Прошлым летом я отдыхала в одном южном санатории и там познакомилась с уже немолодым начинающим писателем, который в свои неполные пятьдесят ещё «смотрелся» и временами бывал понастоящему интересным при общении и добрым забавным шутником. Это милое обстоятельство нас как-то сразу сблизило, мы подружились той прекрасной дружбой, когда нравственная сторона доминирует над физиологией, и всё своё свободное время проводили вместе в разговорах обо всём на свете. Представляете: прекрасная лунная ночь, тяжёлое дыхание вечного моря, шорох прибрежной гальки под набегающей волной, и мы, беззаботно болтающие на разные темы с филисофским оттенком, ни к чему нас не обязывающие. Хрантиозно! Наверное, было в них что-то похожее на заумную философию дилетантов, а возможно, на поэзию декаданса, и жаль, что нынешняя молодёжь к этой поэзии в большинстве своём безразлична. И, как ни странно, тогда я с ним слишком много откровенничала и впоследствии жалела, что так беззаботно разболталась с малознакомым человеком. Признаюсь, он всегда был со мною предельно деликатным, но главное – умел с интересом, без притворства меня слушать, лишь изредка вставлял уместные замечания, это придавало нашему разговору большую доверительность и вызывало желание встретиться снова. Запомнился мне этот умный и интересный человек тем, что с ним никогда не было скучно, что он был умный и интересный. А главное, он не был навязчивым, и мне с ним было легко общаться. Нет-нет, только не надо думать об «этом самом». Никакого курортного романа, как это обычно бывает, или временного увлечения у нас не было и не могло быть. Мне это уже не интересно. Понимаете, в моём возрасте, далеко не старом, в отношениях с мужчинами на первое место уже выходит нравственная сторона: она во всём доминирует. А физиология незаметно, иногда с дискомфортом, уходит на второй план и вскоре вообще исчезает. Проще говоря, «физика» молодости и накопленный за жизнь интеллект медленно угасают, а чуть позже навсегда исчезают, как комета в ночном небе. Так и женский век. Был, жил, к чему-то стремился, чего-то достиг, а потом лишь падающей звездой чиркнул на ночном небосводе – и нет её. Сгорела без следа. Но вместо сгоревшей кометой жизни на земле ненадолго остаётся старушка-одуванчик со своими грустными воспоминаниями о прошлом, и больше ни-че-го.

Этот незабываемый месяц пролетел, как один день. Наше расставание было на удивление грустным и трогательным. Был тёплый день, накрапывал мелкий южный дождичек и в воздухе ощущался пряный запах освежённой дождём листвы, особенно магнолий. Мы уже длительное время стояли возле вагона и, грустно улыбаясь, как завороженные смотрели друг на друга; нас со всех сторон толкали спешащие пассажиры, а мы о чём-то говорили и не понимали смысла сказанного. Да это и не важно. Это оказалось для нас полной неожиданностью, но мы были до крайности взволнованы расставанием. Раздался третий звонок, кондуктор пригласила войти в вагон, и тут я порывисто обняла его и поцеловала в щёку. Видимо, от приятной неожиданности он густо покраснел и ответил затянувшимся поцелуем, хриплым голосом шепнул на ухо: «Я напишу вам…» Я молча кивнула в ответ и, не оглядываясь, вошла в вагон.

Он мне действительно вскоре написал. Вернее, прислал увесистую бандероль, чему я была немало удивлена и, придя домой, с волнением вскрыла её, с замиранием сердца начала читать оказавшуюся внутри рукопись.

Я её не прочитала, а проглотила за один раз, не отрываясь ни на минуту. А прочитав, в немом изумлении и оцепенении долго сидела на диване, затаённо прислушивалась к себе и не знала, что же мне теперь надо делать с этой рукописью, где была описана, в допустимых подробностях, вся моя жизнь до встречи с этим начинающим писателем. Он оказался во всём точен и аккуратен, описывая мою жизнь с моих слов, и ни в чём не слукавил. И всё же, всё же! Мне было неприятно и крайне досадно, что в той ситуации, слушая разболтавшуюся женщину, он не нашёл нужных слов, как художник, придать сочинению более благородное и приличное звучание. Хотя бы в некоторых эпизодах. Это ведь само собой напрашивалось.

Но он оказался, к моему удивлению, беспощадным человеком и описал мою жизнь только так, как слышал от меня, и понял всё услышанное в буквальном смысле. Слишком уж мало было ярких красок, полутонов, теней и полутеней, и их причудливого смешения, вышедшего из рук мастера, что только и создаёт гармоничный, законченный и запоминающийся художественный образ в произведении. А у него этого нет и в помине. И всё это, вместе взятое, создаёт довольно грустное впечатление от этой странной рукописи, виновницей появления которой я стала сама. Это произведение породили на свет те встречи с малознакомым человеком, с которым я позже рассталась навсегда. Ведь нас с ним ничто не связывало ни в прошлом, ни теперь. Так уж получилось, что моя не совсем удачно прожитая жизнь и отсутствие опыта в подобных делах, видимо, сыграли со мной такую неприятную шутку, и в результате я стала прообразом печальной героини этого грустного повествования.

Однако автору этой рукописи коротко ответила, что пусть поступает с ней как хочет. Спустя некоторое время он издал эту книгу со странным для меня названием. Я не возразила, но ни разу её и не прочитала. Обычно неинтересно бывает читать свои старые письма, как будто лишний раз заглядываешь в прожитую жизнь. Почему-то настроение от этого всегда портится. Мне остаётся только ждать весточки или отзыва на мои откровения, описанные в этой книге. Всё интересней будет жить в необычном ожидании чего-то приятного, волнующего, что, впрочем, может, и вовсе не случится. Не зря говорят – надежда умирает последней. Подожду, потерплю. Не впервые.

Скажу немножко о себе. После окончания истфака университета поезд несёт меня к будущему месту работы, в небольшой городишко, затерявшийся в таёжной глухомани. Золотистый август – мой любимый месяц, когда вся природа благоухает спелостью, зрелостью всего, что должно было вырасти и созреть за короткое местное лето под благодатным солнечным теплом. Какой густой и спелый аромат, настоянный на лесном разнотравье и созревших хлебах, доносится с желтеющих полей, наполняет и пьянит меня. Какие чудные запахи, какие неповторимые краски дивного леса, полыхающего разноцветьем. И всё это стремительно мелькает за мутным окном вагона несущегося поезда! И какое раздолье, какое необъятное пространство стремительно летит мне навстречу, и перед всем этим великолепием я замираю в оцепенении, как букашка, которую уносит в неизвестность.

Сижу, не шелохнувшись и с тихой грустью наблюдаю за очаровавшим меня пейзажем уходящего лета, которое изобразил на своём вечном полотне самый талантливый в мире художник – матушка-природа. Всё остальное, что создано руками и умом даже самого гениального живописца, кажется подделкой этого чуда. Нахожусь в каком-то непривычном для себя онемении и будто в испуге жду, когда это колдовское великолепие за окном закончится и начнётся то, чего я больше всего боюсь и неумело стараюсь это скрыть от случайных попутчиков. Пытаюсь, но не могу вспомнить станцию, чтобы назвать кондуктору, где мне нужно будет сходить. Наконец, с трудом вспоминаю и на всякий случай записываю в блокнот. Поезд, не спрашивая меня, замедляет ход и, видимо, на нужной станции скоро остановится. А мне хочется этот момент насколько возможно отдалить. Я боюсь остановки и всей душой желаю, чтобы поезд мчался и мчался в неизвестность, где моей станции нет ни на одной карте, и чтобы за окном мелькала всё та же чарующая красота, с которой так не хочется расставаться.

Наконец, поезд останавливается на каком-то полустанке с густыми кустарниками, высокой травой и огородами. И среди этой густо-зелёной и беспорядочной неразберихи сиротливо проглядывают почерневшие крыши редких домиков, почти вросших в землю. Один домик желтеет сквозь листву жёлтыми деревянными стенами, и я направляюсь к нему. Читаю вывеску и убеждаюсь, что это и есть та станция, где мне нужно сойти. Кругом никого не видно. Одуряющая глухомань. На душе зелёная тоска, на глазах слёзы. Мне хочется заплакать, и я в одиночестве плачу на крылечке этого жёлтого домика, с чемоданом в руках и в полной растерянности. Никто меня не встречает, и никому я здесь, видимо, не нужна. Где-то спросонья хрипло загорланил сорванным голосом петух, а под крыльцом, на котором я стою, лениво тявкает дворняжка.

Наконец, набравшись решимости, открываю дверь и с опаской вхожу в тесное помещение, где за старым неухоженным столом сидит полная женщина и что-то жуёт. Тут же на столе находится белый телефон, весь засиженный мухами, и рядом с ним небольшая рация, которая изредка попискивает и мигает разноцветными огоньками. В затянувшемся молчании, как мне кажется, мы долго смотрим друг на друга с удивлением и даже испугом. Видимо, её поразило моё неожиданное вторжение. Видимо, никто из посторонних сюда давно не заглядывал. Наконец, охрипшим голосом спрашиваю:

– Как мне попасть в город и найти среднюю школу?

Женщина молчит, но жевать перестаёт. Я добавляю для пущей уверенности:

– Я по распределению сюда в школу направлена после окончания университета и не знаю, как в город попасть.

Наконец, женщина выпрямляется за столом, принимая начальственный вид, кивает в сторону и невнятно говорит с полным ртом:

– А тута сразу за леском, как по тропинке его перейдёшь, город и начинается. Только по дороге не ходи, грязно там и в твоей обувке не дойтить. А там выспросишь у людей, они и скажут, как до школы добраться.

Я в растерянности спрашиваю:

– А какой-нибудь транспорт разве в город не ходит?

Женщина в ответ улыбается во весь рот и, чуть хохотнув, отвечает:

– Да с чего ему ходить-то, когда нужды нет? Кого тут – каких-то пятьсот метров. Все пешком идуть с поезда и на поезд. Нам-то, местным, привычно. Так что трогай, милая, на своих двоих и дотащишься до места, куда тебе надо. А у людей-то спрашивай, не шибко стесняйся, про свою школу, они и укажут, а то и доведут такую расписную красавицу. Особенно местные ухари. Они и чемодан поднесуть, а где надо – и саму перенесуть на руках через грязь. Её у нас повсюду хватает. Поживёшь подольше, привыкнешь. Сразу-то тебе здесь всё внове будет. Да ничё, обживёшься. Не ты первая, не ты последняя. Каждый год так. Отработают годик – и нет их, будто ветром сдуло. Еслиф, конешна, замуж за местного ухаря сдуру не выскочит. Шибко много у нас здесь для молодых тоски и унылости. Да девка ты, видать, умная – сама во всём разберёшься. Так что время зря не теряй, милая, двигай к месту, может, кого и застанешь в школе.

Ох уж эти памятные мне пятьсот метров, когда мне пришлось тащиться с тяжёлым чемоданом по таёжной тропинке в так называемый город, уставшей и обозлённой на всех, кто приневолил меня сюда ехать. Сейчас мне всё кажется, что не будь в моей прошлой жизни этих злополучных пятисот таёжных метров, которые я с превеликим трудом тогда преодолела, моя жизнь сложилась бы иначе. Надо было в тот же день мне вернуться домой, в привычную жизнь, и моя женская доля наверняка сложилась бы счастливо.

Но что толку сейчас думать и предполагать. Что случилось – то случилось, и ничего уже в своём прошлом изменить нельзя. Приходится только удивляться, с каким прилежным упорством я пыталась тогда начать самостоятельную жизнь в тех необычных условиях, в которых прежде никогда не оказывалась, и ничего у меня из этого не получилось. Вернее, получилось, но очень и очень скверно.

В учительском коллективе школы меня уважали за открытый и дружелюбный характер, за весёлость нрава и, конечно, за хорошие знания, полученные в университете, которые я довольно успешно применяла на практике, чем очень удивляла своих старших коллег. Пользоваться общежитием я отказалась и сразу же, на второй день своего приезда сняла комнатку у одинокой женщины, очень крупной телом и с грубым голосом, которую звали необычным именем Феодора. Она проживала в добротном и уютном домике, который оставался очень тёплым даже в самые лютые холода, какие здесь подолгу держатся.

Долго не проходила обида на родителей. Я просто отказывалась их понимать. Как это они, умудрённые житейским опытом, оба опытнейшие педагоги, причём папа был тогда директором средней школы, а мама преподавателем математики, решились меня отпустить одну в такую немыслимую глухомань, куда ссылали тогда только заключённых! О чём они думали и на что надеялись, когда принимали такое решение? Я постоянно задавала себе эти вопросы и не находила на них ответа. Хотя, как мне тогда казалось, своих родителей я знала и понимала хорошо, да к тому же их безумно любила и жалела, что они в преддверии старости остались одни, без меня, единственной их дочери. Да тут ещё другая беда на меня навалилась, от которой я не знала, как избавиться.

Ко мне совершенно неожиданно стали привязываться ухажёры, да ещё без приглашения приходить ко мне в гости вечерней порой, иногда сразу по несколько человек. И надо было по укоренившимся местным понятиям всем оказывать гостеприимство и обязательно выпивать с ними рюмку спиртного за знакомство, иначе не отстанут, да ещё затаят обиду. А обижать гостей, даже незваных, здесь считается верхом неприличия, и такого человека перестают уважать. Однако выручила хозяйка, понимая моё состояние. Теперь на звонок в калитку ограды хозяйка открывала сенные двери и зычным голосом кричала новоявленным гостям: «Она только что ушедши к подружкам», – и резко, с грохотом закрывала дверь, а на доносившиеся из-за ограды вопросы не отвечала. Или в другом варианте: «Ушедши к врачу» или «Не пришедши со школы». И постепенно навязчивых ухажёров заметно поубавилось, хотя самые настырные хитрецы искали любой повод, чтобы проникнуть в дом и даже иногда наведывались в школу. Но там на страже был директор школы, непререкаемый здесь авторитет, и они его побаивались. В то далёкое время посторонние по школе праздно не болтались.

Худо ли, хорошо ли, но моя самостоятельная жизнь здесь постепенно налаживалась, вот только душевного спокойствия я в себе не ощущала. Тревога, поселившаяся во мне с первого дня приезда в эту глушь, так и не проходила. Мне казалось, что отсюда я никогда не выберусь, или сойду с ума от скуки и тоски по родным, или хуже того – сдуру выйду замуж за местного ухажёра. И буду вынуждена жить в добротном деревенском доме за высоким забором и под постоянным надзором злых псов, которые имелись здесь в каждом подворье. Тогда и придёт конец моей беззаботной и счастливой молодости, всем моим прекрасным и крылатым мечтам о самом счастливом будущем. И этого, как мне казалось тогда, я была вполне достойна, а вдруг этому будущему, не суждено будет сбыться!

Вот в таком безрадостном настроении я дотянула до Нового года; в дни каникул собиралась съездить к родным, но очень боялась, что обратно уже не вернусь и своим родителям доставлю этим поступком много огорчений. А доставлять им огорчения мне очень и очень не хотелось. Напротив, я всё придумывала и придумывала, чем бы их порадовать в свой первый приезд. Очень уж мне хотелось их поразить каким-нибудь необычным сюрпризом, да так, чтоб они просто млели от восторга. Эта голубая мечта меня так захватила, буквально опьянила, и я просто не находила себе места. Хотя даже мысленно представления не имела, что б такое выбрать, чем всё-таки удастся осчастливить одиноких родителей. Странным и необъяснимым было моё тогдашнее состояние. Даже спустя много лет почему-то неприятно об этом вспоминать. Да, не зря говорят: «Кто ищет, тот обязательно найдёт». И не важно, удачная это будет находка, или напротив; главное – найдёт.

Так уж тогда получилось, что на предновогоднем городском бале-маскараде я познакомилась с одним молодым человеком с безупречными манерами, довольно остроумным и с приятной внешностью. А буквально через три дня, совершенно неожиданно для себя и для своих знакомых, вышла за него замуж, чем наповал сразила свою хозяйку, с которой к тому времени успела подружиться. Муж мой, Ярослав Эдмундович Мечик, работал на местном лесокомбинате старшим технологом, считался в своей среде талантливым инженером, с научным складом ума, склонным к науке и уже в то время был кандидатом технических наук. Ему прочили блестящее будущее, что меня на первых порах радовало.

Своим скорым и неожиданным замужеством я так поразила свою хозяйку, что она кровно на меня обиделась и перестала со мной здороваться. От этой её непонятной причуды я растерялась и так и не смогла тогда найти причину столь странного ко мне отношения. Феодора могла ведь и поздравить или посочувствовать, да не дрогнуло её сердце милостью ко мне. Хотя на нашу свадьбу я ходила её приглашать вместе с мужем, но она наотрез отказалась и не объяснила причину своего довольно неприличного отказа.

После старожилы вскользь напоминали мне, что я, вот так выходя замуж, нарушила какой-то местный обычай, и за это меня просто перестали уважать, даже здороваться. Это меня поразило, и я обиделась, посчитав их мнение пережитком прошлого. Как после догадалась, видимо, большинство местных жителей состояли из старообрядцев, и свои религиозные каноны они свято почитали, порою переносили на своих знакомых, с кем из-за близкого соседства подружились и кому доверяли.

Было у меня тогда запоздалое подозрение, что кто-то из авторитетных жителей подобрал мне в мужья одного из местных ребят – подходящего, по их мнению, жениха, а я, непонятливая, их надежд не оправдала. Об этом мне с упрёком намекнула обиженная Феодора, когда я приехала к ней за своими вещами, но значения этим словам не придала, пока в полной мере не почувствовала отчуждённое к себе отношение.

С этим необычным сюрпризом, которым я обзавелась так неожиданно даже для себя, мы к моим родителям к Новому году не поехали и после тоже, но тут нашей вины не было. Папу тогда срочно положили в больницу на операцию. Договорилась с мамой по телефону, что приеду к ним со своим подарком после выписки папы из больницы. Мне было немного грустно на нашей скорой свадьбе, которая состоялась в новогоднюю ночь в местном дворце культуры. И в праздничном, весёлом многолюдье мне тогда почему-то хотелось плакать, хотя вечер должен был стать для меня радостным и счастливым.

Вообще я умела блеснуть перед гостями: в своё время довольно легко окончила училище по классу вокала, танцев, а под папиным руководством прекрасно освоила игру на пианино. И в тот вечер я как безумная, будто отчаянно пыталась отомстить кому-то за своё скоропостижное замужество, с небывалой дерзостью старалась блеснуть на свадьбе всеми своими талантами, чего прежде никогда себе не позволяла. А иногда я вытанцовывала такие «штуки» из своего репертуара, что все гости замирали от восхищения, потом неожиданно взрывались оглушительными аплодисментами и разноголосо и хором кричали «горько». При этом мой муж бледнел, и у него от волнения дёргались губы. Ему почему-то было стыдно за моё поведение, и он дрожащим шёпотом умолял: «Ну, довольно, Мариночка! Перестань! Я боюсь за тебя. Ты же невеста. Держись скромнее».

Я его почему-то не слышала. Для меня он неожиданно оказался таким же чужим и посторонним человеком, случайным поклонником, как многие знакомцы на обычных студенческих вечеринках – бывало такое в недалёком прошлом. Да, мне действительно почему-то было горько и до содрогания тоскливо, а в глазах застыли слёзы, которые я так тогда и не выплакала. Не перед кем было слёзы лить, вот и сдержалась. Как ни прискорбно это сознавать, но мои чувства к этому человеку, моему мужу, не всколыхнула любовная страсть во всём её «хрантиозном» величии, как это иной раз бывает в жизни. После свадьбы я долгое время пребывала в подавленном состоянии и всё никак не могла понять причину: что меня побудило так необдуманно и опрометчиво выйти замуж за человека, которым я немного увлеклась и никогда бы не полюбила? Это были слишком мучительные для меня раздумья, они вконец меня измотали, и я потеряла покой. Казалось, что у меня в голове – как в доме Облонских, всё смешалось. И меня это не на шутку пугало – как бы действительно не тронуться умом.

Муж мой меня совершенно не понимал, у него бы слишком научно-практический склад ума, а педантизм в любых мелочах иногда выглядел издевательским. К тому же он постоянно болел простудой, чем вконец вывел меня из терпения. Как мужчина он чем-то был похож на комнатный цветок, который если на улицу вынесешь – сразу гибнет.

К моему глубокому неудовольствию, он абсолютно ничем не походил на моего папу и моим представлениям о настоящем мужчине не соответствовал, а был полной противоположностью – эдакая неприметная и заурядная посредственность. Прежде всего в духовном плане. Ведь кроме папы я тогда настоящих мужчин ещё не встречала. Особенно меня изумляла, а потом и начала возмущать его душа. Она была глуха к чужой боли и страданиям. Даже ко мне, его жене, которая вскоре должна была родить ребёнка. А это, согласитесь, любого порядочного мужчину ко многому обязывает. Тем более, если речь о человеке, искренне влюблённом в меня с первой нашей встречи. Это была такая правда, которая меня не радовала, а всё больше удручала, и я искала выход из этой глупейшей ситуации, в которую вляпалась по собственной глупости. Однако выход нашла: домой писала редкие и коротенькие письма, избегая подробностей о своей личной жизни. И мои родители тоже меня не баловали длинными письмами, обходились без нравоучений в адрес взрослого чада. Наверное, они были правы. Там хорошо знали меня и понимали, что подобные советы совершенно бесполезны, зачем себя утруждать.

Его родителей я так хорошо не смогла узнать, хотя полгода прожила с ними под одной крышей. Муж иногда в шутку, иногда всерьёз называл их «мои чекисты». Возможно, они всю жизнь отработали в одном из лагерей, которых здесь было неисчислимое множество, давно вышли на пенсию и счастливо доживали свой век с единственным сыном, их надеждой и опорой.

Что это были за чекисты, я не знаю, но меня они или побаивались, или стеснялись, но старались встреч со мной избегать и разговаривали только на кухонные темы, почему-то всегда шёпотом. В их тесноватой комнатке держался стойкий запах валерьянки и ещё чего-то очень неприятного. Наверное, как у всех старых людей. Не могу сказать, были они довольны мною как своей невесткой или нет. Видимо, как умные чекисты они это предпочитали от меня скрывать, от мужа тоже ничего не могла добиться, но мне свёкры не мешали.

Признаюсь, мне жаль было с ними расставаться. Я даже чувствовала себя перед ними в чём-то виноватой, а в чём – не знаю. Скорее всего, мне как женщине было жаль стариков, покорных судьбе, которые провели всю жизнь в этой удручающей глухомани. Другой причины не нахожу.

И снова, как год назад, торопливо стучат колёса поезда и за мутным стеклом вагонного окна мелькает до боли знакомый пейзаж родимой сторонки. Жаркий июль, самый разгар лета. В вагоне нестерпимо душно, и я, вся потная, жадно ловлю открытым ртом свежие струйки воздуха, проникающие в полуоткрытое окно в соседнем купе плацкартного вагона. Сижу недвижимо, со стороны, наверное, похожа на каменный истукан, устроилась на нижней полке, обняла большой живот обеими руками и безотрывно смотрю в окно, почему-то глупо улыбаюсь и сама не знаю – чему. За откинутый столик я со своим животом не вмещаюсь и, когда надоедает смотреть в окно, устало кладу голову на столик, закрываю глаза и несколько минут отдыхаю. Но это мне только кажется, что отдыхаю.

На самом деле перед закрытыми глазами снова и снова назойливо встают минуты мучительного прощания со стариками и мужем, которое произошло чуть более часа назад, и возврата мне уже не будет. А я по-прежнему чему-то улыбаюсь, хотя можно было бы и всплакнуть. Ситуация обязывала. Но нет. Дерзкая ухмылка не сходит с моего окаменелого лица, будто я случайно и коварно обманула этих людей, только сейчас свой обман обнаружила и от полной неожиданности не знаю, что с этим можно поделать.

До сих пор ощущаю безжизненно холодные руки его родителей, чуть приметные всхлипывания и мелкие-мелкие слезинки, горошинками скатывающиеся по их морщинистым лицам. И последние, невыносимые для меня слова: «Сына-то нашего не бросай. Он ведь хороший у нас. Ты ещё толком его не узнала». Чтобы не расплакаться, я в спешке выбегаю на улицу, где меня ждёт служебная машина, за рулём которой сидит мой муж: насупленный, настороженный и неразговорчивый.

Пока ехали до площадки, где останавливается поезд, не сказали друг другу ни слова. Я понимала, что его самолюбие моим самовольным отъездом было до крайности уязвлено и мешало ему нормально со мной разговаривать – человек он был болезненно честолюбивый.

Одного не могу понять и по сей день – откуда и каким образом они узнали, что я от мужа уезжаю навсегда. Ведь об этой моей затаённой мечте я ни с кем и никогда здесь не разговорила, тем более с мужем. В вагоне он бесцеремонно растолкал суетящихся пассажиров, усадил меня на нижнюю полку ближе к окну и, взглянув воспалёнными глазами, ещё больше побледнев, срывающимся голосом глухо сказал: «Надумаешь вернуться, сообщи – приеду, заберу, – и напоследок прошептал, – подумай, может, вернёшься?» Я молчала, как партизан на допросе, низко склонив голову, понимала, что эти мучительные минуты для нас обоих кажутся вечностью, пыткой. Не дождавшись моего ответа, он торопливо выскочил из купе, и больше я его никогда не видела. Вот такой характер. Грустно и больно об этом вспоминать, а вспоминается.

Дома, к моему удивлению, было всё как обычно. Почти ничего не изменилось, только папа сильно исхудал после болезни, да и мама заметно сдала. Неумолимая старость и на них успела наложить приметный горестный отпечаток, и у меня от жалости к ним дрогнуло сердце. Я расплакалась в их объятиях, да так, что еле успокоили.

О моём замужестве и беременности в первые дни после моего приезда они ни разу не спросили. Меня это сильно огорчило, глубоко задело моё болезненное самолюбие, будто я у них оказалась гулящей девкой, не сумевшей достойно прожить и года без их присмотра. Однако не выдержала табу, молча наложенного родителями на эту деликатную тему. Как-то вечером, после ужина, когда все собрались вместе, в старой гостиной папа сел за пианино и начал наигрывать разные мелодии и в основном почему-то грустные. Тут я и решилась высказаться перед ними начистоту обо всём, что со мной случилось и что так наболело на сердце и искало выхода, чтобы облегчить душевные муки, терзавшие меня в родительском доме всё это время.

Мне казалось, что без этого откровенного разговора с родителями я не имею права у них жить, делать вид, будто со мной ничего не произошло. По своему воспитанию на откровенную фальшь я не была способна. И только начала дрожащим голосом свой искренний монолог, как папа резко захлопнул крышку пианино, повернулся ко мне и, глядя, прямо в глаза, сказал, заметно волнуясь: «Вот что, доченька! Мы с мамой всё знаем, понимаем тебя, как всегда понимали, сочувствуем тебе и особо не тревожимся за твоё будущее. И очень хорошо, что ты родишь дитя. Мы будем любить твоего ребёнка до конца нашей жизни. Это будет нашей отрадой и приятной заботой в старости, а то так можно скорёхонько сгинуть от пенсионерского безделья. Обещай мне, что об этом ты больше никогда нам говорить не станешь». Я пообещала, расплакалась и бросилась ему в объятия.

Так мы и стояли втроём, обнявшись, возле пианино, сдержанно плакали, что-то невнятное торопливо говорили, перебивая друг друга, потом снова плакали, и, когда успокоились, на душе у всех стало легко и светло.

Это был самый памятный вечер всей моей жизни. Такого счастливого момента у меня больше никогда не было. Через два месяца я родила дочку, которую по папиному настоянию назвали Сашей. Хотя имя это мне почему-то не нравилось, но папиной просьбе я отказать не посмела.

Роды были трудными, и после выписки из роддома я четыре месяца провалялась в постели, постепенно выздоравливая, к радости моих родителей, которым было нелегко с малышкой. Предусмотрительный папа сразу же после моей выписки из роддома нанял няню, добрую, ещё не совсем старую женщину, которую звали Дарьей. Поселилась она у нас в отдельной комнате, и заботливо ухаживала за мной и Сашенькой, и вскоре стала полноправным членом нашей семьи, совсем как родная. У неё было доброе сердце и мягкий, добродушный характер, и не полюбить её было невозможно. Вообще, Сашеньке и мне тогда очень повезло. Папа, как опытный педагог, хорошо разбирался в людях и няню нашёл такую, какая нам и была нужна в то нелёгкое время.

Через полтора года я полностью восстановилась и духовно, и физически. Декретный отпуск заканчивался, и пора было думать о своем будущем, чтобы ни в коем случае оно не обременило моих милых стариков и устраивало бы меня во многих отношениях. Хорошо беззаботно мечтать об этом дома, в окружении близких и любящих тебя родных! А в реальной жизни каково? Если взять да самой ринуться в гущу событий тогдашней жизни, где можно было бы найти и поймать своё бродячее счастье – легко ли это! Думалось, что оно тоже меня ищет и найти пока не может. В этом я была почемуто настолько уверена, что не сомневалась в успехе. Молодая дурь, скажете? Возможно. Но такая почти фантастическая дурь приходит только к тем, кто упорно ищет, терпеливо ждёт, верит в свою удачу и находит её как награду за все твои муки и страдания.

И снова, как и в прошлом году, в конце золотистого августа я отправилась в путь. Поехала в столицу к своей однокурснице, с которой мы дружили все студенческие годы, когда на последнем курсе она удачно вышла замуж и уехала к мужу в столицу.

Её избранник был влиятельным чиновником, и у них было много знакомых, которые без особых затруднений могли оказать мне нужную услугу. Обо всём этом мы переговорили с ней по телефону. Перед отъездом я с большим трудом в сравнительно короткий срок оформила развод с мужем. От алиментов, по доброму совету папы, я отказалась, поэтому судебные формальности много времени не отняли.

И вот я у неё в гостях, в шикарной квартире, полной важных гостей, судя по их манерам поведения и разговорам, где иногда слышался разговор и на иностранных языках – беседы касались моей внешности, которую они с бесцеремонным любопытством разглядывали и вполголоса обсуждали. И, судя по репликам, все остались довольны моим внешним видом.

Я вообще-то в совершенстве владела двумя иностранными языками, но виду не подавала, что хорошо их понимаю. Судя по обрывкам разговора, собрались они по случаю моего приезда, что для меня, провинциалки, оказалось полной неожиданностью, и я в первые минуты, к своему стыду, немного растерялась, но быстро пришла в себя. Там я и увидела его, свою судьбу. А он в тот счастливый для меня вечер глаз с меня не сводил и от себя не отпускал, даже не дал потанцевать со своими знакомыми, от которых не было отбоя.

Мы тогда о многом переговорили, и это было счастьем. Поговорили и на иностранных языках и остались приятно удивлены этим разговором. Через три дня, к моему изумлению и радости, мы поженились. Муж мой был человеком блестящего ума, сильной воли, безупречно по-европейски образованный, с привлекательными манерами светского человека, как в любом обществе, так и наедине с женщиной. Я восхищалась и любовалась им и, конечно, была влюблена по уши. Иначе и быть не могло в тех счастливых для меня обстоятельствах, в которых я оказалась волею судьбы.

Порой чудилось, что мою ликующую душу торжественно уносил в необъятную высь молитвенный хор святых, и звучала музыка сбывшейся мечты, которая не смолкала в моей душе все эти дни и ночи, как завораживающая симфония жизни.

Моего мужа звали Аркадием Львовичем. Работал он за границей в каком-то торгпредстве, где занимал солидную должность, не помню, как называлась. Его престарелые родители были старыми, закалёнными партийцами, когда-то репрессированными, и жили они уединённой жизнью, предаваясь воспоминаниями о комсомольско-партийном прошлом, которому отдали всю жизнь и здоровье. Ко мне они отнеслись довольно прохладно, то есть, скорее всего, я им не понравилась, но виду не подали. Чувствовалась в них партийная выучка и, безусловно, культура образованных людей старой закалки.

Я к этому отнеслась вполне спокойно. К тому же мы вскоре должны были уехать за границу на длительный срок. Меня это очень волновало, и мелкие бытовые проблемы нисколько меня не задевали. Я им просто не придавала значения, поскольку напрямую они меня не касались, и со всей этой суетливой и временной мелочёвкой жизни деликатно и незаметно разбирался муж. Он меня оберегал от этого, и я впервые в жизни почувствовала себя как за каменной стеной. За меня теперь было кому постоять, и на него можно было всегда положиться. У меня появился настоящий друг жизни, и это придавало мне уверенности во всём, и жизнь казалась мне прекрасной во всех её проявлениях.

Свою дочь пока решила с собой не брать, поскольку не знала точно, куда мы поедем. Предполагалось, что в одну из африканских стран с трудно запоминающимся названием, недавно появившуюся на карте, со слов наших добрых знакомых и врачей, тропический климат там был крайне опасным для здоровья наших маленьких детей. Муж был очень огорчён этим обстоятельством. Он непременно хотел, чтобы мы поехали туда с дочкой. И со всей силой правоты убеждал меня, что врачи там – высококлассные специалисты и с любой болезнью справятся, да и мне без работы будет невероятно скучно. Тем более что он намного меня старше, и о своих детях нам мечтать не приходилось.

Однако я сумела его убедить в правильности принятого решения, и он неохотно с этим согласился. Не буду подробно описывать первые впечатления от той бедной страны, куда мы с трудом добрались, – проблемы создавали постоянно воюющие за власть местные группировки. Но скажу, что всё здесь было чужое и непривычное, и даже не верилось, что где-то далеко-далеко, под этими же крупными звёздами, под этим же чёрным небом, за жёлтой дымкой горизонта есть моя милая Родина, где я необдуманно, легко и безответственно оставила дочку-малютку у престарелых родителей. От воспоминаний об этом содрогалась душа. Порой казалось, что я подлейшим образом предала своих родных и старалась эту угнетающую и пугающую меня мысль от себя беспощадно гнать, как неправдоподобную и вредную для здоровья.

Но время, время. Не зря же говорят, что оно лечит, но и калечит. Однако один мудрец по-другому высказался насчёт него: «Время – слишком мрачная драма человеческой жизни». Вот и разберись попробуй, оно лечит или калечит? Видимо, как жизнь у человека устраивается, так он и воспринимает неприметно летящее время.

Да, я повидала жизнь в разных странах, я бывала и в высшем свете, на различных приёмах и презентациях, и всюду имела успех. Муж этому обстоятельству всегда бывал рад, и мне, честно говоря, вся эта богемная мишура тоже льстила, наверное, как любой женщине в подобной ситуации.

Да вот беда – муж часто улетал в командировки в разные страны, где имелись наши торговые представительства, иногда надолго. Я оставалась одна в шестикомнатной квартире и от одиночества не находила себе места, не знала, чем бы мне интересным заняться, чтобы скрасить унылость своей жизни здесь.

Муж был внимательным и заботливым человеком. Видя моё ужасающее состояние, замечая, как я буквально на глазах блекну, он купил у знатного местного вельможи домашний зверинец и в одной из дальних комнат нашей квартиры мы их и поместили. Были там всякие пташки и зверушки из разных стран, где он бывал в командировках и каким-то образом привозил их оттуда, в том числе из России. Но постоянно ухаживать за этим милым на первый взгляд звериным сообществом мне было явно не под силу. Я на дух не переносила дурные запахи, и муж нанял местную женщину, чтобы она за ними ухаживала. Иногда и я ей помогала их кормить, и мне приятно было в это время на них смотреть, слушать, как они радуются на все голоса. И тут я стала замечать, что те животные, которые из России, первыми меня приветствуют, и каждый на свой лад. И хвостиками приветливо помахивают, и радостными голосами встречают свою кормилицу, а потом и другие начинают себя показывать. Но наши животные всегда меня приветствовали первыми. То ли голодными были от природы и не могли до конца насытиться, то ли на каком-то подсознательном уровне, нам, людям, недоступном, узнавали своих земляков и радовались им на чужбине. Поразительно! Хрантиозно!

И как-то на досуге я во всех подробностях о своём открытии рассказала мужу. От изумления он глаза на меня вытаращил, как-то странно посмотрел и начал от всей души хохотать. Даже слёзы выступили. Я обиделась, и он чуть успокоился. Смутно догадывалась, что сморозила какуюто глупость, но признаваться в этом не хотелось, и я с обидой попросила его сходить вместе в наш зверинец и убедиться в моей правоте собственными глазами. Он наотрез отказался и нарочито решительно заявил, что никогда в жизни не пойдёт смотреть на моих поклонников, поскольку он человек ревнивый и за себя ручаться не может. Это хрантиозно было сказано, и я от души расхохоталась, он меня поддержал, и от обиды не осталось и следа.

Теперь, приходя с работы, первым делом спрашивал не о моём здоровье и настроении, а о моих поклонниках из зверинца. Всё это мне в конце концов порядком надоело, и мы с общего согласия от домашних животных благополучно избавились. Подарили кому-то из знакомых. И вовремя. Я так любила эти редкие и счастливые вечера, когда мы были вместе и муж отдыхал ото всех забот, связанных с работой, и с интересом вникал во все мелочи нашего необременительного быта!

Неожиданно он тяжело заболел какой-то странной местной болезнью и вскоре умер. Возможно, был отравлен. Подробностей на этот счёт мне никто не говорил, хотя в акте о смерти был поставлен диагноз, как мне тогда показалось, не имеющий ничего общего с действительностью. Своего мужа я увидела только в самолёте в цинковом гробу. Через маленькое стеклянное окошечко на меня смотрело детское личико измученного человека с пергаментной кожей, отдалённо похожего на моего мужа. Я пребывала в тяжелейшем шоке и плохо соображала, что вокруг происходит.

Мужа похоронили недалеко от столицы на каком-то неизвестном мне кладбище, затерявшемся посреди густого, могучего леса. В эти скорбные минуты не было ни привычного похоронного славословия, ни слёз, ни пламенного прощания. Всё произошло так буднично и скучно, будто здесь давно привыкли к подобным похоронам. Мне стало страшно, и я впервые с момента смерти мужа безутешно заплакала, ещё не до конца веря в случившееся несчастье. Его родителей я так и не увидела больше: ни на кладбище, ни за поминальным столом. Да и живы ли они, я тоже не знала. К моему удивлению, никто из их окружающих ничего мне не говорил о них, и я терялась в догадках. Но вскоре всё прояснилось, когда мне предложили занять двухкомнатную квартиру в одном из районов столицы, а их пятикомнатная квартира должна была перейти во владение одного высокопоставленного чиновника из ведомства мужа.

Оказывается, его родители умерли три года назад, и муж, скрыв это от меня, приезжал их хоронить один, чтобы меня не расстраивать. Мои родители умерли годом позже. Вначале умер папа, а через месяц мама, и на похороны я опоздала из-за долгой дороги. Это были самые горькие минуты в моей жизни, о которых забыть невозможно, а простить себе невольную вину перед родителями – тем более.

Не понимаю, почему я тогда не забрала с собой дочку, в которой души не чаяла. Ведь мы так долго не виделись и почти не знали друг друга. Однако её отец по телефону убедил меня, что нашей дочери необходимо окончить среднюю школу здесь, на Родине, а потом пусть решает, где и с кем ей жить и где учиться. Я с его разумными доводами тогда согласилась, хотя после очень и очень жалела, что так легко уступила. Получилось, что я сама себя обокрала, сделалась сиротой, да ещё бездетной… Причём осталась совсем одинокой. Даже не с кем поделиться радостью или горем. Нет поблизости ни одного близкого мне человека, к кому в час беды можно было бы приклонить голову. Живу в какой-то ужасной пустоте, где ни до кого не докричишься и ни к кому не прибежишь в случае беды. Ужас. Даже позвонить некому из прошлой жизни, где я действительно была счастливой и беззаботной, и казалось, так теперь будет всегда. Как я жестоко потом обманулась, хотя никогда не считала себя глупым человеком.

Как безжалостно время с человеком. Потерял день понапрасну, уже не вернёшь, а месяцы, а годы, а вся жизнь, как в прорву безвозвратно улетают. С душевным замиранием всё прислушиваюсь, что мне говорят моё истерзанное сердце и уставшая память, и во мне всё крепнет уверенность, что жизнь моя прожита бездарно. Увы, приходится признать, что счастливые годы моей жизни были короткими и мимолётными. Я уже потеряла былую обаятельную прелесть, но что-то привлекательное во мне ещё осталось. Я, как и любая женщина, нередко ощущаю на себе торопливые взгляды прохожих на улице, и моё сердце начинает биться радостней и тревожней. Это как допинг, придаёт силы и уверенности. Ведь не зря говорят, что красота чувствуется на расстоянии, а не меряется аршином.

Даже сейчас у меня постоянно появляются кандидаты в любовники. Причём самые экзотические. От одного нестерпимо несёт мочой, от другого дешёвым табачищем с алкоголем, а один домогатель весь провонял кислыми щами вперемежку с касторкой. На мой решительный отказ познакомиться с кем-нибудь из них мне отвечают грубой и оскорбительной бранью вперемежку с непристойными ругательствами. Вот такие они, мои сегодняшние поклонники. Нетерпимые тошнотики. Дикость какая-то, просто немыслимая. Видимо, только в нашем благословенном Отечестве так называемые мужчины могут совершенно беспричинно оскорблять незнакомую женщину. Нигде больше такого невежества я не встречала.

Но время, время! Неумолимое время! Как же оно своевольно меняет характер и облик человека. Сколько же мути оседает у него в душе к старости, безболезненно и тронуть нельзя. Неожиданно пугающее чувство пустоты и одиночества вдруг овладели мной с такою силой, что я всего несколько месяцев после смерти мужа сумела прожить в таком тревожном и взбудораженном состоянии. Откровенно признаюсь, что одиночество угнетает меня, как женщину, и губительно для моего здоровья, особенно в психологическом плане. Да любая из женщин скоротечно угасает от такого немыслимого дискомфорта. Так что, так что!!! Подобное самоистязание не для моей натуры.

Сейчас замужем. Муж мой – известный в прошлом спортсмен, стендовик-траншейник. Звать его – Дмитрий. Личность почти легендарная в большом спорте. Как я поняла, вид спорта, которым он занимался, связан со стрельбой из ружья по летящим мишеням или что-то в этом роде. Да это и не важно. Оказывается, в недавнем прошлом он был знаменитой личностью, но лишь в какой-то краткий момент, как со всеми известными спортсменами случается. И тем не менее он никогда не занимал первого места на соревнованиях, однако всегда был призёром. В личной жизни успехами тоже не блистал. Но зато был самым надёжным спортсменом в своей команде, более того, её многолетним капитаном, а в личной жизни – неудачником, ниже некуда, дальше дно.

Мне порой казалось, что его самолюбие было до крайности болезненно уязвлено этим грустным обстоятельством и мешало ему проявлять свои лучшие качества в семейной жизни, а они у него, безусловно, были. Его неожиданные поступки, в том числе неудачные шутки, всегда казались мне глупыми и неуместными, ставили меня в тупик. Вообще-то человек он был простой, в меру добрый и внимательный, но со странностями в характере, которые меня всё больше и больше пугали.

Смотрю, бывало, как он, непривычно задумчивый, вышагивает по комнате и что-то бормочет про себя, а на меня вроде бы и внимания не обращает. Затем неожиданно подходит, обнимает, целует и начинает беспричинно хохотать и чуть подпрыгивать, будто приласканная собачонка, и сквозь беспричинный смех отчётливо говорит, вопросительно глядя мне в лицо: «Шундер, брундер, Ван дер Блюм», – и от души ухохатывается. А на его лице расплывается блаженная, довольнёхонькая ухмылка вроде бы ненормального человека. Ведь сказал-то он мне невообразимую глупость. И главное, как сказал! Так что же здесь смешного? Досадно, но я никак не могла этого понять. Да и как мне было реагировать на это, я просто не знала и в испуганной растерянности смотрела ему в глаза, стараясь понять; в своём ли он уме, вообще-то говоря?

И так продолжалось несколько дней. Видя мою растерянность и не получив желаемого ответа, придумал другую шутку, понятную только ему и, видимо, доставлявшую ему огромное наслаждение.

Приходя с работы, притворно тяжело вздыхал и нарочито строгим голосом спрашивал: «Ну, как там дела, дорогой партийный товарищ, Марсельеза Ивановна? Что у вас новенького в учёных кругах и в партийных верхах?» А сам ну прямо давится от смеха, видя мои растерянность и недоумение. Уж так ему хочется меня уколоть, что я когда-то бывала во всех этих кругах и до сих пор стараюсь поддерживать отношении с некоторыми знакомыми. И хотя звать меня Марина Андреевна, ему почему-то приятно было называть меня Марсельезой Ивановной.

Тут-то моё терпение и кончилось. На эти его несуразные выходки я начала давать достойные ответы, да такие, что мой Димарь – так звали мужа его приятели – стал подпрыгивать до потолка:

– Да тебе-то какое дело, Маланьин сын, что нового в этих кругах?!

Договорить он мне никогда не давал. Взвивался в ярости так, что руками задевал потолок, и с возмущением кричал:

– Как ты смеешь оскорблять самое святое, мою маму! Как ты могла такое сказать своему мужу? Ты ещё пожалеешь об этом, ох пожалеешь, Марсельеза Ивановна, да поздно будет!

А в последний раз, то ли от радости, то ли по ещё какой причине схватил меня в свои крепкие объятия, приподнял и начал вместе со мной кружиться по комнате, громко приговаривать: «Шундер, Брундер, Ван-дер-блюм». Я в испуге кричу: «Упадём!» «Устоим», – отвечает мне и смеётся, повторяя шундера-брундера. Я и подумала, что он меня таким необычным способом ревнует к этим шундерам, и кричу ему в своё оправдание, что не было у меня Ван-дер-Блюма и тем более Шундера с Брундером, а были два законных мужа, о которых тебе рассказывала. А он так закружился со мной, что мы оба упали, и я сильно ушиблась головой о пианино и потеряла сознание. Очнулась в больнице и, как только полегче стало, всё обдумала и, выйдя из больницы, приняла меры к тому, чтобы избежать худших последствий. Сейчас он где-то на севере бьёт трассу в тайге для газопровода. Пишет, что работает хорошо, начальство им довольно и вскоре обещают досрочно отпустить домой. Просится, чтобы приняла. Не знаю, не знаю! Ну просто не знаю, что можно ответить в такой непростой ситуации? Думаю, так: если заявится, гнать не буду, пусть живёт, как все нормальные люди живут.

Ведь, в сущности, мы с ним и есть те два одиночества, которые и должны попытаться удачно развести костёр, чтобы обоим согреться. По правде говоря, душой-то он добрый человек и не пьющий, не курящий. В общем, без вредных привычек, как сейчас принято говорить. Его нужно только понять и идти на компромисс, и тогда жизнь наверняка наладится. В этом я почему-то уверена. Одного не могу понять: почему он в конце каждого письма пишет «Искренне Ваш – Димарь». Или это тонкая шутка, или в этом проявляется непонятная для меня его воспитанность, или, наоборот, невоспитанность? Уж лучше бы отругал как следует, всё на душе было бы легче. А так – думай, что в его голове скрывается. Да ладно, всё равно буду ждать.

Всегда поражалась его близким друзьям, которые просто боготворили своего бывшего капитана команды. И какими же шумными, простыми, порой бесшабашными они были при встрече, и какие, в общем-то, прекрасные и весёлые застолья иногда у нас случались. Сколько же было среди них неподдельного веселья, шуток, невероятных анекдотов и грустных воспоминаний о прошлых соревнованиях, победах, поражениях и той необычной жизни, которой они жили в молодости, и очень любили об этом вспоминать. Да, морально и физически они были вполне здоровыми людьми, но в интеллектуальном отношении – на уровне «шундерабрундера». Не выше. После заседания суда они-то мне и рассказали, что выражение «Шундер, Брундер и Ван-дер-блюм» заменяло им на соревнованиях и тренировках обычный русский мат при промахах, когда материться прилюдно было неудобно, вот Димарь и придумал эти слова. «Зря вы его за это так строго наказали», – с презрением высказали они мне на прощание, и больше я с ними не встречалась, вернее они со мной избегали даже случайных встреч. Обязательно его спрошу, как только встретимся, почему он при мне матерился таким странным образом и что этим хотел сказать? Меня сильно беспокоит, что я выглядела тогда не совсем умным человеком.

Вспоминаю своё прежнее общение с друзьями мужа. К моему сожалению, я себя всегда чувствовала в их компании довольно скверно и неуютно, поскольку решительно не понимала их шуток, анекдотов и вообще причин для таких шумных застолий. Я под каким-нибудь предлогом старалась покинуть их компанию, и муж за это на меня не обижался. Понимал, видимо, что я для них совершенно чужой человек, из другой среды, также для них непонятной. Да и видно было, что они меня тоже стеснялись. Поэтому своим присутствием я их старалась не обременять. Сейчас мне кажется, что я в своей жизни многим мешала и портила настроение. Таким неуютным и, видимо, неуживчивым человеком была со многими своими знакомыми. Хотя хороших друзей и близких знакомых у меня в своё время было предостаточно, как и надоедливых поклонников. Но безжалостное время сделало своё чёрное дело. Сегодня уже многих не осталось в живых, других судьба раскидала по необъятным просторам нашего Отечества. Так я и осталась в печальном старческом одиночестве. Хотя, по правде сказать, старухой себя не считаю и свою личную жизнь смогу устроить вполне даже на приличном уровне, но без официального замужества.

Как-то недавно мы с подругой побывали на одном интересном концерте, который произвёл на меня сильное впечатление и необычайно взволновал. Какой-то странный и бородатый дядька, весь седой, с плохо запоминающейся фамилией, совершенно лишённый вокальных способностей, однако очень мило и задушевно исполнил новую незамысловатую песенку про «Два одиночества». И свершилось чудо: она потрясла меня до глубины души. Я возомнила, что эта чудесная песенка написана про мою не совсем удавшуюся жизнь и про таких же одиноких женщин, как я сегодня. Возможно, это мистика? Пусть будет так. Но порой мне кажется, что это и про нашу бестолково начавшуюся жизнь с Димой и что с этой простенькой песенкой мы долго не расстанемся, даже если наш костёр любви больше не разгорится. Такое вполне возможно.

Моя доченька сегодня – это моё единственное счастье и несчастье в одно и то же время. Наша кровная связь с ней была прервана, в общей сложности, на полтора десятилетия, и за это время что-то произошло – непривычное, ужасное, и связующая нить чувств дочери к родной матери была порвана, а связать её, наверное, будет невозможно. Редкие встречи с дочкой в период моих приездов в очередной отпуск не сближали нас так, как мне бы хотелось. Ребёнок он и есть ребёнок. Она быстро меня забывала, когда я вынуждена была уезжать обратно заграницу. Конечно, моей девочке было нелегко привыкать ко мне за короткое время отпуска, затем с трудом отвыкать. Для ребёнка это была мука, для меня – пытка, и с этой морокой приходилось постоянно иметь дело моим немощным родителям, которых я бездумно обрекла на мучительную старость до конца их дней. Моя вина перед ними безмерна. Простят ли они мою вину за их страдальческую старость, не знаю, но со слезами на глазах я молю их меня простить. Возможно, простят, но я себя – никогда, и это для меня тяжелейшая пытка носить в себе горькую вину перед родителями всю жизнь.

Да-а, слишком поздно я с горечью поняла, что в долгом ожидании крепчает только характер и, увы, слабеет надежда и умирает любовь, с чем смириться невозможно. Сейчас между нами с дочерью обычной душевной близости нет и, боюсь, уже не будет. Об этом даже страшно думать. Это тяжёлая расплата за мою счастливую, как казалось, жизнь в прошлом. В это жаркое лето она отдыхала у меня. Посещали с ней театры, музеи, съездили на неделю в Ленинград и время провели достаточно продуктивно, как она сказала при прощании.

Однажды из любопытства заглянула в её чемодан и случайно натолкнулась на её записные книжки. Пусть правильно поймёт и простит меня любая мать, оказавшаяся в подобной ситуации. Маленькие, исписанные мелким почерком, книжечки я прочитала и сникла. Лучше бы не читала. Особенно поразило её отношение к отцу и переписка с ним, когда она ещё жила у моих родителей. Это уже потом, после их смерти, отец забрал её к себе, и сейчас она учится на первом курсе института, где он заведует кафедрой. А тогда на её письменный вопрос к нему, по какой причине мы разошлись, он бессовестно отвечал ей, восьмикласснице: «Твоя мать сдуру, как у неё всегда и во всём получалось, выскочила замуж за старого мужика и умотала порхать за границу ловить экзотических бабочек и сомнительные наслаждения. В других вопросах в отношении нашего развода сама разберёшься, когда повзрослеешь».

Я была в ужасе. Сказать обо мне такую пошлость нашей, тогда ещё юной доченьке, облить грязью её мать – на это был способен только он, как душонка мелкая и злопамятная, что для настоящего мужчины просто неприемлемо. Признаюсь, что ни один человек не может стать настолько отверженным и чужим, чем тот, кого я в прошлом вроде бы полюбила, а потом стала презирать. Не желаю больше о нём ничего дочери ни говорить, ни тем более наедине вспоминать. Тяжело и грустно.

С материнской горечью узнала из её записных книжек, что моя роднулька пережила к этому времени бурный скоротечный роман, но заметного следа в её молодом сердце он не оставил. Жутко, больно и обидно, как она безответственно отнеслась к своей жизни, и это в её-то юные годы – самые яркие, полные надежд и веры в счастливое будущее. Я часто плачу, что моя дочь так и не испытала самого возвышенного чувства взаимной любви, что в нашей жизни и делает человека настоящим человеком, счастливым и уверенным в себе на долгие-долгие годы, а порою и на всю жизнь.

Поверьте, очень горько сознавать мне, матери, что моя дочь сама обделила, обокрала свою жизнь, и этого даже не почувствовала. Сердце моё, сердце! Сколько же ему ещё предстоит вынести неожиданных открытий, разочарований и тяжких огорчений в отношениях с нею! А о дальнейшей её жизни и думать невыносимо больно после всего, что с ней произошло. Однажды во время вечерней прогулки предложила ей переехать ко мне. Она помолчала, упрямо сжав губы, и ответила не сразу. Потом, не глядя мне в глаза, тихо, почти шёпотом, сказала, что подумает, посоветуется с отцом. От такого ответа моё сердце будто в преисподнюю провалилось. Казалось, замерло, потом начало бешено колотиться, готовое из груди вырваться. Больше я об этом разговора с ней не заводила, чтобы сохранить между нами хотя бы то, что ещё можно было в нашей ситуации.

Говорят, время лечит, а я добавлю: кого лечит, а кого и калечит. Да ещё как! Кто-то из мудрых сказал, что «чаша жизни была бы очень пресной, если бы не упали в неё несколько горьких слёз». Но кто их отмеряет, сколько в мою чашу жизни нужно добавить горечи? Падает-то их, как правило, всегда больше, чем хотелось бы. Какие же мучительные раздумья иногда приходят мне в голову, и как невыносимо тяжко жить с измаявшейся душой в преклонные годы, когда уже ничего нельзя поправить. Грустно и больно это сознавать. И всётаки повторю чьи-то справедливые слова: «В наше время, в какое мне пришлось жить, действительно любили искреннее, добрее, да и люди были душевней. Внутренне соглашаюсь, но хочется, чтобы кто-то подтвердил. Ведь действительно так было? Я-то помню»!