Сейчас о дембеле много чего у нас написано: и повестей, и рассказов, и стихи ему посвящены, и, говорят, даже песня удачная написана и пользуется заслуженным успехом. Однажды краем уха слышал, что написан и роман, посвящённый дембелю. Вот на какую небывалую высоту вознеслось это кратковременное и массовое явление из армейской жизни, какого пристального внимания общественности удостоено.

Все её тяготы, предусмотренные уставом и не предусмотренные, может пережить только солдатик срочной службы, а их большинство, но отмену дембеля не переживёт никто без тяжелейших моральных и физических потерь. Это будет для них потрясением, как от невиданного стихийного бедствия. Вот почему умные военачальники никогда демобилизацию воинов, отслуживших установленный законом срок, надолго не задерживают. Я не буду сейчас касаться всего того, что об этом явлении написано по той простой причине, что я ничего из написанного не читал, поскольку у меня был собственный, особый дембель, ни на что подобное и близко не похожий и ни с чем не сравнимый.

Даже сейчас, на склоне лет, при воспоминании о том давнем времени и том случае содрогается моя душа, уже порядком истерзанная сегодняшней жизнью. Однако должен оговориться, когда все служивые, подлежащие демобилизации, сознают до самой «внутрянки», что обязательно будет об этом приказ министра, им от всей души с невероятным облегчением останется лишь повторить слова из одной прекрасной песни давних лет: «Бери, солдат, шинель, пошли домой». А на все остальные вопросы, касающиеся службы, и запоздалые придирки сердитых сержантиков с довольно весёлой улыбочкой коротко посылали подальше с различной тональностью, смотря по настроению.

Но главное, у каждого служивого есть внутреннее понимание и представление о том, что ему лично принесёт предстоящий дембель, о котором он безотрывно мечтал все последние месяцы, и, как правило, этим самым сокровенным ни с кем особо не делятся, за редким исключением. Это как выбор невесты, о которой до поры до времени знать никому постороннему не положено.

У меня всё было гораздо проще в этом отношении. Никакими заоблачными мечтаниями я себя не изводил, поскольку для этого у меня не было никаких оснований. Был конец прекрасного в Поволжье августа. Я только что вернулся из десятидневного отпуска, которым меня ещё весной поощрил командир дивизии, генерал-майор Никифоров, прошедший всю войну и, к нашему удовольствию, любивший спорт и удачливых спортсменов.

А тут, как назло, шли соревнования за соревнованиями, в которых я принимал самое активное участие и порою добивался хороших успехов, но воспользоваться предоставленным отпуском всё никак не удавалось. И только я собрался в отпуск – а до дембеля оставалось всего три месяца, – как меня приказом вызвали в штаб округа, где тренер мне объявил, что я включён в сборную округа по боксу и сейчас начнутся сборы и соревнования, где отберут сильнейших для участия в первенстве Советской армии по боксу. С одной стороны, я был польщён столь высокой оценкой моих способностей в этом виде спорта; с другой – у меня в кармане лежал приказ об отпуске, и надо было не мешкая выбирать одно из двух: либо участвовать в соревнованиях, либо ехать в отпуск.

Я предпочёл отпуск, о чём прямо заявил тренеру. Тот немного подумал и с моими доводами согласился. Прекрасной души был у нас тренер, чемпион Советской армии Игумнов Николай Фёдорович, о котором вспоминаю с сердечной благодарностью. Неумолимое время – как оно безжалостно к нам, ныне здравствующим! Да живы ли те, о ком я здесь с благодарностью пытаюсь вспоминать? Прискорбно, если нет. И тем не менее втайне надеюсь, что кто-нибудь из моих сослуживцев продолжает жить и здравствовать и, возможно, прочитав этот рассказ, любезно на него откликнется. Эта весточка напомнила бы мне далёкие годы армейской службы, когда мы были завидно молодыми, и для меня сегодня это явилось бы немыслимой удачей.

Слева направо. Октябрь 1957 г. Сержанты. Валентин Богданов из г. Челябинска г. Ставрополь, Куйбышевской обл. Умурхан Османов из г. Закаталы, в.ч. 58191. Азербайджанской ССР, октябрь 1957 г.

Слева на право. Сержанты. Павел Матюшнко из г. Свердловска. Сергей Бакланов из г. Магнитогорска. Куйбышевской обл. 1956 г. в.ч. 58191 Виктор Чилимов из г. Челябинска

Слева направо. Сержант Слава Дерябин из г. Челябинска. Сержант Павел Матюшенко в спортивной майке из г. Свердловска. 1956 г.

Поскольку я неделю назад только прибыл из отпуска, то многие проблемы личного порядка меня уже не озадачивали. Я прекрасно понимал, что меня ожидает по приезду домой после демобилизации, и оптимизма мне это не добавляло. Хотя, что там скрывать, я тоже с нетерпением ждал высочайшего приказа, чтобы навсегда распрощаться с армейской жизнью. Ведь отслужил к тому времени уже три года один месяц и двадцать пять дней и по гражданской жизни, конечно, соскучился.

Прекрасная это пора, незабываемая – в ожидании главного приказа в твоей армейской жизни. Когда физически ты находишься ещё на государевой службе и всей кожей это ощущаешь, а мысленно и всей душой уже дома, среди близких и родных тебе людей, которые с нескрываемым интересом и любопытством будут тебя рассматривать, любоваться тобою и говорить в твой адрес очень даже приятные слова.

Почти все служивые молодые люди наверняка прошли через это, с небольшими вариантами, и могли многое добавить к моим словам, да ведь речь-то в рассказе не об этом. То, что я написал, – это лишь предисловие, и, наверное, слишком длинное, но коротко написать о дембеле, раз затронул эту интересную тему, мне не удалось. Пусть пробуют другие, кто прошёл через это нравственное испытание.

Воинская практика давно подсказала, что нельзя долго держать вместе дембелей и так называемых салаг, недавно призванных и отслуживших несколько месяцев, а то и дней. Дисциплина на глазах падает, а этого допускать ни в коем случае нельзя, поскольку восстанавливать её потом будет гораздо труднее.

Вот командиры и умудрялись личный состав в это переломное время чем-нибудь занять, чтобы дурные мысли в солдатские головы не лезли. Одних с утра отправляли на стрельбище, другим устраивали строевой смотр, а нашу зенитную батарею по тревоге вывезли за город на боевое учение.

Где-то далеко, у рубежей нашей Родины, летали вражеские самолёты с неизвестными для нас целями, а наши радары их водили, а мы по своим картам их тоже вели и условно по ним стреляли. Однако всё было по-боевому: и орудия стояли веером, и палатки для личного состава и для столовой, и штаб с полным комплектом командиров; словом, всё как нужно в настоящей боевой обстановке.

В двухстах метрах от расположения нашей батареи проходило городское шоссе, по которому постоянно проносились городские автобусы и вселяли в нас, старослужащих, определённые надежды воспользоваться ими в личных целях; надеждам, однако, не суждено было сбыться.

Командир батареи доложил командованию, что личный состав батареи готов к учению, и получил указание направить в штаб полка надёжного подчинённого за важным документом, при получении которого и начнутся учения. Выбор пал на меня как на надёжного сержанта, которому можно доверить важный и, наверное, секретный документ. Мне так думалось.

Что там говорить, внутренне я был польщён и горд оказанным мне доверием. Приказ я получил перед строем всей батареи и, ответив «слушаюсь», побежал в свою палатку собираться в дорогу. И, как всегда в таких случаях бывало, мои приятели в спешке дали мне немного денег и вещевой мешок, чтобы на обратном пути я зашёл в гастроном и купил батонов, сколько влезет в солдатский сидорок.

Пообещав всё это исполнить, я бегом бросился к ближайшей автобусной остановке и уехал в город, чтобы уже пешком добраться до своей части, которая находилась поблизости. По пути в часть в газетном киоске купил газету «Комсомольская правда», свернул её в трубочку и засунул за голенище сапога. Важный документ я получил у заместителя начальника штаба, майора Корниенко, расписался и зашёл в казарму своей батареи узнать у надёжных ребят последние новости о задержавшемся дембеле. Ничего утешительного никто мне не сказал. Немного поболтав обо всём помаленьку, достал из-за голенища сапога газету, вложил туда важный документ, свернул всё трубочкой, но совершенно забыл концы газетной трубочки с обеих сторон загнуть, чтобы при каком-нибудь случае документ не выпал из газеты, и в самом радостном настроении вышел из части.

Идя к гастроному, весело мурлыкал вполголоса мотив какой-то песенки и беззаботно похлопывал газетным свёртком по голенищу сапога. В дверях гастронома случайно оглянулся и увидел, что следом за мной плетётся старушка, а следом в нескольких метрах бодро идёт майор Корниенко, у которого я только что получил важный документ.

С набитым свежеиспечёнными батонами вещмешком я удачно прибыл в расположение батареи и перед её строем бодро доложил комбату о выполненном задании, подал ему в руки газетный свёрток. Не удостоив меня командой «вольно», комбат на моих глазах развернул газетный свёрток, потряс им перед моим лицом и угрожающе, сквозь зубы спросил:

– Где документ, сержант Богданов?

Потрясённый случившейся бедой, я машинально и довольно глупо ответил:

– А в газете он, товарищ капитан.

Комбат снова потряс передо мной, как фокусник, полностью развёрнутой газетой и ещё тише и злее переспросил:

– Где документ, я тебя спрашиваю?

– Наверное, потерял по дороге, – растерянно ответил ему под хохот всей батареи, которая подобных фокусов, уверен, никогда в своей жизни не видела и уже вряд ли увидит.

Комбату тоже подобный фокус даже не снился, но виду, что растерян, он не подал, вместо этого рассерженным, но твёрдым голосом скомандовал личному составу батареи:

– Смииррнаа! – И тут же мне: – Приказываю вернуться в часть, документ найти и с ним вернуться на батарею!

– Слушаюсь, – осипшим голосом выдохнул я и бегом рванул с места к автобусной остановке, размышляя на ходу, где на обратном пути я мог выронить этот злополучный документ.

О тяжких последствиях в связи с утерей секретного документа я пока не думал. Некогда было, но последствия неумолимо и зловеще ко мне приближались. Глаз радовала прекрасная половина золотистого сентября. До дембеля оставалось дветри недели, но всё это разом померкло в моём сознании. Я осознавал, какая жестокая кара обрушится на мою беззаботную головушку из-за утери документа. Всё-таки странно устроена жизнь человека в разные её периоды, пусть в дальнейшем и вполне благополучная. Ведь для меня вначале это утро не предвещало ничего плохого. Да его просто и быть не могло, этого плохого, в жизни сержанта срочной службы, удачно отслужившего три года с хвостиком и ожидающего со дня на день приказа о дембеле.

Ранее утро, тихое, чуть туманное. Алые лучи восходящего солнца золотят косыми лучами верхушки Жигулёвских гор. Тишина божественная. Только разноцветье цветов и листьев, опадающих с деревьев, навевает грусть, будто природа навсегда прощается с нами без всякой надежды когданибудь снова увидеть нас, повзрослевших, и прощальную красоту дарит на память. Да, это действительно было прощальное преддембельское утро, которое я запомнил на всю жизнь.

Такой погожий и последний мой спокойный день очень даже согласился бы увидеть ещё раз, но следом, в конце того злополучного дня налетели такие события, которые хотелось бы навсегда отсечь из памяти, забыть, однако они не отсекаются и не забываются.

На автобусной остановке дождался того автобуса, на котором приехал обратно. Подробно рассказал о своей беде кондуктору, моложавой девице, но ничего подобного она не приметила, и никто к ней с такой находкой не обращался. Поблагодарил её за сочувствие моей беде, а она вдогонку добавила:

– А тебя-то, голубок, я сразу приметила и запомнила…

Я в ответ лишь кисло улыбнулся и уныло поплёлся знакомой тропинкой в свою часть, внимательно осматривая тропинку и каждую бумажку, поднятую с земли. Но тщетно.

На проходной дежурный офицер передал мне, чтобы я немедленно явился к майору оперативной части, и я тут же отправился в его кабинет, где за три года службы, к счастью, ни разу не бывал и даже не знал, где он находится.

Шёл я к майору-оперативнику в таком тяжелейшем душевном состоянии, что ноги меня еле принесли на второй этаж, где находился его кабинет; туда я вошёл, как в ледяную воду нырнул, готовясь услышать от него самый беспощадный приговор за содеянное преступление. Сухощавый майор средних лет довольно сухо ответил на моё приветствие, выслушал доклад о моём прибытии, взял у меня моё сержантское удостоверение, бегло его рассмотрел и положил перед собой на стол. На удивление, я был в этот момент совершенно спокоен и с самым безответственным любопытством и нетерпением ждал, что последует за этим и чем всё это для меня кончится. Я просто ещё в полной мере не осознавал совершённого мною преступления перед Отечеством и того, что должно за этим последовать. Хотя смутно я и догадывался, чем всё это для меня может кончиться, но не хотелось в это верить. Майор заслушал устное объяснение, которое я тут же по его требованию изложил в письменном виде. Немного помолчал, немигающе посмотрел мне в глаза, не спеша достал из стола книжечку уголовного кодекса и вслух зачитал статью, из которой за подобный проступок мне следовало отбывать тюремное наказание ровно пятнадцать лет, без всяких изъятий.

Я обмер от услышанного и, понимая, что в этом кабинете никогда в подобных случаях не шутят, дрогнул душой, затрепетал, как смертельно раненная птаха. Я глухим дрожащим голосом ответил, что мне всё ясно, вину свою полностью признаю, и замолчал, не зная, о чём ещё могу говорить после всего этого.

Совершенно неожиданно, как спасение, мельком вспомнил о маме, о двух сестрёнках и младшем братишке, подумал, как же они без меня будут жить, в глазах закипели горячие слёзы, но до боли стиснув зубы, я сдержался.

Майор, тяжело вздохнув, положил уголовный кодекс в ящик стола и равнодушным голосом сказал мне:

– У меня к вам вопросов больше нет, сейчас идите к начальнику штаба полка, подполковнику Максименко, он вас ждёт.

Я встал, козырнул и вышел, стараясь до конца понять всю жестокую правду, которую только что услышал в этом кабинете от майора, а ведь раньше даже не замечал его и не знал, чем он в полку занимается. Теперь узнал на свою беду. А в моей ошеломлённой голове застряли непривычные уху фразы, как в остановившемся кинокадре: «Вместо ожидаемого скорого дембеля – получаю пятнадцать лет! Пятнадцать лет!!! Это конец жизни!» Это смертный приговор! Согласиться с этим было невозможно. Это меня потрясло.

С таким мрачным настроением я и прибыл к начальнику штаба полка, предполагая, что здесь-то, меня и арестуют по его приказу и отвезут в Куйбышев в следственный изолятор, как зэка, а не солдата. Я был в отчаянии. Никто и ничто в этом прекрасном мире мне уже помочь не могло, и от сознания полного бессилия яркий сентябрьский день показался мне необычно мрачным и враждебным.

Я зашёл в просторный кабинет, где за массивным столом сидел лысоватый подполковник в очках со строгим узковатым лицом. Доложил о своём прибытии, на которое он ответил кивком головы, чуть привстав со стула. Сколько же раз за три года службы я бывал здесь совершенно по другим обстоятельствам, и сосчитать трудно. Именно здесь этот строгий на вид человек подписывал мне восемнадцать почётных грамот за успехи по службе и спортивных состязаниях за три года моей службы. Да от командира дивизии приказы о моём поощрении тоже он объявлял и почётные грамоты, подписанные командиром дивизии, опять же прошли через его руки. Дважды он подписывал приказы о предоставлении мне краткосрочного отпуска на десять дней и несчётное количество приказов об объявлении мне благодарностей, и редко в каком приказе не была упомянута моя фамилия.

Он доверял мне и всегда назначал старшиной всех спортивных сборов на любые соревнования. Втайне я уважал этого строгого и справедливого человека. Но подозреваю, при этом не утверждаю, что и он питал ко мне человеческие симпатии и уважение как к добросовестному воину и известному спортсмену.

Он всегда бывал на тех соревнованиях, в которых я принимал участие и добивался успеха. Он любил спорт и спортивных солдат, всегда готовых защищать на соревнованиях честь полка и дивизии.

Сейчас при его виде что-то жалостливое заныло в моей душе, а от охватившего меня волнения стало трудно дышать и в глазах предательски защипало.

Он снял очки, вышел из-за стола и, стоя передо мною, начал строгим ровным голосом, без нажима, говорить о моём сегодняшнем проступке, не упуская никаких мелочей. И чем дольше он говорил, тем светлее и радостнее становилось у меня на душе. Только что в моей душе, казалось, надолго поселилась тёмная непроглядная ночь, и вдруг там засветлело, потом засияло, и нежданная радость готова была выплеснуться наружу и осчастливить всех, кто находился рядом.

– Сержант Богданов! Ваше счастье, что на утерянном вами документе не был поставлен гриф «секретно» или «сов. секретно», а только штамп для служебного пользования. Но и этого хватило бы, чтобы вас привлечь к уголовной ответственности. Ваше счастье, что этот документ подобрала старушка, шедшая вслед за вами, в дверях магазина и тут же передала майору Корниенко, шедшему следом за нею. Майор оперативной части в ваших действиях не нашёл признаков умышленного состава уголовного преступления, а только дисциплинарного, поэтому объявляю вам пятнадцать суток строгого ареста с отбыванием срока на гарнизонной гауптвахте в Куйбышеве. Указанный срок отсидите после окончания учений. Поняли?

– Так точно!

– Вы свободны, поезжайте в свою часть.

– Слушаюсь! – чётко ответил я, козырнул и пулей вылетел на улицу, где от охватившей меня радости готов был орать во всю глотку, но сдержался при виде офицеров и солдат, строем идущих в штаб.

Я бегом добежал до автобусной остановки, благополучно доехал до расположения нашей батареи и доложил о своём прибытии дежурному офицеру, который с пониманием отнёсся к моей неприятности, так благополучно закончившейся, и отправил меня в палатку – до вечерней проверки отдохнуть. Я не стал возражать. Не раздеваясь, бросился на кровать, повторяя несколько раз вслух: «Надо же, вместо пятнадцати лет получить пятнадцать суток». Повторял и смеялся, снова и снова повторял, пока не уснул.

Но вот наступило то радостное утро, когда полковой оркестр в полном составе с особой лихостью без перерыва наигрывал знакомые марши, а в центре воинской части на так называемом плацу были выстроены в две шеренги все военнослужащие, подлежавшие демобилизации.

На улыбающихся взволнованных лицах дембелей сияла радость, отовсюду слышался смех, шутки. А у меня на душе – сплошной мрак и растущая тревога, когда же меня заберёт дежурный наряд и отвезёт на гарнизонную гауптвахту или оттянут этот неприятный момент, чтобы не портить настроение праздничного дня. А скорее всего, думалось мне, снимут меня с автобуса в центре города Куйбышева, и доставит куда положено уже местный дежурный наряд, наверняка ожидающий прибытия автобуса с моей персоной.

Эта тревога поселилась во мне три недели назад, после окончания учений, когда меня должны были отвезти на гарнизонную гауптвахту для отбытия пятнадцати суток, но почему-то не отвезли. Добавлю, просто обязан напомнить неискушённому читателю, что Куйбышевская гарнизонная гауптвахта славилась своим особым зверством к арестантам и другим служивым людям далеко за её пределами, и никто из бывалых воинов врагу бы не пожелал там оказаться.

Но никто из старших командиров мне ничего об этом не говорил, а я, откровенно говоря, трусил напоминать им о назначенном наказании. И это ежедневное и тревожное ожидание предстоящего испытания так измотало меня, что я уже решился было пойти к начальнику штаба, наложившему на меня это взыскание, и напомнить ему, что его приказ о наказании в силе и подлежит исполнению, или узнать, отменён ли? Но из-за своей трусливости и нерешительности добровольно перед дембелем идти и напоминать об этом начальнику штаба я не решился. А кому бы пришло в голову, пусть и солдатскую, добровольно напроситься на то, чтоб отсидеть на гарнизонной гауптвахте пятнадцать суток ареста перед самым дембелем? Уверен, никому.

Каждую ночь, перед сном решал, что уж завтра с утра точно пойду и напомню о наказании, а утром моя решимость слабела, да так, что я и думать об этом не хотел.

И, таким образом, дотянул до самого радостного и счастливого дня в жизни каждого солдата, и я замер, как суслик перед грозящей опасностью. Вдруг оркестр смолк на минуту-другую, а когда на крыльце штаба появились командир полка, начальник штаба с замполитом, то полковой оркестр грянул «Варшавянку» с такой лихостью и задором, что мы все как по команде приняли стойку «смирно».

Дежурный офицер доложил командиру о построении демобилизующихся воинов, тот поприветствовал нас, едва скрывая улыбку, и наш ответ на его приветствие был таким громовым и дружным, что в соседних домах, наверное, оконные стёкла задребезжали.

И вот наступил момент дембельской истины. Командир полка со штабной свитой начал обход солдат с правого фланга. Каждому пожимал руку и благодарил за службу, постепенно приближаясь ко мне. Я заметно волновался.

Приятель из Свердловска Павлик Матюшенко, повернув голову ко мне, полушёпотом заботливо спросил:

– Ждёшь?

– Жду, – буркнул я в ответ.

– Жди, – отечески заботливо посоветовал он и содрогнулся от внутреннего хохота. Я обиделся. Но ненадолго. В конце-то концов мои приятели ни в чём не виноваты, что я перед самым дембелем, по собственной глупости, схлопотал пятнадцать суток, с отсидкой на гарнизонной гауптвахте.

Они сегодня счастливы как никогда, и им абсолютно никто и ничто не угрожает, и могут себе позволить дружески пошутить над незадачливым приятелем, но помочь мне ничем не в силах.

И вот передо мной всё штабное начальство. В моей голове неожиданно метнулась пугливая мыслишка: «Сейчас увидит меня командир полка и с удивлением спросит начальника штаба: «А сержант Богданов у нас что – уже отсидел на гарнизонной гауптвахте?» – «Да нет, товарищ подполковник, в суматохе этих дней просто забыли о нём». – «А ну вывести его из строя и отвезти куда положено», – прикажет он дежурному офицеру, а, как известно, приказы командиров в армии исполняются точно и в срок.

И прощай тогда дембель вместе со своими товарищами, с которыми был призван в армию 2 октября 1954 года из города Челябинска, а демобилизуюсь, если это сбудется, 28 ноября 1957 года. Как же мне тогда хотелось стать ниже ростом, по макушку врасти в землю, чтобы меня не заметили.

Но как же я был наивен в тот момент и, наверное, глупо выглядел. Ростом ниже я не стал и не мог стать и в землю не врос, а заметили меня сразу, хотя стоял во второй шеренге, чтобы стать понезаметнее. Первым увидел меня командир полка, подполковник Орёл и, улыбаясь, пожал мне руку, поблагодарив за примерную службу. То же повторили начальник штаба и замполит, только подполковник Максименко с удивлением спросил меня:

– А вам, Богданов, разве старшего сержанта не присвоили? Я этот приказ видел».

– Никак нет, – ответил я бодро и легко вздохнул. «Да зачем мне это звание, отпустите меня домой хоть ефрейтором, только поскорее», – ныло и стонало всё моё нутро.

– Сейчас, исправлю это упущение, сказал он и пошёл следом за штабной свитой. Но вдогонку ему осмелевшие дембели – сержанты и солдаты вразнобой закричали:

– Тогда и нам присваивайте, чем мы хуже его? – со смехом неслось со всех сторон.

Начальник штаба Максименко оглянулся и, неопределённо пожав плечами, безнадёжно махнул рукой в их сторону.

Я, от охватившего меня возмущения, орал на дерзких сержантов, обзывая их нехорошими словами, а они в ответ только хохотали во всю глотку. Статус дембеля уже позволял им такие вольности.

От города Тольятти, где тогда стояла наша воинская часть, до города Куйбышева около ста километров, и проехали мы этот путь в тёплых автобусах незаметно, с песнями и весёлыми разговорами. Проезжая центр города, Паша с притворной заботой спросил:

– Ждёшь?

– Жду, если честно.

– Жди, – с притворной грустью ответил он и от души рассмеялся.

Когда поезд тронулся, он ещё раз спросил меня об этом, понятно, что в шутку.

– Теперь нет, – уверенно ответил я ему, и он со всей серьёзностью пожал мне руку и сказал:

– Благодарю за примерную выдержку, – и добавил: – Мы и не подозревали, с каким стойким воином рядом несём службу, – и все, кто находился в купе, весело рассмеялись, а я вместе с ними. Так мой армейский должок – отсидеть пятнадцать суток на гарнизонной гауптвахте – оказался неисполненным по независящим от меня обстоятельствам.

В Челябинске мы с Пашей последними дружески распрощались с нашими приятелями по службе – Рудольфом Кепфом, Эриком Зупанчичем, Юрием Кацем, Костей Шевченко, Виктором Чилимовым и многими другими приятелями, имена и фамилии которых неумолимое время из моей памяти стёрло.

После прощания мы, долго не раздумывая, зашли к нашему товарищу, бывшему сослуживцу, Меркурию Батыреву, демобилизовавшемуся по льготе на четыре месяца раньше нас в связи с поступлением в политехнический институт. Да и жил он неподалеку от вокзала. При встрече распили бутылочку водки, любезно выставленную нашим приятелем, сфотографировались, немного поговорили и, тепло попрощавшись, пошли на вокзал, чтобы Паше ехать в Свердловск, а мне в Курган.

Я с волнением уезжал из города моей юности Челябинска, в город моего детства Курган, где жила мама, две сестрёнки с младшим братишкой, а это для меня тогда был по сути весь мир между небом и землёй, это были самые дорогие для меня люди. Причина возвращения в родной для меня город была очень даже весомая. Хорошо помню, что был поздний зимний вечер. Медленно крупными хлопьями падал пушистый снежок и в отсветах вокзальных фонарей казался сказочным. На душе было грустно. Паша был последним моим сослуживцем, с которым я распрощался тогда на заснеженном перроне Челябинского вокзала, и наша судьба сложилась так, что мы с ним больше никогда не встретились. Помню, как он решительной походкой пошёл тогда к своему поезду: высокий, стройный, с тощим солдатским сидорком на плече, и бесследно растворился в белёсой мути позднего вечера. Да жив ли он ныне, как и другие мои приятели? Сохрани их Господи!

Если мне сейчас 75 лет, то ему 78 годков. Но условия жизни, в которых прошло наше с ним военное детство и послевоенная юность, не обещали нам долгожительства. Хотя в жизни всякое случается.

Непременно должен напомнить читателю, что мне посчастливилось служить в той армии, которая девять лет назад разгромила армию вермахта, в то время сильнейшую в мире. У нас не было неуставных отношений, проще говоря, тюремного мордобоя, как сейчас. Да можно ли называть защитницей своего отечества такую армию, где в мирное время солдаты систематически с озверением истязают и убивают друг друга? Да это же уголовный сброд, подлежащий полному и безжалостному искоренению из нашей жизни, тем более из армии! Недопустимо и позорно им носить военную форму, зваться защитниками своей Родины. Это несмываемый позор для любой армии.

Однако должен признаться, что незадолго до дембеля физрук нашей дивизии, капитан Какабадзе, предлагал мне остаться на сверхсрочную службу физруком полка, но я легкомысленно отказался от его предложения, явно переоценив свои возможности насчёт удачной жизни на гражданке, и впоследствии жалел о своём решении. Да и было о чём мне тогда жалеть. Ведь счастье в моей тогдашней жизни было очень редким гостем, и я запоздало укорял себя за упущенные возможности.

И всё-таки надо честно признаться: как бы нам ни было тяжело служить в армии, особенно в первый год, но на гражданке мы пережили многие трудности и закалились, познали, в большинстве своём, нужду и горе военного и послевоенного лихолетья, поэтому без страха и всякого сомнения уходили в армию честно отдать свой воинский долг Родине, отвечали по присяге за её судьбу, как наши отцы.

Поверьте, мы наравне со взрослыми пережили в детские годы войну, затем сиротство и непомерную тяжесть послевоенного времени, такое же надсадное для детей, как во время войны. Дорогие читатели! Прошу вас! Не сочтите мои слова фальшиво-пафосными, не примите за бахвальство, непривычное и чуждое нам, детям войны. Такими мы тогда были.