Эх, дудку добуду Да так заиграю, Что услышат всюду — От края до края. Ой, будет веселье, Шумное похмелье Веселее свадьбы! Время замолчать бы… Доиграю — сгину, Дудку ли закину, Род людской оглохнет, Или грудь иссохнет, Иссякнет ли сила, Что в жилах бродила, И прольются слезы На сухие лозы… А душа летучей Подымется тучей, Туманом над речкой, Завьется колечком, Чтоб, росой омыто, Уродилось жито, А не уродится — Вновь слезам струиться… Заиграй же, ну-тка, Веселее, дудка! Ты бы так играла, Чтоб уши терзало, Чтоб земля плясала, Чтобы всем народом Пойти хороводом, Подбочась да скоком, Как в поле широком Ходит вихрь на воле, Чтоб выли от боли, Плакали, рыдали, А всё бы плясали! Чтоб горы, как море, Пошли на просторе, Как паны́ на бале,— Вот бы как плясали! Чтобы пыль курилась, Земля провалилась, А всё бы кружилась, Как с похмелья, хата У нашего брата. А что ж не играешь? Разве ты не знаешь, Не слышишь ты, что ли, Как бьюсь я в неволе? На льду рыба бьется,— Так и я, сдается, Сорок лет впустую Бьюсь, тянусь, тоскую, Никак я водицы Не могу добиться… Да такой водицы, Из такой криницы, Что, едва напьешься, Вольным обернешься. Веселей играй Или долю дай… ……………… Стонешь безумолку!.. Нет, не будет толку! Выброшу дуду я, Вырежу другую! Чтобы от печали Песни исцеляли, Сделаю другую Жалейку, — такую, Чтоб, когда играла, Вся земля стонала, Чтоб сердца дрожали, Чтоб слезы бежали, Чтобы стало жутко… То-то будет дудка! Сделал я такую,— Дайте-ка продую! Пой, дуда живая, Всё припоминая, Плачь и дни и ночи, Плачь, как мои очи, Над народной долей, С каждым разом — боле, Из последней силы, Как мать у могилы, Где зарыты дети,— День, другой и третий Плачь, как дождь над морем, Над народным горем. Так бы ты играла, Чтоб за сердце брало. Как слезы прольются — Песни оборвутся. Глянь открытым оком — И кровавым соком, А не слезной солью Оплачешь недолю… Кровью изойду — Уроню дуду…

Ходят толки, будто звоны, Что мужик дурней вороны. Эти слухи справедливы: Он и впрямь дурней вороны. И не диво. Было б диво, Будь мужик у нас ученый! По всему трезвоньте свету, Что дурнее дурня нету! Не берет он книги в руки, Только знает труд да муки, С малых лет перетрудился И умрет, каким родился. Вот откуда слухи-звоны, Что мужик дурней вороны! И когда ж он поумнеет? Всё он лето пашет, сеет — Хлынет дождь осенний с неба, А мужик сидит без хлеба. Забелеет в поле иней — Будет рад он и мякине! Вот откуда толки-звоны, Что мужик дурней вороны! Только землю подморозит, Он зерно к вокзалам возит. А за горсть зерна намедни Заложил кожух последний, Чтоб дожить хоть до крапивы, Чтобы дети были живы! Видно, прав народ крещеный, Что мужик дурней вороны. От Петра и до Якуба Косит он, томясь от зноя. Поглядеть на сено любо, Только сено-то чужое! С голоду ревет скотина — Всё корье объела с тына… Что ж, трезвоньте гулом-звоном, Что мужик дурней вороны. До небес он церковь строит, Золотит иконы в храме, Белой жестью волость кроет Под кнутом да батогами. Сам же спит он на рогоже, Щель в избе заткнув одежей. Правду молвит люд крещеный, Что мужик дурней вороны. Плох его топорик жалкий, Да в руках его летает. Лес уложит он вповалку — Свет дровами закидает! Для своей же дымной печки Рушит лавку на дощечки. Вот откуда слухи-звоны, Что мужик дурней вороны! На земле разрыты горы, Под землей прорыты норы. То мужицкая работа — Солона земля от пота. Рельсы вытянулись в струнку — То мужик провел чугунку. Ходят светлые вагоны, Возят вас по белу свету. А мужик дурней вороны: Едет, стоя, без билета… Видно, прав народ ученый, Что мужик дурней вороны!

Теперь, когда правду сжили со свету, Так днем все с огнем ее ищут, И золотом манят, и страждущих кличут, И бога целуют, а правды всё нету. Как в омуте камень, та правда пропала! Начальства, судов наплодили немало: Посредник и волость, Синод и Сенат, Без счета управ, округов и палат, А мировых, участковых — тем боле, Что звезд, что каменьев на поле. С того и житье теперь стало лихое, Свидетелем впутаться — дело простое. Настолько легко, что не надо стараться, Чтоб после в судах бесконечно тягаться. Раз еду я в Вильну проведать сынка, Смотрю — близ дороги пасется кобыла, У мельницы встретил тогда ж мужика; Услышал — собака брехала и выла. А где-то «спасите!» бабенка кричала, Карета какая-то по мосту мчала, Ну мало ль что встретить в дороге придется: Кто едет, кто воет, кто, может, смеется… (Смеялся же мельник в дверях, а чему? Ведь я не совался с допросом к нему!) За мельницу выехал, двигаюсь лесом,— Лежит человек под кустом у дороги, Босой и без шапки, так, вроде убогий; Я еду себе со своим интересом,— Какое мне дело? Лежачего люду Теперь попадается много повсюду. Вдруг слышу я — гонится кто-то за мной, Кричит мне: «Постой, ради бога, постой!» Я стал, а мужик прямо с ходу пытает, Откуда я буду да кто меня знает? Коня моего за поводья берет,— В свидетели, дескать, урядник зовет! Вернулся, гляжу: затонула карета, И мельник уже не смеется при этом, А сотник ведет к становому кобылу, Кровь пану пускает цирюльник из жилы, В мосту же дырища с хорошую хату; Два хлопца бегут за собакой кудлатой, В разорванной юбке бабенка трясется, И кровь по руке и ноге у ней льется. Сюда ж мертвеца на телеге везут — Того, что лежал у дороги в лесу. Урядник ко мне, чтоб я всё рассказал: А мельник собаку на бабу спускал? А баба кричала? А сучку не били? Заметил ли, что мостовины прогнили? Где мельник стоял и над кем он смеялся? Как барин с каретою в речке купался? Как кучер загинул, а пан не поддался? Как вор из-за мельницы крался к кобыле? Один ее крал иль другие с ним были? Не знаю ли я, кто мертвец тот убогий? И кем он убит? Как лежал у дороги? Не я ль его вез, а потом уложил? И где его деньги? Не я ль их стащил? (Мне дух захватило, молчу, как немой: Вовек не бывало напасти такой.) Зачем я извозчику дал утонуть? Зачем не схватил конокрада за грудь? Собаку от бабы зачем не прогнал? И сам от кого во весь дух удирал? До вечера этак меня промурыжил, Покуда рубля откупного не выжал И так его ловко запрятал в кошель. Поехал я… Что ж? Через восемь недель Вдруг сотский мне кучу повесток припер, По первым пяти я свидетелем был: Видал-де, как крался за лошадью вор, Как мельник науськивал, мост же был гнил, Как в реку с каретою пан провалился И выплыл живым, а возница залился; Что нищий, замеченный мной у дороги, Убит был, а двое людей убегали, Что я догонял их, поднявши тревогу, Они ж прямиком через лес ускакали. А по шестой был я сам виноват — Что тонущим помощь подать не пытался. И начал ходить по судам я с коляд До Покрова, как бродяга скитался. И всю эту пору не сеял, не жал И землю соседям в аренду я сдал. А всё, что имел, заложил и проел, Как будто подряд я шесть раз погорел. В остроге промыкался месяц с лихвой, Четырежды штраф за неявку платил… И всё ж не сыскали той правды простой, Зато меня многому свет научил!

Мне такого суда не забыть никогда, Окружного суда, все там были тогда… Тут кожух, и шинель, тут бурнус, лапсердак, И сюртук, и мундир, а один был и фрак (Словно куртка с хвостом), тут бекеша была… Все пришли, и Пантурчиха даже пришла… Ксендз с попом появились, за ними — раввин, Не пришел только наш арендатор один. Самый суд — впятером — за широким столом, Тут же ходит шестой, все в шитье золотом, И на каждом блестит воротник золотой (Был бы я так богат, я бы не был судьей), Душ четырнадцать в ряд у стены их сидит, Против них арестант, что суду подлежит. Перед ним без полы, только хвостик висит, Адвокат, что его защищает, сидит. Наш Петрук Пантурок арестантом тем был, Тот, что пиво тайком в пивоварне варил. А акцизник Яськов, тот, что взятками жил, Как барана, по-волчьи его изловил, Был и он здесь, и он присягал, подтвердил, Как ему донесли, как пять дней он следил, Как котел там кипел, а в нем брага была, Как Петрук не успел убежать от котла. А уж врал он, так врал и себя всё хвалил, А о том не сказал, как Пантурка доил. Вслед за Яськовым стали и нас выкликать, Чтоб и нам присягать, надо ж правду сказать!.. Тут спросили меня, а мне жаль Петрука, И моя у него там пропала мука, И я думал себе выгнать водки с ведро — Свадьбу дочери справить (вот было б добро!). Две осьмины муки Петруку я завез, Налетели тут вороны — черт их нанес! — И с другими меня повели понятым В этот лес — чтоб ни дна ни покрышки бы им! Как спросили у всех, прочитали тот «ахт», Что попался Петрух (а уж наврано — страх!), Там такое стоит — не приложишь ума: Паровик, змеевик и отходы — «шляма». Как про всё прочитали бумагу про то, Погляжу, говорю, что-то будет потом. Председатель сказал: «Пять минут перерыв!» — И в коморку ушел, свою книгу закрыв. Все тогда поднялись и пошли кто куда. Я остался сидеть, подожду, мол, суда. Как вернулись опять, то один из них встал, Тот, что больше других так во всё и встревал; Поглядел он на всех, да как взялся за стол, Да как начал кричать: «Протокол, протокол!» И казну вспоминал, и трубу, и котел, И муку, и мешок… и опять — «протокол!» Я сижу и дрожу — вдруг меня б не назвал; Слышу — бряк! И я тут! Ах, да чтоб ты пропал! Только — хвалит меня, справедливым зовет, На Пантурка ж как глянет — скотиной ревет: «Виноват, виноват, штраф казне пусть внесет!» И в тюрьму, и в Сибирь! — и куда не пихнет. Говорит, говорит, так что пить захотел; Как картошку, Петра посолил, да и съел. А сказать бы — за что? За свое за добро. Человек захотел выгнать водки ведро. Что ж за польза ему, чтоб он света не знал, Съел Пантурка свой блин иль горелки нагнал! А потом стал считать все убытки акциз: Тот, кажись бы, зубами Пантурка загрыз! Он считал — и вдвойне, и втройне умножал, Как шинкарь, одну чарку он за три считал. Всё добро чтоб забрать и скотину продать, Что в казну — то в казну, остальное — раздать; Тыщи три там он пеней одних накрутил. (У Петра хоть бы грошик в кармане-то был. Сладок жабе горох, да зубов бог не дал — Чтоб акциз то имел, что тогда отобрал: Лишь сермягу, телегу да парочку коз, И то брат откупил, а назавтра отвез.) Не стерпел только пан, тот, что в куртке сидел, Что-то молвил Петру и очки он надел, Да как крикнет, как зыкнет — затрясся весь суд: «В чем вина Петрука? В чем повинен он тут, Что скотинку кормил он своим же добром, На носилках носил свою брагу ведром? Тут тюрьму, тут и штраф для акциза взыскать…» Он как стал говорить, да как начал считать, Мол, Петрук и не гнал, и в лесу не бывал, Это я виноват, сам я гнал, сам наврал И донес на него… Я виновен во всем! Ах, да чтоб ты пропал! Чтоб сгорел ты огнем! Так он всё повернул, так всё дело скрутил, Про меня всё сказал, а Петра защитил. Я гляжу — ну, конец, ну, пропал теперь я! И мешок-то ведь мой, и мука в нем моя!.. Двери скрипнули тут, а я — шасть меж людей, Да на двор, да в корчму, да к кобыле скорей; Прибежал я домой, бурачков там поел, Сказал женке: «Молчи!» А сам в лес полетел, Где как раз пивоварня была Петрука, Стал садить деревца, аж устала рука. Стежку мхом заложил, не осталось следа, Чтоб никто не узнал, что здесь было когда. Да и снова на суд, а суда уже нет, Только плачет, клянет Пантурчиха весь свет. Пантурка отвели-таки прямо в острог,— Тот защитник ему как кадило помог. Так в тот раз от суда уцелел я, ушел, Хоть бы бог в другой раз до суда не довел!

Волк схватил барашка, Уволок с собою! Плачет мать-бедняжка Над его судьбою. Волк похож на эконома: Натянул овчину И овце, уж как знакомый, Кланяется чинно: «Я пришел к овечке-пани С доброй весточкой о сыне. Хочешь знать ты о баране — Как ему живется ныне? Ты сынка бы не узнала — Во какой он дюжий! Нагулял на воле сала И живет — не тужит. Он и сам теперь с клыками, Хвост подрос немножко, Ножки — с острыми когтями, И отпали рожки. Он волков уж не боится, В хлев не убегает, Сам он может защититься И других спасает. Заходи к нам, пани, в гости, Справим праздник у сынишки, Будет мясо, будут кости, Будем есть без передышки!» — «Что ж, спасибо вашей чести За слово такое! Приходите с сыном вместе, Пусть он здесь повоет,— Говорят, меж вами Надо выть волками. Я ж по-волчьи не училась Ни выть, ни есть, ни лгать! Скинь овчину, ваша милость, Зубы-то видать!» Хоть живет овца без толка, А узна́ет волка!

Бедна моя хата, приткнулася с края Меж голых каменьев у самого гая, У самого леса, у темного бора. Один ты, и гостя дождешься не скоро. Никто не заглянет, не стукнет в окошко, Коль нету горелки и хлеба ни крошки. А всё ж не пойду я по свету с сумою, Трудясь, проживу со своею бедою. Худа моя хата, всё ветхо, подгнило, Студено в ней, дымно, а всё-таки мило, Ее на дворец не сменяю пригожий, Колок мой мудреных замков мне дороже. На кровле березка растет молодая… Люблю и такой тебя, хатка родная. А звали ведь, сватали в новую хату С землей урожайной и девкой богатой, Мол, будешь ты ездить, хозяин счастливый, Как важный асессор, на паре ретивой. Да нет, мне желанней свой угол убогий, Песок у могилы, валун при дороге, Чем поле чужое, чужие палаты, На бархат свои не сменяю заплаты. И в гости не раз зазывали соседи, Но, видно, недаром толкуют на свете, Что губы дареный кусок обдирает, Кто ищет чужого — свое растеряет. Я хату не кину, пока еще волен, И к вам не пойду, — может, только с конвоем; Силком оторвут от порога родного — Как в логово зверь, я вернулся бы снова. Пусть сгнило бы всё, одичали б покосы — Ползком воротился б, хоть голый да босый. Подправил бы крышу, подгнившие стены, И поднял бы хатку опять постепенно, И сошку б наладил, и вытесал жернов, Ел свой бы ломоть, хоть с половой да черный. Отстаньте ж, зачем я вам, сирый и горький: Растить для вас хлеб иль просить у вас корки?

Ох, тяжкая доля! Уж лучше б, казалось, Вот взял провалился, слезами залился! Как жить, если столько мне горя досталось! Ой, боже мой, боже, зачем я родился?! Уж лучше б не знать языка мне родного, Когда я не смею сказать того слова, Которое б люди, услышав, узнали, Узнали да правдой заветной назвали; Чтоб всюду то слово гуляло по свету, Как солнца лучи в пору красного лета; Чтоб взоры людей от него просветлели, Как лица детей на пасхальной неделе; Чтоб крепко людей это слово спаяло, Чтоб недругов больше на свете не стало, Чтоб люди раскрыли друг другу объятья, Чтоб долей и хлебом делились, как братья. Без этого слова немой я калека! Уж лучше молчать до скончания века! Зачем же мне очи, что толку в них, ясных? Чтоб видеть, что я из несчастных несчастный? Чтоб душу терзала тяжелая доля, Чтоб сердце рвалось и сжималась от боли? Чтоб было чем плакать и днем и средь ночи?! Ой, боже мой, боже, возьми мои очи! А уши зачем мне, коль слышать не могут Ни добрых людей, ни всевышнего бога? Затем ли, чтоб слушать мне ругань людскую Да ту самогудку, что плачет, тоскуя, Жалейку, что, как ни бодрись ты, играя, А всё в ней печаль без конца и без края? Затем ли, чтоб слушать лишь горькие стоны Бездомных и беглых кандальные звоны? Господь, не глумись надо мной и над ними, Ты сделай нас всех, будто камень, глухими! Покуда нет правды — все думы немилы, А жить без нее нет охоты и силы! Просил я у бога: «Отверни ты, боже, Нашу долю злую на сухие пущи, Отверни на камень иль на бездорожье, На глухие топи, на песок сыпучий, Чтоб не знать, не ведать в жизни человеку Этой доли нашей до скончанья века!» Не слыхал он стона, не увидел муки, Крест мне въелся в плечи, а оковы — в руки! Я просил соседей со мной поделиться,— Крест помочь нести мне, как «с богом не биться»? Засмеяли люди меня, как шального, И к тебе, мой боже, спровадили снова; Там, сказали, правда, а здесь только сила! Дескать, правда раньше по свету ходила, Дескать, правда раньше тут скиталась нищей, Давно ее люди свезли на кладбище, Камнем завалили, землю запахали, Чтоб о ней на свете слыхом не слыхали. Говорят недаром: «Правда в небе где-то, Нынче ж ходит кривда по белому свету». Вороти ж ты, боже, правду ту святую На землю, слезами щедро залитую! Посылал ты сына, его не узнали, Мучили за правду, смертью покарали; Пошли ж теперь духа, да пошли без тела, Чтоб одну лишь правду вся земля имела!

Гей, лети, кобыла, хоть ты надорвися, Дома ожидает женушка Людвися! Ждет да поджидает у калитки мужа, Вот уж скоро полночь, а не съеден ужин. Сварила похлебку, вкусную сварила, Молочком, как снегом, сверху забелила. Гей, скачи ж, кобыла, по камням, по кочкам, От любви сгорая, ждет жена дружочка, Ждет да поджидает. Так ли в самом деле?.. Гей, лети кобыла, гости б не приспели! Гей, заржи погромче ты, моя кобыла! Не уснула б женка, двери отворила. Мчи, кобыла, живо, привезу я нынче Женушке платочек иль другой гостинчик! Гей, везу гостинчик с ярмарки торговой — То ль платок бордовый, то ли кнутик новый.

С чего мне так грустно, на плач забирает, Откуда на сердце такая кручина? Иль что-то случится… Что? — Кто его знает! Град жито побьет? Занедужит скотина? Иль требовать будет урядник подводу? Иль вдруг донесут, что украл я колоду? Помрет ли сыночек, в солдатах что служит? Иль тот, что в далекой Америке тужит? Так тяжко, что, если б греха не страшился, Я в петлю б полез иль в реке утопился! Уж было так раз: и волы запропали, И свиньи все гряды как есть ископали, Покойница мать в эти дни заболела, И дядькина хата дотла погорела, Сукна не сваляли — ходил без кафтана, А нынче без хлеба, голодный да рваный! Хоть скорей сбылось бы, что должно свершиться. Чтоб не так мутило душу мне и разум: Бедовать приучен, не впервые биться — Всё пусть пропадает, только бы уж разом. Я тогда бы ведал — от чего спасаться: От господней кары иль от зла людского, И сидеть ли в хате, иль куда податься, Иль, сложивши руки, пропадать без слова. Да чего заране я боюсь, томлюся? Хлеба нет — ну что же, у людей добуду; На недолю плюну, богу помолюся, До последней меты дотяну, хоть худо. Вон стоит березка под окном, тоскует, Косы распустила… плачет, молвят люди. А мне так сдается, что она не чует — Ничего не помнит, не знает, что будет. А быть может, помнит, как я хлопцем малым Лазал к ней на ветви гибкие, качался, Как она кудрявилась по весне, бывало… Навсегда с весельем тем я распрощался! Что же мне так грустно? Ты ответь, березка! Нет, молчишь! Сама, знать, ранена тоскою. Может, это правда — то живая слезка, А ее, не зная, все зовут росою. Жаль мне и березку: чего ж она плачет, Коли нашей доли не переиначить? Не тужи, березка, с нами свет не сгинет, Вот повеет ветер, семена раскинет, И хоть ты засохнешь — вырастут другие. Перестанем сетовать на невзгоды злые, Будем жить, покуда не возьмет могила, Пусть и не богаче, да не так уныло! Семена раскинешь, как пораскидало Шесть моих сыночков, — иль этого мало? Все, все разбрелися: первый сын в наборе, Другой за морями — в нищете и горе, Третий за Дунаем вовсе поселился, А один в Сибири — с паном не ужился, Пятый в Петербурге — писарем он служит, Дома только Юрка — кривой и недужный. Ну да — рано ль, поздно ль — всё же,                                                                  мне сдается, Каждый затоскует и домой вернется.

В ту пору, когда казаки здесь стояли, За горкой они меня раз повстречали. Я им: «Похвалёны!» [72] Смеются — кто знает Над чем? Тот — поет, тот на дудке играет. А старший как крикнет: «Да кто ты такой?» Я думаю: Юрки я сын, кто ж другой? «Я здешний, — ответил я, — свой человек; Отца, значит, сын и отец, мол, детей, Тут я родился и тут живу век; Юрка отец мой, а сам я Матей, Вон моя хата, и выгон, и сад, Там жнет моя женка, там пашет мой брат…» Злится он пуще, меня всё ругает, Бьется, кричит, по лицу ударяет. «Да кто ты, да кто ты? Ты русский иль нет?» Тут стал я крутить, чтоб уйти от беды, Думаю: что бы сказать ему мне? «Я не ношу, — говорю, — бороды». — «Да ты, — говорит он мне, — веры какой? Ты православный или ты поляк?» — «Дайте мне, пан, — говорю я, — покой, Здешний, ведь я же сказал, значит, так!» Он тут, проклятый, меня как стегнет,— Даже в глазах у меня потемнело. Кабы я знал хоть, за что меня бьет, Даже не знаю, за что мне влетело. Я говорю ему: «Коли уж так, Коль бьет ваша милость меня без причины, То, может, правда, что я и поляк, Значит, поляком я стану отныне!» Дали ж понять мне и этак и так: Били, ведя в Замаслав, чтобы знал, Помнил чтоб крепко, что я поляк, Чтобы и вам я об этом сказал! Ушли казаки, и настал тут покой. Но как-то под осень зовут нас на сбор: «Приехал, дескать, начальник такой, Сам князь Хованский, идите во двор!» Надо бросать всё (хоть праздник настал), Народом, как маком, весь двор запылал. Князь в эполетах, веселый идет. «Эх, — говорит, — ну и глупый народ, В русской земле вдруг католик живет! Царь в свою веру вас всех принимает. Даст земли много!.. Кто грамоту знает, Вы на бумаге тут всё напишите, Поп освятит вас и, дай бог, живите! Ну, братцы, выпьем, пусть каждый нальет, Батюшка крест и кропило несет!» Глянули тут мы один на другого, Молчим, трясемся, а сами ни слова. Он же Мирона за плечи берет, К столу подводит, горелки дает: «Пей на здоровье и так пиши: Две тысячи нас, ото всей души Мы русскую веру хотим принять, Чтоб католической больше не знать…» Мирон поперхнулся, с лица побелел, Глянул на всех, на меня поглядел — «Как люди — так я, спросите людей, Спросите Матея, что скажет Матей. Коль скажет от веры своей отвернуться, Сразу все наши деревни сдадутся». Тут меня сразу же к князю подводят, А по спине мураши так и ходят. «Выпей-ка водки!» — дает мне гроши, А сам такой сладкий, такой хороший: Всё говорит, всё сулит, подбодряет, Женку целует, детей качает. «Ну, что ж, надумал? Готов? Скорей!» — «Надумал, — сказал я, — пусть сто палачей Дерут с меня шкуру, пытают огнем, Я веры своей не сменю нипочем!..» Князь закипел тут и аж заревел, Аж вылупил бельма, как кровь покраснел. «Розог подайте, нагаек, сто лоз! Он, зверь, мне тут же смеется под нос!» Тут хвать гайдуки меня, наземь кладут, Им розог четыре пучка подают. Ну, бьют — не болит, хоть за сердце берет. За что же он мне это шкуру дерет? А я как им крикну: «Бейте сильней, Крепче веры вашей Матей!» Вот так казаки и крестили меня, И стал я поляком с этого дня.

Почему на свете белом Не по правде делит бог? Этот — жирный да дебелый, Раззолоченный до ног, А другой, едва прикрытый, И онуче был бы рад; Свитка светится, как сито, Всюду дыры меж заплат. Тот — домов настроил много, Да каких, — что твой костел! Поселить бы там хоть бога, Так и бог бы не ушел. А другой — в хлеву ютится, Ветер ходит, дым и снег, Тут и телка, тут и птица, Тут и мука, тут и грех. Этот — странствует в вагоне, Вымыт, вылощен, прикрыт, Мчится — ветер не догонит, Сам же опит себе да спит. Тот — в морозы да в метели, Что всю кровь застудят в лед, По сугробам еле-еле С узелком своим ползет. Этот — хлеба и не знает, Только мясо да пирог, И собакам он кидает Всё, что сам доесть не мог. У другого ж — хлеб с мякинкой, В миске — квас да лебеда, Пища — сообща со свинкой, Пополам с конем — вода. На того — в сплошные будни Спину гнут десятки слуг; Жир его трясется студнем, И подушки — вместо рук. А вот этот — для десятка Дармоедов льет свой пот. Весь он высох, как облатка, Руки тонки, впал живот.

На краю деревни, у коровьей стежки, В кривенькой хатенке об одном окошке Жил мужик, завистник, — век он был ленивым, Думал без работы сделаться счастливым. «Счастье, — рассуждал он, — лишь в мошне набитой — Значит, нужно где-то клад найти зарытый». Сразу за деревней лес темнел заклятый, Мужику он виден прямо был из хаты. В том лесу недобром не росло травинки, Не было дороги, не было тропинки. Все его боялись, шла молва в народе: Коль туда кто вступит — черт неделю водит. Раз домой со свадьбы брел завистник пьяный, Да и заплутался в чаще окаянной; Влез в такие дебри — свет весь проклинает; Вдруг поодаль видит — огонек мелькает. Думал — хата близко иль в ночном ребята, Кинулся — и с версту шел всё в лес куда-то. Смотрит, а огонь тот из земли берется, Хоть горит — не греет, тронь его — не жжется. Оробел завистник, даже протрезвился И уж как — не помнит — дома очутился, В самый дальний угол на печи забился. А с зарей деревню мигом весть про это Облетела, будто почта-эстафета. Один так расскажет, а другой иначе, Всяк по разуменью своему судачит. Один скажет: верно, молния сверкала, А ему в глазах-то спьяну вон что встало! Другой: мол, светилась могилка святого, И тому, кто видел, — счастья ждать большого. А иные: это клад мигал заклятый, Будет наш завистник, как найдет, богатый. И мужик стал думать: как бы тут разжиться, Пусть бы даже кладом с чертом поделиться. Праздник или будень — всё сидит гадает; Глядь, однажды к ночи кто-то вылезает Из ствола колодца — ряжен по-немецки: Капелюх высокий, вместо фалд — обрезки, А штаны что дудки, — тощий, как в чахотке, На глазах стекляшки, сзади хвост короткий. Враз смекнул завистник, что за гость явился, Задрожал со страху, потом весь облился, Всё ж спросил, оправясь, хоть и было к ночи, Будто сам не знает: «Кто такой, паночек?» — «Плипатент, не здешний, езжу постоянно, Закупаю души каждый год для пана». — «А ваш пан богатый? Дорого ли платит?» — «И-их! Считай, мильёны он на это тратит. У него, что щепок, этих денег столько! Всякого закупит, будь похуже только». — «А к чему бы души, кажется, худые?» — «Э! Хороших портят сами же святые!» — «Ну, а мне продаться можно будет тоже, Чтоб я стал богатым… только подороже?» — «Можно, — молвит немчик, — отчего ж не можно? С нашим паном дело всякое надежно. При себе-то нету, но за топью, в пуще, Клад лежит заклятый в самой темной гуще. Там на хуторочке ведьма проживает, И как взять — покажет, она дело знает!» Записал он что-то: «Ну, душа за нами!» Грянулся об землю, забренчал костями, Вихрем закрутился и пропал, как пена. А мужик свалился, рассадив колено, Плюнул вслед злодею, думал откреститься, Да взамен трехперстья сложил трижды фигу, Видно, черт зачислил его душу в книгу…

Поутру завистник пред восходом рано К ведьме в лес помчался, как на вызов пана. Вон уж недалеко дом на курьих ножках, Зашагал потише — знать, струхнул немножко. Вдруг, невесть откуда, вроде злой метели, Воронье, сороки, совы налетели; Да как стали каркать, голосить, смеяться, — Отступил завистник — может, не соваться? Размахнулся камнем, чтоб сорвать хоть злобу,— Хвать что было мочи сам себя же по лбу! Затряслись от смеха камни все на поле. Тут мужик взбесился, заревел от боли И давай со злости их топтать лаптями; Оглянулся — ведьма, что мешок с костями! А она как гаркнет вдруг в воронье горло: «Что еще за немочь к нам сюда приперла?» — «Дело к вам имею… но в большом секрете… Я давно пришел бы, каб не ваши дети». А она, насупясь, смотрит и бормочет: «Я ждала, но позже, уж быстер ты очень. Ну, зажмурься крепче, выверни карманы Да ступай-ка в сенцы, — только без обману! Повернись там задом, обернись змеею И пролезь на брюхе в хату под стеною». Влез завистник этак к старой ведьме в угол, Глянул, отдышавшись, и сомлел с испуга: В хате тьма головок птичьих, как на рынке: Крылышки и ножки, даже половинки; Та свистит истошно, та пищит, та крячет, А иная стонет иль протяжно плачет. Как прикрикнет ведьма Коршуновым басом, В сатанинской хате всё замолкло разом. «Ну, скажи, что нужно? Золота? Понятно! Ты для нас, я вижу, человек приятный». — «Мне бы только к кладу меж болот добраться, Ваша милость знает, как за это взяться». — «Ишь, какой ретивый, больно скоро надо! Погляжу сначала — стоишь ли ты клада. Сделай три работы! Коль осилишь пробу — Клад сполна получишь, а коль нет — хворобу. Наноси-ка ногтем мне ведро водицы, После ж из пылинок — что им зря кружиться! — Столб составь высокий да, как волос, тонкий И сочти все листья мне в лесной сторонке!» Может, тут и немчик помогал умело,— Хитростью ль, обманом, а завистник сделал; И откуда силы да ума в нем стало,— Всё исполнил чисто, что ни загадала. Ведьма его хвалит, гладит по макушке, Подала покушать в старой черепушке — Вроде как яишню да с совиным сальцем, И сама же кормит, в рот пихает пальцем. А потом сказала: «Раз тебе запала Жадность к деньгам в душу — ночью на Купалу В лес иди, но помни, чтоб ни брех собачий, Ни петушьи крики, ни люди тем паче Не были помехой… В папортнике сядешь, Платочек расстелешь, хорошо разгладишь, А там жди полночи… Расцветет цветочек — Вмиг стряхни его ты с ветки на платочек, Завяжи получше. Если не сплошаешь, Быть тебе богатым — где тот клад, узнаешь. Только слушай, парень, чтоб ты не крестился И назад ни разу не оборотился!» Вот мужик дождался кануна Купалы, В лес с утра забрался — зорька чуть блистала. Выспался он за день, вечером умылся… Расстелил тряпицу, да и ждет полночи, Уперев столбами в папоротник очи… Вдруг мышей летучих замелькала стая, Кружатся, крылами чуть не задевая; Зашипели гады, совы закричали, Волки заунывный вой в лесу подняли. Темный лес трясется, и мужик наш тоже. Но осилил страх он, понемногу ожил. Сделалось всё тихо — на кладбище вроде. Вновь очей завистник со стебля не сводит. Ветерок гуляет, листья овевая. Вдруг встряхнулась ветка, словно как живая, В тот же миг во мраке распустился цветик, Засиял, играя, будто солнце светит. Тут мужик скорее завернул в тряпицу Цветик тот и к дому полетел, как птица. Уж ему отныне всё известно было, Что от глаз таила нечистая сила: Речь зверей, откуда влага в реках льется, Что на белом свете из чего берется, Быть ли ветру, месяц скоро ль народится, Кто кого где встретит, с кем что совершится; Мог оборотить он себя и любого Хоть во что захочет, лишь бы не в святого; Надоить из дуба молока кадушку, Воду сделать водкой, а валун — подушкой. Пожелает — дохнет скот от злого ока, Знал, где скрыты клады, как бы ни глубоко. Мог лечить безумных, кровь унять с полслова, Боль снимать зубную и чужие ковы, И умел колосья закрутить жгутами Иль развить, коль порча наслана врагами. Стал такой премудрый — свет аж удивлялся: Где это завистник разуму набрался? Одного не знал он, сидя у окошка, — Как вот заработать хлеба хоть немножко. Взял мужик под мышку топор и лопату, В лес идет без страха клад отрыть богатый. Вот забрался в чащу, где огонь являлся, Ковырнул лопатой — холм вдруг зашатался, И, как грудь живая, земля застонала Жалостливо, тяжко, будто умирала. А медведи, волки, кошки и собаки, Жабы и гадюки, зверь без счету всякий — Разом закричали, а за ними пташки,— У него по коже аж пошли мурашки, Пот ручьем полился, волос встал щетиной, А он знай копает, весь измазан глиной. Малость приутихло; после — снова крики, Сабли зазвенели, забряцали пики, Слышны барабаны, и кричат солдаты: «Лови, руби ноги! Чтоб не шел до хаты!» А мужик копает, будто глух он сроду. Тут карета мчится — чуть не сшибла с ходу. А за ней другие с гиком налетают, Кучера́ кнутами щелкают, пугают. А он всё копает, словно как нанялся. А когда и этим чарам не поддался, Из болота столько змей повыползало — Лезут прямо в очи, выпускают жала. Но мужик всё терпит, дела не бросает, Ровно их не видит, ничего не знает. Оборотни, дивы, ведьмы, вурдалаки Собрались, зубами щелкают во мраке, Отовсюду нечисть злая налезает, Дьяволы гогочут, а мужик копает. Асессоров, сотских, урядников — туча, Примчались, грозятся, а кто плеткой учит. Он же без оглядки роет, — пусть, мол, злятся. Клад и показался — некуда деваться! Котелок, что кадка, скован обручами. Обухом как треснул — скрепы забренчали, Речкой полилися новые дукаты; Поглядел завистник: «Ну, теперь богатый!» Торопясь, без счету в свой мешок их осыпал. Навалил на плечи, с радости захлипал, И земли не чует от счастья такого… А за ним погоня, землю рвут подковы,— И всё ближе, ближе, тяжко дышат кони, Вот уже осталось, может, меньше гони. Золото — в лисички, а себя — в колоду Обратил он мигом и пропал как в воду. Вмиг сюда арапы с воем налетели — Саблями махают, так что лбы вспотели. Не нашли и следа мужика с деньгами — Так завистник ловко скрылся между пнями. Сбившись, постояли, носом покрутили И назад, как блохи, молча затрусили. Вновь приняв свой образ и забрав дукаты, Полетел завистник через лес заклятый. А на полдороге вдруг опять погоня: Гикают, стреляют — лес гудит и стонет. Мчат к нему татары в малахаях лисьих, Вместо глаз — булавки на скуластых лицах. Мужика увидев, люто завизжали. Расстелились кони… Всё же не догнали. Мужик — верть! — стал дубом, деньги сделал роем, А мешок свой — ульем. Вышло и такое! Чмокают татары. Вновь пропал как в воду! Один молвит: «Надо ж хоть отведать меду!» Как пошли тут пчелы на коней кидаться — Еле люди сели, чтоб назад убраться. Побежал завистник. У села родного Слышит — загудело: кто-то мчится снова. Палаши кривые, острые, что бритвы, — То гналися турки. Как на поле битвы Злы, в зубах кинжалы, головы обриты, Брови как усища, а глаза несыты. Мужик бросил камень. Где он прокатился — Там поток глубокий широко разлился; Видят: челн причален, верши на дне речки, Карасей полно в них. Встали, как овечки, И никак не могут разгадать, дурные, Что тот челн — завистник, рыбы ж — золотые! Турки повернули, а мужик дал тягу. Кто-то из соседей вдруг окликнул скрягу Возле самой хаты: «Эй, беги потише, Поделись со мною, нехристь ты бесстыжий!» Вытерпел и это, бесу не поддался; На порог ступил уж, за щеколду взялся, Тут мешок проклятый треснул, разорвался — Брызнули дукаты так, что загремело. Задрожал завистник, кровь похолодела; Оглянулся — видит: черт стоит, смеется, Дразнит и хохочет, за бока берется. Будто сноп тяжелый мужик повалился И с росою только утром пробудился. Первым долгом глянул — а дукаты целы? И развесил губы, стоит ошалелый: Щепки, только щепки, денег же не стало. А душа за чары ни за что пропала! Папоротник тоже потерял он где-то, И отшибло память. Разом в утро это Стал таким нескладным — трех не сосчитает, Всяк его в деревне дурнем называет. Вот как человека жадность загубила. Ничего нет лучше, как свой грошик милый. А коль ты хороший человек на свете — Проживешь в здоровье и без денег этих!

Один мужик с женой жил очень гоже, А черту это — в горле кость: Поссорить хочет, да никак не может, Аж разбирает черта злость. Не ест, не пьет, не опит и всё хлопочет, А толку нет от черных дел. Трет черт хвостом глаза, заплакать хочет, Он сам себе осточертел. Как вдруг глядит — шкулдык, шкулдык — бабуся Как раз в деревню ту идет; Черт думает: «Дай бабе поклонюся, Авось она их разведет». Пред бабой он предстал орлом-мужчиной, Та аж ощерила клыки. Черт бабе рассказал всё чин по чину, Пообещал ей башмаки, Как только муж, мол, женку отдубасит. По-своему и клятву дал. За дело бабка горячо взялася. (Черт бабу очень тонко знал Еще с тех пор, как яблоко украла Ева В раю господнем где-то, там, С того и богом проклятого древа, Через которое пропал Адам.) Вот бабка — шасть к той женке полегоньку, Давай хвалить: что хорошо живут, Что редко где найдешь такую женку, А краше и не сыщешь тут. А если женка знала бы секреты, Как мужика приворожить, Еще счастливей и дружней при этом Они бы с мужем стали жить. «Есть у мужчин под самым кадыком Сердитый волосок один, У спящего ты срежь его тайком, Век будет как послушный сын!» Дала тут женка бабе, что имела, И баба с богом — за порог. А женка с радости и завтрака не ела: Уж то-то будет муженек! Мужик пахал близенько от ракит, А баба мимо шла… шкулдык — И стала вдруг. «Бог в помощь!» — говорит. «Спасибо, — вымолвил мужик,— Что слышала хорошего, бабуся?» — «Ой, много слышала! Да вот Не знаю, говорить ли, нет? Боюся! Теперь на брата брат идет, А женку верную попробуй-ка сыскать?.. И у твоей миленок есть; Хвалилася, как будешь в поле спать, Так бритвой голову, мол, хочет снесть…» Сказавши это, марш в лесок старушка, Легла у первого куста, Следит и ждет; хоть кашель душит, Но приоткрыть не смеет рта. А женка с завтраком спешит, как может, У ней своя тревога и нужда… Вот на межу поставила дар божий И кличет мужа, как всегда. Муж что-то хмур. Поел чуть-чуть,                                                        с оглядкой, Лег и заснул он крепким сном… В кармане женка роется украдкой, Достала бритву — и тишком… «А, резать, подлая ты душегубка! — Он заревел, как шалый бык. — Так вот какая ты, моя голубка!» И стал тузить жену мужик… Проделка бабки черта удивила, И он, страшась ее клыков, Ей подал издали, надев на вилы, Обещанную пару башмаков. Тут черту мысль пришла попутно: Не оболгала б баба и его, Что он, мол, плод ее любви распутной И мало ль там еще чего… С тех пор, как черту что не удается, Идет он к бабам избывать беду, И постоянно среди баб толчется, И тем порядок держит он в аду.

Как на свет я появился, Батька молвил: «Худо будет!» Так и вышло: век томился, Обижали бог и люди. Чем же худо? Тем, что в марте Я родился (пост великий, Тяжкий месяц, в каждой хате Стонут люди-горемыки). Хлеб поели весь до крошки, И картошки — лишь посеять. И приварка нет ни ложки, И скотина вся болеет; Тут не то что горстки сена — Нет соломки животине, Нет дровишек ни полена,— И в такой-то час — родины! Бабке хлеба дай ковригу И вина хоть шкалик тоже, А крестить не будешь в риге… Что тут делать — то ль одежу Под залог нести сначала, То ль продать сперва конягу? Сел родитель, заскучал он, Пригорюнился бедняга И слезами вдруг залился, Как над батькиной могилой: «Худо сделал, что родился, Проклянешь ты свет немилый». Знать, накликал ненароком Он беду недобрым часом. Иль дурным кто глянул оком?.. Ну и доля ж удалася! И сбылось ведь батьки слово! Вот меня, прикрывши тряпкой, Повезли крестить в Мокрово Трое: кум с кумой и с бабкой. А в Оборках мост сорвало. Я едва живой был, слабый, — Кум тогда, вздохнув устало, Порешил — пусть крестят бабы! Из реки водицы с илом Кума горстью зачерпнула, Надо мною покрутила, Трижды на меня плеснула. Вот и дело всё — ведь так же Крестит ксендз, хоть главный самый, Может, чем еще помажет, Всё равно младенцу — яма! Лишь бы сдать, живой покуда, Чтоб родные не серчали, — Мол, присматривали худо Или туго спеленали… Так на речке самочинно Освятив мой дух безгрешный, Крепко выпив — раз крестины, В дом свезли меня поспешно. Закусили также мигом, Покумилися и — квиты. Бабка — та взяла ковригу, Шкалик водки, торбу жита, Разошлися и уснули. А меня мать колыхает: «Спи, сыночек, люли-люли!..» А как звать? — сама не знает. Встав назавтра с зорькой ранней, Мать стучит куме в окошко: Мол, какое же прозванье Дали сыну? Льну немножко Принесла ей, круп и сала — Всё, что в доме насбирала. А кума была проворна, Что не сбрешет — не собьется, Крутит себе в сенцах жернов, — Что ж, опять соврать придется. И нашлась ведь: «Имя сыну Ксендз искал сперва по святцам, Долго думал благочинный, Аж устал в листах копаться, Ну и дал из  „калиндарка“». Мать бегом из хаты в сени, Сердце бьется, стало жарко, Шепчет имя в изумленье: «Алиндарка, Алиндарка!» Прилетела птицей к дому И за люльку ухватилась; Рада сыну, как святому, Вся в слезах — разголосилась, На руках меня качает: «Вот так имечко попало! — И целует и ласкает. — Век такого не слыхала!..» Так меня и кликать стали Алиндаркою повсюду. Ну, как звали, так и звали… А с хозяйством вышло худо. Летом конь издох, а вскоре И телушка наша пала… Мать же высохла от горя. Вся поникла, захворала. Три годочка протужила, В марте ж рученьки сложила. (Всё-то в марте — надо ж это? Ну и месяц — злее нету!) С той поры мой батька бедный Стал угрюмым, как могила. Сядет он, бывало, бледный: «Что ж ты, женка, натворила?!» — Скажет так и зарыдает. (Кто ж услышит, кто узнает?) После стал хозяйку сватать: Надо ж щи варить кому-то, За двором глядеть, за хатой, Покормить курей и уток. А иначе — плохо дело: Без пригляда живность дохнет, Поросят свинья поела, И корова что-то сохнет. Долго так искал он пары, Да никто идти не хочет: Одной — бедный, другой — старый, Третья бог весть что лопочет: «Алиндарку вон из хаты, Хоть на улицу, хоть в люди. Вот тогда согласна, сватай, Так оно вернее будет». Три недели думал батька, Еще больше зажурился, Всё распродал без остатка, Стал бродягою, распился. Так и помер под заплотом, Запрокинувшись неловко; Шапку я нашел за бродом, А в той шапке золотовку. Утром к нам приходит сотский, С ним асессор, панов трое, — Батьку резали на клецки (В марте же стряслось такое!). Тетка, надо мной опеку Взяв, маленько подрастила И к простому человеку Жить за сына отпустила. Но скончалася и тетка, Стал я круглою сироткой. Где ни днюю, ни ночую, Всё беду я сердцем чую. Пастухи в лесу сойдутся, Тянут песни под березой, У меня ж ручьями льются, Отчего — не знаю, слезы. Рос я так, послушный, кроткий, Три раза уж причастился. Вдруг зимою с шашкой, с плеткой К нам урядник заявился. Я сижу себе за печью, Вью к лаптям своим оборы. Плеткой он махнул за плечи: «Сын твой, что ли? — молвит. — Хворый?» — «Нет, не сын, — ответил отчим,— Взял сиротку. Слава богу, Парнем я доволен очень, Уж такая мне подмога. Рано встанет, поздно ляжет, Будь то праздник или будень,— Оженю его, уважу, Будет годен богу, людям». — «Годов сколько?» — гость пытает. — «Двадцать», — отчим отвечает. — «Как прозванье?» — «Калиндарка!..» Гость строчит ответы шпарко: Где родился, где крестили — Записал всё и поехал. Ну, конечно, угостили, Дали торбочку орехов… Так неделю мы прождали,— Заявляется чиновник, На груди блестят медали, Лезет в хату: «Где крамольник, Что Линдаркою зовется И законы нарушает — От рекрутства бережется, Непокорством люд смущает?..» В лес я ехать снарядился. Батька кликнул, вхожу в хату, А чиновник изловчился — Бац меня, а после тату. Я схватил его за груди, В дверь шарахнул головою. Он как рявкнет: «Гей вы, люди, Тут разбой! Вперед, за мною!.. Тут рестант, бродяга скрытый, Вон и лоб — заметно — бритый, Всех вяжите! Снаряжайте!» Снова — бац! «Кто? Сознавайся!» — «Калиндар он, сиротина…» Потащили по дороге На веревке, как скотину. И очнулись мы в остроге… На острог снаружи глянешь, Вроде там не так уж люто, А как жить в нем, братцы, станешь — Годом тянется минута. Нет, уж лучше в хате голод, И в дороге лютый холод, Самый тяжкий труд на поле Лучше той острожной доли. Кто не видел в клетке птаху? О железо бьется с маху, Стонет, бедная, страдает, Жить не хочет… помирает. Раз лисицу мы поймали, У забора привязали, А она кружится, рвется, Всё грызет, что попадется, Себе брюхо распластала, А в неволе жить не стала! И змею свобода (манит: В склянку сунь — начнет метаться, Сама себя жалить станет, Чтобы с жизнью распрощаться. Ведь любая тварь земная, Будь хоть гадиной проклятой, И та цену воле знает. Что же нашему-то брату: У нас разум не скотины, Как же мы страдать повинны? А в тюрьме несчастной голи Никогда ни в чем нет воли! У дверей глухих, проклятых День и ночь стоят солдаты — Молчаливы и сердиты, Будто всё еще не сыты Горем, кровью человечьей! Не услышишь тихой речи, Всё-то рыком — не словами, Всё-то боем, кулаками… Как в ворота нас впихнули Да ключами громыхнули — Будто белый свет затмили, Будто в гроб живьем забили. Страж к стене меня поставил, В ухо двинул, мать облаял… «В карцер их, бродяг, чтоб знали!» — И солдаты нас погнали Кулаками да пинками И замкнули в темной яме. Дали хлеба, воды меру, Как тем людям, что за веру В тюрьмах мучились когда-то Без надежды, без возврата. Темень, холод… Притулиться Негде нам, светильник меркнет, Словно трут, чуть-чуть дымится. Затянули мы, как в церкви, Плач к всевышнему возносим, Божьей ласки — правды просим. Так с молитвой, со слезами И заснул я в этой яме. А проснулся — удивился: Вижу, в щелку луч пробился. Вот, подумал, божья милость И в остроге объявилась. Оглядел я новоселье, Словно здесь он, бог, со мною. И взяло меня веселье — Осмелел, окреп душою, Вновь молитву «Буг уцечка!» [73] Блею тихо, как овечка. Загремел замок на двери, Кто-то зыкнул: «Эй вы, звери, Вы, крамольники, паскуды, Выбирайтесь-ка отсюда, — Есть злодеи поважнее, Вас же в общую… Живее!..» Вверх погнали шагом скорым По каким-то коридорам… Двери, двери — нет им счета, Сквозь глазки там смотрит кто-то. Глянешь — сердце замирает, Всё одно лицо мелькает: Взгляд горит, не щеки — глина. Человек то иль скотина? Ох, в остроге, как в гробнице, — На одно лицо все лица! Шли мы, шли, всё дальше гонят, Всюду сырость, а от вони Мне в груди дыханье сперло, Будто кто схватил за горло. Тут нам место показали, Мы вошли, нас развязали, Хлеба черствого швырнули И опять на ключ замкнули. Тьма народу здесь сидела. Глянул я — душа сомлела: Лица синие, заплыли! В камере лишь нары были. Все лежат на них, хохочут, Места дать никто не хочет. «Кинь-ка, — требуют, — на фляжку. А не кинешь, так парашку Каждый день таскать заставим И без хлебушка оставим, Так обучим дуралея — Волдырями вспухнет шея!» Задрожал я весь, боюся, «Отче наш» шепчу, молюся… Бог дал вспомнить: золотовка В зипуне была зашита, Заплатила как-то вдовка — Свез на мельницу ей жито. Быстро я монету вынул, На пропой тем людям кинул. Не приметил, как схватили, Только видел — водку пили. Разговор тут завязался: «Как же с хатой? Кто остался? Да за что и где схватили? Много ль тюрем исходили?» Поучают: «При допросе Отвечай на все вопросы: Ничего, мол, знать не знаю, Чей я есть, какого краю! Малым был — слепых водил, А подрос — и сам бродил; Не приписан я по сказке, Так живу вот с божьей ласки. Бог — мой батька, земля — матка! Затверди — и выйдет гладко…» Так сидим до марта тихо Без добра, но и без лиха. Ну, а в марте шлют бумагу, Чтоб доставили бродягу — Нарушителя закона, Супротивника короны, Что Линдаркою назвался И с чиновником подрался. Заковать — злодей он лютый, На ногах чтоб были путы, Дать конвой ему престрогий, А не то сбежит в дороге!.. И еще там бед немало Мне начальство обещало… Утром нас чуть свет подняли, От казны одежду дали. Поскидали мы сермяги, А солдаты, взяв бумаги, Нас связали — и в дорогу. Я подумал: «Слава богу, Хоть нас солнышко согреет, Ветерок в пути обвеет, Теплым дождиком помочит, Может, пташка спеть захочет». Зарыдал, увидев небо, Тут, сдается, и без хлеба Был бы сытым на свободе, Словно кролик в огороде. Тут, сдается, и пропал бы, За свободу жизнь отдал бы! Птахи бога хвалят, свищут, Пастухи палят огнища, Землю солнышко пригрело, И на сердце посветлело. До полудня шли мы этак; Сколько ласки, сколько света! То полянки, то лесочки, По обочинам цветочки! К ночи в городе мы стали И в холодной ночевали. А заря чуть засветила (Благовещенье то было) — Волокут меня к допросу. Ну, дадут, подумал, чесу! Привели. Судья бывалый, Хоть не стар и ростом малый, Что отвечу — всё запишет И ногою знай колышет. Как спросил он: «Кто, откуда?» — Вспомнил я советы люда Там, в тюрьме, и отвечаю: «Ничего я знать не знаю!» Тут и отчима позвали, Допросили, расковали И в деревню отослали. Мне ж оказал он: «Ты, бродяжка, Скрыл прозванье, будет тяжко: Сорок розог, после — роты. Сознавайся лучше: кто ты?» И всё пишет, пишет, пишет И ногою всё колышет; Притомился, дал другому, А потом ушел из дому. Мне ж в тюрьму опять дорога. Да теперь я, слава богу, Одинешенек остался. Плакал отчим, как прощался: «Помни, здесь тебя не кину, Коль до срока сам не сгину, Коль не кара божья пала, Коли правда не пропала,— Вырву я тебя из пасти, Одолею все напасти! Бог поможет против силы, Правда выйдет из могилы!» Молвил это, поклонился И слезами вновь залился. Всё во мне похолодело, И в очах вдруг потемнело, Сердце биться перестало, Что со мной, не знаю, стало: Наземь замертво свалился И в больнице очутился… Голова моя обрита, Всё лицо водой залито, А пить хочется — нет силы, Речку б выпил, коль пустили б. Три недели здесь я пробыл, Все свои пожитки продал, Отдышался понемногу, Жив остался, слава богу!.. Так томился я, не зная, Что хозяин мой на воле, Торбу взяв, не отступая, По судам начальство молит. Трижды в Вильну, семь раз в Лиду Он ходил дела разведать, Клятву дал — пока не выйду, Даже дома не обедать. Раздобыл он все бумаги, Приписал меня по сказке… И родной отец не всякий Смог явить бы столько ласки. А под осень, в час вечерний, Привели меня в деревню, Всех соседей пособрали. Те, что знали, — рассказали: Как я жил, когда родился И как батька мой женился… Всё, как есть, сказали чисто: И что имя мне — Калиста, А прозвали, мол, Линдаркой Потому, что нищ и гол, Как линдар, что на фольварке: Всё именье — он да вол. А чиновник был уж новый, На людей глядел не строго, Тихий, видно нездоровый, Терпеливый, слава богу. Просидел еще полгода, Март настал — пришла свобода, Развязали, отпустили В тот же день, когда крестили!

Из Окружного бумаги прислали, Что после коляд назначается суд. А люду немало в остроге держали, И больше безвинные мучились тут. Был, правда, из банка панок вороватый И писарь, в подделке бумаг виноватый. И я тут сидел, а за что меня взяли — Ни сам я, ни судьи б о том не сказали. А писано так: «Уничтожен им знак…» — Колок на меже. (Был как сгнивший бурак, И чирьем торчал на загоне моем.) Его сковырнул я, наехав конем. А чтобы мне трубку палить без огнива — Костер разложил я на пахоте живо, Колок расщепив… И, посеявши гречку, Вернулся домой, завалился на печку. А утром, чуть свет, ко мне сотский стучит: «Скорей собирайся, урядник велит — Приехал и всех созывает на поле, Чего-то записывать там в протоколе». Пришел я, урядник на всех наступает: «Чья эта граница? — кричит, угрожает.— Кто знак самовольно спалил межевой? Сознайтесь! Когда учинен был разбой?» Урядник строчит себе… Я же смеюся: «Ох, страшно. Уж больно тебя я боюся! Знать, брат иль отец тебе этот гниляк, Что ради него ты усердствуешь так! Иль, может, один он и есть твой земляк? А может, он высших чинов нахватал: Исправник иль, больше того, — генерал? Приблуда! Вали-ка обратно живее! Дохнуть уж нельзя тут от вас, лиходеев! И все вы, как кол этот старый, сгниете, Народ же с родимой земли не сживете! Вас так же кобыла моя сковырнет — Не то что наедет, а только чихнет…» Сельчане хохочут, — мол, выкуси, гад! — Любой утопить бы урядника рад. А он, что скажу я, всё пишет и пишет, Еще переспросит, чего недослышит. Меня же такой тут задор разобрал, — А рядом, на поле, мой дядька пахал,— Я кнут его взял, половчей раскрутил И трижды урядника сзади хватил. А он закричал: «Караул! Тут разбой!..» И вновь записал, торопясь как шальной, Вскочил на коня и — айда прямиком. Народ же от смеху аж плачет кругом. Смеемся себе сгоряча, невдогад: Урядник — начальник, не то, что наш брат. Неделя проходит, вдруг сотский несет Повестки: начальник нас в волости ждет. На тройке уж он прилетел со звонком, Вести будет дело под строгий закон. С зарей собрались мы, куда ж тут деваться! Мужчин два десятка и женщин двенадцать. Идти же нам надо две мили до места; Пошли, а зачем — никому не известно. Один говорит: «Верно, вышел указ, Чтоб лишние подати скинули с нас». Другой — что прибавят земли, а оброк Отменят, кто выплатить к сроку не смог; А бабы: «Епископа нам воротили И розгами выдрать панов присудили За то, что всё продали немцам, враги, А сами залезли в такие долги, Что по уши в банках и кассах сидят, Бросают поместья, в Париж норовят; Леса все торговцам успели смести, Живут, только б день как-нибудь провести». Но толком никто в это утро не знал, Зачем нас к начальнику сотский призвал. Явились. Начальник, действительно, здесь. Выходит в мундире, начищенный весь. «За что вы урядника вздули, ребята? Он еле, бедняга, добрался до хаты». — «За то, — отвечаем, — что жаден, пролаза, Яичницу любит, курей и колбасы; Особенно нюхать повадился в хатах, Где баба одна, а хозяин в солдатах; Свиньею пасется у нас в огороде, Гони его в дверь — в окно он заходит. Всё, что ни увидит в дому, — вымогает, Не то что в кладовку — в карман залезает. На поле столбец — и его ты не трожь. Того же не видит, где правда, где ложь. Знай пишет да всех обижает и злобит, И нам он — как кашель при тяжкой хворобе». Мы этак лопочем, а пан себе пишет, И жалоб он наших как будто не слышит. А после читает: «Такие-то люди При службе урядника рвали за груди, Призналися сами — как, чем его били, И знали, что этим закон преступили, Что шли против власти, открыто грозились, Урядника кончить селом сговорились. Я ж, главный зачинщик, спаливший колок, Я в бунт мужиков неразумных вовлек, А значит, в острог меня надо упечь, Престрого судить и позорче стеречь». Начальник читает, а мне всё сдается, Что он над людьми и над правдой смеется: Равны пред законом и пан и мужик, Так чем же урядник, индюк тот, велик? Коль он тебя треснет — терпи и ни слова, Его ж не касайся, как Юрья святого. Так думалось мне, но случилось не так: Урядник на службе — то, брат, не пустяк, И ты с ним носись, как с болячкой какой, Он — это не он, он — артикул живой, Разделы, статьи и все своды закона! Мужик перед ним — всё равно что ворона. Сдавалось мне прежде: кто б ни был глупец — Пускай он вельможа, богатый купец, В мундире расшитом, в жупане ли новом,— Как был, так останется он безголовым. И нюхом такого почует собака, Везде ему будет «почет» одинаков. И присказка есть, что господь — не овца, Он метит и глупого, и шельмеца. Законы ж и думы простого народа — Что ночь и что день, что тюрьма и свобода. Вот этих законов понять я не мог, За то и попал арестантом в острог. И тут уж глаза мои всё увидали, Всё понял, как в царскую хату загнали. А ныне учить поведут меня в суд, Чтоб я уважал и начальство, и кнут, И столб, что гниет на меже у дорог, — Всё это навеки назначил нам бог!

Раз, в день поминальный, домой возвращаюсь Ровнехонько в полночь… а мрак непроглядный! Не то чтоб уж вовсе валюсь, но шатаюсь То вправо, то влево, хвативши изрядно. Иду, рассуждаю: теперь нам раздолье, Иль при панах было более сладко? Считаю по пальцам: двенадцать до воли Я прожил годов да при ней — три десятка, Приказчик там был, комиссар, старшина, Бурмистр, экономка, лесничий, паны. И в руки была им нагайка дана, И каждый охоч был до нашей спины… А нынче… Ой, что-то невесело вроде! Не больше ли с волею стало панов? Не больно свободно при этой свободе… Стал новых панов я подсчитывать вновь: Староста, сотский, писарь и дале: Посредник, урядник, асессор и суд, Съезд мировой, присутствие, сход… Аж волосы дыбом от ужаса встали, Аж пальцев не стало, чтоб кончить подсчет, — А как же без пальцев кормить этот люд?.. Бреду я… как вдруг — провалиться мне! — там Ну точно покойный стоит эконом. Вгляделся я — он-таки, право, он сам: И стриженый ус, и нагайка при нем. Худой только — ребра все можно счесть, — Кожа да кости и белый как снег, Только на сердце пятнышки есть И пятна на пальцах — видно, за грех… «Братец мой, — молвит, — братец Матей! Спаси мою душу из пекла, Вырви от подлых чертей, Чтоб вечных мучений она избегла! За двадцать пять лет, что в пекле томился, Грехи искупил, ото всех я отбился, Только один липнет к сердцу смолой, Пятном он чернеет несмытым: При жизни с твоей согрешил я женой, Да и ты ведь невинно был битым. Ох, спустись-ка со мной, зачерпнувши воды, Ты к нам в пекло, до самого дна, И прости уж, что встарь, когда был молодым, Мне твоя приглянулась молодка-жена. И водой ты на сердце мне брызни, Матей, Буду бога молить за тебя, за детей!» Заплакал я с горя, но зла к нему нет. Натерпелся и он; хорошо, хоть живой! Весь иссох на огне, превратился в скелет. «Что ж, взгляну я на дива, спущусь за тобой!..» И чудес же там, братцы, в том пекле! В котле Черти грешников варят в кипящей смоле, Тащат, рвут на куски, запрягают их в воз, Тянут крюком кишки, а зубами за нос; Рвут ногтями лицо, тычут в очи колом, Как сапожный товар, зачищают ножом. И кого же там нет? Там и пан и батрак, Эконом и мужик, генерал и солдат. А уж девок да баб — скажем так: Ровно втрое томится там, брат! Кто за что: бабы все — за язык, до одной, И у каждой язык — с полотенце длиной. Обдирает их нож, обжигает смола, Но очистить нельзя языки добела. Много там молодиц, изменявших мужьям, И красавиц, и сводней седых. Видел многих знакомых я там, Но уж я не затрагивал их. Мужики в небольшом там числе, И всё больше паны, кто богат. На тот свет, отстрадав на земле, Как по маслу уходит наш брат. А панам трудновато терпеть Без привычки… Так стонут, что страх! С виду пан — здоровенный медведь, Черт же в дышло запряг — и трах-трах В хвост и в гриву! Знай хлещет кнутом, Морду крутит вожжами, за космы дерет, Только пыль по дороге столбом — Вихрем пан воз чертовский везет. Господа там и строят, и жнут, Подметают, пасут там свиней, А смолу точно мед они жрут, Натаскали уж горы камней,— В пекле надо им вымостить дно… Только проку и толку от них ни на грош; На земле от работы их горе одно,— Ну и там точно то ж! Из ксендзов-то, я думал, там нет никого, Только глядь — ан и ксендз тут сидит. Черт кругом обложил кучей денег его, Подпалил их, и ксендз вместе с ними горит. А другой там подвешен, да как! И сказать мне об этом-то стыд: Покраснел он от срама, как рак, Очи жмурит, как кот, и горит. И честит его баба, кляня, Так ругает, что слушать нет сил… Обругай кто-нибудь так меня, Я давно б его со свету сжил. Становой, старшина тоже тут. Этим деньги все черт соберет, Скрутит туго деньжонки те в жгут Да и в горло воткнет и колом пропихнет, Керосином польет их потом — И пылает тот жгут в горле жарким огнем… А народу там! Всякого званья и лет, Роду-племени всякого, всякого веку… Кто не жил на земле, лишь того там и нет, Не дай бог туда угодить человеку! Насилу пролез я в закут, где тяжко Мой эконом искупает грех, Черт и его гоняет в упряжке — Вспотел, бедняга, пить просит у всех. Я в лицо ему брызнул водой — Он обрадовался, как дитя, И так потянулся к чернильнице той, В которой я воду принес для питья, Что тут же исчезла вода моя вдруг. А сам эконом побелел, как дым, Расплылся, рассеялся паром вокруг И облачком тихо растаял седым. Не помню, как вышел из пекла того… Очнулся я в хате на печке уж днем. Все плачут кругом — не понять, отчего? Во мне ж всё горит и печет, как огнем, Трещит голова, ноют кости и тело, И нет больше мочи от жажды страдать. Напился и снова упал, помертвелый… Вот так довелось в пекле мне побывать!

Ой, дайте, друзья, Мне смычок такой, Чтоб — коль сгину я — Пел он сам собой. Чтобы голос тот Целый свет будил, Где народ живет, Где он жил да был. Если дуб смычком Трону вековой, Темный лес кругом Запоет трубой, Той, что божий люд В наш последний час Позовет на суд, Позовет и нас. Если вдруг смычок Тронет ель одну, Я в бараний рог Синий бор согну, Чтоб проснулся он, Чтобы пел, рыдал, Чтоб наш плач и стон В том бору стоял. Березку слегка Тронул бы смычком — Плакала б века Вместе с мужиком; Чтобы листья в лад Зазвенели бы И звончей щеглят Зашумели бы. Если тем смычком Чуть кремень задеть — Встанет дым столбом, Камню — не стерпеть! В щебень да песок Он распался бы, Только пел голосок, Надрывался бы, Чтоб услышал всяк, Да и пожалел, Твердый бы размяк, Мягкий разомлел. Ох, когда б смычком На сердцах играть! Хоть сгинуть потом, А голос подать!

По морозцу, лесом, поздно             Тройка мчала пана. Вдруг злодей дорогу грозно             Преградил рыдвану. Всю как есть забрал поклажу,             Ободрал как липку, Катит в панском экипаже             Весело да шибко. Пан за ним бежит, а ноги,             Стужа пробирает, Не видать конца дороге,             А дух замирает. Пан разбойника усердно             Молит о пощаде, Называет милосердным,             Просит Христа ради. И разбойник, вдруг смягчившись,             Дал тулупчик пану И дырявые лаптишки             Бросил из рыдвана. И злодею со слезами             Пан целует руки, Будто тот его лаптями             Спас от смертной муки. Обещает век молиться             За него, за деток, Славит щедрость и дивится,             Как он сделал этак. Будь он худшим из бандитов —             Он не хуже пана: Здесь и там добро добыто             Кражей да обманом. Что ж, не жаль им ради славы             Кинуть, что негоже, — Глядь, и пан тут станет нравом,             Что твой ангел божий.

Помолись-ка ты, бабка, со мною, Чтобы паном не быть мне вовек, Чтоб не зариться мне на чужое, Чтоб работал я, как человек! Чтобы носа пред меньшим не драл, Перед бо́льшим не гнул бы спины; Чтоб вину я свою сознавал, За другими не видя вины; Чтоб как надо жену я любил, Жен чужих не вводил бы во грех; Чтоб детей своих жить научил, Их поставил бы на ноги всех; Почитал бы за братьев людей, Всем делился б и грудью стоял Я за счастье отчизны своей, О чужой никогда б не мечтал! Чтобы веры родник не иссяк, Чтоб народу был предан во всем, Не носил бы пожитков в кабак И чужим не кормился б трудом! Чтоб за клин, коль случится продать, Не взыскал я обманом вдвойне; Чтоб свою мне земельку пахать И на ней успокоиться мне! Так давай же у бога просить, Чтоб вовеки мне паном не быть!

И не думал сроду, и во сне не снилось, Что моя кобыла тоже под защитой. Что таить? Нередко в жизни приходилось, По заслугам, правда, быть ей крепко битой. Перед Новым годом стукнули морозы. Дров взвалил я на воз не одну вязанку, Прикрутил на совесть и легонько с возом Напрямик пустился в Гродно спозаранку. Заяц был забитый, да яиц немного, Да хорьковых шкурок взял я для продажи. А дрова сырые, в рытвинах дорога, Чуть бредет кобыла со своей поклажей. Полз я потихоньку и дополз до Гродно, На базар приехал, выложил десятку, И базарный сборщик, чинно-благородно, Указал мне место; встал я за рогатку. Пани — хвать за ножки и купила зайца, Да еврей за шкурки отсчитал три злотых. Но не продаются ни дрова, ни яйца, По уши хватило с ними мне заботы. Яйца сбыл я всё же, слава тебе боже. Глядь — к дровам уж кто-то прицениться хочет, Деньги тычет в руку, да цена несхожа, — То подскочит к возу, то назад отскочит. «Десять злотых хочешь?» Взял с него я плату. «Ну, вези живее!» — дрожит, как осина; Сам бежит и гонит — мол, простыла хата. Взяла меня жалость, собачьего сына, — Хвать кнутом кобылу, потеряв терпенье. А легко ль голодной по такой дороге? Снег — одно названье, едешь по каменьям. Чуть она рванула — подломились ноги. «А, чтоб ты издохла!» Вкруг народ смеется… И давай кнутом я поднимать кобылу. Не бросать же дров мне, а скотина бьется, Но встает как будто, тужась через силу… Вдруг какой-то барин р-раз мне в зубы с маху. «Я, — кричит, — животных покровитель, клячу Бить я не позволю! Всем задам я страху! Видно, сам отведать захотел горячих!» Крикнул он куда-то, зычно, что есть мочи: «Эй, го-ро-до-во-ой!» Тут как тут вояки. Под шумок дровишки тащит всяк, кто хочет, А городовые злые, как собаки. Наломали шею, в дом один пригнали, Дом такой высокий — сверху колокольня. Деньги отобрали, а поесть не дали. Мне б вернуть кобылу, пусть уж будет больно. Три дня продержали. «Ступай, бог с тобою!» — «Где ж моя кобыла, и кошель, и сани?» — «Кляча твоя сдохла, верно от побоев, А тебе за это будет наказанье». Ну и дожил! Вот бы увидали злыдни: То-то над кобылой славная опека — С голодухи сдохла, простоявши три дни! Бить же запрещают. Ну, а человека Били, обобрали. Где добро? — Ищи ты! Видно, так и жить мне без опеки всякой. Иль съедят нас свиньи с этакой защитой, Или стать придется самому собакой!

Жил в нашем селе Онуфрий когда-то, Мужик был разумный и в полной силе; Все его сундуки и хата Заполнены разным добром были. Имел он добрых коней две пары, Полотна и сукна, кафтан отличный, Ломились засеки его амбара От жита, гороха, муки пшеничной. Был работящим Онуфрий Скирдзель, И детки и женка к нему ласкались, Но все перемерли в восемь недель, Остался Онуфрий один как палец. Сидит в своей хате, горюет, плачет, А ночью пойдет — на могилках ляжет. В хозяйстве ж — убытки да незадачи: Падеж на скотину, пожар, покражи… Подохли коровы, гумно сгорело, Украли коней порою рабочей, А тут и подушная плата приспела, И сборщик, как дым, залезает в очи. Продав на подать добра немало, Стал больше того Онуфрий хиреть. Сварит горшочек бобов, бывало, И кормится, лишь бы не умереть. Лета дождался, дал бог недород: Сгнили в поле хлеба и сено, Картошка погибла, пропал огород, А подати те же, без перемены! Сборщик Скирдзеля зовет на расплату, Грозится работать забрать на дорогу, Продать все пожитки его и хату… Спасенья не видно, взывай хоть к богу! Покликали в волость его к старшине, Тот пьяницей горьким при всех обзывает: «Землею владеет, скотина, а мне Подушную плату вносить забывает!..» Подался Онуфрий вперед всей грудью, Снял крестик, дрожит весь, бледный: «Глядите вот, добрые люди, Богатство мое — крестик медный. Продам разве дьяволу свою душу, Чтоб денег на подати одолжил. Коль здесь погибаю — и там не струшу, Раз черту и душу уж заложил». Аж все испугались. Блеснули очи, — То слезы у старого брызнули градом, Пошел на могилки, туда, где ночи Всегда проводил он с родными рядом. Назавтра, забрав кузовок-плетенку, Отправился в лес, чтоб себе на ужин Набрать сыроежек, лисичек, опенков, Забрался в валежник, в самую глушь он. Тут черт из-под пня и вылазит, И полную шляпу несет монет. Онуфрию вспомнился сборщик сразу, Платить ему надо, а денег нет! Черт поклонился, опенки забрал, Онуфрию в кузов сыплет дукаты. Высыпал, свистнул, полы задрал… Вернулся Онуфрий домой богатым. Тотчас же в волость отнес недоимку, Все подати с шеи долой спихнул, Волов и телушку купил перезимку, Наелся досыта и отдохнул. Хозяйствовать начал, земля так родит, Что дива такого народ не помнит… А на могилки, как прежде, ходит, В костел за обедню дает на помин, Любому подаст он, в беде поможет. Иной постыдится просить, так ночью Сам деньги пойдет на окно положит, И очень не любит, коль брать кто не хочет. А черт аж кипит весь, тужит, Что эдак Онуфрий живет: Не только черту совсем не служит, Водичкой святой еще обольет! Ждет черт его смерти: за печку сел, А он жития читает святых… Постной похлебки Онуфрий поел. Перекрестился, вздохнул и затих. А черт и моргнуть не успел — в минутку Онуфриев дух сквозь двери шмыгнул, Сел на костел, заиграл на дудке… А черт на костел-то не доскакнул. С тех пор, как погаснут в домах огни,— Умаются люди окрестных сел,— Всю ночь и до ранней зари Черт издали смотрит на тот костел, Всё ждет — может, дух соскочит. А в полночь да в бурю, видать с тоски, Аж свищет, аж воет, хохочет, Аж крыши рвет на куски… Но в колокол дух ударяет тогда, И только тот звоном ему ответит (А звона ж боятся черти всегда) — Так сразу исчезнут и черт, и ветер!

Жил пан во дворце — пребогатый, Скопил он не счесть сколько денег, — Греби хоть лопатой дукаты… Да норовом был он крутенек! Ни в чем не знавал он отказу: Захочет он музыки — тешат И скрипкой и дудками сразу; Прикажет плясать он — и чешут Вприскок да вприсядку, во что кто горазд; А плакать — так плакали много! А то и поплакать не больно-то даст… Боялися пана, как бога! А пил-то, а ел-то — о боже! Когда бы трудом добывал он, что ест, Он три года работы, похоже, Уминал бы в один присест! Ел да пил он да грабил народ, Чтоб еще стать знатней и богаче; Думал, верно, что век не помрет, Ан бог-то надумал иначе. А в хате у края села Жил мужик — и увечен и квёл; Хата в дырьях, что лапоть, была, Сам голодный — и гол как сокол… Когда-то он был озорной лиходей, При пане он был подлипалой И много обидел безвинных людей, Давно по нем пекло скучало. Теперь жил он нищим и сирым; А всяк попрекает за что-то, Клянут, ненавидят всем миром, — Ну просто и жить неохота! Тем временем в пекле-то черти И пану и хаму готовят закут. Пристают чертенята к тетушке Смерти: «Когда ж им обоим будет капут?» И хаму и пану приходит черед На чистый четверг помирать, Чтоб грешной душе у адских ворот Без благовеста предстать. Послали по души хромого чертяку, Чтоб он их забрал обе сразу И к старшему вел безо всяких По чертовскому их указу. Черт в хату сперва во весь дух! Глядит — а мужик за столом Ставит латку на старый кожух Да за веник берется потом… Подумал хромой: «Чай, не скоро помрет! Побегу погляжу, что у пана!» Прилетел — пана смерть уж берет, Лекаря стерегут неустанно: Смерть по горлу косой — чик-чирик! — Но помажут порез лекаря, И как не было — зажило вмиг! Только машет косою зазря. Уморилася Смерть; пан ревет, Смерть ему и на ум не идет; Воротник разодрал, одеяло дерет И червонцы гребет под живот… Вдруг — динь-динь! — ксендз с причастьем                                                                               пришел. Смерть косой как махнула сплеча — Пан взревел, что зарезанный вол. Душу сцапал хромой сгоряча И кивает: мол, тетка, спеши, Прибирай мужика! Скоро ночь — Мне ж наказано обе души До полуночи в ад приволочь. «Мужика? Что-то мне невдомек… Я же первым его развязала. Был конец его тих и легок: Смерть позвал он, как хлеба не стало; Он на исповедь утром сходил; Умирал, как заснул, и не пикнул…» Черт со злости собакой завыл; Тут из пекла старшо́й окликнул. Черт панскую душу в мешок и — шмыг! Мужицкая ж бродит и бродит по свету: Не сыщет приюта нигде тот мужик, В аду ж за двоих тянут пана к ответу. Хромого за то, что отстал он от Смерти И пекло в убыток вовлек, Чертовским судом они, черти, Упекли в преисподний острог; Смерть за то, что по глупой поблажке Черта не кликнула душу зацапать, Сидела три дня в каталажке, Грызла с голоду лыковый лапоть.

Не гляди ты с презреньем, барчук, На мозоли ладони шершавой,— Это знак трудовой наших рук, Не коснется тебя эта слава! То медаль за труды и за муку, За работу весь век без отказа. Не стыдись подавать ты мне руку, На ладонях моих — не проказа! Эй! Картуз подымай ты смелей На поклон мой до самой земли! Не снесу головы я твоей, Лишь моей бы паны не снесли. Не беги от моей ты сермяги, В ней ходить не зазорно ничуть! А вот мне не хватило б отваги Чертов фрак на себя натянуть. На рубаху глядишь с неохотой — Не по нраву мужичье шитье, Да к тому же пропитана потом — Сколько дней не стирали ее! А твоя? Вроде снега как раз. Кто над нею потел, кто белил, Ткал, и шил, и стирал?.. А сейчас Этот пот на себя ты взвалил. Мне в рубахе твоей было б стыдно — На нее ведь не тратил я сил, Хоть бела она, но не завидна, Не возьму, хоть бы ты подарил. А взгляни-ка на хату мою: Прогнила, протекает, кривая И приткнулась в деревне на самом краю. А как держится — даже не знаю. Не гляди, что я плохо живу, — Мне никто не пришел пособить; Хоть ленивым на свете слыву, А могу целый свет прокормить. В разных книжках ты мудрость постиг, Что накоплена с давних веков. Ты ведь шагу не ступишь без книг, А где книги для нас, мужиков? Где ж нам разума столько набрать — Лишь соха да загон день за днем! Наше дело — косить да пахать, Вечно в страхе господнем живем. А умел бы водить я пером, Я бы много чего написал, Рассказал бы, как сеем и жнем, Как мы косим — что бог нам послал. Может, ты б это всё прочитал Да к труду приобрел бы охоту, Может, нас бы тогда уважал, Не чурался б мужицкого пота, И мне подал бы руку, слепому, И довел бы меня до дороги, Не блуждал бы и я по репью, бурелому, По колючкам, что ранят мне ноги. Ой, ранят и ноги и сердце, В сердце ненависть, злобу рождают, Не дают ни на что опереться, К злому делу ведут, к правде путь                                                         преграждают. Не суди же слепого, что ходит он криво, И пойми, что ослеп он от плача. Что ощупью бродят слепые — не диво, Как вот падает в яму зрячий?!

Где же нам пытаться С мудрыми равняться, Автора прославить — Наша речь проста ведь… Но похвал тут мало: Книгами своими Славу ты связала С людьми трудовыми. В книгах всё писали Не о нашем брате, О чужих лишь знали — Не об отчей хате! Землепашцев низких Обошли далёко, Укрывали книжки От нашего ока! А ты, пани, смело Заглянула в хату, Всё уразумела, И нашему брату Протянула руку, И душой болела, Видя нашу муку… Ты пером сумела Так излить печали — Сердце стало рваться, Женщины рыдали — Некуда деваться. Чем в ответ мы платим? Что тебе приносим? Разве что заплачем, Да бога попросим. В благодарность, пани,— Молитвы, рыданья, Их ведь в знак признанья Шлют тебе крестьяне!

Ветер завывает, Рвется мысль устало. Песни умолкают, Что играл, бывало. Раз еще сыграю — Пусть года уплыли — Тем, о ком страдаю, Что меня забыли.

Кто на железной струне так играет — Громом гремит она, плачет, смеется, Стонет, танцует она и рыдает, Стойкий и тот содрогнется, — Тот и над сердцем господствовать может, Дар музыканта — твой дар это, боже! Тот, кто услышит ее переливы, Тот не пропащий, тот будет счастливый.