44. Похоронная команда
Летом сорок третьего с тяжелой контузией, бездыханного, солдат моего взвода Лисенков на руках доволок меня в полевой госпиталь.
Через месяц лечения, как только я почувствовал себя более или менее сносно, меня с каждым днем все больше стало тяготить хоть и белопростынное, но бессобытийное и однообразное пребывание в госпитале, и я настойчиво начал просить врачей о досрочной выписке.
Спустя две недели меня выписали с заключением врачебной комиссии: «В связи с тяжелой контузией, полученной в бою при защите СССР, согласно приказу НКО СССР № 336 от 24 октября 1942 года лейтенант Федотов В.С. признан ограниченно годным к службе первой степени на срок 45 суток», и, несмотря на мои заверения в полной дееспособности, готовности и горячем желании вернуться на фронт в свой полк, предписанием: «Использовать на указанный срок на нестроевых должностях в частях и штабах Действующей армии».
Правда, мне разъяснили, что по истечении этого срока я буду считаться годным к строевой службе без какого-либо медицинского освидетельствования.
Кто не работает, тот не ошибается, а война — это, прежде всего, работа, совершаемая с нечеловеческим напряжением всех сил и средств круглосуточно, сопровождающаяся неизбежными потерями людей и техники. И чем выше должность командира, тем, при его ошибках, тяжелее последствия. Результаты моих ошибок были, может, и незначительны, но воспринимались мною как удары судьбы. Таким ударом оказалось назначение меня по случайному стечению обстоятельств на новую должность и последовавшие за ним события.
С меткой ограниченной годности я прибыл в штаб дивизии за назначением. Отделений кадров в штабах дивизий еще не было, и меня направили в строевое отделение. Пожилой сержант в новеньких коричневых ботинках с обмотками, очевидно писарь, старательно подметал двор возле крыльца, а в самой избе, пустой, без каких-либо следов ее хозяев, за самодельным, грубо сколоченным столом, заваленным папками и бумагами, сидел капитан, лет тридцати, с круглым бабьим лицом, с орденом Красной Звезды и тремя нашивками за ранения над правым карманом гимнастерки.
Он взял мое направление, попросил офицерское удостоверение личности, внимательно сличил мое лицо с фотографией, переворачивая листки, прочел от корки до корки все записи и только тогда предложил сесть на стоявший в метре от стола табурет и стал задавать вопросы. Все мои ответы он записывал на листе бумаги и правильность сообщенного мною попросил удостоверить в самом низу росписью, что я и сделал.
— Аттестат, вещевая и расчетная книжки у тебя есть? — осведомился он.
— Так точно! — я торопливо вытащил все свои документы из кармана гимнастерки, но смотреть их он не стал.
Из заданных им вопросов меня несколько удивил один: не злоупотребляю ли я водкой и спиртными напитками? При этом он недоверчиво, если даже не подозрительно, посмотрел на меня так, что я даже покраснел. Я ответил отрицательно, после чего капитан — он оказался начальником четвертого, строевого, отделения штаба дивизии — начал крутить ручку полевого телефона и называть дежурному на коммутаторе разные номера. Первые два или три не ответили, наконец, один отозвался, и капитан сказал в трубку:
— Товарищ подполковник, Морозов докладывает. Согласно приказанию полковника Величко мною подобран офицер на место капитана Тюрина… Лейтенант Федотов… — он смотрит на лист и зачитывает мои данные, — член ВЛКСМ, комсомолец с 1941 года… В плену и окружении не был, на оккупированной территории не проживал, не судим… Спиртными напитками не злоупотребляет… Так точно: даже в рот не берет!.. Взысканий не имеет… Да… Ранее был в Сто тридцать восьмом полку… После контузии ограниченно годный первой степени до двадцать седьмого сентября… А там посмотрим… Считаю возможным назначить на место Тюрина… У нас есть указание немедленно заполнить эту должность… Слушаюсь, оформить!
Потом еще не раз в моей жизни я услышу это слово — «оформить».
Меня, лейтенанта, намереваются назначить на капитанскую должность? Я не верил своим ушам! Меж тем, закончив разговор с подполковником, он снова стал накручивать ручку полевого телефонного аппарата и через дежурных на коммутаторах звонить еще куда-то. Я слушаю с напряженным вниманием.
— Гуськов?.. Направляю к тебе лейтенанта Федотова на место Тюрина… Фе-до-тов! Да… Заполни сегодня же! Проинструктируй и введи в должность! Выписку из приказа получите завтра… Бывай!
Положив трубку, он смотрит на меня строго и со значением говорит:
— Тебе, Федотов, доверяется весьма ответственный участок. Командование и политотдел, — он указывает взглядом на телефонный аппарат, — надеются, что, несмотря на молодость, ты справишься и обеспечишь.
— Слушаюсь! — я поспешно встаю и вытягиваюсь по стойке «смирно», из разговоров по телефону я понял только одно: меня, лейтенанта, назначили на капитанскую должность, и, безусловно, я полон решимости «справиться и обеспечить».
Положив трубку, он пишет несколько строк в командирском блокноте, вырвав листок, складывает его пополам и подробно объясняет мне, как пройти в полк («тут не больше четырех километров») и найти там старшего лейтенанта Гуськова («на опушке леса вправо от сгоревшего немецкого танка»), замечает, что полк Краснознаменный, лучший в дивизии, и я должен оказаться достойным.
— Разрешите идти? — козыряю я, поняв, что не смею его дольше задерживать, и в следующие секунды выскакиваю из избы.
В радужно-приподнятом настроении, придерживаясь указанных мне ориентиров, шагал я лесом из штаба дивизии в полк, где меня ждали. Мне не было еще восемнадцати лет, я всего лишь два месяца назад получил первое офицерское звание и то, что меня решили назначить на должность, которую до этого занимал капитан, не могло меня не радовать и, естественно, воспринималось мною как явное неожиданное повышение. Было ясно, что посылали меня не на взвод, хотя по своей военной подготовке и по короткому боевому опыту я был лишь Ванькой-взводным. Однако взводами командовали лейтенанты и даже младшие лейтенанты, а мой же теперешний предшественник Тюрин был капитаном, капитаны же командовали, как правило, ротами и, более того, батальонами.
Мне почему-то думалось, что я назначен даже не на стрелковую роту, а на какое-нибудь специальное подразделение. В ту пору — летом сорок третьего года — в стрелковых полках, помимо положенной по штату, создавались еще дополнительные роты автоматчиков, они являлись резервом командира полка и в трудные минуты боя использовались как ударная сила (для действий на флангах и в ближнем тылу противника). О формировании в полках сверхштатных рот автоматчиков я был наслышан и почему-то вообразил, что командиром такого ударного подразделения меня и определили. Сама мысль о том, что у меня под началом будет не тридцать-сорок человек, а целая сотня, и среди них офицеры — три командира взвода, — наполняли меня чувством радости, небывалой ответственности и высокого самоуважения.
Редкие бойцы и сержанты, встреченные мною на неторной, заросшей дороге, отдавали мне честь и, отвечая, я охотно вскидывал руку к пилотке и при этом не мог не думать: а хорошо, если бы они еще знали, что приветствуют не просто лейтенанта, а лейтенанта, назначенного на должность, занимаемую до того капитаном.
День казался мне счастливым.
Я ничуть не сомневался, что смогу успешно командовать не только линейной стрелковой ротой, но и ротой автоматчиков, как не сомневался и в том, что, в случае необходимости, без колебаний принесу Родине и самую большую жертву — отдам свою жизнь, в чем именно и заключается высший долг каждого истинного офицера. Разумеется, не закрывал я глаза и на возможно ожидавшие меня трудности: взводные, быть может, будут старше меня по возрасту и по опыту, да и среди бойцов и сержантов, надо полагать, наверняка окажутся пожилые, годящиеся мне в отцы. Но я всех завоюю и покорю первыми же поступками и словами, они в первые же дни убедятся, что на роту назначен достойный, волевой офицер, знающий, строгий, но справедливый и заботливый, настоящий отец- командир.
Я никому не позволю унижать или оскорблять нижестоящих подчиненных или неуважительно отзываться о начальниках в присутствии подчиненных. Я не позволю ни старшинам, ни сержантам позаимствовать хотя бы грамм из положенного бойцам пайка, как не потерплю и никакого притеснения местных жителей личным составом роты. И пусть у меня маловато опыта, но в записной книжке было записано несколько десятков мудрых, полезнейших советов и афоризмов — именно на них я возлагал наибольшие надежды в завоевании и утверждении авторитета.
На ходу я все время припоминал, перебирал в памяти и повторял многие наставления и советы капитана Арнаутова. Пусть я был молодым офицером, «молокососом и губошлепом» по его выражению, но, прожив с ним три недели в одной землянке, волею судеб прикоснулся к вековому опыту и традициям русского офицерства — в этом была моя тайна, никому не известная.
Я достал из вещмешка самодельную записную книжку и наиболее важные изречения прочел вслух, как клятву:
«Война разденет тебя, обнажит до костей, до кишок. И когда тебе станет страшно, помни, что нас миллионы, а Россия одна!»
«Для русского офицера в бою возможны только два исхода — победа или смерть!»
«Ничего нет труднее, как бескорыстно служить Родине, и в случае необходимости — отдать свою жизнь, в чем именно и заключается долг всякого русского офицера и его подчиненных солдат».
«Офицер должен жить исключительно по законам мужества и чести. А честь офицера — это, прежде всего, готовность в любую минуту отдать жизнь за Отечество».
«Ты служишь Родине, делу, а не отдельным лицам. Никогда не заискивай и не угодничай!»
«Каждый офицер должен исполнять свои обязанности, не разбирая, важны они или маловажны, будет сделанное тобой замечено начальством или останется неизвестным. К этому должны побуждать не боязнь наказания, а совесть, сознание долга и чести».
«Военный люд чуток к первым поступкам и словам командира. Каков ротный (взводный) — такова и рота (взвод)».
«Обращение офицера с нижними чинами должно быть правдивое, человеческое. Никогда не унижай и не обижай подчиненного, и другим не давай».
«Никогда не позволяй подчиненным называть тебя запросто по фамилии, говорить тебе «ты» или стоять вольно развалясь, когда они с тобой разговаривают».
«Надо видеть в части семью, в начальнике — отца, в товарище — родного брата, в подчиненных — младшую родню…»
«Без толку не спеши, но и с толком не копайся, нужна толковая быстрота».
Воодушевившись прочитанным, я подумал, что же касается моего возраста и более чем короткого боевого опыта, то я отнюдь не обязан сообщать подчиненным год своего рождения или рассказывать биографию.
Старшего лейтенанта Гуськова я нашел в маленькой, плохонькой, полутемной землянке на опушке леса, где располагался штаб полка.
— Вольно! — даже не взглянув на меня, скомандовал он, когда я представился, и лишь после небольшой паузы поднял голову от бумаг, посмотрел на меня ничего не выражавшими усталыми глазами и проговорил: — Я послал за Ежовым. Подожди там, на пеньке…
Лицо у него было курносое, со шрамом на верхней губе, и очень бледное. Ожидавший, что он уделит мне больше времени и внимания, я ощутил некоторую неудовлетворенность.
На опушке, в тени деревьев, было нежарко, легкий ветерок тянул прохладу из глубины леса, пахло осенью, прелью. Между деревьями в радиусе двадцати-тридцати метров возвышались присыпанные пожелтелыми листьями бугорки штабных землянок. У самой большой из них, с двумя окошками, мерно расхаживал взад и вперед коротышка боец с автоматом на груди. Потом оттуда вышел сержант в очках и, читая на ходу какую-то бумагу, проследовал с ней в другую землянку. Спустя еще минуты метрах в пятнадцати от меня собрались трое офицеров, они курили стоя, негромко разговаривали; я расслышал не раз произнесенную ими фамилию «Шляпников»; в тот же день я узнал, что это был капитан, командир стрелкового батальона, ветеран дивизии, убитый утром при артиллерийском обстреле.
Положив шинель и тощий вещмешок у ног, я сидел на пеньке между кустами, ожидая Ежова, в полной уверенности, что это — офицер, которому поручено представить меня командованию полка и ввести в курс дела или, как сказал капитан Морозов, начальник строевого отделения штаба дивизии, «в должность». Я был убежден, что при назначении на роту автоматчиков меня должен представить личному составу командир полка или его заместитель, в случае же назначения на стрелковую роту — соответственно командир батальона.
Прошло, наверно, не менее часа, а может, и полтора. Я был так занят своими мыслями и своим поведением в столь ответственный для меня день и столько раз проигрывал мысленно свои ответы начальству и обращение с подчиненными, что не заметил прихода Ежова.
— Федотов! — послышалось вдруг из землянки, и, вскочив как встрепанный, я поспешил туда, на ходу одергивая гимнастерку.
Перед Гуськовым стоял выше среднего роста, широкоплечий, темноволосый старший сержант с хорошим, умным, загорелым лицом, в аккуратном летнем обмундировании, с медалью «За боевые заслуги» и гвардейским значком на груди. При моем появлении он, легко поворотясь, вскинул руку к пилотке, выдохнул четко: «Здравия желаю!» и быстро, внимательно посмотрел на меня, его взгляд — цепкий, пытливый, настороженный — запомнился мне на всю жизнь.
— Федотов! — сказал мне старший лейтенант Гуськов, — вот Ежов тебе все расскажет и объяснит. Советуйся с ним — он все знает назубок! Формы «два бэпэ» и «девять бэпэ» с точными схемами представлять мне ежедневно, без опозданий! С завтрашнего дня вся ответственность на тебе! Можете идти! — И он снова склонился над бумагами, показывая, что разговор окончен.
Я вышел из землянки, напряженно осмысливая сказанное Гуськовым и ничего не понимая. Я никогда не слышал о формах «два» и «девять», еще не знал, что «бэпэ» означает «безвозвратные потери», и представить себе не мог, что это такое и почему им, этим формам, уделяется такое внимание, как представить себе не мог, почему я, офицер, назначенный на капитанскую должность и вступающий в командование целым подразделением, должен советоваться со старшим сержантом.
Ежов следовал за мной, у кустов, обогнав, предупредительно подобрал лежавшие у пенька мои шинель и вещмешок, взял их на руку и, сказав мне через плечо «Нам направо», двинулся тропкой к опушке.
Какое-то время мы в полном молчании шли краем леса. Стояла естественная природная тишина: ни звука выстрелов или разрывов. Я давно не был на передовой и в бою, а от войны легко отвыкаешь, ведь где-то в километре или двух была передовая и находилась моя рота, и я не мог об этом не думать.
Ежов шагал впереди меня, широко и твердо ступая сильными, чуть кривоватыми ногами в хороших коротких яловых сапогах. Он не лез ко мне с разговорами и, очевидно, был не любопытен. В нем чувствовались уверенность, сила и деловитость.
— Вы что, старшина роты? — спросил я наконец.
— Старший команды и ваш заместитель, — не останавливаясь и даже не обернувшись, ответил он.
— Какой команды?
— Погребальной… Могильщики мы…
— А я?.. Я тут при чем?! Я назначен на место капитана Тюрина!
— Капитан Тюрин был начальником команды, — останавливаясь и оборотясь, объяснил Ежов. — А теперь назначены вы.
И наверняка, почувствовав мою растерянность, перейдя на «ты», подбодрил меня:
— Не тушуйся и не робей, лейтенант! Все будет нормально! В могильщиках тоже можно жить. Ведь не нас зарывают, а мы зарываем!
…Я шел позади него в полной растерянности, ничего не соображая, слезы обиды и оскорбления застряли у меня в горле — за что?!
Так, пятого сентября тысяча девятьсот сорок третьего года, я узнал о своем назначении начальником команды погребения 15-го Краснознаменного стрелкового полка.
Как молод и незрел, как наивен и неопытен я тогда был!.. Мне ведь даже в голову не пришло уточнить, на какую должность меня назначают, какой «ответственный участок» мне доверяют, мне и в голову не пришло, что капитан Морозов в штабе дивизии, чтобы получить мое безусловное безмолвное согласие, очевидно, намеренно об этом умолчал, а старший лейтенант Гуськов наверняка был убежден, что я в курсе дела и мне все известно.
Впоследствии со слов Ежова и других старослужащих я узнал и уяснил себе подноготную моего назначения начальником полковой команды погребения. Капитан Тюрин прибыл в дивизию еще зимой из штаба армии, откуда он был откомандирован за пьяный дебош в новогоднюю ночь. За восемь месяцев он, капитан интендантской службы, побывал в дивизии на четырех должностях: трижды его снимали и каждый раз понижали за пьянку и недостойное поведение, пока не опустили до команды погребения. Эту нештатную и весьма не престижную должность в других полках дивизии занимали младший лейтенант и старшина, причем оба, как и я, ограниченно годные, Тюрин же никаких ограничений не имел.
Как мне рассказывали, невысокого роста, щуплый, вежливый, скромный и послушный в трезвом виде, он, выпив, совершенно преображался: скандалил и дебоширил, лез драться, мог оскорбить и ударить любого — для него во хмелю не существовало ни начальства, ни чинов, ни званий. Лишенный за дебош со стрельбой приказом командира полка положенного по табелю пистолета, он в последний день августа, с горя и унижения напившись до потери сознания, взял чью-то винтовку и стал стрелять по людям в деревне. Его силой обезоружили, связали и уложили в избе на кровать, однако бойцы, погодя пожалев, развязали и оставили одного. Он, очевидно, закурил и с зажженной самокруткой уснул: сгорел не только он сам, но и хозяйская изба.
Это чрезвычайное происшествие совпало с приездом в дивизию начальника политотдела армии, полковника, который, ознакомясь с результатами дознания, приказал назначить начальником команды погребения безусловно непьющего офицера из имеющих временное ограничение годности.
Дивизия, выведенная из боев во второй эшелон, готовилась к наступлению и новым боям. По ночам поступали пополнение, техника, завозились боеприпасы, командование было занято и назначение начальника внештатной полковой команды погребения было делом столь незначительным, что его доверили второстепенным штабным офицерам…
ИЗ ПРИКАЗА КОМАНДУЮЩЕГО ВОЙСКАМИ 71 АРМИИ
05.08.43 г.
Несмотря на приказ НКО СССР № 138-41 г. и Постановление ГКО от 9.6.43 г. до сих пор погребение трупов погибших в боях и отчетность по безвозвратным потерям находятся в безобразном состоянии.
Имеют место позорные случаи массового оставления на поле боя не погребенных трупов. Так в районе действия 24-й стр. дивизии на поле боя было оставлено не погребенными 179 трупов своих бойцов и офицеров, из которых установить личность по изъятым документам удалось только у 8. В 1016 стр. полку захоронения произведены настолько плохо, что из 141 погибшего 97 захоронены как неопознанные.
Команды погребения малочисленны и не справляются со своей работой, вследствие чего трупы остаются не захороненными в течение нескольких дней или вообще оставляются на поле боя, где они разлагаются.
Специальные могилы не отрываются, а для могил используются окопы, траншеи, щели, бомбовые воронки, кюветы дорог или хоронят в лесу. Могилы не засыпаются, отсутствуют могильные столбики с указанием фамилий погибших или надмогильные надписи делаются простым карандашом и после первого дождя они смываются и установить, кто похоронен в данной могиле, невозможно.
В 2 км южнее н.п. Старые Барсуки погребен старший сержант Петров, могила которого находится в безобразном состоянии, на могильном холмике была воткнута ветка с куском бумаги и надписью: «Похоронен сержант Петров, дрался, как лев».
Там же, на опушке леса, обнаружены трупы 9 бойцов, не захороненные 5 суток, а в лесу — тела 8 погибших красноармейцев, из которых два тела не захоронены, а шестеро небрежно прикрыты тонким слоем земли, из-под которой видны конечности ног. Тела погибших не опознаны, так как никаких документов при них не оказалось.
Тело погибшего сержанта-минометчика было захоронено в узкой траншее рядом с фрицем.
Сведения по безвозвратным потерям личного состава подаются в штабы соединений и представляются в отделы по персональному учету потерь с задержками, отстают и не соответствуют действительному состоянию потерь в частях. Списки безвозвратных потерь составляются крайне небрежно, грязно, неграмотно, зачастую не все необходимые сведения в графах заполняются. Так, 132 стр. дивизия до настоящего времени списки за потери в июле с.г. еще не представила.
Нередко отсутствуют схемы географического расположения братских и индивидуальных могил или указываются вымышленные места захоронения.
Извещения на погибших военнослужащих в райвоенкоматы высылаются с опозданием, иногда до 4-х месяцев.
Крайне неудовлетворительно поставлен учет личных вещей погибших, в большинстве случаев они вообще не учитываются и не высылаются родственникам, а ведь они представляют не только материальную ценность, но, главным образом, являются драгоценной памятью о воине Красной Армии, родном и близком человеке, погибшем в бою за нашу Родину. Так, в 330-й стр. дивизии с начала летнего наступления отправлено семьям только 25 % вещей от общего числа погибших офицеров.
Наградные знаки (ордена, медали) у погибших собираются от случая к случаю, без всякого учета и передаются в наградные отделения дивизий без всякого оформления.
Дознания по фактам расхищения личных вещей погибших не проводятся, виновные зачастую не выявляются, а выявленные к ответственности не привлекаются.
Перечисленные факты свидетельствуют о том, что вопросу правильной постановки учета безвозвратных потерь личного состава со стороны штабов всех степеней не уделяется должного внимания и отдельные командиры до сего времени не поняли всей политической и общечеловеческой важности своевременности и полного персонального учета безвозвратных потерь и должного погребения погибших. Подобное хамское отношение к праху воинов, отдавших свою жизнь за Честь, Свободу и Независимость нашей Родины, и их памяти терпимо быть не может.
В целях немедленного устранения вопиющих недостатков в погребении военнослужащих
ПРИКАЗЫВАЮ:
1. Командирам дивизий, соединений, частей организовать тщательное прочесывание районов боевых действий, провести захоронение всех убитых на поле боя и принять безотлагательные меры к недопущению оставления их не погребенными в будущем.
2. Военному Совету армии расследовать факты массового оставления трупов не захороненными и виновных строго наказывать вплоть до предания суду Военного трибунала.
3. Предупредить командиров всех уровней о персональной ответственности за своевременное погребение погибших. Наличие безымянных, разбросанных, одиночных могил, небрежное их оформление расценивать как недобросовестное отношение к исполнению воинских обязанностей.
4. Незамедлительно навести должный порядок в учете и отчетности по безвозвратным потерям, учету личных вещей, наград и ценностей погибших и отправку их родственникам.
5. Военному Прокурору каждый случай хищения ценностей и личных вещей убитых или умерших в госпиталях расценивать как мародерство. Все случаи мародерства с убитых на поле боя расследовать и виновных предавать суду Военного трибунала.
Ответственность за исполнение приказа возложить на заместителя начальника армии по тылу.
Настоящий приказ довести до командира отдельной части. Провести тщательную проверку на местах, о выявленных недостатках и принятых мерах по их устранению донести рапортом к 8.08.43 г.
Генерал-лейтенант Смирнов.
ШИФРОТЕЛЕГРАММА
ШТ из УТ 71А.
Подана 06.08.43 г.
8 ч. 15 м.
Командирам стрелковых полков.
Примите к руководству и точному исполнению приказ командующего войсками 71 армии от 05.08.43 г. Организуйте вполне работоспособные полковые команды погребения в количестве не менее 10 (десяти) человек.
Начальники команд должны соответствовать назначению и быть тщательно проинструктированы о работе.
Команды обеспечить необходимым инвентарем, техническими и подручными средствами, в их распоряжение выделить две пароконные повозки с лошадьми.
За работой команд погребения установить систематический контроль.
Об исполнение донесите.
ДОНЕСЕНИЕ
Нач. Управления Тыла 71 армии.
Копия: Военному Прокурору.
08.08.43 г.
Доношу, что в соответствии с приказом командующего армией от 05.08.43 г. произведена проверка в частях армии выполнения приказа НКО № 138-41 г. и приказа Начальника Тыла Красной Армии № 11–43 г.
Проверкой установлено:
Выделенные команды погребения имеются в каждом стрелковом полку, но они малочисленны (3–6 человек) и мало работоспособны: личный состав подобран случайный, к основной работе не подготовлен. Начальники команд, преимущественно средние командиры, не соответствуют своему назначению, необходимым инвентарем и инструментом, требующимся для их работы, обеспечены недостаточно. Вследствие этого команды погребения при всех условиях боя оперативно производить погребение погибших военнослужащих офицерского, сержантского и рядового состава не могли.
Непосредственно руководит полковыми командами погребения недавно назначенный начальник дивизионной команды погребения лейтенант Горин, больше никто этими командами не интересуется и не контролирует их работу.
Захоронение товарищей, погибших в боях, проходит не вполне удовлетворительно и несвоевременно.
Так, на поле боя южнее н.п. Великая Губа оставались не погребенными в течение 5–7 дней несколько десятков трупов. В районе дислокации МСБ обнаружены под верандой дома брошенные трупы 4 бойцов на санитарных носилках и невдалеке беспризорное кладбище из 6 безымянных могил. Как было установлено, в них были похоронены бойцы и сержанты, умершие в МСБ. Имеются случаи, когда отдельные командиры частей, обнаружив не захороненные трупы, не проявили собственной инициативы по их захоронению, а обращались за помощью в армейский отдел по учету потерь.
Для устранения этого недостатка приняты меры по привлечению к захоронению трофейных команд.
Места погребения по существу определяются самими начальниками команд и здесь имеются грубые нарушения. Так, лейтенант Юрочкин был похоронен в канаве возле железной дороги на глубине полметра, труп едва был присыпан землей, могила не оформлена, а в именных списках показано, что вместе с Юрочкиным похоронены еще 4 офицера, но на самом деле ни в этой могиле, ни вблизи нее этих офицеров не оказалось.
Документальное оформление при погребении погибших на поле боя производится кое-как, сведения в штабы и отделы по персональному учету потерь личного состава представляются в неполном объеме и несвоевременно, с задержкой на 5–7 дней, нередко отсутствуют схемы географического расположения могил.
Совсем плохо обстоит дело во всех частях со сбором, учетом ценностей и личных вещей, принадлежащих убитым на поле боя, и их отправка родственникам. В штабе 42 стр. полка обнаружены ордена Отечественной войны 2-й степени и медали «За оборону Сталинграда», но кому они принадлежали, установить было невозможно, а имевшиеся награды гв. капитана Пшеницына И.А. и ст. сержанта Николаева Н.Ф., погибших еще в декабре 1942 года, до настоящего времени не отправлены родственникам.
В процессе проверки были выявлены безобразные факты мародерства на поле боя.
У погибшего капитана Тюмобекова были сняты ордена, сапоги, планшет с кодированной картой и другими документами; с тела погибшего подполковника Трегубова были сняты китель, сапоги, золотые часы и награды; у командира пульроты мл. лейтенанта Сузова были часы и кожаная тужурка, а погребен он был только в одной гимнастерке и брюках, без сапог; до гибели у командира батальона ст. лейтенанта Молодова были часы, хромовые сапоги, которых не оказалось на нем при погребении.
Начальники команд погребения подтверждали факты мародерства на поле боя, но заверяли, что ценности и вещи с погибших изымались неизвестно кем и еще до их прибытия.
По всем случаям проводились служебные расследования и дознания, однако выявить конкретных лиц, причастных к этому, не имея улик, практически невозможно. Только в одном случае было неопровержимо доказано мародерство начальником команды погребения старшиной Куцковым, у которого при личном досмотре были обнаружены 4 пары часов, в том числе одни золотые, принадлежавшие майору Шульгину, серебряный портсигар с дарственной надписью на крышке, принадлежавший погибшему сержанту Стригину. Дело на него передано в Военный трибунал.
Нач. отдела по учету персональных потерь
подполковник Матюшкин.
ИЗ ПРИКАЗАНИЯ ЗАМЕСТИТЕЛЯ НАЧАЛЬНИКА ТЫЛА 71 АРМИИ
10.08.43 г.
В соответствии с приказом НКО № 138-41 г., приложением к приказу «Положение по учету потерь», Постановлением ГКО от 09.06.43 г. и приказом командующего армией от 05.08.43 г. в целях устранения вскрытых недостатков в подборе и подготовке команд погребения и организации успешной работы их в любой обстановке:
1. Во всех дивизиях, частях и отдельных соединениях в соответствии со ст. 109 «Постановления по учету личного состава Красной Армии» специально выделить вполне работоспособные команды для погребения погибших военнослужащих, обеспечив необходимыми для их работы рабочими инструментами и материалами (пилы, колья, топоры, доски, краски и др.), для выноса убитых с поля боя — носилками, для доставки трупов погибших к месту захоронения — транспортом и брезентом для покрытия трупов.
2. Начальниками полковых похоронных команд погребения назначить ответственных лиц, соответствующих своему назначению, с обязательным предварительным тщательным и подробным инструктированием.
3. До 15 августа с.г. с личным составом команд погребения провести занятия по изучению правил и порядка погребения погибших военнослужащих офицерского, сержантского и рядового состава.
4. Вынос погибших военнослужащих с поля боя производить не позднее 24 часов после окончания боя. Погребение осуществлять только в специально отрытые могилы и в точном соответствии приказам.
5. Команды сбора и погребения тел погибших бойцов и офицеров подчиняются непосредственно: в дивизиях — зам. командира дивизии по тылу, в полках — помощнику командира полка по материальному обеспечению.
6. Командирам всех степеней разъяснить личному составу о недопустимости самовольного изъятия у убитых на поле боя документов, удостоверяющих личность. Документы отбираются только командой погребения, начальник которой несет за это полную ответственность.
7. Навести должный порядок в учете и отчетности безвозвратных потерь. Именные списки погибших, погребенных командами, с перечнем всех обнаруженных при трупах документов, наград и личных вещей представлять:
— по ф. № 2/БП на лиц сержантского и рядового состава в 2-х экземплярах командирам частей в штаб соединения и отдел по персональному учету потерь каждые 3 дня;
— по ф. № 4/БП на лиц офицерского состава в 4-х экземплярах в штабы и через отделы учета персональных потерь в ГУК НКО СССР в десятидневный срок;
— по ф. № 9/БП в 4-х экземплярах сведения о местах захоронения (где находятся могилы) с подробным обозначением местности их расположения (нанесенные на карту или сфотографированные) и списками похороненных в них людей.
8. Навести строгий учет собранных личных вещей военнослужащих, погибших в боях, и все подлежащие вещи, ордена и медали Отечественной войны и другие награды направлять семьям погибших через начальников финчастей не позднее как на 5-й день после смерти военнослужащего или сдавать на склады НКО, если адреса родственников неизвестны. Отправку вещей и ценностей производить в строгом соответствии с приказом Начальника Тыла Красной Армии № 11–43 г. и прилагаемой к нему инструкции.
ШИФРОТЕЛЕГРАММА
ШТ из ШТАБА 71А.
Подана 23.08.43 г.
12 ч. 20 м.
В целях обеспечения полного и своевременного получения наследниками погибших военнослужащих сумм, хранимых последними во вкладах в полевых учреждениях Госбанка, и для предупреждения возможности злоупотреблений с вкладами этих вкладчиков и их хищений, обеспечить немедленную сдачу вкладных книжек погибших вкладчиков через начфинов частей в обслуживающее учреждение Госбанка в установленном порядке, а также сдавать в полевые учреждения Госбанка хранящиеся в частях вкладные книжки пропавших без вести или неизвестно куда выбывших.
Довольствующим финорганам при ревизии финансового хозяйства войсковых частей обязательно проверять выполнение распоряжения.
* * *
Наутро похоронной команде предстояло осуществить очистку территории бывших боев от потерь: собрать трупы погибших бойцов и офицеров, как переданных своими полковыми командирами, так и других воинских частей, и провести их захоронение.
Представив меня команде, старший сержант Ежов деловито отдает распоряжения: шесть бойцов на двух повозках отправляет прочесывать местность на глубину двух километров и собирать оружие и трупы, четверых снаряжает на кладбище, расположенное в полутора километрах за околицей, рыть могилы.
Хотя за месяцы войны я уже много раз терял своих товарищей и бойцов, но до сегодняшнего дня мне не пришлось своими глазами видеть, как выглядят «массовые потери» в действительности, а не в сводках безвозвратных потерь, ведь ни один из погибших моего взвода не был оставлен на поле боя. Своих бойцов мы хоронили сами, и для меня это были не трупы, а убитые, только что бывшие живыми, которых я знал лично, с именем и фамилией. И каждого погибшего товарища и бойца своего взвода я помнил всю свою жизнь только живыми.
В детстве я даже издали боялся смотреть на мертвецов и поэтому с ужасом и страхом думал о том, что мне предстоит испытать в ближайшее время. Пытаясь внешне ничем не выдать перед Ежовым и солдатами своего угнетенного состояния, я сделал несколько глубоких вдохов, мысленно дал себе установку: «Не боись! Прорвемся!» и отправился с командой на двух телегах собирать тела погибших, оставшиеся невынесенными с поля во время недавних боев, и неубранные трупы после предыдущих.
На лугу и поле, перерытом воронками от бомб и мин, вся земля истоптана, изрыта каблуками солдатских сапог. Убитые лежали в самых невероятных и неестественных позах, в каких их настигла смерть на поле боя или, как говорил капитан Арнаутов, на «поле чести».
На краю бомбовой воронки лежал на спине лейтенант, мой ровесник, с оторванными ногами и зажатым в руке пистолетом: земля вокруг была коричневого цвета из-за пропитавшей ее крови, теплый ветер шевелил волосы на его голове и открытые немигающие глаза смотрели в небо на проплывающие облака. В окопе, в нескольких метрах позади, стоял, навалившись обеими руками и автоматом на бруствер, сержант: у него снесло полчерепа; на дне окопа сидел боец с искаженным даже в смерти лицом и прижатыми к развороченному животу руками, в последний миг своей жизни пытавшийся засунуть в него вывалившиеся кишки, перемешанные с землей.
Солдаты из похоронной команды или, как их называют местные жители, «погребальщики», все с какими-то мрачными лицами, неразговорчивые, одетые, как на кухне, в передники, в резиновых перчатках и сапогах, без противогазов, ходят, ползают, переворачивают тела, достают из карманов убитых «смертники» — черные пластмассовые медальоны, в которых записаны их адреса, — красноармейские книжки, документы, письма, фотографии, снимают с рук часы, с тела — крестики, с гимнастерок — награды, все складывают в свои вещмешки и относят сержанту.
Везде валялись автоматные гильзы, оружие собирали в кучу и оставляли на поле: его забирали бойцы трофейных команд.
Убитых кладут по два на плащ-палатку, тащат к опушке и сваливают в стоящую подводу как бревна, сверху прикрывают брезентом и везут на кладбище для захоронения.
Трупы немцев в черных мундирах, среди которых я увидел почему-то разутого мертвого немецкого солдата с распоротым и уже пустым вещевым мешком, стаскивают в траншею и закапывают.
На опушке леса с множественными следами темно-коричневых пятен крови на листьях деревьев и кустах лежали десятки трупов. Их вид и состояние повергли меня в неописуемый ужас: безглазые, с расклеванными и обчищенными птицами до костей лицами, густо усиженные крупными зелеными мухами. На верхних ветках черных, обгоревших внизу стволов деревьев сидела и караулила стая ворон, при приближении солдат, недовольно закаркав, отлетела и расселась невдалеке, внимательно наблюдая за происходящим. Судя по всему, тела пролежали более семи дней, а выдавшаяся в августе и сентябре сорок третьего года необычно теплая погода способствовала быстрому процессу их распада.
Стоял тяжелый, нестерпимый, тошнотный, тлетворный смрад разлагавшейся смерти. Гнилостные изменения у некоторых тел были столь выражены, что при попытке их повернуть отваливались конечности, при снятии одежды мягкие ткани легко отставали от костей, обнажая скелет. Солдаты, стараясь не дышать носом, собирают из-под кустов, из окопных проемов, ям и щелей лохмотья одежды, части тел и складывают их в мешки.
Я покрылся холодным липким потом, меня затрясло, закружилась голова, противно зазвенело в ушах, и на глазах бойцов команды и Ежова стало рвать, буквально выворачивать наизнанку.
Старший сержант, понимающе глянув на меня, сказал:
— Ну и вонища! — и добавил, — зимой хоть этого нет, но зато готовить могилы одно мученье: долбим замерзшую землю ломами, рубим топорами, жжем костры из всего, что под руку попадется, потом разгребаем талую землю или рвем землю взрывчаткой, в образовавшиеся ямы сваливаем трупы и присыпаем смерзшейся землей и снегом. Не дай Бог увидеть это место захоронения весной. Сейчас же все по-человечески и по-христиански: в земле хороним.
Копачи подготовили на кладбище две больших могилы, куда опустили все тела, а рядом еще одну, узенькую и неглубокую, в которой, завязав его открытые глаза, захоронили молоденького лейтенанта.
Ежов наполняет кружки солдат спиртом из фляги и молча раздает еду из двух термосов и солдатского вещмешка, туго набитого провизией. Бойцы едят в охотку, мне же кусок в горло не лезет, вновь тошнота накатывает волнами, начинают дрожать руки, и я испытываю чувство своей страшной нереальной отдаленности от всего окружающего и с ужасом осознаю, куда я, волею обстоятельств и своего недоумства, попал.
…Я до сих пор иногда вижу и ощущаю те кошмарные темные будни в глухой малороссийской деревне. Там, на деревенском кладбище, — грусть, тишина, вечный покой крестов и могил, только ветер дул, успокаивая и приглушая чувства, но от преследовавшего меня тлетворного трупного запаха разложения я никак не мог отделаться довольно долго…
* * *
Вечером, пока мы заполняем учетные документы, старуха, хозяйка избы, за перегородкой по указанию Ежова готовит нам ужин. Из- за светомаскировки окна завешены плащ-палатками и, хотя дверь раскрыта настежь, от огня в печи жарко, как в бане. Ежов то и дело отлучается то в кухоньку взглянуть, как там идут дела, то на улицу, где в саду у повозки находятся двое пожилых бойцов-похоронщиков.
К тому времени, когда мы заканчиваем писанину, один из них приносит и ставит на стол закрытую тряпичной затычкой литровую бутылку мутноватого самогона, и Ежов негромко ему приказывает: — Иди, позови Татьяну!
Я не знаю, о ком идет речь, меня одолевает любопытство, хочется спросить, но, памятуя об офицерском достоинстве, я удерживаюсь.
— Я тут вам, чтоб не скучали, подружку подыскал, — глядя на меня, говорит Ежов. — Училка из Смоленска. Культурная девушка. Чистенькая… Надежная… Сейчас придет.
Я соображаю, что офицер не должен знакомиться с девушкой при помощи подчиненного, и ощущаю неловкость.
— Зачем?.. Не надо… Не нужно это… — стесненно повторяю я. — Нехорошо.
— Чего же тут нехорошего? — удивленно не соглашается Ежов. — Нормальное дело. Вы, лейтенант, учтите: мы — могильщики, работа у нас тяжелая, смертная — он так и говорит «смертная», — чтобы выдержать на ней, надо хорошо есть и выпивать надо — иначе не сдюжить, и, если не облегчаться, не отталкиваться, мозги завернутся — с ума сойдешь! — строго, безапелляционным тоном заявляет он. — Без водки, хорошей жратвы и без женщин — не выдержать! Тут облегчаться требуется каждый день, иначе — хана!
Когда бумаги убраны, он вместе со старухой приносит из-за перегородки и расставляет на столе обильную закуску: тарелки с нарезанными и аккуратно разложенными ломтиками розоватого сала и кусками большой жирной селедки, покрытой сверху кружками репчатого лука, миски с малосольными огурцами, маринованными грибами, салатом из редиски, вазочку со сметаной и блюдца со сливочным маслом и горчицей, которую я не пробовал уже давно. Все это наложено в большом количестве, такого стола я не видел с довоенного времени. Ни в полках на передовой, ни в штабе армии, где также положена первая фронтовая норма довольствия, ничего похожего не было, и у меня даже появляется мысль, что, возможно, в похоронной команде, где «смертная», как сказал Ежов, работа, за тяжелые условия или вредность выдается добавочное питание, что-то вроде офицерского дополнительного пайка.
Тем временем Ежов приносит три больших граненых стакана и раскладывает вилки.
Спустя еще минуты в хату заходит женщина лет двадцативосьми-тридцати, среднего роста, худощавая, но ладная, скромно, а точнее бедно, одетая, в потертом темно-сером пиджаке и такой же старенькой юбке; на крепких, загорелых ногах — стоптанные, обтреханные парусиновые туфли, на голове — черный платок, повязанный низко над бровями, как у монашки.
Нерешительно переступив через порог, она останавливается и негромко здоровается; лицо у нее хорошее, приятное, но очень уж невеселое, тоскливое.
— Татьяна, — представляет ее мне Ежов и, обращаясь уже к ней, говорит: — Вот лейтенант приглашает тебя поужинать. Благодари!
— Спасибо, — так же тихо произносит она, опустив глаза и продолжая стоять у порога.
И снова я ощущаю неловкость: позвал ее он, я ее не приглашал и даже не знал о ее существовании, за что же меня благодарить?
Только по команде Ежова она под ходит к столу и, по-прежнему не поднимая глаз, садится, куда он указывает: на стул напротив меня.
— Сними платок. И жакет сними, — командует он. — Ты чего такая смурная?
— Извините, Юрий Иванович… — снимая с головы черный платок, тихо просит она и неожиданно всхлипывает. — Сегодня ровно месяц, как доченька… умерла…
— Сколько дочке было-то?
— Два с половиной года.
— Довоенная, — отмечает Ежов. — Ангелочек… Все там будем, — понимающе вздыхает он. — А пока она еще здесь, помянем покойницу. Как звали-то ее?
— Оленькой… Ольгой, — всхлипывает женщина, вешая пиджак на спинку стула, и торопливо вытаскивает носовой платочек: слезы катятся у нее из глаз.
— Пусть земля ей будет пухом, — говорит Ежов и вскидывает глаза на божницу, затем, взяв бутылку, начинает лить самогон в мой стакан, но я решительно останавливаю его, правда, с четверть стакана он успевает налить, потом наливает полный, до краев, себе и немного учительнице. — Спи спокойно, Ольга, отряхнув с ног прах… Ты уже дома, а мы еще в гостях… — негромко декламирует он. — Вперед!
Он поднимает свой стакан, снова взглядывает на божницу, медленно выпивает все до дна и принимается с аппетитом энергично закусывать салом и малосольным огурцом. Я тоже пытаюсь выпить, но даже половины налитой мне гадости одолеть не могу — такая это крепчайшая тошнотная сивуха. Женщина делает глоток, морщится, давится кашлем и вдруг, закрыв руками лицо и вздрагивая всем телом, жалобно плачет.
— Кончай, Татьяна! — строго говорит Ежов. — Не за тем тебя позвали, чтобы лейтенанту настроение портить. Помянули, и хватит! — затем, как бы извиняясь и оправдываясь за свою резкость, добавляет: — Дочку не вернешь, а тебе жить надо.
Он поворачивает лицо ко мне и, выдержав паузу, поясняет:
— Не волнуйтесь, лейтенант, она сейчас успокоится. Татьяна девушка культурная, понятливая. Чистенькая, здоровая и послушная. Все будет хорошо, будьте уверены!
Сызмальства воспитанный бабушкой и дедом в уважении к учителям, как к самым образованным, самым умным и достойным людям, и притом испытывая к этой женщине чувство жалости, я старательно подкладываю ей в тарелку кусочки сала и селедки, малосольные огурцы и маринованные грибочки, она, не поднимая глаз, еле слышно благодарит.
Она действительно не по-деревенски культурная: умело держит вилку и ножик, режет огурец на маленькие кусочки и даже небольшие ломтики сала, прежде чем взять в рот, разрезает пополам, ест неторопливо и беззвучно, однако жует не переставая, без малейшей паузы, и я вскоре понимаю, как она голодна. Я успел разглядеть аккуратную штопку на обшлагах пиджака и на плече старенькой ситцевой блузки, обратил внимание на выражение обреченности или затравленности в заплаканных темно-карих глазах, и жалость к ней переполняет меня.
Когда старуха приносит и с легким стуком ставит на стол чугун с дымящимися наваристыми щами, я вилкой подцепляю большой кусок мяса и кладу на тарелку учительнице. При этом я замечаю быстрый, неодобрительный взгляд Ежова: может, ему не нравится, что я хозяйничаю за столом? Но меня это мало трогает — он мой подчиненный и при таком обилии продуктов нечего жадничать.
Выпив уже третий или четвертый стакан самогона, он ест шумно, жадно и неопрятно: звучно чавкает, выплевывает кости от селедки на пол худой, с лишайными проплешинами кошке, хватает еду руками, облизывает пальцы и вытирает их о низ гимнастерки. Ему жарко, то и дело шморгая носом, он утирает рукавом пот с багровокрасного лица.
Старуха-хозяйка, несмотря на мое приглашение, к столу не садится и без дела не подходит, возится на кухоньке, изредка поглядывая на нас неулыбчиво, недобро и, как мне кажется, с неприязнью.
После миски густых жирных щей и яичницы-глазуньи с салом и картошкой от усталости, жары и сытной еды — так обильно я давно уже не ел — меня клонит в сон, я держусь с трудом, и Ежов, заметив, что я начал клевать носом, командует Татьяне:
— Подъем! Веди лейтенанта на ночлег. Давай!
Она тотчас кладет ложку, поднимается, торопливо надевает пиджак и становится посреди избы с обреченным видом, опустив глаза. В одной руке у нее зажат черный траурный платок, в другой — надкусанный кусок хлеба.
— Спасибо за ужин, — тихо произносит она и смотрит на меня. — Пошли?.. — Затем медленно выходит из избы.
— Давай, лейтенант, — обращается ко мне Ежов. — Она тебя проводит.
— Куда проводит? Я буду спать на сене, в сарае, — заявляю я.
— Скажи ей! Она и на кровать, и на сено пойдет, куда скажешь, — уверенно сообщает Ежов.
— Да нет… — наконец поняв, что он имеет в виду, и оттого заливаясь краской, бормочу я, — нет, не надо…
— Почему не надо? Однова живем! Сегодня мы зарываем, а завтра нас зароют! Ты что, лейтенант, — удивляется Ежов, — боишься, что не даст?..
Он слышит шаги во дворе, оглядывается на плащ-палатку, закрывающую окно, наклоняется ко мне и, дыша самогонным перегаром, шепотом заверяет:
— Да она за такой харч, даже за пайку хлеба, под горбатого ляжет!
От сказанного им меня коробит: мне, офицеру, подчиненный предлагает… Да как он смеет?! От стыда у меня горит лицо.
— Не надо, — со всей строгостью в голосе повторяю я, хотя по- уставному следовало бы приказать «Отставить!». — Пусть идет!
— Такой ужин ей скормили, — оглядывая стол, с сожалением вздыхает Ежов и смотрит на меня. — Татьяна! — громко говорит в сторону плащ-палатки. — Давай, иди одна, лейтенант сегодня занят.
Мне стало совсем худо от создавшегося положения, в котором я оказался: с одной стороны — покорной, униженной готовности Татьяны и понимающих презрительных взглядов хозяйки, с другой — бесстыдного, наглого предложения Ежова, этого мордоворота, так нахраписто пытавшегося опустить меня, офицера и непосредственного начальника, до своего животного состояния.
Не попрощавшись и даже не взглянув на ставшее мне отвратительным лицо Ежова, я побрел на сеновал. Вдобавок к неприятному осадку, оставшемуся от ужина, меня не оставляли мысли, засевшие в голове. Было непонятно, зачем и для чего Ежову понадобилось так панибратски, грубо и цинично обхаживать меня с первого дня? Может быть, с какой-то определенной целью, чтобы подмять под себя, подобрать под свой грязный ноготь? Вскоре это найдет объяснение самым непредвиденным и непредсказуемым (даже в страшном сне я не мог бы такое предположить) образом.
Я просыпаюсь на рассвете, покусанный блохами, поспешно умываюсь, наскоро завтракаю, вскакиваю на подведенную лошадь и еду к месту очередного захоронения.
* * *
…А через несколько дней произошло то, что спустя десятилетие было поименовано нарушением социалистической законности: меня, советского офицера, попросту обыскали, правда, по карманам не шарили, но содержимое вещмешка вытряхнули на стол и все обнюхали и осмотрели самым тщательным образом.
Время, конечно, было военное, и в последующие полтора года меня, опять же офицера-фронтовика, обыщут еще не раз, в частности в московской комендатуре, но этот первый обыск, спустя лишь месяц после так запавших в сознание и столь впечатливших и возвысивших меня в собственных глазах бесед капитана Арнаутова об особенности и даже элитарности офицерского корпуса, оскорбил и обидел меня, без преувеличения, до слез, правда, внешне я виду не подал.
Я проснулся от направленного в лицо луча фонарика. Незнакомый мне старший лейтенант жестким приказным тоном потребовал одеться и пройти в дом, где была размещена команда. Там уже третий час шел тщательный, методичный обыск: солдаты стояли босые, раздетые до трусов, а сержант и двое бойцов в полном молчании вытряхивали содержимое их вещмешков, выворачивали карманы брюк и гимнастерок, осматривали сапоги, даже простукивали каблуки, дотошно прощупывали матрасы и подушки.
Во время этого ночного шмона, проводимого, как я уже понял, сотрудниками органов НКВД, у старшего сержанта Ежова и четырех бойцов похоронной команды в вещмешках были обнаружены клещи и плоскогубцы, а в тайничках — в подушках, под матрасами, в сапогах — мешочки из-под махорки с часами, золотыми коронками, серебряными крестиками и орденами. У возчика телеги, здоровенного мрачного мужика, мешочек, набитый золотыми коронками, был пришит изнутри к трусам и на шнурке спускался в промежность, еще один был спрятан под хвостом кобылы.
Весь красный от стыда и мерзости я стоял как громом пораженный: на душе — ад кромешный, от увиденного и осознания ужаса, содеянного солдатами руководимой мной похоронной команды (ведь все это было ими добыто с убитых на поле боя!), у меня буквально волосы стали дыбом на голове.
Началось служебное расследование по факту мародерства с убитых военнослужащими похоронной полковой команды 15-го Краснознаменного полка и дело прокурором было передано в Военный трибунал: старший сержант Ежов был приговорен к расстрелу, четверо бойцов — направлены в штрафной батальон сроком на шесть месяцев. Как оказалось впоследствии, мне тоже грозила «Валентина».
Дознаватель, начхим полка майор Суханов, пожилой, лет 45–48, с бритым черепом и совершенно зверской рожей, встретил меня мрачно и неприязненно и сразу ошарашил в лоб:
— Подстатейное дело, Федотов! Уголовщина!
Все мои ответы он подробно записывал, затем, подняв на меня бесцветные холодные глаза, с раздражением и даже ненавистью сказал:
— Интеллигентишка паршивый! Все слова знаешь, всех хочешь вокруг пальца обвести, одному чистеньким остаться? Интеллигентишки всегда говорливы, у них слова недалеко лежат, какое хочешь вытащат! А я не интеллигент, я представитель вооруженного рабочего класса и считаю, что твое дело необходимо тщательно и беспощадно расследовать!
На третий день допросов, внимательно изучив характеристики, протокол открытого комсомольского собрания и решение комсомольского бюро, сказал:
— Твое счастье, Федотов, что факт мародерства лично тобой никто не подтвердил, характеризуют тебя со всех сторон положительно, хотя я бы тебя из комсомола выгнал — нет вопроса!
Насчет комсомола он сказал с такой небрежностью, словно речь шла о чем-то малозначительном, и, глядя на меня, вдруг, чуть ли не по-отечески, стал советовать, как себя вести:
— Куда ни вызовет тебя начальство, Федотов, кайся: виноват, товарищ майор, виноват, товарищ подполковник, я только после контузии.
Затем при мне куда-то позвонил, судя по разговору — прокурору, долго выслушивал, что тот ему говорил, кивал головой, дважды произнес «да» и «учту» и в конце разговора, по-видимому соглашаясь с услышанным, подтвердил:
— Действительно, он же несовершеннолетний, ему и восемнадцати еще нет.
По своей наивности и простодушию я расценил произошедшие в нем перемены — изменение тона в разговоре со мной и прокурором и отношения ко мне с неприязненного до почти доброжелательного — как его благонамеренность и убежденность в полной моей невиновности, и не мог даже предположить, что буду так жестоко им обманут. Как позже выяснилось, Суханов, советуя мне якобы доброжелательно одно и произнося при мне как будто оправдывающие меня слова, в заключении написал — «предать суду и Военному трибуналу» (именно так: суду и Военному трибуналу).
Поскольку начальником похоронной команды я пробыл всего семь суток, а мародерничали в ней, как было установлено следствием, многие месяцы, и было мне неполных восемнадцать лет, меня освободили от наказания даже без взыскания, послужной список в моем личном деле оказался незапачканным; и об этом своем кратковременном занятии и должности я не только в период своего офицерства, но и в последующие десятилетия дальнейшей жизни старался даже не вспоминать, если же невольно приходило на ум, то всякий раз не мог не содрогаться от позорства, стыда и неловкости за свое юношеское недоумство и недомыслие.
…И вот, спустя два года, в послевоенной Германии, в мирное время, в прекрасный воскресный майский день мне пришлось захоранивать своих боевых товарищей.