическому строю, диктует ему в лучшем случае лишь оборонительные действия, отметая как вздор и авантюру всякие попытки пролетариата штурмовать этот строй для его уничтожения».

Наш читатель, конечно, знает, что принцип относительных сопротивлений сам по себе не может «диктовать» ни наступления, ни обороны. Он только требует учета в борьбе сил каждой стороны в каждом пункте и «диктует» в случае наступления — выбор наиболее слабого места у противника, в случае обороны — укрепление своих слабых мест.

Пожалуй, довольно? Ну, еще одну забавную иллюстрацию. Я констатировал, что познание в своей организующей функции охватывает действительность шире, чем трудовая практика. «Последнее замечание, — изрекает наш автор, — не оставляет никакого сомнения в идеалистическом характере текто-логии…». Ну, хорошо, идеализм так идеализм. А как же все‑таки быть с фактами? Ведь это все‑таки факт, что познавательно мы можем взвесить Сириус и его спутника, а практически положить их на весы мы не можем. Или, например, разве не факт, что И. Вайнштейн может «познать» (хотя бы По-своему) целую библиотеку, а произвести в трудовой практике ему удалось пока только один том макулатуры?

«Тем хуже для фактов», разумеется.

Надо кончать. Обвиняет меня почтенный автор за мои прежние насмешливые замечания по его адресу, в «ученом чванстве». Что на это сказать? Только одно: не понимает он объективных соотношений. Уж такое тут «чванство», если приходится Богданову полемизировать с Вайнштейнами, Выдрами и им подобными мыслителями сомнительного даже студенческого уровня…

Несколько слов об А. М. Деборине. Если он думает, что двухсмысленным предисловием ему удалось сложить с себя ответственность за творчество своего питомца, то он ошибается. Не в Вайнштейнах дело, а в том, откуда они берутся.

Ну, что же, читатель?.. Подвинули ли они дело вперед?

 

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Аввакум Петрович (1621—1682) — протопоп, основатель русского старообрядчества, яркий и страстный проповедник, талантливый писатель.

Авенариус Рихард (1843—1896) — швейцарский философ-идеалист, один из основоположников эмпириокритицизма; субъективно-идеалистические взгляды Авенариуса были подвергнуты резкой критике В. И. Лениным.

Аксельрод, Павел Борисович (1850—1928) — социал‑демократ, один из лидеров меньшевизма; после Октябрьской революции эмигрировал.

Алкивиад (ок. 450—404 до н. э.) — политический и военный деятель Древних Афин, известный своей беспринципностью.

Альфонс Мудрый (1221—1284) — король Кастилии и Леона (1252—1282), меценат наук и искусств, по его поручению придворные астрономы составили таблицы движений планет (1252).

Араго, Доминик Франсуа Жан (1786—1853) — французский математик, физик и астроном.

Аристотель (384—322 до н. э.) — крупнейший древнегреческий ученый.

Архимед (ок. 287—212 до н. э.) — великий древнегреческий математик, инженер и изобретатель.

Бабухин, Александр Иванович (1827 или 1835—1891) — русский биолог, основатель научной школы гистологов и физиологов; в исследованиях о глазах головоногих моллюсков (1863—1865) развивал идеи о влиянии внешней среды на организм, о единстве формы и функций органов и тканей.

Базаров (Руднев), Владимир Александрович (1874—1939) — социал‑демократ, философ, экономист, в 1921—1930 гг. сотрудник Госплана СССР.

Бергсон, Анри (1859—1941) — французский философ-идеалист, единственным достоверным средством познания считал иррационалистически трактуемую интуицию, противопоставлял ее «рассудочному» интеллекту; оказал значительное влияние на духовную жизнь России и Европы начала XX в.

Бердяев, Николаи Александрович (1874—1948) — русский религиозный философ; эволюционировал от «легального марксизма», который пытался сочетать с неокантианством, к богоискательству, «персоналистическому социализму» в духе экзистенциализма и христианской эсхатологии.

Берне, Людвиг (1786—1837) — немецкий либеральный публицист и критик, общественно-литературная деятельность которого отразила узость мелкобуржуазного радикализма.

Булгаков, Сергей Николаевич (1871—1944) — русский религиозный философ, богослов, экономист; эволюционировал от «легального марксизма», который пытался сочетать с неокантиантством, к православному богословию; пытался создать окрашенную в религиозные тона «философию хозяйства».

Бухарин, Николай Иванович (1888—1938) — профессиональный революционер, экономист, публицист, активный участник Октябрьской революции;

в 20-е годы один из руководителей ВКП(б) и Коминтерна, главный редактор газеты «Правда».

Бьеркнесс, Карл Антон (1825—1903) — норвежский физик, разрабатывал так называемую гидродинамическую картину мира, пытался объяснить электромагнитные силы с помощью гидродинамических.

Бючли, Отто (1848—1920) — немецкий зоолог.

Вайнштейн, Израиль Яковлевич (1895—1937) — советский философ, сотрудник Комакадемии (1923—1936).

Вант-Гофф, Якоб Хендрик (1852—1911) — выдающийся голландский физикохимик.

Вебер, Эрнст Генрих (1795—1878) — немецкий анатом и психофизиолог.

Видеман, Густав Генрих (1826—1899) — немецкий физик.

Виньи, Альфред Виктор де (1797—1864) — французский писатель-романтик, в романе «Стелло» (1832) ставил проблему трагического одиночества и обреченности поэта.

Возе, Дясагаднс Чандра (1858—1937)—индийский естествоиспытатель, член Лондонского королевского общества, выдвинул идею о подобии некоторых явлений в живой и неживой природе, проводил оригинальные опыты в этом направлении.

Воронов, Сергей Александрович (1866—1951) — русский хирург, работал во Франции и в Египте; его деятельность в области пересадки половых желез с целью омоложения носила авантюристский характер.

Вудреф, Лоранд Лосе (1879—1947) — американский зоолог, приобрел известность опытами над инфузориями.

Галилей, Галнлео (1564—1642) — великий итальянский физик и астроном, основатель точного естествознания.

Ганнибал, Абрам Петрович (ок. 1697—1781) — русский военный инженер, генерал-аншеф (1759), камердинер и секретарь Петра I; сын эфиопского князя;

прадед А. С. Пушкина.

Гата — см. Хата.

Гегель, Георг Вильгельм Фридрих (1770—1831) — великий немецкий философ, на объективно-идеалистической основе всесторонне развивший теорию диалектики, материалистически переработанную классиками марксизма-ленинизма.

Гейне, Генрих (1797—1856) — виднейший революционно‑демократический поэт Европы XIX в., мастер философской лирики и заостренной политической сатиры.

Геккель, Эрнст (1834—1919) — немецкий биолог, крупнейший пропагандист эволюционного учения Ч. Дарвина; в книге «Мировые загадки», высоко оцененной В. И. Лениным, с позиций естественно-научного материализма выступал против идеализма и агностицизма.

Геррера — см. Эррера.

Герц, Генрих Рудольф (1857—1894) — немецкий физик, экспериментально подтвердил тождественность основных свойств электромагнитных и световых волн.

Гете, Иоганн Вольфганг (1749—1832)—великий немецкий поэт и натуралист.

Гиббс, Дясозайя Уиллард (1839—1903) — выдающийся американский физик-теоретик.

Гиерон (III в. до н. э.) — тиран Сиракуз, на службе у которого состоял Архимед.

Гильфердинг, Рудольф (1877—1941) — один из лидеров австрийской и германской социал‑демократии и II Интернационала, экономист; его оппортунистические взгляды были подвергнуты критике В. И. Лениным; после 1-й мировой войны и Великой Октябрьской революции выступал против Советской власти, развивал теорию «организованного капитализма».

Гольдштейн, Михаил Юрьевич (1853—1905) — русский химик.

Гомперс, Сэмюэл (1850—1924) — американский профсоюзный деятель;

как председатель Американской федерации труда проводил политику соглашательства с буржуазией; во время 1-й мировой войны — социал-шовинист.

Гржебин, Зиновии Исаевнч (1869—1929) — русский коммерсант, организовавший в 1919—1923 гг. частное издательство в Петрограде (с филиалами в Москве и в Берлине) для выпуска художественной и научной литературы.

Грин, Уильям (1873—1952) — председатель Американской федерации труда (1924—1952), придерживался позиций «классового сотрудничества», проводил кампанию преследования коммунистов в профсоюзах.

Грове (Гроув), Уильям Роберт (1811—1896) — английский физик.

Громан, Владимир Густавович (1874—1932) — русский экономист и статистик, в 1921—1930 сотрудник Госплана СССР.

Гус, Ян (1371—1415) — чешский национальный герой, идеолог Реформации, вдохновитель народного движения против немецкого засилья и католической церкви; был вызван на императорский собор (1414), предательски схвачен и сожжен на костре.

Гуттен, Ульрих фон (1488—1523) — немецкий поэт, один из виднейших представителей немецкого гуманизма. Совместно с К. Рубианом и Г. Бушем написал «Письма темных людей» (1515—1517) — остроумную пародию, зло высмеявшую схоластическое невежество и религиозный фанатизм.

Дарвин, Джордж Говард (1825—1912) — английский астроном и математик, член Лондонского королевского общества; разработал ряд вопросов происхождения и эволюции солнечной системы, системы Земля — Луна, двойных звезд путем рассмотрения фигур равновесия вращающихся масс жидкости;

заложил основы современной космогонии, несмотря на ошибочность ряда своих концепций.

Дарвин, Чарлз (1809—1882) — великий английский биолог, основоположник эволюционного учения.

Деборин (Иоффе), Абрам Моисеевич (1881—1963) — советский философ, ученик Г. В. Плеханова, в 1907—1917 гг. — меньшевик, с 1928 г. — член ВКП(б); в 1926—1930 гг. — ответственный редактор журнала «Под знаменем марксизма».

Декарт, Рене (1596—1650) — великий французский математик, физик, философ; оказал огромное влияние на развитие философии и естествознания XVII — XVIII вв.

Дефо, Даниель (ок. 1660—1731) — английский писатель, политический деятель и экономист, основоположник английского реалистического романа.

Джевонс, Уильям Стэнли (1835—1882) — английский экономист и статистик, основатель математической школы в политической экономии, в противовес теории стоимости Маркса выдвигал вариант теории предельной полезности, подвергнутый резкой критике Ф. Энгельсом.

Дженнингс, Герберт Спенсер (1868—1947) — американский биолог, получил известность работами в области размножения, наследственности и поведения простейших.

Дюваль, Матиас Мари (1844—1907) — французский гистолог, врач и анатом.

Дюма, Александр (Тома — Александр) (1762—1806) — деятель Великой французской революции, генерал республиканской армии; сын французского дворянина и невольницы-негритянки.

Дюма (Дюма-отец), Александр (1802—1870) — знаменитый французский писатель.

Дюма (Дюма-сын), Александр (1824—1895) — французский драматург.

Зиммель, Георг (1858—1918) — немецкий философ-идеалист и социолог;

в работе «Об отношении селективного учения к теории познания» пытался дать биологически-утилитаристское обоснование теории познания.

Кальвин, Жан (1509—1564) — деятель Реформации, основатель одного из направлений протестантизма‑кальвинизма.

Кан, Л. — американский врач.

Кант, Иммануил (1724—1804) — родоначальник немецкой классической философии, сыгравший выдающуюся роль в развитии научной и философской мысли, автор первой научной космогонической гипотезы (1755). Классики марксизма-ленинизма высоко оценили положительные стороны учения Канта и подвергли критике его идеализм.

Карев, Николай Афанасьевич — советский философ, ученик А. М. Дебо-рина (1901—1937).

Карно, Никола Леонар Сади (1796—1832) — французский физик и инженер, впервые рассмотрел термодинамический цикл, названный его именем.

Каррель, Алексис (1873—1944) — французский хирург и патофизиолог, в 1904—1939 гг. работал в США.

Каутский, Карл (1854—1938) — один из лидеров и теоретиков германской социал‑демократии и II Интернационала, в 1880—1910-е годы внес заметный вклад в пропаганду и развитие марксизма; в годы 1-й мировой войны — социал-шовинист; враждебно отнесся к Октябрьской революции; ренегатство Каутского разоблачено В. И. Лениным в работе «Пролетарская революция и ренегат Каутский».

Квинке, Георг Герман (1834—1924) — немецкий физик.

Керженцев (Лебедев), Платон Михайлович (1879—1940) — советский партийный и государственный деятель, журналист, один из идеологов Пролеткульта и инциаторов нотовского движения в СССР.

Кирхгоф, Густав Роберт (1824—1887) — выдающийся немецкий физик.

Клапаред, Эдуар (1873—1920) — швейцарский психолог.

Классев, Иоганн Вильгельм (1864—1935) — немецкий физик.

Колумб, Христофор (1451—1506) — выдающийся мореплаватель, первооткрыватель Америки; находился на испанской службе, по происхождению генуэзец.

Конгрев, Уильям (1772—1828) — английский военный инженер, изобретатель боевых ракет.

Коперник, Николай (1473—1543) — великий польский астроном, основоположник гелиоцентрической системы мира.

Короленко, Владимир Галактионович (1853—1921) — выдающийся русский писатель.

Крукс, Уильям (1832—1919) — английский химик и физик; выдвинул идею эволюции химических элементов (1886).

Кулон,, Шарль Опостен (1736—1806) — французский физик; экспериментально установил основной закон электростатики (закон Кулона).

Кэнтон, Рене — французский биолог.

Кювье, Жорж (1769—1832) — выдающийся французский зоолог; не признавал изменяемости видов, придерживаясь так называемой теории катастроф.

Лавуазье, Антуан Лоран (1743—1794) — выдающийся французский химик, один из основоположников современной химии.

Ламарк, Жан Батист (1744—1829) — французский биолог, создатель учения об эволюции живой природы; теория Ламарка, предвосхитившая ряд положений дарвинизма, в целом не сумела вскрыть истинных причин эволюционного развития и при его жизни не получила широкого признания.

Лайте, Николай Николаевич (1858—1921) — русский психолог.

Лаплас, Пьер Симон (1749—1827)—знаменитый французский математик, физик и астроном.

Ле-Дантек, Феликс (1869—1917) — французский биолог.

Ледюк, Стефан (1853—1939) — французский биолог и физик.

Леманн, Отто (1855—1922) — немецкий физик-экспериментатор и кристаллограф.

Ленин, Владимир Ильич (1870—1924) — величайший пролетарский революционер и мыслитель, творчески развивший учение марксизма в новых исторических условиях, создатель теории империализма и и социалистической революции, основатель Коммунистической партии и Советского государства.

Ле-Шателье, Анри Луи (1850—1936) — французский физикохимик, установил закон смешения термодинамического равновесия (принцип Ле Шателье).

Либих, Юстус (1803—1873) — выдающийся немецкий естествоиспытатель, один из основателей агрохимии.

Липпмаии, Габриель (1845—1921) — французский физик.

Локк, Джон (1632—1704) — выдающийся английский философ-материалист и «классический выразитель правовых представлений буржуазного общества в противоположность феодальному» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч 2-е изд. Т. 26. Ч. I. С. 371).

Лютер, Мартин (1483—1546) — глава бюргерской Реформации в Германии, основатель протестантизма.

Ляттес, Леоне () — французский врач.

Манер, Юлиус Роберт (1814—1878) — выдающийся немецкий естествоиспытатель, первым сформулировавший закон сохранения энергии; идеи и приоритет Майера долго не признавались.

Майкельсон, Альберт Абрахам (1852—1931) — американский физик.

Мальтус, Томас Роберт (1766—1834) — английский священник, вульгарный экономист, апологет капитализма и проповедник реакционной теории народонаселения; его взгляды были подвергнуты уничтожающей критике К. Марксом.

Мариотт, Эдм (1620—1648) — французский физик, установил закон изменения объема данной массы газа от давления при постоянной температуре (Закон Бойля — Мариотта).

Маркс, Карл Генрих (1818—1883) — основоположник научного коммунизма и организатор международного рабочего движения, гениальный теоретик, совершивший революционный переворот в общественных науках и вооруживший пролетариат знанием законов общественного развития.

Мартов, Л. (Цедербаум, Юлии Осипович) (1873—1923) — русский социал‑демократ, один из лидеров меньшевизма.

Мартынов (Пиккер), Александр Самойлович (1865—1935) — участник российского революционного движения, с 1903 г. — один из лидеров меньшевизма, с 1923 г. — член ВКП(б), журналист.

Мах, Эрнст (1838—1916) — австрийский физик и философ, его субъективно-идеалистические взгляды (махизм) были подвергнуты резкой критике В. И. Лениным («Материализм и эмпириокритицизм»).

Мейнерт, Теодор (1833—1892) — австрийский физиолог и психиатр, исследователь строения головного мозга.

Мнтчерлих (Мнчерлих), Эйльхард Альфред (1874—1956) — немецкий агрохимик.

Мокиевсквй, Павел Васильевич (1856—1927) — русский философ-идеалист.

Мольер, Жан Батист (1622—1673) — великий французский драматург.

Невский (Кривобоков), Владимир Иванович (1876—1937) — советский партийный и государственный деятель, историк.

Нуаре, Людвиг (1829—1889) — немецкий филолог, философ-идеалист и социолог, автор теории возникновения речи из трудовых криков (Происхождение языка, 1877) и теории «органпроекции» (см. примечание к с. 22).

Ньютон, Исаак (1642—1727)—великий английский естествоиспытатель, создатель классической физики.

Оствальд, Вильгельм Фридрих (1853—1932) — немецкий физикохимик и философ-идеалист, выдвинул (1890-е годы) идеалистическую концепцию энергетизма, подвергнутую резкой критике В. И. Лениным, характеризовавшим Оствальда как «очень крупного химика и очень путаного философа»; прогрессивный общественный деятель, руководитель (1910—1914) «Союза монистов» — организации европейской интеллигенции, боровшейся против клерикальной реакции.

Пастор, Луи (1822—1895) — великий французский ученый, основоположник современной микробиологии и иммунологии.

Перикл (ок. 490—429 до н. э.) — политический деятель Древней Греции, полководец; став во главе Афинского государства, способствовал его расцвету как крупнейшего экономического, политического и культурного центра.

Перреи, Жан Батист (1870—1942) — французский физик.

Петрович, Михаил (1858—1943) — югославский математик и философ, профессор Белградского университета, основатель белградской математической школы.

Планте, Гастон (1834—1889) — французский физик.

Плато, Жозеф Антуан Фердинанд (1801—1883) — бельгийский физик.

Пленге, Иоганн (1874—1963) — реакционный немецкий философ и социолог, выступавший с грубыми нападками на марксизм («Маркс и Гегель», 1911) и «Тектологию» Богданова.

Плеханов, Георгий Валентинович (1856—1918) — первый пропагандист марксизма в России, с 1903 г. — один из лидеров меньшевизма.

Пржибрам, Эрнст Август (1879—1940) — американский бактериолог.

Пуанкаре, Анри (1854—1912) — выдающийся французский математик, физик и астроном; автор трудов по общеметодологическим проблемам науки;

в области философии склонялся к махизму, за что его критиковал В. И. Ленин.

Пушкин, Александр Сергеевич (1799—1837) — великий русский поэт.

Резерфорд, Эрнст (1871—1937) — великий английский физик, основоположник ядерной физики.

Реомюр, Рене Антуан (1683—1757) — французский естествоиспытатель, предложил температурную шкалу, названную его именем.

Рибо, Теодюль Арман (1839—1916) — французский психолог и психопатолог.

Рикардо, Давид (1772—1823) — великий английский экономист, классик буржуазной политической экономии.

Рингельман, Максимилиан (1861—1931) — французский ученый в области механики и применения машин в сельском хозяйстве.

Робертсон, Торбьерн Брейльсфорд (1884—1930) — австралийский физиолог и биохимик.

Румблер, Людвиг — немецкий биолог.

Селькирк, Александр (1642—1687) — английский матрос, проживший свыше 4 лет в одиночестве на необитаемом острове, прототип героя романа Д. Дефо «Робинзон Крузо».

Сент-Илер, Этьеин Жоффруа (1772—1844) — французский биолог-эволюционист, один из предшественников Ч. Дарвина; критиковал учение Ж. Кювье о неизменности вида (публичная дискуссия 1830 г.).

Сийес, Эммануил Жозеф (1748—1836) — аббат, затем граф, деятель Великой французской революции, представитель умеренно-либеральной буржуазии, автор памфлета «Что такое третье сословие?»; позднее бонапартист.

Скворцов-Степанов, Иван Иванович (1870—1928) — профессиональный революционер, видный советский партийный и государственный деятель, экономист, публицист; вместе с В. А. Базаровым осуществил первый полный перевод «Капитала» на русский язык (1907—1909).

Сократ (470/469—399 до н. э.) — древнегреческий философ, один из родоначальников диалектики как метода отыскания истины путем постановки наводящих вопросов (сократического метода).

Спенсер, Герберт (1820—1903) — английский философ-позитивист и социолог, его философская система получила широкое распространение в XIX веке.

Спиноза, Барух (Бенедикт) (1632—1687) — великий голландский философ-материалист, оказавший огромное влияние на передовую мысль Европы XVII‑XVIII вв.

Талиев, Валерий Иванович (1872—1932) — советский ботаник, профессор сельскохозяйственной академии, одним из первых показал роль человека в истории растительного покрова, выступал за охрану природы.

Тележников, Филарет Евгеньевич (1897—1932) — советский историк философии.

Тимирязев, Климент Аркадьевич (1847—1920) — выдающийся русский биолог, крупнейший пропагандист дарвинизма, прогрессивный общественный деятель, приветствовал Октябрьскую революцию и активно включился в созидательную работу Советской власти.

Томсон, Уильям, лорд Кельвин (1824—1907) — выдающийся английский физик.

Торнтон, Вильям Минн (1851—1935) — американский химик.

Тредьяковский (Тредиаковский), Василий Кириллович (1703—1768) — русский поэт и теоретик литературы, один из основоположников русского классицизма.

Фейербах, Людвиг Андреас (1804—1872) — выдающийся немецкий философ-материалист, оказавший большое влияние на формирование взглядов К. Маркса и Ф. Энгельса.

Фехнер, Густав Теодор (1801—1887) — немецкий физик и психофизиолог; дал математическую формулировку основного психофизического закона (закон Вебера — Фехнера).

Хата, Сахасиро (1873—1938) — японский бактериолог.

Цельсий, Лидере (1701—1744) — шведский физик и астроном, предложил стоградусную температурную шкалу.

Шекспир, Уильям (1564—1616) — великий английский драматург и поэт.

Шмидт, Конрад (1863—1932)—немецкий экономист и философ, в 80-е годы XIX в. был близок к марксизму, впоследствии ревизионист.

Штейнах, Эйген (1862—1944) — австрийский физиолог, прославившийся монографией «Омоложение путем экспериментального оживления стареющей пубертатной железы» (1920) и опытами по «омолаживанию».

Эйлер, Леонард (1707—1783) — великий физик и математик, почти вся его научная деятельность связана с Петербургской академией наук, более 30 лет жил в России; по происхождению швейцарец.

Эйнштейн, Альберт (1879—1955) — крупнейший физик-теоретик, создатель теории относительности.

Эмпедокл (490—430 до и. э.) — древнегреческий философ, античный эволюционист.

Энгельс, Фридрих (1820—1895) — один из основоположников научного коммунизма и организаторов международного рабочего движения; гениальный теоретик, осуществивший систематическую разработку диалектико-материа-листического понимания развития природы и общества.

Эпикур (341—270 до н. э.) — древнегреческий философ-материалист.

Эрлих, Пауль (1854—1915) — выдающийся немецкий врач-бактериолог и биохимик.

Эррера, Альфонсо Луне (1868—1944) — мексиканский натуралист.

Юз, Дэвид Эдуард (1831—1900) — английский физик и изобретатель.

Юм, Дэвид (1711—1776)—английский философ, экономист, историк и публицист.

Яворский, Эло — французский врач.

Якоби, Борис Семенович (1801—1874) — русский физик и электротехник.

 

БИБЛИОГРАФИЯ ОСНОВНЫХ РАБОТ А. А. Богданова

Краткий курс экономической науки. М.: Книжный склад А. Муриновой. 1897. 290 с.; 2-е изд., испр. и доп. Спб.: Дороватовский и Чарушников, 1899. 290 с.; 6-е изд. М., 1905. 294 с.

Основная ошибка Туган-Барановского//Научное обозрение. М., 1899. № 9. С. 1758—1766.

Основные элементы исторического взгляда на природу. Спб.: Издатель, 1899. 261 с.

Новая точка зрения в экономической науке (ответ Туган-Барановскому)// Научное обозрение. М., 1900. № 8. С. 1435—1448. Из мира критических увлечений//Жизнь. М„ 1901. № 3. С. 187—200. Познание с исторической точки зрения. Спб.: Изд-ние автора, 1901. 217 с. Что такое идеализм?//0бразование. Спб., 1901. № 12. С. 24—43. К вопросу о новейших философских течениях//Вопросы философии и психологии. М„ 1902. № 5 (65). С. 1049—1059.

Развитие жизни в природе и обществе//0бразование. Спб., 1902. № 4. С. 33—46; № 5—6. С. 91—110; № 7—8. С. 66—83. Рецензия на кн. Каутский К. Предшественники новейшего социализма. Спб., 1901//0бразование. Спб., 1902. № 4. С. 136—139. Жизнь и психика: Эмпириомонизм в учении о жизни //Вопросы философии и психологии. М., 1903. № 4 (69). С. 682—708; № 5 (70). С. 822—866. Идеал познания: Эмпириокритицизм и эмпириомонизму/Вопросы философии и психологии. М„ 1903. № 2 (67). С. 186—233. Из психологии общества: Авторитарное мышление//0бразование. Спб., 1903. № 4. С. 40—56; № 5. С. 88—105; № 6. С. 15—34. Новое средневековье//Образование. Спб., 1903. № 3. С. 1—28. Из психологии общества (Статьи 1901—1904 гг.). Спб.: Дороватовский и Чарушников, 1904. 215 с.

История одной опечаткиУУПравда. М., 1904. № 11. С. 258—259. Либералы и социалисты. Женева: Изд-во РСДРП, 1904. 31 с. Либеральные программы. Женева: Изд-во РСДРП, 1904. 28 с. Наши недоразумения. Женева: изд-во РСДРП, 1904. 91 с. (псевдоним Рядовой, в соавторстве с М. С. Ольминским, псевдоним Галерка). Общество правовое и общество трудовое//0черки реалистического мировоззрения. Спб.: Дороватовский и Чарушников, 1904. С. 551—583; 2-е изд. Спб., 1905. С. 543—574 (псевдоним Н. Корсак). Обмен и техникаУУТам же. С. 279—343. О пользе знания/уПравда. М., 1904. № 1. С. 112—114. О социализмеУУРассвет. Спб., 1904. № 8—9. С. 192—199 (псевдоним Рядовой).

Отзвуки минувшего — Рецензия на кн.: Булгаков С. Н. От марксизма к идеализму. Спб., 1904УУОбразование. Спб., 1904. № 1. С. 50—71. Проклятые вопросы философииУуПравда. М., 1904. № 12. С. 240—262.

Психический подбор: Эмпириомонизм в учении о психике//Вопросы философии и психологии. М., 1904. № 3 (73). С. 335—279; № 4 (74). С. 485—519. Собирание человека//Правда. М., 1904. № 4. С. 158—175. Философский кошмару/Правда. М., 1904. № 6. С. 255—259; Замечания автора статьи «Философский кошмар»//Правда. М., 1904. № 8. С. 171—174. Эмпириомонизм: статьи по философии. Кн. I. М.: Дороватовский и Чарушни-ков, 1904. 184 с.

Рецензия на кн.: Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 1. Вып. 1. М., 1903// Образование. Спб., 1904. № 3. С. 161—163. Куда идет развитие общества. Спб.: Молот, 1905. 16 с. Либерализм и демократизм. — . М.;_Колокол,'1905. 31 с. Цели и нормы жизни//0бразование. Спб., 1905. № 7. С. 265—298. К делу объединения//Новая жизнь. Спб., 1905. № 5. С. 2 (псевдоним Рядовой). Либералы и социалисты. 2-е изд. Спб.: Луч. 1905. 21 с. Новый мир. Спб.: Дороватовский и Чарушников, 1905. 169 с. Г. Струве и политическое благородство//Новая жизнь. Спб., 1905. № 19. С. 1. Эмпириомонизм. Кн. II. М.: Дороватовский и Чарушников, 1905. 169 с. Словарь иностранных слов: 1. Кадеты; 2. Конституционные иллюзии//Вперед. Спб. 1906. № 7. С. 2—3.

Из психологии общества (Статьи 1901—1904 гг.). 2-е изд., доп. Спб.: Паллада, 1906. 282 с.

Из словаря иностранных слов: Социализация//Эхо. М., 1906. № 5. С. 2—3. Как надо готовиться к новой Государственной думе//Вперед. М., 1906. № 6. С. 1—2.

Революция и философия//Образование. Спб., 1906. № 2. С. 54—63. Что такое либералы? Одесса: Тип. Е. М. Алексеева, 1906. 22 с. Рецензия на кн.: Энгельс Ф. Развитие социализма от утопии к науке. Спб., 1906//Спутник читателя. Спб., 1906. № 2. С. 15 (псевдоним А. Б.). Эмпириомонизм. Кн. III. М.: Дороватовский и Чарушников, 1906. 159 с. Выборы в Государственную думу (по всей России)//Вперед. М., 1907. № 8. С. 1—2.

Открытое письмо тов. Плеханову//Вестн. жизни. М., 1907. № 7. С. 46—51. Чего искать русскому читателю у Эрнста Маха//Мах Э. Анализ ощущений и отношений физического к психическому. Скирмунт, 1907. С. III‑XII. Что такое либералы? Спб.: Вперед, 1907. 28 с. Красная звезда. Роман-утопия. Спб.: Изд-ние автора, 1908. 156 с. К характеристике философии пролетариата//Радуга. Спб., 1908. № 4. С. 88—112.

Приключения одной философской школы. Спб.: Знание, 1908. 66 с. Страна идолов и философия марксизма//0черки по философии марксизма. Спб. 1908. С. 215—242.

К вопросу о новейшем философском движении//Ферворн М. Вопрос о границах познания. Спб., 1909. С. 1—13. Закат индивидуализма: Очерк первый//Киевская мысль. 1910. № 316. С. 2. Жизнь и смерть//Киевская мысль. 1910. № 170. С. 2. Падение великого фетишизма. Вера и наука. Спб.: Дороватовский, Чарушников, 1910. 223 с.

Курс политической экономии. Спб. — М. — Прага: 1910—1919. Т. 1—2; Т. 1. Спб.: Знание, 1910; Т. 2. Вып. 1. М. — Пг.: Коммунист, 1920. 218 с; Т. 2. Вып. 2. М. — Пг.: Коммунист, 1919. 212 с.; Т. 2. Вып. 4. М. — Пг.: Коммунист, 1919. 208 с. (в соавторстве с Н. М. Степановым).

Пролетариат в борьбе за социализм//Вперед. Париж, 1910. № 1. С. 1—6. Культурные задачи нашего времени. Спб.: Дороватовский и Чарушников, 1911. 92 с.

Инженер Мэнни. Фантастический роман. Спб.: Дороватовский и Чарушников, 1912 (1913). 150 с.

Всеобщая организационная наука (Тектология). Спб.: Семенов, 1913. Ч. I. 255 с. Философия живого опыта: Популярные очерки: Материализм, эмпириокритицизм, диалектический материализм, эмпириомонизм, наука будущего. Спб.:

тип. М. И. Семенова, 1913. 272 с.

Между человеком и машиной (О системе Тэйлора). Спб.: Прибой, 1913. 13 с. Тайна науки/уСовременник. Спб., 1913. № 8. С. 161—182. Введение в политическую экономию: (В вопросах и ответах). Спб.: Прибой, 1914. 128 с.

Капиталу/Рабочий труд. М„ 1914. № 2. С. 2—6. Карл Марксу/Рабочий труд. М., 1914. № 1. С. 2—6. Наука об общественном сознании: Краткий курс идеологической науки в вопросах и ответах. М.: Кн. изд-во писателей, 1914. 199 с. Памяти великого учителя К. Маркса. Тифлис: Тип. Надежда, 1914. 8 с. Роль коллектива в истории. Тифлис: Гермес, 1914. 16 с. Мировые кризисыУУЛетопись, Пг., 1916. № 3. С. 139—163; № 4. С. 133— 153; № 5. С. 113—124, 214—223.

Введение в политическую экономию: (В вопросах и ответах). 2-е изд., испр. и доп. М.: Кн. изд-во писателей в Москве, 1917. 152 с. Воззвание к солдатам от Московских Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатовУуИзв. Моск. Совета раб. депутатов. М„ 1917. № 52. С. 4, Всеобщая организационная наука (Тектология). М.: Кн. изд-во писателей в Москве, 1917. Т. 2. 153 с.

Задачи рабочих в революции. М.: Тип. Я. Г. Сазонова, 1917. 22 с.; 2-е и 3-е изд. здесь же, 1917; Пенза: Обществ, тип., 1917. 30 с. Путь к социализмуУУКрасный подарок солдату. М.: Новая Россия, 1917. 30 с. Международная революция//Изд-во Моск. Совета раб. депутатов, 1917. № 38. С. 2. О социализме//Красный подарок солдату. М.: Моск. Совет раб. депутатов,

1917. 23 с.

Вопросы социализма. М.: Кн. изд-во писателей в Москве, 1918. 104 с. Идеал воспитанияУуПролетарская культура. М., 1918. № 2. С. 15—18. Иженер Мэнни: Фантастический роман. 2-е изд. М.: Волна, 1918. 143 с.; 6-е изд. Л.: Красная газета, 139 с.

Искусство и рабочий класс. М.: Пролет, культура, 1918. 79 с. Красная звезда (Роман-утопия). Пг.: Петр. Совет раб. и красн. — арм. депутатов, 1918. 144 с.

Куда идет развитие общества. Вятка: изд-во Культпросвет отд. Вят. губ. исполн. к-та, 1918. 220 с. (псевдоним Вернер Н,). Между человеком и машиной (О системе Тэйлора). 2-е изд., перераб. М.: Волна,

1918. 15 с.

Методы труда и методы познания//Пролет. культура. М., 1918. № 4. С. 3—13. Наука и пролетариату/Протоколы Первой Всероссийской конференции пролетарских культурно-просветительских организаций. М., 1918. С. 31—36 (докл.), 40—42 (закл. слово).

Пролетариат и искусство//Там же. С. 72—77, 78—80. Наука об общественном сознании (краткий курс идеол. науки в вопр. и ответах). 2-е изд. М.: Кн. изд-во писателей в Москве, 1918. 199 с.; 3-е изд. 1923. 313 с. Начальный курс политической экономии (Введение в полит, экономию в вопр. и ответах). М.: Кн. изд-во писателей в Москве, 1918. 201 с.; Стереотипные переиздания в след. гор.: 1918—Казань, Ташкент; 1920 — Тюмень, Кииешма;

1921 — Харьков, Екатеринослав; 1923 — Рязань, Саратов.

Новый мир. 2-е изд. доп. М.: Коммунист, 1918. 119 с.; 3-е изд. М.: Госиздат,

1920. 136 с.

Памяти великого учителя: Маркс и его дело//Сборник памяти Карла Маркса.

М., 1918. Вып. 1. С. 3—8.

Пролетарский университет//Пролет, культура. М., 1918. № 5. С. 9—22.

Рабочая кооперация и социализму/Рабочий мир. М., 1918. № 1. С. 4—6.

Социализм науки. М.: Пролет, культура, 1918. 104 с.

Что такое пролетарская поэзия. Пролетарская культура, 1918. № 1. С. 12—22.

Курс политической экономии. 2-е изд. Т. 1—2. М. — Л., 1918—1926: Т. 1. М.: Моск. совет революц. и красн. — арм. депутатов, 1918. 351 с.; Т. 2. Вып. I. М. —Л.: Госиздат, 1926. 188 с.; Т. 2. Вып. 4. М. —Пг., 1923. ЗОэ с. (в соавторстве с И. И. Степановым).

О тенденциях пролетарской культуры//Пролет. культура. М., 1919. № 9—10. С. 46—52.

Очерки организационной науки//Пролет. культура. М., 1919. № 7—8. С. 8—29; № 9—10. С. 5—20; № 11—12. С. 10—26; 1920. № 13—14. С.16—43;№ 15—16. С.6—38;№ 17—19. С.6—32;1921.№ 20—21. С.3—19. Краткий курс экономической науки. 10-е изд., вновь перераб. и доп., Ш. М. Дво-лайцким при участии автора. М.: Госиздат, 1920. 318 с.; Стереотипные переиздания в след. городах: 1922—Курск, Петроград, Москва, Новгород, Харьков; 1923 — Москва, Петроград, Харьков.

Новый тип работника//Памяти Ф. И. Калинина. Прага, 1920. С. 31—38. Памяти К. А. Тимирязева//Пролет. культура. М., 1920. № 15—16. С. 1—3. Простота или утонченность?//Пролет. культура. М., 1920. № 13—14. С. 58—67.

Философия живого опыта: Популярные очерки. Материализм, эмпириокритицизм, диалектический материализм, эмпириомонизм, наука будущего. 2-е изд. М.: Госиздат, 1920. 256 с.; 3-е изд. 1923. 347 с. Элементы пролетарской культуры в развитии рабочего класса. М.: Госиздат, 1920. 96 с.

Рецензия на журн.: Кузница, 1920. № 1.//Пролет, культура. М., 1920. № 15—16. С. 91—92.

Организационная наука и хозяйственная планомерность (Докл. на конференции по науч. организации труда. Тезисы)//Бюл. Нар. комиссариата путей сообщения. М., 1921. № 172 (371). С. 1.

Организационные принципы единого хозяйственного плана//Вестн. труда. М., 1921. № 4—5. С. 40—45.

Очерки всеобщей организационной науки. Самара: Госиздат, 1921. 332 с. Введение в политическую экономию: (В вопросах и ответах) (С 5-го изд. кн. «Начальный курс политической экономии»). Архангельск: Тип. Арх. губ. сов. — парт. школы им. В. И. Ленина, 1922. 31 с. (на правах рукописи).

Версальское у строительство//Вести. Соц. акад. М„ 1922. № 1. С- 106—131, 146—153.

Наука и рабочий класс: Докл. на конференции пролетарских культурно-просветительных обществ г. Москвы. М.: Тип. Главполитпросвета, 1922. 28, 2 с. На полпути. — Рецензия на кн.: Кунов Г. Возникновение религии и веры в бога. М., 1919//Науч. изд-ние М., 1922. Сб. 1. С. 181—191. Письмо в редакцию//Знамя рабфаковца. М., 1922. № 6. С. 153—156. Развитие обмена: (В вопросах и ответах). Архангельск: Тип. Арх. губ. сов. парт. школы им. В. И. Ленина, 1922. 22 с.

Тектология: Всеобщая организационная наука. Ч. 1. и 2. 2-е изд., заново перераб. и доп.; ч. 3 (1-е изд.). Берлин — Пг. — М.: 3. И. Гржебин, 1922. 530 с. Теория капитализма. М.: Исполбюро студентов ФОНа 1-го МГУ, 1922. 21 с. Бюро комитета большинства. Извещение о созыве третьего партийного съезда//Третий съезд партии. М., 1923. С. 23—26. То же// Вперед и Пролетариат. М., 1924. Вып. 1. С. 107—108.

Имела ли партия Центральный Комитет в 1905—1907 гг.//Пятый съезд партии (Лондонский). М., 1923. С. 139—156 (Псевдоним Максимов). Исторический материализм и вопросы первобытной жизни//Вестн. Соц. акад. М., 1923. № 3. С. 26—27.

Мое пребывание в Туле//Революционное былое. Тула, 1923. № 2. С. 16—18. Натуральное хозяйство. Первобытный родовой коммунизм. Авторитарная родовая община. Феодальное общество; Организационные принципы социальной техники и экономики//Вестн. Соц. акад. М„ 1923. № 4. С. 272—284. Принцип относительности с организационной точки зрения//Теория относительности и ее философские истолкователи. М., 1923. С. 101—122. Учение об аналогиях//Вестн. Соц. акад. М., 1923. № 2. С. 78—97.

Труд и потребности работника//Мол. гвардия. М., 1923. № 3. С. 101—110. Красная звезда. Роман-утопия. Марсианин, заброшенный на Землю. О вероятных формах жизни будущего общества. 6-е изд. М. —Л.: Книга. 1924. 159 с. Краткий курс экономической науки. 15-е изд., вторично перераб. и доп. Ш. М. Дволайцким при участии автора. М.: Госиздат, 1924. 364 с. _Начальный курс политической экономии (Введение в полит, экономию в вопр. и ответах). 11-е изд., вновь перераб. и доп. Л.: Госиздат, 1924. 136 с. Неразрывность формы и содержания в искусстве//Искусство и литература в марксистском освещении. М., 1924. Ч. 1. С. 124—125. Об основном историзме политической экономии (Письмо в редакцию)//Вестн. Соц. акад. М., 1924. № 9. С. 398—400.

Объективное понимание принципа относительности (методол. тезисы)//Вестн. Ком. акад. М., 1924. № 8. С. 332—347. О пролетарской культуре: 1904—1924. Л. —М.: Книга, 1924. 344 с. Всеобщая организационная наука: Тектология. 3-е изд., заново перераб. и доп. М.: Книга, 1925. Ч. 1. 300 с.

Учение о рефлексах и загадки первобытного мышления//Вестн. Ком. акад. М„ 1925. № 10. С. 67—96. 1905 год в Петербурге: Вып. 1. Социал‑демократические листовки. М. — Л.:

Госиздат, 1925. Листовки и воззвания ЦК РСДРП, написанные А. А. Богдановым: «К офицерам», «К рабочим», «К рабочим и крестьянам», «К солдатам», «К русскому народу», «К солдатам и работникам», «Ко всем. Товарищи! Кровь пролилась, она льется потоками», «Ко всем гражданам. Позорный плод преступной войны», «Ко всему обществу». Курс политической экономии. 3-е изд. М.: Госиздат. 1925. Т. 2. Вып. 4. Общая теория капитализма. Коллективистский строй. 306 с. (В соавторстве с И. И. Степановым).

Всеобщая организационная наука: Тектология. 3-е изд., заново перераб. и доп. М. — Л.: Книга. Ч. 2. 1927. 268 с.

Пределы научности рассуждения//Вестн. Ком. акад. М„ 1927. № 21. С. 244—263. С. 282—290.

Красная Звезда. Роман-утопия. Л.: Красная газета. 1929. 192 с. (предисловие Б. Леграна).

Всеобщая организационная наука: Тектология. 3-е изд., заново перераб. и доп. Ч. 3. 1929. 230 с.

Пролетариат и искусство. Тезисы доклада. Наука и рабочий класс. Тезисы доклада//Советское искусство за 15 лет. М. — Л., Огиз — Изогиз, 1933. С. 187, 189—192.

Письма В. И. Ленину и Н. К. Крупской//Партия в революции 1905 года. М., 1934. С. 150—151, 155—157, 169—173, 177—178, 182. Доклад Оргкомитета от Бюро комитетов большевиков. Содоклад по вопросу о вооруженном восстании. Доклад по вопросу об отношениях рабочих и интеллигенции в социал‑демократических организациях. Доклад по организационному вопросу (об Уставе партии). Резолюция о материальной поддержке партии. Резолюция Ленина и Максимова об отношениях рабочих и интеллигенции в социал‑демократических организациях. Резолюция Ленина и Максимова об отколовшейся части партии//Третий съезд РСДРП. Протоколы. М.: Госполитиздат, 1959. С. 11—15, 106—114, 253—255, 269—275, 304—305, 326—327, 337 (псевдоним Максимов).

Содоклад по отчету ЦК. Речь по поводу отчета думской фракции//У (Лондонский) съезд РСДРП. Протоколы. М.: Политиздат, 1963. С. 107—118, 172—175, 284—288 (псевдоним Максимов). Об отношении к буржуазным партиям//Пятый (Лондонский) съезд РСДРП: апрель — май 1907. Протоколы. М., 1963. С. 374—383, 437—442 (псевдоним Максимов).

Красная звезда//Вечное солнце. М.: Молодая гвардия, 1979. С. 248—379.

Пролетариат и искусство//Русская советская литературная критика (1917—

1934). М.: Просвещение, 1981. С. 26—27.

Красная звезда//Русская литературная утопия. М.: Изд-во МГУ, 1986. С. 200—305.

Красная звезда//Русская фантастическая проза XVIII — начала XX века. М.: Худож. лит-ра, 1986.

Организационные принципы единого хозяйственного плана//Экономика и математические методы. 1988. т. XXIV. В. 5. С. 798—801. За что борются рабочие? N. — Y., 1917.

Наука про сусшльну свидом1сть. Ки1в: Держ. вид. Украши, 1923. 153 с. Початковый курс полггично есоноиш. 2-е вид. Ктв: Держ. вид. Украюи, 1923. Начальный курс политической экономии (на татарском языке). Казань, 1921. Краткий курс экономической науки (на казахском языке). Оренбург: Киргиз-госиздат, 1924. 316 с.

Краткий курс экономической науки (на грузинском языке). Тифлис: Алиони 1909. 557 с.

Общественные движения и философия (на грузинском языке). Кутаиси: Цер-вадзе, 1916. 18 с.

Красная звезда. Роман-утопия (на грузинском языке). Тбилиси: Госиздат, 1923. 205 с.

Начальный курс политической экономии (на грузинском языке). 3-е изд. Кутаиси — Тбилиси: Госиздат, 1925. 176 с. Краткий курс экономической науки (на армянском языке). Тифлис, 1907.

368 с. Между человеком и машиной (О системе Тэйлора) (на армянском языке).

Тифлис, 1914. 16 с.

Искусство и рабочий класс (на армянском языке). М., 1920. С. 54—110.

Инженер Мэнни. Научно-фантастический роман (на армянском языке). М.:

Мург и мангах, 1923. 255 с.

Красная звезда. Роман-утопия (на армянском языке). Ереван: Госиэдат, 1925. 244 с.

Luhike majanolusteaduse opetus. Trt.: Noor — Eesti, 1907. 392 p. Sarkana Zvaigzne. Utopija. Riga: ft. Bucens, 1908. 144 p. Politiska economija. М., 1918. Politiska economija. Pleskavs: Spartaks, 1920. Levade politiska economija (laltgjumi un atbildes). Riga, 1925, Друштвена психо-логща. Крагу jeaau, 1912. 68 с. Коротки в1клад полггично! економи. N. Y., 1920. Arbeit und Kapital, order politische Economic. Varsovie, s. a. Die alte shklaferai, Varsovie. 1904.

Krotki wykled economji politycznej. Warszawa: Biblioteka Naukowa, 1905. 414 s. Zarys nauki economji politycznej (z upowamienia autora przalozyl z 6-go wyd. originalu ros. J. W. Dawid). Warszawa: Raabe, 1906. 282 s. Ernst Mach und die Revolution//Die Neue Zeit, 1908. N. 19. Co to jesm idealizm. Varsovie: Biblioteka Naukowa, 1907. Die Kunst das Proletariat. Leipzig — Wolgast, 1918. Uber der Kunstnachloss; Die Kritik des Prolet. Kunst. Leipzig, 1919. Was ist proletarische Dichtung. Berlin: Seenol, 1920. 21 S. Die Wissenschaft und die arbeiter Klasse. Berlin — Wilmersdorf: Dia Diaktica, 1920. 29 S.

Vetenskapen och arbetarklassen proletar dikt. Stockholm: Tzam, 1921. 79 s. A short course of economic science (Rev. and suppl. by S. М. Dvolaitsky in conjunction with the author). L.: Communist Party of Gr. Britain, 1923. 392 p. Einige misswerstand nisse. Eine antwort an Karl K. autskyi//Gesellschaft. 1925. N 9. Algemeine Organisationslehre (Tektologie). Bd. I. Berlin, 1926; Bd. II. Berlin:

Hirzel, 1928.

A short course of economic science. 2 ed. Londres, 1927. Ruga Stelo. Fantasia romano. Leipzig, 1929. L'etolle rouge. Paris.

Economia politica. Curso popular. Madrid, 1931. Politische Economic. Varsovie, 1935. Politische Economic. N. У., s. a.

Makers of the Russian Revolution/Y. Haupt and J. Marie. Ithaca: Cornell University Press, 1974.

Das Ideal der Erkenntnis. Das Wetbild. Die Wissenschaft der Zukunft.//Die Sowjetphilosophie. Documente. Darmstadt: Hrsg. W. Goerdt, 1980. Red star//Pre‑Revolutionary Russian Science Fiction. Ann Arbor. MI: Ardis Publishers, 1982.

Red star. Engineer Menni. A Martian stranded on Earth. Bloomington: Indiana Univ. Press, 1984. 257 p.

 

А. Богданов ПАМЯТИ ВЕЛИКОГО УЧИТЕЛЯ

Маркс и его дело

(5 мая 1818 — 14 марта 1883)

Он умер так давно… а само слово «смерть» по-прежнему странно, не вяжется с его именем. После него, как и после всякого другого человека, осталось в сущности одно — его дело. Но никогда еще ни один человек на земле не оставлял по себе такого гигантского наследства.

Это наследство — идея, организация, образец жизни.

Идея… Он преобразовал политическую экономию, историю, всю область общественных наук; он дал новую душу философии. Из богатства его мыслей и знаний черпают вновь и вновь и долго еще будут черпать не только друзья, а даже враги. И во всем этом лежит одна, всеобъединяющая, живая идея.. Сама по себе она проста, но не всякому дано понять ее величие.

За три с половиной века до Маркса жил скромный астроном, Николай Коперник. Он также преобразовал свою науку, у него также была одна, простая идея: она — родная сестра идеи Маркса.

Древние астрономы добросовестно наблюдали небо, изучая движение светил, видели, что есть в них глубокая, стройная, непреложная закономерность, старались выразить и передать ее. Но — тут получалась какая‑то странная запутанность. Планеты идут среди звезд то быстрее, то медленнее; порой как будто останавливаются, поворачивают назад и опять переходят к прежнему направлению; а через определенное число месяцев и дней они снова на старом месте и начинают тот же путь. Приходилось придумывать сложные теории, отдельное небо для каждой планеты, предначертанные каждой круги, вращающиеся в свою очередь по другим кругам, и т. д. Неясность не исчезала, расчеты были страшно трудны.

У Коперника возникла мысль: не потому ли все это так сложно и запутанно, что мы смотрим с Земли? И когда он сделал так, то оказалось, что все стало просто и ясно: планеты, и Земля в числе их, движутся по круговым, а не извилистым путям, и Солнце — их центр; но раньше этого не понимали потому, что Землю считали неподвижной, и ее движение смешивали с путями планет. Так родилась новая астрономия, которая объяснила людям жизнь неба.

До Маркса жизнь общества исследовали буржуазные ученые и смотрели на нее, естественно, с точки зрения своего собственного положения в обществе, с точки зрения класса, который не производит, а подчиняет себе труд других людей и пользуется им. Но с того места не все видно, и многое представляется в искаженном виде, и многие движения жизни запутываются так, что их нельзя понять.

Что сделал Маркс? Он переменил точку зрения. Он взглянул на общество с точки зрения тех, кто производит, — рабочего класса, и все оказалось иначе. Обнаружилось, что именно там — центр жизни и развития общества, то Солнце, от которого зависят пути и движение людей, групп, классов.

Маркс не был рабочим; но силою мысли он сумел вполне перенестись на позицию рабочего. И он нашел, что с этим переходом все также меняет очертания и формы: раскрываются для глаз силы вещей и причины явлений, незаметные оттуда, со старой позиции: действительность, истина, даже сама очевидность становятся иными, часто противоположными прежним.

Да и сама очевидность! Что может быть очевиднее для капиталиста, чем то, что он кормит рабочего? Разве не он дает рабочему занятие и заработок? Но для работников не менее очевидно то, что они своим трудом кормят капиталистов. И Маркс учением о прибавочной стоимости показал, что первая очевидность — иллюзия, видимость, подобно ежедневному движению Солнца вокруг Земли, а вторая — истина.

Маркс нашел, что все мысли и чувства людей получают разное направление, складываются несходно, смотря по тому, к какому классу эти люди принадлежат, то есть, какое положение в производстве или около производства они занимают. Различны интересы, привычки, опыт, различны и выводы из них. То, что для одного класса разумно, для другого — нелепо, и наоборот: что для одного справедливо, законно, нормально, для другого — несправедливость, злоупотребление силою;

что кажется свободою тем, рабством кажется этим; идеал этих вызывает ужас и отвращение в тех.

Маркс подвел итоги и сказал: «Общественным бытием людей определяется их сознание»; или, другими словами, экономическим положением определяются мысли, стремления, идеалы. Это была та идея, посредством которой он преобразовал всю общественную науку и философию. На ней основал он великое учение о классовой борьбе, через которую идет развитие общества. И он исследовал путь этого развития и показал, куда оно ведет, какому классу предстоит создать новую организацию производства, какая будет эта организация и как она покончит с разделением на классы, с их вековою борьбой.

Маркс не был рабочим. Но в рабочем классе великий ученый нашел точку опоры для своей мысли, точку зрения, которая позволила ему проникнуть в глубину действительности и породила его идею. Сущность этой идеи — самосознание трудового пролетариата. Вот почему Маркс — мыслитель более, чем кто‑либо, принадлежит пролетариату.

Он принадлежит ему и как великий организатор. Идею пролетариата он сделал могучим орудием организации. Семьдесят лет прошло с тех пор, как прозвучали над миром призывающие к объединению слова знаменитого манифеста, написанного им с Энгельсом. И эхо живой жизни продолжает повторять их, громче и громче, до самых далеких уголков земли. Гигантские организации складывались под этим лозунгом от Запада до далекого Востока и росли, собирая силы, неудержимо, быстрее и быстрее, словно лавина Истории.

Судьба Маркса-организатора трагична, полна ярких побед и тяжелых поражений. Не раз суровая жизнь разрушала то, что он создавал ценой огромных усилий. Как истинный организатор он не терял мужества перед безвременьем. Он выжидал момента и условий и вновь упорно начинал работу, шире» чем прежде. Распалась под гнетом реакции та организация, которую в эпоху подъема 1848 года он основал в Германии;

сам он очутился изгнанником на чужбине. Но прошли годы, — и он с товарищами основывает там Международное Общество Рабочих и руководит его работой, опираясь на свою могучую способность убеждать людей. Оказалось, что и для этой организации не пришло еще настоящее время: сначала она росла и расширялась, но потом обнаружилось, что в ней сошлись слишком разнородные элементы. С трудовыми пролетариями — людьми единства и товарищеской дисциплины — не могли ужиться анархисты, представители частью озлобленного мелкого мещанства, гибнущего под ударами капитала, частью пролетариев полубосяков, непрочно связанных с производством, недостаточно воспитавшихся на нем. Анархисты раскололи организацию, и она вскоре замерла.

Она была любимое дитя Маркса… Он, конечно, не сомневался, что она воскреснет. Но не судьба ему было увидеть это. Он не дожил шесть лет.

Он не видел того, как возродился Интернационал и как за четверть века объединил уже десятки миллионов людей вместо прежних десятков и сотен тысяч. Правда, зато не был он и свидетелем трагического крушения этой великой организации в мировой катастрофе. Но с той же ясной верою, которая вытекает из глубокого знания, соединенного с алмазно-твердой волею, он и в наши дни не усомнился бы ни на минуту в том, что среди всех крушений и бедствий поддерживает теперь нас, его учеников: что новое возрождение еще неизбежнее, еще ближе, чем оно было после первой гибели, что Третий Интернационал настолько же превзойдет боевой и творческой силою Второй, насколько тот был могущественнее своего предшественника, и разрешит, наконец, величайшую из задач истории: воплотить Идеал Социализма…

Маркс — образец человека, то есть работника и бойца. Труд и борьба составляли его жизнь, как они составляют жизнь рабочего класса. И была чиста эта жизнь, как то знамя, которое он нес.

В нем воплотился новый тип, сливающий творческую мысль и творческую практику в одно нераздельное, гармоничное целое. И в этом тоже он принадлежит новому миру.

Одновременно с Марксом жил Дарвин, революционер другой науки, сын буржуазного общества. Когда Дарвин сделал свое великое открытие — о происхождении видов живых существ, Маркс понял и оценил сразу все значение этого переворота. Впоследствии он выразил это, послав Дарвину свое главное произведение — «Капитал». Дарвин даже не стал читать этой книги. Гений пролетарского мира мог понять гения буржуазной культуры, но не наоборот.

Не было отрасли знания, чуждой для Маркса. Все изучал он, всем интересовался его неустанно работающий ум. И в этом он — родной для пролетариата. Мало времени у рабочего, но все надо ему знать: природу, сопротивление которой он побеждает трудом своих рук, общество, в котором он борется, царство науки, у которой он ищет руководства на своем пути.

Гений Маркса — это душа рабочего класса, отразившаяся и сознавшая себя в самом сильном мозгу XIX века.

Идите дальше? — его завет.

 

Н. И. Бухарин ПАМЯТИ А. А. БОГДАНОВА

(Речь на гражданской панихиде)

Товарищи!

Нас пришло сюда несколько человек, несколько старых большевиков. Мы пришли сюда прямо с пленума Центрального Комитета нашей партии, чтобы сказать последнее «прости» А. А. Богданову.

Он не был последние годы членом нашей партии. Он во многом — очень во многом — расходился с ней. Всем известно, что наша партия, партия «твердокаменных» — как называли ее иронически либеральствующие буржуа — не знает принципиальных компромиссов, не делает трусливых и гнилых идейных уступок и, будучи партией бойцов, бойцов сурового и прекрасного времени, не отличается расслабляющей волю и слащавой сентиментальностью. И не для того, чтобы замазывать наши разногласия и у гроба почившего беспринципно вести торговлю идеями, эклектически соединяя несоединимое, взошел я сейчас на эту кафедру. Я пришел сюда, несмотря на наши разногласия, чтобы проститься с человеком, интеллектуальная фигура которого не может быть измерена обычными мерками. Да, он не был ортодоксален. Да, он с нашей точки зрения был «еретиком». Но он не был ремесленником мысли. Он был ее крупнейшим художником. В смелых полетах своей интеллектуальной фантазии, в суровом и отчетливом упрямстве своего необыкновенно последовательного ума, в необычайной стройности и внутреннем изяществе своих теоретических построений Богданов, несмотря на недиалектичность и абстрактный схематизм своего мышления, был, несомненно, одним из самых сильных и самых оригинальных мыслителей нашего времени. Он очаровывал и зачаровывал своей страстью к теоретическому монизму, своими теоретическими попытками внести великий план во всю Систему человеческого знания, своими напряженными исканиями универсально-научного — а не философского‑камня, своим, если так можно выразиться, теоретическим коллективизмом. В лице Александра Александровича ушел в могилу человек, который по энциклопедичное™ своих знаний занимал исключительное место не только на территории нашего Союза, но и среди крупнейших умов всех стран. Это — поистине редчайшее качество среди работников революции. Богданов с одинаковой свободой парил на высотах философской абстракции и давал конкретные формулировки теории кризисов. Естественные науки, математика, общественные науки имели в нем настоящего знатока, и он мог выдерживать бои во всех этих областях, как «свой человек» в любой из этих сфер человеческого знания. От теории шаровидной молнии и анализа крови до попыток широчайших обобщений «Текто-логии» — таков радиус познавательных интересов Богданова. Экономист, социолог, биолог, математик, философ, врач, революционер, наконец, автор прекрасной «Красной Звезды» — это во всех отношениях совершенно исключительная фигура, выдвинутая историей нашей общественной мысли. Ошибки Богданова вряд ли когда‑нибудь воскреснут. Но история, несомненно, отсеет и отберет то ценное, что было у Богданова, И отведет ему свое почтенное место среди бойцов революции, науки и труда. Исключительная сила его ума, бурлившая в нем, благородство его духовного облика, преданность идее заслуживают того, чтобы мы склонили перед его прахом свои знамена.

Наша партия не может не быть благодарна Богданову за те годы, когда он сражался — рука об руку с Лениным — в первых рядах большевистской фракции, этого зародыша великой партии коммунизма. Он прошел вместе с партией и во главе ее целый исторический период, период первых атак пролетариата, первых героических кровавых боев, получивших свое художественное выражение в заключительных страницах «Красной Звезды», которые с трепетом и восторгом читала наша революционная молодежь. Он оказал огромное влияние на целое поколение российской социал‑демократии, и многие товарищи обязаны ему тем, что ступили они на революционный путь.

Богданов принадлежал к числу тех людей, которые в силу особых свойств своего характера героически сражаются за большую идею. У Богданова это было поистине «в крови»: он был коллективистом и по чувству, и по разуму одновременно. Даже его идеи о переливании крови покоились на необходимости своеобразного физиологического коллективизма, где отдельные сочеловеки смыкаются в общую физиологическую цепь и повышают тем самым жизнеспособность всех вместе и каждого в отдельности. В бытность Александра Александровича политическим борцом его большевистская теория не расходилась с практикой, и он был крупнейшим революционным организатором, подпольным работником и лидером партии. События, потрясшие мир, провели глубокую и трагическую борозду между ним и партией и обрекли его на политическую пассивность. Несомненно, что крупнейшее расхождение — гораздо более крупное, чем политические разногласия эпохи «впередовства», — стояло в связи с теоретическими ошибками Александра Александровича: можно сравнить его учение о культуре и необходимости предварительного культурного вызревания пролетариата с его политическим отношением к Октябрю, чтобы понять эту глубокую и интимную связь; можно протянуть эту ниточку к самым последним истокам богдановского мировоззрения, но это не входит сейчас в мою задачу. Факт остается фактом: Богданов удалился от партии и перестал существовать как политик.

Но он с той же страстью и с той же «физической силой ума» отдался целиком научной деятельности. И здесь он боролся, как «фанатик» своих идей. «Фанатик» — слово, страшное только для филистеров. Для нас «фанатик» — это человек, непреклонно и сурово осуществляющий лучшие и прекраснейшие цели, которые он себе поставил. Богданов умер поистине прекрасной смертью. Он погиб на поле брани, сражаясь за то дело, в которое верил и для которого он работал.

Трагическая и прекрасная смерть Александра Александровича может быть использована его противниками, чтобы дискредитировать его самоотверженные опыты, чтобы придушить и прикончить самую идею переливания крови, чтобы положить могильный камень на дело, за которое умер этот мученик науки. Этого допустить нельзя! Нельзя позволить тупицам мелкого калибра, мещанам от науки, трусливым и в теории, и в жизни, людям старых дорог, людям, которые никогда и ни при каких условиях не выдумают пороха, использовать физическую смерть Богданова, чтобы умертвить и уничтожить значение его научного подвига. Никакое большое, действительно большое и действительно новое, дело не бывает без риска для его пионеров и зачинателей. И в области классовых битв, и в области труда, и в области науки люди — и притом лучшие люди, самые самоотверженные, самые храбрые, те, у которых горит мысль и пламенеет действенная страсть, — нередко гибнут, чтобы осуществить заветную цель своей жизни, свою субъективно поставленную индивидуальную «задачу», под которой трепещет объективная общественная сила, толкающая вперед и вперед. Это кажется филистерам «безумием». Но это «безумие» есть на самом деле вершина человеческого сердца и ума. Богданов умер на посту., И самая смерть товарища Богданова есть прекрасный подвиг человека, который сознательно рисковал своей индивидуальной жизнью, чтобы дать могучий толчок развитию человеческого коллектива.

От группы товарищей и от Надежды Константиновны Крупской я говорю здесь последнее «прости».

 

А. Л. Тахтаджян СЛОВО О ТЕКТОЛОГИИ

Создание всеобщей организационной науки, или тектологии, было, несомненно, главным научным достижением А. Богданова в его потрясающе многосторонней научной деятельности. Богданов был одним из наиболее энциклопедических умов своего времени. В нем поражал своеобразный космический универсализм, широчайшие интересы во всех вопросах науки, искусства и жизни общества. Это был человек ренессансного типа (Renaissance man, как говорят англичане). Но чем бы он ни занимался, о чем бы ни писал, красной нитью всегда проходила одна идея — идея организации в самом широком понимании этого слова. Его интересовали причины и закономерности организационных (и соответственно дезорганизационных) форм и процессов, их уровни и типы как в природе, так и в человеческом обществе. Особенно интенсивно он занимался общей теорией организации последние семнадцать лет своей жизни. Уже в начале 1913 г. выходит первый том «Всеобщей организационной науки (тектологии)», а в 1922 г. в берлинском однотомном издании Гржебина публикуются все три части, которые впоследствии (в 1925, 1927 и 1929 гг.) в заново переработанной и дополненной форме выходят отдельными книгами в Ленинграде и Москве. Кроме того, в 1921 г. в государственном издательстве Самары появилась его популярная книга «Очерки организационной науки».

«Основная идея тектологии (название заимствовано Богдановым у Эрнста Геккеля, который употреблял это слово по отношению к законам организации живых существ) заключается в единстве строения и развития самых различных систем («комплексов» по его терминологии) независимо от того конкретного материала, из которого они состоят. Это системы любых уровней организации — от атомных и молекулярных до биологических и социальных. Тектология Богданова — всеобъемлющая наука об универсальных типах и закономерностях структурного преобразования любых систем, общая теория организации и дезорганизации. Для построения грандиозного здания своей всеобщей организационной науки Богданов использовал материал самых различных наук, как естественных, так и общественных. Богданову удалось заложить основы новой синтетической науки, охватывающей все области человеческого знания. Это было по силам только человеку выдающейся эрудиции и исключительной творческой одаренности.

Конечно, аналогии между самыми разнородными явлениями окружающего мира уже давно привлекали внимание философов и ученых. Герберт Спенсер в своих знаменитых «Основных началах» (First Principles, 1862) сформулировал ряд обобщений, могущих, по его мнению, служить для объяснения «всех порядков явлений». Некоторые из выдвинутых им обобщений, например его принципы дифференциации и интеграции, не утратили своего значения и для современной науки и нашли свое отражение в тектологии Богданова. В первых десятилетиях XX в. появляются различные попытки универсализации тех или иных научных принципов и законов, установленных первоначально в частных науках. Так, в 1906 г. знаменитый русский кристаллограф Е. С. Федоров, а в 1911 г. известный американский химик В. Банкрофт выступают с идеей, что принцип Ле Шателье (или точнее, принцип Ле Ша-телье — Брауна), согласно которому внешнее воздействие, выводящее систему из состояния термодинамического равновесия, вызывает в системе процессы, стремящиеся ослабить эффект воздействия, является в действительности универсальным. Многими доказывалась также универсальность принципа отбора, установленного, как известно, сначала в биологии. В тектологии отбор принимается как «первая схема универсального регулирующего механизма». Все чаще в литературе выдвигается идея о научной ценности аналогий, их эвристического значения в науке и в практике. Начиная с 1906 г. известный сербский ученый Михаил Петрович разрабатывает целое «учение об аналогиях». В 1921 г. в Париже выходит его книга «Механизмы, общие для разнородных явлений». Но хотя Петрович и показывает творческое значение аналогий, но у него еще нет научного их объяснения. Позднее появится целый ряд работ, в которых в той или иной мере высказывается идея универсальности разных принципов и разных типов систем. Но все они очень далеки от создания новой универсальной науки об организации.

Всеобъемлющая наука об универсальных типах и закономерностях строения и развития разных организационных форм, разных систем, общая теория организации была создана А. А. Богдановым. Но тектология Богданова, как и более ранние попытки его предшественников, долгое время не имела успеха и первоначально была воспринята лишь немногими, как, например, известным экономистом В. А. Базаровым, который применял ее к изучению проблемы хозяйственного баланса, проблемы, которая приобретает особую актуальность в наши дни. 'Положительно отнесся к тектологии также Н. И. Бухарин, что определенно сказалось на некоторых его экономических работах. Можно было бы назвать еще несколько сторонников тектологии, но их было немного. Главная причина этого заключалась в том, что всеобщая теория организации не соответствовала господствующему стилю специализированного научного мышления, не соответствовала господствующей интеллектуальной традиции. Но в нашей стране играла роль не только пугающая новизна тектологии. Дело в том, что, как это хорошо»известно, Богданов выступал ранее по философским вопросам и неоднократно подвергался резкой критике, и поэтому многими в нашей стране тектология рассматривалась как философская работа («метафизическая система», по выражению одного из критиков), как продолжение его старых философских воззрений. В нашей философской литературе, в которой довольно долго господствовала деборинщина, а затем митинщина, тектология (как впоследствии и кибернетика) была предана анафеме. Поэтому когда в 40-х годах появилась «общая теория систем» известного австрийского биолога_Людвига, — фон Берталанфи, то не заметили или не захотели заметить, что ее положения повторяют, хотя и частью в модернизированной форме, тектологические идеи Богданова. Между тектологией и общей теорией систем Берталанфи так много общего, что невольно возникает мысль о прямом влиянии Богданова, тем более, что немецкий перевод названных двух томов «Всеобщей организационной науки» был издан в_Берлине в 1926 и 1928 гг. Странно, что Берталанфи нигде не упоминает имени Богданова, хотя, как он писал мне, немецкий перевод «Тектологии» был ему известен.

Но Богданов предвосхитил не только теорию систем Берталанфи, но и некоторые основные концепции кибернетики. Так, один из основных принципов кибернетики — принцип обратной связи — полностью соответствует тектологическому «механизму двойного взаимного регулирования», или принципу бирегулятора («бирегулятор есть такая система, для которой не нужно регулятора извне, потому что она сама себя регулирует», — пишет Богданов). Но богдановский принцип двойного взаимного регулирования шире заимствованного из техники понятия обратной связи. Любая демократическая политическая система, любая здоровая экономика предполагает бирегуляцию, взаимный контроль. Сформулированная английским кибернетиком и психиатром У. Росс Эшби «теория вето» фактически представляет собой не что иное, как важнейший тектологический «принцип наименьших», согласно которому «устойчивость целого зависит от наименьших относительных сопротивлений всех его частей во всякий момент». Эту закономерность Богданов считает имевшей огромное жизненное и научное значение. Вполне тектологичны также некоторые основные идеи теории катастроф французского математика Р. Тома, а также ряд положений так называемой синэргетики.

Даже сейчас, через 75 лет после появления первой части «Всеобщей организационной науки», мы можем сказать, что по своей стройности, глубине и широте построения тектология осталась непревзойденной. Не случайно поэтому, что она начинает все чаще упоминаться в междисциплинарных работах, посвященных системной методологии.

Возрождение интереса к тектологии объясняется интересами как науки, так и практики. Все более возрастают стремление к интеграции чрезмерно дифференцированной современной науки, поиски объединяющих принципов и моделей. Не менее важной, а в некоторых отношениях даже более важной причиной возрастающего интереса к тектологии является непомерное и все более прогрессирующее усложнение организационных процессов в технике, экономике и в общественных отношениях. Все сложнее становится мировая экономическая система. Особенно актуальны знание общих закономерностей организационных процессов, развитие теории организации в нашей стране, переживающей период глубокой организационной перестройки. Перестройка, рациональное самообновление нашего общества — это тектологическая необходимость, ибо, как говорит автор тектологии, действительное сохранение форм возможно только путем прогрессивного их развития, а без них сохранение (т. е. застой) «неминуемо сводится к разрушению». Развитие тектологии необходимо, в частности, для выработки организационных принципов единого хозяйственного плана (тема одного из докладов А. Богданова, сделанного им еще в 1921 г.). Именно последнее обстоятельство привлекло пристальное внимание наших ведущих экономистов к тектологии, и не случайно «Всеобщая организационная наука» переиздается издательством «Экономика».