КИНБУРНСКИЙ АД

Крепость Кинбурн и военно-морской порт Херсон находились в ведении Суворова, когда Турция очертя голову бросилась в войну с Россией и Австрией в 1787 г. Ее правительство усугубило свое несчастье, избрав Кинбурн-Херсонский район направлением главного удара. Здесь турки могли многократно превзойти русских силой. Их крепость и порт Очаков были в ясную погоду видны из Кинбурна. Флот Оттоманской Порты господствовал на волнах, с трех сторон омывавших Кинбурнскую косу, которая запирала устье Днепра. Замысел учитывал все, кроме наличия в фокусе боевых действий Суворова.

Направление главного удара турок было вполне разумным и естественным. Оно создавало неодолимое препятствие для наступления русской Екатеринославской армии через Очаков вдоль Черного моря к Бугу и Днестру. При успехе русские рассчитывали, соединившись с австрийской армией, наступать к Дунаю и далее на Стамбул. Украинской армии Румянцева отводилась роль прикрытия и резерва. Таврический, Кубанский и Кавказский корпуса предназначались для обороны.

Захват турками Кинбурнской косы позволял им надежно блокировать в Херсоне русскую эскадру из 2 линейных кораблей, 3 галер, 3 канонерских лодок и 290 мелких судов; там, в Глубокой гавани, стояли также недооснащенные линкор и фрегат. Учитывая, что весь Черноморский флот в Севастополе состоял из 5 линкоров, 19 фрегатов, 1 бомбардирского корабля, это был бы сильнейший удар. Суворов, как всегда подстраховываясь, спешил вывести в Севастополь недооснащенные корабли (Д II. 276).

Время нападения турки тоже выбрали верно. Русские армии, по обыкновению, были в стадии формирования и развертывания; флот оказался недостроен. По мнению Екатерины I, армии и флоту не хватило на подготовку к войне два года. «Я ведаю, — писала императрица Потемкину, — что весьма желательно было, чтоб мира еще года два протянуть можно было, дабы крепости Херсонская и Севастопольская поспеть могли, также и армия, и флот приходить могли в то состояние, в котором желалось их видеть. Но что же делать, если пузырь лопнул прежде времени». Потемкин согласился: «Турки предварили объявлением войны и тем переменили весь план наступательный, который через год от нас с выгодою несомненной мог бы произвестись. Флот бы наш три раза был больше нынешнего, и армии к нам пришли бы прежде, нежели они (турки) двинуться могли. Теперь же войска все соберутся у нас к здешнему пункту в полтора еще месяца».

Итак, располагая примерно равным с Россией количеством сил и превосходящим военным флотом, Османская империя использовала внезапность нападения и выбрала наиболее болезненную точку для главного удара. Прежде всего турки хотели вернуть Крым. Даже с помощью всего флота, как подсчитал Суворов, они не могли высадить там достаточный для победы десант (Д II. 280). Но могли успешно наступать по суше, от Очакова через Херсон, отрезая Крым от основных русских сил. Угадать, что на месте удара окажется Суворов, было нельзя. Он не имел официального командования, состоял своего рода «дежурным генералом» при Потемкине и действовал только по согласованию с ним.

Александр Васильевич был осведомлен о деталях подготовки турок к войне, в том числе о сомнениях на ее счет султана в Стамбуле (Д II. 275). Направление их удара он точно рассчитал — оно соответствовало данным глубокой разведки. За четыре дня до объявления войны, 9 августа 1787 г., Суворов рапортовал командующему Екатеринославской армией Потемкину, что выдвигается к Кинбурну (Д II. 273). По новым сведениям разведки, полученным им из Очакова, война была на носу (Д II. 277). На Кинбурн, по расчету полководца, турки должны были нанести главный удар, успех которого означал бы победу сторонников войны в Оттоманской Порте. Здесь турок следовало разбить так, чтобы заставить «партию войны» в Стамбуле «потерять лицо» и принести странам скорейший мир.

20 августа Суворов узнал об официальном объявлении войны (Д II. 278). В тот же день турецкая эскадра атаковала в море фрегат «Скорый» и бот «Битюг». Командовавшие кораблями капитан-лейтенант Обольянинов и лейтенант Кузнецов не дали себя потопить. Поражая турок ответным огнем, они пытались уклониться к Херсону. Турецкие линкоры, фрегаты и канонерки заградили путь. Тогда «Скорый» и «Битюг», действия которых привели Суворова в восторг, ринулись прямо на врага, разнесли попавшихся на пути турок всем имевшимся огнем, обратили в бегство и с победой проследовали в Херсон (Д II. 285).

Потемкин, получив от Суворова сообщение о победе и рапорт о планах кампании (Д II. 280), официально «препоручил» Александру Васильевичу «бдение о Кинбурне и Херсоне» (Д II. 281). Тот, в самом радостном настроении (хотя недавно был болен), предлагал блокировать Днепровский лиман всеми силами Черноморского флота, с десантом, а армии — решительно атаковать Очаков. Соотношение сил (турки, по его мнению, стянули к Очакову до четверти армии), недостаток продовольствия и риск высадки турецкого десанта в Крыму не пугали полководца. Он уверенно утверждал, русской армии и флоту гарантирована полная победа еще до того, как турки смогут подтянуть довольные для противостояния русским силы.

«Вы велики, Ваша светлость! — писал Александр Васильевич. — Я ясно вижу, как обстоят дела. Будущее управляет настоящим», т.е. предвидение дает верное решение (Д II. 280). Ободрение было своевременным. Потемкин хворал от беспокойства, надеялся на помощь Украинской армии и рекрутский набор в России. «Трудно нам продержаться, пока помощь подойдет», — писал он Екатерине I. Кинбурну будет «мудрено выдержать» атаку турок под руководством французских инструкторов. «Флоту приказано атаковать во что бы то ни стало. От храбрости сих частей зависит спасение. Больше я придумать не могу ничего. Болезнь день ото дня приводит меня в слабость». «Благодарю тебя весьма, — отвечала императрица, — что ты передо мною не скрыл опасное положение, в котором находишься. И Бог от человека не более требует, как в его возможности. Но русский Бог всегда был, и есть, и будет велик, я несомненную надежду полагаю на Бога Всемогущего и надеюсь на испытанное твое усердие».

Бог покровительствовал России — Суворов был на месте. Но покровительство не простиралось так далеко, чтобы дать правительству России разум. (Не исключено, что это и является критическим испытанием Всемогущества Господня.) Царственной чете, не особо разбирающейся в военном деле, надо было только поверить человеку, который всегда побеждает. И война имела хороший шанс тут же закончиться, вместо того чтобы длиться три с половиной года (с 13 августа 1787 по 29 декабря 1791-го).

Полная победа была близка. Потемкин действительно приказал командующему Черноморской эскадрой в Севастополе контр-адмиралу М.И. Войновичу «атаковать неприятеля и во что бы то ни стало сразиться. Если бы случилось и погибнуть, то чтобы это было туркам чувствительнее». Войнович отважно вывел эскадру в море и двинулся… к Варне, где, по слухам, находились главные силы турецкого флота. Похоже, контр-адмирал понял приказ погибнуть буквально. Ему это не удалось. Флот разметала и в значительной степени потопила буря: «корабли и большие фрегаты пропали».

Даже если бы не вмешалась природа, эффект от удара на Варну был бы минимальным. Будущее, которое прозревал Суворов, это показало. Год спустя, 14 июля 1788 г., Войнович с двумя линкорами, десятью фрегатами, 20 мелкими судами и тремя брандерами атаковал у острова Змеиный (Фидониси) мощный турецкий флот из 15 линкоров, 8 фрегатов, 3 бомбардирских кораблей и 21 вспомогательного судна. Потопив одно судно, русские заставили турок отступить. Серьезного влияния на ход войны это не оказало.

И удар на Варну не мог оказать! В случае русской победы османские корабли не смогли бы пройти к Кинбурну или пришли позже. Важен был не отважный удар флота куда попало, а концентрированное использование всех сил в решающем месте. Задачей Суворова была не просто защита Кинбурна, а заманивание врага на наиболее мощное нападение, на которое тот был способен, — и полный, абсолютно убедительный разгром на суше и на море. Потеряв ударные силы и Очаков, последнюю крепость на Днепре, турецкая «партия войны» утратила бы влияние в Стамбуле.

Выяснилось, что благодаря высокой мудрости светлейшего, приказавшего флоту выступить «сам не знаю куда» и умереть со славой, для этого разгрома нельзя использовать Севастопольскую эскадру, но Александр Васильевич не изменил своих планов. Он твердо рассчитывал, как обычно, на силы, которые сам мог мобилизовать.

Суворов очень надеялся, что турки «станут драться… и храбрость выкажут — мы с ними славно позабавимся, с теми, кто еще уцелеет!» Надежды его сбывались: неприятель собрал к Кинбурну эскадру в 50 вымпелов, включая 9 линкоров и 8 фрегатов (Д II. 309). Русские корабли не пришли, хотя эскадра контр-адмирала Н.С. Мордвинова, стоящая в Глубокой бухте, была недалеко от крепости. Но суворовские войска вполне верили в себя. Александр Васильевич своевременно нарастил силы, подготовил кавалерийские резервы и тщательно расставил по Кинбурнской косе артиллерию. Пехота под командой генерал-майора И.Г. Река должна была, укрываясь в лощине, позволить врагу подойти к крепости и, построившись в каре, смести турок перекрестным артиллерийским огнем и штыками (Д II. 282).

Потемкин в письме Екатерине II справедливо не почитал старый форт на косе сильным укреплением: «Не думайте, матушка, что Кинбурн крепость. Тут тесный и скверный замок с ретраншементом весьма легким, то и подумайте, как трудно держаться там. Тем паче, что с лишком (за) сто верст удален от Херсона». Однако так было до прибытия Суворова. Используя опыт полевых укреплений, суммированный в рассмотренном нами выше приказе по Кубанскому корпусу, Александр Васильевич достаточно надежно укрепил его против «атаки варваров» (Д II. 283). Он укреплял также Херсон, а в эскадру Мордвинова отдал 300 армейских артиллеристов, хотя его полевая артиллерия и так имела большой некомплект (Д II. 286).

К Суворову на помощь шли остатки запорожских казаков; мирные жители Херсона вооружались, готовясь сражаться с турками на суше и своих купеческих судах (Д II. 284, 288). Полководец, сидя в обороне, разведывал удобные пути к Очакову, изучал его гарнизон и укрепления для атаки после победы на Кинбурнской косе (Д II. 293,194). По его приказу казачьи полки охраняли мирное население, убиравшее в устье Буга хлеб, с задачей эвакуировать его в случае опасности (Д II. 295).

Заманивая врага, Суворов приказал не трогать разведывательные десанты (Д II. 289). Разведка сеяла в турецком Очакове слухи о малочисленности русских войск, будто бы ушедших воевать «против черкес». Тем не менее турки осторожничали — и не напрасно. Атака турецкой эскадры на Кинбурн 14 сентября обошлась врагу взорванным линейным кораблем и поврежденным фрегатом. «Как взорвало турецкий корабль, вдруг из него оказался в облаках прегордый паша, поклонился Кинбурну и упал стремглав назад», — шутил в письме другу Суворов.

На следующий день, во время второй атаки турок, в помощь Суворову пришла галера «Десна» из эскадры Мордвинова. Ее командир де Ломбард чуть не угодил за такое своеволие под суд. Но в бою он заставил весь сонм турок отступить и преследовал их до Очакова. «Шевалье Ломбард, — писал Суворов о подвиге удальца, — атаковал весь турецкий флот до линейных кораблей; бился со всеми судами из пушек и ружей два часа с половиной, и, по учинении варварскому флоту знатного вреда, этот герой стоит ныне благополучно под Кинбурнскими стенами. Сам и один он ранен в ухо пулей» (Д II. 300). Турки пытались обстреливать галеру, однако на следующий день Ломбард под покровом ночи атаковал турецкую крепость, а затем и флот (Д II. 302, 306).

Суворов уже терял терпение, когда к турецкому флоту присоединилась эскадра из Варны. «Сомневаться не извольте!» — ободряюще написал он Потемкину (Д II. 303–306). Вскоре в его распоряжении были точные разведданные о составе, вооружении и командах всех турецких кораблей, даже о характере их командиров. Ударной силой Очаковской эскадры, нацеленной на Кинбурн, были 3 линкора, А фрегата, 3 больших и 15 малых канонерских судов. С моря в 8 милях от косы стояла эскадра капитана Челеби из 6 линкоров, 5 фрегатов и 10 малых канонерок. Она охраняла Очаковскую эскадру от русского флота из Севастополя. Решительная атака на Челеби, с последующим добиванием вражеских кораблей в Лимане, могла лишить турок трети флота. О странном маневре и судьбе эскадры Войновича Александр Васильевич не знал.

«Нежелательно, чтоб турки ушли!» — говорил Александр Васильевич, заманивая врага на решающее сражение. Он даже не сильно тронул два пробных десанта турок на Кинбурнскую косу. Осмелев, 1 октября 1787 г. противник нанес главный удар. Шестьсот пушек изрыгали на россиян ядра и бомбы. Пять тысяч морских пехотинцев из янычар — ударные силы турок — во главе с французскими инструкторами высадились на косе и умело окопались, построив в считанные часы пятнадцать укрепленных линий!

Суворов молился в храме: было празднование Покрова пресвятой Богородицы. Вестников, докладывавших о высадке турок, отсылал — «пусть все вылезут!» Диспозиция на сражение уже была дана, полки и резервы строились, кавалерия, расположенная на косе в 10 и 36 верстах, скакала на помощь. После литургии Александр Васильевич велел служить молебен «на победу и одоление врагов». Все солдаты и офицеры готовились с чистым сердцем умереть, но победить врага. Когда командующий вышел из храма, янычары приблизились к Кинбурну настолько, что их флот не мог стрелять.

Суворов позволил мусульманам закончить полуденный намаз. Только когда турки подступили к стенам крепости вплотную, на выстрел картечью, грянули русские пушки, солдаты и казаки ударили холодным оружием. Солдаты были заранее приучены генерал-майором Рецем «к быстроте и сильному удару, не теряя огня по-пустому» (Д II. 282). В первой линии шли, построившись в каре, Орловский и Шлиссельбургский пехотные полки. За ними в интервале, оставленном для перекрестного огня артиллерии, наступал Козловский полк. Фланги защищали два легкоконных эскадрона Павловградского и Мариупольского полков и донские казачьи полки Орлова, Исаева и Сычева.

Началось сражение небывалое: в нем с обеих сторон не было малодушных! «Кто боится Бога — неприятеля не боится», — говорил Суворов. Противники были в том едины. «Какие же молодцы! — воскликнул Александр Васильевич. — С такими я еще не дрался! Летят больше на холодное оружие». «Басурман сильно поразили штыками и копьями, кололи до их ложементов. Тут они наихрабро сразились. При жестокой пальбе нам надлежало… идти через рвы, валы и рогатки, чем далее, тем теснее. Неверные их с великой храбростью защищали. Отличный Орловский полк весьма поредел. Вторая линия вступила в бой сквозь первую линию. Уже мои осилили половину ложементов — и ослабли. Я велел ударить двум легкоконным эскадронам: турки бросились на саблях, их сломили и нас всех опрокинули, отобрали от нас все ложементы назад».

Суворов отдает должное доблести противника. «Неприятельское корабельное войско, какого я лучше у них не видал, преследовало наших с полным духом». Командующий сам ринулся в бой во главе Шлиссельбургского полка. Лошади его оторвало голову. Суворов поднялся и вновь повел солдат в атаку. Впрочем, честь этого порыва Александр Васильевич отдал рядовому. «Я бился в передних рядах Шлиссельбургского полка. Гренадер Степан Новиков, на которого уже сабля вознесена была вблизи меня, обратился на своего противника, умертвил его штыком, другого, за ним следующего, застрелил и, бросившись на третьего, — они побежали назад! Следуя храброму примеру Новикова, часть наших погналась за неприятелем на штыках».

Русские ворвались в ложементы — но пушки турецкого флота косили их «с полувыстрела». «Головы наши летали, — писал Суворов. — Пехота отступила… мы потеряли пушки. Бог дал мне крепость: я не сомневался».

Турки продолжали наращивать силы десанта. Их корабли приблизились к косе вплотную, расстреливая русских картечью. Две парусно-гребные шебеки, имевшие на борту по две дюжины пушек, подошли настолько близко, что были потоплены русской полевой артиллерией. Затем меткими выстрелами из крепости были потоплены две турецкие канонерские лодки. Появись флотилия Мордвинова, считал Суворов, и битва была бы выиграна легко: «дешева была бы разделка» (Д II. 318). Но русские фрегаты, базу которых защищал Кинбурн, так и не появились. Один де Ломбард на «Десне» ринулся на весь неприятельский флот, смешал его и часть обратил в бегство.

Пушкари Кинбурна потопили уже пять кораблей врага. Но турецкие моряки сражались с потрясающей храбростью, подойдя к самому берегу и стреляя буквально в упор. «Чрезвычайная пальба неприятельского флота, сквозная на нас, причиняла нам великий вред». Множество командиров было убито и тяжело ранено. Суворов получил в левый бок заряд картечи. «Наши снова начали уступать». «При битве холодным оружием пехота наша отступила в крепость».

Солнце было на закате. Суворов ввел в бой последний резерв из гарнизона крепости: две Шлиссельбургские и Орловскую роты. В сражение вступили легкоконная бригада Павловградского и Мариупольского полков, проскакавшая 10 верст, и легкий батальон Муромских солдат, успевший к кульминации битвы, пройдя маршем 14 верст. Солдаты ударили в штыки, кавалерия и казаки поддержали их натиск.

Сражаясь насмерть, янычары потеряли все 15 укрепленных линий. «Уже басурман знатная часть была в воде… — писал Суворов, — они опять в рубку, и то было их последнее стремление. Прострелена моя рука. Я истекаю кровью». «Турки убрались на узкий язык мыса», но их корабли не бросили десант, а подошли вплотную и «стреляли вдоль нас по косе еще больнее». Русские пушки не отстали: ударили картечью во врага, сгрудившегося на узкой стрелке косы длиной в сто сажен. Кавалерия бросилась в атаку «по кучам неприятельских трупов». «Победа полная!» К полуночи вытесненные с косы янычары были уже по горло в воде. «Флот неприятельский умолк». К Суворову прибыл, проскакав 36 верст, Санкт-Петербургский драгунский полк, «коего поспешностью я… нахвалиться не могу».

«Осталось нашим только достреливать варваров вконец… Я кончил истребление». Вражеский флот отошел от берега, как будто не хотел забрать выживших десантников обратно. Суворов велел оставить в живых 500 беспомощных, стоявших по горло в воде янычар, и на рассвете позволил забрать их на турецкие шлюпки. Двенадцать лет спустя Бонапарт, воюя в 1799 г. с такими же турками, прикажет — тоже на берегу моря — расстрелять 4 тысячи пленных, которым была обещана жизнь. Суворов считал отношение к поверженному врагу верным признаком наличия или отсутствия добродетели, без которой «нет ни славы, ни чести», нет самой победы. Его победа была блистательной и несомненной.

«Урон наш, по столь продолжительному сражению, особенно холодным оружием, оказался посредственный»: 138 убитых и 300 раненых, «из них тяжело — до 40 человек», — рапортовал Суворов Потемкину. Этот урон «по пропорции мал, лишь для нас велик, много умирает от тяжелых ран»(умерло 89 человек), особенно от турецких «двойных пуль». «Но, милостивый государь, если бы не ударили на ад, клянусь Богом! Ад бы нас здесь поглотил». Турки потеряли 4500 человек и 14 знамен. Они «оробели», но адмирал Мордвинов не решился «разделаться» даже с бегущим врагом (Д II. 316–319). Османский флот, который, по замыслу Суворова, должен был быть истреблен, ушел в море только 12 октября, при полном бездействии русского флота (Д II 326).

«Дело было столь жарко и отчаянно от турков произведено, — написал Потемкин Екатерине II по рапорту Суворова «о сильном сражении под Кинбурном», который поднял его с одра болезни, — что сему еще примера не бывало. И если бы Бог не помог, полетел бы и Кинбурн, ведя за собой худые следствия. Должно отдать справедливость усердию и храбрости Александра Васильевича. Он, будучи ранен, не отъехал до конца и тем спас всех… Сломили неприятеля, и конница ударила, отбили свои пушки и кололи без пощады даже так, что сам генерал-аншеф не мог уже упросить спасти ему хотя трех живых… Атакой (турок) распоряжался француз Тотт, который просверливал пушки в Цареграде. Они (турки) положили взять (Кинбурн) или умереть. Потому их суда, на которых перевозили, отошли прочь, оставив (десант) без ретирады».

В письме «Любезной Суворочке» — дочери в Смольный институт — из Кинбурнского ада Суворов писал: «У нас все были драки сильнее, нежели вы деретесь за волосы; а как вправду потанцевали, то я с балету вышел — в боку пушечная картечь, в левой руке от пули дырочка, да подо мною лошади мордочку отстрелили: насилу часов чрез восемь отпустили с театра». Но чтобы девочка не волновалась — уверил, что уже объезжал днепровский лиман верхом: «Как же весело на Черном море, на Лимане! Везде поют лебеди, утки, кулики… Прости, мой друг Наташа; я чаю, ты знаешь, что мне моя матушка Государыня пожаловала Андреевскую ленту “За Веру и Верность”. Вот каков твой папенька за доброе сердце!» (П 190).

 

ОБОРОНА

Кинбурнское сражение сам командующий назвал адом. Но — необходимым. Ход войны был сломлен. Страшное поражение потерпели храбрейшие воины Османской империи, квартировавшие в Стамбуле и нередко решавшие судьбу турецкого престола. Русское правительство пришло в восторг, войска получили столь необходимое время на подготовку к наступлению. Императрица, поколебавшись (ведь ей пришлось обойти многих «старших» генералов), пожаловала Суворова высшим российским орденом Андрея Первозванного «За веру и верность».

Отношение матушки-императрицы к Александру Васильевичу похоже на позицию ряда современных историков, которые полагают, что негоже слишком выделять Суворова среди прочих российских генералов, также вносивших свой вклад в победу (как и выделять святого Ф.Ф. Ушакова среди адмиралов). В теории эта идея звучит разумно. О факты — вдребезги разбивается. Так, русской эскадрой в сражении у острова Змеиный (Фидониси) командовал адмирал Войнович, но реально бил турок авангард во главе с бригадиром Ф.Ф. Ушаковым, конкретнее — его фрегаты «Бореслав», «Стрела» и флагман «Святой Павел». Остальные корабли не вступили в бой даже после того, как моряки Ушакова одолели три вражеских линкора и обратили турок в бегство. И в сухопутной армии присутствовали многие генералы, производством в чин и ордена «старше» Суворова, командовавшие более крупными соединениями. Но именно Суворов оказывался в фокусе событий и одерживал решающие победы. Именно его императрица именовала не по фамилии, как всех, а «Александром Васильевичем», его действия излечивали от «нервических болезней» Потемкина (тайного мужа государыни) и снимали головную боль у нее самой.

В начале войны Потемкин слег от нервного расстройства, а Екатерина Великая оказалась в великих хлопотах по спешному увеличению армии. Осенью их беспокойства и несчастья продолжались. Переписка царственных супругов, прекрасно (а главное — целиком) изданная B.C. Лопатиным, показывает, какое значение имели в их глазах Кинбурн и взявшийся его защищать Суворов.

9 октября 1787 г. императрица написала мужу: «Потеря флота Севастопольского не тебе одному нанесла удар, я сие несчастье с тобою делю… Пиши ко мне, что с Кинбурном происходит: уже с двумя курьерами о Кинбурне ни слова не упоминаешь. Дай Боже, чтоб вы предуспели в защите, но если бы Очаков был в наших руках, то бы и Кинбурн был приведен в безопасность… Один способ есть уменьшить мое беспокойство: чаще пиши… Не забудь и о Кинбурне ко мне писать».

По получении известия о победе Суворова у императрицы гора упала с плеч. «Друг мой князь Григорий Александрович, — написала Екатерина 16 октября, — вчерашний день к вечеру привез ко мне подполковник Баур твои письма от 8 октября из Елизаветграда, из которых я усмотрела жаркое и отчаянное дело, от турков предпринятое на Кинбурн. Слава Богу, что оно обратилось так для нас благополучно усердием и храбростью Александра Васильевича Суворова и ему подчиненных войск. Сожалею весьма, что он и храбрый генерал-майор Рек ранены… Завтра… (я) назначила быть благодарственному молебствию за одержанную первую победу. Важность сего дела в нынешнее время довольно понимательна, но думаю, что ту сторону… не можно почитать за обеспеченную, пока Очаков не будет в наших руках…

Я удивляюсь тебе, как ты в болезни… намерен предпринимать путь в Херсон и Кинбурн. Для Бога, береги свое здоровье: ты сам знаешь, сколько оно мне нужно. Дай Боже, чтоб вооружение на Лимане имело бы полный успех и чтоб все корабельные и эскадренные командиры столько отличились, как командир галеры “Десна”… Если французы, которые вели атаку под Кинбурн, с турками были на берегу, то вероятно, что убиты. Если из французов попадет кто в полон, то прошу прямо отправить… в Сибирь, в северную, дабы у них отбить охоту ездить учить и наставлять турок.

Я рассудила написать к генералу Суворову письмо, которое здесь прилагаю, и если находишь, что сие письмо его и войска тамошние обрадует и не излишне, то прошу оное переслать по надписи. Также приказала я послать к тебе для генерала Река крест Георгиевский третьей степени. Еще посылаю к тебе шесть Георгиевских крестов, дабы розданы были достойнейшим. Всему войску, в деле бывшим, жалую по рублю на нижние чины и по два — на унтер-офицера. Еще получишь несколько медалей на Георгиевских лентах для рядовых, хваленых Суворовым. Ему же самому думаю дать либо деньги — тысяч десяток, либо вещь, буде ты чего лучше не придумаешь или с первым курьером ко мне свое мнение не напишешь, чего прошу, однако, чтоб ты учинил всякий раз, когда увидишь, что польза дел того требует…

Пришло мне было на ум, не послать ли к Суворову ленту Андреевскую, но тут снова уважительная причина та, что старше его князь Юрий Долгоруков, Каменский, Меллер и другие — (этого ордена) не имеют. Георгия Большого креста — еще более причин меня удерживают послать. И так, никак не могу ни на что решиться, а пишу к тебе и прошу твоего дружеского совета, поскольку ты воистину советчик мой добросовестный».

Согласно переписке, Потемкин воспрял от нервной горячки и отправился в Кинбурн (т.к. Суворов, имея картечную контузию под сердцем и простреленную руку, путешествовать не мог), а Екатерина устроила благодарственный молебен, согласно дневнику ее кабинет-секретаря А.А. Храповицкого — в храме Казанской Богородицы, с оглашением реляции о победе Суворова. Секретарю их величество «с удовольствием сказывали, что с 30-го сентября на 1-е октября отбиты турки от Кинбурна. Суворов два раза ранен и не хотел перевязываться до конца дела; похвалена храбрость его». На другой день после молебна «за уборным столом» императрица говорила «о победе Суворова» и изволила шутить: «Александр Васильевич поставил нас вчера на колени. Но жаль, его, старика, ранили».

Пообщавшись с Суворовым в Кинбурне, Потемкин пришел в еще больший восторг от его подвига и душевных свойств. 1 ноября 1787 г. он написал супруге необычайно длинное для него послание, в котором прекрасно охарактеризовал Александра Васильевича и показал подлинное величие собственной души: «Изволите, матушка, писать, как бы я думал пристойно наградить Александра Васильевича. Прежде, нежели донесу свою мысль, опишу подробно его подвиг. Назначив его командиром Херсонской части, не мог я требовать от его степени быть вместо главного корпуса в Херсоне — на передовом пункте. Но он после атаки от флота турецкого наших двух судов, ожидая покушения на Кинбурн, переселился совсем туда, и еще до прибытия 22-х эскадронов конницы и 5 полков донских он там выдерживал в разные времена и почасту стрельбу и бомбардирование, отвращал покушения десантов на наш берег. А как скоро прибудут полки, то долженствовало допустить неприятеля высадить войска; и это положено было (в основу плана). Когда пришли упомянутые полки, то он, приблизив их к Кинбурну, за двое суток спрятал в укреплении людей и в окружности запретил показываться. Неприятель возомнил, что в Кинбурне людей или нет, или мало, подошел на близкую дистанцию всеми судами и открыл сильную канонаду и бомбардирование. Полтора суток он все это выдерживал, не отвечая ни из одной пушки, дал неприятелю высаживать свои войска и делать ретраншементы. А как уже они вышли все на наш берег и повели первый удар на крепость, тут первый был из крепости выстрел, и то уже картечный (т.е. в упор). Приказал генералу Реку атаковать, который из нескольких укреплений их выгнал, но был ранен в ногу. Остался он один. Семь раз наших прогоняли. Три раза подкрепляли от нас новыми. Настала ночь. На тесноте места сперлось множество конницы и пехоты, и, смешавшись с неприятелем, сделали кучу, которую было уже трудно в строй привести. Он своим постоянным присутствием в первых всегда рядах удержал людей на месте. Солдаты сами повторяли бегущим: “Куда вы? Генерал впереди!” Этими словами (русские) обращены назад. Ранен будучи пулею и получив картечную контузию, не оставил своего места. Наконец, опроверг неприятеля, и наши так остервенились, что по сказкам турок, греков и прочих выходцев из Очакова единогласно показывают, что было более 5 тысяч, а спаслось до восьмисот, из которых все почти переранены, а больше половины умерло, воз-вратясь. Такого числа у турок никогда не побивали. Истребление самых лучших воинов произвело следствие, что их многочисленный флот ушел, лишь показался наш на Лимане.

Кто, матушка, может иметь такую львиную храбрость? Генерал-аншеф, получивший все отличия, какие заслужить можно, на шестидесятом году служит с такой горячностью, как двадцатипятилетний, которому еще надо сделать свою репутацию. Сия важная победа отвратила от нас те худые следствия, какие бы могли быть, если б нам была неудача удержать Кинбурн!

Все описав, я ожидаю от правосудия Вашего наградить сего достойного и почтенного старика. Кто больше его заслужил от-личность?! Я не хочу делать сравнения, дабы исчислением имен не унизить достоинство Святого Андрея: сколько таких, в коих нет ни веры, ни верности? И сколько таких, в ком ни службы, ни храбрости. Награждение орденом достойного — ордену честь. Я начинаю с себя — отдайте ему мой. Но, если Вы отлагаете до будущего случая ему пожаловать, который, конечно, он не замедлит оказать, то теперь что ни есть пожалуйте. Он отозвался предварительно, что ни деревень, ни денег не желает и почтет таким награждением себя обиженным. Гвардии подполковником [в Преображенском по штату три] или Генерал-адъютантом — то или другое с прибавлением бриллиантовой шпаги богато убранной, ибо обыкновенную он имеет. Важность его службы мне близко видна. Вы уверены, матушка, что я непристрастен в одобрениях, хотя бы то друг или злодей мне был. Сердце мое не носит пятна зависти или мщения».

B.C. Лопатин доказал, что между великим государственным деятелем и великим полководцем установились в 1787–1788 гг. глубокие доверительные отношения. «Друг мой сердечный Александр Васильевич!» — писал генералу всесильный фаворит, передавая ему письмо императрицы. «Такого писания от высочайшего престола я никогда ни у кого не видывал!» — восторгался этим письмом Суворов. «Поздравляю вас, друг мой сердечный, в числе Андреевских кавалеров! — радовался успеху своего ходатайства Потемкин. — Хотел было я сам тебе привезти орден, но много дел в других частях меня удержали. Я все сделал, что от меня зависело. Прошу для меня об употреблении всех возможных способов к сбережению людей… А теперь от избытка сердца с радостью поздравляю… Твой истинный друг князь Потемкин Таврический. Пиши, Бога ради, ко мне смело, что тебе надобно».

Суворов и так писал смело, а надобно было ему повысить боеспособность армии и взять Очаков (на что постоянно указывала Потемкину Екатерина). Он был полностью единодушен с князем в мысли о сбережении людей, особенно в нездоровом для них климате Днепровского лимана, особенно зимой. Они вместе заботились о пресечении заразных болезней и излечении больных, обеспечении солдат теплыми жилищами (использовали землянки и 502 войлочные юрты) и хорошим питанием. Потемкин делился с Суворовым политической информацией, Александр Васильевич рапортовал обо всех деталях подготовки войск к зиме, затем к летней кампании, потом — к новой зимовке, о результатах разведки в Днепровском лимане и планах военных действий.

Доверительные отношения позволили Суворову поднимать такие острые вопросы, как качество подготовки командиров.11 октября он представил заехавшему в Кинбурн порученцу Потемкина де Рибасу (будущему основателю Одессы) записку для светлейшего князя, указывая на неумение гвардейских офицеров (исключая полк конногвардейцев, где некогда служил Потемкин) реально командовать. «Я сам, с той поры как в армии, долго нес честную службу (в гвардии), но все равно… ничего не стоил». Изнеженные придворными манерами, втирающиеся к высшим сладкими и льстивыми речами, скрывающие свои недостатки, «они не спартанцы, а сибариты, они презирать славу внушают, от них — неверие Жан-Жаково (Руссо), добродетель без ума, где гений на словах, а не на деле; притворство взамен скромности, политесы взамен опытности. Станут генералами — а все те же, впору бы им… московскими клубами заправлять… На войне потребны другие полковники и другой штаб, настоящий армейский».

Вопрос о достойных офицерах стоял остро. «Ныне самые порядочные — младшие офицеры не из вольного дворянства», т.е. выслужившиеся из солдат и солдатских детей. Суворов не был против дворян, наоборот, он считал, что в военное время данное им Екатериной право не служить — противоестественно. Иностранных офицеров в масштабах России мало. Замена их «вольными дворянами», перетекание в действующую армию искавших славы гвардейцев Суворову не импонировали. В кружевах тренировать войска трудно. А «войскам потребны постоянные упражнения… во всякое время, также и зимой… в грязи, болотах, оврагах, рвах, на возвышенностях, в низинах и даже в окопах, вырытых наспех». «Никогда не отступать, лучшее войско времени не теряет». «А без того риск неминуем», — писал Суворов, приводя памятный и ему, и Потемкину пример полковника князя П.В. Репнина, отряд которого в 1773 г., попав в окружение, расстрелял патроны и был пленен турками. Да, писал Суворов, «против неверных пехота должна иметь 100 патронов», но вина Репнина в том, что он «растерялся, как и другие, а надобно в штыки».

С помощью Потемкина замена негодных «парадных» офицеров с трудом, но шла. Прежде всего было усилено командование эскадрой в Днепровском лимане. Гребную флотилию возглавил храбрый француз — контр-адмирал русской службы Нассау-Зиген. Парусную — шотландец, герой войны за независимость США контр-адмирал Пол Джонс. Суворов упорно очищал от «щеголей» командный состав своих полков. Светлейший сам болел этой проблемой, а в приказе от 18 декабря 1787 г. точно следовал «Полковому учреждению» Суворова. Потемкин требовал при постоянном обучении солдат «с терпением и ясностью», без битья, «отличать прилежных и доброго поведения солдат, отчего родится похвальное честолюбие, а с ним и храбрость». За качество обучения, в том числе за качество знаний обер- и унтер-офицеров, полковник отвечал лично.

Потемкин шел дальше Суворова образца 1764 г., требуя отбросить в обучении все, что изнуряет солдат, не требуясь «в деле». «Марш должен быть шагом простым и свободным, чтобы, не утруждаясь, больше вперед продвигаться… Как на войне с турками построение в каре испытано выгоднейшим, то и следует обучать формировать оное из всякого положения. Особенно употребить старание обучать солдат скорому заряду и верному прицеливанию», егерей и артиллеристов — каждодневно. Солдат в строю не заставлять тянуться во фронт; «крепкие удары в ружейных приемах должны быть истреблены». Кавалеристов — учить сидеть в седле свободно, «а не по манежному принужденно», их задача — «построение фронтов и обороты производить быстро, а особенно атаку, которой удар должен быть во всей силе».

Жестко порицая «вредное щегольство», светлейший требовал от солдат бодрости, опрятности, чистоты и здорового питания (не забыв постоянные требования Суворова «лудить почасту котлы»).

Как и с переменой военной формы, преобразования Потемкина и Суворова в обучении войск встречали немалое сопротивление (в гвардии они вообще пробивались с величайшим трудом). 23 февраля 1788 г. Суворов рапортовал Потемкину, что добьется исполнения его указа, чтобы штаб- и обер-офицеры в строю (кроме парада) не выделялись шарфами и галунами, даже на конских чепраках. В строю и на караулах офицеры должны носить куртки, каски и портупеи, как все (Д II. 374). Щегольство, на которое Суворов сетовал еще в Польше, потеряв много офицеров при неудачном штурме Ландскроны, было вредно в бою, где офицер должен не блистать, а командовать.

Суворов и Потемкин понимали, что предстоит тяжелая война. Сеча при Кинбурне дала время на преобразование армии и флота, но не побудила турок к миру. Османский флот не был разбит, а русский — за исключением отдельных героев — показал пока малую полезность. Турецкие флотоводцы и очаковские беи, обещавшие не слишком расположенному к войне султану скорую победу в Днепровском лимане, не желали отступать. Без возможности блокады Очакова даже Суворов не мог планировать штурм крепости. Это не позволяла и численность его войск, в помощь которым подошел к устью Буга егерский корпус М.И. Кутузова, а затем и другие части.

Жертвы в Кинбурнском сражении, задуманном и проведенном максимально жестко, были в глазах обоих велики (почти 5% личного состава), но оправданны. Дальнейшие планы строились из расчета всемерного сохранения жизней: это отвечало глубоким убеждениям обоих героев, отраженным в огромном числе документов. Суворов составил детальные диспозиции по обороне всех участков Кинбурнской косы, упирая на отражение десантов с минимальными жертвами. Смысл двух его диспозиций от 12 октября и приказа 21 декабря 1787 г., которые начальники должны были «затвердить взводным командирам, а те ее объяснить рядовым», сводился к главной мысли: бить, а не пугать, отражать, а не заманивать.

Первая роль в опровержении турецких десантов на косу и находившийся мористее остров Тендра отводилась огню артиллерии и пехоты. Вокруг берегов солдаты скалывали лед, за исключением пристрелянных пушками секторов. Артиллерийские стрельбы из крепости, из возведенного в удобном месте блокфорта и силами мобильной полевой артиллерии были постоянны. Суворов требовал максимальной скорости в заряжании пушек, но стрельбу вести исключительно на поражение. Гром пушек, не попадающих в цель, только ободряет неприятеля. Каждый командир должен иметь таблицы артиллерийских дистанций и, под угрозой строгого взыскания, впустую по врагу не стрелять. Для полевой артиллерии, стремительно выдвигаемой для сожжения вражеских кораблей, оборудовались укрытые позиции (в сочетании с ретраншементами для пехоты), которые следовало поддерживать в порядке и очищать от снега. Маневр артиллерией был важен для занятия лучших (намеченных Суворовым на схемах) точек стрельбы. Учитывая «мягкий грунт для подвоза», к каждому орудию приставлялось двойное число людей (Д II. 328. С. 350). От артиллеристов требовалось не допустить высадки десантов, при массированной атаке врага — нанести ему максимальный урон, поддержать действия пехоты и топить вражеские суда.

Вне зоны действия артиллерии первыми встречали врага казаки, способные скакать «по воде». Мелкие группы врага — на кромке воды колоть пиками и рубить, при необходимости метко стрелять (для чего в каждой сотне формировался десяток стрелков с командиром). Более сильные отряды — окружать и уничтожать. Серьезное войско — пропускать к укреплениям, под удар артиллерии и пехоты, точно извещая о силах противника, и в конце боя добивать атакой с тыла.

При всем желании «неприятельские набеги отвращать», Суворов предвидел возможность массированной атаки в одном месте (на два у врага не хватало сил, это мог быть только отвлекающий удар). Тогда против потрепанного артиллерией неприятеля выдвигалась пехота, встречая турок огнем. «Батальный огонь» шеренгами, полезный для тренировки скорости заряжания, в бою Суворов запретил: он «в действии своим опасен больше, чем неприятелю: множество пуль пропадает напрасно, и неприятель, получая мало ран, меньше от того пугается, чем ободряется; поэтому пехоте — стрелять реже, но весьма прицельно, каждому в своего противника, невзирая, что когда они толпой». «Хотя на сражение я определил 100 патронов каждому солдату, — пишет Суворов, — однако кто из них много расстреляет, тот достоин будет шпицрутенного наказания; но еще больше вина, кто стреляет сзади вверх — и того взводному командиру тотчас заметить. Постыдно нам, что варвары стреляют прицельно и пуль своих напрасно не тратят!» (Д II. 329. С. 354).

Беречь патроны, чтобы не попасть в положение генерал-майора Арнепа, батальон которого в турецкую кампанию 1769 г. «расстрелялся» и погиб, было крайне важно. «Это весьма строго затвердить рядовым, — требовал Суворов, — и если в каком взводе стрелять будут издалека и по-пустому — офицера того начальнику вмиг арестовать и за фронт!» Однако и прицельный огонь мог потребовать много зарядов. Тогда расстрелявшая патроны первая линия сменялась второй и третьей. Пройдя в промежутки первой линии, они должны были выиграть себе место атакой. «Однако после строгому взысканию подвержены будут начальники той линии, которая расстрелялась» (Д II. 328. С. 353).

Линейный строй из двух шеренг, удобнейший для массированной стрельбы, Суворов рекомендовал на оконечности косы, отрезанной от остальной ее части крепостью Кинбурн. Тут не могла появиться вражеская конница. Свои же всадники, действуя полувзводными колоннами, могли атаковать врага на саблях (казаки — прямо по воде), обходя пехоту с флангов. Суворов не отвергал как «устаревший» строй в линию и призывал максимально использовать ее огневые возможности. В любом случае кульминацией линейной атаки был удар в штыки. Отказавшись от красивых, но малополезных залпов, дополнив частоту выстрелов точностью, его войска именно линиями разобьют пылких французов с их «передовыми» колоннами в неудобных для кавалерии горах: Моро при Нови, Мортье и Массена в Муттенской долине.

Интересно, что для линий против «варваров» Суворов, видимо, допускал стрельбу с места; поле могло выигрываться атакой задних линий. Но линии употреблялись им «очень редко» (по свойствам местности), а «глубокие колонны» рекомендовались в диспозициях «только для развертывания». Против турок главное «пехотное построение — движимый редут, то есть каре». «Каре бить вперед всегда на марше»; это не строй защиты, как он в конце XVII в. задумывался, а средство прорыва, танк. Точнее — два танка в первой линии, три — во второй, а за ними — построенная линией в две шеренги кавалерия. Воздействие каре на врага было сходно с танковым: пушка, пулеметы, гусеницы. Непрерывно наступая, «каре бьет неприятеля прежде из пушек; с ним сближаясь, начинают стрелки в капральствах». Затем к их прицельному огню по команде присоединяются фасы (шеренги, образующие стороны каре): их «скоростная стрельба» обязана быть прицельной. Наконец, «при всяком случае наивреднее неприятелю страшный ему наш штык, которым наши солдаты исправнее всех в мире работают» (Д II. 329).

Кавалерия неуязвима при атаке строем в карьер. Но в данных диспозициях она лишь поддерживает пехоту. Отсюда — предписание иметь в каждом кавалерийском капральстве четырех «конных стрелков»: «Этим конным егерям стрелять неверных во всякое время весьма прицельно, избирать сколько можно чиновников (офицеров) и пуль понапрасну не тратить». В бою с иррегулярной турецкой и татарской конницей Суворов не рекомендовал конным стрелкам отрываться от линии кавалерии или фаса пехотного каре, «дабы не быть отрезанными» (Д II. 356). Естественно, всех получаемых полками лошадей следовало приучать к стрельбе, толпам и крикам. Если же кавалерия скачет вперед, за боевые порядки пехоты, солдаты по команде взводных немедля перестают стрелять: «Кто из рядовых выстрелит сзади — того гонять шпицрутенами» (Д II. 328. С. 353).

Отдельный приказ от 21 декабря 1787 г. полководец посвятил прежде всего вопросам психологическим. Он запретил в бою всякий нестройный крик, ломающий дисциплину (в отличие от дружного «ура!»): «В сражении регулярным войскам крик весьма неприличен, и варвары того не делают; он знак не храбрости, но больше робости, происходящей от недовольного экзерцирования солдат и оттого — ненадежности их на себя. Хотя в свете храбрее россиянина нигде нет, крик настолько опасен, что один приносит военное расстройство, лишает послушания, и (солдат) уже не слушает команды. Господам начальствующим в регулярных войсках солдатам крик крайне воспретить и толковать о вреде его… во всех маневрах и эволюциях».

Потерявшие контроль солдаты, вспоминает Суворов, в сражении 1 октября «немилосердно убивали» сдающихся турок, так что только один из них попал в плен. Кровожадность, вытекающая из непослушания, крайне вредна для успешного «предпобеждения» неприятеля за счет важной информации от пленных и внушения врагу благодетельности сдачи в плен.

Жестокость — зло: «Видящие то басурмане разъяряются, впадают в отчаяние и наносят явный вред нашим войскам». Так, запорожцы, около тысячи которых служило туркам, были нестойки и мечтали перейти на русскую сторону: «Того ради строго напоминаю таким случаем пользоваться, и отнюдь их неприятельски не встречать, и блюстись их в отчаяние приводить!» Лучше предложить им сдать оружие или направить его на турок. Иное дело — несколько сот казаков-некрасовцев (ушедших с Дона к туркам после восстания Булавина в 1708 г.): «Им не очень верить, однако если сдаваться будут, то тоже поступать человеколюбиво, как и с прочими неверными» (Д II. 356).

Диспозиции и приказ были доведены до всего личного состава, но Суворов зимой и весной 1787–1788 гг. сам неоднократно объезжал лиман, контролировал подготовку войск и лично проводил с ними многодневные учения (Д II. 407). В ходе учений он выделял отличных командиров (за которых боролся при попытках их перевода или выхода в отставку; Д П. 415, 419) и старался исправить «щеголей», внушая им, что самолюбием и «излишними рассуждениями, подобными школьному юношеству… не доказывается способность, но замыкается в одних мужественных действиях» (Д II. 329. С. 355). От совершенно негодных и неисправимых командиров Суворов старался избавиться только в исключительных случаях. Об отставных и инвалидах заботился сам и хлопотал о них перед начальством (Д II. 400, 402).

Можно быть уверенным, что и меры по сохранению здоровья солдат, предписанные им уже в первой диспозиции (при активной поддержке Потемкина), соблюдались неукоснительно. За всю суровую зиму в войсках Суворова было несколько десятков умерших в лазаретах. Он основывал новые госпитали, используя для этого даже путевые дворцы, построенные к приезду Екатерины II (Д II. 457), и лично инспектировал их, обнаружив один «райский», с доктором-французом, куда стремились попасть рекруты. Суворов в диспозиции приказал «рекрут особенно блюсти, исподволь их к службе приучать и этих молодых солдат, взирая на каждого особо, со старыми не ровнять, пока не окрепнут» (Д II. 329. С. 355). Однако рекрутам было трудновато, и они старались «заболеть», попав в удобный лазарет.

«Больные, по-немецки, heim sucht (карает Бог), — писал Суворов 30 апреля 1788 г. адмиралу Нассау, с которым установил дружеские доверительные отношения. — Плохо, хуже смерти. Наш рекрут поневоле, чем лучше содержится лазарет, тем больше он проводит там время вне службы. Там он получает порцию, число (больных) увеличивается. Лекарства, привезенные издалека, наполовину тухлые, непривычка к ним приводит к кладбищу. Здесь, в Ярославском (полку), даже ветераны, с радостью ложась рядом с больными, тем ухудшали свое положение, сами себя убивали.

Я об этом узнал слишком поздно» (Д II. 406). Этот не первый, но убедительный опыт подсказал Суворову, что помимо снабжения лазаретов хорошими врачами, деньгами и лекарствами, помимо права лекарей подавать рапорты на командиров, в частях которых умножаются болезни (что было предписано в приказе кубанскому корпусу), необходим постоянный контроль командования над лазаретами. А главное — нужна пропаганда среди солдат, которая отвратила бы их от желания прятаться от службы в лазарете, месте для здоровья не безвредном! Суворов включил эту тему в постоянные наставления для солдат, суммированные позже в его «Науке побеждать».

Сохранение солдат и возвращение их в строй, на чем настаивал и Потемкин, было важнейшей работой Суворова. В конце октября 1787 г. в его 12 полках (считая два кавалерийских) недоставало 4964 человека (Д II. 332). Зимовка войск и их выведение весной в лагеря, благодаря неусыпному бдению командующего, прошли успешно. Благодаря излечению раненых и больных, пополнению рекрутами к весне 1788 г. в тех полках, по которым есть данные, был почти комплект — 1829 и 2098 рядовых и унтер-офицеров (Д II. 398). При формировании Орловского пехотного полка в 10-ротном составе (вместо 12-ротного) Суворов получил весной полный комплект: 2294 рядовых и унтеров, в том числе 1696 строевых. При этом три капитана оказались на вакансиях поручиков, а два офицера и три десятка рядовых не попали в комплект (Д II. 397). Состав полков был восстановлен, несмотря на то что по приказу Потемкина Суворов должен был вернуть в старые части прикомандированных к его полкам солдат и офицеров (Д II. 383). По мере поступления нового оружия солдаты были перевооружены (Д II. 399, 401).

Войска готовились к бою, по указанию светлейшего — оборонительному. Однако Суворов, внимательно наблюдая за турками в Очакове и малейшими действиями османского флота, оснований ожидать сильного нападения не находил. Лишь 21 мая, после прибытия в лиман сильной турецкой эскадры, неприятель обстрелял позиции «верных запорожцев» у основания косы, а утром 22-го 39 турецких кораблей сделали несколько сот выстрелов по позициям Шлиссельбургского полка. Никто не был даже ранен, на десант противник не решился (Д II. 413).

Инициативу в боевых действиях турки явно утратили. Необходимо было действовать. Цель наступления была очевидна. Крепость Очаков запирала русским устье Днепра и позволяла туркам хозяйничать в Днепровско-Бугском лимане.

 

ОЧАКОВ 

По-видимому, еще при встрече с Суворовым после «Кинбурнского ада» Потемкин предостерег Александра Васильевича от штурма Очакова со стороны лимана, предлагая минимизировать жертвы осадой. Жестоко страдавший от ран Суворов согласился. Ордером от 9 октября 1787 г. светлейший предписал: «В настоящем положении считаю я излишним покушение на Очаков без совершенного обнадежения об успехе. И потеря людей, и ободрение неприятеля могут быть следствием дерзновенного предприятия. Поручая особенному вашему попечению сбережение людей, надеюсь я, что ваше высокопревосходительство, будучи руководствуемы благоразумием и предосторожностью, не поступите ни на какую неизвестность».

Суворов ответил: «Повеление вашей светлости исполню», — тем более искренне, что сам удерживал адмирала Мордвинова от бомбардировки Очакова (Д II. 327). Не шевельнувшись во время сражения 1 октября, адмирал, мечтая реабилитировать флот, 4 числа атаковал турецкую эскадру в лимане. В результате «одна плавучая батарея пронеслась ветром сквозь оба турецкие флота (объединенную эскадру) при ее курсе с пальбой, несколько попортила один турецкий фрегат и ушла из виду» (Д II. 320). Русская эскадра не пошла на прорыв, ограничившись перестрелкой с турецким флотом и крепостью. Поврежденная батарея выбросилась на мель, экипаж во главе с капитан-лейтенантом Веревкиным, в том числе оказавшийся тут добровольцем де Ломбард, попали в плен. После ухода турецкого флота 6 октября Мордвинов жаждал обстрелять Очаков, что Суворов полагал бессмысленным.

22 октября 1787 г. Потемкин сообщил Екатерине II, что отвергает идею штурма крепости: «Касательно Очакова будьте, матушка, уверены, что без формальной осады взять его и подумать невозможно. Да и атаку вести надобно со всеми предосторожностями. Я его смотрел и прочие весьма близко, менее, нежели на пушечный их выстрел. Александр Васильевич при всем своем стремлении и помышлять не советует иначе».

Войска были неподготовлены к штурму. Без надежных командующих на серьезную роль флота полагаться было нельзя. Потемкин прислал в лиман Ф.Ф. Ушакова, но Мордвинов его быстро выжил. Только весной 1788 г. эскадру в лимане возглавили хорошие моряки: гребную флотилию Нассау-Зиген, парусную — Пол Джонс. Суворов горячо их приветствовал и не раз выражал Потемкину свой восторг от сотрудничества с хорошими моряками (Д II. 385 и др.).

В середине марта они втроем провели разведку лимана и подступов к Очакову (Д II. 392). В апреле Суворов устроил для флотилии Нассау базу под Кинбурном (Д II. 403). В это время они детально, с привлечением инженер-полковника Н.И. Корсакова, обсуждали возможность атаки на Очаков с моря (П 206, 207). Пока османский флот не пришел в лиман, казалось разумным взять крепость штурмом со стороны лимана. Суворова интересовало, могут ли русские корабли подавить крепостные батареи и настильным огнем разрушить «стенку нетолстую на берегу у самой воды», открыв дорогу десанту.

Александр Васильевич знал, что подступы к крепости, обновленной французскими инженерами, а возможно, и сами крепостные сооружения, «сильно минированы». Без должной разведки это могло помешать штурму (П 207). Требовалась и специальная подготовка войск. Учения моряков Нассау и солдат, в которых пехота штурмовала редут, показали, что войска «от барабана отвыкли, лишь кричат, как в трактире». «Больше надо самому экзерцировать, — написал Суворов Потемкину, — только бы басурманчики дали время» (Д II. 399). К началу мая он был удовлетворен успехами тренировки войск (Д II. 407).

Перед светлейшим, который заинтересовался несанкционированной подготовкой к штурму, Суворов 18 апреля 1788 г. взял вину на себя: «Признаюсь, это моя система, Нассау этот план только вчера у меня взял». Парусные корабли должны были в линейном строю ударить по Очакову. Выйдя из-за них, вторая линия гребной флотилии подходила к крепости вплотную и прямой наводкой сносила на полверсты «набережную слабейшую Кинбурнскую стену»; вторая линия прикрывала первую «парабольными выстрелами». «К брешам — транспорты мои», солдаты захватывают стены и пушки, врываются в город. «Основанием (плана) — вид Кинбурна оборонительный. Слабо по пункту (т.е. принципиально), если действие не наступательное. Руки развязаны, надлежит предварить басурманский флот!» (Д II. 404).

План был невиданный — такой смог осуществить в 1799 г. только адмирал Ушаков, штурмом с воды взяв у французов еще более мощную крепость на острове Корфу. Потемкин столь революционную идею не мог воспринять. В конце апреля, проинспектировав Кинбурн и гребную флотилию, он мягко, но настоятельно пресек инициативу Суворова и Нассау: «Я на всякую пользу руки тебе развязываю, но касательно Очакова попытка неудачная тем более может быть вредна, что уже теперь начинается общих сил действие. Я бы не желал до нужды и флотилии показываться, чтобы она им (туркам) не пригляделась. Очаков непременно взять должно. Я все употреблю, надеясь на Бога, чтобы достался он дешево… И для того подожди до тех пор, пока я приду к городу… Ты мне говорил, что хорошо бы, пока флот не пришел. И кто знает, может быть, тогда покажется, как только подступим. Позиция судов на плане в 250 саженях — это далеко для бреши».

Османский флот начал входить в лиман 20 мая 1788 г., турок насчитывалось до 100 вымпелов, в том числе 10 линкоров и 10 фрегатов. Один адмиральский 80-пушечный линкор имел больше орудий, чем войска Суворова. Однако русские моряки были в массе своей гораздо крепче, чем в начале войны. 21 мая капитан Сакен на дупель-шлюпке был застигнут в лимане 13-ю вражескими судами. Приказав матросам спасаться, он подошел к борту турецкой канонерки и взорвал бочку с порохом, погибнув, но потопив врага (Д II. 411).

«Около нас 100 корабликов, — написал Суворов дочери 29 мая, — иной такой большой, как Смольный. Я на них смотрю и купаюсь в Черном море с солдатами. Вода очень студеная и так солона, что барашков можно солить. Коли буря, то нас выбрасывает волнами на берег» (П 227). Суворов шутил, тогда как положение было действительно опасное. «Я сплю на косе, — пишет он дочери 2 июня, — она так далеко в море, в лиман (уходит), что как гуляю, слышно, что они (турки) говорят; они там около нас, очень много, на таких превеликих лодках, — шесты большие, к облакам, полотна на них на версту; видно, как табак курят; песни поют заунывные. На иной лодке их больше, чем у вас во всем Смольном мух, — красненькие, зелененькие, синенькие, серенькие. Ружья у них такие большие, как комната, где ты спишь с сестрицами» (П 230).

Севастопольский флот не появлялся, русская парусная эскадра бездействовала. 7 июня турецкий гребной флот атаковал флотилию Нассау и был отбит с большими потерями: 2 корабля взорваны, 1 сожжен и 19 повреждены (Д II. 427). 17 июля 1788 г. командующий флотом Османской империи капудан-паша Газы Хасан сам повел эскадру в атаку на флотилию Нассау. На мелководье лишенные маневра турецкие линкоры были контратакованы русскими гребными судами. Страшный взрыв 64-пушечного линкора вызвал у турок панику. Их флот бросился в бегство, бросив в окружении русских 80-пушечный флагман. Сильнейший турецкий линкор и с ним 18-пушечная шебека спустили флаги; капудан-паша едва спасся на шлюпке.

В ночь на 18-е турецкая эскадра попыталась покинуть лиман, но нарвалась на огонь батарей, скрытно построенных Суворовым на оконечности косы, несмотря на возражения Потемкина. Турки встали на якорь и приняли бой с русским блокфортом, потеряв одну галеру и множество мелких судов (Д II. 443). На рассвете в схватку включилась гребная флотилия Нассау. Еще 5 турецких кораблей было взорвано, 1 фрегат взят на абордаж. «Виктория, мой любезный шеф! 6 кораблей!» — доложил Суворов Потемкину (Д II. 436). В первой баталии было взято 875, во второй — 680 пленных; всех 1555 турок Суворов отправил в Херсон (Д II. 437).

Остатки османского флота ретировались от Очакова, но были еще раз побиты (хоть и не сильно) Севастопольской эскадрой контр-адмирала Войновича у мыса Фидониси. Султан отсек головы одиннадцати военачальникам и выставил их напоказ в Стамбуле. В Очакове, куда отступила часть турецких судов и где скапливались побитые и раненые турки, царила паника. Русский флот атаковал вражеские суда на рейде, все больше сокращая их число (Д II. 445); самым ловким удавалось проскользнуть ночью мимо блокфорта и ретироватся в море (Д II. 453). Из города бежало население (Д II.450).

Очаков надо было брать, но Потемкин жил другими представлениями о времени. Его армия тянулась к Очакову по старинке, медленно, пройдя 200 верст за 33 дня (по 6 верст в день). Лишь в середине июля Суворов был вызван из Кинбурна. Потемкин поручил ему левый фланг осады крепости (Д II. 460). Кинбурнский отряд Суворова включал 4 батальона — 2356 человек (Д II. 465) — ничтожно мало в 50-тысячной армии Потемкина. Однако это были отлично обученные и уже обстрелянные солдаты. С ними Суворов был готов идти на штурм, соблюдя милые сердцу светлейшего осадные церемонии.

Вариантов взятия крепости он видел три. Первый — по классической схеме Вобана, постепенно сжимая крепость в сети траншей и параллелей, подводя контрмины, пробивая бреши. Итог — штурм. Второй — «бить брешь с флота в нижнюю стену. Успех, штурм». Третий — соединить оба метода, только вместо медленных земляных работ быстро подобраться к крепости неглубокими окопами-ложементами (Д II. 463). Для атаки с воды Суворов взял с Кинбурнской косы гребные суда и казачьи лодки (Д II. 461).

Потемкин отказался от всех этих вариантов. Он остановил войска вдалеке от крепости, надеясь взять ее измором и огнем нескольких выдвинутых вперед батарей. 27 июля турки предприняли вылазку и сбили пикеты казаков полка Скоржинского. Главные русские силы находились далеко. Суворов, получив известие о нападении, хотя это был не его участок, бросил в бой 93 стрелка Фанагорийского полка и батальон гренадер Фишера под командой генерал-майора Загряжского. Они отбросили врага, но во рвах у крепости туркам удалось зацепиться. С подмогой число турок дошло до 3 тысяч. Александр Васильевич приказал отступить, но «наши люди так сражались, что удержать их невозможно было». Все его посланцы и даже офицеры возвращались ни с чем. Суворов сам выехал на место, подкрепил контратаку Фанагорийским батальоном и с огромным трудом, с помощью генерал-поручика Бибикова, смог отвести войска, получив ранение в шею (Д II. 468, 469).

Потемкин разгневался: о ходе сражения он до самого конца ничего не знал, а потери были велики: 154 убитыми и 211 ранеными (у турок до 500 человек. Д II. 473). Отослав матушке-императрице победный рапорт о действиях Суворова, светлейший самого его укорил: «Солдаты не так дешевы, чтобы ими жертвовать по пустякам. К тому же мне странно, что вы в присутствии моем делаете движения без моего приказания пехотой и конницей. Ни за что потеряно бесценных людей столько, что их бы довольно было и для (взятия) всего Очакова».

Суворов назвал свое ранение легким; так же написал и Потемкин в Петербург. На самом деле, признал Суворов две недели спустя, «шея моя не оцарапана, чувствую сквозную рану, и она не пряма, корпус изломан» (Д II. 474; П 266). На выздоровление потребовалось больше месяца. Значительно серьезнее оказалась рана, нанесенная злословием. Светлейшему сразу доложили, что Суворов сражался без пушек, а тот не удосужился установить, что пушек у Александра Васильевича не было, они находились в резервном корпусе, командир которого Суворову не помог.

«Хоровод трутней» не успокоился — в свите Потемкина стали говорить, что «Суворов наделал дурачества немало, которое убитыми и ранеными стоит четыреста человек лишь из батальона Фишера». Светлейший спроста так и написал матушке-императрице. Юный французский волонтер Роже де Дама, коего Суворов именовал «сопливцем» (П 269), сделал себя в хвастливых рассказах главным советником русского полководца, который «атаковал турок и без всякого порядка и меры преследовал их до самых окопов», потому что «после обеда… был пьян». Эта версия сразу стала популярной среди всех, кто не знал умеренности Суворова, но готов был сделать все, чтобы очернить его. Императрица сказала Храповицкому 14 августа: «Сшалил Суворов, бросясь без спроса, потерял 400 человек и сам ранен. Он, конечно, был пьян». Канцелярист Потемкина P.M. Цебриков передает сплетни в ставке Потемкина еще красочней: якобы «после обеда… разожженный крепкими напитками» Суворов по прихоти повел солдат в самоубийственную атаку на Очаков, а спас войско даже не один из реально присутствовавших генералов, но нелюбимый Суворовым Репнин.

Этими сплетнями Суворов был чрезвычайно оскорблен. Он просил у светлейшего отпуск, но получил разрешение вернуться на Кин-бурнскую косу, где служил до конца года. «Здесь меня не почитают, — справедливо заметил он. — Невинность не терпит оправданий. Знаете прочих, всякий имеет свою систему, так и по службе, я имею и мою, мне не переродиться, и поздно… Коли вы не можете победить вашу немилость, удалите меня от себя, на что вам сносить от меня малейшее беспокойство» (Д II. 474). «Добродетель всегда гонима» (Д II. 477). Разумеется, Суворов не бунтовал, милости Потемкина были для него важны. Но злодейская сплетня и характер Александра Васильевича сделали свое: о генерале просто забыли.

Те русские военные, которые «купались в чаю, пока мы купались в крови», и придворные шаркуны в Петербурге облегченно вздохнули: надобность в Суворове отпала. Екатеринославская армия пополнилась и усилилась. Впереди маячили легкие победы и щедрые награды! Увы, это была лишь мечта.

Армия, из которой отбыл в Кинбурн Суворов, теряя людей от болезней и вражеских вылазок, простояла под Очаковым почти 6 месяцев. 18 августа во время вылазки был тяжело ранен в голову М.И. Кутузов. «Правильная» осада не дала результата. Турки прорывали блокаду, провозя в город продовольствие и подкрепления. Канонада русских орудий не склоняла их к сдаче. Армия старика Румянцева, которую почитали резервной, перешла в решительное наступление. Она без боя прогнала турок от мощной крепости Хотин, которую в сентябре взял союзник России, австрийский принц Кобург.

Холода и снегопады заставили Потемкина забыть его речи о «сбережении людей». 6 декабря русские войска шестью колоннами пошли на штурм Очакова. 9,5 тысяч турок было убито, около 4 тысяч взято в плен. Русские потеряли 1000 убитыми (включая генерала и 147 офицеров) и 1800 ранеными. С умершими и убитыми во время осады потери были вдвое больше. Если бы не Румянцев и Кобург, потеряна была и целая кампания тяжелой войны.

Между тем против России успела сложиться европейская коалиция. Англия потребовала от России примириться с Турцией без территориальных изменений. Пруссия предложила Порте военный союз и сговорилась против России с Польшей. Швеция во время празднования в Петербурге победы в Днепровском лимане атаковала нашу границу в Финляндии. Началась война, казавшаяся незначащей. Никто не подсчитал, сколько войск будет оттянуто с турецкого фронта на войну со шведами и на западную границу против угрозы пруссаков. Австрия, на военные силы которой в Петербурге весьма надеялись, оказалась слабым союзником. Единственной ее силой, проявившей себя на войне, оказался направленный во взаимодействие с русскими корпус саксонского принца Кобурга. Именно он вскоре назвал Суворова своим «великим другом и учителем».