В XIX веке появились новые слова для обозначения туалета. Слово «уборная», перекочевавшее из XVIII столетия, по-прежнему обозначало помещение для одевания. («Уборная — комната, в коей одеваются, убираются, наряжаются, моются, притираются», — читаем у В. И. Даля.) Император Александр III жил в Петергофе в маленьком дворце, занимая наверху две очень маленькие комнаты. По воспоминаниям современника, «лица, являвшиеся с докладом к императору, для того чтобы пройти в его кабинет, должны были проходить через его уборную, где находились костюмы государя и вообще все принадлежности уборной».

Современники А. С. Пушкина правильно понимали следующие строки, которые по причине употребленного в них вышеприведенного слова у современного человека могли бы вызвать недоумение:

А вот слово «туалет» имело несколько значений, но только не то, которое известно нам сегодня: женский наряд, или приведение в порядок своего внешнего вида («совершать туалет»), или столик с зеркалом, за которым причесываются и наводят красоту. Тот же Пушкин в том же «Евгении Онегине» пишет о своем герое:

Сослуживец И. А. Крылова М. Е. Лобанов отмечал в своих воспоминаниях: «Крылов не был охотник до туалета», и тогдашнему читателю было ясно, о чем речь, тем более что последующие слова развеивали сомнения, могущие возникнуть у несведущего человека: «…чаще бывал он немытый и нечесаный»».

К середине XIX века, после того как в петербургских городских квартирах поселился металлический воронкообразный горшок, помещение для отправления естественных надобностей стало называться «клозетом». Заимствовано оно, разумеется, у англичан («closet»), пионеров по части многих аспектов туалетного дела, и означало (у них) «чулан», «кабинет», а у нас заменило выходившее из употребления выражение «отхожее место». Впрочем, что «кабинет», что «клозет» — суть места для уединения. И там, и там человек предоставлен самому себе, и там, и там он всегда найдет себе дело или занятие. Туалет вообще заменяет многим кабинет, ибо другого места побыть в одиночестве у некоторых наших современников попросту нет.

Еще в первой половине XIX века, по мере увеличения этажности доходных домов, на черных лестницах для жильцов квартир, не имевших ватерклозета, стали появляться отхожие места так называемой «пролетной» системы, которые, по словам современника, «распространяли жуткую вонь». Литератор А. П. Башуцкий писал: «Часто, входя в переднюю хорошего дома, вы находите ее грязною, безобразною, в беспорядке, и здесь уже запах ламп, кухни или… неприятно поражает ваше обоняние».

Не названные Башуцким отхожие места располагались на лестничной площадке рядом с окном в неглубокой нише без двери. Выводные рукава очищались редко (зимой нечистоты замерзали на всем протяжении пролета), и в наружный выгреб попадали преимущественно жидкие нечистоты. Специфический запах распространялся не только на лестницах, на которых находились отхожие места, но и в квартирах и во дворах.

В старых питерских домах, избежавших капитального ремонта, эти ниши и каменные стульчаки с заложенными дырками сохранились до сих пор. Когда в квартирах стали появляться «клозеты», а потом «ватерклозеты», отхожими местами на лестницах продолжали пользоваться жильцы квартир верхних этажей и мансард, не имевших этих удобств, а также прислуга из квартир, где эти удобства были.

Отхожими местами «пролетной» системы служили и отдельно стоявшие во дворах места общего пользования («общие ретирадники») — ими пользовались дворники, швейцары, работники некоторых торговых заведений и отчасти обитатели подвальных квартир. К 1900 году общие клозеты во дворе имелись в 22 % петербургских домов.

«Клозеты» были вытеснены «ватерклозетами» — в этих последних горшок омывался водой («water», как известно, по-английски «вода»). Самым первым ватерклозетом было сантехническое приспособление системы «Монитор» (стоил немало — б рублей), не имевшее верхнего бака с водой (т. е. сливного бачка), и при нажатии специальной ручки (реже — педали) вода из водопроводной трубы поступала прямо в приемную чашу (или «горшок»), а затем уже и в открывавшееся отверстие. Когда ручку отпускали, вода переставала поступать, и клапан, или «сковородка», закрывался, почти не пропуская в квартиру канализационных газов. Аналогичным устройством до сих пор пользуются пассажиры в поездах дальнего следования. Однако уже к концу XIX века ватерклозеты системы «Монитор» считались устаревшими.

К 1900 году до 60 процентов петербургских квартир имели ватерклозеты, хотя к концу XIX века простые сортиры были во всех домах Александро-Невской части Петербурга, за исключением Невского проспекта от Николаевского (Московского) вокзала до д. 173. В домах на Полтавской, Харьковской и Гончарной улицах были смешанные системы, т. е. и ватерклозеты, и простые отхожие места. Лицевые флигеля обыкновенно имели ватерклозеты, а надворные — простые отхожие места на лестницах. Это типичная картина для всего тогдашнего Петербурга.

«Монитору» постепенно пришла на смену так называемая «русская система», или «русский горшок» (дороже «Монитора» — 6 рублей 73 копейки), состоявший из чугунного воронкообразного горшка («воронки»), соединенного трубой с накопительным бачком для воды. Это нововведение современники сравнивали с Ниагарой — по-видимому, вода низвергалась с грохотом знаменитого водопада.

Затем последовало изобретение колена (сифона) фановой трубы, остававшаяся часть воды в котором не допускала распространения по квартире неприятных запахов.

«Теперь в туалетных комнатах благоухают только розы», — заметил безвестный современник, выражая точку зрения некоторых своих столь же восторженно настроенных соотечественников, приобщившихся к новинке.

Подобной системой, правда, без благоухания роз, мы пользуемся до сих пор, и за последнюю сотню лет ничего принципиально нового не придумано. Дизайнерские же разработки начались еще в конце XIX века, примерно с 1880-х годов. Особой изобретательностью отличались трое англичан (кто же еще?) — Джордж Дженнингс, Томас Твифорд и Томас Крэппер (G. Jennings, Т. Twyford, Т. Crapper). Именно они явились инициаторами нововведений, призванных сделать пребывание в туалете подобным посещению музея. Лепнина, роспись унитазов, изящество отделки — до чего только не додумается творческий человек, чтобы скрасить вынужденное уединение себе и людям! Некоторые унитазы были столь хороши, что их впору было использовать как супницы. Твифорд первым в мире предложил ставить унитаз прямо на пол, без деревянной подставки. А Крэппер сделал «тихий» туалет, т. е. шум слива из бачка не стал раздражать чувствительных английских леди, которые весьма чутко и крайне неприязненно воспринимали все звуки, доносившиеся из туалета. Крэппер стал королевским водопроводчиком и установил более тридцати туалетов в Сэндрингэмском замке для сына королевы Виктории принца Уэльского. О Крэппере написали книгу, автор которой, в частности, заметил: «Нет никакого сомнения в том, что сердце Крэппера находится в туалете».

Впрочем, истории известны случаи, когда только в туалете человека настигало вдохновение, притом дизайн или конструкция не имели никакого значения. Да взять неликого китайского поэта Оуяна Сю (1007–1072), который признавался: «И я чаще всего пишу свои произведения в трех местах — верхом на коне, лежа на изголовье и сидя в уборной. Ведь только в этих местах рождаются лучшие замыслы!»

Быть может, и для кого-то из отечественных мыслителей туалет превращался в творческую лабораторию, хотя и не все в этом признавались (в читальню — точно, причем для самых широких масс, что практикуется поныне, при этом все эти читальни сугубо индивидуальны). А туалеты меж тем становились все удобнее (и, замечу в скобках, все пригоднее и для отправления нужды, и для знакомства с прессой, а то и обстоятельного изучения оной).

Постепенно в Питере стали входить в обиход английские ватерклозеты «Торнадо», «Лауренс», «Унитас» и «Пьедестал» с «фаянсовыми чашками особой ладьеобразной формы» и «оригинальной каплевидной формы ручкой, свисающей с бачка на изящной цепочке», которая заменила ручку на самом ватерклозете. Эту ручку придумал Крэппер. Фамилии английских изобретателей и промышленников (например, лондонской фирмы «Royal Doulton Company») долгое время красовались на унитазах и туалетных аксессуарах в петербургских домах. Впрочем, массовое производство фаянсовых унитазов началось в Испании в 1909 году акционерным обществом под названием… ну конечно же, «Unitas».

Популярностью у более состоятельных петербуржцев пользовался клозет «Valiant», который состоял из фаянсового горшка с двойным сифоном, полированным сиденьем с крышкой, полированного бака на никелированных кронштейнах, фаянсовой ручки с цепью и сливной трубой. Красота да и только!

С 1910 по 1920 год бачок опускался все ниже, пока не стал вместе с унитазом одним целым. Но то в Англии. В других странах еще долгие десятилетия дергали за веревочку, чтобы спустить воду.

Однако хватит об англичанах. Спасибо им, конечно, за великие изобретения, но мы могли бы и сами додуматься (но не применить — с этим у нас сложнее). И ведь были люди. Вопросами ассенизации русских городов, в том числе и Петербурга, активно и успешно занимался выдающийся ученый, профессор Латвийского университета Арнольд Карлович Енш (1866–1928). Его перу принадлежат многочисленные труды на эту тему.

В 1879 году в туалетном деле произошло событие, созвучное изобретению радио, — то ли Маркони был первым, то ли Попов, но факт изобретения состоялся. 32-летний военный инженер Василий Блинов в Петербургском университете продемонстрировал научному сообществу устройство, ставшее будто бы прототипом современного унитаза. На глазах собравшихся ученых мужей он вывалил в ночную вазу полведра конского навоза, залил его ведром воды (в те времена все мерялось ведрами, даже водка) и предложил собравшимся заглянуть внутрь.

Заглянули.

Навоз бесследно исчез.

Далее Блинов с помощью чертежей и таблиц объяснил почтенной публике принцип действия своего «прибора». В горшок был вмонтирован так называемый водяной затвор — устройство, препятствующее обратному течению газов в трубопроводах. До этого водяной затвор использовался в паровых котлах военных кораблей. Блинову первому пришло в голову совместить его с самым обыкновенным ночным горшком.

Первыми заказчиками технического новшества стали члены императорской фамилии. Для них изготовили десять фарфоровых изделий и установили в разных дворцах. Рядовые же граждане продолжали пользоваться английском устройством, изобретенным на двадцать лет раньше.

В лучших петербургских гостиницах было большее разнообразие мест и устройств для отправления нужды, чем в жилых домах. Так, в 1863 году архитектор Р. Б. Бернгард осмотрел здание «Европейской» гостиницы на Михайловской улице и отметил в отчете, что в отеле было «…12 отхожих мест с полами, перегородками, трубами и всеми принадлежностями… 14 ватерклозетов с приводом и отводом воды, 14 писсуаров с приводом и отводом воды».

В 1864 году в гостинице «Москва» (Невский пр., 49) было двадцать отхожих мест самого примитивного устройства. После того как гостиница в начале 1880-х годов была переоборудована П. Ю. Сюзором, которого по праву называют «мастером санитарного зодчества» (по его проектам в Петербурге построено больше 20 бань), в «Москве» появилось 36 ватерклозетов, 8 мочевиков (то же, что писсуар), 32 раковины и две ванны. Всего в гостинице тогда было сто номеров, удобства были сгруппированы в трех местах, и идти к ним нужно было по коридору. Ныне это здание занимает отель «Radisson SAS»; оно полностью перестроено, и гости определенно не испытывают неудобств с «удобствами» и уж точно не бродят в их поисках по коридорам.

В 1886 году была сделана опись четырехэтажного дома, стоявшего на месте нынешней гостиницы «Астория» (построена в 1912 году); из этого документа, в частности, следует, что на каждом этаже было по одному отхожему месту, но имелось еще и 55 ватерклозетов. Судя по количеству последних, все жильцы этого многоквартирного дома имели свои «удобства».

В 1897 году была отремонтирована гостиница «Гранд-Отель» (Малая Морская ул., 18), и в ней «даже завели усовершенствованные английской системы ватерклозеты «Лауренс»», что особо отметила в своем отчете медицинская полиция. В целом же, согласно этому отчету, во второклассных ресторанах и трактирах, портерных и меблированных комнатах из-за отсутствия постоянной прислуги для надзора за чистотой, из-за плохой вытяжки и из-за отсутствия дезодорирующих и дезинфицирующих средств (использовались только серно-карболовая жидкость и хлорная известь) воздух был тяжелый и зловонный.

Со второй половины XIX века понятие «квартира» как жилье для одной семьи начинает претерпевать существенные изменения. Словосочетания «коммунальная квартира» тогда еще не существовало (это изобретение советского времени), зато квартиры, в которых проживало по несколько семей, стали далеко не редкостью в эпоху бурного строительства секционных доходных домов. Прежде всего этому способствовала система субаренды — сдача квартиры «от жильцов» (выражение придумал Ф. М. Достоевский в 1860-х годах), когда наниматель квартиры сдавал комнату или «угол» (или «койку») в нанимаемой им квартире третьему лицу. Согласия домовладельца на это не требовалось. Подобная система была удобна для всех трех сторон. Бывало, таких «подселенцев» и «угловых жильцов» набиралось десяток-полтора, и трех- или пятикомнатная квартира с одной кухней и единственным клозетом (но чаще на лестничной площадке, «пролетной» системы, на несколько квартир) превращалась в «дикую коммуналку», которые расплодятся в неимоверном количестве после 1917 года.

Замечу тут, что слово «клозет» не задержалось надолго в речевом обиходе петербуржцев. За несколько десятилетий до окончания века, очевидно, по прихоти некоторых женщин, стремившихся подыскать более благозвучное наименование клозету, тот получил название «сортир» (от французского глагола «sortm — «выходить»). Со временем, однако, это наименование отхожего места превратилось в вульгаризм, каковым является и поныне. Некоторые из современным дам вздрагивают, услышав это слово. Другие же, загасив сигарету и допив рюмку, напротив, только его и употребляют, но, опять же, только среди друзей-приятелей, подружек и приятельниц.

В Петербурге долгое время вынуждены были вывозить за пределы города то, что тогда иногда называлось «людскими извержениями». Гигиенисты ломали голову над тем, как рациональнее вывозить нечистоты, да еще и организовать дело так, чтобы были смягчены присущие этому неэстетическому процессу недостатки. Соответствующие службы следили за тем, чтобы нечистоты по возможности не скапливались вблизи человеческих жилищ, не просачивались в почву под домами, на дворах и улицах и в меру сил, беспрестанно подвергаясь беспощадной, а частенько и справедливой критике, заботились о том, чтобы нечистоты не заражали воздух, почву и почвенную воду.

И морскую тоже. На кронштадтских фортах справляли нужду, присев на скалистом берегу и оборотившись спиной к морю. Начальство обратило на это внимание, и 15 января 1846 года командир кронштадтского артиллерийского гарнизона генерал-майор (фамилию установить не удалось) обратился к строителю кронштадтских укреплений генерал-майору Лебедеву со следующим письмом: «Командир форта «Император Александр I» господин подполковник Костромитинов рапортами своими от 8-го числа сего генваря за № 3 и 4 донес мне…: что необходимо нужно устроить в оном форте в отхожем месте для нижних чинов стольчяк с отверстиями дыр, потому что весьма опасно нижним чинам становиться на край, отчего легко могут поскользнуться и упасть, а также без стольчяков в отхожем месте неопрятно». Как видим, это редкий случай отправления естественных надобностей с риском для жизни.

В летнее время нечистоты удалялись из Петербурга при помощи городских и частных ассенизационных лодок, стоявших по берегам рек Смоленки и Ждановки. Эти лодки имели особое устройство: наполнялась только средняя их часть, носовая же и кормовая оставались свободными. В носовой части нередко устраивалось временное жилье для рабочих. Каждая такая лодка вмещала до трехсот возов нечистот, с воза бралась плата — 30 копеек (триста умножить на тридцать… деньги ехали немалые). Увозились нечистоты ранним утром далеко за Лахту (примерно в пятнадцати километрах от Петербурга), где и спускались в море. Когда лодки возвращались, то запах был «самый ничтожный», но все равно узнаваемый. Французский путешественник маркиз де Кюстин отмечал в своих «Записках о России» в 1839 году: «Тележки, назначенные для вывоза городских нечистот, малы и неудобны; с таким снарядом один человек и одна лошадь не могут много наработать в один день». Однако же ездили не по разу, но только ночью.

Художник-маринист, военный офицер, внук А. Н. Радищева, А. П. Боголюбов вспоминал в своих «Записках моряка-художника» (1847 г.):

«Натура моя была крепчайшая, я только бледнел, но ум пропил — много что раза три в жизни. Раз, возвращаясь зимой ночью с какой-то попойки, я был в хмелю. На парах начал буянить с братом и Эйлером, отстал от них. Вижу, тянется передо мной вереница говночистов. В пьяной башке мелькнула мысль, что они близко проедут около моего дома, я присел на полозья одного из ящиков и, несмотря на ароматы, сейчас же заснул. И каково было мое удивление, когда меня разбудили ночные деятели уже далеко за городом на кронштадтской косе, куда это добро сваливалось. Хмель прошел разом, и я побрел домой, проклиная судьбу, и притащился к себе, когда уже светало. Черт меня дернул нарисовать себя в этом плачевном виде, и тогда молва сделалась всеобщею, несмотря на то, что я показывал карикатуру только приятелям».

Другой художник, М. В. Нестеров, запомнил, как вывозили нечистоты в Москве:

«Мне нельзя было забираться далеко от Ордынки, от строящейся церкви, куда мне предстояло ездить ежедневно на работы. Квартира должна быть вместительная, не менее шести-семи комнат, причем необходима была одна большая под мастерскую. Начиная с утра я ежедневно отправлялся на поиски, но ничего подходящего не было… И вот однажды читаю: сдается квартира о семи комнатах на Донской. Еду на Донскую… Вот и дом № 28, богатый, не старый, трехэтажный, Вхожу, лестница чистая, удобная; квартира наверху… Светлая, с большим залом 14 на 10 аршин, что мне и нужно. Не откладывая в долгий ящик, стал оборудовать квартиру по своему вкусу… Сердце радовалось, так все было удобно, уютно, хорошо. Из окон перспектива по обе стороны: налево — к Калужским воротам, направо — к Донскому монастырю… Погода стоит жаркая — май месяц. Ложусь, на ночь открываю окна. Однако часу в первом просыпаюсь от какого-то неистового грохота, такого равномерного и бесконечного. Что бы это могло быть? А грохот на Донской несется неустанно. Совсем проснулся, не могу уснуть. И чувствую я, что, кроме грохота, чем-то смущено и обоняние мое. Встаю, подхожу к открытому настежь окну и вижу: от самой Калужской площади и туда — к Донскому монастырю, не спеша громыхают сотнями «зеленые бочки». Донская, моя прекрасная Донская, с липовыми аллеями по обе стороны широких панелей, входит в число тех улиц, по которым каждую ночь до рассвета, чуть не большую часть года, тянутся со всей Белокаменной к свалкам ассенизационные обозы. И так будет, пока отцы города не устроят канализацию».

А ведь дело-то происходило в 1910 году, совсем недавно, еще и ста лет не прошло. Но и для Петербурга это была типичная картина.

Удаление экскрементов из выгребных ям производилось вычерпыванием с помощью специального черпака (в редчайших случаях — насосами) в открытые бочки или ящики. Навоз вывозили нередко в простых телегах, непокрытых вовсе или прикрытых куском грязной рогожи.

Кроме городского ассенизационного обоза, размещавшегося на Васильевском острове (33 ящика и 21 бочка с герметическими затворами, 59 работников), было множество частных золотарей. Для открытия подобного промысла не требовалось особых разрешений. Чтобы стать золотарем, надо было иметь лошадь, телегу и до сорока рублей на покупку ящика. И еще желание работать со специфическим продуктом, готовность жить артелью, в небольшой трудовой колонии, отдельно от других людей, не пользоваться почетом в обществе и не ждать ни наград от него, ни даже благодарности — одно презрение.

Ассенизационные обозы обычно располагались на отдаленных улицах на задних дворах или за городом. В Нарвской части Петербурга было три ассенизационных обоза. Обоз Юргенсона состоял из шести бочек и семи ящиков; и те и другие закрывались герметически, после свалки нечистот мылись водой и дезинфицировались сернокарболовым раствором. Обслуживали обоз 20 человек. Все они жили в двухкомнатной квартире, в подвальном этаже старого деревянного дома, с кухней. Комнаты служили, естественно, для ночлега, кухня была для них столовой. Все работники находились на полном содержании хозяина. Юргенсон платил им по 7–8 рублей, летом до десяти. В ассенизационном обозе Никитина служили 27 человек, которые размещались в двух квартирах при готовой пище. Некоторые из них работали долго, до 17 лет.

Домовладельцы обычно заключали годовые договоры на очистку выгребов отхожих мест (за вывоз помойных ям крестьяне пригородных деревень не только не брали денег с хозяина, но даже платили ему оптом за целый год). Иногда хозяин приглашал ассенизационный обоз в количестве, например, трех ящиков и двух бочек и платил за ящик 1/2 рубля, за бочку — два. Регулятором цен служил городской обоз.

Был и еще один способ вывоза нечистот, самый распространенный по причине своей дешевизны. Нечистоты вывозили немцы-колонисты и крестьяне пригородных деревень (чухонцы) на своих лошадях в ящиках самого примитивного устройства. Зимою, считали городские власти, это было еще допустимо, но в остальное время года обозы, тянувшиеся по Невскому или Шлиссельбургском проспекту в 2–3 часа ночи, по неровной булыжной мостовой, насыщали воздух таким зловонием, которое еще долго продолжало висеть в воздухе, да еще и оставляли следы от пролитых экскрементов. Этих добровольных санитаров нередко привлекали к ответственности. Как и некоторых домовладельцев, которые годами не очищали люки своих домов.

Другой способ избавления от нечистот — устройство труб для их спуска. В Петербурге они были в основном (до 80 процентов) деревянные, реже — так называемые «каменные», т. е. кирпичные (20 процентов). Подземные трубы изготовлялись из барочных (не путать со стилем «барокко» — речь идет о барках) досок на городские средства, работы велись под руководством Комитета городских строений. Они выкладывались при строительстве дома и вели в выгребные ямы. Остатки кирпичных труб иногда можно увидеть и в наши дни — два параллельно торчащих ряда кирпичей, идущих сверху вниз вдоль лестничных окон, внешняя стенка трубы обычно отбита. Крайне редко встречались гончарные трубы, и, как нечто удивительное, упоминаются железные трубы, внутри эмалированные. Эти трубы вели в выгребные ямы.

Лишь двадцать процентов выгребных ям делалось из непроницаемых материалов: из цемента, реже из керамики или железа, остальные выгреба сооружались из плохого барочного леса и за редким исключением даже не обмазывались глиной, как требовалось по Обязательному постановлению 1884 года. Деревянные крышки быстро разбухали и плохо закрывали выгреба. Снимать крышки нередко приходилось с помощью ломов и топоров, что приводило к порче крышек, образованию в них щелей, которые пропускали потом из выгребов зловонные газы. Зимой люки обыкновенно замерзали и покрывались льдом и снегом. Лишь в некоторых домах выгребы имели чугунные крышки, а в трех домах — две металлические крышки (Фонарный пер., 7/8, Вознесенский пр., 20, Новый пер., 4). Некоторые выгреба частью находились внутри здания (в старых домах), частью выходили во двор. Нечистоты свободно впитывались в окружающую почву. При быстром росте населения и все более уплотняющейся застройке в последней трети XIX века положение становилось крайне опасным. Между тем всякий контроль за состоянием выгребных ям был крайне затруднителен.

Смешанные выгреба состояли из срубов без перегородок и принимали одновременно нечистоты простых отхожих мест и ватерклозетов, которые под напором ватерклозетной воды шли в городскую трубу. Некоторые выгребы были закрыты мостовой, а в некоторых домах вообще не было выгребов, и нечистоты спускались в городскую трубу, а то и прямо в Мойку. В редких случаях имелись выгребы с «дворовыми» фильтрами для задержки густых нечистот с гравием, углем или древесными прутьями, еще реже ставились решетки; правда, «фильтром» все эти препятствия назвать сложно, что понимали и современники.

В основном в XVIII — первой половине XIX века нечистоты, а также стоки промышленных предприятий спускались без очистки и в реки и каналы и, как уже говорилось, вывозились в Финский залив. Загрязнение городских водотоков и засорение уличных каналов вынудили правительство еще в 1845 году издать закон, запрещавший присоединять дворовые выгреба к уличным трубам.

Некоторые домовладельцы для избавления от нечистот использовали общегородскую дождевую канализацию, которая существовала в Петербурге с XVIII века. В 1834 году ее протяженность составляла 45 тысяч погонных сажен, а в 1849-м — около 50 тысяч сажен, охватывая все основные улицы города.

Использовать дождевую канализацию как бытовую было строжайше запрещено в конце 1860-х Уставом о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, однако массовость и неискоренимость этого явления была признана властями и даже законодательно закреплена в Обязательных постановлениях, принятых 2 августа 1884 года, когда было разрешено спускать туда нечистоты из клозетов и простых отхожих мест, но оговаривалось, что при присоединении к дождевой канализации должны устраиваться особые заградительные решетки для задержания твердых нечистот. Однако и это требование не принималось в расчет — осадочные колодцы дождевой канализации на перекрестках улиц превратились в выгребные ямы.

Деревянная дождевая канализация была головной болью городских властей. Она имела щели и неплотные стыки (в палец шириной), потому что делалась из самого простого материала — горбыля и барочного леса. Для проникновения в окружающую почву дождевой воды это нормально, но, когда по этим трубам пошли нечистоты, санитарные врачи обеспокоились — эпидемии стали распространяться на целые районы, причем нередко фиксировалось направление распространения инфекции с направлением дождевой канализации.

Разработка петербургской канализации была поручена еще в середине XIX века, конечно же, англичанину — инженеру Уильяму Линдлею (W. Lindley, 1808–1900). Пробурив на петербургских улицах 62 скважины, он изучил характер местных почв, высчитал, что на человека приходится 36 пудов экскрементов в год, после чего решил нее питерские нечистоты отводить в Невскую губу: «К западу от Гутуевского острова тянутся песчаные мели, покрытые водою лишь от до 3 футов при среднем ее стоянии, и только против средины Канонерского острова один из глубоких и главных каналов Невы опять приближается к берегу… посредством короткой трубы можно достигнуть глубокой воды и сильного течения, которое обеспечивает размножение нечистот, делая их безвредными и уносит вдаль». Англичанин не учел, что ветры каждый год вызывают в Петербурге наводнения. Да и как он мог это учесть, если в Петербурге был короткое время, а в основном перемещался из одного европейского города в другой, давая консультации. Его проекты были в основном реализованы в Гамбурге, но там наводнений не бывает.

Питерские инженеры пришли в ужас от замысла англичанина: «Вода из залива и Ладоги ворвется в город, и он потонет в дерьме!» Возражали и земледельцы, так как «вдаль», осуществись «проект» Линдлея, стало бы уноситься большое количество «удобрительного материала». Англичанин не учел еще и то обстоятельство, что в столице находилось в то время более 83 000 домашних животных, выделявших больше двухсот тонн экскрементов в год, и все это попадало в почву или уносилось с отступавшим наводнением в морскую пучину. Жуткая картина была в местах стоянок возов, каретных и ломовых бирж — возле павильонов на Сенной площади, по берегам Екатерининского канала (который современники называли «канавой»), на Горсткиной улице, на Никольской площади, на Фонтанке у Семеновского и Симеоновского мостов, около Малого театра и на многочисленных улицах и в скверах Петербурга, где жители выгуливали своих четвероногих друзей, — убирать за ними питерские собако-владельцы не научились до сих пор.

А пока городские власти размышляли, что делать с нарастающим объемом нечистот, баржи с фекалиями стояли напротив Зимнего дворца, а его обитатели, фигурально выражаясь, выливали содержимое ночных горшков прямо в Неву (хотя к горшкам, разумеется, были приставлены соответствующие лица). Горшками, или, культурно выражаясь, «ночными вазами», у представителей высших и средних городских слоев служили фарфоровые (нередко севрские) или фаянсовые, по форме похожие на вазы предметы, а у низших — просто жестянка или ведро (члены Политбюро в СССР во время прохождения демонстрантов мимо мавзолея тоже писали в ведро, о чем дальше).

Раз уж мы заглянули в Зимний дворец, то стоит вспомнить, что около него при любой погоде, будучи в Петербурге, по утрам совершал по тротуару прогулки император Александр II. Возвратившись во дворец, его величество пил кофе со своим доктором И. В. Енохиным, а потом отправлялся в ретирадное место. Государь, по воспоминаниям современника, наследовал от отца и деда «тугость на пищеварение и в бытность свою на Кавказе в 1850 году, попробовав курить кальян, заметил, что кальян много способствует его пищеварению. Итак, его величество, воссев где подобает, начинает курить кальян и курит, доколе занятие это не увенчается полным успехом. Перед государем поставлены огромные ширмы, и за этими ширмами собираются лица, удостоенные по особой царской милости высокой чести разговором своим забавлять государя во время куренья кальяна и совершения прочего… Лица эти получили в Петербурге прозвание «кальянщиков», и множество генерал-адъютантов, флигель-адъютантов и придворных добивается всевозможными интригами высокой чести поступить в почетный круг кальянщиков».

В 1881 году в 90 % петербургских дворов были выгреба (из 9261 — в 8100). В среднем на двор приходилось шесть ретирадников.

В Петербурге, для предупреждения попадания густых нечистот в сточные трубы, жидкие нечистоты предварительно должны были пройти через отверстия, сделанные во внутренних стенках выгреба, шириной не более одного дюйма. Выгреб размещали вне здания, на дворе, не ближе к фундаменту, чем на один аршин; труба из отхожего места в выгреб не должна давать течи и должна иметь достаточный уклон; верхний люк для чистки снабжали двойной крышкой. Такое отделение жидких нечистот от плотных, со спуском первых в городские водосточные трубы, был, конечно, полумерой, которая не могла заменить сплавную канализацию. Значительным шагом вперед послужило устройство вместо выгребных ям таких приемников нечистот, которые помещались над землей и не имели с ней никакого сообщения. Приемники имели вид простых деревянных или железных ящиков, с покатым дном, и устанавливались под нижним концом пролета или фановой трубы; содержимое их, по мере надобности, спускалось в подставленные ящики или бочки и вывозилось — опять же, в Финский залив; так решалась отчасти одна проблема, но возрастали масштабы другой. Попадая через городские сточные воды в реки и каналы, нечистоты возвращались обратно в эти же самые дома и квартиры через водопроводную сеть.

Отхожие места с выгребными ямами и во второй половине XIX века нередко устраивались у самых стен домов, а подчас даже под домами, с легко проницаемыми для «нечистотной жижицы» деревянными стенками и проходимым дном. Это порождало еще одну проблему. При распространенном в XIX веке устройстве отхожих мест, через пролеты или фановые трубы в туалет, а заодно подчас и в квартиры, из выгребных ям поднимались зловонные газы, содержащие большое количество углекислоты, аммиака, сероводорода, дурно пахнущих углеводородов и прочих гадостей. Эти газы устремлялись в верхние этажи многоэтажных домов с тем большей силой, чем больше была температурная разница между воздухом в выгребной яме и воздухом в отхожем месте.

Размер территории, на которой распространялось загрязняющее действие выгребной ямы, зависел (и зависит до сих пор, в частности, в сельской местности эти ямы выкапывают и поныне) как от емкости последней, так и от способа ее устройства, а еще и от механического строения и химических свойств окружающей почвы. Кирпичные стены, да еще на цементе, разумеется, лучше предохраняли почву от загрязнения, нежели деревянные; но опыт показал, что и первые со временем разъедаются «нечистотной жижицей».

Проблему решали по-разному — устройством вокруг ямы толстого, в пол-аршина, слоя глины, старались герметически закрывать люк, через который очищалась выгребная яма (железной крышкой, досками, покрытыми землей), проводили из ямы вверх вентиляционную трубу. Для устранения зловония выгребных ям нередко использовали различные вещества (минеральные кислоты, железный купорос, карболовую кислоту, хлорную известь, сухую землю, измельченный уголь, торф и т. п.), которые значительно уменьшали переход в атмосферу дурно пахнущих компонентов.

К концу XIX века в связи с развитием водопроводной сети и застройкой города многоэтажными домами, оборудованными уборными промывного действия, началось массовое присоединение дворовых выгребов к сети уличной канализации. Сложилась так называемая общесплавная система канализации, когда по одной сети отводились бытовые, промышленные и поверхностные сточные воды. Отсутствие систем очистки стоков привело к превращению рек и каналов Петербурга в открытые канализационные коллекторы.

Если с появлением в 1880-х годах водопровода и канализации часть городских квартир была оборудована ватерклозетами с водяным смывом, то к 1900 году уже 24 % однокомнатных и 60 % двухкомнатных квартир имели ватерклозеты. В остальных домах обитателям по-прежнему предлагались общие отхожие места на черных лестничных площадках или в дворовой пристройке.

В конце XIX века появились общие ватерклозеты во дворе. К 1900 году они имелись в 22 % домов. Общие ватерклозеты были вымощены асфальтом или залиты цементом, «приемники» часто устраивались прямо в полу. С 1850-х и до появления водопровода и канализации отхожие места почти все были присоединены к системе городских сливных труб.

Первый общественный туалет из бревен, обшитый с обеих сторон досками, на каменном фундаменте, с железной кровлей да еще и с газовым освещением появился спустя полтора века после первого домашнего, летом 1871 года, близ Михайловского манежа, на Михайловской площади. В нем были устроены два писсуара, два ватерклозета и небольшая комната для сторожа; туалет обильно снабжался водой, «отапливался чугунной канеллюро-ванной печью».

Архитектор Городской управы И. А. Мерц, автор этой постройки, специалист по водопроводу, городскому благоустройству (самая известная его работа — башня Петербургского водопровода напротив Таврического дворца), писал в журнале «Зодчий» о трудностях, с которыми неизбежно столкнешься, замыслив соорудить уличный общественный туалет в северной столице:

«Отсутствие общественных, или так называемых публичных, ретирадников в таком громадном городе, как Санкт-Петербург, немало поражает всякого и в особенности тех, которые имели случай посетить большие города Западной Европы и видели там эти учреждения почти повсеместно. Такое отступление Петербурга от общепринятых в западноевропейских городах порядков, конечно, зависело частью от суровости нашего климата, наших крепких морозов и, наконец, от неимения правильной подземной канализации для отвода нечистот из города вообще и из каждого дома в отдельности».

Рассудив, что из-за суровости климата в Петербурге невозможны дешевые открытые писсуары парижского или лондонского образца (не говоря уже об итальянском, где они представляли собою ширмы, в виде будки из железа или двух мраморных плиток, поставленных под углом), Мерц предложил строить небольшие домики, «непременно с отоплением, для того чтобы вода в них и в самые сильные морозы не замерзала».

Перед архитектором стояла также задача «решить вопрос о спуске нечистот из таких ретирадников. Вывозить при помощи лошадей нечистоты из ретирадника, который обильно снабжен водою, не было никакой возможности; оставалось прибегнуть к отводу нечистот посредством труб, но для осуществления подобного устройства предварительно нужно было иметь разрешение на соединение отводных труб с подземною трубою, и, лишь когда оно последовало, подобная постройка сделалась возможною».

В мужском отделении туалета на Михайловской площади (впоследствии снесен, как и почти все остальные, поставленные в XIX веке) находились «мочевик и два клозета, в женском — лишь два клозета». Большая железная печь топилась коксом. Помимо этого, в комнате, предназначенной для постоянного проживания сторожа, «чтобы наблюдать за чистотою, опрятностью, теплотою и прочими необходимостями правильно устроенного ретирадника», стояла небольшая русская печь и для сбережения места были устроены подвесные потолки.

В 1870-е годы по проекту Мерца было построено пять общественных туалетов. Один из них должен быть памятен старожилам — он находился в Летнем саду, и лишь несколько лет назад его заменили на кирпичный (пол в этом туалете был залит цементом, а стены обложены изразцами). Прочие туалеты, построенные по проектам Ивана Александровича, располагались у Александринского театра, напротив Никольского рынка, неподалеку от Львиного моста и на Малой Конюшенной улице.

Туалет у Александровского театра, поставленный осенью 1871 года, был, по описанию Мерца, «прислонен заднею стороною к забору — брандмауэру, выходящему на площадь, и состоит из отделения для женщин, отделения для мужчин и помещения для сторожа. Каждое отделение имеет особый ход, а сторож, не выходя на улицу, может пройти в любое помещение посредством имеющихся из его комнаты двух дверей…»

Этого ретирадника давно нет, поэтому продолжим его описание словами архитектора: «Строение — деревянное, оно срублено из бревен, оконопачено, обшито снаружи и внутри досками и поставлено на сплошном каменном фундаменте. Мочевик представляет наклонную плоскость, он вставлен в желоб и весь покрыт асфальтом. Все полы сделаны из этого же прекрасного материала, по плотно утрамбованному строевому мусору, перемешанному с тощим известковым раствором. Устройство ватерклозетов — обыкновенное, с тою лишь небольшой разницею, что в этом ретираднике нет баков, и промывание производится прямым напором воды из городского водопровода; трубы для этого проложены не свинцовые, но железные, цинкованные».

Вентиляцией «управлял» тот же сторож, который «отапливал и обметал» ретирадник. Поскольку предполагалось, что ретирадник будет часто посещаться «публикой» и «чрез беспрестанное открывание дверей приток воздуха будет постоянно значительный», то в окне, «в верхней раме, поставлена выдвижная решетка» — как в вагонах железной дороги. Беспрестанный приток свежего воздуха должен был вытеснять испорченный в вентиляционные приемники — так ли это было, мы не знаем.

В середине ретирадника была поставлена голландская печь, однако морозы зимой 1871 года доходили до —30° и она не согревала помещение, поэтому пришлось поставить небольшую чугунную печь и растапливать ее коксом. В строившемся в августе 1872 года ретираднике на Малой Конюшенной улице был использован этот опыт: он отапливался металлическими печами, а в комнате сторожа с кухонным очагом «с оборотами» для скопления теплоты пол был деревянный, с одной стены были устроены полати для установки кровати, а под ними — шкаф, в котором находились водомер и газомер. Все стены ретирадника были обшиты планшетами, «прокалеванными дощечками и, по загрунтовке, тщательно окрашены масляной краской». На фасаде были прикреплены рамки для наклейки объявлений.

Мерц писал в заключение: «Входы огорожены тамбурами, которые приносят весьма существенную пользу. Устроенные дворики назначены для складки дров и прочих принадлежностей; в углах посажены деревья и кусты, но, несмотря даже и на то, что и они ограждены перилами, многие предпочитают останавливаться тут же, чем заходить прямо в двери!.. Что делать — и на это нужно время, и на это нужны годы, чтобы приучиться».

Пройдет время, пройдут годы… дальнейшее, читатель, вам известно.

Наш великий писатель И. А. Гончаров, сотрудничавший с петербургской газетой «Голос», не обошел в своих статьях эту злободневную тему. «Сколькими мелкими, приятными удобствами оживится и улучшится наружный вид наших улиц! Не будет, например, на каждом шагу грязных углов и уголков у ворот и стен домов: такие уголки скроются от глаз маленькими павильонами-будками, как в Париже и Лондоне…» — писал он 1 января 1865 года, когда еще только носились слухи о том, что на петербургских улицах вот-вот появятся писсуары.

А надобность в них, по мнению писателя, была острейшая, ибо многие петербуржцы даже и не искали «уголков у ворот и стен домов», а справляли нужду прилюдно. 22 февраля 1864 года Гончаров с возмущением отмечал:

«Проезжайте всю Западную Европу, и вы не увидите таких сцен, которые происходят в Петербурге ежедневно и на виду у всех. Мы не помним, чтоб несколько лет назад в нем было что-нибудь подобное. Господин становится посреди улицы и, на виду всех седоков в проезжающих экипажах, удовлетворяет своим нуждам. В Лондоне подобного господина отвели бы на полицейскую станцию, как совершившего неприличный поступок; но как поступить подобным образом с жителем города, в котором нет необходимой потребности городской жизни — уриналов? Притом же мы наверно знаем, что если более понимающий приличия прохожий заходит на минуту или на две под домовые ворота, то дворник гонит его на улицу. Недавно мы также слышали очень оригинальный разговор между городовым и одним из прохожих на углу Невского проспекта и Знаменской улицы. «Эх, а еще барин! Ну, чего остановился тут у всех на глазах; разве не мог отойти на улицу?» — было замечание городового. Интересное воззрение на приличие! Остановиться на тротуаре у забора неприлично, а выйти на улицу и стать возле самых проезжающих экипажей с тою же целью — ничего! Чем скорее явятся уриналы, тем лучше. Для изучения устройства их не надобно посылать комиссий за границу; каждый бывший, например, в Лондоне или Париже, где уриналы устроены во всех главных пунктах стечения публики, может дать совет, как их устроить, и кто знаком с западноевропейскими загородками этого рода, тот не скажет, чтобы устройство их могло обойтись дорого».

А из следующего замечания Гончарова в письме к Краевскому от 17 февраля 1864 года можно заключить, что и сам он, случалось, забегал в подворотню ввиду нестерпимой нужды: «…меня и некоторых моих сверстников (может быть, и Вас тоже) к старости моча одолевает, и часто приходится всенародно, на улицах, обнаруживать человеческую немочь».

Только к концу XIX века на некоторых петербургских улицах города появились писсуары, или «уриналы», по выражению Гончарова. Писсуары были холодные и обычно делались из волнистого железа. Чистота в них поддерживалась непрерывно лившейся водой.

Писсуары ставили главным образом у мостов, как по Неве, так и по Фонтанке, начиная от Симеоновского и кончая Калинкиным. Были писсуары внутри Гостиного и Апраксина дворов. По данным медицинской полиции, лучшие писсуары располагались в Александровском саду против Главного штаба и против Конногвардейского бульвара, в Исаакиевском сквере и в Летнем саду. Они представляли собой сооружения из толстого листового железа площадью 4x2 аршина и высотою 3 аршина. Окрашены были масляной краской как снаружи, так и внутри, что позволяло их мыть и поддерживать в относительной чистоте. По бокам были входы без дверей. Освещались они газовыми рожками, которые зажигались по вечерам.

«Писсуары, — свидетельствует современник, — сделаны исключительно только для мужчин, да и то для простонародья, тогда как для женщин нет подходящих мест. Даже городские скверы и сады не везде снабжены местами для известных нужд, что весьма неудобно, в особенности для детей, которыми они летом переполнены».

Писсуар против здания Главного штаба находился в ограде сада, но войти в него можно было только с улицы. В 1896 году он был разделен перегородками на четыре отделения, рассчитанные на одновременное посещение четырех человек. В асфальтовом полу в каждом отделении находилось большое отверстие, покрытое железной решеткой с широким щелями для стока мочи в колодец, — «развивалось страшное зловоние, плохо уступавшее громадным количествам дезинфекционных средств», а при промывке «сильный ток воды обдавал посетителей», поэтому вода для промывки едва сочилась. В 1897 году этот писсуар был отремонтирован — «труба, служащая для промывки писсуара, обложена жестяным футляром и дает больше воды. Прежние железные решетки в отверстиях пола заменены цинковыми с круглыми в них дырочками шириной в палец, но… зловоние ощущается вновь. Дезинфекция писсуара производится четыре раза в день большими количествами железного купороса и карболовой кислоты».

У Полицейского моста, на Казанской площади, в здании Казанской части (в надворном флигеле у ворот), в Никольском сквере (у Кашина моста в деревянной пристройке) находились еще четыре общественных писсуара, два из них металлические. Эти последние представляли собою чугунную коробку с крышей, выкрашенную в серый цвет, внутри у боковой или передней стенки устроены три металлические переборки; на полу в отделениях имелись решетки или просто большие отверстия с расположенной под ними выводной трубой. Вдоль стен тянулись горизонтальные трубки, соединявшиеся с водопроводом и имевшие снизу много отверстий, из которых должна была постоянно литься вода, омывавшая стены и пол и уходившая через решетку в полу.

Писсуар в здании Казанской части был двухэтажный: в верхнем жил с семьей (!) сторож, в нижнем было два отделения — для мужчин и для женщин. К себе сторож поднимался по деревянной лестнице из мужского отделения.

Уличные писсуары решали одну проблему, но создавали другую, куда более серьезную. Вот как, с точки зрения санитарии, обстояло дело в Москве в 1871 году по описанию корреспондента газеты «Русская летопись»:

«…настоящая зараза от текущих по сторонам вонючих потоков. Около памятника (Минину и Пожарскому. — И. Б.) будки, на манер парижских писсуаров; к ним и подойти противно. Ручьи текут вниз по горе около самых лавок с фруктами… Москва завалена и залита нечистотами внутри и обложена ими снаружи… По этой части Москва — поистине золотое дно; это — русская Калифорния… Только копните ее поглубже даже простой лопатой, и драгоценная добыча превзойдет самые смелые ожидания».

В Петербурге во время народных гуляний на Марсовом поле ставили временные общественные ретирадники (или «ретирады»). Это было огороженное дощатым забором место, без крыши, но отличавшееся от других построек венками из зелени, натыканными по верхнему краю забора. Внутри забора настилали дощатый пол, в котором щели между досок были шире самих досок. Вдоль стены ставили ушаты и кадки «для приема экскрементов и мочи и прилаживались деревянные желоба для приема мочи». Поперек ушата прикреплялась узкая доска — и стульчак готов! Моча спускалась по канавке, вырытой в земле вдоль Марсова поля к набережной. Попасть в этот ретирадник было непросто из-за большого стечения народа, и он снаружи был «обсажен» кучами экскрементов и залит мочой.

Насмотревшись на такие сцены в Петербурге, в других городах и деревнях, а потом и на Сахалине, А. П. Чехов писал в конце 1890-х годов о том, что увидел вдали от Петербурга:

«Как известно, это удобство у громадного большинства русских людей находится в полном презрении. В деревнях отхожих мест нет совсем. В монастырях, на ярмарках, в постоялых дворах и на всякого рода промыслах, где еще не установлен санитарный надзор, они отвратительны в высшей степени. Презрение к отхожему месту русский человек приносит с собой и в Сибирь. Из истории каторги видно, что отхожие места всюду в тюрьмах служили источником удушливого смрада и заразы и что население тюрем и администрация легко мирились с этим. В 1872 году на Каре при одной из казарм совсем не было отхожего места, и преступники приводились для естественной надобности на площадь, и это делалось не по желанию каждого из них, а в то время, когда собиралось несколько человек. И таких примеров я мог бы привести сотню. В Александровской тюрьме отхожее место, обыкновенная выгребная яма, помещается в тюремном дворе в отдельной пристройке между казармами. Видно, что при устройстве его прежде всего старались сделать, чтоб оно обошлось возможно дешевле, но все-таки сравнительно с прошлым замечается значительный прогресс. По крайней мере оно не возбуждает отвращения. Помещение холодное и вентилируется деревянными трубами. Стойчаки устроены вдоль стен; на них нельзя стоять, а можно только сидеть, и это главным образом спасает здесь отхожее место от грязи и сырости. Дурной запах есть, но незначительный, маскируемый обычными снадобьями, вроде дегтя и карболки. Отперто отхожее место не только днем, но и ночью, и эта простая мера делает ненужными параши; последние ставятся теперь только в кандальной».

Цивилизация докатилась, кажется, до другой тюрьмы, Рыковской. Вот как, по описанию Чехова, обстояли там дела:

«Отхожее место устроено здесь тоже по системе выгребных ям, но содержится иначе, чем в других тюрьмах. Требование опрятности здесь доведено до степени, быть может, даже стеснительной для арестантов, в помещении тепло и дурной запах совершенно отсутствует. Последнее достигается особого рода вентиляцией, описанной в известном руководстве проф. Эрисмана, кажется, под названием обратной тяги.

В Рыковской тюрьме эта тяга устроена так: в помещении над выгребною ямою топятся печи, и при этом дверцы закрываются вплотную, герметически, а ток воздуха, необходимый для горения, печи получают из ямы, так как соединены с нею трубою. Таким образом, все зловонные газы поступают из ямы в печь и по дымовой трубе выходят наружу. Помещение над ямой нагревается от печей, и воздух отсюда идет в яму через дыры и затем в дымовую трубу; пламя спички, поднесенной к дыре, заметно тянется вниз».

Американский путешественник и публицист Джордж Кеннан, обследовавший в 1885–1886 годах сибирские тюрьмы, писал в своей книге «Сибирь и ссылка»: «…мы прошли в женскую тюрьму… Воздух… был настолько насыщен зловонием, исходившим от нечищенного отхожего места, что выносить его было попросту невозможно». Побывав в одиночной камере народовольца, политкаторжанина Ф. О. Люстига в Иркутске, Кеннан обратил внимание на обстановку, в которой заключенный жил уже четыре месяца: «Кроме небольшой деревянной кровати, покрытой тонким серым одеялом, да квадратного ящика, в котором стояло ведро для нечистот, в ней ничего не было». Подобные условия содержания безусловно еще более увеличивали страдания ссыльнопоселенцев.

Да что там тюрьмы, тем более находившиеся за тридевять земель от столицы! Совсем недалеко от Петербурга отъехал как-то литератор А. Н. Энгельгардт (дело было в 1870-е годы), а и то познал все прелести отсутствия цивилизации на первом же полустанке. Хорошо, что на Александре Николаевиче была тяжелая шуба и валенки до колен — как чувствовал. «Где?» — спросил он у сторожа, сойдя с поезда. «А вон там будочка», — был ответ. Энгельгардт в душе поблагодарил сторожа вокзала за то, что тот не сказал «везде, где угодно», а указал будочку. До будочки от поезда было меж тем двести шагов, «а мороз —30°. Вхожу — будочка из теса, все покрыто льдом. Что тут делать?»

Что делал в будочке Александр Николаевич, мы не узнаем никогда, хотя многие из нас и сами оказывались в подобных обстоятельствах, будучи вдали от шума городского (т. е. от шума сливных бачков).

Потом Энгельгардт приехал в губернский город и остановился в лучшей немецкой гостинице, где сделал следующую запись: «Переночевав, спрашиваю: «Где?» Показали — наверху. В одном пиджаке отправляюсь по холодной лестнице, после долгих поисков нахожу комнату с надписью «Retirade», вхожу — все покрыто льдом, хоть на коньках катайся». А шуба меж тем осталась в номере…

В Петербурге с общественными туалетами дело обстояло иначе. Начать с того, что их делили на две части — «для мужчин» и «для женщин». Ватерклозеты ставили в виде будок, и зимой они отапливались. В путеводителе по городу начала прошлого века находим адреса некоторых общественных ватерклозетов: в Александровском саду, у здания Сената, в Гостином дворе, на Чернышевой переулке, у Мариинского рынка, на Загородном проспекте, у Технологического института, у клиники Виллие (ныне Военно-медицинская академия), в здании Почтамта (платный — 2–3 копейки «с персоны»), на Сенной площади, в Корпусном дворе, при всех полицейских частях и на всех вокзалах.

Домашние уборные к окончанию XIX века являли собою в Петербурге большое разнообразие: были и в высшей степени благоустроенные, утепленные, а были и прочие. Из популярного в то время среди петербуженок наставления «Хозяйка дома» узнаем, что «в уборной должен царствовать комфорт. В ней обязательно должны находиться все предметы, необходимые для содержания тела в совершенной чистоте», а именно: «полуванна, мешки с утиральниками, губочницы с губками, мыльницы с мылом, щетки, зубные стаканчики». Находились ли все эти и другие вещи «обязательно» в обычном петербургском доме? Едва ли…

Зато почти в каждом доме и трактире были общие туалеты. По причине малого количества общественных ватерклозетов петербуржцам приходилось пользоваться такими «общими отхожими местами». Но заходить туда можно было «только в самом крайнем случае», а дамам и вовсе нежелательно. Сколько было общественных туалетов в Питере в конце XIX века неведомо, зато известно, сколько их было в 1889 году в японском городе Осака — около полутора тысяч. Это число должно бы вызвать зависть и у нынешних петербургских властей.