Над городом пуржила тополиная метель. Пушинки прибивались к обочинам, к заборам, ложились на карнизы крыш, придавая улицам и строениям прелесть ранней пимы. Изредка под легким ветерком вздрагивали тяжелые кроны вековых тополей. Кажется, ничто и никогда не нарушало этой душной, — сонной тишины маленького украинского городка. Но ведь еще вчера здесь гремели взрывы гранат, строчили пулеметы, в стальном скрежете схлестывались шашки, падали на мостовые, в придорожную лебеду сраженные, а живые, заглушая и взрывы и скрежет, кричали каждый свое, но слышалось только одно бесконечное «а-а-а».

А сегодня он спокойно едет по этой выбитой мостовой и под легкий цокот Мишки думает о том, что вот такой же белесоватый пух стелился под ноги им с Марией, когда он провожал ее в далекий хутор Колдаиров. На крыльце их встретили мать и отец. Рано поседевший, кряжистый, как карагач, казак неспешно спустился со ступенек и протянул руки к дочери, трижды ткнулся густой бородой в изможденное тифом лицо Марии. Потом повернулся к жене и распорядился:

— Чего окаменела, мать? Принимай блудную дочь. Пока мать, всхлипывая, целовала дочь, отец, как дотошный хозяин скотину, разглядывал Дундича. Он не знал, как вести себя с зятем, о лихости которого был наслышан.

Не спешил в объятья тестя и Дундич. Откровенно говоря, не таким представлялся ему Алексей Петрович, хуторской атаман и есаул красновцев. Вспоминая рассказы Петра, Дундич надеялся встретить чуть ли не былинного богатыря со звероватым лицом. А перед ним стоял хоть и крепкий, но уже стареющий человек с большими черными глазами, которые подарил дочери. Не было в тех глазах ни ненависти, ни счастливой искры, рожденной встречей. Была виноватость. Точно такая же, какую видел он в глазах Марии в первый день их знакомства.

— Ну, что же мы стоим посреди база? — как бы опомнившись, заговорил хозяин. — Проходи в дом. — И, подумав, как теперь называть приехавшего, выдавил: — Зятек. Там и погутарим.

Но поговорить толком им не пришлось. Перекусив налегке, молодых отправили в горницу отдыхать.

Вечером старик часто и подолгу задерживался то в коровнике, то в курятнике, то в сарае, тщательно складывая кизяки.

И лишь утром, прощаясь возле калитки, произнес то, что, наверное, хотел сказать при первых минутах:

— Ты не дюже серчай на меня за то, что я немало вашей кровушки пролил… За веру свою воевал. Только ваша вера сильнее оказалась. Ваш верх вышел. Словом, так: спасибо тебе, что с Марией у вас все честь по чести. Возвертайся. Будем друг к дружке притираться… Петру при случае передай: пущай простит отца. Я его давно простил.

При этом разговоре он не находил места своим рукам. Понимал Самарин, что при проводах должен обняться со служивым: ведь не в гости уезжает — на войну. В крайнем случае, хоть поручаться. Ан нет, не хватило духу. Руки его то вскидывались, то зарывались в бороде, то прятались за спину. И чтобы как-то благополучно завершить расставание, старик велел женщинам прощаться, а сам, глядя под ноги, ушел в хлев, будто позвало его туда что-то неотложное.

Две недели минуло с той поры, а Дундич ясно видит перед собой встречу и проводы в хуторе.

Его мысли прервал Буденный, окликнув с балкона двухэтажного каменного особняка:

— Поспеши, Иван Антонович, я ж тебя как господа бога жду.

Уже в комнате, раскуривая козью ножку, Семен Михайлович поинтересовался, как Дундич отвез молодую жену, и, услышав ответ, сразу приступил к делу:

— Тридцать шестой остался без командира. Придется тебе принять полк.

Но Дундич вдруг заупрямился:

— Не могу я командовать полком. Говорю по-русски плохо, писать не умею, читать не умею. Маринка пишет, прошу Петра: читай, пожалуйста. Дорогой Семен Михайлович, дозволь в разведку!

Пуская сизый дым через широкие ноздри, Буденный нетерпеливо проговорил:

— В разведку через неделю пойдешь. А сейчас принимай полк. «Не умею, не умею»! передразнил он своего любимца. — А я умею? По приказали, и командую армией. Знаешь, есть такое слово: надо? — Семен Михайлович придавил указательным пальцем козью ножку и сердито произнес: — Понимаешь, отчаянная твоя голова, надо!

— Понимаю! — подтянулся Дундич.

— А через неделю вернешься в свой дивизион, — подобрел командарм. — Ну, поехали.

Так Дундич вновь появился в тридцать тестом полку, с которым прошел от донских хуторов до Воронежа, Донбасса, Ростова, Майкопа. Теперь этому полку предстояло освобождать города и села Западной Украины от белополяков.

Дундич отлично понимал, что война с панской Полыней — последняя война молодой Советской республики. Правда, в Крыму заперся барон Врангель, в лесах и степях Украины еще бродят недобитые банды националистов. Но бойцы чувствовали и верили, что идут последние месяцы войны, скоро на огромной территории от Тихого океана до Карпатских гор наступит мир. И чтобы приблизить этот праздник, Дундич не хотел сидеть ни одного дня без дела.

Вскоре после взятия красными Новограда-Волынского армия двинулась на Ровно. Но белополяки, хотя и не могли смириться с потерей своих бастионов, теперь больше думали не о захвате Киева, а о спасении Варшавы. Вот почему, оголив другие участки фронта, бросили они сюда основные силы. Если в мае здесь существовало равновесие, то в июне против изможденных полков красной кавалерии сражались полнокровные дивизии улан и пехотинцев. И все-таки Первая Конная продолжала теснить, их.

После двухдневного штурма тридцать шестой полк ворвался в Ровно. Над ратушей затрепетал красный флаг.

…Дундич выехал на окраину города и сказал своему ординарцу:

— Штаб разместим здесь.

Он указал на двухэтажный дом под черепицей. С фасада к дому примыкали широкая лестница и большой железный балкон.

Дундич привязал Мишку к перилам и легко взбежал на балкон. Наполовину застекленная дверь была полуоткрыта. Он заглянул в комнату и сразу заметил беспорядок, который за эти годы привык видеть в домах, покидаемых беженцами. Особенно боялись красных ясновельможные паны. А перед бегством старались переломать всю мебель, порубить сады, выбить стекла, разрушить печи и стены.

Хозяева этого дома не успели расправиться со своим жильем. На столе лежал ворох белья, на диване громоздились узлы, в серванте стояла посуда.

Дундич наклонился через перила и сказал бойцам:

— Заводите коней во двор, располагайтесь внизу, а телефон давайте сюда. Начальнику штаба скажите, чтобы шел наверх.

Уже через несколько минут в комнатах был наведен порядок. Узлы бросили в чулан, расставили по местам стулья, вставили в окна недостающие стекла. Над крыльцом прибили красный флаг, а на двери фанеру с надписью «36-й кавполк 6-й кавдивизии 1-й Конармии».

Дундич подошел к открытому окну и выглянул на улицу. Собственно, улица уже кончилась. Перед ним раскинулось городское кладбище с деревянными крестами, мраморными памятниками, каменными надгробьями. Где-то там есть свежая могила конармейцев, погибших при штурме города Ровно. А сколько братских могил разбросано по всему пути красной кавалерии! Пожалуй, не счесть. От его интернационального отряда осталось трое: он, Негош и Князский…

От тяжелых мыслей Дундичу стало душно. Он расстегнул воротник гимнастерки. Нервно качнул головой и отошел от окна. Штабисты уже собрались вокруг карты.

Пятый день Дундич командует полком. На просьбу прислать замену командир дивизии Тимошенко ответил:

— Ты же лев, Дундич. Неужели льву нужен начальник? — И хитро посмотрел на серба.

— Я скоро уйду в штаб армии, — серьезно предупредил комдива Дундич.

— Вот когда уйдешь, тогда буду ломать голову о замене. А пока командуй.

И вот он командует. А какое же это командование, когда-ты хочешь идти и идти без остановки вперед, а тебя, словно коня в ночном, стреножили и не разрешают дальше окрестностей Ровно выезжать, да еще велят готовиться к обороне?

После обеда выехали к железной дороге, соединяющей станцию с сахарным заводом. Здесь решили занять оборону. Дундич увидел на далеком взгорье группу всадников. Подумал: «Тут как тут. Александрию отбили, теперь к Ровно подбираются».

Вдоль берега неширокой Горыни Дундич со своими бойцами проехал ближе к Шпановским высотам. Земляной форт, остатки древней крепостной стены были очень удобны для длительной круговой обороны. Кроме того, с форта все было видно на много верст кругом. Командир полка тут же решил занять форт и оставить там небольшой дозор с пулеметами.

— За мной! — скомандовал Дундич и направил своего коня к кургану.

Всадники двигались цепочкой по узкой меже. Справа и слева стояла рожь. Глядя на хлеба, Дундич вспоминал донские раздольные нивы, восковые волны пшеницы. «Теперь колдаировцы в поле. — подумал Иван, убирают урожай. Марийка пишет: «Жду к ноябрьским домой». «Раньше будем!» — мысленно обещает он. Говорят, что Городовиков вырвался уже за Луцк, дошел до Львова. «Разгромим панов, скажем рабочим и крестьянам: «Правьте своей Польшей». А сами вернемся домой. И тогда не только поляки все трудящиеся на земле поймут, что новая Россия, революционная, ленинская, друг меньших народов».

Размечтавшись, Дундич не заметил, как Мишка вынес его на гребень холма к замшелым стенам. Действительно, обзор отсюда был не худший, чем с колокольни городского собора. И еще раз подумал Дундич, что Шпановский форт отдавать врагу нельзя.

Около железнодорожного полотна загремели одиночные выстрелы. Поднес к глазам бинокль. Из леса к насыпи бежали бойцы, отстреливаясь.

Еще не зная, что будет дальше, Дундич приказал одному из своих:

— Аллюр три креста в штаб, поднимай полк, веди сюда!

Не успел гонец спуститься с высоты, как из зарослей граба, что рос вдоль Горыни, раздалось несколько выстрелов.

— Беляки, беляки! — кричал Шпитальный, показывая в сторону села Александрии.

Пехота шла развернутым строем, подминая колосья сотнями сапог, на ходу дала залп по высоте.

Дундич мгновенно сообразил: белополяки идут на Ровно с трех сторон. Значит, они отбросили двадцать четвертый полк от Луцка, а тридцать пятый от Александрии.

— Ваня! — приказал Дундич Шпитальному. — Лети к железнице, передай приятелям, чтоб отходили сюда.

Ординарец скатился с почти отвесной стены форта в густую, рожь. И по ней побежал, едва пригибаясь.

— Красота, Ваня! — кричал ему вслед командир, радуясь, что малый рост ординарца тут пригодился как нельзя кстати.

Дундич повернулся к товарищам и сказал:

— Коней уберите под стену. А все — ложись кругом. Будем держаться до прихода полка.

— А вон ляхи на плот становятся! — указал в сторону реки Казаков.

— Дай карабин! — попросил командир и лег, удобно раскинув ноги у подножья полуобвалившейся башни.

Раздался выстрел. Солдат, стоявший на плоту, плюхнулся вводу. Остальные отбежали в заросли кустарника. Дундич приподнял голову. Только что шедший развернутым строем полк вдруг исчез. Командир понял: цени залегли во ржи. Это был непонятный маневр. И лишь на железнодорожной насыпи продолжался бой. Там, не жалея патронов, стреляли с той и другой стороны.

— Казачок, — позвал Дундич, — следи за левым флангом. Петро, а ты — за правым.

Сам Дундич не спускал глаз с железной дороги. Он то и дело хватался за бинокль, разыскивая в густых хлебах своего ординарца. Вот Иван выбрался к невысокой насыпи. Метнулся из конца в конец, очевидно ища командира батальона. И вот уже красноармейцы по одному, по два начали спускаться с откоса и отходить в сторону форта. Когда последние бойцы вместе со Шпитальным спрятались во ржи, на насыпи появились одинокие фигуры офицеров. Они сначала робко, затем смелее и смелое вставали во весь рост и кричали своим солдатам, идущим из леса. Наконец их набралось не меньше роты. Пальцы сами тянулись к курку, но Дундич понимал: выстрелами отсюда вряд ли их достанешь. Когда враги открыли стрельбу по хлебному массиву, командир полка приказал:

— Прикрыть огнем!

В это время связной Дундича, не доезжая Ровно, встретил командарма. В сопровождении начальника штаба Зотова и адъютанта Зелинского Семей Михайлович шел на рысях к форту. В полуверсте от него двигались ряды кавалеристов.

— Товарищ командарм! — приложил руку к фуражке связной. — Шпановские высоты и станцию обходят с трех сторон.

— Много?

— Нет числа! Прут и прут.

— Что я говорил, — заволновался Зотов. — Надо отходить, Семен Михайлович.

— Не спеши, Зотов, — остановил его командарм. — Кто там бьется?

— Дундич думает, что двадцать четвертый.

— А Дундич как туда попал? — встревоженно напружинился в седле Буденный.

— Выехали для обзора местности.

— Ах, вражий сын! — заворчал командарм. — В самое пекло лезет. Ну-ка, хлопец, гони своего маштака обратно и скажи Дундичу, чтоб немедля отходил к городу. Мы его прикроем. Главное, надо узнать поточнее, сколько пилсудчиков идет на нас. Ежели дивизия, выстоим.

— Армии! — округлив глаза, поклялся боец. — Там и пешие, и конные!

— Ну, ну! — одернул его командарм. — Давай гони, а ты, — повернулся он к адъютанту, — подтяни тридцать шестой полк..

Дундич все чаще оглядывался на лес, откуда выбегает темная пыльная дорога, по ней должна прийти помощь.

Двадцать четвертый полк, не поднявшись на форт, залег по склону. Противник не давал бойцам окопаться, беспрерывно стрелял. А буденовцы не могли отвечать тем же: патроны были на исходе. Дундич чувствовал, как удавкой сжимается кольцо вокруг них. Он уже не раз хотел поднять свой отряд и врубиться во вражеские цепи, чтобы выйти из окружения, но тут же вспоминал о свободной дороге на Ровно и оставался.

— Что будем делать? — подполз к нему Шпитальный, когда с соседней высоты начали прицельно бить по отряду.

— Пробиваемся на Ровно, — принял решение Дундич, — Сейчас вскочим на коней и — в лоб. Ошеломим, сомнем и выведем полк из кольца.

— О то гарно! — одобрил задумку командира Иван.

— Беги к хлопцам, — приказал Дундич. — Передай, чтоб они вместе с нами поднимались в атаку.

Шпитальный перемахнул через стенку и бросился по склону к кустарнику, за которым залегли бойцы двадцать четвертого полка.

Дундич в последний раз оглянулся на лес. Серое от усталости и пыли лицо засветилось радостной улыбкой: он увидел буденовцев, спешащих на помощь. Оторвавшись от группы, во весь опор гнал коня к форту его связной. Он размахивал буденовкой и что-то кричал. Дундич, забыв об опасности, выскочил в проем степы и тоже замахал шапкой связному и далеким всадникам.

— Эгей, хлопцы! Давай до нас!

Затем повернулся к лошадям, заложил два пальца в рот и пронзительно свистнул. Мишка радостно заржал и, вырывая чембур из рук коновода, помчался к хозяину.

— По коням! — скомандовал Дундич, легко поднимаясь в седло. Он развязал тороки, достал френч, горскую шапочку, вынул наган и взял в левую руку саблю. — Идем прямо навстречу нашим! — торопливо объяснял Дундич, ожидая, пока бойцы сядут на коней.

Белополяки тоже заметили всадников, показавшихся из-за леса со стороны Ровно. Они не знали, чьи это части, и поэтому прекратили огонь. Этим и решил воспользоваться Дундич. Он дал шенкеля Мишке, и тот, привыкший понимать своего хозяина по малейшему движению, сильным броском вынес его из укрытия на склон.

— За мной! — призывно зазвенел в тишине голос командира. — Вперед!

Его увидели в цепи залегшего полка, его увидели командарм и бойцы тридцать шестого полка.

Его отлично видели враги.

В красном френче, красных галифе, в красной шапочке горца, на золотистом коне, Дундич казался огненной птицей, неудержимо летящей вперед.

В едином порыве поднялся полк. Дундич уже подскакал к ржаному нолю, увидел, как некоторые легионеры — из слабонервных — поднялись и побежали к железнодорожной насыпи, к реке… Все это отлично видел в бинокль и командарм. И его сердце наполнялось теплой, отеческой радостью за неустрашимого сына далекой Сербии.

Над полем, над волнами ржи неумолчно гремело и перекатывалось грозное, ликующее «ура». Дундичу казалось, что и на этот раз будет так, как всегда. Вот-вот разорвут кольцо, выйдут к своим и снова понесут на кумачовых знаменах, на обожженных боями устах крылатое «Даешь!».

И когда до вражеских цепей, залегших во ржи, оставалось не больше полусотни метров, когда Дундич, выкинув вверх руку со сверкающей шашкой, мимолетно глянул на свой отряд, откуда-то сбоку раздалась короткая пулеметная очередь. И Дундич не понял, почему его шашка улетела вперед коня, уткнулась в рожь. Он еще слышал «ура», выстрелы, звон клинков, потом на мгновение слух занял шелест колосьев…

Иван Шпитальный со всей сплои прижал шпоры к бокам лошади, стараясь пробиться к тому месту, где как в водовороте, видел он, метался испуганный конь Дундича. Но наступавшие цепи противника оттеснили его.

Шпитальный расстрелял все патроны из карабина по наседающим врагам и галопом поскакал за своими. Он кричал, требовал, чтобы они остановились. Но его никто не слышал. Неумолчно продолжали бить из ржи пулеметы, хлопали винтовочные выстрелы, и что-то тяжелое грохотало в небе. Это колобродившие над головой тучи неожиданно разразились буйной грозой.

Догнав у леса своих, Шпитальный, глотая слезы, сообщил друзьям страшную весть. Конники скорбно глянули в ту сторону, куда совсем недавно вел их в свою последнюю атаку Дундич.

А белополяки, охватывая фланги красных, нескончаемыми цепями шли и шли к городу.

И так же нескончаемо лил дождь. Небо то и дело прорезывалось ослепительными вспышками и после каждой вспышки, казалось, обрушивалось на мокрую землю.

— Я пойду туда, — просился несколько раз Шпитальный у командарма. — Разыщу своего командира.

Но Семен Михайлович отрицательно качал головой:

— Потерпи до утра, Ванюша.

Едва забрезжил рассвет, Шпитальный в жупане и желтолампасных галифе, в четырехугольной конфедератке улана вскочил в седло и лесной тропой выехал к Шпановским высотам. По насыпи железной дороги, по склону форта, вдоль межей поля, группами и в одиночку ходили и перебегали легионеры. За спиной Шпитального негромко и опасливо заржала лошадь. Что-то очень знакомое почудилось ординарцу в этом тревожном зове. Он вернулся в лес и тут среди густых зарослей граба и клена увидел Мишку. Конь тоже узнал Ивана. Он подошел к нему, ткнулся холодной мордой в колени, тяжело и шумно вздохнул, потом, понурив голову, побрел по высокому житу к тому месту, откуда вчера впервые за два года вышел без хозяина.

Шпитальный поправил конфедератку и тронулся за Мишкой. Исподлобья внимательно следил за легионерами. Наготове держал наган. Но солдаты не обращали внимания на всадника. Только однажды пехотинец указал на понурого Мишку и что-то крикнул Шпитальному, Тот махнул рукой, отвяжись, мол, и сейчас же почувствовал, как вспотела ладонь, зажавшая рукоятку нагана.

Дорога показалась Шпитальному бесконечной, пока через триста — четыреста шагов конь Дундича не встал, потянулся мордой к земле и снова тревожно и тихо заржал. Иван глянул вниз. Среди полегших и вытоптанных стеблей лежал его любимый командир… Левую руку он прижал к груди, будто и мертвый клялся кому-то в верности, а правую вытянул вперед, словно искал оброненную шашку…

Ординарец наклонился, вцепился в широкий командирский ремень, рванул Дундича на себя. В один миг положил тело через седло и, ударив гнедого шпорами, крупным галопом погнал его к лесу. Конь Дундича с высоко вскинутой головой легко бежал впереди. Легионеры, сначала безразлично смотревшие на странного всадника, кажется заподозрив что-то, требовательно замахали руками и винтовками. Однако седок, нахлестывая коня плеткой, уходил все дальше и дальше. Вот уже несколько пуль пропело возле самого уха Ивана. Но он еще сильнее прижимал к себе тело Дундича, не щадил коня.

Жаркое июльское солнце повисло над тихими улицами Ровно, когда Шпитальный остановился возле углового дома с красным флагом над парадным входом.

Вечером траурное шествие, которое возглавлял легковой автомобиль, медленно плыло по главной улице от штаба армии к парку князей Любомирских. На кумачовых и черных лентах венков горели слова: «Бессмертному Дундичу, красному командиру и другу, на вечную братскую память», «Отважному борцу», «Бесстрашному воину», «Вечная память бойцу за рабоче-крестьянское дело».

Дундича хоронили на главной аллее парка, под сенью кленов и каштанов. Над свежей могилой горестно сжал фуражку Ворошилов, проглотив подкативший к горлу ком, медленно говорил:

— Сегодня мы предаем земле тело героя из героев. Подлая рука панских наймитов вырвала из наших рядов красного серба Дундича…

Он передохнул, скинул с высокого лба каштановую прядь и, глядя на гроб, сказал:

— Красный Дундич! Кто может сравниться с тобой сказочной храбростью и лихостью в бою?!

И тысячная толпа, запрудившая аллеи парка, улицу, клятвенно подтвердила:

— Никто!

— Кто может сравниться с тобой ненавистью к врагу и презрением к смерти?! — звенел, набирая силу, голос Климента Ефремовича.

И снова над городом прогудело:

— Никто!

— Кто может сравниться с тобой в доброте и товарищеской сердечности?!

И в третий раз люди, провожающие Дундича, единым голосом заверили:

— Никто!

Когда последние слова прощальной клятвы конармейцев потонули в троекратном ружейном залпе, оркестр заиграл «Интернационал». Это был тот самый оркестр, который Дундич отбил в донских степях у генерала Улагая. И тот самый капельмейстер. Полнолицый человек, когда-то споривший с сербом, стоял теперь с глазами, полными слез, и лишь изредка качал лысеющей головой в такт мелодии пролетарского гимна.

А Иван Шпитальный, прислонившись к шершавому стволу клена, все не верил, что он похоронил своего командира, друга и брата. Казалось, что Дундич, словно вестник грядущей победы, скачет где-то далеко впереди всех красных полков. И нету в целом свете такого коня, который может догнать этого необыкновенного всадника.