Васька Дрёмин нашел древний памятник. Нашел случайно, когда возвращался с охоты на свой участок, где сторожил технику, собранную по весне с трассы строящегося нефтепровода. В тот апрельский день, по-северному еще холодный, он ходил бить ондатру на дальнее озеро, так как поблизости уже ничего не было, всех повыбил. За день вдрызг умотался и домой пошел напрямик, через большое болото, еще не взятое весенней водой. На выходе из него, на крутом взгорке, поросшем мелким сосняком, наткнулся на большой камень-валун, потемневший от старости. На его ровной, чуть скошенной поверхности, обращенной к болоту, он разглядел смутное очертание рисунка, схваченное по контуру крупянистой, замшелой зеленью, придавшей ему загадочный и таинственный вид.

Соскоблив ножом наросты зелени, Васька увидел выбитое на камне изображение человека, из-за неумелости художника похожее на детский рисунок. Широко расставленные спичечные ноги, носками вразброс, застывшая в приветственном взмахе правая рука придавали человечку сходство с монтажником, подававшим команду «ВИРА» с выкриком «Наддай чуть-чуть!» Но эта догадка тут же была отметена. Что-то Ваське не приходилось слышать, чтобы монтажникам вырубали памятники в камне, да еще за сотни верст от человеческого глаза. Была кому-то охота горбатиться в изломе на каменной работе в этой глухомани, да еще за просто так нестерпимо маяться в тучах мошкары.

И чем дольше он рассматривал свою находку, тем больше склонялся к тому, что памятник древний. Казалось, что в этом до корявости неумелом рисунке древний мастеровой изобразил какогонибудь былого завоевателя Сибири, возможно атамана воеводу, застывшим взмахом руки напутствующего грядущее поколение: «Мы-то здесь пожили в свое время, поживите и вы в свое…» С возрастающим интересом всматривался теперь Васька в унылую даль непроходимых болот, нагонявших тоску, на одинокий многовековый валун с таинственным изображением, сохранившимся из глубины веков.

Домой возвращался он в тот поздний вечер в ожидании чего-то радостного, ещё неизведанного. Необычная находка всерьёз взволновала Ваську, и все последующие дни он постоянно думал о ней, уплывая мыслями в даль веков, пытаясь хотя бы примерно угадать, каким таким древним предком был сработан этот рисунок и когда. Такие мысли особенно его одолевали короткими весенними ночами, он не высыпался и на охоту ходил без обычного азарта, себе в тягость.

Школьную историю Васька помнил плохо. В голове теснились лишь некоторые воспоминания из школьной программы, которые никак не были связаны в единую систему знаний, так что сейчас он не мог ими воспользоваться. Из завоевателей Сибири он помнил только Ермака, который не дошел до этих глухих мест. Других завоевателей Сибири он не знал, кроме мрачного и жестокого Чингисхана, но тот не давался, потому что был укрыт от людского любопытства пропастью ушедших веков и скудностью поверий о нём.

И чем больше Васька думал об этом, тем все уверенней склонялся к той воинственной эпохе Чингисхана, в которой нынешняя Сибирь наверняка была им завоёвана. Так и сообщил по рации в диспетчерскую управления, когда утром вышел на связь, что нашел древний памятник из эпохи Чингисхана. На том конце долго молчали, Васька повторил. Снова не ответили. Тогда он в нервном надрыве прокричал еще раз. Тут же ответили, что на завтра запланирован вертолет, комиссия будет облетать восточный участок трассы и по пути на место высадят корреспондента районной газеты. Васька растерялся и даже испугался такой скорой реакции руководства на его сообщение.

В этот же день он завел бульдозер, продрался через мелколесье к камню и, изрядно умаявшись, застропил его тросом и притащил на вертолетную площадку. Потом от нечего делать обмыл рисунок соляркой, чтобы лучше смотрелся, и, потолкавшись без дела по участку, пошел охотиться в речную пойму, где призывно всю ночь трубили лебеди. Вернулся поздно и, наскоро перекусив, завалился спать, но уснуть долго не мог. Лёгшая на его плечи ответственность давила. Ночью приснился Ваське страшный сон: будто ему на болоте ондатра откусила ступню и он, изнемогая от цепенеющего страха, в сонной немощи долго выгребал на брюхе из болотной хляби. В минуты расслабления он украдкой косил глаза на ровный скос посиневшей культи и, обмирая от случившейся с ним беды, тоскливо думал: «Ровнехонько стриганула зубами, стерва, хирургам и делать нечего… Обратись теперь к ним за помощью, глазом не моргнут, до колена оттяпают, да еще напоследок укорят: не по делу, скажут, покалечился, брат Василий, и теперь сам со своей бедой до конца жизни мучайся. С природой, Василий, не надо шутить, накажет… Да хрен с ними, пусть говорят, что им вздумается, главное, чтобы бюллетень выдали и инвалидность приписали, какая положена». Дальше сон стал ещё страшней.

Добравшись до вагончика и просунув голову в дверь, увидел свою жену Алену, которая сиротливо сидела на диване и причитала, закрыв лицо ладонями:

– Это куда начальство смотрит, что никому своего мужика нельзя доверить. Отпустила из дома с ногами, с руками, а он – нате вам!.. Держись теперь за него! Куда я с ним, с таким?

От неожиданности Васька обомлел и, зыркнув глазами по ногам жены, обутым в его унты, испуганно ахнул – рядом с унтами валялся пустой бидончик из-под бражки. «Да что же это она наделала, ведь раньше не пила, – сокрушаясь, заныл он. – Что я теперь с ней буду делать, с пьяной, да еще без ступни», – обреченно подумал он и стал проваливаться в сонную бездну без проблесков сознания. От этого и проснулся и долго приходил в себя, тихо радуясь счастливому возвращению из сонного дурмана в здоровую реальную жизнь.

В этот беспокойный день погода с утра испортилась, и вертолет прилетел в полдень. Пока Васька бежал к вертолетной площадке, где одиноко стоял незнакомый человек, вертолет взлетел, и по удаляющемуся звуку понял, что тот пошел на облет трассы и вернется через час с небольшим.

Прилетевшим корреспондентом оказалась молодая, бойкая женщина, по-спортивному одетая: в модных шароварах и куртке на молнии и в шерстяной шапочке. Вначале он принял ее за парня и только по накрашенным губам понял, что ошибся. «Ну вылитый парень», – отчужденно подумал он. Тут же познакомились. От волнения ни имени, ни фамилии ее он не запомнил. Уловив его растерянность, она одобряюще улыбнулась и сказала, еще оглушенная вертолетным ревом:

– Полетела взглянуть на трассу, говорят, с высоты впечатляет, да ваше начальство попросило взглянуть на какой-то памятник, так что показывайте…

Васька молча кивнул на глыбу камня и удивился, что она его не заметила. И как нарочно, будто этого только и ждал, к камню подлетел бойкий трассовый пес Агдам и помочился. Васька в сердцах крепко поддал ему пинком, и пёс, нехорошо взвыв, отлетел в сторону.

На охоту Агдам ни с кем не ходил из-за увечья, полученного в ранней собачей молодости. Увязался он тогда на первую в жизни охоту и в молодом азарте сразу лихо влетел в прибрежную осоку, наскочил на зазевавшуюся ондатру, которую по глупости и неопытности попытался ухватить собачьим хватом, да оплошал. Увернувшись от собачьей пасти, ондатра ухватила его первой и аккурат за собачью нюхалку, сомкнула на ней в защелку передние резцы. Обезумевший от испуга, пес ошалело катался по осоке, исходя истошным утробным воем, и крутил башкой, пытаясь освободиться от вцепившейся намертво ондатры. Прибежавший охотник в спешке пытался то пинком ноги, то прикладом попасть по ондатре и все промахивался, так что пинки и удары доставались обезумевшему псу, который от учиненной жестокой трепки ещё и неприлично обмарался. Наконец, от крепкого и точного пинка ногой ондатра отлетела в сторону и, булькнув в воду, невидимо спряталась в родной стихии. С той злосчастной поры Агдам с порванной ноздрёй ходил на охоту чисто символически.

Каждый раз, провожая Ваську на охоту до спуска в пойму, трусил за ним по его следу в ниточку, потом останавливался у конца пути и жалобно облаивал уходящего, будто предупреждал об опасности охотничьего промысла, и когда Васька скрывался из виду, стремительно уносился на участок и потом, измаявшись от безделья, с ликованием, с искренней собачьей радостью его встречал. Так уж у них повелось, что, возвращаясь с охоты и увидев свой вагончик, Васька во всю глотку напевал одни и те же слова из когда-то полюбившейся ему песни. «Го-ордый мо-ой, быссаме-е муучо-о», – и верный Агдам с радостным лаем нёсся навстречу и прыгал на него, стараясь лизнуть в лицо. Потом успокаивался, и они дружно подходили к вагончику.

Журналистка как-то вяло, с недовольным видом, обошла вокруг камня, небрежно провела рукой в перчатке по шершавому рисунку и, чуть отойдя в сторону, щелкнула фотоаппаратом и все это сделала молча. Её видимое и безразличное отношение к памятнику Ваську обидело и насторожило. В нерешительности помявшись, он пригласил ее выпить чая. Она охотно согласилась. И пока шли до вагончика, Васька коротко рассказал о себе: что два года назад он вернулся из армии и по комсомольской путевке приехал сюда. Год назад женился, и ему дали вагончик в трассовом городке, где они и живут с женой. Всю эту зиму на новеньком трубовозе сутками мотался по трассе, возил трубы, а как зимники рухнули, его назначили сюда сторожить технику, так как другой работы летом на центральной базе нет. Вот он и сторожит. Открыв дверь вагончика, Васька пропустил журналистку и вошел за ней. Со свежего воздуха от жарко истопленной печки терпко садило соляркой, кисловато-приторным запахом – от шкур ондатры в связках, висевших по стенкам. На торцевой стене зловеще кровенели в белом овале пуха, будто после страшной пытки, две лебединые шкуры, прибитые гвоздями на растяжку для просушки. В суматохах последних дней, связанных с памятником, он как-то забыл о них и не успел спрятать.

Васька обмер и вытаращенными глазами в испуге смотрел на свое шкурьё, случайно ставшее доступным чужому взгляду.

В ногах ослабло, и он судорожно вздохнул.

– Браконьерством занимаетесь?.. – неуверенно спросила журналистка и вопросительно посмотрела на растерянного Ваську.

– Занимаюсь, – машинально ответил он, блудливо избегая ее взгляда.

– Их-то зачем бьете? – кивнула она на лебединые шкуры. – Вас же судить надо как злостного браконьера… – и она в брезгливой спешке выбежала из вагончика.

«Я это так не оставлю!» – услышал он с улицы.

Суматошно и поспешно Васька посрывал шкуры со стен, запихал в мешок и убежал в лес, где надежно спрятал. Вскоре вернулся обратно, злой и запыхавшийся, и, подступив к журналистке срывающимся голосом, хрипло кричал:

– А почему не браконьерничать? Они же в мазуте были, летать не могли. Все равно бы подохли. Так что теперь – ни себе, ни людям? Так повашему?

– Не смейте трогать запретное! Не имеете права вред природе наносить! – решительно, с надрывом крикнула журналистка, перебив Ваську.

– Это я по вашей неопытности вред наношу? – Васька деланно и нервно гоготнул. – А знаете ли вы, что прошлой осенью «тыщевка» на переходе по дну реки рванула и что здесь творилось? Посмотрели бы и в ужас пришли. Вот то-то и оно, что вы этого не видели. Целые сутки нефть залпами фонтанировала из трубы и по реке сплошняком шла, забила всю пойму. До самого устья и дальше река мертвой стала и пойма тоже. А вы сразу – судить… Пусть попробуют, а если будут судить меня, то я молчать не стану, я скажу и назову, кого судить надо. Вы вот все с высоты смотрите, вас все оттуда впечатляет, а вы на землю опуститесь да походите по ней, посмотрите да со знающими людьми душевно поговорите хоть раз. Тогда и узнаете, что на освоенных месторождениях чуть ли не каждый день трубы рвутся, и нефть круглый год идет, мертвит реки и поймы, и никого еще не судили… Нашли время искать крайнего, трубу сейчас дальше надо гнать, а там видно будет, что из этого получится. Так начальство говорит, и я тут не при чем.

– Перестаньте, – устало сказала она и направилась к вертолетной площадке, отчужденно неприступная и ставшая для него опасной. Оглянувшись, добавила: – Я обо всем этом напишу.

– Ну и пишите, если разрешат, – злорадно крикнул ей вдогонку Васька. А про себя пугливо подумал: «А ведь беда будет, если напишет». Хотя он-то здесь при чем, если разобраться?

Когда прилетел вертолет, Васька зашел в вагончик, не желая после случившегося даже показываться прилетевшему начальству. Немного погодя в вагончик влетел разъяренный начальник участка Хромин и набросился на Ваську:

– Ты что, сдурел тут, мозги у тебя набекрень свихнулись что ли? Это Пашки-архитектора работа! – зло выпалил он и зло выматерился. Васька пришибленно молчал.

– Из условников он был, – чуть сбавив тон, продолжал Хромин, – лет десять назад. Когда первую нитку гнали, прислали их сюда из лагеря на «химию» человек шесть, так он один только и прижился, остальные все на возврат в зону пошли. Этот самый Пашка, так же как и ты, на лето оставался сторожить здесь. Напьется, бывало, бражки и блажит с нее, памятники корешам на булыжниках все вырубал. Видимо, у него способность к этому делу была, вот и проявлял её на этих валунах, что размером побольше. На сто двадцатом тогда стояли, так он там чуть не на всех окатышах разных рисунков зубилом повыбивал, не счесть, да еще с надписями, не видел что ли? – участливо спросил Хромин, совсем успокоившись.

– Не видел, – буркнул Васька и ошалело, не мигая, во все глаза виновато смотрел на Хромина и судорожно вздыхал.

Уходя, тот сердито съехидничал:

– Чего разорался-то на весь эфир по рации?.. Чингисхан, Чингисхан… Я как теперь без твоего Чингисхана к начальству явлюсь, что им скажу? Что ты одуревший от бражки начал булыжники ворочать и журналисток заманивать?.. – и, покрутив пальцем у виска, побежал к вертолету. Потрясённый Васька в смущении отвернулся.

Когда вертолет улетел и наступила привычная тишина, он подошел к своей находке и покаянно уселся на безразлично холодный камень, долго курил, брезгливо сплевывая на изображение Пашкиного кореша.

«Какая теперь разница, – думал он, – кто здесь изображен: Пашкин кореш или Чингисхан? Сам себя сжил, с хорошей работы, точно увольняться придется, другого выхода не будет».

Теперь после газетной статьи о нем наверняка с новой машины пересадят на старую, а скорее всего с работы уволят. Ведь беда будет мотаться с женой по Северу без жилья и без прописки, и устроиться на хорошую работу надежды мало будет. Да провались пропадом этот придуманный им Чингисхан и вся дурь о нём, которая поселилась в его голове в недобрый час!

Временами мелькала спасительная мысль – может, начальство за него заступится как за хорошего работника, а потом на чем-нибудь припомнит, и квиты будут. Но надежда на это была настолько мизерной, что тут же умирала, едва успев родиться. «Судить, конечно, не будут, потому что факты спрятаны, но потаскать для порядка потаскают в милицию, и ружье отберут, и оштрафуют вдобавок», – горько размышлял Васька, смирившись с незавидной участью. И на ком купился, падла, – на паршивом Пашкином кореше, выбитом на камне, да на выдуманном Чингисхане: вот потеха-то будет среди ребят, когда узнают из газеты о его позоре. Теперь жить станет противно, а надо, молодой еще. Васька все больше смирялся с предстоящими неприятностями, которые так неожиданно на него свалились.

Хотя, если по правде сказать, то он сам свою беду притащил на загорбке, самому и расплачиваться надо. И неизвестно было еще, как к Васькиному позору отнесется его жена, которую он любил и побаивался ее жесткой справедливости. По каждому пустяку она высказывала самую оскорбительную для него правду, прямолинейно и безжалостно.

И особенно сейчас, в эти горькие минуты, Ваське нестерпимо хотелось, чтобы в этом огромном жестоком мире, где он был сущей букашкой, за него хоть кто-нибудь бы заступился, поддержал в лихой беде, которая так жестоко скрутила в одночасье его спокойную жизнь.

С грустью вспомнил о матери. Ровно год назад приезжал он к ней в деревню вместе с Аленой. Как далекий и светлый праздник вспомнилось семейное застолье, смущенные, налитые до помидорного цвета, лица двух младших брательников и материнские наказы его жене, из-за которых получился неприятный конфуз. После всех тостов и приветствий мать встала, попросила тишины и, обратившись к невестке, начала выговаривать ей свои свекровины наказы: «Вышла замуж – занимайся делом: рожай детей, веди хозяйство, муж чтобы обихожен, обласкан был, себя соблюдай, своей молодостью и красотой зря не растрачивайся», – да не успела досказать мать свои наказы, как ее бойко перебила говорливая невестка: «Ой, мама, рано нам еще делом заниматься – ни кола, ни двора, обжиться надо, материальный фундамент подвести. Вы-то всю жизнь делом занимались, а жить по-человечески еще не жили», – и осеклась, будто кипятку хватила, от крепкого Васькиного тумака. До сих пор сердился Васька на жену за ее несдержанность, за нанесенную матери обиду.

Рано утром, когда Васька зашел на кухню, мать, несколько раз тяжело вздохнув, обиженно высказала ему свое материнское мнение: «Девка-то вроде сердцем добрая, но шибко языкастая, тяжело тебе с ней будет, намаешься за жизнь-то». Потом немного помолчала и обиженно добавила: «Хваткая видно, как-то сумела тебя уломать, видно по ней, что женила тебя на себе – несмотря что ты бойким парнем был…» Васька обиделся, но смолчал. Мать тожеумела говорить ему правду, даже самую неприятную. Но он никогда в таких случаях не огрызался, терпел. Мать он уважал и как сын в душе ее жалел, но хоть как-то проявлять к ней жалость почему-то стыдился. С горечью понимал, что мать по-своему права, и спорить с ней в таких случаях было стыдно.

Через несколько дней Ваську сменили. Ни дома, ни на работе о Васькином позоре не знали, а его встревоженную душу всё терзало беспокойство. Когда бежал домой с вертолетной площадки, все воровато оглядывался, ждал, что кто-нибудь со спины окликнет, посмеется над его позором. Однако ничего этого не случилось. Васька удивился и, осмелев, пошел в контору и немного потолкался среди знакомых. Прочитал все приказы, объявления, инструкции и тут на доске объявлений увидел газетный разворот с заголовком, выделяющимся жирным шрифтом: «Герои зимних трасс». Васька прочитал статью и по подписи автора признал фамилию той журналистки.

Статья была хорошая, но конец статьи насторожил, и он его несколько раз подряд прочитал.

Журналистка писала: «Веками лежала нетронутой земля Сибирская, поражая нас своей необъятностью и глубиной неразгаданных тайн. Сегодня это – удивительный край, любопытная сторонка в нашем Отечестве. И даже в наши дни еще коегде сохранились девственные места, куда не ступала нога человека, кроме браконьеров, но их мало. И тут ничего не поделаешь. Видно, пока водится браконьер, его всегда будет тянуть к запретному и дармовому промыслу».

Васька задумался. Получалось, вроде о нем, а вроде и нет и вроде обо всех, потому что везде так, – и он облегченно вздохнул, будто тяжелый камень с души свалился.