После нескольких лет супружества Тарасу Григорьевичу Винниченко стало казаться, что жизнь его, которую он принимал исключительно как кипучее эмоциональное взаимодействие с окружением, затянулась жирком, ослабела, остановилась под плёнкой, словно забытый в холодильнике суп.

Говоря жене, матери двоих своих детей, «Я люблю тебя», он чувствовал, как сквозь жир проходит только смазанное, невнятное «яююея», и такое же «яююея» возвращается назад от жены.

Чувство не вспыхивало, не резало ножом по живому. Нож мягко входил в толстое сало и, кончиком достигая кожи, еле слышно царапал: «Я… ю… я». Сало находилось не внутри, а снаружи. Оно покрывало Тараса Григорьевича целиком, так что ресницы слипались и фигуры ближних казались розовой размазнёй.

Думая так, Винниченко смотрел на жену, спавшую на постели с выражением крайней усталости на лице. Потом он прошёл в детскую и там долго разглядывал спящих детей —двух дочек, «белокурых ангелочков», как он их называл, Серафиму и Пелагею.

Несмотря на шесть часов утра, он был уже умыт, чисто выбрит и одет в дорогой костюм с иголочки. Сегодня ему предстоял вылет в Москву на ответственное деловое мероприятие.

– Что делает меня таким? – со свойственной ему театральностью рассуждал Винниченко. – Неужели лишний миллион на счёте, отсутствие нужды, вкусная пища, тёплая квартира, здоровые дети, счастливый брак становятся непременными причинами чувственного ожирения. Может быть, нужны голод, холод и страдания для того, чтобы взломать сверкающую кору сальности, пробраться до кожи, увидеть свежую кровь?

На самом деле он чрезвычайно гордился и «лишним миллионом», и тем, что сумел обеспечить себе и своим домочадцам комфортные условия существования. Работа, деньги, семья, состоявшая из хозяйственной покладистой жены и двух прекрасных дочурок, были для него непременными атрибутами Мужчины с большой буквы.

Но вместе с тем Винниченко ценил трагизм и суровость позы мятущегося, неприкаянного одиночки и вечного странника.

Одеваясь в прихожей, он машинально похлопал себя по груди и почувствовал, как хрустит во внутреннем левом кармане пиджака упаковка презервативов. Москва в полной мере предоставляла возможности для разыгрывания роли погрязшей в распутстве, но всё-таки романтической и возвышенной души. И на этот раз Тарас Григорьевич планировал закрутить бурный роман с одноклассницей Таней, которая на сайте «Одноклассники.ру» оценивала его фотографии на пять с плюсом.

Через несколько минут такси везло Тараса Григорьевича в аэропорт. В салоне сильно пахло его туалетной водой, что очень не понравилось таксисту, и тот нагрубил, пробубнив, так что Винниченко едва услышал: «Облился – на три метра против ветра, пижон!»

В аэропорту было пустынно. Винниченко быстро прошёл унизительные процедуры досмотра и оказался в зале ожидания. Приблизившись к барной стойке, он дождался, пока парочка, от которой несло спиртным, закажет коньяк, и после спросил себе кофе «По-ирландски».

Потом пил кофе с крепким привкусом дешёвого виски, наблюдая за окружающими. Через несколько минут встал, заглянул в книжный магазин и, немного покопавшись, выбрал роман современного русского писателя, творившего в жанре героического фэнтези.

Когда всех пригласили на посадку, он удивился бессмысленности своих действий. Он пил кофе с алкоголем, хотя совсем не хотел ни кофе, ни алкоголя, и купил книгу писателя, которую не хотел читать.

Его долго везли плавными петлями по аэродрому; выпал сильный туман, и самолёты в рассеянном освещении казались машинами, которые создали вовсе не люди, а какая-нибудь древняя цивилизация атлантов.

Аэробус А-320 взлетел мягко, без тряски и качки, пробил корку облаков и повис, казалось, в самом центре розово-голубого шара. Только голубизна была не холодной, а согревающей, подсвеченной изнутри мягким фиолетовым светом. Облака сверху напоминали застывшую пенку на капучино. Винниченко развернул роман, и повествование тотчас захватило его.

Через сорок минут принесли еду, упакованную в пластиковую коробку, отчего и сама еда казалась пластиковой и невкусной. Тем не менее он всё равно подкрепился, а после вернулся к роману и не мог скрыть разочарования! Как будто до завтрака он читал одну книгу, а теперь развернул совершенно другую. Вначале эльфы и тролли были такими реальными, диалоги остроумными, а сюжет незаезженным. А теперь автор вдруг споткнулся, заковылял, стал сыпать штампами, деревянными неуклюжими предложениями, нудными назиданиями.

С досадой Винниченко захлопнул книгу и с отвращением покосился на остатки еды и пластиковые ванночки, сваленные на откидном столике. «Читать следует исключительно на голодный желудок!» – решил он про себя.

Поглядев в иллюминатор, он с волнением подумал о своей однокласснице, которая жила теперь в Москве. Они не виделись больше двадцати лет, но, судя по фото, Таня неплохо сохранилась. Мысли сладко запутывались в голове, и хотелось спать. Последнее, что вспыхнуло в мозгу Тараса Григорьевича: «Надо ей позвонить, когда прилечу. Непременно надо ей позвонить!»

Но он не позвонил, по прилёте уселся на заднее сидение «мерседеса», подачу которого организовали щедрые партнёры, и сказал водителю название гостиницы. Тот кивнул и, включив радио, тронулся.

– У нас сегодня первый снег выпал, – сообщил он, – а у вас?

– Рановато что-то в этом году, – отвечал Винниченко, – у нас пока нет.

– Растает, – философски заметил водитель.

 

* * *

Москва немедленно оглушила, ошеломила Тараса Григорьевича, залепила уши сладкой ватой попсы, полилась патокой легкомысленного удовольствия за воротник, расслабила, разнежила члены, обрадовала душу неожиданной истиной, что можно, оказывается, не трудиться и жить! Жить, ухватившись за особую московскую благодать, которая сама собою витает в московском воздухе, напевом призывным раздаётся в груди каждого москвича и провинциала, взлетевшего на автомобиле на мост и увидевшего справа глазированные кремлёвские башенки, а слева золотом сияющие купола Храма Христа Спасителя.

«Москва! Москва! – возносит хор певчих голоса свои в небо. – Многоглавая, многосисечная, как свинья, мать наша, Артемида Эфесская, выпростай из одёжек своих сосцы щедрые, накорми беспризорников!» «Эй, вон! – отвечает Москва. – Лови! Тебе! Тебе и тебе! И тебе ещё тоже! Этому дала, этому дала – всем дала! Ловите! Держите! Кому больше, кому меньше, но достанется всем! Не боись! Непременно достанется! Знай, лови только, губы подставляй да соси, сколько влезет!» Добра мать-Москва, щедра мать-Москва, не жалеет ни молока, ни мёду, ни киселя, ни сахару.

Слушая осанну Москве, Винниченко улыбался и засыпал, а засыпая, храпел, как нездоровый обрюзгший от сладострастия и пьянства мужик, но не слышал ни собственного храпа, не чувствовал несвежего своего дыхания, а, напротив, казался себе розовым чистым младенчиком, прикорнувшим у мамки под сиськой, надёжной, толстой и тёплой, как пуховое одеяло.

Проснулся он от звука пришедшего смс-сообщения. Прочитал: «Ты уже в Москве? Привет».

Сначала Винниченко решил, что сообщение от Тани, но потом увидел другое имя. Ну точно! Как же мог он забыть! За день до отлёта писал в «Аську» своей первой любви, соседке по лестничной площадке, которая давным-давно, когда оба они были ещё подростками, вместе с родителями переехала в Москву. «Очень даже ничего! – обрадовался Тарас Григорьевич. – Может, с ней что выгорит?»

Отправил ей: «Привет. Только что приземлился. Еду в гостиницу. Встретимся, пообедаем?» «Не знаю, – пришёл ответ, – у нас ремонт, мне надо дождаться рабочих. Созвонимся позднее».

– Ну и как хочешь, – равнодушно подумал он про себя.

А вечером, сидя в закрытом мужском клубе, утонув в облаках сигарного дыма, Винниченко забыл и про одноклассницу Таню, и про первую любовь, равно как и про свои намерения завести с кем-нибудь из них бурный командировочный роман на три дня, потому что роман, даже в примитивном своём виде, даже и на три дня, требовал труда, минимального эмоционального участия, ухаживания и общения, а в итоге сулил полнейшую неизвестность. В мужском же клубе по приемлемым ценам предлагали куда более профессиональные ласки, чем могли дать постаревшие, уставшие от работы и семейной жизни ровесницы.

На коленях у Тараса Григорьевича сидела молоденькая стриптизёрка, как успел он узнать, студентка медицинского института. По её словам, девушка не нуждалась, и работала исключительно потому, что «общение с состоявшимися мужчинами доставляло ей удовольствие».

– У нас закрытое заведение, – говорила она, – кто попало не ходит. Все люди интересные, с положением в обществе, с ними интересно общаться, интересно перенимать их богатый мужской опыт. Многому можно научиться!

Винниченко кивал и заказывал девушке ещё коктейль.

В приватной комнате она взяла его руку и положила себе на грудь. Тогда-то он внезапно и осознал, что отношение его к любви переменилось, что любовь для него, стареющего мужчины, – это не трепет сердца, не восторженный блеск глаз, не пылкие признания, а маленькая, пружинистая, торчком стоящая, полная нерастраченной энергии молодая грудь. И одноклассница Таня, и первая любовь стали рыхлыми, вялыми, сонными, жизнь уходила из них, как песок, тело обвисало складками, сморщивалось, сдувалось – они потухали. А стриптизёрка, наоборот, разгоралась и светила ярко, весело, как новая лампочка, в ней кровь била ключом, тренированные мышцы разворачивались, словно пружинки, а пирамидки грудей были тверды и одновременно эластичны, отталкивали и сопротивлялись давлению мужских рук.

Винниченко подумал о том, что душу готов продать за обладание юностью стриптизёрки. Оказалось, та стоила много дешевле – пятьсот долларов в час.

В шесть утра, пьяный и равнодушный к женскому телу после нескольких сеансов изнурительного секса со стриптизёркой-медичкой, Винниченко продавливал диван в стремительно пустеющем клубе, вяло перекидывался шуточками с партнёрами, занимавшими места по соседству, и строчил смс-сообщения всем подряд.

Бумеру он отправил: «Зажигаю, сцуко, Москву!»

Гаврилову: «Тендер мы выиграем без базара!»

Однокласснице Тане и первой любви одинаковое: «Может, встретимся за чашкой кофе?»

Кристине Машине-Убийце: «Соскучился. Прилетаю в Бург послезавтра. Увидимся?»

Откликнулись только Бумер и неожиданно Кристина.

«Наполеон, ёб-б-банавро!» – написал Бумер и разразился смайликами.

От Кристины пришло:

«Привет, Малышня, я тоже соскучилась по тебе! Прилетай скорее».

– Что же между нами такое было, – удивился Винниченко, – если я стал для неё «Малышня»?

И он с головой погрузился в игривую переписку, совершенно забыв о тех неприятностях, причиной которых стала для него Машина-Убийца.