Тихо в Орешниках. На улицах ни души. Только кое-где из раскрытых окон слышатся жалобные голоса: "Огуречного рассола…" — "Мутит…" -"Голова… "Ох!…"
Три дня все праздновали, четвертый — приходят в себя. Столбышев проспал часов до двух дня, потом приоткрыл тяжелые, словно свинцовые веки и посмотрел на потолок. Потолок был весь в подтеках, залепленный газетами, которые местами отстали, повисли лоскутьями, и эта картина беспорядка заставила его вспомнить о делах района. На двенадцать часов дня в райкоме было назначено экстренное заседание для обсуждения организационных вопросов уборочной и воробьепоставок. Столбышев честно попробовал встать, но сразу же схватился за затылок и повалился на подушки.
— Может, тебе огуречного рассола выпить? — участливо склонилась Раиса над кроватью.
— Ножницы! — простонал Столбышев.
— Какие ножницы?
— Самые настоящие, острые ножницы!
Раиса опасливо посмотрела на любовника и потрогала его лоб ладонью. Но он был в здравом уме и сознании, потому что, немного по-стонав. объяснил:
— Я между двумя острыми ножами, так сказать. С одной стороны — режет уборочная, с другой — воробьепоставки. И чует, того этого, мое сердце, перережут они меня, как ножницы букашку.
— Ничего. Ты возьми и свали вину на кого-нибудь.
— Эх! Маланин, Маланин, где ты?…
Столбышев немного постонал, повздыхал, вылил три кружки огуречного рассола и повернулся на правый бок:
— А ну их с их собраниями, заседаниями! Если кто из райкома, того этого, придет, так ты меня разбуди.
— Тебя разбудишь…
Будить Столбышева не пришлось. День прошел спокойно. Ночью Столбышев выкрикивал во сне какие-то несвязные авральные команды и даже схватил лежавшую рядом Раису за горло и прохрипел:
— Решения XX съезда партии знаешь?!
Раиса с трудом расцепила его руки и, опасаясь за свою жизнь, ушла спать на лавку. Остаток ночи Столбышев провел спокойно и только изредка бормотал:
— Сократить сроки уборочной… Ответственность за уборку несет райком…
И ряд других цитат и выдержек из решений XX съезда. А утром все закипело, как в котле. Столбышев схватился с кровати и, не умывшись, не позавтракав, выскочил из избы, на ходу надевая пиджак. Он бежал в райком с такой скоростью, словно за ним гналась стая волков, или он торопился занять очередь за селедкой. Вбежав в райком, он громко крикнул:
— Давай!… Скорей!… — и, опрокинув на ходу бухгалтера, стремительно ринулся в кабинет.
И началось светопреставление. Уполномоченные, особоуполномоченные, инструкторы, парторги, пропагандисты и другие представители легиона партийной бюрократии вбегали в кабинет секретаря и выбегали из него с жужжанием и хлопотливостью трудолюбивых пчел. Трещали телефоны, слышались возгласы и команды, все метались, натыкались друг на друга, кто-то кому-то на ходу давал распоряжения, а из кабинета Столбышева каждую минуту слышались все новые и новые приказы:
— Все внимание на воробьепоставки!… Уборочную на второй план! Все внимание на уборочную!… Воробьепоставки на второй план!… Отнести воробьепоставки и уборочную на второй план, заняться подготовкой зернохранилищ!… Отставить подготовку зернохранилищ, заняться исключительно уборочной!… Считать, что воробьепоставки важнее уборочной!…
Те работники райкома, которым по долгу службы надо было сидеть на месте, писать, считать, подмытые общим водоворотом движения, без дела метались по зданию и усугубляли сутолоку. Райком напоминал собой горящий и тонущий корабль, на котором перевозили сумасшедших.
Паника, рожденная в райкоме, разносилась по району. В колхозе "Изобилие", как в самом близком к райкому, паника вспыхнула через пять минут после того, как Столбышев вбежал в свой кабинет. А в дальние колхозы, находящиеся на расстоянии 50-60 километров от районного центра, паника докатилась только на другой день, вместе с приездом партийного начальства. Поэтому первый день уборочной там прошел благополучно. Что же касается колхоза "Изобилие" и второго орешниковского колхоза "Знамя победы", то в них за этот день не убрали ни единого гектара и не поймали ни единого воробья.
Мирон Сечкин состоял в колхозе "Изобилие" и работал в бригаде Кошкина учетником. Когда началась паника, председатель колхоза Ягодкин приказал Кошкину:
— Бери бригаду и беги, что есть духу, к Зеленому Клину начинать уборку!
— А ну, бабоньки, бегом! — закричал Кошкин и сам пустился во всю прыть по дороге.
Нагруженные граблями, косами, серпами колхозницы сверкали на бегу голыми пятками и повыше подымали юбки для удобства движений. Мирон Сечкин, второй мужчина в бригаде, бежал замыкающим. На полпути к Зеленому Клину бегущую, как на пожар, бригаду встретил штатный пропагандист райкома Матюков, прикомандированный в "Изобилие" одним из четырнадцати уполномоченных.
— Куда?!
— Убирать, к Зеленому Клину!
— Поворачивай к Марьиному Яру! Там надо начинать!
Теперь Мирон Сечкин бежал в голове бригады, а Кошкин — замыкающим. Груди колхозниц вздымались, как кузнечные меха, юбки взбились выше колен, волосы повыбивались из под платков и в беспорядке вились по ветру.
— Миронушка, не так шибко! — кричали запыхавшиеся женщины. Мирон сократил темп и перешел на почтальонский шаг. Через полчаса ходьбы показался Марьин Яр, а из него выскочил на коне инструктор райкома Тришкин и галопом поскакал по пшенице, оставляя за собой помятый след.
— Куда?! — еще издали закричал он. — Поворачивай к Семеновому Броду! Ваша бригада назначена на ловлю воробья!…
— А чем же ловить?
— Знать ничего не знаю. Приказано ловить, ловите хоть бабьими юбками!…
Бригада Кошкина свернула с дороги и через лес, напрямик, пошла к Семеновому Броду. Шли не спеша. Под ногами трещали ветки. Первое напряжение спало. Очумелость от криков начальства прошла. Колхозники начали переговариваться, отпускать шутки и стали вести себя так, словно не было ни уборочной, ни воробьепоставок.
— Страшно с вами, бабоньки, по лесу идти, — говорил Сечкин. — Вас пятнадцать, а нас, мужиков, двое.
У Семенового Брода их уже ожидал председатель Ягодкин. Он лежал на траве, подложив под голову портфель, и покусывал сорванную стебелинку. Лошадь его паслась рядом.
— Ну, чего, Кошкин, сюда припер? — усталым и недружелюбным тоном спросил он. Прослушав объяснения бригадира, он буркнул:
— Ты кого слушаешь? Кто твое начальство?
— А кто же его поймет, кто мое начальство?!
— Бегите к Зеленому Клину и начинайте уборку, как я приказал!
Но колхозники не побежали. Они уже достаточно набегались. Кошкин отвел бригаду в лес и скомандовал:
— Садись, отдыхай, бабоньки!
— Чего тут рассиживаться? Дома дети одни, голодные, без присмотра… — наперебой загалдели колхозницы.
— Ну, так айда по домам, — решил Кошкин, и все гурьбой поплелись к Орешникам.
То же самое было и с другими бригадами, и в "Изобилии", и в "Знамени Победы".
На следующий день колхозники явились на работу часов в одиннадцать утра. А некоторые так и совсем не пришли, справедливо решив: "А ну их к чортовой матери! Что мы лошади, что ли, без толку бегать?…" Этих начали приводить к правлению колхоза с милицией.
— Ну, подожди же мне, подожди, — грозил Сечкин Чубчикову, который насильно вел его на работу. — Придешь ты еще ко мне за пол-литром!…
— Мирон! Так я что? Брось! Сам знаешь, служба такая. Сказали тащить на работу, что поделаешь?…
В двенадцать часов дня бригада Кошкина вышла в поле. Приди в этот день колхозники в положенное время на работу, опять был бы такой же хаос, как вчера. Но пока колхозники собирались, уполномоченные и прочие руководители сумели рассчитать, кто за что отвечает, и кривая путаницы значительно спала. Правда, не обошлось и на сей раз без беспорядка, но уже не стихийного, а преднамеренного. Матюков, которому дали под присмотр уборку пшеницы на участке Зеленого Клина и для этого бригаду Кошкина, насильно угнал к себе на участок еще одну бригаду, занимавшуюся ловлей воробьев под присмотром Тришкина. Тришкин спал в кустах и обнаружил исчезновение бригады воробьеловов только под вечер, когда проснулся от сырости земли, не обогреваемой более солнцем.
— Ах, ты ж, гад! — сразу же заподозрил он Матюкова и, вскочив на лошадь, помчал к Зеленому Клину.
— Ты что моих людей свел? — накинулся он на штатного пропагандиста.
Матюков пожал плечами и ответил старой истиной, которая явно противоречила коммунистическому учению:
— Своя рубашка ближе к телу.
— Ах, так?! Хорошо, я доложу Столбышеву!
Тришкин, не любивший дорог и предпочитавший всегда ездить напрямик, поскакал по пшеничному полю в Орешники. Однако, жалоба его не произвела на Столбышева никакого впечатления. Секретарь райкома был чересчур возбужден. Он шагал по кабинету и радостно потирал руки:
— Ничего, Тришкин! Завтра ты получишь две бригады. Мы, того этого, со всем теперь справимся. Механизация, так сказать, решает успех на данном этапе. Директор МТС Гайкин глубоким рейдом по Демьяновскому району обошел с фланга пограничный ров, и колонна, так сказать, вырвалась из окружения Подколодного. Теперь, того этого, сюда на помощь идет наша мощная и самая лучшая в мире сельскохозяйственная техника!… Тришкин, кричи "ура"!
— Ура!…
Мощная сельскохозяйственная техника действительно прибыла. К правлению колхоза "Изобилие" с громом и треском подкатил комбайн. Это была огромнейшая махина величиной с двухэтажный дом. С него спрыгнул вымазанный до неузнаваемости в масло и сажу комбайнер и с гордостью похлопал комбайн по боку:
— Во! Самый большой в мире!
Затем он нырнул в необъятную утробу самого большого в мире и оттуда, как из пустой бочки, прогудел:
— Ребята! А как бы разжиться у вас веревкой? Коробка скоростей отваливается, проклятая…
Веревку ему дали, и он долго, почти целый час, стучал в чреве комбайна, пыхтел, кряхтел и, наконец, вылез наружу.
— Сейчас поедем!
Через десять минут комбайн задрожал всеми частями, как желе на тарелке во время землетрясения, несколько раз выстрелил, пустил облако дыма и загромыхал по дороге. За ним бежала толпа восторженных ребятишек:
— Едет!… Едет!…
Некоторые дети с визгом цеплялись за задок комбайна. Но кататься им долго не пришлось: через полкилометра комбайн ухнул, эхнул, по его огромному телу прокатилась судорога, затем он подпрыгнул и стал, как вкопанный, и еще долго от него, как от разбитой гитары, расходился волнами гул.
— А, чтоб тебя! — выругался комбайнер и живо нырнул в механическую утробу. Он долго там стучал, пыхтел и, наконец, спросил:
— Ребята! Нет ли у вас гаечного ключа "три четверти"?
— Откуда?
— Придется ехать в МТС, — сообщил комбайнер, вылезая наружу.
— У нас на всю МТС два гаечных ключа "три четверти", так что с машинами их не дают. Лошадку бы мне, я мигом. Туда сорок километров и обратно сорок, за два дня съезжу.
— А обратно везти гаечный ключ надо? — осторожно спросил пред-колхоза.
— А то как же? Там всегда на них очередь. Люди за сто километров приезжают…
— А, ну тебя с твоим комбайном!
— Как хотите. Мне все равно. А вы и за простой заплатите.
Председатель помялся, помялся и дал комбайнеру лошадь. И как не дать механизатору клячу? Простоит комбайн без работы, а все равно плати МТС. И плати немало, почти треть всего колхозного урожая.
Слабо подвигалась без механизации уборочная. Косы, серпы были оставлены в наследство еще дедами и прадедами. Теперь в СССР их почти не выделывают. Все внимание обращено на производство новейшей и мощной техники. И стояла эта техника посреди дороги, огромная, недвижимая и такая же полезная в сельском хозяйстве, как египетская пирамида.
В отличие от своих западных коллег, советский механизатор хорошо знает машины. Он знает, где надо вставить обыкновенный гвоздик, где подложить десятикопеечную монету, где вынуть лишний винтик, чтобы машина заработала. Поэтому, когда комбайнер привез через два дня гаечный ключ "три четверти", не прошло и трех часов, как комбайн двинулся в поле. Он, медленно покачиваясь, наползал на низкорослую чахоточную пшеницу, и летели во все стороны колосья, зерно, солома и даже комья земли. За ним на почтительном расстоянии шли шесть колхозниц и, ловко орудуя косами, скашивали то, что не захватил или пропустил комбайн. Во второй волне шло семь колхозниц и сгребали граблями растерянную комбайном солому. А в третьей волне шли две колхозницы и подбирали растерянные комбайном колоски. А еще дальше шли Кошкин, Сечкин, Матюков и, специально выделенный райкомом, уполномоченный по комбайну парикмахер Главнюков. И каждый из них занимался своей работой: Кошкин кричал на колхозниц: Сечкин записывал, сколько какая колхозница сделала; Матюков кричал на Кошкина и Сечкина; а Главнюков, за дальностью расстояния, просто показывал комбайнеру руками "жми, жми!" и иногда грозил кулаком.
Но эта идиллия социалистического механизированного труда продолжалась недолго. Убрав за пять часов половину участка у Зеленого Клина, комбайн вторично сыграл мелодию разбитой гитары и остановился. На этот раз не помог и магический ключ "три четверти". Пока уполномоченный Главнюков бегал вокруг комбайна и давал парикмахерские указания механизатору: "Освежи подшипники… промылить бы свечи…", четыре колхозницы не спеша докосили вторую половину участка Зеленого Клина. Уже в темноте, согнанные с двух колхозов все лошади и коровы с трудом потащили на буксире комбайн в МТС на ремонт.
— Ничего, того этого, — раз обрев оптимизм, не унывал уже более Столбышев, — кое-где еще пока работают машины, а если и они завтра станут, то и то не беда. Главное, так сказать, это — правильные методы руководства массами и политическое сознание масс!
Поздно ночью были разбужены и вызваны в райком двадцать членов партии, в том числе заведующий магазином Мамкин, заведующий почтой Штемпильский, банщик Беспаров и другие, и все они, получив полчаса на сборы, поспешно были отправлены в колхозы теребильщиками.
— Ваше дело маленькое, — инструктировал их Столбышев, — не давайте никому дышать, теребите день и ночь всех и вся и, того этого, постоянно ходите за работающими, напоминайте, что надо удваивать и утраивать усилия. Вот и весь, так сказать, секрет руководства.
После этого Столбышев засел с заведующим отдела пропаганды и агитации райкома Точкиным за выработку плана политической учебы колхозников.