По сцене клуба «Занзи-бар», выгнув потную спину, скакал длинноволосый человек в белых обтягивающих велосипедных шортах. Спереди на поясе у него был приторочен пушистый лисий хвост, которым он то и дело размахивал перед публикой; на голове каким-то чудом держался цилиндр, надетый поверх красной банданы.

Падая на колени и запрокидывая голову, человек в приступе первобытного восторга выкрикивал слова «Йе, супа, супа!», и размытая потом тушь обильно струилась из его глазниц на сведённые гримасой щёки. Затем он вскакивал, продолжал кружить по сцене в дикой экстатической пляске, совершал немыслимые прыжки, кувыркался, бился в конвульсиях, сучил ногами – и всё это под нечленораздельную английскую речь, прерываемую уже знакомым «Йе, супа, супа!».

Остальные музыканты трясли головами и поддерживали возгласы солиста дружным рёвом гитар.

– Тяжёлый р-р-р-рок, ёб-б-банавро! – заорал в ухо Директору Бумер.

– Да, ёб-б-банавро! – отозвался тот без энтузиазма, потирая похмельную голову.

Бумер показал «козу» и несколько раз тряхнул головой.

Кристина засмеялась его выходке и захлопала в ладоши:

– Вы такие клё-о-о-о-вые перцы!

Вся компания комфортно расположилась на диване перед столом с напитками и смотрела концерт.

Внезапно Директор обратил внимание на то, что члены рок-группы – его ровесники, в крайнем случае, немного моложе, а толпа, заведённая исполнителем, наоборот, состоит сплошь из подростков от пятнадцати до двадцати лет, и в этой толпе активнее всех ведут себя девушки, распространяющие вокруг призывные импульсы сексуальности.

Взгляд Тараса Григорьевича упал на одну из них, через которую будто бы непрерывной чередой проходили ленивые волны. Начинаясь от воздетой кверху кисти руки, они плавно текли вдоль предплечья, захватывали грудь, пронизывали талию и угасали в движении бёдер.

– Богиня! – крикнул Бумер, глазами указывая на девушку. – Супермодель!

– Аха! – ответил Директор и подмигнул.

Шум вокруг них стоял такой, что приходилось орать. Возле самого уха Директор ощущал горькое от рома и мятной жвачки дыхание Кристины.

– Малышня-а-а-а, – хрипло пропела она, – не хочешь чего-нибудь почитать?

Он перевёл на неё взгляд, помутившийся от алкоголя, и согласно кивнул.

Куда только подевалась легкомысленная розовая блондинка? Перед ним сидела сама смерть: чёрные волосы с синим отливом, провалы вокруг глаз на выбеленном лице, полные синие губы.

Кристина поёрзала на низком диване, поправляя свою неприлично короткую кожаную юбку, но обтянутые сеткой полноватые ляжки всё равно выскальзывали наружу. Потом она вынула из сумочки с серебряными черепами самодельную сигаретку и спросила:

– Клёвая книжка?

Они выкурили на троих один косячок, а далее произошло нечто странное. Тарас Григорьевич был уверен, что ни на секунду не поднимался с дивана, однако в голове, откуда ни возьмись, возникли воспоминания. Короткие и разорванные, как стоп-кадры, они напоминали стаю голубей, внезапно выпорхнувшую из-под колёс.

Вот он и Бумер скачут возле сцены и трясут головами, отчего окружающее разлетается на осколки и искры. Потом толкаются возле барной стойки вместе с Кристиной и хрипло орут бармену, отчаянно при этом жестикулируя. Далее следует серия молниеносно сменяющих друг друга моментов: текила, Б-52, текила, самбука, текила. Кристина прилипла к его груди под звуки рок-баллады, а со всех сторон их сдавливает пропахшая потом и алкоголем толпа.

Глупая беготня по коридорам и лестницам, игра в ляпки, ещё один косяк, выкуренный где-то в подсобном помещении, мужской туалет, враждебный взгляд рокера, покрытого цветными татуировками, снова бар: водка, водка, водка… сверкающая лысина Бумера, его улыбка в рамке из бороды и усов…

Винниченко не помнил, как они вновь приземлились на один из диванов. Глаза Кристины к тому времени осоловели, радужки превратились в студень, а тело обмякло и всей тяжестью наваливалось ему на плечо. Он обнимал податливую талию, пускал пальцы в задумчивое путешествие к ягодицам; не встречая сопротивления, равнодушно мял их и разглядывал окружающее, будто в тумане. Словно бы это не он сидел сейчас на прожженном сигаретами диване на краю подростковой вакханалии.

Несколько раз в голове его мелькнуло слово «молодёжь» применительно к прыгающим возле сцены подросткам, но он с брезгливым ужасом отогнал его, думая: «Не может быть, чтобы я настолько состарился!»

– Бумер, я старый? – спросил он.

– Да ты ебанулся! – ответил тот. – Ты что, хочешь испортить мне праздник???

– Нет, – сказал Винниченко и погрузился в глубокую меланхолию.

Почему он сейчас ведёт себя, как подросток? Придумал себе кличку Директор, носит под пиджаком футболки, говорит на идиотском сленге, тусуется с Бумером, связался с Кристиной?..

Где была его настоящая молодость? Что делал он, когда был упитанным послушным мальчиком, а после полноватым и ленивым, но лёгким на подъём, весёлым юношей?

Вспоминалась школа; секция лёгкой атлетики, где он познакомился с Гавриловым; занятия в кружке «Юный техник»; многотомные собрания сочинений Вальтера Скотта, Даниеля Дефо, Майн Рида, Владислава Крапивина – неизбежные спутники летних каникул; общественная работа в пионерской организации; комсомол; институт. Всюду векторы, прямые дороги, направленные к цели, понятные ценности, общественное служение, принадлежность к чему-то большему, чем собственное я, к гордой аббревиатуре СССР. А потом провал, утрата ориентиров, замена их сладким и липким, как дешёвый сироп, словом «кайф».

Кайф был и в Союзе, но только тогда он не имел ничего общего с радостной и насыщенной жизнью члена общества, целиком влитой в монументальное сооружение космического масштаба под названием «долг». Кайф стыдливо скрывался в секретном шёпоте старших пацанов, в наивной порнографии любительских фотоснимков, имел запах портвейна и черешни, а звучал, как расстроенная гитара или хриплый однокассетник. Кайф воплощался в образах губастых хулиганов с руками, исколотыми иглой, и их подружек, доступных чувих, мыкающихся всю жизнь по подвалам, грязным подсобкам и общагам.

Кайф никогда не проникал в жизнь молодого Тараса Григорьевича, защищённую надёжной бронёй из женских литературных образов и плотного расписания занятий в спортивных секциях. Конечно, ему случалось влюбляться, и не единожды. Довелось ему пережить и тревожное сердцебиение, и робкое касание пальцев, и совместное чтение Чехова на скамеечке в парке, и даже поцелуй, немедленно завершившийся длительным обсуждением последующего замужества и долгой и счастливой совместной жизни. Однако тем мечтам не суждено было воплотиться в реальность, потому что соседка по лестничной площадке вместе с родителями переехала жить в Москву.

Внезапно чувство острого сожаления потрясло Тараса Григорьевича до глубины души. Он понял, что в какой-то момент, ещё тогда, в юности, упустил некую исключительную возможность.

Только что промелькнувшая в памяти молодость рассыпалась в прах, и Винниченко увидел, как длинноволосый голый по пояс исполнитель прыгает со сцены прямо в толпу, продолжая при этом петь:

– Секс уизаут ю!

И толпа подхватывает:

– Секс уизаут ю!

После рок-звезда, совершив стремительную пробежку по залу и дав возможность женскому полу ощупать своё потное тело, вернулась на сцену. Тотчас следом за ней выскочили две девушки с профессиональными фотокамерами.

Длинные телескопические объективы, казалось, чудом удерживались в хрупких руках. Слившись с орудием творчества в единое целое, девушки принимали немыслимые позы в погоне за эффектными кадрами.

Глядя на их отставленные назад круглые попки, Винниченко механически тискал прохладный Кристинин зад, запутываясь пальцами в верёвочках стрингов. За ним никто и никогда не устраивал подобной фотоохоты!

А этим сорокалетним мужикам из рок-группы достанется любая из присутствующих в зале молодых женщин!

Достанется не потому, что у музыкантов есть деньги, и не потому, что они могут стать надёжным и крепким плечом в будущей совместной жизни, не потому также, что от них можно зачать детей, а просто потому, что между музыкантами и женщинами существует негласная договорённость, скреплённая расплавленной печатью с оттиском слова «кайф», когда никто никому ничего не должен, не думает о будущем и только лишь получает удовольствие от вулканического потрясения основ человеческого существа!

Музыканты впитали кайф с молоком матери, потому что это они, пока Винниченко мастерил модель дельтаплана, сидели в подвалах и «нехороших» квартирах, кишевших тараканами, пригоршнями ели черешню, выдавливая спелый сок на бороды и губы, слушали запрещённые записи на бобинных магнитофонах, играли на гитарах, пили портвейн из горлышка, доводили до изнеможения доступных чувих где-то в простенке между ванной и туалетом и клали огромный прибор на Советский Союз и на космос.

– Пойдём в тубзик, – оторвавшись от плеча Тараса Григорьевича, сказала Кристина слипающимися сонными губами и облизнула их.

– Вдвоём? – переспросил Винниченко.

– Ну да, я уже так хочу тебя, просто пиздец!

Растерянно озираясь по сторонам, Директор наткнулся взглядом на физиономию Бумера. Тот подмигнул ему и пальцами сделал знак «о'кей».

– Киса, я что-то не в форме… – сказал Винниченко.

Бумер разочарованно вздохнул где-то поблизости.

– Да? Тогда чо твоя рука делает у меня в трусах? – возмутилась Кристина.

– Упс! – Директор пьяно и глуповато хихикнул, прикрывая ладонью рот.

– Посмотри, – Кристина выпятила свои пухлые синие губы, – ты ведь знаешь, что я умею? – и её ладошка легла Тарасу Григорьевичу на ширинку. – Если хочешь, иди за мной, Малышня.

С этими словами она поднялась и, пошатываясь, направилась к туалетам.

Её не было больше получаса. Директор и Бумер устали ждать, им сделалось душно, и они, встав с дивана, пошли в противоположную сторону – ближе к узкой винтовой лестнице, которая вела к выходу из клуба. Там они остановились, полной грудью вдыхая прохладный, менее прокуренный воздух.

– Ну ты и лошара, Директор! – Бумер со всего размаха хлопнул его по плечу. – Ведь она же, – он приложил ладонь ко рту и, понизив голос, сказал: – хотела сделать тебе… и..е..т. …и… е… т! Понимаешь???

– Я чё-та устал, Бумер, – ответил Директор, – устал от этого всего. Покоя хочу.

– Да ты ебанулся?

– Нет, Бумер, всё, я, по ходу, завязываю… ни к чему это всё… нет радости.

– Погоди, Директор, так тебя чё, Кристина за-эбала?

– Не в Кристине, дело, Бумер. Во мне. Я другой человек. Не моё вот это вот всё, – он обвёл глазами клуб, утонувший в дыму, – не моё.

– Да ты набухался, ёб-б-б-банавро! – заорал Бумер и ткнул пальцем Директору в грудь. – Ты набухался!

– Секс уизаут ю! – продолжал выкрикивать в микрофон исполнитель, и толпа дружно скандировала: «Секс уизаут ю! Секс уизаут ю!».

Песню в третий раз исполняли на бис.

– Слушай, чё Кристина так долго? – спросил Бумер.

– Не, ну я фиг его знает, – отозвался Директор, – погнали лучше домой.

– А ждать её не будем что ли, ёббана-в-ро?

– А не будем. Погнали.

С этими словами Директор и Бумер покинули клуб.

 

* * *

Вот он войдёт как ни в чём не бывало, будет снимать в прихожей пальто, шуршать складками ткани и искать место на вешалке.

Потом хрустнет сустав, когда он присядет на корточки развязать шнурки или согнёт ногу в колене, чтобы с помощью ложки освободить пятку из ботинка, или нечаянно он вдруг уронит связку ключей на пол, которая, упав, издаст пугающе громкий бряцающий звук!

Мысли о предполагаемой измене мужа целый день одолевали Анну Геннадьевну. Она понимала, что, может быть, впервые в жизни не имеет четкого плана действий.

Как стоит ей поступить, когда он вернется? Расплакаться самой, пожалеть его, сделать вид, что ничего не произошло? Ни один из вариантов не казался ей правильным, но при этом она наверняка знала – никогда, ни при каких обстоятельствах она не сможет его простить.

Снова и снова она, как заведённая, прокручивала в голове момент его возвращения, то добавляя, то отнимая детали.

И вот, когда ключ неуверенно ткнулся снаружи в замочную скважину, не попал с первого раза, поскрёб по металлу, а уж затем вошёл плотно и за два поворота освободил путь входившему, Анна Геннадьевна почувствовала, как к горлу подкатывает ком.

Она лежала на кровати в спальне, сложив руки крестом на груди, и не могла выйти к мужу. У неё не было сил даже пошевелиться.

Через некоторое время Н. И. сам вошел к ней.

– Ты что? – спросил он.

Анна Геннадьевна не смогла ответить. Её обращенное к потолку лицо с как будто бы заострившимся носом напоминало лицо покойницы.

– Лежишь тут в темноте, – продолжал он встревоженно.

– Не надо, не открывай, – сдавленным голосом сказала она, услышав, как его рука тянется, чтобы отдёрнуть шторы.

– Ну ладно.

Раздался вздох, и с краю продавился матрас – он сел.

– Аня, я должен тебе кое в чем признаться.

– Не надо. Я не хочу ничего знать! – полностью обретая дар речи, ответила Анна Геннадьевна. – Я хочу, чтобы ты собрал вещи и ушел.

– Подожди! Ты даже не даёшь мне возможности объяснить!

– Ты ничего объяснять не обязан.

– Обязан, Аня, обязан! Муж и жена должны говорить друг с другом!

– Не обо всём, мой друг. Сделай одолжение, не посвящай меня в свои грязные делишки. Уважай во мне, по крайней мере… по крайней мере… мать твоего ребёнка!

– Но послушай, это касается нас обоих!

– Знаешь что… знаешь что, – внезапно разозлившись на него, тихо произнесла Анна Геннадьевна, – о том, что это касается нас обоих, надо было думать раньше… до того, как ты… до того, как ты сделал то, что ты сделал и в чём собираешься сейчас признаться!

– Ань, – примирительно сказал Гаврилов, – это сделал не совсем я. Я действительно плохо контролировал ситуацию… и я виноват, но сознательного умысла на то, чтобы причинить тебе вред у меня не было…

– И тем не менее… но знаешь, давай прекратим этот разговор, пока ты не наговорил мне лишнего. Я абсолютно убеждена, что не хочу слышать твоё признание.

– Ань, я ехал сюда с единственной целью – признаться! – теряя равновесие, горячо воскликнул Н. И. – И я жалею, что сразу не рассказал тебе всё! Если бы только у меня хватило ума не скрывать от тебя правды, которую ты и так бы узнала, всё сейчас было бы иначе!

Анна Геннадьевна устало прикрыла глаза, поняв, что ей не избежать унижения, – сейчас он объявит о том, что у него есть любовница.

– На фирме был обыск!

Эта фраза подействовала, как укол. Она вздрогнула.

– Что?

– Изъяли всё, – торопливо начал объяснять Гаврилов. – Всю документацию, винчестеры, всё. Но это не самое страшное. Самое страшное то, что Винниченко мухлевал с документами, подписывал контракты с однодневками от одной из компаний холдинга от твоего имени и возмещал НДС. Ментам всё известно, и они хотят возбудить уголовное дело. И это было бы полбеды, но знаешь, с чьей подачи началась проверка? С подачи господина Державина! И вчера ночью, когда я не пришёл домой, мы с Винниченко встречались с одним человеком, который должен был решить эту проблему. В итоге он не решил, и всё стало намного хуже. Вот то, что я хотел тебе сказать. То, что я должен был тебе сказать сразу, как только начались проблемы, но побоялся. И, кроме того, понадеялся на собственные силы. Вот и всё. Прости меня, пожалуйста.

Анна Геннадьевна подняла голову и впервые посмотрела на мужа. Он сидел на краю кровати, сгорбившись и закрыв лицо руками. Почувствовав внутреннее облегчение, она тихо и нервно рассмеялась:

– А я-то было подумала!

– А ты что подумала? – обернулся он к ней.

– Да ничего, ничего… ничего, друг мой.

– Слушай, ты что? – он тоже вдруг расслабился и улыбнулся. – Решила, что я тебе изменяю? Да?

– Да нет, ну вовсе нет! С чего бы это я… с чего бы это я стала подозревать тебя в измене? – сказала она. – Мы вместе столько лет, да и, уж поверь мне, если бы вдруг ты… ты начал мне изменять, я бы сразу… я бы сразу почувствовала это. Но знаешь что, меня сейчас обидело, да, меня оскорбило то, что ты не считаешь нужным посвящать меня в наши общие… общие дела и проблемы! Вот это действительно очень обидно… и это мне трудно простить. Почти так же, как измену!

– Аня, – Н. И. лёг рядом с женой и крепко обнял ее, – прости меня, пожалуйста, и постарайся понять, что я просто хотел оградить тебя от лишних переживаний. Ведь ты давно не занимаешься бизнесом, зачем было тебя нагружать?

– Но это же ведь и мой бизнес… мой бизнес тоже, – возразила она, высвобождаясь из объятий.

– Конечно твой! – воскликнул он. – Я и не думал никогда, что он мой! Всё, что там есть, всё принадлежит тебе. Ань, ну я совершил глупость, но неужели же мы станем ссориться из-за этого?

– Друг мой, – сказала Анна Геннадьевна, – ты должен понять, что… что мне очень трудно… трудно простить тебя сразу… и, наверное… наверное, изначально было неправильно переваливать на тебя всю полноту ответственности за бизнес… наверное, в этом была ошибка…

– Ань, – торопливо перебил её Гаврилов, – мы сделаем всё, как ты хочешь. Мы решим эту проблему так, как ты скажешь. Ты не поверишь, как мне хочется мира! Ведь мы с тобой ни разу крупно не ссорились за все годы жизни, неужели же поссоримся из-за каких-то передряг в бизнесе? Ведь нет? – он посмотрела на неё с любовью. – Нет? Ты не представляешь, как мне сделалось плохо, когда я вернулся домой и увидел тебя с этим каменным выражением лица!

Она засмеялась, на этот раз уже весело. А он продолжал, горячо и быстро:

– А это твое «Я хочу, чтобы ты собрал вещи и ушел!». Ведь для меня же в один момент всё рухнуло и перевернулось! Земля ушла из-под ног! Я же нафантазировал сразу кучу всего. Придумал, что ты сейчас и вправду выгонишь меня из дома, заберёшь Надю, мы, не дай Бог, разведёмся, станем делить вилки-ложки, договариваться о воспитании ребёнка! Нет, ты только представь! А ведь это всё промелькнуло у меня перед глазами как совершенная реальность! И только теперь я вижу, как глупо оно было. Как смешно даже допускать такие фантазии! Ведь ничего прочнее для меня на свете нет, чем наши с тобой отношения! Ничего! Ведь ты же мне веришь?

Анна Геннадьевна не знала, как реагировать. Она никогда не слышала от мужа таких длинных и эмоциональных речей.

– Друг мой, – сказала она, погладив его по щеке, – я тебе верю. Да, конечно. Я тебе верю. И мы всё решим, ты даже не переживай по поводу этого Державина. Он не тот человек, которого надо сейчас опасаться. За моей спиной стоят намного более влиятельные и серьёзные люди. Да. Такие серьёзные, что… что ему и не снилось! Они просто… просто сотрут его в порошок, если он попытается причинить вред мне или моим… моим близким.

 

* * *

В четыре утра Гаврилова разбудил звонок на мобильный, номер на экране не определился.

– Алло? – спросонья хрипло спросил он.

– Твоя дочь у нас, – ответили ему грубо.

– Что? – не понял он.

– Твоя дочь у нас, – повторили ему с нажимом на слове «твоя».

– Извините, я вас не понимаю, что значит моя… моя дочь здесь, со мной…

– Слушай сюда…

Встревоженный, Николай Иванович поднялся с кровати и поймал на себе удивленный взгляд жены.

– Кто это? – шепотом спросила она.

Он пожал плечами.

– Не знаю… бред какой-то…

– Малышня! – в трубке раздались знакомые всхлипы. – Малышня, как хорошо, что ты ответил! Они похитили меня и держат тут! Ты должен мне помочь!

– Кристина?! – вырвалось у Н. И., после чего он растерянно покосился в сторону Анны Геннадьевны. Изменившись в лице, та следила за ним.

– Кристина, что случилось, расскажи мне ещё раз, подробно, пожалуйста.

– Я сама ни хуя не понимаю, Малышня. Я выходила из клуба, и меня, блядь, схватили, запихали в тачку и куда-то увезли. И теперь они говорят, что ты должен приехать, чтобы забрать меня и подписать какие-то бумаги… И если ты не подпишешь, они говорят, что… что меня тут… меня тут убьют и потом меня никто не найдет и не станет искать… Приезжай, пожалуйста, ты должен меня спасти! Пожалуйста, приезжай! Сделай то, что они просят, пожалуйста, я очень тебя прошу!

– Кристина, это не розыгрыш? Потому что…

– Слушай сюда, – вмешался мужской голос, – это, блядь, никакой не розыгрыш. Расклад простой: если хочешь увидеть свою дочь живой, приезжай, короче, и не еби нам мозги! А иначе я буду отрезать ее красивые пальчики по одному каждые полчаса. Догнал? А потом я отрежу ей башку и пришлю тебе в подарочной упаковке.

– Хорошо. Хорошо, – ответил Гаврилов, и как-то не к месту вдруг всплыли в его голове пухлые детские пальцы Кристины с раскрашенными ногтями. – Я приеду. Говорите, куда ехать?

– Приезжай, короче, – ответили ему и назвали адрес.

– Кто эта женщина? – спросила Анна Геннадьевна после того, как он прекратил разговор.

– Аня, ты не поверишь… – начал Н. И.

– Какая же я дура, – сказала она упавшим голосом и отвернулась.

– Нет, Аня, подожди… я всё объясню…

– Тебе не надоело ещё мне всё объяснять?! – закричала она со слезами в голосе. – Ты посмотри на себя! Ведь ты же весь изолгался! Тебе среди ночи звонит какая-то баба, ревет в трубку, и ты готов сорваться из дома неизвестно куда, неизвестно зачем! Что тут ещё объяснять? Что тут объяснять, когда всё и так ясно!

– Аня, ничего не ясно…

– Уйди!

– Аня…

– Просто… просто уйди. Прояви хоть каплю уважения!

– Хорошо, я уйду. Мне сейчас действительно нужно уйти, потому что человек попал в беду, и, кроме меня, ему некому помочь.

– Человек! – Анна Геннадьевна закатила глаза. – Называй… называй вещи своими именами. У твоей маленькой шлюхи проблемы, и тебе надо срочно её выручать.

– Аня, всё не так, и потом…

– Не надо никаких потом! Я хочу, чтобы ты ушел и больше не возвращался.

– Эта женщина, она мне не любовница и даже не друг. Она просто знакомая.

Лицо Анны Геннадьевны исказилось:

– Не любовница и не друг, однако, тем не менее ты бросаешь меня, бросаешь дочь и мчишься к ней среди ночи! Утешать и помогать! Думаешь, я совсем конченная идиотка? Думаешь, я ничего не понимаю и не вижу? Да, сначала я поверила в твои сказки о том, почему ты не ночевал дома. Но теперь… теперь мне всё окончательно ясно.

– Хорошо.

Уже сидя в машине, Гаврилов понял, что никогда раньше не вступал в переговоры с бандитами, и не знает, как себя надо вести.

Может быть, стоило позвонить кому-нибудь и спросить совета, но таких людей в его окружении не было. Единственным человеком, который постоянно болтал о своём общении то с силовиками, то с криминалом, был Винниченко, к тому же Кристина являлась любовницей последнего, и Н. И. решил сделать звонок другу.

– Алло, брат, – зашептал в трубку Тарас Григорьевич, – ты чего звонишь? Что-то случилось?

– Случилось. Кристину похитили.

– Да ты что? Кто?

– Не знаю толком. Бандиты какие-то. Слушай, давай я приеду и всё расскажу.

– Приезжай, брат, конечно. Только это…

– Что?

– Я в семью вернулся.

– Что?

– Ну да, как-то типа так, брат. Так что ты едь на мой обычный адрес, как подъедешь, набери, я выйду. У тебя в машине поговорим.

«Ничего, Киска, – услышал Н. И. в трубке, – «то Коля звонит, у него проблемы в семье, поговорить хочет…»

Через полчаса заспанный Винниченко уселся в машину к Гаврилову и с удивлением и ужасом потребовал:

– Давай, брат, рассказывай, чё за фигня?

– У-у-у-у-у, – Н. И. помахал перед носом руками, – ты что, бухал?

– Ну да, бухал. Тусили мы с Кристиной и Бумером в клубе. А что?

– И что, ты её одну там оставил?

– Ага. Надоело чё-то всё, и я домой поехал. А она осталась, по ходу.

– Ну ясно. Тогда слушай…

После того, как Н. И. закончил свой рассказ, Тарас Григорьевич почесался и озабоченно пробормотал:

– Видишь ли, я бы не советовал тебе никуда ехать. И сам, ясное дело, не поеду.

– А что делать? Ведь её же убьют!

– В милицию надо звонить.

– В милицию?! Нет уж, хватит с меня милиции. Сам видел, как они работают.

– Послушай, ну вот с чего ты взял, что её там убьют? – продолжал убеждать друга Винниченко. – Она так сказала? Да ты её просто не знаешь! Наверняка это её очередная какая-нибудь выдумка. Ей лишь бы мужика из семьи увести. Неужели ты до сих пор не понял?

– Если это выдумка, то и ладно, – возразил Н. И., – а если нет?

– А если нет, то убьют и её, и тебя. А у тебя, между прочим, семья, дочь!

Гаврилов задумался.

– Никак не могу понять, с чего ты вдруг в семью вернулся, – через некоторое время произнёс он, – и самое главное, почему тебя жена снова простила!

– А я тебе объясню, почему я вернулся, – Винниченко выпрямился и сделал трагическое лицо, – из-за детей! Я сидел в этом клубе, смотрел по сторонам, и мне вдруг открылось! Ты не представляешь, как ясно мне вдруг открылось, что вокруг сплошные Содом и Гоморра. Старые мужики с ума сходят по молоденьким девочкам, пятнадцатилетние парни ищут связи со зрелыми женщинами. Возраст перестал быть табу, перестал быть границей сексуальной неприкосновенности. Да что там! Половая разница уже не всегда имеет значение! Все с ума посходили, все катятся в ад!

– И что? Раньше тебя это не напрягало.

– Вот! А теперь напрягло. Я вдруг понял, что в этом мире алчного бесконтрольного желания, нет места детям. Дети тоже становятся сексуально привлекательным товаром, становятся лолитами, красиво упакованными конфетками, предназначенными для удовольствия. Понимаешь? Никто не занимается их воспитанием, никто не растит из них личностей, все поглощены наслаждением. У меня у самого три дочери, и я не хочу для них такого вот будущего!

– Ясно. Только вот как быть с Кристиной?

– Никак. У неё же, как у кошки, девять жизней. Авось, вывернется как-нибудь. Послушай, брат, – Винниченко положил руку другу на плечо, – едь ты лучше домой и ложись спать. Утро вечера мудренее.

– Я не могу домой ехать теперь, – ответил Гаврилов, – я с Аней из-за этого всего поругался.

– Ты с Анечкой поругался? – ужаснулся Винниченко. – Из-за Кристины? Да ты в своём уме? Ведь Кристина тебе никто! Ну ладно, я, предположим, мог бы из-за неё испортить отношения в семье. Но я её трахал! А ты? Как же так вышло-то, брат?

– Я не знаю, как вышло, так вышло, и теперь ничего не поделаешь.

– Ну хочешь, я тебе ключи от «нехорошей» квартиры дам? Можешь там сегодня переночевать. Да что там, можешь там жить, сколько понадобится. Давай я сейчас, быстро, только до квартиры и обратно.

Вскоре Гаврилов колесил по городу в неопределённом направлении. В бардачке лежали ключи от «нехорошей» квартиры. Ехать спасать Кристину? Или в «нехорошую» квартиру? Или ехать домой и ещё раз попытаться объясниться с женой? Он не знал, как ему поступить, и чувствовал, что решение это очень важное, что от него зависит дальнейшая судьба, и не только его собственная, а и многих других людей.

В конце концов он решил отправиться на встречу с бандитами. Прибыв по названному адресу, заглушил мотор и вышел из машины. Прохладная звёздная ночь, заброшенные склады – идеальное время и место для совершения преступления.

Н. И. поёжился, пнул камушек и раскрыл руки, показывая всем своим видом «Ну, вот и я». Никто не появился. Он прошёлся туда и обратно вдоль длинного здания с заколоченными окнами, почитал бессмысленные и злые надписи на стенах и собрался уже было возвращаться в машину, как заметил одинокую фигуру, приближавшуюся к нему.

Подошедший выглядел ровно так, как выглядят киношные бандиты: короткая стрижка, бульдожья челюсть, туповатые глаза на выкат. Когда он полез за пазуху, у Гаврилова в голове мелькнуло: «Нож? Пистолет?», но вместо оружия человек извлёк лист бумаги и молча протянул его.

Н. И. посветил телефоном и, бегло просмотрев текст, понял, что ему предлагают подписать заявление о снятии своей кандидатуры с выборов.

– Ручка есть? – спросил он.

«Бульдожья Челюсть», не проронив ни слова, протянул дешевую ручку. Гаврилов быстро подписал документ на коленке, вернул ручку и спросил:

– Где девушка?

Бандит махнул кому-то рукой, и из здания склада показалась прихрамывающая фигурка. По характерной походке Н. И. узнал Кристину. После этого Бульдожья Челюсть забрал подписанную бумагу и быстро зашагал прочь.

– Малышня!

Доковыляв до Гаврилова, Кристина упала ему на грудь и заревела. Ему было странно обнимать почти незнакомую молодую женщину, которая безобразно содрогалась от рыданий и сквозь слезы повторяла:

– Малышня, ты такой супермен… Ты мой супермен!