Рассказ этот, ещё «перестроечный», давно просился наружу, и время его, кажется, приспело. В юбилейные торжества Михаила Сергеевича Горбачева история, когда-то рассказанная моим отцом и которая имеет отношение к планетарному юбиляру, ну… просто требует выплеска!

Но сначала о моем отце.

Родился он в Хоперском округе Всевеликой области Войска Донского в 1908 году 22 сентября – на Иосифа Волоцкого. И нарекли его Иосифом. Нас – трех сынов и дочь отца нашего Иосифа – имя его в разных ситуациях не раз выводило на определённые пути-дорожки. Иосифович! – это же звучит! Но об этих путях-дорожках другие истории. Сначала – о самом Иосифе.

Место географическое, где прошло детство отца, – нынешняя Волгоградская область – граница с Воронежской областью и Ростовской – с Вешками. Хутор Водины. Его уже нынче нет. На месте прадедовского подворья – заброшенное уже и забытое кладбище. По рассказам отца и тетки нашей Серафимы, прапрадед Осип переехал на Водины из станицы Тишанской.

Жил отец в семье своего деда – Богучарова Ивана Осиповича. Подворье было большое и огороженное частоколом. Отец говорил, что жили, как в крепости!

Лет в десять или одиннадцать – он сам об это не мог точно сказать – его… подстрелили. Какой-то лихой человек прострелил мальчишке коленную чашечку. Попал прямо в средину. Пуля прошла навылет. И навсегда остался отец хромым. Но всю жизнь он скрывал настоящую причину своего увечья. И если мать обучала нас школьным наукам, то отец – житейским ремеслам и самой жизни.

Однажды, это ещё в школьные годы было, колол я дрова в своем дворе. Вечерело. В хате уже горел свет. Отец – за своим сапожным верстаком, который выходил к окошку, а окошко – во двор, – нет-нет да и наблюдал за мной, улыбался. Я наколол большую кучу, лихо вонзил топор в плаху и пошел в хату. Шел по-взрослому размахивал натруженными руками, думал, отец сейчас похвалит. Скажет: «Хорошую ты нынче кучечку дровец набухал!»

Только я через порог:

– Убери топор в катух! – приказал он.

Я редко видел отца таким строгим! Топор убрал, но губы надул – не понял, за что он так на меня… Уже за ужином отец подмигнул и сказал:

– А кучечку дровец хорошую ты нынче набухал. Но вот я тебе расскажу! И ты на всю жизнь запомни! Ты знаешь, у нас на Водиных история какая вышла? В революцию. Власти тогда уже никакой не было или она уже пришла, новая? Ну, так вот! Недалеко от нас Харламовы жили. Оставили вот так топор в дровосеке, а этим же топором их всех и порубили. Зашли во двор эти, в кожаных тужурках с бантами красными, взяли хозяйский топор – он тут же им на глаза попался! Взяли, и всех – и старого, и малого… А семья, знаешь, какая большая была – человек двадцать! Снох, детей – всех! Так что, нарубил – и убери топор подальше от греха.

– А они чего, белые были? – спросил я.

– Кто?! – не понял отец.

– Ну, Харламовы?.. Белогвардейцы?

– Какие белогвардейцы?! Они родственники наши были! Грудные дети остались! Бабки! Я же тебе говорю – снохи. Аким там ещё был, ровесник мой, и мы с ним ещё дружили. И его – всех! Подчистую! А взрослые – воевали…

– В тужурках, между прочим, и с бантами красными ходили, чекисты, па! – заносчиво проинформировал я отца и огородил чекистов от несправедливых нападок. – И зачем им топор, они с маузерами ходили! Может, бандиты какие-нибудь переодетые зашли?

Отец долго и в упор «понимал» меня, и свирепо выдавил:

– Ты, «маузер», слухай отца своего и не болтай, что не надо! Они у меня – вот! В глазах стоят! «Переодетые»! На всю жизнь остались! Они, эти переодетые, знаешь, сколько в тот раз в нашем хуторе почикали, «чикисты»?! Не болтай лишнего нигде и никогда!

– А зачем же они их тогда? – не унимался я.

– Табе, комсомольцу, пока это не понять! – взорвался отец. – Чикист ещё мне тут!

Не помню, чем закончился тот диалог наш с отцом. Наверное, я ещё больше стал дерзить, заступаться за «чикистов». В то время я действительно в комсомол вступил. И больше всего любил историю. А отец, вообще-то, очень редко затрагивал политику и всего того, что было с ним. Я же, отличник по истории, с тайным и грустным неудовольствием считал тогда, что ничегошеньки он, отец мой безграмотный, и не знает! Ни про благородных чекистов, ни про настоящих красноармейцев…

Прошло не одно десятилетие. Имею свой дом, баню с дровами. Живу на выглядке, где с одной стороны путь-дорожка пролегает, по которой ходит и шастает всякий люд. И в последнее неспокойное время стал чаще вспоминать эту историю, рассказанную отцом. Вспоминать и за топором присматривать.

Но, про коленную чашечку.

До восьмидесяти лет нам, детям своим, рассказывал про какую-то горочку:

– Да вот, катались мы с горочки на коньках. А у меня такие хорошенькие были коньки – СНЕГУРКИ! Завернутые такие… носики, – при этом отец умилялся, говоря про носики. – А внизу канавка была. И как я её и не заметил… и кэ-эк!.. Об канавку. И вот вышло как…

– А горочка большая была? – спрашивали мы.

– О-о, крута-ая! – важно тянул отец.

Я представлял горку, но почему-то свою, канавку, на которой я как-то запнулся и больно стукнулся. Но горка моя была так себе, не такая уж крутая. Но было больно. А отцовская?! Ведь он так стукнулся, что нога не стала гнуться!.. Выходила ужасная картина!

Года за два до своей смерти он рассказал про настоящую «горку».

– Какие там коньки! Я даже не понял, с какой стороны стрельнули – спереди или сзади! Коленку обожгло и всё. А на горочке мы стояли Это точно! С братом Тишкой. Петро ещё малой был, а Иван – грудной. Спереди – лесок, а сзади – яр…

Примерно в то же время, когда его подстрелили, умерла его мать Варвара Григорьевна. А был это 1919 год. В семье осталось пятеро детей. Ещё сестра у отца была, тетка наша – Серафима Павловна. Отец – Иосиф, был старшим. Дед наш – Павел Иванович, как вспоминал отец, в это время рядился во все одежды! Был и белым, и в бандах ходил, а потом стал красным и раскулачил своего отца – Ивана Осиповича. Он раскатал дом, в котором сам когда-то жил, и вывез его в станицу Шумилинскую. Отец рассказывал, что из этого материала выстроили школу в Шумилинской…Вскоре умер Иван Осипович, а дед Павел Иванович потом переехал в соседний хутор Кривой. Кстати, хутор Кривой упоминается у М.А. Шолохова. Здесь была расстреляна «банда» Фомина. Сейчас в Кривовском тоже никто не живет. Ни одного человечка, а вот крест там недавно поставили – «банде» Фомина.

Вышло так, что в 1919-1920-е годы до отцовской простреленной коленки никому не было дела. И отдали Иосифа в селение Солонка хохлам, как не годного к строю казака, на обучение сапожному делу. Весь социализм отец видел и испытал от начала его и до конца. А начало построения социализма для Иосифа было довольно оригинальным.

– Я не могу точно вспомнить, – рассказывал отец, – в каком году это было. Но было это до женитьбы. А женили меня на Нюрушке в восемнадцать. Я не умел ни читать, ни писать, но руками и головой много чего делал и соображал. В то время отец наш, Павло, перевез семью в Кривой. Потом уж этот хутор стал называться Кривовский. Так вот, приехали к нам в Кривовский два чекиста с винтовками. Отца почему-то не было. Приехали! Заходят в хату. Ага:

– Богучаров Иосиф?

– Богучаров Иосиф…

– Бери все свои отмычки и собирайся с нами!

– Какие отмычки?!

– Какими сейфы открывают!

– Нет у меня никаких отмычек.

– Но-но! Нет у него отмычек! А замки чем вскрываешь? Подлец такой! Собирайся! Советская власть ему доверяет, а он ещё кобенится! Живо!

Откуда они узнали, что я замок открывал?! Сложный, правда. Отец меня возил в Нехаево, и я одной бабке сундук открывал. Она была богатая и жила одна – вдова. Я таких сундуков сроду не видел! Замудреный! И со сложным механизмом-замком. Долго я с ним возился, открыл всё же. Во-от. Взяли эти чекисты меня и повезли, не знаю куда. Я ничего не понимаю и дрожу, как заяц! С винтовками шутки не шутят! Какой сейф? Привозят в Нехаевский сбербанк. А хозяин сбербанка уехал или сбежал, не знаю! И, понятное дело, ключи с собой взял. Подводят к сейфу! Но это сейф не тот, какой в уголочке стоит в нашей конторе, в клубе. Этот – здоровенный! Со сложным механизмом! Спрашивают:

– Жить хочешь?

– Хочу! – говорю, а чего тут скажешь?

– Открывай! – приказывают. – Не откроешь, расстреляем! – говорят, как в шутку, а там что у них на уме?! Тогда человеческая жизнь ничего не стоила.

Ну, я немного успокоился, понял хоть, за что расстреливать будут! Ха-ха…

Говорю:

– Мне нужна тугая проволока, стальная!

Достали, встали сзади с винтовками, смотрят, что я делаю. Не сразу я сообразил, что тут в чём. Не спеша работаю. А они, как эти – сзади толкутся!

Я:

– Не дышите мне в спину и отойдите подальше, – говорю. – Я так не могу работать!

– Но ты, работник, сейчас ты додышисси у нас! Мы тебя хлопнем, с проволокой стальной, и всё тут табе! Отдышисси! – лаются, а отходят дальше.

– Открыл?

– Открыл! Но они все пальцы мои потом перемазали – отпечатки брали! А потом заставили расписаться. А я говорю:

– Так я же писать не могу!

– Ставь крестик!

– Какой крестик?! – я и вправду не знал, что нужно гдето расписываться! И как расписываться! А они подумали, что я дурака валяю!

В общем, чуть не расстреляли! Ха-ха! Нужен был ещё! Оставили! Потом эти же чекисты опять к нам приехали:

– Богучаров Иосиф?

Я говорю:

– Сами видите, Богучаров Иосиф я! Вы же один раз брали меня!

Один другому говорит:

– Гляди, какой разговорчивый?

Другой:

– Собирайся и поехали!

– Куды?

– На кудыкину гору! Собирайся! Подлец такой! Спра-ашивает он ещё!

А это был 1924 год. Это я запомнил. Мы ещё относились к станице Тишанской! Голод начинался и полная разруха стояла. Все моторы, дизеля, вся техника была собрана со всех хуторов на Бык-гору. Они там стояли и мокли под дождями. Зачем это сделали? Технику всю угробить? А дальше что? И людей?! И вот на горе этой комсомолки собрались, а дождик лупить – страсть! А там же ни одного кустика нет, где спрятаться. И стоять эти комсомолки, мокрые, как курицы, и щщастливые!

– А зачем они на гору залезли?

– А почем я знаю? Комсомольцы! Везде голод, холод, а они гогочут! Зубы скалят! Весело им, понимаешь?! Социализьму они строють! Я вот обратил внимание – каждое время выбирает своих чудаков. Тогда были комсомольцы. Смешные – до упаду! Они ведь никто ничего делать не мог! Только – языком!

– Они были местные?

– Были и местные, и всякие! Их поначалу было мало, но были. – Отец вздохнул. – Там же среди них и Пашаня была, жана моя вторая, с какой я до тюрьмы да и после 12 лет прожил. Уж как она на собрания любила ходить! Медом не корми!.. Да. Комсомольцы и комсомолки! Горлопаны – до упаду! Один гармонист у них был – Иван Пунцов. Да лучше бы он эту гармошку в руки не брал, не мучил её. Рвет меха, тянет изо всех сил, а музыки никакой путевой нету.

– Пап! – решил я пошутить. – Признайся, может ты сам комсомолец был? Тайный?

– Кто?! – отец не понял моего «тонкого» юмора и продолжил дальше. – Мне приказывают выбрать из всех двигателей наилучший и запустить его. Опробовать, а там – будем строить мельницу! Привезли-то меня в одной холщевой рубахе. Надеть нечего было и холод был, и я уже промок, но я был, Паша, без портков!

– Без штанов!?

– Да нет, на мне, стыдно признаться, но на мне ничего нижнего не было! Я нагнуться не мог! Там же сзади стояли веселые и зубастые! Комсомолки эти – Пашани! И Ваня с гармошкой! А я решил свой двигатель отыскать, я его хорошо знал. Ну и – свой он! Понимаешь? Свой, родной! Его Иван Осьпович выбирал, привозил! Я иду, а комсомольцы за мной, и Ваня Пунцов наяривает! Пашаня потом рассказала, что они мне так силы придавали! Им приказали – петь и плясать вовсю! Искал, искал я движок свой и нашел. И деда вспомнил, и баз наш, полный живности, и мать-покойницу вспомнил! Слезы как полились!.. Хорошо, дождик шел. Комсомольцы эти…

Эту историю отец вспоминал не раз, и каждый раз горько плакал… Таким жалким и страдающим я его не видел…

– Мельницу запустил?

– Запустил, Паша, запустил, – вздыхал отец.

Вышло так, что на нем социализм в лице Михаила Сергеевича и закончился. До самой смерти отец лудил, паял худые, «латанные-перелатанные» предперестроечные совхозные радиаторы тракторов.

Если бы не коленка простреленная, куда бы повернул его Всевышний?..

Отец был сапожником, мельником, портным, столяром. На похоронах отца, а умер он 5 августа, до смерти неделю лил ужасный дождь. А как умер – дождь прекратился. Выглянуло солнце. За три дня до похорон подсохло. И уже к вечеру на поминках за столами, накрытыми во дворе, было 100 человек. Ровно сто! Старики, старухи, кто любил и уважал Иосифа Павловича (в страшный голод 1947 года, когда отец работал в Нижней Речке на мельнице, он спас не одну семью), собрались со всех близлежащих забытых, разрушенных хуторов. И кто-то заметил:

– А глядите! Мы ведь все пришли в чириках, какие пошил нам Иосиф Палыч!

И все 100 человек поглядели вниз под столы на свою обувку. И все закивали, согласились, а мама громко заплакала…

Когда заканчивались летнее-осенние сезонные работы, заготовленное сено стояло в стогу, корова и овцы с козами определены были в свои катухи, а огород был уже вспахан под зиму, отец садился за сапожный верстак и шил на заказ тапочки-чирики всех размеров. К следующему лету. Каких только колодок у него не было – от ноги на годовалых ребятишек и до сорок шестого размера! Заказывали семьями. Подошва тапочек была ременная, а верх – суконный. И сносу им не было – по росе, по стерне, по грязи!..

В родительском пятистенке – и в хате, и в горнице – висели старинные часы. Например, фирмы «МОЗЕР и К». Отцу привозили хлам, а он восстанавливал его. И такая была причуда, что часы звенели у отца по порядку: сначала мягко шипя начинали отзванивать старинные, резные, подточенные древесными жучками, темно-вишневые часы, потом те самые – «МОЗЕР и К», секунды через три-четыре начинали бить следующие – восьмигранные, тоже старинные. Они звенели громче. В конце всего этого перезвона вдруг выскакивала нахальная кукушка из часов, что висели у печки, – часы мамы нашей. Кукушка по-хозяйски отсчитывала, сколько положено ей было, без всяких там шипений (она была уже советской), и прекращала весь перезвон. Обычно отец проверял часы в 12 дня. До того сидел в своем маленьком кабинете, заваленном колодками, тапочками, выкройками, и уж машинально посматривал на свои ручные часы, ждал боя…

В двенадцать, как известно, передавали новости по телевизору, и я, беззаботный отпускник, если и не сидел где-нибудь с удочкой на пруду или на речке, и если не косили мы сено с отцом, и если не гребли, не сушили, не копнили, то, бывало, смотрел-слушал новости. А это было – начало правления генсека Горбачева, – беспечное время! Люди и не предполагали, ЧТО на них надвигается!

Вспоминается смешная и грустная история. В то время я заочно учился во ВГИКЕ на сценарном факультете и работал в котельной в деревне Брёхово. Да, есть такая в Одинцовском районе. Котельная была маленькой, находилась на территории сельскохозяйственного участка, значит и отапливала его. А ещё мы отапливали молочно-товарную ферму. Мы, кочегары, работали по системе «Сутки-трое». Сутки работаешь, трое отдыхаешь. Всё наше хозяйство относилось к знаменитой Петелинской Птицефабрике, на которой в то время я уже отработал четыре года. В культуре. Народу в сельскохозяйственном участке было… человек около пятидесяти. Чудилы и балагуры – трактористы, слесари, сварщики. Они были такие наивные и по-детски доверчивые! Удивительно! Как и вся птицефабрика, это был приезжий со всех уголков Советского Союза сельский люд – «хрущевские ошмётки!», как мрачно обозначил себя и свое окружение один из работников птицефабрики.

И вот однажды утром я уже отстоял 24 часа, умылся, переоделся и ждал смену. И пришла она – ввалилась целая толпа с бригадиром Семёном. Шустрый, худой и жилистый рыжий Семен – явленный харизматик! – с порога поставил мне вопрос перпендикуляром:

– А ответь ты нам, студент! Ты у нас во втором институте учишься! А имею ли я право стать депутатом Верховного Совета СССР?!

– Ммг!.. – поскольку я не спал уже больше суток, то, вероятнее всего, был слегка приторможен и не исключаю того, что имел глуповатый вид.

Весёлая глумливая компания за спиной Семёна делала всяческие знаки: «Дай добро! Дай!»

А лет ему тогда было около сорока, и имел он, бригадир Сеня, высшее техническое образование и талант к технике имел, а характер – неизлечимый, не со всеми уживчивый. Хвастал, что дед его был революционером, из еврейско-польских «ошметков», носил маузер и в своё время стрелял крепко. А внук революционера был ужасный спорщик и любил, чтобы всё было по его разумению. Такое положение, мягко говоря, не всех в сельхозучастке устраивало. …

– Фактически – каждый гражданин имеет право быть избранным, – ответил я ему как-то так.

– Фактически! – Семён торжественно пожал мне руку и стремительно двинулся на территорию участка.

С этого же дня он развил бурную деятельность по сбору подписей в «первичной» организации!.. Каждому трактористу, в случае, если его выберут депутатом в Верховный Совет, он обещал новый трактор. Кузнецу Лёне – новую кувалду, наковальню и горно с новыми мехами. Даже доверчивому простаку Алексею, дворнику по участку, пообещал привезти с юга густые, крепкие сибирьковые веники! Не то чтобы продвинуть по службе, а веники!.. Где тут правда, а где выдумка, я не мог разобрать. И допускаю, что выдумка тут была! Днем в котельной проходило много народу. Со всеми я был хорошо знаком, все знали, где я учусь, и каждому хотелось рассказать что-нибудь невероятное и смешное. Тема выборов в тот момент оказалась самой востребованной! Забегали при случае, рассказывали про веники, трактора и прочее. Все приняли участие в этой комедии, и все ждали конца её. Настал день, когда в ленинской комнате агроном собрал своих работников для решения Сениного вопроса. Удивительно, но, почти все поставили свои подписи в поддержку своего бригадира. Одни придерживались такой линии:

– Да на кой он нам нужен?! Забодал всех!

– Без него спокойнее будет! Пусть, куда хочет, идет!

– Хоть в РОНО, хоть в ООН!

Было и другое течение, но близкое к этому! Не знаю кто, но вспомнили известный старый анекдот про генерала, к которому пришел его денщик и говорит: «Товарищ генерал, табе пакет!» – «Не табе, а Вам!» – поправляет генерал. – «Да на кой он мне нужон? – противится денщик. – Табе пакет!» – «И прислали же ко мне такого гольного дурака!» – бурчит генерал и принимает пакет. – «Так, товарищ генерал, умных – к умным, а дураков – к дуракам!», – весело ответствует денщик.

При этом трактористы себя за дураков уж не считали… В выступлениях же многих депутатов по телевизору – ума не наблюдали. Поэтому и предлагали «послать» своего бригадира ТУДА – к депутатам.

А Лешка Солдатов, грустный романтик и тракторист, тот придерживался иной линии.

– Всю жизнь мечтал увидеть знакомого человека в большой власти! – в мечтаниях беззлобный Лешка тянул слова. – Представляя-а-аете? Выбирают нашего Сеню депута-атом, и дают ему какую-нибудь должности-и-ишку! М-м-м, – умилялся Лешка. – И посадят его рядом с Горбачё-о-о-м! А мы смотрим все по телевизору и диву даёмся: «Так это же наш Се-еня! Из наших рядов!.. И рядом с Горбачё-о-м!».

Но линия Лешки, как я догадываюсь, выходила из вещего сна слесаря участка дяди Сани Золотанина. О-о-о, дядя Саня!.. Царство им всем Небесное! Почти все участники тех событий уже померли. Но все они были такие разные, такие жизнелюбивые и, в общем-то, беззлобные люди. Но, о дяде Сане. Это… сначала дядя Саня был фронтовиком. И имел награды боевые. Прошел всю Великую Отечественную разведчиком. Помимо всех достоинств, дядя Саня был великий фантазер! В отличие от других, с ним мы не были знакомы. И он «поймал» меня в первый день моей работы в сельхозучастке. В столовой за обедом мы встретились с ним глазами – сидели за разными столами. Он смотрел на меня как-то пронзительно, даже строго, а потом подсел с вопросом:

– У тебя старший брат есть? – дядя Саня имел благородный вид. Длинноволосый блондин, да ещё и с сединой, высокий, подтянутый. Слегка удлиненное лицо с тонким хищным носом, с пронзительными серыми глазами придавало значение. О, дядька особый!

– Есть! Два брата!

– Старший?

– И старший есть! Он сорок седьмого года! Музыкант он.

– А-а, нет, – дядя Саня собрался уходить, но добавил, указывая на меня: – В войну такое лицо помню – копия! – встал уже и спиной ко мне повернулся.

– Но у меня дядька родной был! Петр, – остановил я его. – И он погиб.

Дядя Саня резко повернулся, подсел вновь. – А где он воевал?

– На финской! Там и погиб!

– На финской и я воевал! Но, ладно, я к тебе вечером зайду. Ты сегодня на сутки заступаешь?

– Заступаю!

Я не успел опомниться, как дядя Саня вышел из столовой. Помню, сердце у меня в тот раз забилось, заколотилось – ужас! О родном дядьке, который погиб на финской войне, отец наш, да и мы все родные, ничего почти не знали. И тут вдруг! Вечером дядя Саня не зашел, и утром его не было. И трое суток до своей смены я мучился неизвестностью. И опять мы встретились в столовой. Тут я уже сам к нему подсел решительно:

– Дядя Саня, расскажи про дядьку! Вы знакомы с ним были?

– Нет, – вяло ответил тот. – Просто я помню, мы шли в штыковую, и помню, рядом со мной упал вот такой боец, как ты. Один в один! Я к нему: «Браток!». А он уже всё! Грудь вся в крови уже была! Я его вот так взял на руки, голову держал его… А там надо же было идти в бой! Дальше! Оставил его и пошел… Но лицо – твоё…

Я почему-то поверил тогда дяде Сане, и сейчас верю, что именно так оно и было. Отцу рассказывал эту историю. И, помню, после того мы долго и молча сидели с ним. Отец, видать, сам представил ту картину, картину смерти своего родного брата. Потом он просил передать привет дяде Сане. Я передал, и мы с дядей Саней стали дружить. Он мог принести мне яблок. Целое ведро один раз принес! А однажды зашел и молча подал мне конфетку – карамельку. Одну. Улыбнулся и молча ушел.

И всё же! Дядя Саня был великий фантазер! Да, там, в нашем сельхозучастке, была могучая «кучка» фантазёров! Когда же начинал говорить дядя Саня, все замирали и ждали грани, которая плавно, а то и сразу скачком, переходила в ту самую потрясающую выдумку, какую, можно сказать, и не выдумаешь! Но зачем она ему нужна была?! Ну, например, дядя Саня был охотником, поэтому у него была масса историй про охоту. И вот одна из них, свидетелем которой я был.

Летом наша котельная не топилась, стояла на ремонте, так что все кочегары ходили каждый день на работу. И как-то раз после обеда мы – кочегары и слесари – человек пять-шесть, по пути в котельную забрели в аккумуляторную. Дядя Саня находился там, а «погонялы» – бригадира Семёна рядом не было, так что мы затормозили на какое-то время у аккумуляторщика Леонида. Не помню, как разговор вышел на тему охоты, но слово взял дядя Саня Золотанин.

– Когда я жил в Тульской области, был у меня кобель Трезор! Таких кобелей уже нету! О-о, не-а! Умный, гад! Только не говорил!

– А какой же породы был твой Трезор? – вкрадчиво спросил аккумуляторщик Леонид.

– Породы?! – дядя Саня задумался на одну секунду. – Да обыкновенный кобель и обыкновенной породы! И не гончая, и не борзая! Я же в собаках разбираюсь! А Трезор был обыкновенный. Правда, такой костистый! – дядя Саня показал, каких размеров был Трезор.

– Да это прям телёнок, – ехидно засомневался аккумуляторщик.

– Теленок! – воскликнул дядя Саня! – Вот я тебе и хочу рассказать, как с ним мы на кабанов ходили!.. Мы! – Рассказчик таинственно усмехнулся, неспешно достал сигареты, неспешно прикурил. И все курящие вокруг дяди Сани тоже задымили. – Выходили мы с ним рано утром, – дядя Саня посмотрел на часы, – в три сорок пять! Но вот так мы с ним выходили – ровно в три сорок пять! Так заведено у нас с ним было!

– С Трезором?

– С Трезором!

– А он, чего же, в хате с тобой жил? – опять тот же вкрадчиво-ехидный голос.

– В чулане! – резал дядя Саня. – В чулане он жил и на волчьей шкуре спал!

Так вот! Я открывал ворота нараспашку, – рассказчик посмотрел всем в глаза, а дольше всех – аккумуляторщику, наверное, чтобы тот не лез с глупыми вопросами. А смотрел дядя Саня так, будто хотел сказать: «Вы, даже, не представляете, как это открыть дверь нараспашку!» – Открывал я ворота нараспашку и говорил: «Трезор! Фас!» – и Трезор мой тут же уходил в лес, а я… – Дядя Саня выдержал мучительную паузу. – Правильно ты думаешь! – Рассказчик ткнул пальцем в аккумуляторщика, – в чулан. В чулан! Повторяю! Садился на эту самую волчью шкуру и закуривал. А ружьё-то – вот оно, рядом! Курки взведенные! Жакан! Всё! Как положено!.. Курил я тогда… самосад. Сам его выращивал, намешивал туда дойничку – изумительный был душистый самосад!

– О! Я тоже отцу так делал! – обрадовался я.

Дядя Саня поднял в мою сторону руку, мол, тебе слова не давали.

– Я искуривал пару, ну, от силы… – рассказчик опять посмотрел на часы: – …три цигарки! И тут, брат, не шути! Дикий кабан – зверь страшный! Веперь! Я брал ружьё и тихо-тихо спускался с крыльца. – Дядя Саня тихо-тихо показал, как он спускался с крыльца и замер. И мы все замерли и перестали дышать. Кто-то даже поперхнулся дымом.

– Ха! – неожиданно громко выдохнул дядя Саня так, что все вздрогнули, кроме аккумуляторщика. Оказывается, аккумуляторщик Лёня уже слышал эту историю про Трезора…

– Ха! – выпалил дядя Саня. – Мой Трезор не любил задерживаться, он приходил как по часам! С левой стороны шел вепрь, а с правой – мой Трезор! В зубах Трезор держал клык этого самого дикого веперя и вел его за клык! И где он находил таких здоровых кабанов?! Я теряюсь в догадках! Шли бок в бок! Ха! А хвостиком его Трезор ещё и подгонял!.. И прямо в ворота и ко мне во двор!.. Мы встречались с ним глазами – вот так! – дядя Саня стремительно рисовал прямые линии. – Глаз в глаз! Я давал головой ему знак, мол, сигай, Трезор! И Трезор мой сигал в сторону метра на два… и становился, как вкопанный… Мол, Саня, я свое дело сделал, теперь ты лупи!..

Боюсь, моя мысль свернула куда-то в сторону. Буду краток. Итак, накануне голосования дяде Сане приснился сон: столы, столы, а за ними сидят два человека – генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев и наш бригадир Семен. Дядя Саня решил, что это вещий сон, что Сеню нашего надо срочно выбирать в депутаты и что Сеня может стать у Горбачева секретарём. Не генеральным, а просто секретарём. Снился ли сон на самом деле дяде Сане, никому, сами понимаете, неизвестно. Тогда же кто-то заметил, что столы снятся к покойникам, и как бы наш Семён, но ещё хуже – сам генеральный, а ещё страшнее – оба, в один день, как бы ни того… ага… «лапки не отбросили».

В общем, выражаясь словесным багажом Михаила Сергеевича, – «плюрализма» в нашем сельхозучастке пёрла, как опара из квашни!..

Один из немногих, тоже тракторист, – Михаил Иваныч Камешков, противостоял ТАКОМУ легкомысленному действию своих сотоварищей:

– Да что же вы делаете, ребята?! Вы кого хотите во власть подсунуть? – Михаил Иванович был передовиком, а ещё и коммунистом. И для него высшее начальство в лице Горбачева было недосягаемым.

Но помню, как он страшно возмущался по другому поводу. После популярной в то время передачи «Взгляд», где режиссёр Марк Захаров публично сжег свой партийный билет, Михаил Иваныч пришел в котельную крайне возбужденный и стал мне выговаривать, будто ближайшему родственнику этого самого Захарова:

– Ты же ведь тоже, Паша, ТАМ, в культуре! Да как он мог?! Как он мог, подлец такой, жечь перед всем миром партийный билет?! Где совесть у таких людей!? Ты мне ответь! Где? Они же и страну так продадут! А?!

– Михаил Иваныч, а я чего? Я беспартийный и Захаров мне, слава Богу, и не сват, и не брат, – оправдывался я.

– Знаю, что не брат! Ему партия доверила, допустила его до этой работы! А кто бы он без неё был?! Партия ему имя дала! Он же – предатель! А?! …

Не буду пересказывать всех деталей и тонкостей, но выборная кампания для Семена закончилась неудачно. Дальше сельхозучастка она так и не двинулась. Хотя хуже какого-нибудь выбранного в то время депутата, типа Николая Ильича Травкина, наш Семён не выглядел бы. Говорун он был хороший! И с Горбачевым бы сошлись! Но мысль другая. Тогда меня поразила легкость, с какой наши трактористы выбирали своего бригадира в Верховный Совет. А резюме местным выборам подвел кузнец и сварщик Лёня (Леонидов у нас почему-то было много)… Как-то вечером, уже после рабочего дня, и уже по осени, зашел он в котельную, грузный такой, колченогий – Лёня хромал, присел на тахту мою, пару раз вздохнул громко и сощурился в хитрой улыбке:

– Пишешь? Про чё?

Я не успел ему ответить, а Леня продолжил:

– А ты слыхал, чего тут наш Сеня отчубучил? Слыхал?.. Вот чуда-ак! Я ведь тоже на гармошке играю, Паша. Ты слыхал, как я играю? Не слыхал?! Как же ты в культуре и не слыхал, как я играю?!

– Да нет, не слыхал…

– Да и не надо слухать. Хе-хе… Я, Паша, играю, но не на каждой свадьбе отважусь сыграть. Я же знаю, КАК играю! А он – рядом с Горбачем! О-о! Вот бывают гольные чудаки!.. Про чё пишешь-то?

Да, с приходом Миши Меченого в огромной нашей «необъятной» стране подул ветерок… С ядовитым запашком, как потом оказалось. Все начали просыпаться. В телевизоре появились молодые шустрые ребята. На радио образовались новые программы с гогочущими, как лошади, ведущими женского пола. В общем-то, в спокойной, установленной временем и определёнными порядками жизни, вдруг выскочили, как из известных табакерок, нахальные, юркие личики. Они – совсем малое количество их – быстро определили дальнейшее русло лениво текущей огромной реки, и с нарастающим грохотом пустили её по своим порогам… Старухи зашептали, что вот он и конец всему скоро! Михаил Меченый пришел, значит скоро – труба. Давно, мол, всё это было известно…

Отец, в очках, с клейстером в стакане или с выкройкой тапочка, приходил к 12-ти, слушал часы. А потом снимал очки, становился в дверном проёме в горницу, где стоял телевизор, как бы мимолётно, не присаживаясь и с повышенным интересом, как чудо негаданное, рассматривал Горбачёва в телевизоре. Который, каждый день всё более вдохновляясь, начинал говорить о перестройке, гласности… И как только картинка менялась, появлялись иные лица, отец терял всякий интерес к другому происходящему на экране, и уходил к себе. И вот однажды отец воскликнул:

– Может, это его сын?!

– Чей сын? – не понял я. – Это наш генсек!

– Генсек! Генсек-то я понял, что он генсек! А кто у тваво генсека отец? Вот в чем вопрос?

– Пап, ну, ответ простой – какой-то Сергей!

– Мг! – хмыкнул отец. – А может он нагульный, генсек твой? Ты знаешь, как он похож?!

– На кого?

– На Гришку, на Гришку! А вот фамилию я его забыл. Хоть убей – не могу вспомнить. …Звали Гришка, как деда нашего. А фамилия? Какая-то чудная фамилия у него была! Но не Горбачев! А Гришка – вылитый! И пятно на лбу – точь в точь!.. И руками – так же! – отец обозначил жесты Михаила Сергеевича.

– Может, это не Мишка, а твой Гришка? – посмеялся я.

– Мой Гришка, – отец странно на меня покосился и ушел с клейстером в стакане.

И как-то косили мы с ним внизу луга в вишнях. Почему-то мы были вдвоём. Без братьев и зятя. И мамы с нами не было. А косарь мама была искуснейший!..

Ну вот, опять! Как тут не отступить от главного? Расскажу интереснейший эпизод из жизни моих родителей.

Примерно в эти годы, о которых идет наше повествование, чуть ранее, приехал к нам в хутор мой тесть к сватам своим в гости. А тесть был самый настоящий перс. В то время он жил в Душанбе и был известен в СССР как актер Латфи Атаула сын Мехти. По-русски, – Анатолий Михалыч. Анатолий Михалыч являлся ещё и режиссером, драматургом, знал до десятка восточных языков. В известные времена был репрессирован и отсидел в Сибири десять лет. В молодости Михалыч, как говорят в народе, имел бычью силу! В цирке даже силовиком работал… Встретили его родители мои хорошо, перс остался «очень даже» доволен. И больше всего его сразила сваха – Нина Дмитриевна! Царство им всем Небесное! И не тем, что мама прекрасно пела, – а пела она действительно, прекрасно, – и не тем, что она была замечательная хозяйка, а тем, как она умела косить траву. Смотрел, смотрел перс Атаула, как хоперская казачка однажды на семейном покосе машет косой, да и решил тоже попробовать:

– Сваха, много чего я в жизни повидал, много чего умею делать, но всегда думал, что косьба – чисто мужское занятие. А ты это так легко делаешь! Дай, попробую!

– О, да, а то чего же, сваток! На-на, попробуй! Тут особого ума и не надо, – мать охотно передала косу своему свату. Перед тем, правда, отец любезно подвел жало косы.

Помню, как вся наша семья умиленно застыла в моменте рождения нового косаря. Сын Мехти даже засмущался, как на премьере перед выходом на сцену. Мама, конечно, проинструктировала, как махать, на чего налегать, и Атаула понял. Первый решительный взмах – и коса наполовину воткнулась в землю.

– Ой, сваток, да ты полегше, полегше! – мягко всколыхнулась мать, – Ты пяточкой-то к земле, пяточкой! И полегше. Вот, гляди! Отец, дай мне, – мать отняла косу у отца. – Р-раз! И всё! Р-раз! И всё! Это «Рраз и всё» продолжалось минут десять! Коса Михалыча никак не хотела косить! Она то птицей взмывала к небу, то колом втыкалась в землю. Пару раз косьё опасно хрястнуло, и отец слегка приуныл. А мать оптимистически продолжала вдохновлять дорогого гостя:

– Сваточек, сваточек! Да ты не рви дуриком-то! Пупок сорвёшь! Смотри вот, пяточкой прижимай, а носок-то не задира-ай! И легше, легше – рраз, и всё!

Словно в обострение данной ситуации, появился Сашок, племянник. Он ездил на велосипеде купаться на пруд. Приехал, взял свою косу и влился в смущенное общество. Учился тогда Сашка в четвертом классе, косил же, как взрослый косарь. А учили его косить дед с бабкой, а косу – пятёрку – дед ладил специально для внука.

– Вот, Сашочек! – обрадовалась бабушка. – Покажи деду Толе, как ты легко косишь! – В другую минуту бабушка Нина подумала бы, что она предложила, баба Нина была тонкий человек, но сегодня… – Смотри, сват, смотри, как он пяточкой прижимает! Взъерошенный, с красными от купания глазами и с облупленным носом Сашок не косил, а брил! Так искусно у него выходило!

Крайне смущенный большой, грузный Анатолий Михалыч, обливаясь потом, обратился к отцу:

– Веришь, сват, я на сцене никогда так не позорился! У меня есть шанс ещё раз? Дай, попробую!

– Шанец есть! Хучь два! – мать сознательно, для смягчения ситуации, поменяла букву, – Глянь, сколько травы!

«Два» не вышло. На первом же косьё хрястнуло, и тесть мой едва не рухнул с обломком в руках.

– Слава Табе, Господи! – спешно и облегченно перекрестился отец. – Пойдем, сват, и выпьем!

Надо отдать должное упорству Анатолия Михайловича. Он вставал каждое утро рано-рано, снимал одну из кос с клёна у крыльца и шел один на луг. А на лугу он долго не задерживался – крайне удрученный возвращался быстро, с обломками. Он сломал три косовища, но так и не научился косить. За порчу имущества предлагал деньги. Отец, конечно же, отказывался и даже придумал оправдание поломкам:

– Да они же старые, сват! Косья! Я их как раз и хотел поменять, Глянь они какие? Хрясть и всё!

Мне до отъезда тестя пришлось на велосипеде съездить в ближайший лесок и срубить штук пять кленков для новых косовищ. Тестю же очень по душе пришелся наш хуторок, и он даже присмотрел себе заброшенную хату, в которой когда-то жил немой пастух Петя. Михалыч серьёзно намеревался переехать к нам на постоянное место жительства. Но, как говорится, мы предполагаем, а Господь Бог располагает.

Но возвратимся к нашим с отцом вишням. Тут я выкосил птичье гнездо.

– Пап, смотри! Наверное, соловьиное, – позвал я его и начал философствовать. Время шло к обеду. А косить мы начали с раннего утра. Со двора нашего от летней кухни вился легкий дымок – мама что-то готовила. Надо было заканчивать дообеденный сенокос. – Прошлогоднее, па, а может, и позапрошлогоднее…

– А с чего ты решил?

– Да труха, смотри! Кладка не свежая – одна труха!

Отец пальцем ткнул мне в грудь, и как можно шире открыл узкие щелочки глазные:

– Точно, Паш! Перетрухин! Пе-ре-трухин… Гришка! Ну, какой похож на Горбачева! Точно – Гришка Перетрухин! Голову сабе сломал! Садись, покурим! И я табе расскажу.

Я всегда радовался своему приезду домой! За плечами отца и матери, хоть уже и стареньких, на две-три недели невольно становился беззаботным дитём. Даже самый тяжелый труд – сенокос, уборка сена, огород – приносил радость. Эти две-три недели отпуска со стариками-родителями остались в жизни самыми радостными! Я отказывался от льготных путёвок, от различных путешествий, брал в фабкоме лодку резиновую двухместную и ехал домой! Рядом был пруд Кулиновский с красными карасями, раками, с карпятами и карпом до пудовых размеров… А ещё, во время учебы во ВГИКЕ, темы для свои рассказов, сценариев, я брал здесь, на Родине. Мои герои поют песни наших дедов, говорят их языком: табе, сабе, солнца… Как там сказано? Плох тот кулик, который не хвалит своего болота!

– И как ты меня надоумил вспомнить про этого Гришку Перетрухина?! Давай присядем! – Отец зачикилял к заросшей колее, где стояла наша банка с водой. Присели, попили. Вода уже стала теплой, но сдобренная лимонной кислотой, показалась наивкуснейшей! Всё тело приятно ныло и гудело.

Накосились мы нынче славно! И отец, будто поймав мою мысль, продолжил её.

– Сколько сенца будет, а? Прям хорошо! А ты знаешь, как у нас на Водиных этот Перетрухин на Смоленскую сено собирал? Ого-го! Я тебе расскажу! Я не знаю, откуда он к нам в хутор попал, но он был ненашенский, не из казаков.

– Молодой он что ли был? – поинтересовался я.

– Перетрухин? – отец задумался, по-своему что-то высчитывал. – Не знаю, не знаю! Может – тридцать, может – сорок. А может, и… не знаю.

– Ну, пап, у тебя и прикид!

– Не могу точно сказать, не могу. Но с ним всякие чудные истории приключались! Поэтому, наверное, я его так хорошо запомнил. Ну, вот про сено!.. Мать наша всегда меня ругает, когда я тапочки по воскресеньям шью. А ведь нельзя! До обеда точно нельзя. А уж в такие праздники в церковные – тут и не говори! На моей жизни столько примеров! У этого Гришки Перетрухина, не помню, жана была, дети? Убей – не помню! Хату помню, на краю стояла хутора… Ну вот! Как-то накосил он сена, сено высохло. Это был уже второй покос – отава. И стал он собирать, да не на какой-то там простой день, а на Смоленскую. Она – Смоленская – когда? После Ильи? Она и раньше, и сейчас, говорят: на Илью Пророка, на Смоленскую – отдыхай! А он – хоть бы что! Гребёт и посмеивается. Люди ему:

– Гришка, да ты чего делаешь? Смоленская присмолит! А он и байдюже! Сложил стожок. Стожок хороший получился. Не помню, почему, но он успел поставить его недалеко от наших. Мы же там, детишки, потом смотрели!.. А наши стога были – о-о-о, не шути! Знаешь, сколько скотины прадед твой Иван Осьпович держал?! Быков, лошадей, коров, не говоря уж об овцах и козах…

Отец перешел на приятные детские воспоминания. А уж как мне приятно было всё это слышать!.. Но – о Перетрухине с его стожком.

– Ага! Ты, Паша, не поверишь! Пока Гришка сено грёб, на небе не было ни тучки. А как стал собирать в стожок, образовалась одна – ма-аленькая, черная, правда. И повисла над Гришкиным стогом! Гришка то-олько закончил, грабли свои собрал и вилы и отошел, ну, полюбоваться сеном своим. Хорошо, что вовремя отошел! Из тучки – гром, и молонья бьет прям в его стог! Ты, Паш, когда-нибудь видел, как сено горит?

– Видел, пап!

Теперь я припомнил. Однажды летом мы, около десятка школьников, после пыльной работы на нашем хуторском току ехали на речку купаться. Ехали на машине в открытом кузове и видели, как в сотне метров от дороги занимался пожар. Загоралось совхозное сено – пять огромных приклада! Это была жутко красивая картина! Сюрреализм! При полном безветрии огромное пламя, оторвавшись от первого загоревшегося стога, перелетало на пятый стог. Поднялся огромный огненный вихрь, и все пять прикладов вспыхнули, как порох. Моментально! Это страшно!

– Сено горит – а-а, не дай Бог! А Гришкино, Паша, – отец от удивления как-то помолодел, – горело, как свечка! Ни один скирд не пострадал. Весь хутор сбежался смотреть на чуду! Бежали тушить, а увидали чуду!.. Вокруг – сена, скирды! Они должны были пыхнуть тут же! Ни один не пострадал, а Гришкин, так свечкой и догорел дотла! Во-от, тут и подумай, как с Богом играться. Говорили уж тогда, что Гришка черную магию почитывает, а это уже дело темное. Не от Бога. Как Дед наш, Иван Осьпович, сказывал.

– Но я тебе другую историю хочу рассказать про этого Гришку. Уж какой он говорун был – до упаду! Но беззубый!

– Как – беззубый?

– Ну, зубов у него не было! Два клыка торчало!

– Беззубый говорун!

– О-о, говорун, каких поискать! Не знаю, почему, но он вместе с нами, ребятишками, в ночную стерёг быков, лошадей. Может, его нанимали? Бывало, хе-хе… и по головке погладит, и цыбарку табе скрутит, табачку туда и в рот её сунет, да ещё и спичку черканет: «Ну-ка, ну-ка, – подзадорит, – набери поболее дымку и скажи в себя: Эх, мама!»… А опосля деду Ивану донесет, что внук его, Оська, покуривает и покашливает! И всё со смешком, всё со смешком. Ну, мы ему тоже устраивали! Он был страшно трусливый! Особо – змей боялся. А змей у нас было!..

– Змей?!

– О-о, Па-ша! У нас столько всякого дикого зверья было! И зайцев, и куропаток, и диких уток и гусей. Дудака мерено-немерено! А уж змей! Раз весной я быка одного искал и в ложбинку спустился, а нога у меня как-то подвернулась. И я – падать! А луна полная была, светло так! И вот я лечу, вот-вот рукой коснусь земли! Гляжу, мать честная, а он, клубок, катится, живой! И прям на меня! А этот клубок в диаметре примерно метр или больше!

– Какой клубок?

– Змеиный! Представляешь, из него головы торчат и шевелятся! А он сам шипит и катится на меня, как верблюжья колючка! Медленно катится. Как я в него головой не воткнулся, не знаю! Рванулся!

– Какой-то ужастик!

– Чего-чего? Ну, я ж тебе и говорю! У деда нашего Ивана батраки были – Жуковы. Молодая пара. Муж с жаной. Воронежские они были. Эта жана, она вообще змей не боялась! Идет, например, вдоль обрыва, а змеи головы из норок повысунут, а она поймает её, змею, и шею свою обмотает или грудь. И две змеи могла поймать, тогда две груди обмотает и идет по хутору. Змеи сипят и язычки высовывают. Люди стали жаловаться деду Ивану:

– Иван Осьпович! Что это у вас за революционерка такая! Детей пугает!

Иван Осьпович ей запретил так по хутору ходить. Воот, а ты говоришь, змей! А Гришка, он вообще боялся ночью ходить! И пропади они пропадом хоть все быки! Он ложился в свою телегу и засыпал, а лошадь свою он путал и она возле нас стреножная и ходила. Спал, как убитый! Мы его, сонного, вместе с телегой и в яр спускали. Бывало, проснется и не поймет, где и чё с ним! Как начнет дуриком орать! А лошадь у него была старая и смирная. Один раз старшие ребята взяли и обмазали её откидным молоком. Ну, кислым!

– Знаю-знаю, пап! Откидное – знаю!

– Ага! Не поленились же! Всю ночь, пока он спал, мазали её! Ха-ха! Рано утром Гришка проснулся, а мы тут все рядом! Ждем, не дождемся, когда он пятно своё высунет!

– Пап, ну неужели уж так похож на Горбачева? – сомневаюсь я.

– Как в зеркале! – без тени сомнения заверяет отец. – Я его, Горбача, когда первый раз увидал, аж присел – Гришка! А фамилию вспоминал, вспоминал! Ты, вот, помог! Хе-хе!.. Ну, вот! Из телеги голову поднял, пятно свое почесал, глядь, а лошади нету! Туда! Суда! Нету лошади!

– Рябятки! А вы мою лошадку не видали?

– Лошадку?! – отвечаем мы. – Какую-такую лошадку?!

– Мою лошадку! Вы чё, лошадку мою не знаете?

– А-а-а, твою, дядя Гришка! Знаем…

А кто-то и скажи:

– Да тут татары проежжяли!

– Какие-такие татары?! – Гришка аж из телеги выпрыгнул.

– Какие лошадок любят на колбасу пускать! Эх! Как спохватился наш Гришка! – На какую-такую колбасу?!

– На кониную, дядя Гришка!

– Да куды ж энти татары поехали?

– А вон туды! – показывает один.

– Да нет, туды! – показывает другой в другую сторону.

– А может и цыгане, – третий льёт масло в огонь.

– Цыгане?!

А до этого вышла история – цыгане лошадь у нас из хутора украли!

– Ой! Да чаво жа вы, нехорошие рябята, меня не разбудили? – носится наш Гришка туда-суда.

– Дядя Гришка, да мы тебя будили, будили! Но тебя же не разбудишь!

– Тряхнули бы покрепше!..

Мы уж тут за животы все ухватились, как бы в голос не засмеяться! Гришка-то вокруг своей лошадки бегает и не поймет! Была лошадь гнедая, а тут какая-то пегая перед его носом! Она же лупиться стала! Солнце вылезло! И он тут прям уткнулся в неё!

– Ой! А чья жа эта лошадка, чужая и страшная какая? А лошадка: Иго-го! – Зубы ему оскалила, – мол, – и какая же я табе чужая, Гришаня?! Я жа, подлец ты такой, родная твоя!

Тут Гришка признал её и аж всплакнул!

Конечно, приходилось ему ночами темными ходить. Не всё лежал. И вот раз наш Гришка забрел сам не понял, куда забрел – далеко! Быка искал! А ночь это была, Паша, особая! Она бывает один раз в году, когда папоротник цветёт!

– Пап, это у Гоголя есть, – посмеялся я.

– Ну вот, опять ты про своего Гоголя! – обиделся отец, – Сто раз я табе говорил и говорю – не знаю я тваво Гоголя! И книжек его не читал, и никто и ничего мне не рассказывал…

Отец и раньше рассказывал истории из своего детства, удивительно похожие на истории классика. И каждый раз я пытал его: кто рассказал тебе, где услышал? С годами я удостоверился, что действительно, отец не мог знать произведений Николая Васильевича. Откуда?! Грамоты не знал, Арины Родионовны под боком у него не было, не те времена были. Не до сказов и сказок – лихие времена! А история с пастухом Перетрухиным уж… «очень» оригинальная!

– Пап, пап! – поспешил я. – Рассказывай! Я буду молчать!

– Ага! – легко отошел отец. – И вот в ту ночь, когда папоротник цветёт, Гришка потерял быка и пришел один. Злой и какой-то не такой! Мы к нему:

– Дядя Гришка, где бык, какого ты искал!

Гришка молчал, молчал и вдруг ощепырил свои два зуба и захохотал:

– А я вижу! Он в Каменском яру!

Мы аж все содрогнулись от его хохота!

Я табе рассказывал, как в тридцатых годах я работал на мельнице в хуторе Павловском? Это перед МТС-ом…

– Да… Пап, что-то рассказывал, но про что ты хочешь рассказать?

– Слухай! Мельница стояла в конце Павловского, а жил я вначале Нехаевского. И чтобы попасть домой, надо по мостику было переходить речку. Уже, наверное, месяц ноябрь был, ледок на Тишанке. А там такая гущина! Где мостик! И терин, и верба, и тополь, и грушенки, яблоньки! Место неспокойное! И про энтот мостик дурные слухи ходили! Мол, ведьма там появляется и за мущщинами охотится!

– Как охотится?!

– Да вот так и охотится! Откуда я знаю? Охотится и всё! А молодой! Иду и думаю, да какая ведьма? Сказки какие! Иду! И земелька уже схватилась морозцем. Веточки похрустывают, а тишина-а! Уже ночь, а луна светит вовсю. Ага! То-олько я на энтот мостик – под ноги же смотрю, и чую – что-то не то! Голову поднимаю вот так, а с той стороны тоже на мостик – баба голая…

– Совсем голая что ли?

– Совсем! С длинными седыми волосами. Я, вот веришь, Паша, как говорят, чуть в штаны не наложил! Ноги стали ватными, ну не владею ими! Но всё же как-никак двинусь чуть влево, а она там тоже двигается, только вправо. Я вправо, она – влево, как в зеркале. И я даже вижу, как она жутко лыбится. В голове тут всё вертится, сразу история в башку темяшется. А про неё так и говорили: голая и с длинными седыми волосами. Говорили так же, что она одного уже защекотала…

– Как защекотала?!

– Насмерть!

– Как это она могла его защекотать?

– Да откуда же я могу знать, Паша? Я чё, смотрел что ли, как она его щекотала? Чудной ты какой! Защекотала и всё! Я тут смекаю: Оськя, заднюю включай. Но главное, талы-то я прошел, все эти заросли, и мне никак назад нельзя! Маханет за мной, – думаю, – и Царства Небесная табе, Оськя? А за мостиком, на той стороне, где эта баба – вон они – хаты виднеются. Во-о, Паша! Путя она мне отрезала! Ну, я – задом, задом. Тут и молитву вспомнил. Перекрестился и как заорал: «Господи! Спаси и сохрани!» И как с этого мостика на лед сиганул, а он – хрясь! Ледок-то тоненький, прогнулся! А я опять: «Господи, помилуй, Господи, помилуй!» – и наискосок! Ногой своей хромой, как стеклорезом по стеклу! Жуткий треск стоит! Она, хоть я и молодой был, да не такой скорый! Ты же понимаешь? Под мостиком там мелко, а куда я бегу – на яму, а она глубоченная! Как я её перебег?! Господь знает! Только слышу за спиной: «Оськя, не попадайся боле!» И хохот!

Она когда захохотала, я тут же Гришку с быком вспомнил, как он хохотал. Ужас! Точь-в-точь!

– Спасся?

– Ну, видишь, сижу перед тобой! – посмеялся отец. – И вот слухай ты про Гришку. С ним такие чудеса стали происходить – уму непостижимо! Ну, бык точно в Каменском яру был! Это от нашего хутора далеко. Но не бык главное. Хотя, как он, Гришка, мог узнать, что бык туда забрёл?! Дальше. У нас была дальняя родственница тетя Клавдя. Я даже не помню, кем она и как приходилась, знаю, что родственница. А муж у ней… кажется, его звали Николаем. Оставим – Николай, ага! Муж Николай в германскую погиб. Не вернулся. Это ж сколько лет прошло! И все смирились – погиб и всё тут. Наш Гришка в этих же днях после папоротника заходит к тетке Клавде в хату, да и говорит ей:

– Клавдя, накрывай столы, Николай твой завтра должон возвратиться из Германии!

А тетя Клавдя была грозная такая! И голос у ней был мущщинский, да и сама не мелкая! Как вскричала:

– Ты что это шутки со мной пришел шутковать?! – схватила его за шкирку.

А Гришка:

– Постой, постой, Клавдя, погоди, погоди! – орёт.

Клавдя замешкалась, а Гришка к столу подбегает и пальцем указывает:

– Завтра я вот тут тоже буду сидеть и винцо с тобой попивать!

– Что-о?!

– Завтра я… О-о-о, Клавдя, Клавдя!..

Говорят, кубарем летел из хаты Гришка из Клавдиной. А на завтра Николай пришел из плена германского! Так веришь или нет, Клавдя на коленях перед этим Гришкой стояла со слязами:

– Прости, Григорий!

И сидел Гришка на том самом месте, где сам пальцем указал, когда народ собрался на встречу с Николаем. Сидел и винцо с Клавдей попивал! И с тех пор, Паша, стал наш Гришка жить, как кум королю и сват министру! Он знал всё, что завтра будет или что было, да никому не было известно. Тогда же ужасная война стояла! Враги меж собой в семьях были. Дядьки мои, матери нашей Варвары братья – Семен, Карпо, Анфим, Костя, вечером собираются у отца своего! Сидят за столом душа в душу! И песни вместе играют, и шуткуют, а утром разъезжаются и друг дружку предупреждают: «Ну, браток Карпо, или там – Семён, лучше не попадайся! Голову снесу! Не пожалею!» Вот как. Кто им втемяшил, что они враги?! Я всю жизнь об этом думаю и не могу понять! Люди гибли почем зря! За идею! Какая такая идея?! И где она, эта идея? Где хутора?! Станицы? Зачем гибли?! Да-а…

И стали к Гришке нашему обращаться – где наш брат, а где сват? И Гришка всё знал.

Была и такая история. У одной бабенки муж пропал, а сказали ей, что муж погиб. Ну, бабенка платок черный надела, ходит, тоскует. А тут! Такой человек объявился! Всё про всех знает! Приходит к Гришке, узнать, где костушки разлюбезного мужанькя покоятся, чтоб земелюшке их предать по-христиански! А он ей с порога:

– Сними ты, дурочка, платок! Живой твой мужанек!

– Как живой?! Что с ним?! Где он?! – несказанно радуется бабенка.

– Да лучше табе бы и не знать! Что с ним и где он.

– Как так?!

– Да так! В хохлах он, в Собацком!

– Это в Воронежской? – перебиваю я отца. – Ну, да! В Собацком, – говорит Гришка.

– А что же он там делает в Собацком?

– В плену!

– В каком-таком плену, Григорий? Собацкий – вон, под Калачом! Рази ж там враг находится?

– Для тебя энтот враг – хуже любого врага! У жалмерки твой мужанек, усы свои распушил на подушке пуховой!

– Да что ты такое говоришь?!

– А то и говорю! – разошелся Гришка, – Хошь, я табе и хату подскажу, где она находиться в Собацком!

– А подскажи, подскажи! – не уступает бабенка.

И что ты думаешь? Описал ей Гришка путь-дорожку, хату, где её законный мужанек потяшается на чужих подушках. И пошла та бабенка в Собацкий, и нашла сваво подлого мужанькя в объятиях той самой жалмерки! …

Как он мог знать, Паша?! До мелочей! Со всех хуторов к нему стали ходить! Он стал как эта слепая в Болгарии!

– Ванга?

– Ага-ага! Я у себя по радио иногда слухаю про неё, Вангу эту, и Гришку нашего вспоминаю. О-о, как он выпрямился! Покрикивать стал, ногой топать. Я вот всё жду, когда твой Горбачев затопает! Аха-ха! Ага! С пастухов Гришка ушел. Ему же платить стали. Кто чем! Видать и денежку давали. Он сабе в Калаче рубаху новую купил, картуз с лаковым козырьком. И вслух заявил, что скоро наденет сапоги с напуском и с рыпом! А знаешь, что это за сапоги с рыпом да с напуском?! Они дороже коровы стоили! Что там корова, как добрый конь! Я потом шил такие! О-о, это труд! Материал! Но пока Гришка наш в чувяках своих ходил, в каких за быками с нами бегал. Командовать стал! Идет по хутору, бывало, к какой-нибудь одинокой бабе пристанет:

– Это поччччиму у тебя плетень покосилси?! А?!

И вышло тут вот что! Как-то раз к нему пришли два его товарища. Они тоже из мужиков были, ненашенские. Пришли и говорят:

– Гришка! Ты же у нас вон какой человек стал! Все люди тебя в округе почитают. Картуз ты сабе купил с козырьком с лаковым, рубаху расшитую, а на ногах?! Что у тебя на ногах? Да табе в наилучшей обувке ходить надобно! Чтоб тебя миллионы людей видели и говорили: «Кто это идет в сапогах рыпучих?», «О-о, это идет великий человек! Григорий Перетрухин!» На! От наилучших дружков!

И подают ему совсем новые и блескучие сапоги с напуском и с рыпом. Картиночку! Гришка аж растерялси! Ему бы, дураку, сообразить: откуда у его бедных наилучших товарищей такие сапоги богатые?! Но, видать, похвала всё замстила! И он принял подарок. Примерил. Сапожки оказались ему точь в точь! А товарищи ему:

– Вот, Гришаня, как мы тебя любим и ценим! Хо-хо-хо, ха-ха-ха! – похохатывают. – Отдавай-ка нам свои чирички! А то будешь жалеть новые, так и не снимешь старые!

Посмеялись, посмеялись да как-то сразу и ушли, и чирички прихватили. А Гришаня остался да притопывать стал сапожками новыми, блескучими, с напуском да с рыпом! Шажок мелкий сотворит, а сапожок у него – рып, а он – ха-ха-ха-ха-ха! – порадуется вслух, погогочет. Рыпнет другой, пуще прежнего гогочет. Скольки уж там он рыпел и гоготал, никому не известно. Вдруг сапожок один стал у него поджимать. А носок у другого – в сторону куда-то повело! Как он об этом сам рассказывал:

– Повернулси на моих глазах в левую сторону! И рыпнул!

Конечно, он сразу понял, кто к нему приходил, но на всякий случай на улицу – шасть! Чтоб друзей-товарищей своих догнать, да и сказать, что за подлецы, мол, какие, друзья вы мои наилучшие? Что за шутки и за подарки такие?! А на крыльце каблуки у него так и отлетели! А как вышел на Божий свет во двор, они и вовсе рассыпались. В труху!

– Сапоги?!

– Сапоги!

– Как это – в труху?! – недоумеваю я. – Они же были новые, «блескучие»! И рыпели?

– Э-э-э, Паша, погоди, рыпеть-то они можа и рыпели! – останавливает меня отец. – Дослухай до конца! Он, Гришка, до своих товарищей искать! А их и нету! Нашел же одного в поле и с кулаками на него, подлец ты, мол, какой! Что же ты со мной такие шутки шуткуешь?

– Отдай чирики мои старые, видишь, я разумши! Подлец ты окончательный!

А товарищ его:

– Ты чё лаисси на меня, друг Гришка?! Какие чирики? Я цельный день нонча в поле!

Нашли другова, тот тоже ни слухом, ни духом про обувку. И не были они у Гришки, товарища свово наилучшего!

– А кто же тогда был?! – вновь выступаю я уже в полном недоумении?

Отец огляделся по сторонам…

– Ребяты! – неожиданно донеслось от нашего дома. Мать позвала. – А ну марш домой! Я уже блины стала печь!

– И вот так, Паша, всегда! – вздохнул отец, – только до самого главного добираисси, Нина Димитриевна тут как тут!

– Мам, ну сейчас! Идем! – прошу я.

– Никаких щас! А щас! У меня уже поджижки прогорають! – категорически заявила мать!

Ну, что же, дорогой ты мой читатель, родителей надо слушать. Да и блинов, честно говоря, очень хочется! Прошу всех в наш двор! Я опишу его с великой радостью! И живность его перечислю. Тем более, отец с матерью гостей нынче ждут! Бог даст, может, в конце сего дня и песню казачью услышим! Ну а Гришка Перетрухин – он на закуску.