В ту давнюю пору Станислав Ильич Дерюгин, тридцати семи лет от роду, работал в крупном нефтяном объединении, впоследствии ставшем частной компанией, в должности заместителя генерального директора по научной работе и внедрению в производство научных технологий, соответственно, возглавлял большой отдел по этому направлению. К тому же был кандидатом технических наук и уже несколько лет как готовился к защите докторской.

Но работа над диссертацией подвигалась медленно – он был слишком перегружен по работе. Хорошо, что его жена, Лидия Ивановна, работавшая начальником другого отдела, здесь же, в аппарате управления, была человеком необычайного трудолюбия и целеустремлённости, весь обширнейший материал для кандидатской, а теперь и докторской в основном сама для него и подбирала. А зачастую, не церемонясь, его подгоняла. К тому же ещё и в очередной июльский отпуск по графику его не отпустили вместе с семьёй, и жена с дочерью-подростком два дня тому назад отправилась без него. Поехали в Казахстан, к его другу студенческих лет, который работал там директором крупного конезавода и по тем временам жил роскошно. Ещё зимой он приглашал его к себе провести отпуск с семьёй и попить целебного кумыса, который в изобилии выпускал конезавод, да вволю накупаться в чистых, как слеза, озёрах и позагорать на золотистых песчаных пляжах с их первозданной чистотой. Это было заманчиво, и они по вечерам в волнующих подробностях обсуждали дома предстоящий семейный отпуск в ожидании долгожданного лета.

Дообсуждались! Нафантазировались! С нескрываемым раздражением и досадой раздумывал он о постигшей его неудаче с отпуском, и настроение в то памятное утро было самое паршивое. Хуже, наверное, и не бывает. На его рабочем столе привычно высились стопки толстых папок с важными документами, требующими срочно принять по ним решения и расписаться. Но он всё никак не мог приняться за привычную работу. Будто ждал кого-то. Однако никого из подчинённых он пока к себе не приглашал, да ещё в самом начале рабочего дня, когда сам ещё ни в чём не разобрался и внутренне не настроился на рабочий ритм. Даже привычно не заглянул в исписанный еженедельник. Предстоял нелёгкий день.

Где-то глубоко внутри, с самого утра, как зашёл в свой кабинет, беспокойно и навязчиво ощущал уверенность, что какое-нибудь неприятное дело непременно должно у него сегодня всплыть. И он терпеливо раздумывал над этим, перебирал по памяти нерешённые дела, иногда отрешённо смотрел на рабочий стол, мысленно уйдя в себя, будто прислушивался к чему-то неожиданному и таинственному. На этот раз, как и раньше случалось, интуиция его не подвела. Неожиданно в дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, в кабинет вошёл его заместитель, а позади него шла какая-то женщина с пышной причёской и миловидным лицом. Дерюгин сперва на неё и внимания-то не обратил.

Оказалось, что заместитель привёл к нему для знакомства новую сотрудницу, недавно принятую на работу на должность старшего инженера отдела. В этот отдел Дерюгин давно подбирал человека опытного, с безупречными знаниями по специальности, соответствующего занимаемой должности. Вот наконец ему нашли такого специалиста. Дерюгин потерял дар речи, когда рассматривал её, стоявшую перед ним, всё сильнее смущаясь её обольстительной и неотразимой красотой. Он почти не слышал того, что говорил ему заместитель, а тупо уставившись на женщину, до неприличия долго её рассматривал и ничего не соображал, пока они не вышли. Лишь запомнил, что звали её Нальминой. Тут-то он и был сражён наповал. Всё, что требовалось, чтоб очаровать, было при ней и на ней. От всего увиденного он безрадостно задумался. Вспомнил, как один ныне забытый философ высказал по этому поводу слишком заумное мнение, что «понятие красоты лежит в личности ценителя, а не в самом предмете». Слишком уж показённому звучит для такой темы, как красивые женщины. Сам Дерюгин не был красивым человеком, а скорее привлекательным, но женщины его всегда ценили за исходящую от него мужскую силу и обаяние, чувствовали это своим обострённым нюхом за версту. В его молодые годы женщины легко шли с ним на контакт, увлечённые его весёлым характером и остроумием, и ценили его именно за эти качества.

А с приёмом на работу этой красавицы, похоже, придётся смириться. Тем не менее его смущало одно обстоятельство – с такими вызывающе красивыми женщинами он был хорошо знаком в былые годы и знал им цену. «Может ли эта красулька быть умным человеком и хорошим специалистом?» – задавал и задавал он себе этот трудный вопрос, в волнении расхаживая по кабинету. Да так и не пришёл к окончательному выводу, решив завтра с утра обсудить этот вопрос с заместителем и ознакомиться в отделе кадров с её личным делом. Уж очень ему не хотелось, чтобы при тех проблемах, число которых росло с каждым днём, и их срочно нужно было решать, эту должность занимал слабый специалист, ни к чему не способный, пусть даже и неотразимой красоты.

«Первым делом самолёты, ну а девушки, а девушки потом», – невесело повторил он слова некогда знаменитой песни и, тяжело вздохнув, уселся за рабочий стол решать неотложные проблемы, которым не было видно конца.

И как он ни пытался в этот волнующий день сосредоточиться и углубиться в работу, ему никак не удавалось. Обаятельный образ Нальмины, так взволновавший его при их знакомстве, безвылазно сидел у него в голове и мешал вникнуть в работу. Наконец, он не выдержал этого дьявольского наваждения и, придумав какой-то пустяковый вопрос, с тяжёлым сердцем зашёл в общий отдел, где за рабочим столом, склонив головку с пышной причёской, сидела Нальмина, углубившись в какие-то документы.

Надо признаться, что Дерюгин редко позволял себе заходить в свой отдел без важной и спешной надобности, а тут приспичило так, что самому перед собой было стыдно за такую минутную слабость, как ему казалось. При его появлении Нальмина, будто заранее зная об этом, внимательно на него посмотрела (какие очаровательные глазки!) и приветливо улыбнулась, как бы давая понять, что всё понимает, сочувствует, но помочь ничем не может.

Но этим не кончилось. Потом в течение рабочего дня он ещё дважды заходил в отдел по самым надуманным причинам, чтобы только взглянуть на неё и, может быть, успокоиться наконец. Но это не помогало. Ему казалось, что она его постоянно манила и притягивала к себе, как магнит, своим колдовским очарованием, и он внутренне ощущал, что обречён теперь на ежедневные страдания, только чтобы её видеть.

Вечером после работы он зашёл в ресторан и основательно приложился к стопарю, чтобы расслабиться и избавиться от любовного наваждения, в пьяном, безграничном вольнодумии разрешить сложившуюся ситуацию в свою пользу, насколько это будет возможно. Ясно было только одно – им надолго овладел душевный дискомфорт, и без моральных и нравственных потерь не обойтись.

Долго сидел в этот вечер Дерюгин за ресторанным столиком и порою то ли от привалившего счастья, то ли от нежданной беды блаженно улыбался сам себе в опьянении, которое приятно облегчало накопившуюся душевную тяжесть.

По своему жизненному опыту он сразу почувствовал и был уверен, что между ним и Нальминой протянулась невидимая, неразрывная нить, пока очень тонкая, но связавшая их сердца с первого взгляда. Ох, как он понимал и чувствовал этот вроде бы мимолётный растерянный взгляд женщины, и говоривший гораздо больше, чем можно было наболтать за весь вечер о её тоске и исстрадавшейся душе. И рано или поздно эта невидимая нить притянет их друг к другу, и они окажутся в близости, той необычайно восхитительной близости, которая и делает людей в этой жизни по-настоящему счастливыми.

Понятно было, что ему не надо заходить в их отношениях слишком далеко в первый вечер их знакомства. Не надо бы нам забывать одну библейскую истину, что женщина когда-то была сотворена из ребра Адама. Вот после той его роковой ошибки и появилась женщина в нашей жизни, и этот обольстительный грех, вконец нас одолевший, и не можем его отмолить у Всевышнего уже много веков. Наверное, и не надо. Но как ему, Дерюгину, было устоять против неодолимой тяги к прелюбодейству в отношении любой красивой женщины? Уж о таком-то самоистязании он никогда не задумывался, не допускал этого и не жалел о своей легкомысленности. С какой-то непривычной для себя грустью сейчас упивался Дерюгин невесёлыми размышлениями о женщинах безо всякой пользы для себя. Вот такие раскрепощённые мысли навеял ему в хмельную голову этот вечер в ресторане, где он сидел в одиночестве и не жалел об этом.

Но неизбежное и мучительное похмелье всегда беспощадно выметает из головы всю пьяную дурь, несовместимую с реальной и трезвой жизнью, неумолимо требовательной, жёсткой, а порою и жестокой. И забытые на время проблемы выползают наружу, требуют к себе ещё больше внимания. Конечно, в пьяной эйфории можно мечтать о чём угодно, особенно сидя в ресторане, если не думать о завтрашнем дне со всеми его неизбежными заботами и проблемами.

В этом, наверное, и заключается суть нормального человека – жить не фантастическими мечтаниями, а повседневными заботами о хлебе насущном, как жил он, Дерюгин, всю свою жизнь, будучи от природы человеком волевым и практичным, умеющим достигать поставленной цели. Далеко не каждый способен на такое. Но Нальмина, Нальминушка! Она не такая, как все. Она другая, совсем другая. Как же она его околдовала, потрясла душу с первой их встречи, что он, Дерюгин, мужчина с сильной волей, потерял покой и уверенность в себе. «Что-то нужно срочно предпринять к сближению с ней, чтобы избавиться от этих терзаний и мучительных раздумий о ней», – озадаченно размышлял он и пытался найти удобный повод для этого. Но эти пытливые и любопытные глаза и уши сослуживцев, особенно в его отделе, всё-то они видели, слышали и о многом догадывались непостижимым образом – это приводило его в смущение, а порою и плохо скрываемое раздражение.

За эти волнующие четыре дня с момента их знакомства он случайно повстречался с Нальминой в безлюдном коридоре раза три и сумел с ней переброситься несколькими словами. Но после каждой такой короткой встречи на душе у него было радостно и тепло, и он улыбался сам себе загадочной и счастливой улыбкой. «Как всё-таки мало надо в этой жизни для человеческого счастья», – с лёгкой грустью думал он и в волнении мечтал о следующей встрече. К счастью, никаких шагов для того ему предпринимать не пришлось.

В субботний короткий рабочий день он, к его изумлению, неожиданно увидел её за проходной, чуть впереди, в некотором отдалении. Долго не раздумывая, окликнул. Она, обернувшись и увидев его, остановилась и подождала, когда он к ней подойдёт. Как же мило она ему улыбнулась, какой-то чуть виноватой улыбкой, прижав обе руки к груди, и вопросительно посмотрела на него изумительными глазами. Дерюгин дрогнувшим голосом сказал ей, чуть склонив голову:

– Извините меня, Нальмина, за дерзость, но я пока свободен от семейных обязательств и по вечерам скучаю, поэтому приглашаю вас в ресторан провести со мной вечер. Надеюсь, не откажете мне в этой маленькой просьбе?

Нальмина чуть смутилась, потом улыбнулась и, тяжело вздохнув, ответила:

– Вы знаете, Станислав Ильич! Мне трудно решиться на этот шаг, рискую показаться вам безвольной и непорядочной, но решаюсь.

Дерюгин от неожиданности даже растерялся, слушая и любуясь ею, потом мигом воспрянул духом, и его мужественное лицо невольно засияло счастливой и радостной улыбкой. Он взял её под руку, и они в спешке направились к его служебной машине.

По пути она продолжала:

– Я здесь так одинока! Так одинока! У меня пока ещё нет здесь хороших знакомых, и мне тоже невообразимо скучно по вечерам. Можно с ума сойти от вынужденного одиночества и безделья. Я снимаю комнату в частном доме почти на окраине города, и там не с кем даже слово молвить. Надеюсь, вы это понимаете, Станислав Ильич, и, наверное, извините меня за моё легкомысленное согласие пойти в ресторан?

Дерюгин извинил, всё понял, и его душа, измаявшаяся за эти дни, пела и ликовала, как на молодёжном фестивале, а с лица не сползала сияющая улыбка счастливого и заботливого мужчины. Только машина тронулась, Нальмина попросила Дерюгина подвезти её домой, чтобы переодеться в вечернее платье, он без раздумий согласился.

В машине, стесняясь шофёра, они разговаривали только глазами, но хорошо понимали друг друга.

В изумительно прекрасном вечернем платье Нальмина выглядела чудным видением, будто воссияла из поднебесья, чтобы своим божественным ликом отпускать вину земным грешникам и при этом одарять их просветлённые души своей красотой и молодостью. Дерюгин до глубины души был потрясён её неотразимым очарованием. Иногда он искоса подглядывал, как длинный разрез платья, когда машину трясло на ухабистой дороге, оголял её круглые коленки, похожие на гладкие, розовые холки молодых поросят, и она стеснительно их закрывала и некоторое время придерживала руками, но при разговоре забывалась, и её колени снова оголялись.

Чуть розоватые, тронутые загаром, они до крайности взволновали Дерюгина, и он с трудом отрывал от них глаза, вдруг посоловевшие, как у сытого кота. Но его душа уже пела гимн победителя, и это ещё больше распаляло его воображение – он думал о том, что будет после ресторанного застолья. Он больше молчал в машине, пока не доехали до ресторана, где только после выпитой рюмки обрёл привычную в таких случаях уверенность в себе и радостное настроение, которое не покидало его весь вечер. Сидя за богато сервированным столиком, близко наклонялся к её лицу, готовый обжечь его поцелуями, но сдерживался и в меру остроумно шутил с ней, а танцуя, нежно прижимал к себе её послушное тело и буквально пьянел от нахлынувшей на него бесшабашной весёлости, как в молодые годы.

Ничего подобного с ним, казалось, никогда не случалось. Это наступил тот самый момент истины в жизни Дерюнина в его наивысшем нравственном проявлении, когда все остальные звуки были приглушены, и он их просто не способен был слышать и различать. Он полюбил эту женщину мгновенно, будто пронзённый молнией, глубоко и преданно, и как говорит опыт жизни – подобное случается с человеком только раз в жизни. Этот неожиданный момент всепобеждающей любви застиг его врасплох и овладел им без остатка. «Лови жар-птицу, Дерюгин, она в твоих руках», – в ликующем порыве надрывалось и победно трепетало его сердце. Значит, так тому и быть. А всё, что было в его жизни до этого, невольно забылось и тенью унеслось в неведомую даль, чтобы не мешать его счастью, негаданно нагрянувшему в самую зрелую пору его жизни. Из ресторана они вышли в полночь и такси не сумели поймать, но в то время это было обычное дело для их города. Провожать её пришлось пешком, и временами они останавливались на дороге, в страстном порыве обнимались и целовались и не заметили, как ночное небо закрыло грозовыми тучами, сгустилась темень. Им казалось, что этой мучительной дороге конца не будет, тем более на полпути их прихватил водопадный ливень, и они вмиг промокли до нитки. Спрятаться от яростно бушующей грозы было негде. Она сняла босоножки и подала ему, затем подняла выше колен вечернее платье и пустилась бежать, шлёпая босыми ногами по лужам, словно приглашая его следовать за ней. И Дерюгин побежал, бережно прижимая к груди её босоножки, млея и задыхаясь от охватившего его восторга и радости. Так они, промокшие и продрогшие, устало ввалились в её комнатёнку с крохотной кухонькой, где и одному-то человеку было сложно уместиться. Нальмина поспешно переоделась в своей спальне в красивый халат, прихорошилась, а другой халат подала ему, наряд оказался ему до колен, и она, глядя на него, от души рассмеялась. И тут же, взглянув друг другу в глаза, они порывисто бросились друг другу в объятия. Всё остальное поглотила тёмная грозовая ночь.

Где-то недалеко на стройплощадке бухал сваебой, отчётливо доносился шум проходивших поездов и утробные гудки электровозов. Они этого не слышали и не могли слышать. Однако чтобы автору до конца быть справедливым и последовательным, он просто обязан отметить, что в эту первую, самую счастливую для них ночь в их комнатёнке долго поскрипывал старый диван и неприлично вздрагивали цветочные горшки на подоконнике. Остальные звуки, заполнявшие пространство, было совершенно не разобрать, ни тем более их невозможно было описать. Да и не надо этого делать, чтобы не портить настроение ни себе, ни догадливым читателям.

Влюблённые же видели только слепящие всплески молний, синеватым отблеском озарявшие помещение, да будто застывшие в неестественном испуге свои лица, и, казалось, что бушующая гроза с трескучими громовыми раскатами раскалывала небо над крышей дома, ещё больше вдавливала их в диван. Порой от испуга они застывали в объятиях, будто грешники, застигнутые врасплох непрошеным свидетелем, в ожидании возмездия от разбушевавшейся стихии. Как всё-таки слаба и беззащитна человеческая плоть против грозного буйства природы!

Кто-то из великих сказал, что к добру и порядочности должен стремиться каждый человек в своей жизни, как бы порою она ни складывалась. Да онто, Дерюгин, был в это счастливое для него время вне этих мудрых рассуждений, выше их и значительней по своему внутреннему содержанию и глубине самых нежных и трепетных, заполнивших его без остатка чувств к этой необычайно красивой, доброй и умной женщине. Ему казалось, что любовная страсть вознесла его на такую немыслимую высоту, что горизонт перед ним послушно раздвинулся, стал шире, дали стали светлее, а природное земное разноцветье – ярче и выразительней. И даже порою казалось или мерещилось, что люди, его окружавшие, все были счастливыми, как и он сам, светились радостью и упивались красотой жизни.

Но, к его удивлению, неожиданно на светлом горизонте их любви временами стали появляться и чёрные тучки, они омрачали его настроение и вызывали в нём непонятное чувство тревоги и беспокойства. Совершенно неожиданно ему назойливо стала вспоминаться его армейская молодость, и он начал иногда видеть кошмары, из-за которых постоянно не высыпался и на работе чувствовал себя весь день разбитым, быстро утомлялся. Хотя со своей женой, с Лидией Ивановной, всегда спал крепким, здоровым и беззаботным сном и утром просыпался бодрым, энергичным и с хорошим настроением. И с чего бы это вдруг ему начал постоянно вспоминаться один очень памятный эпизод из его армейской жизни? Хорошо помнилась, даже сейчас, та тёмная и звёздная украинская ночь, тихая, лунная. Будто наяву виделись ему высоченные пирамидальные тополя, густая зелень фруктовых садов, и среди этой благоухающей красоты – белые хаты небольшого села, возле которого стояла их воинская часть. А он, солдатик срочной службы, лежит с юной девчушкой под кронами густой яблони в её домашнем саду, и они в безумной молодой страсти горячо обнимаются и целуются. Он в волнении ощущает тепло её неподатливого молодого тела и её испуганный, задыхающийся шёпот: «Та тожь нэ надо! Та туда нэ можно! Та слухай вже! – и сдержанный девичий вскрик, – ой, мамочки-и!» И по какой же немыслимой причине из такой дали прилетел этот сон в дни опьяняющей его влюблённости? Попробуй угадай. Да ни за что!

Просто непостижимо, почему это взволновавшее его воспоминание вдруг нахлынуло в одну из этих ночей и после несколько дней не выходило из головы. Потом вспыхнул в памяти, не к ночи будь помянутый, другой случай из недавнего прошлого, надолго засевший в памяти. Вспомнилось одно нудное партийное собрание аппарата управления, на котором секретарь парткома Вольдемар Исхакович Шульман произносил привычно заунывную речь и при этом до раздражения невероятно гнусавил, явно подражая кому-то из тогдашних «царедворцев». Это был его бывший сокурсник, которому он не раз в пору их студенческой молодости прилюдно давал по морде за хамское и циничное отношение к сокурсницам, и никогда об этом не жалел.

В своей речи Волька, как его звали в институте, не только до раздражения гнусавил, но и довольно часто, обращаясь к присутствующим, употреблял фразу «Просцице друзьзза» в таком вот необычном произношении, и это Дерюгина раздражало. Он вскипел, резко встал и, без извинения перебив его речь, бросил из зала:

– Вольдемар Исхакович! Ну откуда ты это слово «просцице» выкопал? Ведь так его произносят только пидарасы из голубого бомонда, и тебя, как секретаря парткома, оно не красит», – смутился, что высказался сгоряча, и в волнении сел на стул, не сводя глаз с партийного вожака. Знал же, что за такую «заботливость» ему сверху могли и по башке хорошенько дать. Зал ахнул, отрывисто хохотнул и выжидающе смолк. Волька побледнел, хищно уставился на Дерюгина и глухим, почти безжизненным голосом объявил короткий перерыв. На беседу наедине в коротком перерыве Волька его не пригласил. Дело запахло керосином, и настроение Дерюгина заметно испортилось, но ненадолго.

После перерыва собрание продолжалось в обычном порядке, как будто ничего не произошло. Волька умел дипломатично держать удар, по крайней мере до поры до времени.

Однако в его невыносимой гнусавости была одна удивительная и неприятная особенность. Он презрительно гримасничал и раздражающе гнусавил только с подчинёнными, а с высоким начальством переставал. Впоследствии был уличён в махинациях по распределению дефицитных тогда автомобилей, заморских полушубков и ещё чего-то ценного. Понятное дело, что под суд его не отдали, а всего лишь перевели в другой город в такое же объединение на солидную должность и таким деликатным образом от халявной кормушки «важняка» – партийца отлучили.

Своих партийных проходимцев всесильная партия под суд тогда не отдавала, берегла их для скорого будущего, где они и развернулись во всю свою нерастраченную силушку, как их выучила партия.

К чему бы это так настырно лезли в его голову, всегда занятую более важными делами, эти воспоминания, о которых он давно забыл? Да и не было у него желания их вспоминать. А вот на тебе! Прут и прут, как волны взбесившегося моря, окатывают его с ног до головы, да так, что в неприятную дрожь бросает. Знобит его душу все эти дни, изнывает сердчишко от чего-то. Всё-таки не зря говорят, что жизнь – это не те дни, которые прошли, а те, которые запомнились. Это, наверное, справедливо, если говорить о его сегодняшнем состоянии.

Но эти волнующие воспоминания и всё прочее моментально улетучилось, как дым в ветреную погоду, после вчерашнего одуряющего сна, где он впервые увидел свою жену и почему-то без дочери, что его не на шутку встревожило. Это был, наверное, провидческий сон. Будто стоит он перед женой в их кухне, и она, с побелевшим лицом от гнева и стыда за него, сквозь зубы сухо выговаривает ему, как приговор зачитывает: «Пойди сейчас же в ванную и, может быть, кое-что отмоешь у себя, да не забудь зубы почистить. Но знай, свою низменную душонку ты передо мною никогда не отмоешь. Если смогу этот срам пережить, то жить с тобой попробую, но этого подлого предательства тебе не прощу. И запомни! Бывший Дерюгин для меня навсегда умер, а потрёпанного, как ты сейчас, уважать никогда не буду! Тьфуу! Какой ты чужой и отвратительный!»

Дерюгин, как всегда в подобных случаях бывало, покорно отмолчался, поскольку давно убедился, что его жена всегда бывала права, а он, Дерюгин, нет. Да что об этом зря талдычить. У многих так бывает. И ничего – не кашляют.

Тем не менее нехорошим предчувствием он был озабочен до крайности, но Нальмине ничего не рассказал, даже виду не подал. Однако в его душе давно прижилась и укоренилась практичная мыслишка на все случаи жизни – мол, время всё вылечит и наверняка выправит эту неприятную кривизну на коротком отрезке его жизненного пути, как и у других обязательно исправляет. Эта мысль его всегда обнадёживала, придавала уверенности и самообладания в любой ситуации. О любви к Нальмине и намерении на ней жениться он решил сказать жене в один присест, в первый же день её приезда, а до этого дня решил об этом не думать, чтобы понапрасну своё сердце не тиранить. Это пока удавалось, но Дерюгин подзабыл, что в один присест можно решить только одну пристигшую человека проблему – в туалете, а эту подобным образом не решить. Иногда ему казалось, что его жене Нальмина понравится, и она в глубине души будет гордиться, что такая красивая и умная женщина отдала ему предпочтение, но виду, конечно, не подаст, понятное дело, из гордости. Ну и пусть. Это её проблема.

Но тучки на горизонте их пылкой любви всё сгущались и сгущались, и наплывали одна за другой, ближе и ближе. И Дерюгин мрачнел. Как-то при разговоре о детях Нальмина случайно, а может, и намеренно намекнула, что у неё есть трёхлетний сынок, родившийся калекой, и что сейчас он находится на попечении её престарелых родителей, но рано или поздно его придётся забирать к себе, как только вопрос с квартирой уладится. Дерюгин был потрясён этой новостью до глубины души и стыдливо отмолчался, сделав вид, что для него это не препятствие. Нальмина посмотрела на него с тревогой и озабоченностью и не стала продолжать этот неприятный разговор. Дерюгин за всё время их знакомства так ни разу и не поинтересовался её прошлой жизнью. Ему, как порядочному мужчине, было стыдно её об этом расспрашивать. Порой ему казалось, что за ней тянется такой длинный шлейф разных тайн, что он попросту боялся туда влезать, чтобы лишний раз не нарушать своего душевного спокойствия, которым так дорожил. Если сочтёт нужным – сама расскажет, решил он. Но его Нальминушка в этом отношении, как умная женщина, была сдержанным человеком.

Однако ему, Дерюгину, нестерпимо хотелось выведать, каким это образом ей, приезжей издалека, никому здесь незнакомой, сразу удалось устроиться к ним в аппарат управления на солидную должность, куда за просто так человека с улицы никогда не возьмут. Да к тому же и квартиру пообещали, чего в её ситуации, да и в любой другой без поддержки влиятельного чиновника невероятно трудно было добиться. Ему даже необходимо было это знать как её начальнику. Но кто он, этот загадочный чиновник, её покровитель, осталось тайной.

Хотя этот щепетильный вопрос он так ни разу ей и не задал, однако тот постоянно вертелся у него на языке и не давал покоя. Что-то в ней было такое необъяснимое, что ни в коем случае нельзя было без опаски задавать такой вопрос и не вляпаться в неприятность, а может, что и похуже получить. Это его возмущало, но он терпел. А тучки всё наплывали и наплывали, и сдавливали Дерюгина со всех сторон, оставляя всё меньше светлого пространства вокруг него. Как-то в разговоре с Нальминой Дерюгин случайно похвастался, что ей, в общем-то, повезло в жизни, что она встретила его, Дерюгина, мужчину достойного во всех отношениях. Не случись этого, её жизнь здесь наверняка сложилась бы несчастливо. Нальмина немного помолчала и с тяжёлым утомлённым вздохом, морщась, ответила, что её бывший муж, Дормидонт Кузьмич, был не хуже его, Дерюгина, и они даже чем-то похожи друг на друга, но она с ним жить не стала, развелась и от греха подальше уехала сюда, в северный край. От растерянности Дерюгин умолк и как-то сник, потом без слов возмутился и пришёл в ярость, но молча, про себя. Как она посмела его, Дерюгина, сравнивать со своим бывшим мужем! Какое невежество и нахальство с её стороны! Как можно было так беззастенчиво повести себя с ним, Дерюгиным, её возлюбленным? Безмолвные вопросы в адрес Нальмины сыпались от него один за другим, бестолково смешивались, в ярости налетали друг на друга, но оставались без ответа, поскольку Нальмина о них даже подозревать не могла. Немного успокоившись, Дерюгин начал привычно, как это делал на работе, анализировать сложившуюся ситуацию во всех её подробностях.

Да, она южанка, экспрессивная, яркая, обременённая традициями тамошней культуры и обычаями, идущими из глубины веков. Как известно из древней истории, на протяжении многих веков благословенное Причерноморье завоёвывали и порабощали разные народности из разных стран. Одни завоеватели слабели, приходили другие, оставляя там частички своей культуры, традиций и обычаев, и всё это за многие века невообразимо перемешалось, образовало симбиоз разных культур и традиций, разобраться в них обывателю совершенно невозможно. И как охвостье далёкого прошлого, непривычно звучат нынче для нашего слуха их имена и фамилии.

«Ну что это за Копейкина Нальмина Генриховна. Если она Копейкина, то при чём здесь Нальмина, да ещё Генриховна. Тут и немецкие корни, и татарские, и русские. Как это всё невообразимо перемешалось! В каких закоулках нашей истории это случилось? Из каких немыслимых вековых глубин всё это пробилось наружу и дошло до наших дней? А бывший её муж? – Дормидонт Кузьмич! Ну причём здесь Кузьмич, если он Дормидонт? – в необычайном раздражении, тяжело размышлял Дерюгин. – Да более нелепого сочетания и в каноническом перечне русских имён и фамилий не найдёшь! Это же замороченный детектив, а их он никогда не читал, это же очевидная дрянь, глупейшая трата времени. Да и какая ему разница, в конце-то концов, кого и как нынче звать и величать? Он любит и любим, и катись они все за баню, куда хозяева Нальмины сливают помои в яму. Такто верней будет», – и Дерюгин заметно повеселел и внутренне подобрел.

Да и вообще, рассуждать о том, правильная или неправильная та или иная фамилия, соответствует она или не соответствует чему-то надуманному, неприлично для человека, потому что тем самым показывает его полное невежество и бескультурье. Но надо быть осторожным, очень осторожным, чтобы ненароком не обидеть носителей редких имён и фамилий, особенно среди знакомых.

Как всё-таки стремительно и неудержимо летит время, особенно для человека, увлечённого любимым делом или неотложной и важной работой. А влюблённый человек и совсем не замечает окружающей его действительности, а о времени и вовсе забывает. Но жизнь во всех её проявлениях всё-таки тяжёлая обуза для большинства из нас, рано или поздно кончается и хорошее, и плохое, и неумолимая судьба уносит человека в пугающую неизвестность.

Однако Дерюгин не очень-то задумывался над такими глубокомысленными вопросами и привычно жил своей жизнью чрезвычайно занятого на работе и влюблённого в красавицу Нальминушку человека. О дурных предчувствиях, порою его одолевавших, просто не хотелось думать, да и весомых причин и времени для этого не было. Он похудел, осунулся и внешне чуть постарел, хотя чувствовал себя превосходно. К его изумлению, Нальмина выглядела ещё прекрасней, и он внутренне радовался этому, но ей об этом ничего не говорил и только удивлялся своей скрытности, можно подумать, он завидовал её цветущему виду.

Как же не хотелось Дерюгину думать о возвращении жены из отпуска и предстоящем невыносимо тяжёлом разговоре с ней, однако он невольно стал подсчитывать дни, оставшиеся до её приезда. В тот памятный день, будь он проклят, до приезда жены из отпуска оставалось пять суток. День как день, но какой-то неуютный и скучный. В то утро он весь будто увял, и взгляд его стал настороженным, заметно потух. Нальмина заметила и заботливо спросила об этом. Не желая вмешивать её в свои проблемы, он нехотя сослался на усталость, и от неприятного разговора с ней о скором приезде жены увернулся.

Однако у него сложилось впечатление, что Нальмина необыкновенным чутьём любящей женщины догадывалась обо всём и тактично не хотела лишний раз бередить его встревоженную душу. Было немного обидно за своё одинокое страдание.

На следующий день после работы он заехал домой, где не был около недели, чтобы забрать накопившуюся за это время почту. Встретила его уборщица, маленькая злая старушенция, и, ехидно прищурясь, в хитроватой ухмылке вручила ему кипу газет, технический журнал и телеграмму, которую он в спешке засунул в карман брюк и торопливо ринулся к выходу. Злая старушенция всё-таки успела вдогонку крикнуть: «Гуляка! Домой-то надо заглядывать, пока жинка с дочкой, не приехавши!» Полученную телеграмму он хотел сразу прочитать в машине, но в присутствии Нальмины не решился, а после забыл. Дома, пока Нальмина занималась приготовлением ужина, Дерюгин просматривал газеты, как неожиданно в их дверь требовательно постучали, и служащая почты вручила Нальмине телеграмму и молча удалилась. Нальмина с беспокойством вскрыла телеграмму, затаив дыхание, мигом пробежала её глазами и, облегчённо вздохнув, с гордостью посмотрела на Дерюгина сияющими от радости глазами. При этом её красивое лицо стало таким по-детски радостным и счастливым, его озарила такая милая, добродушная улыбка, что он залюбовался ею, но тут неожиданно вспомнил о своей телеграмме, и внутри него что-то жалостливо дрогнуло. Он растерянно посмотрел на Нальмину таким беспокойным и тревожным взглядом, что та, не подозревая о его телеграмме, в радостном порыве бросилась к нему, смяла газету в его руках, со всей страстью прижалась и начала его обнимать, целовать и восторженно приговаривать:

– Дерюгин! Милый Стасик! Завтра мы с тобой будем такими счастливыми, такими счастливыми, что ты себе даже не представляешь! Мои родители – это такие люди, это такие люди, что ты и вообразить себе не можешь! Но завтра всё узнаешь и на себе почувствуешь. Приезжают-то они с моим бедненьким сыночком, Тарасиком, моим кровинушкой. Представляешь? Как же я по нему соскучилась! Как соскучилась! О боже! Ведь ночами просыпалась и подолгу плакала! Знал бы ты о моём горюшке! Стасик? Радость моя! Голубок мой ненаглядный! Как же мы будем с тобой счастливы, пока мои любушки будут у нас гостевать!

Потом, немного успокоившись, легко вздохнула и добавила непривычно властным голосом:

– Завтра к девяти поедем в аэропорт встречать наших родных. Готовься, Дерюгин.

Дерюгин же в безрадостном предчувствии налетевших, как буря, событий, был так ошеломлён услышанным, что окаменел лицом да так и сидел безмолвно на диване, не пошевелился, с того момента, как Нальмина восторженно поделилась с ним своей радостью. При этом в охватившем его оцепенении он с тревогой думал о собственной телеграмме, не имея возможности её тут же прочитать. Только сердце бешено колотилось, будто хотело вырваться из его тесной груди. Нальмина неуверенно села на стул и, с немым удивлением вскинув чудные брови, вопросительно посмотрела на опечаленного Дерюгина и дрожащим, плаксивым голосом вкрадчиво спросила:

– Так, ты шо-о? Не рад чи шо-оли-и? Хучь бы вид показал, бесстыжий! – всё более, волнуясь, жалобно выговаривала она ему и, видя его угрюмость, с тяжёлым сожалением выдохнула: – Господи-и! Ты – как мой бывший семейный тиран, Дормидонт Кузьмич! Тот из-за своей вечной злой угрюмости ну никакошенькой радости в жизни ни разу мне не выказал, когда у меня иногда от любви и жалости к сынуле кружилась голова и хотелось петь плясать во всю моченьку.

При этих словах Дерюгин живо встрепенулся, сердитыми глазами уставился на Нальмину и с откровенным раздражением выпалил, будто боялся, что она его перебьёт:

– Я прошу тебя больше никогда так унизительно не сравнивать меня с Деградантом Кузьмичом! Я не Деградант Кузьмич, а, как тебе известно, Станислав Ильич, и ничего общего у меня с ним нет и быть не может! – довольно резким тоном закончил он.

Нальмина удивлённо посмотрела на Дерюгина и, задыхаясь от смеха, сквозь слёзы спрашивала:

– Как ты сказал? Деградант Кузьмич, что ли? – и так нехорошо расхохоталась, что ему стало не по себе. Сквозь хохот и слёзы она неотрывно смотрела на Дерюгина и не то спрашивала его, не то твердила для себя, чтобы запомнить это имя, так поразившее её взволнованное воображение: – Деградант Кузьмич! Деградант Ильич! Ой, как хорошо и точно ты назвал его, и себя-а! Ну надо же! С ума можно сойти, – обиженно повторяла она.

И так расхохоталась, а потом разревелась, что Дерюгин не на шутку испугался, решив – с ней, должно быть, началась истерика, которой он никогда в жизни не видел. Нальмина с трудом подняла от стола голову, моляще посмотрела на него заплывшими от слёз глазами и, кашляя и задыхаясь, показала рукой на дверку комода. Он догадался, кинулся туда, достал пузырёк с валерьянкой, накапал в стакан довольно много, подбавил воды и поднёс к её губам. Она с жадностью выпила снадобье, чуть посидела, тяжело склонив голову на стол, а потом с трудом встала, обессилено его обняла и доверчиво к нему прижалась.

Он с сожалением и лёгкой неприязнью подумал, что она оказалась экзальтированной женщиной. Проще говоря, с придурью, от чего, наверное, и сынок калекой родился.

Это неожиданное открытие его неприятно поразило. «Так истеричный человек обычно ухохатывается перед близкой бедой», – с тревогой подумал раздосадованный Дерюгин и судорожно вздохнул. Тут же в спешке подготовил постель, помог ей раздеться, заботливо уложил, накрыл её одеялом и, сославшись на пристигшую нужду, поспешил в уличный туалет. Там торопливо включил свет, почему-то закрыл дверь на защёлку и, прочитав телеграмму, обомлел. Завтра в шесть утра поездом приезжают его жена с дочкой. Получалось, как в самом паршивом застарелом анекдоте. Расскажи кому – не поверят. Для него было совершенно ясно, что жене кто-то из коллег по работе сообщил о его романе с новой сотрудницей, вот она и сорвалась с отдыха на неделю раньше и поставила его, Дерюгина, в невероятно скандальное положение.

Первым его порывом, к собственному изумлению, было немедленно бежать домой и приготовить квартиру к приезду жены, но интуиция подсказывала, что так опрометчиво поступать в этой ситуации нельзя. Надо всё обстоятельно проанализировать, время пока позволяет, а после принимать решение. Уйди он сейчас домой, Нальмина снова закатит истерику, а хозяева вызовут скорую, и всё это приведёт к неприятному для него резонансу или скандалу на работе, чего он, как умный и порядочный человек, всегда избегал. Дерюгин в тяжёлом раздумье нехотя поплёлся в дом к Нальмине, ещё плохо соображая, что он должен непременно сделать этой ночью, чтобы достойно выйти из этой паршивой ситуации с наименьшими моральными для него потерями. Нальмина находилась в дремотном состоянии и тяжело дышала, иногда икала и по-детски всхлипывала. Он лёг рядом и чуть от неё отстранился, насколько позволяли размеры дивана. Она протянула руку к его голове, легонько потеребила за волосы и одними губами с усилием прошептала: «Извини, Стас, что такое со мной случилось. Не беспокойся обо мне. Ладно? Я сама со всем справлюсь», – и убрала руку. Услышанные слова будто оледенили его душу, с такой невыразимой тоской и отчаянием она это сказала, что Дерюгину стало не по себе, и он надолго замолчал.

Ему неожиданно показалось, что в этой тёмной ночи он остался в сиротливом одиночестве, бездумно и предательски навсегда потерял самого доверчивого друга. Он притих, затаив дыхание, испугавшись этой мысли. Пересилив минутную слабость и чуть повернув к Нальмине голову, он долго и пристально вглядывался в красивые черты её лица, расплывающиеся в вечерних сумерках, будто пытался их навсегда запомнить. Его постоянно смущали и вызывали жалость её нетронутое возрастом простодушие и почти детская доверчивость – качества, свойственные людям честным и добрым, но непрактичным и даже опасным для себя и семьи в нашей сегодняшней жизни. Да с её-то внешностью – это сущая беда. Горе слёзное.

Неожиданно подумалось: видимо, не зря говорят, что чуткое сердце женщины загодя предсказывает беду, и это моментально отражается на её поведении. В наступающей ночи в постели рядом с Нальминой он был необычно возбуждён, но предельно собран и рассудителен, а мысли работали чётко, как часовой механизм. Однако сердце по-прежнему бешено колотилось, и от боли в висках раскалывалась голова. «Как бы не околеть в её постели», – тревожно подумал он и попытался самовнушением ослабить прихватившую его головную боль и острые покалывания в области сердца, которые затрудняли дыхание. После нескольких упражнений это ему, кажется, удалось.

Ему легко бывало скрывать от Нальмины свою мимолётную грусть, незачем было скрывать любовь к ней, но труднее всего оказалось скрыть равнодушие, вдруг охватившее его к ней, но она чутким сердцем уловила в нём эту перемену, только осознать все горькие последствия ещё не успела. Прежде всего, ему нужно со всей беспощадностью тщательно проанализировать всё, что произошло между ними с первого дня их знакомства, и только после этого принимать решение, как выйти из этой глупейшей ситуации.

Однако вспоминать он начал с того памятного вечера, когда они оказались на этом диване в горячих объятиях. Тогда, он в волнении, предательски дрожащим голосом жалобно умолял её:

– Ну Нальминушка? Родненькая! Как же у нас с тобой сегодня суммарно получится, в принципе? А, Нальминушка? Слышь, родная! А раскрасневшаяся Нальмина, задыхаясь от охватившей её страсти слабо и податливо ему сопротивлялась и горячим волнующим шёпотом, судорожно выдыхала, прижимая его голову к своей груди.

– Только как между мужем и женой, Стасик! Только так, мой родной!

Возникла короткая пауза и Нальмина, видимо, истолковала его молчание как согласие. Но ведь он, Дерюгин, как примерный семьянин и порядочный человек согласия ей на это тогда не дал, «чтобы как “между мужем и женой”». Это принципиальный момент в их сегодняшних отношениях. Конечно, их любовная связь крепчала и благополучно продолжалась в последующие дни, но она этот вопрос перед ним уже не ставила, видимо, свыклась с мыслью, что они с того вечера стали мужем и женой. А он, оберегая её и своё душевное спокойствие, этот разговор не начинал, избегал нежелательного с ней обострения. Он и не заметил, как его страсть к ней к концу месяца их близости начала незаметно остывать и вспоминать ему об этом было неприятно. Странно. И не надо бы взыскательному читателю обывательски по̀шло воспринимать начавшиеся так необычно их интимные отношения и язвительно их осуждать. Ну не мог он тогда, задыхаясь от охватившей его страсти в её объятиях, просить, чтобы она ему в долг дала! Глупо и не смешно. Между ними всё произошло логически последовательно и безупречно с любой точки зрения. И лишние раздумья по этому поводу не нужны. Но сейчас, вне всякого сомнения, в этот драматический момент, в связи с получением телеграммы от жены он вправе самостоятельно принять крайне необходимое решение в отношении Нальмины в неожиданно сложившейся ситуации. Пусть его поступок будет даже аморальным, а может и с роковыми последствиями, но он поступит так, как решил, чтобы в дальнейшем можно было избежать возможных осложнений в личной жизни от нежелательных последствий необычного с ней разрыва отношений. «Извини, Нальминушка, но другого выхода у меня сегодня просто нет», – виновато подумал он и тяжело, но сдержанно вздохнул. Он уже знал, как поступит, на что он решился с тяжёлым сердцем, подчиняясь вынужденной необходимости. Ему оставалось только придумать вдохновляющие слова, чтобы в роковую минуту его душа не дрогнула. Но времени на это уже не было. Близился рассвет, а с ним развязка, морально тяжёлая, почти, невыносимая. Неожиданно ему вспомнились чьи-то слова, очень подходящие для этого случая и способные вдохновить его на совершение задуманного поступка. И он их повторил несколько раз, чтобы не забыть. «Всё-таки интересные люди эти женщины! Ведь сколько тяжелейших проблем для мужчин они создают! Попробуй реши их, как они хотят. Умаешься». Наконец, морально он был готов к решительному поступку.

Не поворачивая головы, чуть скосил глаза на Нальмину и с горьким сожалением подумал: «Какой же она всё-таки безответственный человек, хотя красивая душой и телом, да и специалист толковый. Но как бестолково и глупо транжирит своё здоровье, свою молодость и слишком легкомысленно относится к своей репутации, что для порядочной женщины всегда важно. Да ещё имеет сынишку, калеку от рождения, и такую мучительную вину перед ним она должна терпеливо нести всю жизнь. Да что там говорить, проблемная женщина во всех отношениях, потому и с несчастливой судьбой, видимо с детства. Это смывает яркость её красоты, она блекнет, и первоначальное восхищение улетучивается. Ведь столько нужды и горя тащится за ней следом! Наверняка одной не вытянуть. Из этого следует, Нальминушка, что я тебе не друг, и мне с твоим громоздким возом не по пути». Наконец-то он с превеликим усилием закончил прощальные раздумья о ней и сдержанно, с полным облегчением вздохнул. Пора!

Завтра воскресенье, и до понедельника почти сутки. И никто ничего о совершённом им роковом поступке знать не будет. Конечно, в понедельник на работе поползёт нехороший слушок, но люди, знающие его как примерного семьянина и порядочного человека, этому не поверят, а кто поверит – не беда. Со всяким бывает.

Грустно сейчас вспоминать, но была же раньше у него, Дерюгина, заманчивая мыслишка: хотя он был уже обременён семьёй и ответственной работой, но постоянно мечтал обзавестись надёжным знакомством с миловидной чистенькой старушкой лет под сорок, пусть чуть больше, но с приличным интеллектом, трогательно нежной и послушной, чтобы иногда от усталости, за стаканом хорошего винишка можно было поговорить за жизнь и отдохнуть с ней душой и телом. Конечно, в лучах предзакатного солнца не очень согреешься, зато вволю налюбуешься и насладишься этой чудной ласкающей красотой. Жаль, что это время упустил.

За окном бледнело, но Нальмина, его сегодняшняя беда, так истерзавшая за эти дни его душу, ещё крепко не уснула. Изредка она продолжала по-детски всхлипывать, иногда дёргалась, икала, положив на его холодные ноги свои, почему-то отяжелевшие, отдающие приятным возбуждающим теплом. Наконец, крепко уснула, и Дерюгин заученно ещё раз произнёс про себя вдохновляющие слова. И на душе потеплело от верно найденных слов, поднимающих дух, к решительной развязке. Затем с мрачной решимостью человека, попавшего в беду, осторожно и навсегда освободился от ног спящей Нальмины и, затаив дыхание, осторожно выпростался из постели и опустил ноги на прохладный пол. Чуточку посидел, не шевелясь, настороженно прислушиваясь к её ровному дыханию, и, не дрогнув, с неумолимой жестокостью сделал первый шаг. Не оглядываясь, медленно, но уверенно встал с предательски скрипнувшего дивана и на секунду замер. Нальмина не проснулась. Затем на ощупь, торопливо сгрёб со стула свои вещички в охапку и на цыпочках, пригнувшись юркнул к двери, где схватил сандалии и бесшумно, ночной птицей метнулся к раскрытой створке окна и вывалился в утреннюю прохладу палисадника. Лёжа на земле, повернул голову к окну и зыркнул глазами на открытую створку. Чуть прислушался. Нальмина спала. Бодро вскочил и тут же, в спешке, кое-как надёрнул на себя одежонку с обувкой, лихо перемахнул через штакетник палисадника и пошёл домой встречать своих. Ушёл насовсем.