Сомнительной и даже невозможной казалась сама война, вспыхнувшая на просторах Речи Посполитой, угасавшая и разгоравшаяся, ведущаяся невесть по какому поводу образованными и добропорядочными, казалось бы, людьми, с которыми Александру Васильевичу приятнее было не рубиться по лесам и болотам, а мирно беседовать за чашкой кофе.

Война эта породила и странную легенду о непобедимом генерале «Вперед!», без раздумий бросающего солдат в сечу, и сохранившийся в Польше образ Суворова как кровожадного чудовища. Оба этих взгляда не имеют с характером и поведением полководца ничего общего. В польской литературе против этого «дьявола» выступают сонмы патриотов, преисполненных доблестями до такой степени, что остается загадкой, почему они Суворова не одолели. В русской литературе действуют такие «чудо-богатыри», поднимающие на штык по нескольку противников, что неясно, зачем для победы нужен был еще и гений Суворова.

Самому Александру Васильевичу было обидно, что он болтается с ничтожным войском вдалеке от великих событий, настоящей войны — с Оттоманской Портой. Суворов как в воду смотрел: историки до сих пор затрудняются назвать то, с чем он столкнулся в Польше, войной. Точнее назвать это подавлением бунта — ведь генерал «Вперед!» сам рассматривал действия повстанцев Барской конфедерации как бунт.

Русские войска помогали польскому королю. При этом они сражались с магнатами и шляхтой, составившими конфедерацию и объявившими против России войну по своему праву. Часть поляков была в союзе с Россией, часть — столь же официально воевала с ней, и обе эти части составляли ничтожное меньшинство населения Польши.

Спорных вопросов этой войны много. Первый из них: как можно было думать, что небольшие силы регулярной армии смогут умиротворить большую страну, охваченную партизанским движением шляхты — всадников, с детства приученных к оружию?! Просто ни Суворов, ни русское командование в Варшаве не имели представления о масштабе задач, которые придется решать в Польше.

 

ПОЛЬСКАЯ СМУТА

Прежде всего надо понять, против кого и зачем сражался Суворов. В 1764 г., когда он написал «Полковое учреждение», Екатерина II добилась избрания на польский престол своего фаворита Станислава Августа Понятовского. Избираемые польские короли сажались на престол по воле великих держав и оставались на тронах с их поддержкой. Понятовский со своими родичами по матери князьями Чарторыйскими мог наслаждаться властью, опираясь на полномочного министра при варшавском дворе князя Николая Васильевича Репнина и русские войска.

Репнин находил удовольствие в доходах от должности и в пылкой любви княгини Изабеллы Чарторыйской — богатой английской землевладелицы (в девичестве Флеминг), жены князя Адама Казимира Чарторыйского (сын Репнина от княгини Адам Юрий позже стал в России министром иностранных дел). Предлагать влиятельным иностранцам своих жен было стилем польских политиков: особо знаменита жена графа Валевского, с одобрения польского «света» предложенная в любовницы Наполеону I.

Княгиня Чарторыйская, как и графиня Валевская, была пламенной патриоткой «независимой» Речи Посполитой. У магнатов и шляхты, выдвигавших лозунг «независимости», всегда шла речь о зависимости Польши от их прихотей и интересов той державы, которая помогала их обеспечивать. Однако усердие графини в постели, способствовавшее обогащению и возвышению рода Чарторыйских, не могло отвратить русского министра от большой проблемы. Население белорусских и украинских земель, отошедшее к Польше в 1569 г. из Великого княжества Литовского по условиям Люблинской унии, было исконно русским и православным.

Эксплуатация белорусских и украинских крестьян (которых по закону, сохранявшемуся с XVI в., мог убивать любой шляхтич) не очень волновала Репнина. Но гонения на веру этих крестьян были возмутительны. Императрица Екатерина II, как урожденная немка, должна была особо почитать православие, чтобы усидеть на престоле. Прусскому королю Фридриху II возмутительными представлялись гонения на веру немцев-протестантов, издавна населявших Западную Пруссию, Померанию, Поморское, Мальборкское и Хелминское воеводства.

В Речи Посполитой православных и протестантов именовали диссидентами, инакомыслящими, лишая их прав, закрепленных за католиками. Правда, католики-крестьяне все равно считались «говорящим скотом» — быдлом, а горожане — людьми третьего сорта; но им, по крайней мере, не препятствовали ходить в храмы и следовать своему вероучению. Католическое духовенство и шляхта Речи Посполитой пытались задавить диссидентов силой, разрушая храмы, сдавая церкви в аренду евреям и творя множество зверств.

Ни Фридрих Великий, ни Екатерина Великая, полагая себя монархами просвещенными, средневековой дикости в зоне своего влияния не могли терпеть. Надежд на безвольного короля Станислава Августа было мало. Однако усилиями русских и прусских дипломатов вопрос о диссидентах был поставлен на рассмотрение. В1768 г. польский сейм под давлением Репнина принял закон о диссидентах, объявив свободу вероисповеданий. Обычно сейм никаких важных законов принимать не мог, ведь каждый шляхтич в нем имел право «вето» на все, что ему не нравится. Но Репнин арестовал четырех главных смутьянов, отправил их в Россию — и закон прошел.

Лишенные любимого права «liberum veto», позволявшего сохранять старые порядки, католические прелаты и шляхта возмутились. 29 февраля 1768 г. в местечке Бар на Подолии (в современной Винницкой области Украины) епископ Михаил Красиньский и адвокат Иосиф Пулавский с тремя сыновьями составили конфедерацию: законный союз против решений сейма, — и объявили Станислава Августа низложенным.

Это давало любому шляхтичу право воевать с королем и поддерживающими его русскими, не считаясь бунтовщиком. Пока шляхта формировала отряды, чтобы играть в войну, кормясь за счет реквизиций у населения и наживаясь грабежом диссидентов, конфендераты из Бара послали посольства в Турцию, Францию и Саксонию за помощью против России. А вдохновленная ими шляхта бросилась резать православных на Украине.

Казаки с благословения православного духовенства взялись за оружие. Колиивщина (укр. колiй — «свинобойца») воспламенила Подолье. Послушник обители в Мотронинском лесу Максим Железняк, получив благословение игумена, вынул из ларя саблю, с которой казачествовал в Запорожской Сечи. В апреле 1768 г. он двинулся с увеличивающимся по дороге отрядом на Умань. Восставшие взяли Смелу, Черкассы, Корсунь и Богуслав. Высланный против них отряд надворных казаков пана Потоцкого во главе с сотником Иваном Гонтой перешел на сторону единоверцев. Перепуганные паны толпами сбегались в Лисянку и Умань. Оба городка в начале июня были взяты казаками, а набившиеся в них тысячи поляков и евреев истреблены.

Железняк был провозглашен гетманом, Гонта — полковником Войска Запорожского, в которое стекались разгневанные казаки. Вскоре от барских конфедератов не осталось бы следа. Но Екатерине II народное восстание казалось более опасным, чем бунт шляхты. Русский бригадир М.Н. Кречетников двинул для подавления восстания войска, посланные под его командой на Подолье для борьбы с конфедератами.

Железняк говорил товарищам, что имеет грамоту Екатерины II, одобряющую его действия. Гонта верил в помощь православной России. Оба приветствовали командира донского казачьего полка Гурьева и хотели вместе с ним идти на конфедератов. На пиру у Гурьева 16 июня 1768 г. предводители восстания были схвачены. Их казаки, не верившие во враждебность россиян, сдались донцам в плен. Железняк с несколькими сподвижниками, как и он, российскими подданными, были сосланы в Сибирь. Гонту и 845 его товарищей с правобережной Украины русское командование выдало полякам. С Гонты в течение трех дней сдирали кожу, затем четвертовали. Его товарищи были замучены. Части разрубленного тела Гонты были прибиты к виселицам в 14-ти городах Украины, которую шляхта залила кровью.

Воспользовавшись услугами российских казаков и «успокоив» своих крепостных, конфедераты, которых Кречетников изгнал из Бара, ловко русских подставили. Отряд шляхты, уходя от преследования, заманил казаков в городок Балта (ныне райцентр Одесской области). Неведомо, кто устроил там резню, в которой пострадал местный гарнизон, и была ли сама резня (русская сторона обвинения в ней опровергала). Но городок, куда вслед за поляками влетели казаки, стоял на территории Османской империи, и находившиеся в нем солдаты были турецкими!

В это время конфедераты, а главное — Франция, подбивали турецкое правительство — Оттоманскую Порту — к войне против России. После обмена резкими нотами о событиях в Балте султан Мустафа 25 сентября 1678 г. начал против России войну. Он в европейском духе объявил, что заботится о независимости Польши. Но рассуждения историков, будто «турки заключили союз с польскими повстанцами», смехотворны. Действия России в Речи Посполитой, где кучка конфедератов бегала от войск Екатерины II, были для Оттоманской Порты поводом для завоевания украинских земель.

Конфедераты, силы которых в лучшие времена насчитывали до 5 тысяч человек, могли лишь беспокоить часть русских коммуникаций, проходивших через земли Речи Посполитой. И — дать султану повод «оказать им покровительство», объявив районы их действия турецким протекторатом. По предложению французского агента в Стамбуле Толея конфедераты, не преуспев в подкупе турок собранными в Польше драгоценностями, «уступили» Турции Волынь и Подолье в обмен на помощь против России.

Турецкие войска, численностью до 600 тысяч, развертывались к началу кампании 1769 г. на широком фронте. 50 тысяч было сосредоточено на Кавказе, 80 тысяч в Крыму, 400 тысяч в районе крепости Хотин (на современной Западной Украине). Россия, со всеми гарнизонами, имела 400 тысяч солдат, из которых могла использовать меньше половины. Полки спешно маршировали в Киев, в 1-ю армию князя Голицына (65 тысяч), для удара на Хотин; на р. Самару, во 2-ю армию Румянцева (до 43 тысяч), для прикрытия со стороны Крыма и устья Днепра; во вспомогательное войско генерала Олица (до 13 тысяч). Три отдельных корпуса посылались в Крым, на Северный Кавказ и в Грузию.

Информация о том, что турки собираются нанести удар на Варшаву, заставила Екатерину II направить дополнительные силы в Польшу. Под эту раздачу и угодил Суворов, мечтавший применить силы на настоящей войне и упорно просившийся если не в 1-ю, то хотя бы во 2-ю армию против турок.

 

СЛАВНЫЙ МАРШ

Менее 10 тысяч человек — 4 пехотных и 2 кавалерийских полка — собирались под командой генерал-поручика Нумерса в районе Смоленска, чтобы весной 1769 г. двинуться в Речь Посполитую. Суворов, получив в ноябре 1768 г. приказ двинуть Суздальский полк в Смоленск, выступил 15 ноября. Пройти предстояло 927 километров. 15 декабря Александр Васильевич с гордостью написал своему другу Набокову из Смоленска: «Я с полком здесь, пришел сюда ровно в месяц. 896 верст» (П 3). Суворов до конца жизни гордился этим славным маршем и нередко приводил его в пример. Почему?

«Историки, — констатировал историк Анатоль Франс, — ленивы и нелюбопытны». Они ограничиваются рассуждениями об огромном переходе, совершенном с темпом более 30 км в день (если полк шел без остановок), прибавляя к ним сведения о распутице и поразительно малых потерях в людях.

«Дорога большей частью была худа, — писал Суворов, — так же, как и переправы через реки дурны и опасны. Убытка в людях мне стоит: трое оставленных на пути по госпиталям, один умер, один бежал. Ныне всего по полку больных и слабых одиннадцать человек. Впрочем, в полку люди и лошади здоровы и крепки настолько, что полк готов сей же час выступить в дальнейший и поспешнейший поход».

Предложите совершить пеший переход в 900 км по проселочным дорогам России элитным войскам — и вам наверняка ответят, что таких чудо-богатырей, как суворовские солдаты, уже не родит родная земля! Исторические реконструкторы, повторяющие походы предков, знают, что в «родной» липкой грязи кожаная обувь разваливается за неделю.

Непонятно, как Суворов сумел провести полк почти без потерь. И зачем он так гнал: в Смоленске суздальцы отстаивались целых 8 месяцев! Если не приводить цитату целиком (выделено мной): «896 верст, на колесах, дорога большей частью…» Т.е. полковник просто посадил солдат на подводы, и не без трудностей, связанных с распутицей и починкой переправ, привез к месту назначения. На подводах, даже вытаскивая их из грязи, можно делать и по 40 км в день, так что почти 7 дней из 30 суздальцы могли отдыхать на временных квартирах в населенных пунктах. Иными словами, это был невероятный по скорости и протяженности марш, совершенный, благодаря благоразумию командира, без переутомления войск!

Правда намного более лестна для командира полка, чем выдумка о сверхдальнем скоростном марше, для которого не было необходимости. Какое счастье, что Суворов сам все объяснил! Хотя писал он Набокову не для этого: он просил приятеля помочь с назначением на настоящую войну, хотя бы и без полка. «Пожалуй, — просил Александр Васильевич, — сделай мне эту милость, поскольку в твоей власти, и если не с полком, то вырви отсюда меня одного туда, где будет построже и поотличнее война!» (П 4). Но ни Набоков, служивший при Коллегии иностранных дел, ни отец — генерал-аншеф и сенатор, командир гвардейского полка, не могли помочь Суворову попасть в 1-ю или 2-ю армии, куда устремились, уповая на легкие победы над турками, массы офицеров, имеющих личные связи при дворе.

Вскоре всем, кто не имел представления о силах Османской империи, пришлось разочароваться. В марте 1769 г. Суворов радовался известию, что его старый начальник генерал Берг взял Азов; позже он провел экспедицию в Крым. Но 1-я армия князя Голицына дважды ходила к Хотину и отступала, неся потери от плохого питания, дурной воды и болезней. «Жалеть только остается, — сетовал в этой связи командующий 2-й армией П.А. Румянцев, — что время и труды всей нынешней кампании тратятся тщетно по устремлению на один объект, т.е. Хотин, всех сил, которые другим образом употребив, можно бы произвести было лучшие успехи».

Турецкая армия тоже совершала множество бессмысленных маневров и перенапрягла силы больше российской. В ней начался бунт, и турки сами оставили Хотин. В сентябре, совершив поход в третий раз, генерал-аншеф Голицын его занял, чтобы тут же вновь отступить! Екатерина II отозвала героя Кунерсдорфа в Петербург, пожаловала чином фельдмаршала и наградила, но в армию не вернула. На его место она назначила сторонника решительных действий Румянцева, поручив 2-ю армию графу Панину. Петр Александрович Румянцев организовал преследование отходящего на зимние квартиры противника. Русские заняли Бухарест, выдвинув передовые отряды до Дуная. Однако кампания была уже завершена, и полководцы могли строить планы лишь на следующий, 1770 год.

Все это время строил планы и Суворов, мечтавший попасть на настоящую войну. 9 января 1769 г. он писал Набокову (П 4), что на свои письма графу Чернышеву (вице-президенту Военной коллегии) и князю Волконскому (назначенному полномочным министром в Польшу вместо Репнина) получил ответы «высокопарные». Хотя «превознесен я до небес, и только за скорый поход», писал Александр Васильевич, просьбы о командировании на турецкий фронт не удовлетворялись. Упорствуя, полковник просил Набокова передать Чернышеву и Волконскому новые письма (отсюда мы узнаем, какую роль играл невеликий посольский чиновник Набоков, способный передавать высоким адресатам письма, минуя военные инстанции).

Суворов в своих мечтах уже воевал с турками:

Для совершения подвигов надо было попасть на турецкую войну. «Сработай, сколько можешь, — просил Суворов друга, — чтоб меня отсюда поскорее и туда — чтоб уж хотя перепрыгнуть с одного света на другой (т.е. погибнуть. — Авт.), да уж не по пустому».

О своих занятиях в Смоленске Александр Васильевич сообщал игриво: «Здесь жить весьма весело. Нежный пол очень хорош, ласков — еще дадут пряслице в руки!» Самомнение генерала достойно уважения — не всякий мужчина его пропорций в 38-летнем возрасте уподобит себя Гераклу, которого посадила за прялку царица Омфала. Но смоленские девушки были сравнительно хороши. В письме 1768 г. из Старой Ладоги Александр Васильевич жаловался на беспокойство от «девиц престарелых», уверяя, что «сим светящимся невестам на выкуп их морщин» не дал бы и 10 тысяч руб. (П 2).

Риск для военной славы России был велик: преуспей одна из смоленских девиц в своих планах на Суворова, он мог воспользоваться указом 1762 г. «О даровании вольности и свободы всему российскому дворянству» и выйти в отставку, не дослужив обязательных прежде 25 лет. На женитьбе Александра настаивал его отец. Последние годы жизни, оставаясь в звании сенатора, Василий Иванович провел на покое в Москве, где умер в 1775 г. Даже в отставке он сохранял авторитет, друзей и влияние в Петербурге. Возможно, именно из-за разногласий с отцом по поводу женитьбы Александр Васильевич не получил от него поддержки мольбам о переводе на турецкий фронт. Там могли убить, а смерть видного дворянина, не оставившего потомства, представлялась властям неприемлемой.

Но Суворову вовсе не требовалось выходить в отставку в связи со свадьбой. Женитьба для офицера в чине полковника была в то время почти обязательной. «Полковница» была «матерью полка», помогавшей мужу в его непростой службе. Суворов был знаком со многими военными семьями и должен был понимать, что воспитанная девушка не помешает его увлечению армией. Приходится признать, что застенчивому с дамами Суворову в серьезных отношениях (а других он не признавал) просто не везло.

Общение с девицами в Смоленске не могло его отвлечь от обучения Суздальского полка. Командующий сведенными в Смоленской губернии войсками генерал-поручик Нумере был им настолько доволен, что 15 мая 1769 г., через полгода после прибытия Суворова, поручил ему, помимо суздальцев, Смоленский и Нижегородский пехотные полки (Д 1.28). Став бригадиром, Александр Васильевич занимался их подготовкой меньше двух месяцев. В июле войска Нумерса сосредоточились в Минске. В начале августа 1769 г., по слухам о приближении конфедератов к Варшаве, они получили приказ на марш в Польшу.

Суворов возглавил авангард в составе Суздальского полка и двух эскадронов драгун Воронежского и Владимирского полков. Бригадир понимал, что его надежды принять участие в настоящей войне удаляются, но не терял надежды заслужить эту честь энергичными действиями в Польше. Он прекрасно организовал марш. Отряд двигался двумя колоннами: маршрут одной составил 600, другой — 650 км. «Марш был кончен ровно в две недели, — рапортовал бригадир, — без умерших и больных, с подмогой обывательских подвод» (ДI. 2. С. 167), — т.е. наемных телег, на которые он посадил солдат.

В августе 1769 г. положение конфедератов, стремившихся заслужить расположение турок бесчинствами в Польше, изменилось: явился Суворов.

 

ДЕЛО ПОД ОРЕХОВОМ

В ночь с 20 на 21 августа 1769 г. Суворов явился в варшавскую штаб-квартиру командующего русскими войсками в Речи Посполитой. Генерал-поручик Ганс фон Веймарн (из лифляндских немцев) приказал ему проверить сведения, что к Варшаве по суше и по р. Висле приближается 8 тысяч конфедератов. Поставив 2 роты суздальцев на караул при русском посольском дворе, и две — на охране предместья Варшавы Праги, Александр Васильевич устремился на поиск неприятеля.

Для «дела» с бунтовщиками он взял гренадерскую и мушкетерскую роты Суздальского полка (с одним орудием при каждой), эскадрон драгун и казачью сотню. Двигаясь «без отдыха», русские спугнули на р. Западный Буг отряд, занимавшийся грабежом населения и вербовкой конфедератов. Паны бежали «стремглав», так что на Висле Суворов застиг лишь несколько человек, пытавшихся уничтожить паромы. Бригадир переправился на левый берег и обследовал его прежде, чем вернуться в Варшаву 23 августа (ДI. 31).

Противник испарился. Суворов скучал. Но вскоре в штаб Веймарна поступили рапорты о появлении крупных сил конфедератов далеко на востоке, под Брестом. В их войске под командой братьев Пулавских (сыновей основателя конфедерации) объединились 7 маршалков (командиров земельных ополчений, в числе которых бригадир считал и полковников). Войско довольно профессионально отбирало у населения деньги и продовольствие под руководством кригс-комиссара Лопатинского. Тем временем русские отряды шли на Пулавских со всех сторон.

Замечательные силачи и наездники, ловко управлявшиеся с саблей и пистолетом, Казимир и Франц Ксаверий Пулавские были кумирами шляхты. Где бы они ни появлялись: в Львове, Замостье или окрестностях Бреста, — горели дворы обывателей, не поспешивших отдать все, что «причиталось» конфедерации, а шляхта «гуляла». Местные паны давали в честь братьев пиры, на которых хвастались изрубить русских; часть таких «храбрецов» вступала в конницу Пулавских, скакавшую на новое место грабежей и разгула.

В бой с регулярной армией «отважные витязи» старались не вступать. Из Львова, где Пулавские успели сжечь несколько улиц, их выгнал слабый русский гарнизон. От Замостья до Люблина и Бреста 8-тысячное воинство панов бежало от одного Каргопольского карабинерского полка. Конные карабинеры, с 1763 г. сменявшие в русской армии драгун и конных гренадер, не имели защитного вооружения. Вместо шлема и кирасы они носили синие суконные кафтаны с красными отворотами и лацканами. Они сражались длинным тяжелым палашом, эффективным при атаке сомкнутым строем, имели при седле пистолет и на перевязи укороченную конную фузею — карабин. Угнаться за шляхтой кавалеристам на крупных строевых конях было трудно.

Карл Август фон Ренне, лишь 3 июня 1769 г. произведенный в полковники и получивший под команду славный Каргопольский полк, упорно шел по следам Пулавских, отмеченных пожарищами. При всем уважении к родовитому дворянству, фон Ренне не считал, что для разгона 8 тысяч шляхты необходим целый полк (1,5 тысячи всадников). Эскадрон каргопольцев под командой ротмистра Миллера гнал от Каменца-Подольского через Буг воинство Каэтана Сапеги. Ренне с частью полка двигался к Влодаве. Лишь 50 карабинер графа Кастели вцепились в хвост пулавчиков, используя для разведки 30 казаков.

31 августа Суворов с семью сотнями солдат ускоренным маршем прибыл из Варшавы в Брест. На последнем переходе его бойцы одолели за 35 часов 75 верст (как мы теперь понимаем — на колесах). Александр Васильевич беспокоился за город, остававшийся без защиты. Поставив в Бресте сильный гарнизон, бригадир устремился на поиск неприятеля с ротой суздальских гренадер — штатно 165, реально 125 человек (Д I. 36), — 36-ю драгунами (капральством), примерно капральством суздальских егерей и двумя пушками (при них состоял сержант с 15 канонирами и фузелерами). По дороге на Кобрин, куда, по данным разведки, двигались Пулавские, Суворов встретил ротмистра Кастели. Граф, накануне порубивший панский арьергард и взявший 20 пленных, присоединился к поисковой партии.

В полдень 2 сентября главные силы Пулавских были обнаружены в лесах у деревни Орехово. Конфедераты укрылись на обширной поляне среди болот. «Вообразите деревню Орехов — своего рода цитадель, — писал Суворов Набокову, — фланги прикрыты болотистыми лесами, тыл большим прудом, а фронт длинным дефиле (здесь — препятствием в виде промоины в болоте. — Авт.), через которое перекинуты три моста. Последний, длиннее прочих, шел через болото и защищался пушкой на огневой позиции на холме. Этот проход защищали пять маршалков. Сей мост сделался для нас Рубиконом» (П 5).

Бригадир не сомневался в превосходстве своих сил. По его оценке, конной шляхты было 2000–2500 (остальные, видимо, разбежались) — не много против 320 русских. Правда, 30 казаков можно было не считать; по словам Суворова, их «не было» на поле боя: «казаки плохи, едва видел ли их одного» (Д I. 35. Ср. 34). Но 290 солдат было довольно для разгона бунтовской шайки с кучей маршалков, полковников, региментарей, комендантов, кавалеров самостийно возложенных на себя орденов и прочих «панцирных товарищей».

Пулавские надеялись лишь не подпустить к себе русских, обороняя дефиле. Шляхта, особенно местная литовская, хотя и присоединялась к конфедератам, не горела желанием воевать. Полковника Пинского полка Лерзака и его подполковника Орешка Казимир Пулавский даже «велел задержать», т.к. они «колебались в обороне». Однако сражаться полякам пришлось, ведь они сами загнали себя в «выгодное место», с которого нелегко было убежать: их «позиция на поле была заперта болотом на правом крыле, спина — озером, на левом крыле были густейшие леса и также болотисто».

Надежда Пулавских была не пропустить русских через идущую по болоту гать. Здесь «они защищались храбро в трехчасовой перестрелке». Стрельба была неэффективной. Суворов решил прорваться через гать, двинув вперед гренадер. Две его пушки под командой квартирмейстера Васильева пушкари катили в боевых порядках роты. «Скорость нашей атаки, — рапортовал бригадир, — была чрезвычайная», что спасло множество жизней. «Пулавских ядра брали у меня целые ряды; однако, помощью Божией, я с ранеными убытка считаю человек до десяти». По точному подсчету убито было 5 человек и 9 лошадей, ранено 11 человек (ДI. 36).

Особенно доставалось от прицельной стрельбы офицерам: «У моих пехотных офицеров, — рапортовал Суворов, — много перестреляно лошадей». «Гренадеры, под их храбрым предводителем господином поручиком Сахаровым, шли колонной впереди и, перейдя третий длинный, лежащий через болото мост, защищаемы были егерями с обоих крыльев, и вкупе с карабинерами весьма достойного и храброго господина Кастели, очистя леса… бросились на штыках, как и карабинеры подлинно на палашах, на всю Пулавских силу и все сшибли Пулавских».

Ворвавшись на поляну, гренадеры развернули колонну и образовали центр фронта, построившись в обычные три линии. Новым видом пехоты были учрежденные в русской армии в 1765 г. егеря: самые меткие стрелки, способные сражаться на пересеченной местности в рассыпном строе и в предписанных им двух линиях. Егеря прикрыли фланги строя гренадер. На фланги пристроились и 50 карабинер.

Обозрев, как перед ними образуется небольшой строй русских, паны осмелели «и даже вознамерились сами двинуться вперед, дабы меня атаковать и окружить… В этом-то месте, — рассказывал Суворов Набокову, — стремительно атаковал я их тремя небольшими отрядами с флангов и в центр, штыком и саблей. Они худо сопротивлялись, не поев и оставаясь в деле более 4 часов. Тут-то и пришел бы им конец: либо всех их поубивали бы, либо они сдались бы, либо в пруду потонули, но малая часть моих войск, все сплошь пехота, их спасла. Я кончил дело».

Из того, как Суворов пишет, что паны оставались голодными и утомились, можно заключить, что русские в ходе трехчасовой перестрелки сменялись и успели поесть. В любом случае кавалерийская атака, которой шляхта на протяжении веков сметала с поля боя всех противников, не удалась. Доблесть неустрашимой шляхты осталась в глубоком прошлом. Русские атаковали холодным оружием сами, причем главный удар по кавалерии наносила пехота! Суворов еще в 1771 г. в письме Веймарну вспоминал, как суздальские гренадеры «рвали штыками конницу под Ореховом»(Д I.243). «Суздальского (полка) сержант Климов в атаке убил один трех человек; хотя все прочее войско с храбростью, достойной российского имени, поступало» (Д I. 35).

Полководец жалел, что пехоты было мало для полного разгрома противника, в мечущихся толпах которого солдаты рисковали застрять. В ходе боя бригадир даже не мог брать пленных — их некому было охранять. «В сражении, поскольку людей у меня весьма мало, не велел никому давать пардону (пощады. — Авт.). Таким образом, не знаю двести, не знаю триста, перерублено, переколото и перестреляно… Их столько против меня было много, что я, наконец, принужден был гранатою деревню зажечь. Тут-то они и побежали».

Пушкари, хотя у «пушечного ящика одно колесо подбито было», задержались на переправе ненадолго и вскоре смогли поддержать атаку огнем. Они зажгли деревню, но на этом не успокоились: «артиллерия ускакала наперед», чтобы достреливать бегущих поляков. Тем временем «драгуны отрезали их хвост», захватив до сорока пленных, включая несколько командиров, «и смелый молодой Пулавский был от смерти у господина Кастели на четырех шагах». Когда Суворов писал рапорт, он еще не знал, что кто-то из карабинер на скаку достал Франца Ксаверия Пулавского метким выстрелом. Получив смертельную рану, 23-летний юноша на другой день умер, став жертвой политиканства своего отца…

Суворов «гнался еще за ними с человеками десятью кавалеристов с полмили, встретил Пулавских на поле, где они было опять построились». Но психологически противник был сломлен. При виде маленького бригадира с десятком всадников отряд из нескольких сот сабель бросился наутек.

Остановив бой, Суворов приказал похоронить убитых и собрать раненых: «Здесь пропасть раненых, и я сам с умирающими». Он жалел, что «много неприятельских смертельно раненных оставлено на месте сражения… собрать их было тяжело», ибо поле боя занимало до 1,6 км. Пулавские уходили, и обследовать заросшее высокой травой пространство русские не могли. Оставив поле, на котором грудами валялись трупы панов и их прекрасных лошадей, бригадир организовал погоню.

Но его опередил полковник Ренне, до этого неспешно бивший «с карабинерами, казаками, четырьмя пушками и дввумястами человек пехоты» арьергарды конфедератов и взявший «около восьмидесят человек в полон». Казимир Пулавский в бегстве забыл о разведке и вывел войско, к которому присоединились силы, стоявшие в других деревнях, прямо на Ренне. 3 сентября Суворов рапортовал Веймарну, что «разбитые пулавцы упали отсюда на Владаву, где их в те же 24 часа господин полковник Ренне встретил и еще разбил, отнял всю их артиллерию, три пушки и довольно обозов. Здесь они почти столько же людей потеряли, сколько под Ореховом» (ДI. 32, 33).

Попытка конфедератов взорвать Литву провалилась. Район Бреста был очищен от поляков. Примкнувшие к ним литовские паны разбежались по домам. 12 сентября Суворов доложил: «По разбитии пулавцов под Ореховом вся провинция чиста» (Д I. 38). И до этого весь вред, который наносили России шайки конфедератов, сводился к нападениям на курьеров. Но Суворов и к таким потерям относился отрицательно. Когда у него были изрублены, оставшись едва живыми, сержант и мушкетер, а другой мушкетер, посланный к Нумерсу, «разграблен», он стал посылать донесения через «шпионов». По делу о грабеже было назначено следствие над четырьмя панами, так что повторять их «подвиг» в Литве стало неповадно.

В отличие от поляков, подчиненные Суворову войска реквизициями не занимались. Грабежи преследовались как уголовные преступления. Русские за все платили деньгами из полковой рационной казны, в крайнем случае брали в долг с выплатой наличных по квитанциям. На выдачу квитанций (как государственных обязательств) требовалось разрешение командующего. «Ваше высокопревосходительство, — писал Суворов Веймарну из Бреста 6 сентября, — не изволите ли приказать с городков: Бредулина, Потоцкого, отсюда три мили, под квитанции брать провиант и фураж… ибо три тысячи (рублей), что взяты в феврале в Смоленске, у пехоты все изошли» (Д I. 34).

Щепетильность русских в отношении чужого имущества настолько контрастировала с поведением конфедератов, что набег Пулавских принес обратный их намерениям результат. Вместо того, чтобы «поджечь Литву», он способствовал тому, что конфедерация здесь не получала поддержки.

Командование оценило действия Суворова под Брестом. Его представления на отличившихся офицеров были утверждены, причем сержант Климов был «преимущественно перед прочими» произведен в прапорщики. «Отменная храбрость, расторопность и хорошая резолюция господина бригадира Суворова» была отмечена в благодарности от Государственной военной коллегии 21 октября 1769 г. (ДI. 50), а также при производстве Александра Васильевича в генерал-майоры 1 января 1770 г. К этому времени его бригада занималась хлопотным, но благодарным делом: защищала от панов-разбойников обширный район Польши с центром в Люблине.

 

ЛЮБЛИНСКИЙ ВОЕННЫЙ РАЙОН

14 сентября 1769 г. в Бресте, получив приказ на передислокацию, Суворов подтвердил: «Мне здесь делать нечего… Здешняя провинция вовсе очищена», — и ночью выступил в поход. 17 сентября его отряд вошел в г. Люблин — центр обширного Люблинского воеводства, лежавшего на рубежах польских, белорусских, западно-украинских и австрийских земель. К северу от Люблина, примерно на равном расстоянии от него, находились г. Брест (восточнее) и Варшава (западнее); к югу — Львов на востоке и Краков на западе.

Спокойствие района было особо желательно ввиду того, что по его восточным рубежам проходила важнейшая операционная линия Главной русской армии в предстоящей кампании против турок, которую уже начал планировать П.А. Румянцев со своими единомышленниками. В Варшаве таким был полномочный министр России князь Михаил Никитич Волконский: боевой генерал, хорошо знакомый с Польшей и сложностями ее умиротворения. Именно он, помня Суворова по Семилетней войне, приказал Веймарну направить Александра Васильевича в Люблин.

Задача, поставленная перед Суворовым, казалась невыполнимой. Протянувшиеся на сотни верст леса и болота, непроезжие дороги, замки шляхты и укрепленные католические монастыри создавали идеальные условия для действий конфедератов. Австрийская граница, непроницаемая для русских войск, скрывала за собой места сосредоточения и обеспечения повстанческих отрядов. Венский кабинет делал все, чтобы усложнить положение «союзной» России в турецкой войне.

Местная администрация и значительная часть шляхты была лояльна королю, но, как принято в Польше, не упускала случая навредить русским, своей победоносностью и добротой вызывавшим раздражение, переходящее в черную зависть, от которой недалеко до ненависти. Пан или ксендз, угощавший русских кофе, мог быть шпионом или просто из вредности передать конфедератам подслушанный за столом разговор. А мог, проводив гостей, вооружиться и ускакать к партизанам, чтобы совершить диверсию.

Ситуация была похожа на Афганистан второй половины XX — начала XXI в., с той разницей, что религиозные фанатики из польской шляхты говорили по-французски, а вдохновлявшие их ксендзы вместо арабского использовали латынь. Единственным — и стратегически важным — отличием было отсутствие у движения конфедератов народной поддержки. Паны и ксендзы разумно отказались от мысли вооружать простонародье, понимая, что оружие обернется на них самих.

«Салонная» партизанщина, главной движущей силой которой выступали истеричные шляхтянки, за танцами и бокалом вина подбивавшие панов совершать «подвиги» за веру и «шляхетные вольности», казалась неискоренимой ввиду отсутствия у русских серьезных военных сил и присутствия у них сословной солидарности с повстанцами: в сущности милыми, культурными людьми, с которыми приятно было танцевать и говорить по-французски.

Только такие «звери», как полковник сербских гусар Древиц, немец, не удосужившийся за годы службы выучить русский язык, могли всерьез гневаться на конфедерата, который, будучи раз пойманным и разоруженным, в нарушение «честного слова» не воевать попадался с оружием вновь. Неизвестно, правдив ли записанный позже, в середине 1790-х гг. слух о том, что Древиц даже рубил таким клятвопреступникам кисти рук. Однако Суворов писал о Древице в большом раздражении, считая его варварское поведение позором для русской армии (Д I. 106).

Александр Васильевич ограничивался тем, что, отобрав у конфедератов огнестрельное оружие, отпускал их по домам на конях и с саблями, взяв подписку больше не грабить и не выступать против русских; при этом после наступления мира оружие и амуницию обещал вернуть (Д I. 83). Утомившись разоружать одних и тех же панов, он потребовал брать у них не только личную подписку, но и письменное поручительство из ближайшего монастыря, грозя наказать поручителя штрафом, если его духовный сын вновь нарушит слово (Д I. 117). Удар «по карману» был, по мнению Суворова, высшей мерой наказания для этих милых людей, коли шляхта мало ценила свою честь.

Для контроля огромной территории Александр Васильевич имел 3–3,5 тысячи солдат разных полков: линейный батальон и команду егерей Суздальского, две роты Нашебургского и роту Казанского, 5 эскадронов 5-го кирасирского, по 2 — Владимирского и Воронежского, 1 — Санкт-Петербургского карабинерского, плюс 170 недисциплинированных казаков, постоянно создававших ему головную боль. В приданной Суворову артиллерии было 2 единорога и 16 пушек (Д I.107).

Умиротворить этими силами воеводство, используя систему постов, как планировалось в Варшаве, было нельзя (Д I.42). Конечно, Суворов не думал, что шляхта, даже в значительном числе, способна нападать на солдат. Реляции отдельных командиров о якобы бывших сражениях с конфедератами возмущали Александра Васильевича до глубины души. «Какая такая важная диспозиция с бунтовщиками? — писал он Веймарну. — Только поспешность, устремление и обретение их… должно не поражать их, но топтать и раздавлять… с праведным желанием окончания здешних беспокойств!» (Д I.106).

Его собственные офицеры готовы были атаковать обнаруженного неприятеля с ничтожными силами. Суворов, с одной стороны, предостерегал от этого: «ибо по должности моей я, как за храбрые совокупленные воинским искусством дела похвалять и высшему генералитету рекомендовать не примину, так и за неосторожности, от которых бывает неудачливый конец, впредь взыскивать буду». С другой — в том же приказе командирам отрядов и постов о «надлежащей воинской осторожности» от 7 февраля 1770 г. намекал, что это не его тактика: «Господин генерал-порутчик фон Веймарн мне прописывает, чтоб малых партий не посылать, о чем и я напоминаю» (ДI. 73).

Когда командир поста в Пулавах капитан Суздальского полка Набоков, выступив 15 января 1770 г. в поиск за Вислу, с 30 бойцами атаковали отряд в 150 сабель в местечке Коженицы, а после разогнал еще 60 конфедератов и взял их обоз, Александр Васильевич грудью защищал своих орлов от выговора. «Они рекогносцировали, — писал Суворов начальству, т.е. были в разведке, — а что так дерзновенны — я один тому виновен. Как в Ладоге, так уже и под Смоленском, зимой и летом, я их приучал смелой нападотельной тактике» (выделено мной. — Авт.). «Покорно прошу простить мою вольность! — заключает Суворов. — А в награждение того, изволите прочесть Набокова рапорт, вместо сказочки из 10(0) 1 ночи» (А 1.66).

Отчет Набокова о бое против конфедератов, окопавшихся вокруг корчмы, способен был развлечь отягощенного заботами командующего. Суворов в новом рапорте рассказал в другом «правильном» бое пулавского отряда, когда 80 солдат с легкой пушкой устроили сражение с настигнутой ими в лесу конницей пана Неведомского. «Офицеры, построив пехоту, егерей и конницу поставив на крыльях, выстрелив из пушки картечью, пошли на штыках… грудь на грудь, Неведомского партию сломили и при том случае его самого штыком, во фронте на лошади сидящего, и около его несколько шляхтичей и других возмутителей закололи. Мятежники начали ретироваться, наша конница и егери их крылья сжимали; побежали они в такой густой лес, что и пехотою пройти трудно. Гренадеры за ними шли на штыках, мушкетеры закрьиись в резерве с пушкою, казаки и драгуны поступали с совершенно отличной неустрашимостию и отдохнуть им не дали. Офицеры, со своей командой преследуя, гнали их более мили и били наповал, раздробляя сию партию в мелкие части, доколе оных никого видеть не стало». Солдаты вернулись на свой пост благополучно (Д I.65).

 

НАСТАВЛЕНИЕ ПОСТОВЫМ КОМАНДИРАМ

Благодаря «смелой нападательной тактике» система постов Суворова решала две задачи: охрану населения Люблинского воеводства от грабежей и «рассеяние» шаек конфедератов. Правилом было ни на мгновение не оставлять без солдат ни одного поста, «потому что как земля чрез них в беспечности, так и они в междоусобной обороне состоят». Систему взаимной поддержки постов Суворов описал в Наставлении постовым командирам в июле 1770 г. (Д I.132). Впрочем, поддержка была необходимой «иногда в случае», т.к. каждый пост имел достаточно сил для поражения неприятеля.

В Наставлении изложена концепция действий армии в условиях антитеррористической операции на чужой, но дружественной территории. Осторожность, дисциплина, укрепление поста окопами сочетались с требованием «иметь частые о возмутителях разведывания», в т.ч. через агентуру среди местных жителей. Разведке Суворов уделял огромное внимание, привлекая к ней местных должностных лиц, которые обязаны были докладывать о любой угрозе мирной жизни в их владениях. Отсутствие ежедневного сообщения от чиновника само было информацией. Для передачи сообщений на посты генерал приказал иметь наготове лошадей, а в донесениях указывать время отправки и время обнаружения конфедератов.

Силам порядка были равно полезны платные шпионы и бесплатные болтуны. Первых экономный Александр Васильевич не любил, особенно лиц из католического духовенства, интриговавших на обе стороны по своим соображениям. Он «ни иезуитов, ниже иных монахов в вестовщики не принимал, о чем, однако тайно, на посты… подтвердил. Но и иных того рода, — добавил генерал, — не жалую». Готовая за деньги на все шляхта, разъезжая из замка в замок, распивая кофе и играя в азартные игры, собирала не информацию, а непроверенные слухи. «Сверх того они дороговаты, чего ради и на постах нынешней моей команды их также не весьма любят».

В то же время шпионы и слухи, благодаря которым Суворов знал состав отрядов и планы конфедератов по всей речи Посполитой, были «несказанно и беспрестанно нужны». Из слухов острый ум генерала мог составлять четкую картину событий. Докладывать Суворов приказывал все новости, «сколько бы такие шпионские повести невероятны не были» (Д I.176).

Особенностью Польши являлась небрежность с секретами, которые выбалтывались, чтобы показать собственную значительность. Первоклассную информацию было просто собрать в корчме: «Проезжих людей везде пропасть, бывают люди разумные», знающие много, так «как по вольности польской… ничего тайного нет». Бесплатный информатор бывает «лучше пьяного шпиона, которой для денег и веревки возвещает что угодно». Больше всего помогают русским «сами усердные нам обыватели, обремененные их (конфедератов) грабежами, разоренные шляхтичи, сидящие спокойно дома» (Д I, 245).

Веревка плакала по шпионам, но человеколюбивый Суворов отступал от правила их вешать. Вот пример из его письма от 16 июня 1770 г.: «Рапорт г(осподина) капитана Голешева, где он упоминает, что при его деле в Соли запретил пехоте раненых убивать, которые потом ушли, и о шпионе иудее с его допросом также извольте отправить в рапортах генералу-порутчику (Веймарну. — Авт.). Отправленного же шпиона содержать в Люблине впредь до резолюции от генерала-порутчика, или лучше, избегая затруднения, прикажите при публикации в Люблине городскому кату (палачу. — Авт.) ошельмовать, положить клейма, отрезать уши; буде же таких клейм нет, то довольно, что и уши отрезать и выгнать из города метлами. А лутче всего прикажите его только высечь как-нибудь кнутом, ибо сие почеловечнее» (Д I.123).

По польскому закону, если дать делу ход, шпиона пришлось бы повесить, а благодаря Суворову ему выпал шанс унести ноги, отделавшись высеченной для острастки спиной. К весне 1771 г. Александр Васильевич стал еще мягче. «У бунтовщиков шпионы только на том основании, что просто доносят, где мы обращаемся, — писал он Веймарну в контексте мыслей о начале наступательной войны против конфедератов. — Их столько много, что когда их изловят, я их, выспрося, отпускаю домой» (Д I.245).

Бороться со шпионами, учитывая, что смертная казнь русским законом была запрещена, а шляхта не могла подвергаться телесным наказаниям, оказалось трудно. Но «информационный шум», который они создавали, снижал значение добытой шпионами информации о русских войсках. Иное дело — прямые данные, которые конфедераты могли получить из перехватываемых военных депеш и частных писем.

15 июля 1770 г., вспомнив уроки отца (специалиста по перлюстрации), Александр Васильевич приказал «люблинскому коменданту… при приходе и отправлении почты быть на почтовом дворе всегда самому, и для просматривания писем определить себе нарочный час, и все сомнительные распечатывать, читать и приносить старшему командующему в Люблине (Суворову. — Авт.), которому с ними поступать по его благоусмотрению. Это делать и всем прочим на постах комендантам благопорядочно».

Раз «возмутители часто схватывают почтальонов и тем в наши таинства проникают, то с сего времени весьма запрещаю: господам офицерам и прочим в их письмах ни о малейших обстоятельствах нынешних мятежей не упоминать; в предосторожность же сию все такие честные письма представлять прежде открытыми главным на постах или комендантам, в коих власти уже состоять будет, отправлять их или нет» (Д I.121).

Контрразведка была делом важным, однако для русской стороны главным было осмысление данных о конфедератах. Генерал требовал от офицеров инициативы в сборе и истолковании информации, которую они докладывают в Люблин. «Командиры, — писан он, — должны сами видеть вдалеке, без зрительной трубки», и «перед вашим вышним (начальником) быть остроумнее не только в сведениях, но и в догадках». Александр Васильевич сердился за представление неверных данных и выводов, но не наказывал за них, а требовал от офицеров впредь быть умнее.

Догадки и оценки сведений на постах помогали Суворову верно понимать информацию. Впоследствии он развил эту концепцию в приказе по войскам Крымского и Кубанского корпусов от 16 мая 1778 г.: «Корпусному командиру и между собой господам бригадным и прочим начальникам, при сообщении известий… описывать в них возможное предвидение: и по последствиям настоящего, и в будущем приличную прозрачность, с военными (и) с политическими краткими рассуждениями, для предпобеждения оных, — как способнейшим к тому местным пребыванием, нежели тем, кому сообщает… Иначе от того рождаются замешательства лишними предосторожностями и беспокойства, иногда напрасные, передвижением… войск. Лучше поэтому объяснять всякое известие, вообразительно его назнача справедливым, сомнительным или ложным, невзирая на то, что дальнейшим проницанием кажущееся ложным превратится в истинное, а и справедливое — в ложное или сомнительное. Поэтому каждому… подавать свои мысли с рассуждениями смело, означая по случаю примерное число противников и их вооружения. Получающий их берет с того свои исправные меры» (Д 11.42. С. 63).

На самостоятельной оценке офицерами информации, необходимой для «предпобеждения» — упреждения неприятеля, Суворов строил систему действий против конфедератов, от постов до Люблинского отряда, бросавшегося за самыми крупными партиями неприятелей, и до командования русской армией в Речи Посполитой. Веймарну догадки, оценки и предложения, которыми засыпал его командующий округом, были не по душе. Но Александр Васильевич уже сформировал свое отношение к обдуманной информации «снизу» как основе правильных военных действий и не отступал от него.

Осторожность, которую культивировал Веймарн, и информированность были в глазах Суворова почти синонимами. Во втором пункте Наставления постовым командирам 1770 г. он требует посылать для удара по возмутителям сильные партии, не дальше суточного перехода от поста, «и то с весьма добрым о неприятельских предприятиях и силах известием, давая о своих намерениях ближайшим постам и сюда знать», чтобы при необходимости вовремя получить поддержку.

От точности данных зависело решение об ударе на противника себе «подсилу», чтобы избежать потерь. А «если в случае, от чего Боже сохрани, несчастием в ударении урон людям последует, то с таковым постовым командиром за неосторожность и безрассудный удар на неприятеля поступлено будет по силе воинских законов».

Третьим пунктом Наставления было требование «на постах и в проходах чрез деревни и местечки обывателям ни малейших обид не чинить и безденежно ничего не брать», а подчиненных «содержать в дисциплине, однако, чтоб положенным всем, так и лошади фуражом, довольствованы были, (и) без крайней нужды не изнурять и не отягощать».

Наконец, Суворов четко определял, что является для солдат законной добычей. «Лошадей, в добычу от возмутителей получаемых, годных — определять в службу, давая тем, кто их возьмет, некоторую плату (на их содержание), ружейные же и амуничные вещи стараться в пользу службы употреблять. Что же касается того, что когда возмутителей разобьют и у них в добычу деньги или вещи взяты будут, то нет нужды рассматривать, откуда те деньги получены, но следует с теми вещами и деньгами, поступая по содержанию 111-го и 112-го воинского артикулов, разделять оные по всей команде; разве бы отнятые деньги принадлежали их казне, в таком случае поступать по толкованию 112-го артикула. Сие исполнять, как и указом Государственной Военной коллегии повелевается».

 

ДОБРОДЕТЕЛЬ — ЗАЛОГ ПОБЕДЫ

Мысль, что Суворов в Наставлении постовым командирам разрешает грабеж, уподобляя солдат «возмутителям», следует отбросить. Русским было разрешено пользоваться имуществом противников, побежденных с оружием в руках, в то время как конфедераты грабили население. Мирным людям не было легче от того, что грабеж мятежники осуществляли под видом «реквизиций», которые генерал запрещал, предписывая «безденежно ничего не брать, опасаясь строго по силе законов взыскания».

Суворова возмущало, что шляхтичи продолжали грабить, даже покинув конфедерацию, «совсем разоряя диссидентские деревни… (и) не только деревни, но их церкви, не оставляя ни окон, ни лавок, также сбирая с них самовластно деньги, провиант и фураж» (Д I.178. Ср. 51). Не только диссиденты, но и католики, в том числе шляхтичи, не были защищены от произвола и даже убийства ничем, кроме русского штыка.

По случаям грабежей, которые случались в русских войсках, командование возбуждало уголовные дела. Особенно грешили казаки, которые довели Александра Васильевича до угрозы самого сурового в русской армии наказания шпицрутенами: толстыми прутьями, которые еще и вымачивались в соленой воде. Прогон сквозь строй, где товарищи наносили виновному от 100 до нескольких тысяч ударов шпицрутеном, как минимум отправлял несчастного в лазарет.

Обычно Суворов этого наказания даже не упоминал, но 24 июня 1770 г. сорвался и написал на все посты: «Доходят до меня жалобы, что казаки новоприбывшие чинят обывателям обиды и грабежи. Для чего им строго запрещается, чтоб отнюдь никто обывателям обид не чинил, что им на всех постах постовым командирам подтвердить. Если впредь услышаны будут какие жалобы, то виновные жестоко будут штрафованы шпицрутеном. А будучи в сражении, с лошадей для грабежа отнюдь не слезать» (Д I.127).

С возможным «лихоимством» был связан запрет поисковым командам останавливаться на панских дворах, откуда информация об отряде могла дойти до мятежников. «Вообще от шляхтичей, так и от протчих, никаких приманок не принимать… и бунтовщикам похлебства не чинить, под взысканием на господах постовых командирах. Сие строгое напоминание чиня, рекомендую трудолюбие, неутомленность и покорность всюду, ибо и Веденяпин не от чего иного сокрушение претерпел, как от его роскошных нравов» (Д I.120).

Разложение оккупационных войск (хорошо знакомое моим современникам по Афганистану) затронуло силы Суворова в упомянутом им поразительном случае с отрядом поручика Владимирского драгунского полка Веденяпина. Этот офицер, пишет Александр Васильевич, «к несчастью мне из Главной армии попался», — т.е. был прикомандирован из войск Румянцева, в которые пламенно мечтали попасть все храбрые офицеры! Уже это должно было Суворова насторожить. Но Александр Васильевич, располагая малыми силами, 28 сентября 1769 г. поставил Веденяпина с командой из 67 драгун на пост в местечке Красностав. Хотя формально Веденяпин подчинялся полковнику Траубенбергу, а не Суворову (Д I.45), тот усилил его пост солдатами Суздальского полка и взял на себя ответственность за него.

Поручик неплохо показал себя в деле, но 4 июня 1770 г. совершил самое страшное в глазах Суворова преступление: опозорил русское оружие поражением. Он «безрассудно и беспорядочно вступил в дело с мятежниками, разорил малолюдный эскадрон, погубил наших около пятидесяти человек и потерял одну чугунную пушку». Дело было так.

Узнав о вторжении в Люблинский район отряда мятежников, поручик с отрядом в 70 драгун, мушкетер и артиллеристов с пушкой бросился ему наперерез и занял местечко Фрамполь. «В это местечко, — с гневом пишет Суворов, — вступил он того 4-го числа около полудня столь нерадиво, что возмутители, шедшие другой дорогой, близко от него, его усмотрели. Они были под командой их полковника Новицкого в числе меньше 300 коней, и можно ли поверить, чтоб Веденяпин с семидесятью человеками и пушкой их не разбил в мгновение ока! — Тем, которые от капитана Голяшева бежали и также почти капитана Дитмарна испугались!»

Капитан Голяшев уже заставил полковника Новицкого изменить маршрут и гнался за ним. Поразив конфедератов в деревне Старые Соли, он послал к Фрамполю в помощь Веденяпину капитана Китаева. Капитан Суздальского полка Дитмарн, по словам Суворова, стал портиться с момента, как полком (с 5 января 1770 г.) начал командовать полковник Штакельберг. Он не только «забыл» посылать отчеты об обстановке Суворову, но и сам не знал, в каких силах противник и что делают отряды с соседних постов. Он вообще полагал, что ловит восьмерых мятежников! «Удивительно, — писал Суворов, — что наш бывший исправный Дитмарн с десятью казаками вместо восьми мятежников наезжает на всю их большую шайку и… что о их множестве не уведомлен, не знает, откуда возмутители зашли, как с ними Голяшев… от него… миль от восьми до девяти дерется». Дитмарн получил от Суворова выговор, хотя он с десятью конниками прогнал всю шайку мятежников.

Всюду поражаемый Новицкий с 300 всадниками вылетел прямо на Фрамполь, где ему должен был прийти конец, «если бы недоведомым нам Божиим определением Веденяпин разума не потерял под Франполем». Поручик действительно явил миру чудо. Получив известие о приближении конфедератов от пикета казаков, он, «подхватя несколько драгун, которые ему первые в руки попались, бросился на них на палашах. Подскакав, опустил палаши и, выстреля из пистолета, поскакал назад. Следственно бунтовщики за ним и погнались, и наскакали на выбежавшую его, мало что в поле, расстроенную оставшуюся команду. Драгуны не успели сесть на лошадей, и их окружили. Так плоха их позиция была, что возмутители ссадили своих карабинер в ближний огород и из-за забора им стреляли в спину наповал. Они же, пребывая без движения и только отстреливаясь, отрезаны были спереди их гусарами, по крыльям их были сараи, которые, наконец, бунтовщики зажгли. Не предпринимая ни малого прорыва сквозь мятежников, так долго они беспутно стреляли, что были сами перестреляны, остальные с Веденяпиным сдались в плен. Этих считают около двадцати, сколько спаслось — верного рапорта еще не имею. Суздальского полка подпорутчик Лаптев сдаваться не хотел и убит с товарищами, Воронежского эскадрона порутчик Кузьмин спасся, израненный смертельно».

В этом невероятном трехчасовом бою, где русские солдаты вели себя, как неорганизованная шляхта, а драгуны и гусары Новицкого действовали четко, напрасно погиб герой Орехова граф Кастели. Оплошали даже суздальцы: молодой подпоручик Лаптев слишком поздно повел 15 солдат в штыки; перераненные бойцы не смогли прорваться, Лаптев и 8 солдат погибли, а остальные попали в плен. Суворов просто кричал «о распутности Веденяпина»; 2 июля 1770 г. он за нераспорядительность и трусость был отдан под суд вместе с бежавшим с поля боя поручиком Кузьминым (Д I.118).

Веденяпин был виновен, но Суворов признал в рапорте Веймарну, что его система предупреждения и взаимной поддержки постов, до того эффективная, не сработала. Генерал до последнего момента «почитал, что все тихо и в порядке». Офицеры Главной армии, ответственные за коммуникационную линию от Львова до Сандомира, не просто «пропустили», но, по словам Суворова, «почти напустили» бунтовщиков на его район. Командиры постов не имели связи и не знали, что происходит у них под носом; Дитмарн «не заметил» боя во Фрамполе в 6 верстах от себя! Бойцы капитана Голяшева подоспели к Фрамполю, когда конфедераты оттуда ушли, позаботившись о раненых и даже похоронив всех убитых!

Хладнокровное мужество противника заставило Суворова воздать похвалу Новицкому. Хотя прорыв в Литву не удался (русские уже надвигались со всех сторон), конфедераты с честью вернулись назад к Пулавскому. «Они потеряли под Франполем только от двадцати до тридцати человек, — писал Суворов, — раненых они своих имели с собою не больше». Во всей экспедиции русские отняли у Новицкого не более 150 человек, в т.ч. 7 пленными, «из которых велел я отдать одного их раненого гусара на волю в монастырь в Колбушеве», — констатировал Александр Васильевич.

Историю с Веденяпиным, которую многие командиры постарались бы замолчать, Суворов широко использовал как пример для воспитания войск. Он указал, что на посту Веденяпина было «больше обид» местному населению, чем обычно (П 9). Гонясь за противником, этот человек «роскошных ндравов» в деревне Старые Соли остановился в доме у шляхтича, у которого «в благодарность» за сведения о неприятеле отобрал коня. Во Фрамполе, вместо того, чтобы сразу расставить караулы, Веденяпин приказал бить кнутом евреев (явно вымогая взятку). Жадный и бессовестный человек, внушал подчиненным Суворов, должен был потерпеть поражение.

Подчеркнув глубину нравственного падения Веденяпина, Суворов противопоставил ему благородное поведение противника. После боя «возмутительский командир Новицкий похоронил убитых в своем присутствии человеколюбиво, также содержал пленных ласково, а раненых велел отвести в Люблин, еще им дал на дорогу два червонца; их было тринадцать и уже человека три умерло. Я велел отписать… к Пулавскому, чтобы если хочет, наших пленных отпустил, и что я ему столько же людей пришлю».

Нравственное превосходство давало победу. Путь к поражению лежал через «роскошества». В письме Веймарну «Примечания для экзерцирования» от 3 марта 1771 г. Суворов рисует картину повреждения нравов солдат в условиях, когда «есть кошелек — кофе у пана готов». «Командир в замке, на панском дворе, — иронизирует Александр Васильевич, — спрашивает шпионов, рассылает их, пишет рапорты, отдает приказы (не заботясь о секретности); рядовые по дворам пьют вино, пиво, едят готовое хорошее кушанье, за то еще им давай провиантские деньги. Нужное солдату полезно, а излишнее вводит в роскошь — мать своевольства [39]«Обряд службы» каждый командир был обязан не только прочесть, но всегда иметь «в кармане при себе». В 1776 г. инструкция Румянцева стала обязательной для всей русской армии. Текст: Масловский. Приложения и примечания к запискам по истории военного искусства в России. СПб., 1894. Вып. II. С. 25–44; и др. изд.
. (Выделено мной. — Авт.) Кажется, что на это только одно правило: когда их где потчевали, отрядным командирам тот день записывать и не выдавать им провиантских денег, чтоб не богатели или после не мотали. Лучше, когда заслужат, дать им царскую милость. А за пьяного — больно бить его унтер-офицера. У меня под Ландскороном таких пропало и убито трое» (Д I.243).

В бою за Ландскрону было переранено немало офицеров, которые в погоне за роскошью надели яркое шляхетское платье. Много офицеров перестреляли у Древица, впадавшего с полком в роскошества в Кракове. — «Чего лучше, как по сему гербу целить? Пример берут с них и рядовые, уже им и государева шляпа лоб жмет, уже подмышками и кафтан тесен!»

Рождение в войсках склонности к лихоимству и утрата армейской идентичности при общении с местными жителями, переходе на местную пищу и одежду, были, конечно, опасны. Но Суворов не был бы собой, если бы предлагал командующему русскими войсками в Речи Посполитой лишь меры охранительные. Напротив, случай с Веденяпиным он использовал для экстренного доведения до войск новых требований по атакующим действиям, основанных на опыте и убеждениях полководца, подкрепленных переменами в Главной армии, победоносно сражавшейся с турками.

 

АТАКА

Польские конфедераты оживились неслучайно. В 1770 г. основные военные действия сместились от Хотина, стоявшего у границы Речи Посполитой и Османской империи, далеко на юг, вглубь турецкой территории. Там, где прежде находились русские войска, остались гарнизоны и тыловые команды. В войне наступил перелом. Сама военная стратегия и тактика изменились.

За короткое время между кампаниями 1769 и 1770 гг. П.А. Румянцев сумел переподготовить войска. Обнаружив, что «каждый полк имел свой образ, отличествующий от другаго» настолько, что являл собой «как бы иное войско», гениальный полководец создал и в марте 1770 г. разослал в полки свой «Обряд службы для равенственного отправления в армии». В отличие от «Полкового учреждения», он был обязателен для всей пехоты 1-й армии.

Требуя, чтобы солдат обучали «со всякими подробностями, но притом с кротостью и каждого особо», полагаясь, как и Суворов, не на наказания, а на моральные стимулы, Румянцев пошел дальше: он отменил «все лишние приемы», как в учении, так и в бою. Петр Александрович упростил солдатский шаг, отказавшись от прусского «гусиного». Вместо строя в три шеренги он ввел более простой в перестроениях двухшереножный, каким с 1765 г. учили маршировать егерей, уповая, что русская пехота и в таком построении способна отразить неприятеля огнем. Упрощено было все, вплоть до караульной службы и устройства лагеря; даже побудку в походе заменил генерал-марш, под который армия должна была немедля готовиться к выступлению.

Отчасти это были вынужденные меры, ведь привести полки к единому образцу по полной программе в короткое время между кампаниями было невозможно. А упростить обучение вымуштрованных солдат было легко. Суворов вспоминал в письме Веймарну от 3 марта 1771 г. о бесконечном числе команд, принятых при нем в Суздальском полку, которые в бою оказались бесполезны. Заучивать приходилось «тысячу таких слов».

Оставив из этих строевых команд сотню, Румянцев через несколько месяцев получил гораздо более мобильную пехоту. Новое двухшереножное построение компенсировало малое число его ударных войск (35 тысяч), противостоявших 150-тысячной армии турок при поддержке 80 тысяч татар. Даже вместе со 2-й армией, корпусом в Молдавии и отрядом Штофельна, отозванного на соединение с Румянцевым из Бухареста, силы были малы по сравнению с неприятельскими.

Но на этот раз кампания планировалась группой единомышленников в разных военных ведомствах и была строго наступательной. Пехота и кавалерия, моряки флота графа Алексея Орлова, совершившие бросок с Балтики в Средиземное море, морской десант — все получили негласную установку решительно атаковать неприятеля, невзирая на обычные расчеты соотношения сил. Это объясняет разительный контраст между официальными оборонительными военными планами и реальными действиями.

Счет блистательным победам 1770 г. открыла армия: 4 января войска генерал-майора Г.А. Потемкина разгромили турок под Фокшанами. 10 апреля десант под командой бригадира морской артиллерии генерал-фельдцейхмейстера И.А. Ганнибала, после 6-дневной бомбардировки с моря, взял крепость Наварин в Греции. Но десантные операции в союзе с греческими повстанцами, на который делал ставку Алексей Орлов, оказались неэффективными из-за малой боеспособности «союзников».

7 июня армия Панина успешно переправилась через Буг. Румянцев, преодолевая моря грязи, 17 июня настиг и разгромил войска Абазы-паши и хана Каплан-Гирея при Рябой Могиле. 24-го русский флот из 9 линкоров и 3 фрегатов одолел турецкую эскадру у о. Хиос и отбросил ее в Чесменскую гавань; линкор «Святой Евстафий» под командой адмирала Г.А. Спиридова взял турецкий флагман «Реал-Мустафа» на абордаж и взорвался вместе с ним. 26-го 15 линкоров и 6 фрегатов Гасан-Эдина-паши были атакованы и сожжены в гавани эскадрой С.К. Грейга, состоявшей всего из 4 линкоров, 2 фрегатов, бомбардирского корабля «Гром» и 4 брандеров. Турки потеряли свыше 10 тысяч, русские — всего 11 человек. Захватив господство на море, русский флот до конца войны блокировал Дарданеллы, перекрыв подвоз продовольствия к Стамбулу. Еще более громкие победы одержал Румянцев. 7 июля он разгромил соединенные османские силы при р. Ларга, а 21-го уничтожил турецкую армию у реки Кагул, где 27 тысяч русских противостояли 150 тысячам турок.

Мир содрогнулся. Ни русская армия, ни флот никогда не одерживали столь мощных побед. Никто не бил турок так сильно, в такие короткие сроки, не имея на пути следования баз и магазинов. Русские войска вышли к Дунаю, крепости Измаил и Килия сдались генералу Репнину. 16 сентября граф Панин со 2-й армией взял Бендеры; 28-го пал Аккерман. Молдавия и Валахия были освобождены. Верный слуга Стамбула крымский хан Каплан-Гирей был свергнут Селим-Гиреем; кочевавшие в низовьях Днестра и Буга Буджакская и Едисанская орды вышли из-под власти турок. В Закавказье русские освободили Имеретию, взяли Кутаис и др. крепости на Черном море.

«Слава и достоинство наше не терпят, чтобы сносить присутствие неприятеля, стоящего в виду нас, не наступая на него», — эти слова Румянцева, сказанные перед битвой, передавались по всем полкам русской армии. Командиры понимали, что наступила новая эпоха. Если раньше они учились у военных гениев других народов, то теперь сам Фридрих Великий будет проводить в Пруссии маневры, разыгрывая перед посетившим его Румянцевым сражение при Кагуле. Суворов будет изучать опыт Румянцева, но пойдет в своих преобразованиях еще дальше.

15 июня, отдавая на посты приказ о предписанных им формах боя, необходимый после поражения Веденяпина, Александр Васильевич не ведал, как обернется кампания 1770 г. в Главной армии и на флоте. Румянцев еще не дошел до Рябой Могилы, Орлов — до Хиоса, а Суворов писал так, как будто знал об успехе их «смелой нападательной тактики», и… делал следующий шаг в ее развитии, объявив атаку холодным оружием главным средством боя.

Суворов был внятен и объяснял все на простых примерах. «Господин капитан Голешев с малой, но храброй его командой, особливо Воронежских драгун, побил возмутителей несказанно себя сильнее, — писал генерал. — С другой стороны, порутчик Веденяпин с большой командой, по его безумию, оплошности и неосторожности, от тех же самых разбит». В чем дело?

Для победы отряд должен передвигаться скрытно от неприятеля, «в великой воинской осторожности и в лесах по-партизанскому». Отряду, «сделав удар, на том месте ни минуты не останавливаться, а идти на свой пост назад и лучше другой дорогой». Командир обязан «иметь наиточнейшее разведывание, если паче чаяния услышано будет, что противная партия сильнее поведанного, — пойти просто назад, а на пост наипоспешнейше дать знать».

Веденяпин этого не соблюдал. Хуже того, встретив неприятеля расстроенными рядами, он «опешил; но глупее еще, что отстреливаться начал скорострельно, особенно из своей пушки, вместо того, что доселе во всех… командах моей бригады едино только атаковали на палашах и штыках, кроме что стреляют егеря. И этой формой обороны, которой одно название уже доказывает слабость, следственно и наводит робость, допустил себя окружить, но на храбрый прорыв с жестоким нападением не пошел».

Командиры отрядов должны были сделать из этого выводы. Слово «оборона», которое «доказывает слабость» и «наводит робость», не должно употребляться! Но как следует атаковать? Раньше Суворов лишь рекомендовал, ныне — предписал наносить главный удар холодным оружием. Для этого раньше предназначались гренадеры: самые рослые и опытные солдаты, которые шли на пехоту и кавалерию в штыки. Теперь в каждом мушкетерском капральстве следовало выделить «за гренадер от 4 до 6 (солдат) и при них по ефрейтору, которые только рвут на штыках, опустя ружье, и отнюдь без повеления не стреляют, — ибо единожды навсегда вообразить себе должно, что больше потребно времени зарядить, нежели выстрелить, — но стрелять есть егерское дело». Остальные мушкетеры стреляют мало, «почти как гренадеры», а в атаке служат передовым штыковым бойцам «резервом».

Итак, стрельба замедляет атаку. Даже в кавалерии перестрелка губительна, «ибо мятежники сами до того охотники». «Кавалерии надлежит только смело врубаться не испорченным фронтом», забыв наставления о строевой стрельбе. Драгуны, которым предписано выступать за конных егерей, «стреляют из карабинов и того ради их имеют на крюке», остальные атакуют на палашах. Лишь «фланкировкой», проскакивая мимо ряда противника, драгуны «могут стрелять из пистолетов».

Конница и пехота может стрелять в погоне, «но и тут напрасно весьма пули не терять, лучше и тут холодное оружие». Главное — не останавливаться, гнать стремительно. Казаки «лучшие люди для погони», если им под угрозой шпицрутенов запретить слезать с коней, чтобы «оторвать какой-нибудь лоскуток». В погоне «и пехоте отнюдь не остановляться» (Д I.119).

 

ВОЕННОЕ ИСКУССТВО

Два дня спустя, 17 июня 1770 г., Суворов издал развернутый приказ бригаде о новой тактике боевых действий и обучению войск. «Господам штаб-офицерам, комендантам на постах и прочим офицерам» было предписано «в праздное время обучать на постах их команды… большим конным и пехотным и в несколько линий и частей маневрам, эволюциям и атакам с жестоким и поспешным нападением».

Солдатам следовало объяснять, как применять строй на разной — ровной, низкой и высокой, изрезанной, лесистой и болотистой — местности, показывая «преимущества в силе ударения холодным оружием коннице и пехоте, особо и совокупно… полагая за единственное правило, что хотя храбрость, бодрость и мужество всюду и при всех случаях потребны, только тщетны они, если не будут истекать от искусства (выделено мной. — Авт.), которое возрастает от испытаний при внушениях и затверждении каждому должности его».

Возмутители, писал Суворов, не выдерживают атаки, зато искусны в перестрелках и быстро перемещаются, «чего ради по их легким разбегам и пушечная стрельба мало действия имеет, тем меньше ружейная», разрешенная отныне только егерям и прицельно. (Напомню, что главным средством борьбы русской линейной пехоты до этого был неприцельный залповый огонь.) Мушкетерам, как и гренадерам, лучше «ломать возмутителей штыками. Кавалерии же стрелять вовсе не годится, а несравненно лучше палаш и копье, разве паче чаяния случилось бы достреливать в погоне, но и при сем лучше холодное оружие», ибо «время кратко и драгоценно», нельзя тратить его на заряжание.

Фактор времени «генерал Вперед» выдвинул как важное условие победы русских войск, в которых мгновенное решение принимал по ходу боя каждый офицер, унтер-офицер и даже солдат. От солдата не зря требовалось «понимать свой маневр», уметь заменить капрала, день за днем учить инструкции и приказы, что и как делать в той или иной ситуации. Русский отряд хоть в 8 человек мог наилучшим образом использовать фактор времени. А другие войска, например, прекрасно вымуштрованные австрийские — нет. Одни, получив приказ «В атаку!», выполняли его, быстро и умело применяясь к обстоятельствам, в стиле написанной Суворовым позже «Науки побеждать»: «В атаке не задерживай!» Другие регулярные армии все делали по приказам, значит — ждали их и тратили драгоценное время.

Предписания Суворова с 1770 г. помогали войскам наилучшим образом использовать фактор времени. Он приказал «пехоту, хотя скорому заряжению весьма приучать, также и скорой пальбе плутонгами, но весьма ей в памяти затверживать, что это делается для одной проворности… В деле, когда бы до того дошло, то хотя бы весьма скоро заряжать, но скоро стрелять отнюдь не надлежит, а верно целить, в лучших стрелять, что называется в утку, и пули напрасно не терять, особенно егерям, коим должность только в том и состоит. Что же говорится по неискусству подлого и большею частью робкого духа: “Пуля виноватого найдет”, — то это могло быть в нашем прежнем нерегулярстве, когда мы по-татарскому сражались куча против кучи и задние не имели места целить, (а поднимая) дула вверх, пускали беглой огонь. Рассудить можно, что какой неприятель бы то ни был, усмотри он хоть самый по виду жестокий, но малодейственный огонь, не чувствуя себе вреда, тем больше ободряется — из робкого становится смелым и в мгновение ока в опасность ввергает» самих горе-стрелков.

«Пушки в деле действуют сами по себе, и хотя артиллеристов скорому заряжанию и пальбе примером весьма приучать, но больше того знанию батарейного места», то есть выбору выгодной позиции, а также прицеливанию, «чтоб в истинном действии стреляли редко, но прицельно, знали бы качество их орудий и зарядов напрасно не расстреляли. Известно, по роду сражений с возмутителями, что пушечная пальба долго продолжаться не может, ибо когда они с самого начала вдруг ударом сломлены бывают, то хотя пехота в погоню по обстоятельствам следовать должна, но по их скорому бегству остается тогда почти только их доканчивать одной кавалерии. Следственно, артиллерия остается позади при пехоте или резерве».

«Когда же возмутители сами артиллерию имеют, — продолжает Суворов, — то главнокомандующим в атаках надлежит пехотой или кавалерией ее от них немедленно отнять и избавиться от ее вреда, отчего, как доказано при всех случаях, она (шайка конфедератов) в робость впадает и предается несказанному бегству». Это нетривиальное решение — немедленная атака на вражескую артиллерию с целью снижения потерь в своих рядах — стало постоянным требованием во всех диспозициях Суворова.

«Их пехота, когда бывает, — пишет генерал о конфедератах, — и малолюдна, и ничего не стоит; кавалерия какая бы то ни была ее должна изрубить или пригнать» в плен. «Их драгуны или карабинеры… только по платью и вооружению, в прочем — один сброд». «Их надлежит немедленно фронтом ломать и сильно рубить, а казакам, если случится, то с тыла и крыльев их колоть или разбирать в полон и отдавать в резерв. Затвердить нашей кавалерии весьма, что гусары их еще слабее иных, ибо сброд… пьянее прочих»; в основном «беглые венгерские крестьяне, которые… к одежде гусарской привыкли, ибо и крестьянская их такая же».

В шляхетских хоругвях и в гусарах есть хорошие стрелки-наездники, прозванные «охотниками», — завершает характеристику противника Суворов. Но их искусство тщетно, потому что войскам ныне приказано в перестрелки «с мятежниками не вступать и как людей, так и время напрасно не терять, но делать скорый и сильный удар». А «тех наездников могут стрелять егеря, (хотя) и без того они всегда жертвой палаша и пик бывают» (Д I.128).

Палашом действовали тяжелые кавалеристы — карабинеры, пикой — казаки. Конницу, особенно стоявших с ним в Люблине карабинер, Александр Васильевич тренировал сам, хотя и понимал, что со своей щуплой фигурой, на маленькой лошадке выглядит среди рослых всадников на их крупных конях смешно, «по-арлекински».

Главной проблемой обучения регулярной кавалерии была езда строем. Атакуя четкой линией, по старому уставу в три, по румянцевскому «Обряду службы» — в две шеренги, карабинеры и более легкие драгуны сметали с поля боя любых иррегулярных наездников. Потеряв строй, они должны были собираться в полминуты, а не за несколько минут, как Суворову сличалось наблюдать. Пришлось генералу самому экзерцировать конников, особенно заездам в построение эскадрона из взводов, из эскадрона — во взводные порядки, в прямую, длинную и плотную линию, колено к колену.

«Атаке, рубке палашами я учил, хотя то арлекинская позитура, драгун — стоя, шагом, рысью, а потом вскачь делать карьер (самый быстрый аллюр лошади. — Авт.). Став на стремена, нагнувшись на конскую шею, (всадник) каждого рубит чрез его конскую голову. Лошадь не боится блеска, он рубит низко пехоту, выше конницу. Прежде подлинной рубки привыкнет к отвесу палаша. Прошлый раз из всех тех, кого карабинеры рубили, большая часть ускакала раненые, а малосильных драгуны рубили наповал. Пистолет не бьет, а доканчивает. В погоне бунтовщики стреляют хорошо, и дай Бог! Недосуг им долго тем забавлятца, сверкает палаш! Карабин не на крюке, а в бушмете крепко к седлу привязан — он карабинеру» нужен, когда тот спешивается. Положение устава, что карабинера (как и драгуна) можно использовать в пешем строю, казалось Суворову упадническим: «Карабинер без лошади, как бочка без вина». Лошади, правда, часто были не обучены, состав их был в Польше ужасен: «посади лопаря на такую лошадь, как такого кавалериста на его оленя или на холмогорскую корову».

Столкнувшись с проблемами конницы, Суворов (в посланном Веймарну «Примечании для экзерцирования») пожалел даже нелюбимого им немца, гусарского полковника Древица: «Ему еще, как чужестранцу, выправлять моего тяжелее». Гусары и драгуны представлялись генералу лучшим видом войск в Польше: «Карабинеры всегда будут тяжелы против бунтовников».

Учебных проблем не было у Александра Васильевича с казаками: этих иррегулярных всадников он в атаке использовать запретил: «Казакам же, в каком бы то ни было генеральном деле, никогда не атаковать, но карабинерам — в поле, пехоте — в лесу и местах суровых и тесных; но пика их, по легкости лошади, служит только бегущему в крестец. Иное есть схватить малую партию»: нелепо тяжелой кавалерии гоняться за бегающей шляхтой …

Постскриптумом к этим мыслям, заложившим фундамент «Науки побеждать», стало письмо Александра Васильевича от 25 февраля 1771 г. на Пулавский пост, ротмистру 3-го кирасирского полка Вагнеру, который прислал эмоциональный рапорт о якобы огромных силах мятежников. «Как не стыдно, — укоряет генерал, — и на некоторое мое отсутствие голову потерять! Неужли… вы начинаете пить кофе и играть в тавлеи?»

Суворов предлагает ротмистру прогнать из его района отряды «грабителя бесчестного Пулавского, даже до его святотатственного места, где истинное на него наказание от Матери Божией последовать может»(т.е. до Ченстоховского монастыря, где засели мятежники). А не просить о «сикурсе» и «замучить моих карабинер, готовящихся на иные важнейшие предприятия». Генерал показывает, как важны на войне правильные слова, выражающие суть наступательной тактики:

«Сикурс есть слово ненадежной слабости, а резерв — склонности к мужественному нападению; опасность есть слово робкое и никогда, как и сикурс, слово чужестранное, да на русском языке… никогда не употребляемое и от меня заказанное, а на то служит — осторожность. А кто в воинском искусстве мудр, то над этим — предосторожность, а не торопливость. Свыше же резерва называется — усиление, то есть что и без него начальник войска по размеру его искусства и храбрости сильным быть себя почитает. Сикурс, опасность и протчие вообразительные во мнениях слова служат бабам, которые боятся с печи слезть, чтоб ноги не переломать, а ленивым, раскошным и тупозрячим для подлой обороны, которая, по конце, худая ли, добрая ли, рассказчиками также храброй называется» (понятия выделены мной. — Авт.).

Суворов советует Вагнеру обучать пехоту по образцу «моего известного Суздальского учреждения». С кавалерией у него достаточно сил для защиты Пулавского района от происков конфедератов. «Однако же, как бунтовников подлыми ни считайте, но никакого злодея уничтожать не должно, а оружие низложив, оказывать всякое благоволение. Мужайтесь и успокойтесь» (Д I.237).

 

ЛАНДСКРОНА

В Польше, в глубоком тылу, вдалеке от полей славы, действовало немало инициативных штаб-офицеров. Суворов не выделился бы из их числа, если бы его мысли о военном искусстве остались на бумаге. Но рапорты о боевых действиях его войск составляют подробный учебник новой тактики.

В январе 1770 г., когда Суворов «здоровьем поослаб», конфедераты расшалились в Сандомирском воеводстве. «Дабы их силу силой отвратить… и здешную сторону привести в некоторую безопасность, — рапортовал Суворов, — за благо рассудили с Крашниковского поста порутчики: Воронежского драгунского Китаев, Суздальского пехотного полков Шипулин, прапорщики Арцыбашев и Волков, — на них выступить, что они и учинили с человеками близко ста и единорогом». 20 февраля под Опатовом они разбили отряд полковника Мощинского из 800 конфедератов с пушкой. Противник потерял около 100 человек; «помощью Божией с нашей стороны убитых нет, ранено: мушкетер 1, казак 1, под господином Арцыбашевым убита лошадь. Взято при сем случае в добычу: сукон 50 половинок, также несколько шитого платья, — поделят на всю команду» (Д I.79).

В апреле Суворов с отрядом в 250 человек и двумя пушками гонялся за конфедератами по жуткой распутице. Разбив несколько отрядов, пишет Александр Васильевич, «пришли мы в Сандомир и, хотя жестоко устали, но, отдохнув там часов десять, выступили снова… по мятежничьим следам, которые шли сами для нападения на Сендомир… (и) напали на них, закрытых в густом лесу. По положению места нашей кавалерии, почти всей, кроме резерва, что за пехотою, досталось быть справа, а пехоте слева, егеря по крыльям. Мятежники же построились по-шахматному», — это был отряд полковника Мощинского в 1 тысячу сабель при 6 пушках.

Едва развернувшись из походной колонны в линии, Суворов атаковал. Прапорщик Шипулин с 24 егерями Суздальского полка прорвал строй поляков и вышел им в тыл. За ним в атаку с 18 гренадерами устремился подпоручик Грабленов. Польская артиллерия открыла огонь, «но поручик Сахаров ударил на штыках на их батарею и сорвал оную вмиг». С правого фланга подпоручик Катаев с драгунами Воронежского полка и адъютант Суздальского полка Парфентьев с конными егерями из драгун и казаками атаковали вражеский эскадрон «и с подкреплением карабинер все переломали».

Однако полковник Мощинский, благородство которого Суворов хвалил, раз за разом собирал разбитые войска. «Они, после первой атаки будучи выбиты, в поле строились против нашей кавалерии еще три раза, особливо под покровительством одной оставшей у них пушки. Только когда последний раз наша кавалерия бросилась на них чрез болотистый ручей на гору, снова их сшибла на излом, под предводительством адъютанта Парфентьева пушку отбила, то более они уже держаться не стали и ударились в совершенное бегство. Сражение продолжалось только часа два-три. Уповательно, что их погибла половина, в том числе лучшая часть их офицеров».

«Пленных, — грустил Суворов, — почти нет, то есть только нижних чинов человек десять… Гусары их и казаки очень хорошо стояли и все почти пропали, а как в плен брать? С одной стороны, не сдаются, а с другой, сами изволите знать число наше и их. Другая же половина рассеялась, изранена довольно. Гнали их по мягкому грунту больше мили. Так они разбиты в клочки… Пушек взято пять, ящиков — два, их хоругвь и иной добычи довольно… Это кровавое сражение стало мне с ранеными человек меньше десяти» (Д I.95).

При явном превосходстве русских сил (1 наш солдат на 4-х поляков, тогда как нормой было 1:5) победа была сокрушительной: до 500 убитых панов и 10 раненых русских. В памяти шляхты остались подобные события, заставляющие изображать Суворова чудовищем. Но как он мог этих жертв избежать? В бою русские не могли оставлять у себя за спиной недобитых раненых (которые хорошо, если убегут, а могут и в спину ударить). Во время боя у них не было людей на охрану пленных, так что врага просто убивали. Случаи, когда командиры ухитрялись сохранить жизнь раненым и взять много пленных, Суворов отмечал как удачные. Иное дело — после боя в преследовании, но тут панов на их отличных конях трудно было догнать…

Поведение суворовских солдат в Польше считалось в высшей мере гуманным, а противники, как правило, относились друг к другу с уважением. Тот же полковник Мощинский не только по-доброму содержал в своем замке русских пленных, но, начав переговоры о сдаче замка, спускал оголодавшим русским войскам со стен продовольствие. В свою очередь капитан Дитмарн, отразив яростные атаки полковника Миочинского на Сандомир 15 ноября 1770 г., (в которых на стороне поляков были даже янычары) снабдил его провизией из своих запасов, т.к. поляки уже сутки ничего не ели.

У Дитмарна было 200 человек, у графа Иосифа Миончинского — 1400 конных и 300 пеших при 6 пушках (Д I.189–190). Суворов не успел его перехватить, т.к. 5 ноября при переправе через Вислу так расшиб себе грудь, что «тяжко занемог»: «на лошади сидеть не мог и к живственным операциям боЛее не годился»; даже в декабре едва мог работать с документами (Д I.185,196). До этого за сутки перед сражением у Раковца 23 июля 1770 г. он уже сильно повредил себе ногу, но все же командовал верхом. Тогда 150 карабинер, кирасир и драгун капитана Голяшева и Китаева атаковали до 500 конфедератов через мост: «дрались с час, без пушек, ломали их раз 6. Гнали с милю. Милостью Божией у нас убитых нет. Ранены: Китаев (прострелен в брюхо), кирасир 1, карабинер 1». Поляки потеряли 10 человек пленными и до 100 убитыми (Д I.139).

После рождественских «каникул», когда стороны не беспокоили друг друга, граф Миончинский попытался захватить Краков, заставив едва пришедшего в себя от контузии Суворова совершить в феврале 1771 г. дальний «поиск» в соседнее воеводство. Рассеянные им отряды конфедератов бежали к австрийской границе, а часть пыталась зацепиться в городке Ландскрона, над которым высился на горе маленький замок. Суворов, имевший под рукой 800 человек, бросил на штурм городка половину войска, построив его двумя колоннами, капитана Дитмарна и поручика Сахарова.

«Пехотные колонны, — доложил он, — перелезли все ланскоронские рогатки с великой храбростью, выгнали из местечка всю мятежничью конницу, взлезли на всю крутизну горы замка», захватили польские пушки, выбили ворота и ворвались в замковый двор. Суворовская идея взятия крепостей «на штык» торжествовала. Но командир передового отряда прапорщик Подладчиков был тяжело ранен; в тот же момент получили раны Дитмарн и подпоручик Арцыбашев. Их колонна отступила, увлекая за собой вторую колонну, где раны получили Сахаров и поручик Суворов (племянник генерала). Взбежала на гору часть резерва, но командовавший им порутчик Мордвинов был ранен. «Офицеров у меня почти не осталось, — писал Суворов, — лошадь ранена, сам оцарапан. Осталось мне только привести пред вечером людей в военный порядок, оставить все невыигранное дело и тихо отступить» (Д I.224).

Неудача обернулась тяжелыми потерями: 19 убитых, 7 раненых и 2 пропавших без вести. Суворова не утешило, что конфедераты потеряли в городе и в поле гораздо больше, в т.ч. офицеров. Он постоянно вспоминал о Ландскроне в военных документах и письмах, горько сожалея о своих офицерах, но еще больше — об исчезнувшей инициативе солдат.

Как же так, рассуждал Суворов, все было сделано правильно, «шли на одних штыках», победа была рядом. «Все то зависит от судьбы Божией!» Земных причин неудачи было две. Во-первых, «офицеров били как уток по их щегольской, роскошной, принятой от побежденных одежде». Во-вторых, постоянно находящаяся на посылках «пехота совсем экзерцирование, эволюции для атак и маневры забыла». Раньше «ефрейтор предводил капральство и роту. Все под Ландскороном исчезло!» «Как лучшие офицеры переранены были, овцы остались без пастырей». Что хуже всего, «Ланскоронское происшествие зависело от суздальцов, которые ныне совсем не те, как при мне были. Сих героев можно ныне уподобить стаду овец… Не упрекайте меня, милостивый государь! Я думал с суздальцами победить весь свет».

«Чего найти достойнее, праводушнее, умнее Штакельберга? — риторически вопрошал Александр Васильевич, сетуя на потерю при новом полковнике выучки Суздальского полка. — Только у него на морозе, на дожде, на ветре, на жаре болит грудь… Майор у Штакельберга канцелярист». Они не могут, как делал Суворов, лично обучать солдат (Д I.227, 239, 243)!

Письменно Суворов не задавал вопрос, не следует ли учить солдат особому, отличному от полевого боя способу штурма укреплений. Он смог познать «таинство» крепостного взятия лишь к Измаилу. Не озвучивал он и более важный для солдат вопрос, что они вообще делают в Польше? И настанет ли конец странной войне, на которой морально слабеет даже лучший полк? — Хотя жестоко мучался этим, стараясь любой ценой покинуть столь симпатичную ему страну.