Когда стихи с утра читаю Или смотрю на зимний лес, Иль легкою ногой ступаю По кромке сумрачных небес, Я слышу простенький мотивчик, Я слышу искренний куплет О чем-то безвозвратном, личном, Забытом мною в толще лет. И голосок звучит негромко – Не разобрать в пяти шагах. И то ли робко, то ли ломко Перемещается впотьмах. И слухом, к счастию, отмечен, За ним я и бегу, и рвусь. И, более всего на свете, Мотивчик потерять боюсь.

В темной комнате слушаю шорох дождя. На голой ветке капли его сверкают. Грустно. Порой тоскливо. Хотя… Неплохо жить одному. Никто на тебя не лает.

Вот она – последняя передышка перед болью. Все предметы молчат так же звонко, как в детстве. Я уже переболел страхом смерти, как корью И, вдыхая сижу, словно маленькая фигурка нэцке.

Помолиться бы! Да не научили вовремя. Не усну до полуночи. Изнываю от зноя и страха. Лист кленовый в окошко, паутина едва колышется. Я беззвучно плачу. Отсырела от слез рубаха. Редкий дождик. Покой. Прохлада Запах флоксов вдыхаю. Не спится. Что за дело болезнь или горе. Не такая я важная птица.

Превосходит меня быстротой этот путник. Мне ж идти недалече. Спешить не надо. Отойду. Отодвинусь. Подожду минутку. Пропущу его. Пусть ему будет отрада. Никому не мешаю. Один. Кто теперь слово худое скажет. Рыжий кот лишь заходит, Скудный завтрак со мной разделит. Человек бесполезный. Как трава Или, скажем, камень. Ни к какому делу Не прилеплен теперь душою. Впрочем, дело одно Для меня еще остается. Вспоминаю друзей Разнесло их по белу свету!

В глухом провинциальном городке Прошла короткая, как спичка юность. И первая любовь – одно томление. И память о ней. Несоразмерно долгая. Глупее и рискованнее нет затеи, Чем тени прошлого искать. Но благодарность перевесила. И, как израильский МОССАД, Красавицу нашел я. Уж сорок лет прошло. За этот срок, что может сделать время? Ага! И Вам не по себе, читатель. Да, все! Буквально все! На камне камня не оставит! Таков ответ. Но все ответы, данные заранее Полны неточностей. Зазор всегда присутствует. Всегда есть тайна, неожиданность, подвох… Благодарение богу, живо Не только ее тело. Но и душа. Тогда дороги наши разошлись И как она по ним шагала Не ведаю. Хотя могу домыслить. Сплав беззаботности, веселья, добродушия Не охранил от горестей. Но их утишил. Быть может, спас в один из мрачных дней. Не надо делать ничего. Ни добрых дел, ни злых. Достаточно, чтоб юность неуемная порхала На лицах. Чтоб взгляд открытым был. Чтоб ум светился. И радость спокойная жила.

Полети на восток, моя птица весенняя. Не бывал я в Китаях и вряд ли пребуду. Мне лишь перышко твое, сизо-красное оперенье, Радует глаз и слегка напоминает чудо. К западу устремись, благо крылья крепкие. Над Рейнами и Дунаями свободно рея. А по липецкой черноземной отметке Черный ворон осенью пускай сожалеет. А еще лучше, к югу возьми, красавица. В воздух окунись морской, зыбкий, йодистый. Я там в жисть не бывал, и меня не касается. Через твою только вижу глазную прорезь. А и к северу ляжешь, а и к северу – ладно. Одиночества глотнешь, холода, но и воли острой. Ни кола, ни двора и ни кума, ни свата… Вот туда мне добраться с тобой будет просто.

В комнате моей Висят На старых стенах Фотографии пятидесятых. Свожу концы с концами С помощью людей, Которых, в большинстве, Уж н е т. Ночь глубока. Все спят. Но… Тонкие черты ушедших Во мне живут. Я вспомнил все, что мог О бабушке, о деде и о маме. Не знаю нужно ли им это, Но, быть может…

Нас и обули, и одели, Перекрестили: «бог с тобой!» И подвели к открытой двери. Там снег валил и ветер злой. Но из тепла и от заботы Мы попадали в мир работы, Где нас не знали, не вели, А равнодушно стерегли, Как стадо буйное баранов. Вот такова была охрана! Накинув жесткие тужурки, В зубах сжимая по окурку, Кривя в усмешке тонкий рот, Мы проходили на завод. Смешение серы и резины. И пар, и гарь, и тусклый свет, Пресса, платформы, лица, спины Без рассы, пола и примет. В цехах варилось и дымилось, Горело, лопалось и жгло, И грохотало, и крошилось, И с треском падало на дно. И, словно адовые пышки, Едва зловонием дыша, Сходили первые покрышки… И счастлива была душа. Мы были серые, как мыши И хрупкие, как шифер крыши. Глотали красное вино, Курили «Приму», как «Руно». Но в душу к нам не залезали, И деньги к нам не приставали. Мы кашляли, не переставая И расставались, не кивая. То было время – мы мужали… Родители нас удержали, Бог спас. Не стали сторожами.

Душа болит. И сердце плачет. И голос рвется и дрожит. Убит. Замучен. Предан. Схвачен. В бреду горячечном горит. И изуродован. И брошен. И сапожищами избит. И безнадежно уничтожен. И пулей острою прошит. ………………… Ночь кончилась. Но день не наступает. Брожу один средь липецких полей. И душно. Воздуха мне не хватает, Чтобы дышать в стране моей. И хлеб в ней горек, как отрава. И все родные – не родны. На мир гляжу через оправу Незаживающей вины.

С утра дует ветер и ветки качает. И мокрого снега щетина сера. То издали тонко собака залает, То птица вспорхнет, отряхая крыла. Давно уж заброшена старая дача. Давно уж не слышится звонкая речь. Давно уж получена полная сдача: Свобода стоять, не ломаться, стеречь. Здесь сад обретает упругость несчастья. Спокойно ущербные ветки колышет. И воздухом влажным размеренно дышит С основами дерева в тихом согласьи.

Среди людей жить тесно и опасно, Как будто оказался на войне. А, в одиночестве – страдание вдвойне. С тобой одной все в радость мне, все ясно.

От низкой облачности происходят беды. В пяти шагах не увидать лица. Так встретишь: друга, подлеца, Любовь желанную, ближайшего соседа… И не узнаешь. Из-за темного свинца.

Хороший человек плохого стал стыдить. И объяснять тому, как верно надо жить: «Смотри, ты одинок. А хуже нет беды. И кто тебе подаст, со временем, воды?» Другой же возразил: «Какая благодать! По мне, так век бы никого и не видать. Пустым стаканом меня нечего пугать. Я выпью сам – не надо подавать». И что сказать на это? Оба правы! А жить нам хорошо – по собственному нраву.

Сентябрьским вечером на даче пусто. Шуршание листвы соседствует с мышиным хрустом. Скрипит крыльца старинная ступенька, А на небе луна, как медная копейка. Зловещий свет. Вот тени набежали. Пространство разлиновано стрижами. И сердце хрупкое колотится, убьется, Как та страна, с которой поведется. Не торопись, душа! Не бойся боли! Она надежней и вернее воли. Средь миллионов, увлекающихся бегом, Она нас оставляет человеком. Пока не стары мы, одно страданье Знакомит нас с устройством мирозданья.

Остановка моя, остановка, остановочка. Ты для жизни уходящей моей – уловочка. Ты для голода моего, как талончик в столовочку. Ты последняя моя – «ничего-обстановочка». Человек идет. Голова! А моя – головушка. У кого-то сердце стучит… А мое – как рёвушка. И болит, и болит, и слезой заливается. И не надо ключика. Просто так открывается. И в природе – дождь. И следы обрываются. Это сырость и сирость меж собой обнимаются. Я проехал тебя, разлюбезная остановочка. И от жизни осталась-так себе-зарисовочка.

День кончился. И ничего не надо. И век бы так лежать. И тихо. За окном С любовью выученные очертанья сада И первая звезда. В минуту перед сном.

Мои ученики – подранки. Крылья у них перебиты. И злы, и смешны, и жалки, И вызывающе сердиты. Ну, что с ними делать? Как их осторожно погладить? Кому из них мама пела? Зачем им – математик? Но, смешивая Пифагора со слезою, А,Евклида с ласкою, Ищу, как в дебрях мезозоя, Веселенькой для них краски.

Я убежал в далекую страну. Я улетел в незримую державу. А, если взял чужое, я верну. Пишите мне налево и направо. И вверх, и вниз, на запад, на восток. Пишите, как вам хочется, по нраву. Пишите так, как дождь идет – наискосок Или, как камень падает на траву. Пишите каждый день, или один раз в год, Или наплюйте да и разотрите. Не оскудеет человечий род, Когда уйдет один досужий зритель. Как вам угодно. Почтальон – мастак. Разыщет дезертира днем и ночью. Я не замел следы. Знакомый ваш – простак. Он помнит ваш густой тяжелый почерк. По после Покрова, налево поворот. Сквозные рощи ветерок колышет. Медлительной реки излом сверкнет И снова сонным зноем пышет. И вот тропа. И грузный мерный шаг. И пот. И кашель. Человек простужен. Вам телеграмма. Распишитесь. Так. И текст: " Дружок, ты никому не нужен.» И нету выраженья на лице. Согласен с ним. Порядок много значит… Но в утренник. Проснувшись. На крыльце. Дрожу от радости щенячьей.

Охотников найдется тьма, чтоб воспевать геройство. Но, в нем жестокости сомнительное свойство. Певцов любви мы можем отыскать и роты, Но, высока ли их цена по гамбургскому счету?! И, что достойного останется стихосложению? На взгорье церковь. Утреннее песнопение. Осина чахлая. Осенний цепкий ветер. И черная вода. И боль. Не выразимая в сюжете.

Пора надежд безудержных прикрыта Чрезмерной трезвостью ума на людях. И только утром подбородок бритый, И щеки пылкие, как при простуде, И скачущий туманный взгляд Разоблачают перед зеркалами Досадную встревоженность души, Зажатой в комнате между углами. На стенке белые квадраты солнца. Стою один. В открытое оконце Бьет ветерок. Прохладен и душист. Сосульки падают лучисты, хрупки. От ветки к ветке прыгает скворец, Одетую в бесцветную скорлупку, Нашел личинку маленький певец. И острым клювиком. Несильно, быстро, Вниз-вверх, тук-тук о дерево стучит. Проснувшуюся кровь своих артерий, То дерево в ответ ему сочит. За садом темная набухла Истра. Когда еще свободна и игриста Она откроет ледяные двери? Когда еще над мутною водой, Пригретый солнышком голодный удалец Увидит комаров и мошек рой? Когда еще шагнет по огородам С ведерком краски зябнущий маляр? И перекрасит мрачный темный лес, И теплыми, умелыми руками Погладит сиротливые поля… Скорее бы! Ведь люди говорят, Что свой черёд приходит без чудес.

Идет весна, испытывая перебои, Подобно нашим перебоям сердца. То мягкость, ласковость и небо голубое, То ветер ударяет солью с перцем. Глаза забьет – никак не проморгаешь. И душу вынимает хладным свистом. И прячешься в себя. Не понимаешь Мелодий яростных весеннего артиста. Но, сколь стремителен, столь он и милосерден. Заправившись у Вышних корвалолом, Он успокоился. Он исполняет Верди. И слушаешь его чарующее соло.

Зима. Я думаю на будущей неделе Меня потянет в парк. Закрою книгу я… Знакомые деревья поседели. Притихшие стоят. И, кажется, что им надели Седые парики. Обычно, у людей седеют Старики. Они ж помолодели…

Весь день жара. Не продохнуть. Насос гудит и воду распыляет. И солнце плавится. И марево. И муть. И даже тень спасительная – не спасает. Вот вечер, наконец. Выходим на газон. Пить чай содружеством. Совместно. Луны серебряный жетон Нас пропускает в мир светил и бездны. Здесь трасса самолетная. И в час Десяток красных звездочек мигает. Но высота огромна. И до нас Моторов шум не долетает. Пространство черное и тишь. И глаз не оторвать. И робость. И, кажется, что не звезда, а ты летишь В глубокую пугающую пропасть. ………………………. Все съедено и выпито. Трава Так сладко пахнет в час прохладный. И неожиданно желанны Друзей пустячные слова. И жалко уходить из звездного шатра. Единодушно снова чай сооружаем. И пьем, и говорим, и рассуждаем В запальчивости праздной до утра.

Холодный дымный день. И в воздухе пустом Нелепых поцелуев сто…

У нас немного общего: В небе Кассиопея Да дом на песке. Который день топчется Время на месте. Ему бы в прыжке… До завтра дожить как? Не знаю. Сотни минут. Одна. Считаю. Другая. Сотни ль пройдут?!

Непрочны связи меж людьми и небом. Да был ли их союз? А, может, не был… Быть может, сущность человека – целиком земная. А искра божия – иллюзия пустая? Сомнения – всегда. Как мушки пред глазами. Душа то спит, то изойдет слезами. И мечешься в страдании бескрайнем, И горечь прячешь от людей, как тайну. Простая вежливость уста нам закрывает. Улыбкой на улыбку отвечает. Визитом – на визит, на слово – словом… Но скрыта глубоко души основа.

Я мало знаю о войне. Хотел бы знать. Но, знаю мало. Отец мой долго воевал, Но ничего не рассказал.

Благодарю, всесильный Отче, За мой семиметровый храм! Он светел. Он закрыт ветрам. В нем хорошо и днем, и ночью.