Продолжу с того места, как он, отсидевший от звонка до звонка свой срок, попал в поле моего внимания. Прошлой весной я снял дачу в Белых Столбах, причём за цену намного ниже, чем номер в доме творчества «Переделкино». В объявлении было сказано, что дача представляет собой половину дома с отдельным входом, с технической водой из крана и магистральным газом. Не стоит говорить, как я был доволен, однако скажу: весьма.

Один мой знакомый, доктор наук, подрабатывающий извозчиком, за умеренную плату отвёз меня со всем необходимым имуществом, как выражаются художники, на пленэр.

Хозяином дачи и был Чузыркин. Несколько лет назад он получил этот дом в наследство. Квартиру в Домодедове он сдал внаём и переехал сюда на постоянное жительство. Теперь уж он отказался и от разнорабочей деятельности, сделался куроводом. Огородиком занималась его жена, молчаливая, угрюмая женщина. Детей у них не было. Возможно, причина её молчаливости и угрюмости в этом и заключалась: не было детей — не было и внуков, большого утешения в пожилом возрасте. Позже я догадался, что Чузыркина она не любила смолоду, оттого и не завела детей. Однако решиться в своё время на смелый шаг, подобно той же Юлии, не хватило духу, а потом было поздно. Душа её представляла тайну, которую никому не приходило в голову разгадать, тем более толстокожему, ограниченному Чузыркину. По моим позднейшим предположениям, тайна её состояла в том, что душа у неё тонкая, романтичная, по нелепой случайности вселившаяся в чужое тело, такое громоздкое и некрасивое, — это мучило её всю жизнь. Справедливости ради надо сказать, что на самом деле она вовсе не была так дурна, как ей казалось. Бывали минуты, когда её можно было бы назвать хорошенькой, особенно когда на её смуглых щеках вдруг загорался румянец и глаза вспыхивали небесной голубизной. К сожалению, случалось это всё реже; я был свидетелем такого преображения лишь однажды: речь шла о Николае Ивановиче, каким он был восемь лет назад.

Общение моё с Чузыркиным началось с конфуза. Поскольку я считал себя единоличным хозяином половины дома, то тотчас же и выкинул в выгребную яму грязную банку со скорлупой, по всей видимости куриной. И оказалось, поступил опрометчиво: Чузыркин собирал яичную скорлупу как минеральную подкормку для кур.

— Неужто этот идиот выбросил? — возмутился он, стоя у края ямы.

Я сказал, что сделал это я — по неведению. И поинтересовался, о каком идиоте идёт речь.

— Да об этом, о Николае, о Квасове, — сердито сказал Чузыркин.

— Но тут нет никакого Николая Квасова, — удивился я. — И не должно быть по условиям нашего с вами договора.

— Да его фактически, будем так сказать, и нету… — замялся куровод. — Он у тебя в зимней кухне базируется.

Зимняя кухня была заперта на ключ, пользовался я летней, расположенной на веранде.

Излишне говорить, что информация о неведомом сожителе мне решительно не понравилась.

— Да ты не переживай, — поспешил успокоить меня Чузыркин. — Он тихий, особенно когда из ИТК вернулся.

— Из ИТК?!

— Из исправительно-трудовой колонии. — И, не зная, чем ещё положительно охарактеризовать, прибавил: — А уж когда впадает в оцепенение, его вообще не слышно. Лежит и курит. Что с него взять, с ненормального…

— Он ещё и ненормален? — механически переспросил я, задумываясь. О чём — объяснять излишне.

— Ну да! — ухватился за вопрос Чузыркин. — Ведь он такое отчудил восемь лет назад — всё Домодедово на ушах стояло!

И тотчас принялся излагать драматическую историю влюблённой пары и двух оставшихся не у дел супругов.

Услыхав имена действующих персонажей, в частности Юлии и Романа, я по ассоциации вспомнил название шекспировской пьесы — в том его виде, как оно было впервые переведено на русский: «Роман и Улита». Улита — Джульетта, греческий вариант — Юлия; Роман — Ромео. Да и страсти в драме Юлии и Романа — не говоря уж о Квасове и Людмиле Фёдоровне — по своему накалу показались мне тоже достойными темперамента английского драматурга.

Вдруг Чузыркин прикусил язык. Во двор вошёл незнакомец — высокий, седой, коротко стриженный, лет пятидесяти. Одет он был в серый костюм в полоску и вишнёвый галстук, в одной руке нёс дипломат, перехваченный проволокой, в другой — пластиковый пакет, скорее всего с продуктами. Увидев нас, сухо поздоровался, достал с притолоки самопростейший ключ и отомкнул дверь, как я понял, в зимнюю свою кухню.

Чузыркин, сославшись на дела, улизнул к себе, а минут этак через десять незнакомец вышел во двор уже в спортивном трико и с мокрыми волосами. Теперь морщины на его загорелом лице были сложены в самую что ни на есть приветливую улыбку, глаза смотрели ясно, доброжелательно.

— Не буду темнить, — произнёс он сиплым, прокуренным голосом. — Я Квасов Николай Иванович. Можно просто Коля.

Он протянул ладонь, покрытую ороговевшей кожей, по твёрдости не уступавшей наждаку.

Я назвался одним именем, без отчества и фамилии, пожал «наждак».

— Чузыркин сказал, что тут будет жить не то профессор, не то продюсер, а я гляжу — нормальный мужик, — заметил он. — У нас на зоне таких уважали. Так ты профессор или продюсер?

Я тоже не стал «темнить», честно сказал: писатель.

С достоинством откланявшись, он скрылся за дверью кухни. Вскоре оттуда послышался богатырский храп.

— Теперь фактически неделю ты его не увидишь, — заверил меня появившийся вновь Чузыркин. — А то и две. Ну разве что ночью, когда в дежурный магазин пойдёт. Или поутру — в туалет. Так что живи, будем так сказать, спокойно!

Спокойно ли, беспокойно ли — ничего другого мне и не оставалось, деньги по неопытности я заплатил вперёд.

Одичав в Москве без живой природы, лишённый радости мышечного труда, я с азартом взялся за обустройство быта. С утра до вечера, да и ночью тоже, мысли мои витали не вокруг фабулы и сюжета давно задуманного романа, а исключительно вокруг дачных преобразований. Я размышлял, как усовершенствовать люфт-клозет, что предпринять, чтобы дверь на веранду отворялась плавно, без скрежетания о половицы. Разделочный столик возле плиты сколочен был на живую нитку — следовательно, нужно было укрепить столик. В починке нуждались и стулья, и табуретки. Также надо было зашить хоть бы тем же штапиком щели в стенах веранды, перевесить светильники, прибить крючки, заменить прокладку в водопроводном кране — да мало ли дел в хозяйстве!.. Я вкопал стол под яблоней, установил скамейку, наладил уличный рукомойник. Чузыркин, поначалу ревниво отнёсшийся к моей самодеятельности, смекнул, что она ему только на руку, и, когда я удачно вписал каменную ступеньку к хозяйственному сараю, удостоил искренней похвалы:

— Люкс-мадера и даже фикус!

Николай Иванович признаков своего присутствия не подавал. Чузыркин ворчал всё более недовольно:

— Сколько можно в оцепенении находиться!

Седьмое или восьмое утро моего дачного времяпрепровождения ознаменовалось гирляндами вывешенных на просушку пиджаков, брюк, рубашек, всевозможного исподнего, простыней, пододеяльников (кажется, висело и само одеяло).

Ночью до меня доносились какие-то звуки, связанные с водой: что-то булькало в зимней кухне, переливалось из ёмкости в ёмкость, что-то, похоже, жамкалось и шлёпалось с сырым чавканьем. Во сне я не понял природу звуков, теперь же всё встало на свои места.

Неутомимая прачка Николай Иванович махал косой у забора, выкашивая под корень живописные лопухи, великолепную крапиву и какие-то буйные, рослые зонтичные растения. Недельная щетина на его запавших щеках посверкивала под солнцем, отчего лицо не казалось небритым, а, напротив, как бы облагораживалось серебряным обрамлением.

— А-а, сосед! — проговорил он ясным, весёлым голосом. — Что так рано?

Я посчитал неудобным объяснять, что вышел по малой нужде, и пожал плечами.

— «Купца» будешь? — предложил он, втыкая косу черенком в землю.

— А что это? — заинтересовался я.

— Это крепкий чай, но не чифир. Только что заварил, настаивается.

— Спасибо. — Я отказался и сказал, что наловчился заваривать чай с мятой и смородиновым листом.

— Вот это зря, — улыбнулся Николай Иванович, — чай такими добавками оскорблять нельзя. Либо трава, либо чай, третьего не дано. Ну так как?

— В порядке эксперимента, — ответил я, всю жизнь заваривавший крепчайший чай и только сейчас узнавший его подлинное название.

К чаепитию присоединился и наш хозяин.

— В Домодедове был? — спросил у него Николай Иванович.

— Сегодня собираюсь.

— Когда?

— Где-нибудь к вечеру. Раньше девяти моих квартирантов фактически не бывает. Они магазин держат.

— Как съездишь, сразу ко мне, — попросил Николай Иванович.

— Доложусь, — обещал Чузыркин.