В душной, прокуренной камере женщины варили чифир. Кристина лежала на верхней шконке, с головой укрывшись одеялом. Фу, как воняет, дышать нечем, выворачивает наизнанку. Подобные приступы тошноты и слюнотечения стали посещать Кристину регулярно. Она не понимала, что с ней происходит. Заболела, — думала она. Вчера, после того как дали вонючий борщ из кислой капусты, она летела с верхней шконки до параши, с трудом успев донести содержимое усохшего желудка до унитаза.

— Траванулась она чем-то, девчонка наша, — рассуждали в камере женщины, которые жалели Кристинку.

— Да ладно, косит, придуряется. Жрать вонючку не хочет и нам аппетит портит. Еще так сделает, — жить на параше будет, — говорили другие.

— Спускайся, попей чифирку, может, полегчает, — сказала ей одна.

От слова «чифир» Кристину опять потянуло к параше. Она стала быстро сглатывать слюну, которая накапливалась во рту и не сглатывалась.

Глаза стали совсем запавшими, черные круги под ними делали лицо уставшим и больным.

— Спускайся, спускайся! — настаивала женщина. — Чифир надо тараночкой заедать.

Она достала из пакета сушеную рыбку и стала очищать, отрывать плавники и выкладывать тоненькие аппетитные кусочки на клочок газеты. Кристина смотрела на женщину и на спасительный кусочек таранки. Сокамерница поняла, что Кристина спускаться не будет, и подала ей наверх самый аппетитный кусочек. Девушка кивнула в знак благодарности, взяла в рот соленый кусочек и как будто утолила мучающую ее жажду. Слюнотечение и тошнота прекратились.

— Что-то наша Рыбка Золотая тает на глазах, — жалели ее женщины, — заболела девчонка.

— Да ладно, бабы, совсем здесь забыли про тяжелую женскую долю. Глядите, как ее на солененькое потянуло. С икрой наша Золотая Рыбка, похоже.

— Беременная, что ли?

— А вы что, не видите разве? Бабы, бабы, забыли, как сами такие были.

— Да она еще ребенок, — разговаривали между собой женщины.

Кристина лежала на верхней шконке и даже не всегда понимала, о чем они говорят. Да, за светлые блестящие локоны ее прозвали тут Золотой Рыбкой. Но про какую икру они болтают и почему смеются?

В темном кабинете с решетками стояли металлический стол и две табуретки, привинченные огромными винтами к полу. На одной из табуреток сидел опер. Конвойный завел Кристину в этот кабинет и закрыл за ней дверь. Опер указал Кристине на другой табурет. Кристина села, опустив голову.

— Ну что, Рыбка Золотая, доплавалась?

Кристина молчала.

— Говорят, что с икрой наша Рыбка. Это правда?

Кристина продолжала молчать.

— И кто же отец твоего рыбенка?

Молчание.

— Что молчишь? Ты находишься в местах лишения свободы, без права свиданий. И от кого в такой ситуации можно забеременеть? От кого? Я тебя спрашиваю.

Кристина не произнесла ни слова.

— Или что? Непорочное зачатие? Да, такое бывает. Ты будешь говорить или молчать сюда пришла? Все дети от Бога? — продолжал опер. — Да? Я тебя спрашиваю.

Кристина опустила голову. Она не знала, что сказать и как себя вести.

— Из зеков кто? Или кто из сотрудников отцом ребеночка такой красавицы захотел стать? Или уже с икрой заехала в тюрьму? А, Рыбка Золотая?

Кристина молчала.

Опер нажал на кнопку звонка, в двери появился тот охранник, который привел ее сюда.

— Отведи ее в карцер! Пусть посидит и подумает.

Охранник отвел Кристину в карцер, и, когда захлопнулась за ее спиной дверь, она заплакала. Села на такой же привинченный к полу металлический табурет, обняла колени руками. Она вспоминала маму. «Где ты, моя любимая? Почему не идешь ко мне? Кто разлучил нас? Я знаю, что ты любишь и ищешь меня. Ты меня не забыла, ты меня обязательно найдешь. Я одна в этом безумном, жестоком мире! Где ты, моя любимая мамочка?»

Кристина вспомнила детский дом, то, как злая начальница закрывала ее в чулане. Первый раз это случилось, когда Кристина разрезала детдомовские простыни на холсты и стала на них рисовать. Второй раз ее закрыли, когда она отстала от строя по пути из кино, побежала в магазин за красками. Денег у нее, конечно же, не было, и она попросила «хорошего дяденьку» в магазине купить ей краски. «Хороший дяденька» ей краски купил, а начальница обвинила ее в том, что она украла в магазине краски, да еще и из строя сбежала. С тех пор она часто попадала за всякие провинности в чулан. И как-то раз попросила «добрую няню» принести ей в чулан холст, кисти и краски. И теперь ей специально хотелось нашкодить, чтобы ее заперли и она могла опять рисовать маму.

Кристина сидела в карцере и думала: «Были бы у меня сейчас кисти, краски и холст. Я бы нарисовала маму, и мне не было бы так одиноко».

Она сидела в той же позе, обняв руками колени. Живот уже начал напоминать круглый аквариум, в котором плавали рыбки. Появились новые ощущения. Рыбки внутри живота били хвостом.

Кристина погладила рукой живот, откинулась, хотела прислониться к спинке, но это был металлический табурет, и спинки у него не было. Неудобно сидеть, тяжело. Она встала, вытерла слезы и стала прохаживаться по камере. В животе опять что-то зашевелилось. «Я не одна», — подумала Кристина и погладила рукой живот. Она вспомнила того гнусавого урода-охранника, который изнасиловал ее, и вдруг все ему простила. «Я теперь не одинока!»

Кристина смотрела то на грязное окно под потолком, то на металлическую дверь и опять вспоминала детский дом. Вспоминала свою злую начальницу, которая быстро поняла, что у девчонки талант и картины ее будут продаваться. Позже выяснилось, что во время очередного визита матери она закрыла девочку в чулане, а матери сказала:

— Больше не приходите сюда, девочку удочерили.

— Я ведь не писала отказ от нее.

— Вы плохая мать. Вас лишили родительских прав, — ткнула она матери в нос бумажку.

— Где моя девочка? — пыталась узнать правду мать.

— Тайна усыновления. Закон. Мы — слуги закона.

Дверь в карцер распахнулась. На пороге стоял тот же самый конвойный, что привел туда Кристину.

— Выходи! — скомандовал он.

Кристина вышла, ее опять повели к оперу.

— Ну что? Посидела в карцере, вспомнила, кто отец ребенка?

Кристина молчала.

— Ладно, скажи лишь одно, он зек?

— Нет.

— Он сотрудник?

— Нет.

— Ты уже в тюрьму с воли с икрой заехала, Рыбка Золотая?

— Да.

— Ладно, хоть этого добился.

До Кристины дошло, к чему он клонит, и она решила увести опера подальше от истины. Она уже кое-чему научилась, сидя в тюрьме.

Опер стер пот со лба. Фу, а то сейчас пытай всех мужиков в тюрьме, кто отец. Оно ему нужно?

— Ну вот, так и запишем, — продолжал опер, — все это случилось не в тюрьме. Правильно я говорю?

— Правильно, — сказала Кристина.

— Теперь иди в больничку. Пусть врач тебя посмотрит.

Опер нажал на кнопку звонка, опять появился тот же конвойный.

— В больничку веди.

— Слушаюсь.

Кристину привели в тюремную больницу, ее осмотрела врач-гинеколог, Кристина сдала анализ.

— Да, беременная, — подтвердила врач. — Срок уже хороший. Что будем делать?

Кристина молчала.

— Рожать будем. Других вариантов уже нет, — сказала врач и дала команду медсестре заполнить документацию.

Медсестра записывала:

— Фамилия, имя, отчество, год рождения.

Кристина назвала.

— Фамилия, имя, отчество отца ребенка? — спросила медсестра.

Кристина молчала.

«Пытают с самого утра сегодня. Надоели», — подумала она.

— Я тебя спрашиваю, — повторила свой вопрос медсестра.

— Я не помню, вернее, я не знаю.

Вот и подошел к концу срок Кристининого заключения. А куда идти? Идти никуда не хотелось, потому что идти было некуда. Девушка без адреса — это про Кристинку.

Ее вызвал начальник учреждения, выспросил, что да как. Да никак, тюрьма — дом родной.

— Выпускникам детского дома положено по закону жилье.

— Я выпускница тюрьмы. А мне что положено?

Своим вопросом Кристина привела представителя системы в замешательство.

— Чисто по-человечески мне вас жалко, но закона нет. Пока нет, — извинился представитель страшной машины под названием «система».

— Не нужно меня жалеть. Я не люблю, когда меня жалеют. Обойдусь как-нибудь без вашей жалости.

Кристина за много тяжелых лет научилась держать себя в руках.

— Чем мы можем тебе помочь?

— Да ничем. Сама как-нибудь справлюсь.

Слуга системы молчал. Ему нечего было сказать.

— Попрошу вас только об одном. Разрешите мне взять с собой картины, написанные мной в тюрьме и на зоне.

Освободившись из тюрьмы, Кристина сразу поехала в детский дом, чтобы забрать свою дочь Веру. Она очень соскучилась по девочке и даже не знала, как та теперь выглядит. Выросла, наверно. Кристина очень сильно волновалась. На пороге ее встретили не очень гостеприимно, мол, явилась мамашка из тюрьмы.

— Куда забирать ребеночка будете? Есть ли у вас жилье, прописка, работа?

Кристина стояла, опустив глаза.

— Я художница. Буду рисовать картины, продавать их и зарабатывать на жилье и жизнь.

— Вот когда заработаете, тогда и приходите за ребенком.

Кристина была готова к такому повороту событий. Она прошла эту школу: детдом, тюрьма. Нужно было каким-то образом выживать. Кристине удалось продать несколько своих работ, и некоторые из них даже очень удачно. Люди как карандаши, — каждый рисует себе жизнь сам. Кто-то ломается, кто-то тупит, а кто-то затачивается и рисует жизнь дальше.

Как радовалась Кристина первым заработанным деньгам! На них она смогла купить холст, кисти и краски. Ее посетил необыкновенный прилив сил и творчества. Из-под ее кисти выходили светлые, жизнеутверждающие, радостные полотна. Они нравились покупателям и быстро раскупались.

Пришло время подумать о приобретении какого-нибудь жилья, самого дешевого, самого примитивного, главное, чтобы там можно было прописаться. Кристина искала какой-нибудь сельский домик, но ей неожиданно повезло: заработанных денег хватило, чтобы выкупить в сельсовете старый барский дом. Большое здание было разрушено, но сохранился маленький гостевой домик.

Это была русская усадьба, построенная в лучших традициях своего времени. Во время войны там располагался госпиталь, после войны — школа. Но наступило такое время, когда учить в школе стало некого, и она закрылась. Усадьба имела жалкий вид. Колонны потрескались, портики отвалились, здание было почти разрушено. Вороны свили в нем гнезда. Летучие мыши с визгом проносились над ухом. Но хорошо сохранился маленький домик для гостей. Он был уменьшенной во много раз копией большого дома. В этом домике доживал свой век старый одинокий сельский учитель, и после его смерти домик пустовал.

Моя героиня стояла напротив этого полуразрушенного дома, держа за руку маленькую девочку. В другой ее руке был пакет, который собрали ребенку, провожая его из детского дома. У Кристины никогда не было своего дома: сначала детский дом, потом тюрьма, потом зона. Как ни убог этот дом, но это ее дом, который она купила за свои деньги.

Это была очередная осень ее жизни и первая осень ее вольной жизни. Она стояла перед неизвестностью.