Признаться, засиделись мы с дядей Серёгой на Кулиновской плотине! Хоть клевало бы! И история с Катериной будет незаконченной, если мы не услышим песню от него, управляющего. А поют у нас, как вы все поняли, – славно! Но до сольного дяди Серегина выступления произошло событие, которое я просто обязан описать!

Поплавок мой из веника на самой любимой удочке нырнул! О-о, он всегда погружался в ненужный момент. Стоило только отвлечься, как он тут же уходил под воду. А тут такие страсти про Катерину! Они поглотили всё наше внимание. Мы с братом, можно сказать, открыв рты, принимали все взмахи и всплески больших рук, охи и ахи дядисерёгины, до тонкости изучали его морщины и складки на лице! И, конечно же, постигали силу и глубину его ранимой души! До поплавков ли тут!.. Да и первым пропажу поплавка заметил сам рассказчик.

– А иде твой поплавок из веника? – спросил он.

Обычно я брал с собой три удочки длинных и ещё одну короткую с тем самым поплавком, который нырнул. Не помню, сколько лет я пытался расстаться с этой короткой удочкой. Каждый раз перед выходом на рыбалку сознательно не замечал её, но в последний момент почему-то прихватывал коротышку. И каждый раз она оказывалась самой везучей. А ещё я замечал, что поплавки в рыбацком счастье играют не последнюю роль, и что самые везучие мои поплавки были из маминых веников. Когда я приезжал в отпуск, мать прятала от меня новые веники, а если я начинал собираться на рыбалку, на моё обозрение на крылечке она выставляла старый какой-нибудь, уж почерневший от дождей и снега, с одной чахлой веточкой ни-ку-да не пригодный, которым даже пауков не напугаешь! Вот из целых ещё прутиков я и выгадывал себе поплавки. А вчера Вовка с великой радостью, как папуасу, надарил мне всяких разноцветных поплавков, которых я терпеть не мог, но вынужден был принять цветастые подарки, раскланяться и прицепить их, чтобы не обидеть брата. Артист всё же, со званием! Я даже помню, что купил он их – сам говорил – будучи на гастролях в Житомире. Ну, а я служил под Житомиром! В Бердичеве! В общем, выходила какая-то тесная связь непонятно чего! И когда сегодня мы уже шли с ним на рыбалку, он их так расхваливал, так расхваливал, будто сам их сконструировал и произвёл!

Вова всегда к рыбалке готовился тщательно, не то что я. Он заранее, на тех же гастролях, покупал себе модные в то время телескопические удочки, снасти приобретал –новейшие! Крючочки он вязал особыми морскими узлами, грузики проверял в самой большой кадушке, в которой родители на зиму солили огурцы. Летом же отец вытаскивал бочки из погреба и заливал их водой. Чтоб не рассохлись! А вчера в небольшом, кишащем живностью отцовском дворе, среди петухов и кур с цыплятами, инюшек, индюков и индюшат, котов, кошек и котят, индоуток, «индоутов»… и мелких собачек, брат умудрился сделать несколько холостых забросов. Испытывал полет огромного цветастого поплавка с грузиком! Того самого, который чуть было не убил славную белорыбицу… И во время испытания мама осторожно заметила:

– Ты, Вова, не махал бы тута! Недоутка какая-нибудь клюнить и всё тута! Они жа, заразы, такие прожорливые –страсть! Чё сверканёть, то и сожрёть! – Недоутками мама называла индоуток.

А отец со смехом заметил:

– Чего ты, мать, недоуток этих жилеишь? Пусть посвяркаить, можа, какая-нибудь и клюнить! Можа, детишки мясца захотели? Намякають! А?! Городские, голодные! Сами, как недоутки, ага, Пашка?!

– Ага! – вслух признались мы с братом.

Перед нашим выходом на рыбалку, когда отец установил, что дует Афганец, и что ухи, которую он страшно любил, ему не видать, решил зарубить одну НЕДОутку.

Замечу! В представлении брата я слыл нерадивым рыбаком, в смысле подготовке к ней. Может быть, так оно и было! Мои телескопы добывались из клёна, ивы, тополя, а рубил я их за своим огородом.

– И что ты? – морщился брат. – Не можешь купить себе в Москве хотя бы одну приличную удочку? Чего ты машешь тут своими коряками?!

В отличие от Вовиных телескопов, мои удочки-коряки имели имена и отчества, и рыбак я был классом выше, чем брат. Например, мы могли рядом сидеть, и я говорил:

– А ты, братец, особо не хвастайся своими безродными житомирскими телескопами, понаблюдай, как сейчас, именно в сию секунду, клюнет у меня, на коряке Марии Ивановны, – и точно! Клевало тут же! – А Петр Петрович? Смотри, смотри! – И Петр Петрович никогда не подводил. На рыбалке мне везло более других.

Но! Был у нас в хуторе, да он и сейчас жив-здоров, Пашка Лобачёв! По моим понятиям он входил в когорту мистических рыбаков! Мне казалось, что он знал наперечёт всю рыбу в нашей речке Тишанке. Не раз, помню, в детстве сидишь на бережку, сидишь, и у тебя не клюёт. Идет тёзка мой. Он ещё где-то там, а слышно, что это он шагает. Как заядлый курильщик, а курил он махорку, Пашка кашлял по-особому, как в бочку гудел! Вот, подходит:

– Кгы-кгы-кгы, клюёть?

– Не-а…

– Кгы-кгы-кгы, а тут клевать не будет. Иди, во-он под кустик, там клюнить. Там окунёк. А вот если туда сядешь, но рано с утра, там и линькя поймаешь, а вот…

По его подсказке я ловил и линя, и окуня… Пашка принципиально не ходил на пруд Кулиновский. Ловил рыбу только в Тишанке, и говорил:

– Не помню где, кгы-кгы-кгы-кгы, но я прочитал, кгыкгы-кгы-кгы, что самая сладкая в мире уха – из наших тишанских окуней! Кгы-кгы-кгы-кгы…

– Что-о?! Кто знает про твою Тишанку? Тишанка! Где это ты вычитал? В «Крокодиле» что ли?

– В каком «Крокодиле»?! Это, знаешь? Кгы-кгы… Ну, как она? – с силой стучал себя по лбу. – Как жа она называется, книжка?..

И когда уже с других хуторов, да и сами Нехаевцы за двенадцать километров стали ходить к нам и ездить на рыбалку в пруд Кулиновский, Пашка не вытерпел…

Как-то, это было в школьные годы, мы с соседом Сашкой Головановым пришли утром на пруд. С вечера мы приготовили себе местечко под вербами, на плотине, очистили его, прикормку бросили и решили, что завтра будет славная рыбалка! Однако проспали и когда пришли на пруд, солнце уже встало. Весь берег был густо усеян рыбаками, а на нашем месте сидел незнакомый мужик с четырьмя удочками. За спиной его на плотине стоял мотоцикл ИЖ с коляской. Нехаевский, решили мы и тихо пробурчали:

– Дядя, а это наше место…

– Мы вчера тут прикормили…

– Чаво?! – рявкнул дядя и решительно почесал подмышки. Он был здоровый и волосатый, а мохнатые, нависшие неравнобедренными треугольниками брови его, придавали дяде свирепый вид.

Мы поняли, что он не уступит нам и по полсантиметра нашего же, любовно вытоптанного нами местечка, и стали с опаской в вербах с двух сторон от него моститься. Иного места у нас и не было! Дядька поорал, поорал, а когда мы всё же пробились к воде, затих.

Ну, забросили свои насадки. Сидим. Не клюёт. Ни у нас, ни у волосатого дяди, и вообще ни у кого. Издалека послышалось справедливое замечание:

– Блин! Кто наколдовал? Вчера жа так хорошо брала!..

– Хвалёный ваш Кулиновский, лучше б я на Хопер поехал! – сказал наш дядя и вновь почесал подмышки. Он почему-то чесал их обе одновременно, и выходило у него это громко и больно свирепо. Со всех сторон посыпались короткие реплики, рыболовные истории типа:

– Надысь я ездил в Софошкин, и тоже, как дурак, весь день сидел, сидел, сидел, сидел…

Прошло ещё какое-то время – ни-че-го и ни у ко-го!..

И тут донёсся глухой кашель Пашки Лобачёва, и мы с Сашкой переглянулись. Только вчера после пруда мы допоздна слушали его анекдоты. Вот почему и проспали! Дело в том, что Пашка был неравнодушен к сестре Сашкиной – красавице Кате. Тоже Катя… И каждый вечер Пашка приходил к нам на Солонцы с Суворов и вливался в нашу компанию, девичьим украшением которой являлась хохотушка Катюша.

Пашка остановился там, на том конце плотины, поздоровался с кем-то, спросил:

– Ну, чё? – не дождавшись ответа, размотал одну удочку и забросил. Не прошло и минуты, как он поймал зеркального карпа.

– Представляет интерес! – сказал Пашка, взял свои удочки и двинулся в нашу сторону. Подошел:

– Здорова, орёлики! Кгы-кгы! Ну, чё? Кгы-кгы… – тёзка был старше нас с Сашкой. В то время он уже отучился в Урюпинской школе механизации, отслужил в Морфлоте на Балтике и работал в хуторе трактористом. При маленьком росте Пашка имел чрезвычайно развитую мускулатуру и носил морскую форму. Конечно, мы завидовали ему. В форме моряка, с удочками, нам казалось, Пашка – неотразимый!

– Не клюёть, Паша.

– Не могёть быть такого! Кгы-кгы… – Лобачёв не церемонясь спустился к свирепому дядьке, встал ближе к Сашке и забросил леску. Но, вот ведь! И минуты не прошло, как его поплавок повело… Он вытащил карпа, вновь зеркального и примерно на килограмм! В утренней тишине плеск рыбы наделал много шума и каждому рыбаку наверняка придал уверенность:

– Ну, щас и у меня! Кэ-эк!..

– Представляет интерес! – вновь прокомментировал свой улов Лобачёв и бросил рыбу под ноги Сашке. – Катюре, Катюре передай! Скажи, от меня, от Паши, скажи! –Пашка подобрал леску и вышел на плоту. Добавил: – Рыбка есть, есть! Представляет, представляет интерес! Сейчас и у вас клюнет! – пошел дальше. Рыбаки заёрзали, стали обновлять наживки. А Пашка Лобачёв остановился возле какого-то своего знакомого. Прокашлял, и в третий раз, теперь уже на глазах всего кулиновского «рыбного сообщества», забросил насадку и тут же вновь вытянул рыбину!

– Представляет интерес! – высказался Пашка. Собрал удочку, закашлял и двинулся своей дорогой.

– Кто это такой?! – спросил у нас грозный дядька. Помнится, и мы с Сашкой отметили, тогда он даже не почесался.

– Пр… правнук Ивана Поддубного! – у Сашки аж голос сорвался!

– Знаете, как он дерётся? – добавил я.

– Чаво?! – нервно вздёрнулся дядя и вспомнил – поскрёбся.

– Ды на чё ты их ловишь, Лобач? – донёсся вопрос. Кто-то из наших, местных рыбаков спросил. – Глянь, ни у кого не клюёть, а у него?..

– Ды на чё? Кгы-кгы-кгы! На чё и ты!

– На червяка?

– На червяка! Кгы-кгы!

– Ды на какого жа червяка она у тебя клюёть?

– Мужской породы!

– А-а, через зубы протягиваишь? – тот же голос.

– Через них! Кгы-кгы! Застрял – мужик, протянул – баба! Кгы-кгы-кгы!

Этот старый, известный всем рыбакам, анекдот сле-г ка оживил берег. А Лобач двинулся куда-то дальше. Куда он шел? Не в нашу хуторскую сторону. Шел, будто подразнить, раззадорить всех! И тут неожиданно клюнуло у меня, а потом и у Сашки! И мы с двух сторон от дяди стали друг за другом тягать карпа за карпом. Дядя от злости не успевал скрести подмышки. Он скрёб их и стоя, и сидя, и перекрестно, и вскрылившись, и уже нагло стал забрасывать свои насадки на наши места. Но куда бы он ни забрасывал, у него и поклёвки не было!Г лавное, и у других, кроме нас с Сашкой, не клевало! Спустя какое-то время, волосатый дядя, проклиная прудК улиновский со всеми его старыми и юными рыбаками, собрал свои удочки и вылез на плотину к мотоциклу, а мы тут же заняли свое заветное местечко. И пока дядька копошился с мотоциклом, мы успели ещё поймать по рыбине и громко и радостно это прокомментировать. А у дядьки никак не хотел заводиться мотоцикл. Он и свечи проверял, и подмышки скрёб, что только ни делал, да только техника не хотел подчиняться!

– Ну, толканитя меня что ли? Шнурки! – злой вконец, обратился к нам дядя.

Мы с радостью бросились помогать сердитому и невезучему человеку. Он ещё раз почесался и сел за руль. От наших толчков мотоцикл сразу заурчал и радостно, как нам тогда показалось, понёсся с плотины. А мы с Сашкой, сбежав к своим удочкам, стали гадать: сколько раз до Нехаево дядя остановится, чтобы почесаться?!..

И вот моя коротышка с маминым поплавком «предоставила интерес»! И пока я выуживал рыбину, на миг вспомнил вышеописанную историю с соседом Сашкой, волосатым дядькой и с Лобачём на плотине.

Я вытянул карпа!..

– Ну, Пашка! Ну, Пашка! – на весь пруд радовался дядя Серёга. – Гляди, чаво вытворяить, а?! Подле-ец! Володя, это не то, что твоя белорыбица! Хи-хи-хи, я бы её и в руки постеснялси брать, прости, Господи! А Пашка?! Ни у каво и ничаво, а у няво – глянь, чаво!

Я окинул взглядом берега пруда, – рыбаков, надо сказать, было совсем мало и забрасывая поплавок коротышки на то самое место, где до того он бился на волне, смело потребовал:

– Ты, дядя Сегёга, песню давай!

– Какую песню?! – искренне не понял, может, и искусно подыграл управляющий.

– Про Катерину!

– Я? Про Катерину?! – изумился дядя Серёга. – Да ты что, Павло? Ты в своём уме? Я на работе! Я рази ж артист? Я управляющий!

– А то не артист! Мать говорит, что лучший певун в хуторе Авраамовском, а может, и во всем Нехаевском районе, а, может, даже и во всей Волгоградской области –Сергей Федорович Попов! – слукавил я. Надо же было услышать песню.

– Я луччий певун?! В Волгоградской? Мать так сказала?! – расплылся в крайне сладкой улыбке дядя Серёга. – Ну и брешешь ты, Павло, ну и брешешь, и не морщисси! И на каво ты учисси? На брехуна?

– На льстеца! – поправил брат.

– Во, во, во! Хуже!

– Дядя Серёга, не увиливай! Песню давай! Вовка, попроси дядю Серёгу. Он же тебя вон как ценит!

– Сергей Федорович, спой!

Как говорят, доброе слово и кошке приятно! И дядя Серёга, как выпивоха перед рюмкой водки, поломалсИ, поломалсИ, сложил на груди свои большие руки, потом опустил их, пытаясь пристроить, будто они мешали ему и, в конце концов, завел их за спину и жалобно-жалобно объявил:

– Дюжа жалестная и сердечная песня про разнесчастную Катю-пастушку и про подлого подлеца Андрюшку!.. Ну, Пашка, – дядя Серёга показал мне кулак и запел.

Пел дядя Серёга негромко, но проникновенно, а голос его был такой красоты, что если бы мне дали его послушать, не сообщив, что это поёт дальний родственник моего отца, сват, я бы прокомментировал примерно так:

– Фамилию! Назовите фамилию и имя! Кто это поёт?! Заслуженный или Народный? Восхитительно!

Протяжные «о-о», «а-а» в некоторых куплетах звучали у дяди Серёги, как оценочные категории, в иных же – как констатация факта. Ну, например:

За спиной дяди на взгорочке показался велосипедист, и я его, хотя и не видел несколько лет, сразу узнал. А управляющий продолжал рвать свою легкоранимую «серцу»:

По всему было понятно, что велосипедист направляется к нам.

Велосипедист выехал на плотину, спешился и тихо подошел к нашей компании.

Одной рукой, кулаком дядя Сергей вдарил оземь, а другой ухватился за грудь. Трудно было определить: в какой театральной системе в данный момент работал дядя Сергей, в системе представления или переживания?

Дядя Серёга закончил песню и склонил голову набок.

– Кгы-кгы-кгы! – прокашлялся велосипедист за спиной его. – Извиняйтя! Федорыч! Я эта… Мне варить нечем! Электроды все кончились! – велосипедист улыбнулся нам с братом одними глазами и принял суровый вид. Мол, я вас признал, но не вы в сей час главные герои.

– Да-а! – выпрямив голову, не оборачиваясь, протянул дядя Сергей. Помолчал, вздохнул. – Хыть песню дали доиграть! Во, Володя, жизня какая! Последняя моя уборочная! До каких пор я буду мучиться?! А? А пропади оно всё пропадом! Ого-го-го-го-го-го-о! – управляющий тяжело приподнялся. – Я жа табе вчарась с большим трудом сотню электродов достал! Можно сказать – стащил!! Фактически – стибрил! И привез, как человеку! И иде они?! Ты чё, их жрешь что ли, Паша?! А? Я тебя ну никак не понимаю!

– Кгы-кгы, – Паша оголил ряд железных зубов. – Федорыч, Федорыч! Ну они жа подмоченные были! Ты подмоченные стибрил!

– Я – подмоченные?! Я – подмоченные, …

– Подмоченные, подмоченные! Дюжа подмоченные! Я яво – раз! А он – глянь! Черканёшь, а он сыпица! – это был Пашка Лобачёв.

Про тёзку надо рассказать. Человек он интересный со всех сторон. Действительно, Лобач является родственником какого-то знаменитого силача. Говорили, что самого Ивана Поддубного! Неслучайно норов в юности у Паши нашего был необузданный, и силища – ого-го! Кого он только в нокаут не отправлял!

У некоторых больших людей есть такая черта – обидеть маленького: небрежением, насмешкой, взглядом, словом. Даже, может, и в шутку. Тут Лобач не разбирался, кто перед ним. До дяди Серёги в нашем хуторе был другой управляющий – не меньше по комплекции, если не больше нашего рассказчика дяди Серёги. И как-то тот управляющий, пребольшой человек, в шутку решил взъерошить Пашкину шевелюру.

– А-а, Пашок! – посмеялся он. – Метр с кепкой! – и только руку протянул, чтоб чуб взлохмать Пашке, как получил нокаутирующий удар!

Водой, говорили, отливали, в чувство приводили того управляющего!

А какой лыжник был Пашка! О-о! В юности у него была кличка – Лиса Патрикеевна, за умение нырять на лыжах между деревьями. За Лисой Патрикеевной угнаться только Вася Васильев мог.

– Да ты чего?! – рассказывал он. – Знаешь, как он вилял?! Знаешь, скольки мы на спусках лбы себе порассшибали? Вот едет, едет, и ты за ним по его лыжне. И как спуск крутой начинается, тут гляди за Лисой Патрикеевной! Он мог к дубку подъехать и в нескольких сантиметрах от него резко вильнуть. Патрикеевна дальше едить, а ты лбом в дубок! Бумц! И искры из глаз! Ха-ха!.. А дубок на месте…

– И ты бился?

– Я? Ды не-е, я не билси! Это другие бились. А какие у него лыжи были! Он сам сабе их мастерил! Он их так выстругивал, носы запаривал, загинал, и они у него выходили такие тонкие, легкие! А с Гордищи, знаешь, как он гонял?.. А оттуда мало кто спускалси. Там жа крутизна! Глянь, какая!

– А ты спускался с Городищи?

– Я? Да я-то спускалси…

Ко всем своим способностям Пашка вдобавок рассказывал анекдоты! Правда, все они у него были странные. В беззаботные наши школьные времена, в то самое хрущевское правление, когда все Солонцовские дворы, где мы проживали, ещё полнились ребятишками, собирались мы ватагами. И была у нас соседка, ровесница брата Вовки, красавица-а Катя Голованова! Сестра Сашки! Все домашние её почему-то звали Катюрой! Мать её, отец. А мне, признаться, не нравилось такое созвучие. Катя была, красивая Катя была! Красавица неописуемая! Пампушечка! А уж как она смеялась – ворковала! Ну, прямо горлица! И, видать, воркованием этим она и присушила Пашу нашего. И что выходило? Всем Пашок хорош, но ростом не удался, не для услады женского глаза, как говорят – метр с кепкой. А Катя красавица – рослая, белотелая и наливная, в смысле – формами. Нравился ей мой тёзка или не нравился, нам, младшим ребятишкам, было неизвестно, но зачастил Пашка к нам на Солонцы. Понятное дело, что Катя догадывалась о пылких к ней чувствах морячка Паши и к месту, и не к месту хохотала. Бывало, ближе к ночи соберёмся в кружок, и начнёт Лобач рассказывать свои анекдоты. Они были у него такие длинные! Ужас! И такие все скучные! Про попов, поповских дочек, про генералов, про адъютантов их, про крестьянских сынов. Длинные его анекдоты часто повторялись, но он не путался в именах попов, поповских дочек, генералов, сынов крестьянских! Но что за память?! Порою казалось, что Лобач был лично знаком с попами, их дочерями, с генералами, адъютантами всех этих историй. Теперь понимаю, это были анекдоты девятнадцатого века. И откуда он их выкапывал? Мы уж жили в гагаринские времена!.. Рассказывает, а сам в Катю нет-нет да стрельнет.

– Гурр-гурр! – воркует Катя. Но воркует не оттого, что анекдот ей нравится, а оттого, что Пашка Лобачёв от неё без ума!..

Пашок во всю глотку:

– Гы-гы-гы-гы-гы! – оттого, что Катя – гур-гур.

А нам и не ГЫ, и не ГУР – не смешно! Смеялся только друг Сашка, глядя на Лобача, потому что жуть как любил технику, а Лобач на тракторе работал! Мы смотрим то на Пашу, то на Катю, реже – на Сашку, а кружок наш доходил тогда до двух десятков «шестидесятников». Смотрим и уже молча соображаем, что это люмбовь.

В то время Лобач работал на тракторе ДТ-54. И зачастил он ездить по хуторской дороге, что пролегала мимо двора Головановых. А ездил примерно в одно и то же время – вечером, когда пыльное козье стадо приближалось к хутору. На лавочках у хат восседало женское население в ожидании своих овечек, козочек. Это было как раз то время, когда за весь трудовой крестьянский день выпадали приятные нерабочие минутки! Лавочка у Кати Головановой не стала вмещать вблизи живущее сара-фанное население. Помню, дядя Колька, отец Сашки, во главе с «жаной» своей Еленой даже лавку поменял: рас-ширил её и удлинил. Но! Некоторые бабки приходили со своими табуретками! Фактически шли на спектакль! Бесплатный. Ждали не только стадо, ждали Пашу на тракторе! А трактор Паши ДТ-54 был хоть и надёжный, но модификации уходящей! И по неизвестным причи-нам стал он ломаться как раз напротив густо усиженной Катиной лавочки. То шплинт на тракте срежет или вода в радиаторе закипит, а то и просто заглохнет и всё тут! А бабы сидят и ждут.

Хата Головановых отстоит от хуторского машинного и тракторного парка метрах в двухстах. Так что движение Пашкиного трактора у всех как на ладони.

– Гля, гля! Показалси! Хи! – начинает колючая востроносая хохотушка бабка Варька, соседка Головановых. На комедию она приходит со своим колченогим стульчиком о трёх ножках, обгрызанных собаками. Четвёртая ножка имелась, но по дороге на «спектаклю» она часто выпада-ла, и бабка Варька плюнула и перестала ввёртывать её. У старухи же был ещё и костылик. Так, чтобы не падать с трёхножки, бабка Варька приваливается спиной к плетню, а костыликом упирается в залузганную семечками, истоптанную землю возле лавочки.

– Интересно будить, чаво ж у няво нынча сломается? – вводит свой вопрос Нина Дмитриевна, мама наша.

– Вода потикёть! – гадает крупнотелая, некогда красавица баба Клавдя.

– Не-е, Клавдя, – тянет баба Маша. Баба Машка живет ближе к нам, Богучаровым. – Она уже у няво вчарась тякла!

– Не-ет, Машка, – поправляет Марию Варвара. – Ты вчарась опоздала, а вчарась у няво какой-та шпендик выскакывал! Хи-хи-хи!

– Не шпендик, а шплинт! А потом и вода потякла! Вы чё?! – негодует Сашка дружок.

– Он нам тут всю дорогу ископытил со своими шпендиками! И всё ближе и ближе к нашей хате взрыхляется! Не удивлюсь, если скоро в нашем дворе этот Пашок радиатор начнёть чинить! – притворно негодует хозяйка лавочки тётя Лена.

– Да всё к тому идёть! – хихикает тетка Варька.

– Яво или отвадить нужно, или чё-то делать надо, Катюра? – непонятно с каким отношением опять берёт слово тетя Лена. Нравится ей Пашок, как будущий зять, или не нравится? С грубоватым голосом грубоватая внешне тетя Лена была добрейшей души человек! Она умела валять валенки. И я видел эту физически тяжелую и изнурительную работу. – Слышь, Катюра?

– О, а я че? – смущается Катюра.

– Ты, конечно, ни чё! – смеётся наша мать. – Это мы, бабы старые – чё! Завлякаим Пашка тваво!

– Да никакой он не мой!

– Хи-хи-хи! – на разные лады нестройно хохочут бабки.

– Иди, вон, платю поменяй, ЧЁ! В этой, как дурёха? – приказывает тётя Лена.

– Ой, мама! – машет Катя и стремглав бежит в хату.

А Сашка – на дорогу, встречать трактор, который обязан сломаться!

– Сашка! Сашка! – кричит мать его тётя Лёна. – Куды ты под трахтор прёсси?

И пока трактор ещё движется, бабки успевают фразами перекинуться.

– Че он тянить?

– Да глупой!

– Да он её боится!

– Я и говорю – глупой, вот и боится! Тут смелей надо быть!

– Дождётся! Гля, какой цвяточик?

– Да-а, хто-нибудь сорьветь раньше яво, – беззубым ртом сладострастно пророчествует бабка Варька.

– Дурак ишшо! – в сердцах бросает тётка Лёнка.

И тут, действительно, трактор глохнет прямо супротив лавочки.

Паша с видом человека, попавшего в техногенную катастрофу, выпрыгивает из кабины и разводит руками.

– Пашка! – грубовато обращается хозяйка. – Ты прёсси прям в наш двор! Если чё хошь, так спроси!

– Тётя Лена, тётя Лена! – Пашок поднимает руки и тут красноречие его кончается.

Выходит Катюра в новом «плате». Красавица-а! Прямо – полная луна! Она у меня всегда почему-то, всегда ассоциировалась с томящей, щемящей душу весенней полной луной!

– Катюра, – смущается Лобач. Он, наверное, считал, что слово «КАТЮРА» – сплошное благозвучие. – Принеси водички!

– Давай, я! – срывается Сашка.

– Сиди, не тебя просють! – распоряжается тётя Лена. – Принеси, Катюра, водички, горлице человеку промочить.

– Можа чё и скажить…

– Путнева! – хихикает баба Варя.

Пока Катюра идет за водой, тёзка лезет в мотор, а бабки, бабки смотрят на него, как на новый блестящий пятак!

– Када жа табе, Паша, ДТ-75 дадуть? – пытают.

– Скоро, скоро! Кгы-кгы!..

– Можа, ломаться перестанешь…

– Можа! – хлопает Паша глазами. – Кгы-кгы…

Катя выносит литровую кружку воды и несёт страждущему Пашке, по дороге начинает хохотать, да так, что вся вода её из кружки выплескивается. Вместе с Катюрой начи-нают хохотать все старухи. Почему они тогда хохотали? Для меня до сих пор остаётся загадкой! Пашка принима-ет кружку, выпивает остатки и смотрит на Катю такими влюбленными глазами.

– Ты чё, Пашок, делаишь?

– Пробросаисси! Ох, пробросаисси такой красотой! – предупреждают старухи.

– Кгы-кгы…

Сколько воды Катя пролила – ведро, два – неизвестно, но эта история продолжалась примерно с месяц! И она не двигалась ни туда, ни сюда. А однажды… вот ведь как бывает! Однажды Пашок не приехал, его послали пахать. А пахота длится с утра и до поздней ночи. И в этот же вечер с противоположной стороны пашкиного пути, с горочки, пропылил ГАЗ-53. Газончик! Водитель газончика отметил пёстрое женское собрание, тормознул и резко сдал назад, обдав пылью его, собрание. Пока старухи чхали и кашляли, из машины выпрыгнул бравый белобрысый, крепкий и высокий водитель и смело подошел к партеру. Он подошел так близко, как Пашка за весь месяц не смог приблизиться!

– Здорова, бабоньки! – громко, весело и, главное, развязано, поприветствовал он.

– Фу, ты! Напылил, анчихрист! – бросила бабка Маша.

– Здорова, тётка Нинка! – персонально поприветствовал он нашу маму. – А я вот из армии пришел!

– Ды вижу, Сашка, я слыхала, – ответила мать.

Это был, как бы это ни было смешно, это был наш родственник Сашка Сундуков из Лобачей. Месяца как два назад на то время он, действительно, в погонах старшего сержанта пришел из армии и быстро прослыл бабником. Говорили, что сержант этот старший не одну голову вскружил хуторским девчатам. Деликатно, вот тут – деликатно, он протянул ладошку к тётке Ленке, чтобы та насыпала ему семечек. Спектакль ведь проходил под открытым небом, поэтому жареные душистые подсолнечные семечки всегда были необходимым атрибутом для переваривания происходящих событий! Для осмысливания, так сказать! Семечки щелкали кто как мог! Даже беззубая баба Варя на околицах своего рта находила какие-никакие твердыни и ухищрялась сокрушить вкуснейший продукт! То, что Сашка Сундуков протянул руку к хозяйке, как потом говорили, была чистая случайность! Ну, хозяйка поделилась. Сашка картинно щелканул пару семечек, растянул на лице улыбку и спросил выспренно:

– Чья выжырка?!

– Чаво-о? – спросила тётя Лена и посмотрела на подруг.

– Кто, спрашиваю, – Сундук кинул в рот ещё пару семечек, – кто, спрашиваю, жарил продукт этот чёрный?

– Почему черный?

– Ну, они же черные, а не синие? Правильно я спрашиваю?

– Я жарила, – ожидая какой-то каверзы, призналась тётка Лёнка.

– Изумительно исключительные семачки! На Лобачах таких нету! – более внимательно осмотрелся и увидел Катю. Увидел и руки поднял!

– Можа, – как потом бабы говорили, – можа он её и раньше заметил, да, подлец, так искусно сыграл!

– А почем жа у вас тут невесты? У нас на Лобачах таких и нету! – откровенно обшарив Катю взглядом, спросил и пошел на сближение с томящей и щемящей душу луной нашей полной. В сравнение с Пашком, Сундук действовал нагло! Очень нагло! Слегка покачивая плечами, подошел, заглянул в её глаза и вежливо спросил:

– Как величать Вас, красавица?

– Катюра, – выдавила ЛУНА. Она стояла, как говорят, на стреме и готова была бежать стремглав! И куда попало!

– Катюра? – Сундук хмыкнул. – Неласково, неласково звучит. Отныне вы будете Екатерина… Простите, отчество?

– Николавна…

– Отныне вы будете Екатериной Николавной! – Сундук… Ох! Это же происходило на моих глазах! Сундук вероломно вторгся в «серцу» Катерины Николавны и сработал, как гипнотизёр. Как змей ядовитый! Старухи перестали щелкать, а Катя пропала в один миг!

– Принесите водицы, Екатерина Николавна, горлице промочить!

Катюра, она же теперь Екатерина Николавна, с испугом, – я это видел своими глазами – с испугом посмотрела на мать. И как бы вскрикнула:

– Ой! Мама! Я яво боюся!

– Принеси, – с лёгкой насмешкой разрешила тётя Лена. –Принеси человеку водицы, горлице промочить!

Катюра чуть было ворота не снесла, так в хату бросилась бежать. А бабки, как по команде, встряхнули подолами освобождаясь от шелухи, переглянулись и ещё более сократили прищуры до тонких живых черточек, с надеждой до мельчайших деталей высмотреть и переварить непонятно откуда взявшуюся сцену в этом спектакле.

– А у вас тут местечко исключительное! – Сундук по-хозяйски огляделся.

– Не жалуимси!

– Яблонька вон какая! – кивнул на яблоньку во дворе Головановых, ветки которой висли прямо над лавочкой. –Сладкие?

– Исключительные! – с иронией ответила тётка Нинка.

– Ни наядимси никак! – подыграла бабка Машка.

– Рот ажник судорогой сводить! – честно бухнула хозяйка.

Такое противоречивое мнение из партера не смутило вчерашнего служивого сержанта старшего. Сундук сорвал яблочко, вытер его об штаны и посмотрел на старух. Те вновь взмахнули подолами и замерли в ожидание. И далась ему эта яблонька! Что? Пашка Лобач разве не видел её и не пробовал кислющих-перекислющих, но красивых на вид яблочек?! Отцу семейства – дяде Коле – ему и дела не было до этой яблоньки! И та росла «сабе» и росла, иногда завлекала завидущие глаза. И кто откушивал этих яблочек красивых, преображался вмиг – таращил глаза и передёргивался. Но Сундук, подлец, не стал передёргиваться и сунул яблоко в карман.

– Ты чё жа, Сашка! Жаница не надумал? – с дальним прицелом спросила Нина Дмитриевна.

– Вот про то, тётка Нинка, как раз и думаю!

– Накобелилси?

– Накобелилси! Да хватить уже! – с напускной важностью сказал Сашка. – Надо б и своих яблочек насажать! Ага, тетка Нинка?

– Ага, Сашка!

– Да у нас и свой сад, ты жа знаешь, исключительный! А варенью-то и некому варить!

– Так хозяйкя молодая нужна, а? А на примете хто есть?!

И тут открылись воротчики, и они помешали ответить Сашке Сундуку. Вышла Катюра, Луна полная с полной литровой кружкой воды. И где был её дурацкий смех, с каким она к Пашке бедному подступала, а?! Перед Сундуком на её лице даже бледность появилась и ещё более оттенила девичью красоту. Тогда Катюра показалась страшно красивой, и во мне что-то защемило… Подлый чародей Сундук вновь с улыбочкой всмотрелся в красивое лицо Кати нашей и принял воду. Единым разом он выпил литровую кружку, передохнул и сказал:

– Исключительная! А железа тут имеется…

– Есть, есть!

– Железа в нашей воде имеется! – подтвердили старухи.

– Ни напьёсси! Спасибочки, Екатерина Николавна! – поблагодарил Сундук, склонился к Катюре и что-то шепнул ей на ушко. Ещё прытче с превеликим испугом прянула Катерина Николавна и скрылась за воротами. А Сундук вежливо раскланялся партеру и сообщил:

– До скорого свидания!

ЧТО он шепнул на ушко и отчего Катюра, по словам друга Сашки, двое суток плакала и смеялась, а из рук её валились тарелки и чашки, стало известно потом. Но события после того вечера, пока Пашок там пахал САБЕ преспокойно, возможно, строил какие-то красивые проекты мысленно подъезжая всё ближе и ближе к хате Катюры, – реальные события развивались очень стремительно. Надо заметить, что в тот же вечер Сундук прокатил в кабине газончика своего тезку и дружка моего Сашку. До моста его довез! А поскольку профессия шофёра у всех мальчишек в нашем детстве была самая желанная, Сундук сразу и надолго завладел сердцем моего приятеля, без особого труда внедрил в семью Головановых своего сторонника…

Тут же, в этих сутках, не могу точно сказать – через двое, трое, – уже по заходу солнца, когда мы только что отужинали и наши родители собирались ложиться спать, вдруг стукнула-брякнула щеколда на воротах.

– Кого там ещё на ночь глядя черти несуть? – беззлобно буркнула мать.

– Паш, пойди, открой ворота! – попросил отец.

Это был Сашка Сундук. Он был в самой модной в те времена – белой нейлоновой рубахе, в узких брючках и остроносых блескучих туфлях.

– Здорова! – Сашка радостно протянул мне руку, и я принял её, а потом сутки чувствовал запах одеколона «Шипр». – Отец-мать не спять ещё?

– Пока нет…

Сундук не стал ждать приглашения и сам двинулся в хату. Надо сказать, что в этих же днях он помог отцу доставить до двора нашего на газончике своём от пилорамы, где отец рядом работал, доставить несколько досок. За что отец его даже похвалил:

– Сходственный человек какой! Я его лишь только попросил, сразу согласилси и сам погрузил их!..

Удивительно! И как всё для Сундука удачно складывалось! Весело поприветствовав родителей, Сашка тут же весело и брякнул:

– Тетка Нинка, собирайси!

– Куды?!

– Сватаца!

– Кому сватаца?

– Ды мне, тетка Нинка, ты чё? Дядя Оськя, собирайси!

– Да ты ошалел, Сашка?! Куды сватаца? Кому свататца на ночь глядя!

– О-о, глянь! Ды какая там ночь? Собирайтесь, собирайтесь, я вас прям на газончике туда и обратно! Да полчаса и всё!

– Ды куда ты нас на газончике туда и обратно? Да ещё на полчаса? – надо признать, мама наша Нина Димитриевна отчасти была авантюристкой! Бывало, её медом не корми, поучаствовать в какой-нибудь необдуманной ситуации! Выкручивалась на ходу! Кстати, дух авантюризма, или даже так – готовность взвалить на себя неожиданно возникшее дело и достойно довести его, как говорят, до ума, был присущ нашим хуторским казачкам. О других – не знаю. Казак в подобной ситуации почесал бы «сабе» макушку, скривилсИ, да и подумал:

– А на кой ана мне?!..

– Куды ты нас зовёшь, Сашка?

– К Катюре!

– К Катю-юре?! Вон куда дело зашло! Отец? – мать аж засветилась вся!

– О, а я чё?! – отец в недоумении растопырил большие свои ладони. – Я ничаво не понял. Катюра? Я тут хто? Пятая нога у собаки?!

– Ды какая тут пятая, дядя Оськя? Тут как раз все и четыре! Посчитай! Тётка Нинка – тетка, ты – дядька! Чаво вы тяните?! А то её хто-нибудь засватаить другой! Ха-ха! Там вон Пашок Лобачёв, говорять, бьётся в их ворота. Те аж трящщать! Надо ж, тетка Нинка, ковать жилезу, пока она горячая! Я жа ей шапнул – сватов зашлю! Так слово держать надо? Правильно я говорю? – Сундук торопился, будто и вправду именно в эту минуту в ворота Головановых со страшной силой лбом бился Пашок Лобачёв.

– Да эт правильно! Катька – ана достойная! На наших жа глазах растёть! А чё я надену? Какую платю? Она у меня есть одна, так я её постирала вот щас толькя и она у меня сохнить, Сашка! Ты прям аж на голову свалилси!

– Мы ж там и выпьем, и закусим, дядя Оськя! И делу провернём, тетка Нинка, хорошую делу, глянь! Я матери с-ка зал, а она – иди к тётке сваёй, Нинке! Она справится! Да ещё как справиться! Да какая тут платя, тётка Нинка, ты и в халате приглядная и нормальная! Я жа два литра взял и пять колясок колбасыУ рюпинской!Т ам жа такая душистая – ужас! Чуть не съел её, пока вёз. Из Урюпинска!.. Ха-ха…

– Куда жа стольки много, Сашка?! На ночь?

– Ты про колбасу, тёть Нин, али про литры?

– Про литры! И колбасы – не много набрал? Не объядимси? Фу ты, Сашка, ну ты и наодеколонилси! Поморить что ль всех нас хочишь?

– Как бы нас с этими литрами и колясками не поперли? Люди, глянь! Можа, спять! Николай, он завтра не стерегёть? Стерегёть! – вводил сомнения отец!

– Дядя Оськя! Хто щас спить?! Летом!

– Да эт вы, молодежь, глаза свои до утра таращщите, а у нас они уже в шесть вечера слипаются… Фу! И правда, надушилси – страсть!

Так под лёгкое препирание отец с матерью оделись во что попало и двинулись в ночное авантюрное приключение, тем самым показали пример детям своим, как нужно поступать в подобных ситуациях. Головановы жили совсем рядом, можно было и пешком пройти, но Сундук усадил родителей в кабину газончика. Да!

Люмбовь!

Тут надо и про дядю Колю рассказать. Был он худой, жилистый и кучерявый. Как говорили, кучерявый, как баран! Фамилию он имел – Вобленко, и родом был из хохлов. Мне всегда казалось, что дядя Коля одежду носил на два– три размера больше, уж так она болталась на нем. Дети его – Катя, Любашка, Сашка – носили фамилию матери – тети Лены Головановой. Была у них и ещё дочь, старшая, Нина, не родная дяде Коле, а жила она в Апатитах. Нина являлась одной из тех «пионерок», которые первыми стали покидать хутора в поисках лучшей доли! Отец наш уважал соседа за простодушие и открытость, хотя и подсмеивался над ним и говорил:

– Николай – чудной! До упаду!

Как он умел танцевать на животе! Удивительно! Отскакивал от земли, как мячик каучуковый! Ну, чуть пониже, конечно, но отскакивал! В редкие летние хуторские праздники, когда наш Солонцовский уголок собирался погулять – иногда это происходило и у нас, – дядя Коля после некоторого горячительного возлияния отчаянно бил оземь кепкой, если таковая имелась под руками и требовал:

– ЦЫГАНОЧКУ!

Если брат Вовка был у взрослых «под рукой», приходилось ему, когда на гармошке, когда на баяне играть и Цыганочку, и Барыню, и чего только не просили! А если Вовки не было, мама – Нина Димитриевна играла на балалайке, могла и на семиструнной гитаре. Дядя Коля сразу брал такой быстрый темп, что состязаться в танце с ним было невозможно. Заполошно бил себя по всем частям тела, особенно по пяткам и бежал, бежал по кругу, расширяя его. Потом переходил на мелкую дрожь телесную. Но дрожь он совершал уж на коленях и отчаянно бросался на живот – на ПУЗО – и такое отчубучивал! Пыль во дворе начинала стелиться! Но тётя Лена почему-то всегда стеснялась мужниной пляски живота, не приветствовала животной радости.

Сколько я помню, дядя Коля был пастухом. В отличие от отца, дядя Коля был склонен к мечтаниям и мало был приспособлен к хозяйственным работам. Даже мотыги точила, косу отбивала тетка Ленка. А покосы наши были рядом. Их разделяла дорога. Не имея ни таланта, ни склонности к рукоделию, дядя Колька обращался к отцу:

– Палыч! Да кажу… Тра-ля-ля-ля, – дядя Коля часто прибегал к матерщине на хохлячий манер. – Да подладь ты мне косу!

Однажды вот так пришел с косой. Отец рассказывал, как это было в первый раз, когда он обратился:

– Пришел, ага! Он её такую тупую, такую тупую принёс! Страсть! Как он толькя косил? Ума не приложу! Как у него пупок не вылезал? Это ж какую силищу надо иметь, чтоб рвать косой, а не косить! Я её подладил, полотно закрепил, – болталась, как седло на козе! Сашок отбил, а я её подвел ещё. Пойдем, попробуй, говорю. И мы с Сашком вышли за ворота, за Колей. И прям за дорогой Коля взял косу, поплевал в обе ладони, ну, чтоб сразу рвануть, ага, поплевал, да ка-ак махнеть! Хорошо, что сам вёрткий был – не упал. Целый круг выкосил и ошалел. Ещё раз махнул – та жа картина.

– Да кажу… тра-ля-ля-ля-ля! Это чё такое, Палыч? – спрашиваить.

– Коса, – говорю ему, – Коль.

– Да какая это коса? Это же – бритва!

– Так, – говорю ему, – коса должна брить, а не рвать!

Ох, уж в этот день он травы накосил, как никогда! Подведёт лишь жалу, да и косить. Косить и хохочить, косить и хохочить! Ну, смешной, до упаду!

Дядя Коля любил ещё выпить. И опять отец рассказывал.

– Вот косим: он свою сторону от дороги, я свою. Чую, замугутилси мой Миколай, это туда уж к обеду, когда силушки уж не те да и трава сухая становится. Свистить, моргаить, и всяческие знаки подаёть – понятно какие. Ага! Оглядываимси, нет ли наших миньцанеров, ага, нету, идем. И такие местечки выбирал! Прям загляденья! Где-нибудь под яблонькой или в вышинках, под грушенкой, может. Смотришь, бутылка, два стаканчика и закуска. Ну, прям – чин-чинарём! И ты понимаешь, Паша, как выходило? То-олько мы с Колей присядем, лбы потные вытрим, только по стаканчику нальём, ещё и не крякнем:

– Эх! Туды вас, растуды! – миньцанеры наши – Нина с Леной преподобные! – У вас чаво, хат нету, по кустам шляитись! А?! – Скольки раз прихватывали!

Как сватовство происходило, я не видел, но зная всех героев, могу описать его с точностью до решающего восклицания красавицы – ЛУНЫ полной! У Головановых хата – пятистенок, чуть больше нашего. И как заходишь к ним, направо стояла кровать хозяев, прямо – стол обеденный под иконой Спас Нерукотворный, налево – печка русская, за ней горница, она же и комната детская, в дверном проёме завешенная цветастой занавеской.

И вот какая история разыгралась в тот летний вечер в доме соседей наших. Дядя Коля в синей, непомерно большой майке с непомерно длинными лямками, в застиранных до желтизны подштанниках, лежал уж на кровати, подтянув к подбородку ватное одеяло в цветастом пододеяльнике. Может, он бы и уснул, да жена его Елена сидела за столом и подписывала конверт с весточкой к старшей дочери Нине. Лежал, моргал, смотрел на бабочку, которая вилась вокруг яркой лампочки у потолка и думал:

– И как она суда залетела? Глупая!

За плотной занавеской в детской комнате приглушенно гудели и взвизгивали. Вся семья была в сборе, и все готовилась ко сну. С улицы долетел гул машины, и скоро он стих. На дворе залаял пес Букет. Букет был здоровый и злой, и попусту он не брехал, не бросал свой брёх на ветер!

– Кажу – тра-ля-ля-ля-ля!.. Лёнка, выключай лампочку, а то все лезуть на свет! – резко высказался Николай Иваныч и ещё выше, до глаз натянул ватное одеяло.

– Да это ктой-то подъехал к нам.

Не успела тётя Лена как следует наслюнявить конверт, как этот «ктой-то» уже настойчиво постучал в двери со двора. Катюра, Любашка и Сашка выскочили из своей комнаты. Сашка бросился в чулан двери открывать.

– Глянь! Ды кто жа там такой? И на машине?

Первым с радостным криком вбежал друг мой Сашка.

– Сундук! Сундук идеть!

– Ой?! – В полуобморочном состоянии Катюра возвела руки и скрылась за занавеской.

В хату во главе с Ниной Димитриевной ввалилась странная кучечка людей. На отца нашего тяжко смотреть было! Он так не любил подобные мероприятия – ужас! И уже сто раз себя проклял, что согласился н а этот поход. Мать, хорошо зная отца, вручила ему красную авоську с колбасой и водкой и слегка подталкивала его, чтобы тот не сбежал. С таким добром-то не сбежит! А Сундук, поочерёдно выставляя востроносые штиблеты и распространяя на окружающих одурманивающий запах не менее как полфлакона вылитого на себя одеколона «ШИПР», лыбился так, будто всё уже сладилось и крайне успешно.

– А мы по объявлению! – возвестила Нина Димитриевна!

– Какому объявлению? – осторожно спросила хозяйка.

– Так вон там у вас на воротах висить!

– Какая у нас объявления висить на воротах? И хто её повесил? Ленка? Катюра? Вы какую объявлению вешали, а? – Николай Иваныч всё ещё лежал в кровати, но оживился. Надо полагать оттого, что друга своего увидел – Иосифа Палыча. Но увидел-то он физиономию соседа, а не то, ЧТО держал сосед! Разом вскочил бы!

– Ды там так корява написана, но мы всё жа прочитали! Вроде у вас тёлочка продаётся!

– Какая у нас тёлка, Ленка?! – полную неосведомлённость проявил хозяин, – У нас жа бык, бычок, так мы яво не продаём. Мы яво по осени резать будим!

– Ваш бычок нам не нужон! И он вам скоро можа и пригодится! А у нас – свой! – мать вытолкнула на серёдку хаты сверкающего и самодовольного Сашку Сундука. – У нас бычок всем бычкам бычок! Он аж от рябого быка! И уж подрос и бунеть стал! Флакон адикалону налил на себя и требуить к сабе тёлочку! Фу! А мы едим, глядим, а у вас как раз объявления! Продаётся тёлочка и в самом соку и расхорошая, хорошая и хорошего заводу! Мы хыть и сляпыи, а прочитали всё жа и без очков – чё и как! Вот и завернули к вам!

– Гляди чаво! – всплеснула руками хозяйка и невольно расплылась в улыбке! – Вставай, Миколай! Ты чё, не понял, какая дела идёть?! Каким тут адикалоном пахнить?

– А-а, понял, понял! – Николай Иваныч ничего не понял, но он увидел в руках соседа авоську с водкой и колбасой! Палыч ему ещё и подмигнул обречённо, мол, Миколай, кряпись!

– Кажу… эта… Ленка… Я, правда, покамест не пойму, а стаканы всё жа ставь! Палыч пришёл! – Мелко прокашливаясь Николай Иваныч живо стал натягивать штаны.

Мать же наша смело подошла к русской печке, заглянула за заслонку и громыхнула рогачом. Поступок этот указал «держателям» хорошей и расхорошей тёлочки о дерзостном намерении внезапно нагрянувших гостей беспрепятственно внедриться со своим бычком от рябого быка и пристроить его к этой тёлочке! В смысле – поставить его рядом, в одно стоило! Но это пока поняла хозяйка. И, кажется, даже обрадовалась.

– А вот дорогой соседушка никак не пойметь, зачем мы к нему средь ночи приперлись! А, Николай Иваныч? – Нина Димитриевна решительно взялась сглаживать все углы и выводить создавшуюся ситуацию на прямую и ясную дорогу. Она заметила подозрение хозяина к Сундуку, который, не побывав ещё ни разу в этом доме, ведёт себя… как близкий родственник!

– Чё, чё, чё, чё? – зачёкал хозяин. Он страсть, как уважал Димитриевну.

– Нас тут вот тоже с кроватей постянули! Ага! А щас, Николай Иваныч, мы и проверим! А ну-ка, Сашка, стань вот суда! О, глупой, не суда, а суда! В армии служил, а команд не понимаить!

В этот вечер Сундук готов был стать куда угодно! Он мычал и лыбился, перебирал востроносыми штиблетами, и ждал согласия Екатерины Николаевны. Всё же поступок его был авантюрным! Если бы не тётя Нина – родственница, тоже авантюристка, неизвестно, как всё бы это вышло!

– Катюша! – позвала мать, умилительно глядя на занавески, за которыми скрывалась и уж точно трепетала Луна наша полная. – Дитё милая, ластушка востроклювая! Выйди к людям на обозрению! – Метафор у Нины Димитривны был целый мешок, так что могла, могла Катюра стать и «востроклювой!»

Бледная, востроклювая и страшно красивая Катюра, стукнувшись плечом о притолоку, вышла «к людям на обозрению».

– Стань, ластушка, стань суда! – мать смело выставила слегка упирающую Катюру рядом с Сундуком и отступила на пару шагов назад! – Ох, вы мои! Обои востроклювые! Какая пара, какая пара! Николай Иваныч? А?

Надо признать, пара эта была, действительно… хорошая!

– Дык кужу… Тра-ля-ля-ля-ля, Димитривна, я не пойму, чаво тут такой происходить?

– Глупой ты, Миколай! Сваты пришли! – просто объяснила хозяйка.

– Какие сваты?! А он чаво? У них живеть?

Мать рассказывала, что Николай Иванович до первого стакана не мог «принять в свой ум», ЧТО происходило в его хате!

– Рубаху вон застябни на правильную пугвочку, стои и слухай, чё умные люди гутарють и делають! – с грубоватым баском тётя Лена пригладила своего взъерошенного мужа и поставила рядом с соседом. Сосед Палыч в эту минуту никак не отличался от Миколы – он был так далёк от всех этих театрализованных свадебных представлений!..

«Умные люди» стряпали своё умное дело:

– Вот ты скажи, скажи, Катюша, честно скажи ты нам всем людям, по нраву табе этот востроклювый, дюжа расхороший казачок? Да ты глянь на няво? Глянь, глянь!

Так уж вышло, что молодые одновременно посмотрели друг на друга.

– Я же табе сказал, Екатерина Николаевна, что зашлю сватов! – с подкупающей простотой сообщил Сундук.

– Екатерина Миколавна?! – выдохнул хозяин и посмотрел на соседа.

Катя попыталась двинуться. По своей диковатой натуре, как охранного знака девичей целомудренности, ей вновь хотелось хоть куда-нибудь сбежать и дать волю распирающим младую грудь чувствам. Сундук мягко придержал руку.

– Ды где ты таких найдешь и сыщишь, а?! Во всех наших хуторах, во всём Няхавском районе, а можа, во всей области Волгоградской! А?! – посыпала магические слова Димитривна. – Скажи, Катюша, честно скажи людям, ты согласная принять предложению вот этого, – мать исполняла роль свахи так искусно, будто занималась этим каждый день и по несколько раз! – …Вот этого, дикалоном облитого, востроклювого Сашки Сундукова, какой нам с Палычем нонча поспать не дал и пообещал, что еслив, Екатерина Николавна откажет мне нонча, завтрева опять к вам приду ночий. И буду ходить до тех пор, пока она не дасть мне согласию, – мать жалобно сморщилась. –Пожилей ты нас, Катюша, соседей своих! Дай ты яму нонча жа согласию, и всё! Согласная ты за няво выйти замуж?

Выдержав мучительную паузу, в течение которой Николай Иваныч с соседом Палычем успел по разу кашлянуть, тётя Лена едва слышно выдохнуть с мыслью: «Дочь, все они одинаковые! Иди, пока этот дурачок наодеколоненный берёть!», в течение которой Димитривна, абсолютно уверенная в положительном исходе сватовства, вспомнила про индюшонка, какой вылупился нынче вечером под пестрой курицей и какой выглядит уж больно квёлым! В течение которой побелели три волоска на голове у Сундука и в течение которой друг Сашка простодушно и вслух посоветовать сестре:

– У него ГАЗОН, дурочка-а, выходи!

– Согласная, – выдавила Катя и вновь попыталась убежать. На этот раз Сундук с мыслью «Какая ты подлюка, Екатерина Николавна! Все нервы мне потрепала! У меня аж три волоска поседели!» крепче прихватил запястье своей возлюбленной! А Катя первый раз одарила Сундука пылким и счастливым взглядом.

Люмбовь!

Эх, Катя, Катя! Действительно, подлюка востроклювая! А как же Пашка Лобачев?

Конечно, Урюпинская колбаса вкусная! И не только на закуску. Но как пили и как ели сваты в тот вечер, это уже не интересно. После этого для КОГО-ТО всё пошло наперекосяк. В этих же днях к лавочке Головановых как и раньше, к вечеру, от хуторского машинного парка бодро подкатил новенький трактор ДТ-75. Он остановился там же, на старом месте, как и десять, как и двадцать дней назад… Из кабины выпрыгнул радостный Пашка Лобачев!

– А где Катюра? Кгы-кгы-кгы! Я трактор новый получил! – он даже не заметил, что лавочка поредела. В этот вечер теплый она была во власти пятьдесят– шестьдесят лет назад, как востроклювых Варвары, Марьи и Клавдии.

– Эх, Пашка, Пашка! – вздохнула бабка Машка.

– Да-а, – протянула Клавдия.

– Не судьба табе, Паша, с Катюрой! – поменяв неустойчивое положение, крепче прижавшись к забору и ещё тверже упершись костыликом, чтоб не упасть с трёх ножек, сделала заключение Варвара.

День был жарким. Я сидел с удочкой на речке нашей Тишанке, и сюда, к крутому тенистому бережку долетала свадебная песня со двора Головановых. Слышно было, как голосила Нина Димитриевна со своей тёткой Марией Игнатьевной, родной сестрой деда Митьки. Эта поразительная свадебная казачья песня, уходящая своими истоками куда-то в глубокую древность и состоящая всего-то из трёх мажорных аккордов, эта песня одна из тех, которая вышибала слезу у поющих стариков и старух, и которая уже ныне, при случае, пробирает до слёз автора этих строк. Вот ведь как деды умели слагать! Впрочем, тогда мне было не до песни. Грусть и тоска распирали «мои грудя»! Но я был не одинок. Со мною рядом сидел Пашка Лобачёв. Не клевало, а мы молчали. Пашка шел мимо, а куда – не знаю. Может, он сам не знал, куда он шел. Шёл в тоске, становился да и подсел ко мне…

Пьяненько радовались во дворе Головановых уже сплошь все родственники.

Не знаю, как мой тёзка, но на камушке я видел Катюру в платье тонком шелковом, бледного цвета. Луна всё ж!

Мне было жалко Пашку. Но кто бы пожалел меня! Ведь никто, кроме Катюры самой, не знал, что я тоже был в неё влюблён!

Но она, востроклювая эта, была старше меня на четыре года! И когда я ей призналсИ в своих чувствах, она, подлюка такая, страшно гурковала – гу-урр, гу-урр, радовалась, как и перед Пашкой Лобачёвым, когда воду ему носила. А когда нагурковалась, сказала мне:

– Как мне везёть на Пашек! Гу-урр, гу-урр!.. Ты, Паша, хороший, но я жа тебя старше. А табе ещё и школу закончить надо! – и опять Катюра тут долго смеялась. Я ей в вишнях за их огородом объяснялся. Дело было весной, так что соловьи выворачивали наизнанку все тайные пылкие чувства. Да ещё и луна светила вовсю, полная и бледная…

– Представляешь нашу свадьбу? – Катюра стала рисовать картину. – Ты, Паша, жаних, в пионерском галстуке. И все кричат «ГОРЬКО!» Ты вытираешь нос своим галстуком и лезешь ко мне целоваться. – И тут она опять стала так хохотать, что чуть не упала на траву росистую…

– Я уже комсомолец! – помню, возмутился я.

Да какая там жалость! Дядя Коля, я представлял, радовался такому неожиданному повороту – «сдать» в надёжные руки старшего едока семьи – мечта любого отца!

После сватовства с Сундуком, Катюра, как назло, стала искать встречи со мной, чтобы похвастаться: а что ей сказал Сундук, а какое колечко ей подарил!.. А однажды на шее показала ожерелье из Сашкиных поцелуев.

И я у ней с замиранием в сердце спросил:

– Что, всё?

– Нет! – ответила она. – Я ему сказала, что ТОЛЬКО в первую брачную ночь!

Да и тётя Лена никак не сожалела, – вздыхала радостно да и молилась про себя:

– Слава Табе, Господи! Пристроили старшую!

Надо заметить, что сватовство и свадьба состоялись рядом. Помню, даже бабки наши заметили это на лавочке, что как-то всё быстро происходит. А бабка Варька сделала вывод:

– Сундук спяшить, поспяшаить! А чё жа! Гляди – вон какой цвяточик!

Сиди, Катюша, сиди пока. Сундук, вон, за кислой яблонькой стоить наодеколоненный! Подлец такой!

Катька звала меня на свадьбу, но я не пошел. Сегодня гуляли второй день, у невесты. Мы сидели с Лобачем и тупо пялились на неподвижный поплавок. Я хотел расспросить у Пашки, как они встречались с Сундуком. А они встречались случайно. И мне хотелось задать ему всего один вопрос: – Чего ты морду не набил? Этому, востроносому и успешному в любви? – но глядя на высокую Пашкину грусть, язык у меня так и не повернулси.

Так вышло, что прошел у нас дождь. Сильный, сильный – ливень! И молодая счастливая пара на Газончике попала в эту мокрую ситуацию. Готовились к свадьбе и везли какие-то продукты домой к невесте. Да и в поле, не доезжая до моста через Тишанку, застряли. А тут, как в кино, проезжал Пашка Лобачев на тракторе своем новом. Он сначала пролетел мимо, а потом резко сдал. Катька уже после свадьбы мне рассказывала:

– Я так перепугалась, страсть! Когда Лобач стал задом сдавать, я аж вся затряслась. Сашка увидал, как я переживаю, улыбнулси и говорить:

– Дурочка, не переживай! – и вышел из кабины.

– Пашка вылез и этот к нему идёть. Я сижу ни живая, ни мёртвая! Сашка ему что-то сказал, а Пашка посмотрел в мою сторону и двинулси ко мне. Мне почему-то так стыдно было перед ним, и я не знала, чего говорить ему. А Пашка сам меня опередил:

– Серцу, Катя, не прикажешь! Так что живите хорошо между собой! – сказал и пошел. А у меня слёзы как полились! Сижу и реву, сижу и реву, а они там вдвоем трос к машине цепляють. – Катька в рассказе неожиданно заплакала. Я у ней и спрашиваю:

– Чего ты ревёшь?

– Да жалко Пашу. Он, оказывается, тоже хороший!

– Разведись с Сундуком, да и за Пашку Лобача выйди! –пошутил я мрачно.

– Дурак ты, Пашка, – ответила мне Катька и перестала плакать.

Да! Рыба тоже не клевала! Пашка, будто услышал меня. Он снял свою фуражку и вынул из-под козырька за прокладкой маленький беленький крючок. Без моего разрешения вытащил леску, откусил мой крючок и привязал этот беленький. Насадил червя и закинул леску. И всё это проделал молча. И опять мы сидели и невольно слышали:

Наконец Пашка встал и спросил:

– А чего ты там не гуляишь? Твои, вон, голосять вовсю!

– А-а, – махнул я.

– А я, Пашка, жаница решил, – как-то буднично признался тёзка.

– Да ты чё?!

– Ну! Правда, она – хохлушка, – тезка сморщился. – А знаешь, как её зовуть?

– Как?

– Катюра! – Пашка сплюнул и пошел от меня уже не оборачиваясь.

– Вот же ведь как бывает! – тогда подумал я и решил, что в будущем никакие Катюры и Матюры не разобьют «маво серца!» После того дня Катюра моя, луна полная, в сердце моём пошла на ущерб.

Ну, что, Саша, Сундук? Наелси нынче яблочков ночью?!

Э-эх, Катя, Катя!