Еще у ворот Федора встретила радостным щебетанием четырехлетняя дочь Нюша:

— Тятька пришел!.. Тятька!..

Федор взял ее на руки и, сгибаясь, чтоб не стукнуться головой о деревянную обшивку притолоки, осторожно прошел через полутемные сенцы в горницу небольшого флигелька.

Жена Клаша, распарившаяся и красная от работ, закончив послеобеденную уборку, занималась штопкой старой одежи.

Порывисто бросилась к мужу, которого с нетерпением ждала еще вчера, прослышав, что товарищи, сидевшие в тюрьме, возвращаются домой. Отсутствие мужа ее очень встревожило, но подбодряли успокоительные заверения соседей.

Федор опустил с рук дочь и крепко обнял Клашу, припавшую к нему на грудь.

Клаша заплакала. Сдерживаемые страдания за время пребывания мужа в тюрьме, нужда, заботы, страх за участь Федора — все, что за это время глубоко было спрятано и накапливалось глухо где-то в груди, теперь сразу вырвалось наружу… Конвульсивно вздрагивали худые плечи, выступающие из-под ситцевой кофточки.

— Ну, что ты! — утешал ее Федор, целуя в голову. — Надо радоваться, а ты плачешь…

Стало жаль Клашу. Такой маленькой и слабой казалась она, — вся обмякшая от испытанных переживаний и совсем непохожая на ту самостоятельную, независимо-твердую Клашу, которая ни словом, ни даже намеком не обмолвилась перед родными или соседями о том, как ей приходилось тяжело одной с двумя детьми.

Федор понимал ее. Дружески-ласково и подбадривая, он весело сказал:

— Вот видишь, и день сегодня совсем особенный…

Настроение его сразу передалось Клаше. Она отвела полные слез глаза, вытерла слезы рукавом кофты и засмеялась.

— От радости, Федя… Много без тебя переволновалась, особенно вчера… Знаешь, эта свобода… Не особенно я ей… как бы тебе сказать… верю…

— Ну, ведь ты у меня сознательная!.. Не такая, как другие!.. — целуя ее, гордо сказал Федор.

Он разделся и сел за стол… Мельком огляделся кругом. Бросилось в глаза, что в комнате не хватало комода, на котором обычно стоял никелевый самовар.

Не было и самовара. «Продали из-за нужды», мелькнуло в мыслях. Остальное все оставалось по-старому. На деревянной самодельной полке в порядке, стопочками, любовно расставлены книги, которые приобретались на урезанные из скудного заработка гроши.

«Книг не тронула, а самовар продала, — подумал он с удовлетворением. — Молодец, Клаша!»

И спросил с благодарной ласковостью:

— Как вы тут, бедствовали?

— Ничего, перемоглись! Васяня к папироснице бегал, на гильзах подрабатывал. У меня — стирка. За Нюшей соседи присматривали, а иногда с собой на поденщину брала. Ну, товарищи тоже помогали.

Клаша накрыла на стол, поставила тарелки с едой.

— Ты, я чаю, голодный как волк. Мы-то пообедали. Вот здесь пирог… Праздничный, по случаю твоего возвращения, еще вчера постаралась.

— От пирога никогда не отказываюсь, — весело поддакнул Федор.

Нюша, забравшись на колени отца, ласково юлила. Прижалась лицом к его щеке, отдернулась:

— А тятька стал ежиком! Колючий… Ежик!

— Правильно, Нюша, — засмеялся Федор, — оброс я в тюрьме. Все острое и ножи отбирали, редко приходилось бриться.

Мать сняла Нюшу с отцовских колен. Федор принялся за еду.

В горницу шумно влетел сын Васяня, одиннадцатилетний мальчуган, с голубыми большими глазами, как у матери, запыхавшийся и распаленный.

У него был необычный, смятенный вид. Глаза то вспыхивали, то странно погасали. Встреча с отцом явилась несколько неожиданной, и он остановился у порога.

— А-а, Васяня! — обрадовался Федор. — Здравствуй!

Васяня подошел к отцу. Поцеловались.

Охваченный тем волнующим и сильным, что он принес в себе с улицы и что продолжал глубоко переживать и сейчас, Васяня торопливо заговорил, роняя не по-детски тяжелые, как свинец, слова:

— А я сейчас, тятя, из города. С Шаболихи. Ой, что там делают! Магазины ломают, дома бьют. Аптеку Келлера, часовой магазин Берга. Окна, столы щепают, вот такая куча щепок. Одной женщине голову раскромсали и еще двух убили. Кровь бежит… А казаки орут. Казаки пьяные. Пашку стеганули нагайкой, а я убежал.

В молчании слушали Васяню. Стало жутко. С каждым словом нарастало злое, враждебное, спугивало радость встречи.

Федор, потрясенный сообщением, встал из-за стола.

— Вот видишь, Клаша, я так и ждал… На Шаболихе же евреи. Надо идти! — повернувшись к жене и внимательно глядя на нее, как бы ожидая согласия, проговорил Федор.

Клаша побледнела и изменилась в лице. Ей ярко представилась картина погрома, рисовались те опасности, которым опять подвергнет себя Федор. Она была уверена: ее просьба к Федору, чтоб он остался, будет бесполезной. Федор все равно не послушается, да и не надо, чтоб он слушался. Но, повинуясь какой-то неодолимой смутной силе, все же сказала нерешительно, словно виновато:

— Может быть, Федя, побудешь сегодня дома…

— Как же я могу остаться, дорогая! — ласково ответил Федор.

— Ты хотя бы дообедал…

— Некогда!.. Сама знаешь, дорога каждая минута.

Федор стал одеваться.

Клаша завернула в газетную бумагу остатки еды и пирог.

Федор поспешно сунул сверток в карман куртки и вышел из горницы, поцеловав только Нюшу, а остальным бросив короткое:

— Не прощаюсь! Увидимся.

Вскоре вышел следом за ним и Васяня.