Крыга ее мог уснуть и ворочался на полатях. Мутные мысли неотвязчиво поднимались со дна души и беспокоили.
Мышь осторжно и трусливо грызла где-то под столом половицу, снежная поземка царапалась в стены и металась со стоном оклсо трубы. Крыга вздохнул и повторзиил вслух.
— А-их, боже мой! Што же теперь делать-то… а?..
В насторожившейся тишине внятно и жутко был слышен каждый шорох.
Ребятишки дышали громко и часто, по-детски. Крыга прикрывал глаза опухшими от простуды и мороза веками. Но не спалось, и он поднимая голову, прощупывал беспокойным взглядом слепую темноту и вскрикивал:
— А-жих, господи милостивый. Ну и жизнь, — притка ее задави!
Было за полночь, когда он разбудил жену:
— Авдотья. Проснись-ка…
Авдотья подняла голову и сонно протянула:
— М-м-м…
— Авдотья… Послушай-кась, — заговорил Крыга, прислушиваясь к собственному голосу, чужому и до неузнаваемости странному.
— И чего тут будем делать, Авдотья… а?.. Петлю теперь надевать, больше ничего.
— Ты што, Антипушка? — испуганно спросила Авдотья.
Крыга хрустнул костями рук и сказал:
— Даве в волости которых недоимошных мужиков к ответу тягали… Старшина с писарем сказывали, будто распоряжение из губернии вышло, у кого там корова, али лошадь, али што такое — все в недоимку зачислять…
— Как же это, Антипушка? — тревожно сказала Авдотья. — А на селе баяли, будто милость народу выйдет…
— Кто баял, — сердито сказал Крыга. — Сороки хвостом натрещали…
Оба замолкли… Крыга поворочался, опять похрустел сухими костями и продолжал:
— Член из губернии приезжал, обо всем допытывался и в листочки писал… «Какая, бает, изба?» — «Изба, мол, как изба… с овцами вместе…» — «Из чего сложена?..» — «Из саманных, говорю, кирпичей…» — «Крыта чем?» — «Известно, баю, чем… Нашу деревню скрозь пройти, окромя соломы да глины, ничего не найдешь…» — «Сколько аршин?» — «Да леший ее мерил… Мы на сажни мерим». И начал он это меня, как лошадь на корде, гонять… «Сколько хлебов засеваешь?» Загнул я пальцы на руке, считаю. На Васьковом поле — пять сажень, у Бурундиных — три, душевой — осьминник, да яровых в двух полях, — всего, почитай, полторы тридцатки выходит. А есть чего? «Гречиху, мол, не сею — не родится, мгла снедает… Рожь сею, — кое до семян своим хлебом управляешься, а кое — не хватает, занимаем семена… Овса с просом не каждый год подсеваем». — «Скота много?» Как помянул он про скот, ну, думаю, крышка… «Нет, баю, у меня скота». — «Корова есть?..» — «Нет!» — «Лошадь есть?» — «Нет!» А Памфил Шигаренок, Писарев помощник, за столом карандашиком вертит, смеется: «Врет он, бает, ваше б-бродь! У него лошадь есть!» Обернулся я к нему: «Какая, говорю, лошадь?» — «Какая, говорит, сивая, с лысиной!» — «Са-ам ты, говорю, сивый! Мы Лысуху к Миколе продать хотим. Почитай, што нет». — «Овцы есть?» — «Есть, баю, одна. К Миколе резать будем. Почитай, што нет». — «Куры есть?» — «Кто их считал, кур? Куры — бабье дело. Почитай, што нет!» — «Утки, гуси?» — «Негде, баю, у нас уток с гусями водить. Прудов нет. Почитай, што нет». — «Посторонними заработками занимаешься?» — «Какие, баю, заработки? В прошлом году всю зиму урядников со стражниками на мирских подводах даром возили, — бузуковы дети, — суматохи с ними не оберешься… Почитай, што нет!» Поднял голову член, — сердится. «Ты, говорит, не ври. У меня, слышь ты, каждому твоему слову проверка будет…» Осерчал и я, брыкнул тоже в него… «Што же мне поверка, говорю, ваше б-бродь. Кругом одно утеснение, мы, чай, тоже живые люди. Душа, тело пить-есть хотят… А коли разорять дотла станете, то на свою погибель».
Авдотья вздохнула.
— Не было бы чего, Антипушка!
— За что!
— А за слова эти.
Крыга приподнялся на локтях, выгнул вперед голову в черной густоте ночи и глухим, сдавленным голосом враждебно сказал:
— А чего быть… Маешься, маешься, — бузуковы дети, — света божьего не видишь… Все одно — помирать…
И острая, накопленная годами злоба плотно сгустилась вокруг него и наполнила душу.