Юлия была моложе своего супруга на добрых пятнадцать лет. К той поре, как выйти замуж за Квасова, ей исполнилось девятнадцать.

Николай Иванович Квасов, человек вольного и доходного ремесла, долго холостяковал, вёл интересную (в разумных пределах) жизнь и связывать себя браком не собирался. Когда же увидел Юлию в том углу Домодедовского пруда, что защищён от нескромных глаз ивами и осокой, резко переменил взгляды.

Нагая купальщица была невидима для прохожих. Но Квасов в этот момент возвышался на стропилах особняка, расположенного над прудом. Особняк о двух этажах (конечно, не чета нынешним дворцам новых русских, но и не летний домик) возводил себе Михаил Скрипник, известный в криминальных кругах как Миша Скрипач или просто Миха.

Таким образом, то, что было защищено природой от алчных глаз пешеходов, с верхотуры представилось Николаю Ивановичу во всей красе. В девушке он заподозрил племянницу пенсионерки Аксиньи Павловны, бабки болезненной, сердобольной, привечающей многочисленную родню. Юлия действительно приехала из Молдавии, по-теперешнему из Молдовы, поступать в вуз.

Итак, юная красавица ступила на берег смуглой, изящной ножкой, встряхнула распущенными, доходившими до талии волосами и потянулась сладко. Затем нехотя стала пристёгивать женские принадлежности. Когда уж она надела цветастый бесформенный балахон, Николай Иванович безошибочно признал в ней племяшку Аксиньи Павловны, проживающей в частном секторе.

В тот же день ввечеру, в костюме-тройке, в зеркально начищенных башмаках, гладко выбритый и надушённый, он явился к Аксинье Павловне.

Старушка посчитала его за квартиранта, подыскивающего жильё:

— И, милый. Местов у меня нетути, племяшка на всё лето приехала. Осенью приходи.

— Да ты что, Павловна? — рассмеялся Квасов. — Прочисти глаза-то!

— Николай?! — ахнула старушка. — Ну проходи, гостем будешь. Глазыньки-то мои уж ничё не видят! Никак, крышу пришёл смотреть?

— Какая крыша, Аксинья Павловна! Свататься я пришёл.

— Осподи Иисусе! — всполошилась старушка. — Это как так — «свататься»? С ума сошёл?

— Да ведь не к тебе, к племяннице твоей, Юлии!

Старушка хотела было сказать, что Юлия девка взрослая, сама должна определяться в своей судьбе, но не сказала, польщённая ролью посажёной матери и тем почётом, с каким эта роль связана.

— Так что будем делать-то? — спросила она, зардевшись и приосанясь.

— А ничего особенного, — отвечал Николай Павлович. — Ставь самовар да зови племяшку.

Дело сладили в тот же вечер. Свадьбу Николай Иванович закатил на три дня, за столом перебывало полгорода. Невеста, как и следовало ожидать, провалила вступительные экзамены, но сияла, как человек, вытянувший счастливый билетик наперекор приёмной комиссии. Николай Иванович ликовал, сограждане радовались за обоих. Правда, медовый месяц был урезан до минимума: кровельщики в тот сезон шли нарасхват.

Любовь и согласие продолжались четыре года. Николай всё чаще заговаривал о наследнике, Юлия старалась изо всех сил, однако безрезультатно. Сосед Чузыркин объяснял ситуацию разницей в возрасте, на что ему приводили обратные многочисленные примеры. Аксинья Павловна (уже со смертного одра) намекала на свою молодость: она понесла впервые в двадцать семь лет. Но Квасову ждать ещё четыре года было невмоготу. Отношения в семье портились, нередко пустяковый разговор заканчивался размолвкой. Не желая ссориться, оба стали неразговорчивы. Любая тема могла вывести на опасную колею. Безболезненных тем становилось всё меньше и меньше, и постепенно дом оказался перенаселён фигурами умолчания.

И тут преставилась Аксинья Павловна. Отпели и похоронили в Светлое воскресенье. Из Пензы приехала дочь покойной, экстренно продала домик и укатила, даже не попрощавшись.

Горе жены тронуло сердце Николая Ивановича. Ведь теперь, кроме него, у Юлии не осталось ни одного близкого человека, если не считать родственников, оказавшихся за границей. Он и сам близко к сердцу принял смерть милой старушки и был искренне огорчён. Для Юлии смерть тётушки означала гораздо больше: теперь в случае нужды у неё не стало никакого прибежища. И хотя Николай Иванович был чуток и нежен с нею, мысли о бренности бытия безжалостно указывали ему на его бездетность, на бессмысленность существования без потомства. Снова в семье стало тоскливо и неуютно.

Чтобы меньше находиться дома, Юлия устроилась на работу. В Домодедове ничего подходящего не нашлось — поступила в московский НИИ на должность помощницы лаборанта. Зарплаты её едва хватало на дорогу и на обеды, тем не менее она выглядела жизнерадостной. Ожили глубокие, чёрные глаза, вернулся румянец, даже походка стала увереннее и женственнее.

Николай Иванович был против её трудоустройства, но он по-прежнему обожал жену и вынужден был смириться.