Падение Александра Даниловича Меншикова открывает череду дворцовых переворотов в России XVIII века. Это был действительно чисто дворцовый переворот, в котором не пришлось участвовать даже гвардейцам, – еще совсем недавно всемогущий временщик запутался в сетях хитро устроенной интриги. Сколько раз собирались тучи над головой светлейшего князя, но очередной поворот судьбы не давал ему пропасть. Петр I в последние годы жизни весьма охладел к своему Алексашке, и мало кто сомневался, что Меншикову грозит опала. Смерть сурового государя не только спасла светлейшего от больших неприятностей, но и позволила ему вновь занять место первого человека у трона. Пришедшая благодаря его усилиям к власти Екатерина до конца своей жизни испытывала сильное влияние Меншикова. Однако даже два кратких года правления супруги Петра не были вполне безоблачными для князя. Слишком много врагов нажил он себе, слишком часто демонстрировал свое властолюбие как потомкам Рюриковичей, так и тем, кого из безвестности подняла на вершину власти в империи признательность Петра за помощь в его трудах. Иностранцы передают слухи о том, что Меншиков чуть было не потерял расположения Екатерины после своего грубого вмешательства в дела Курляндии, герцогом которой он желал стать. Говорили, что самовластные действия светлейшего в Риге и Митаве в июне 1726 года привели к тому, что вдовствующая герцогиня Курляндская Анна Иоанновна лично жаловалась на Меншикова Екатерине, и та уже совсем было решила принять меры…
В тот раз князь снова удержался. Но Екатерина болела, и многим было ясно, что Меншиков может скоро лишиться высокого покровительства. Светлейший князь, однако, вновь продемонстрировал великолепное политическое чутье и изворотливость, превратившись из противника юного великого князя Петра Алексеевича в рьяного его сторонника. Вообще при дворе немало думали о том, как не допустить, чтобы приход к власти законного, по общему мнению, наследника престола – великого князя Петра – привел к полному торжеству поклонников дореформенной «старины». А. Н. Остерман выдвигал проект женитьбы юного Петра Алексеевича на Елизавете Петровне. То, что это был бы почти кровосмесительный брак, Остермана не смущало – интересы династии выше канонических правил. Для него гораздо важнее казалось, что великий князь чрезвычайно расположен к своей очаровательной тетке.
Возникновение другого матримониального проекта приписывают австрийскому и датскому посланникам в Петербурге. Самой лучшей партией для Петра Алексеевича казалась им одна из дочерей Меншикова. У светлейшего было немало оснований, чтобы всерьез заняться столь рискованным предприятием как завязывание родственных уз с правящей династией. Дело состояло не только в безграничном честолюбии и самомнении Меншикова. При всем своем «полудержавном» могуществе он оказывался со смертью Екатерины перед весьма неприятным выбором. Если престол достанется одной из дочерей Петра I и Екатерины – Анне либо Елизавете, то при дворе неимоверно вырастет значение мужа принцессы Анны – герцога Голштинского. Отношения герцога и Меншикова были таковы, что светлейшему не стоило ждать для себя ничего хорошего от подобной перемены. В том же случае, если трон Перейдет к юному Петру, Меншикову грозила месть со стороны императора за участие князя в деле царевича Алексея. Так что Александру Даниловичу, чтобы не скатиться с головокружительных высот, надо было искать неожиданные, дерзкие решения. И он предпочел рискнуть – подняться еще на одну ступеньку, – вместо того чтобы смиренно дожидаться одного из двух равно нежелательных исходов.
Помолвка старшей дочери Меншикова Марии с сыном литовского гетмана Петром Сапегой (кстати, пользовавшегося особым расположением Екатерины I) была расстроена. В завещании Екатерины недвусмысленно выражалась ее воля (вернее, воля Меншикова) – корону наследует великий князь, которому она принадлежит по старшинству, а дочери Анна и Елизавета получают крупные суммы денег и другие ценности. Петру Алексеевичу следует жениться на дочери князя Меншикова. Еще при жизни императрицы составилась партия в пользу дочерей Петра, в частности принцессы Анны. Это заставило Меншикова сурово расправиться с противниками передачи престола Петру Алексеевичу и женитьбы его на княжне Марии. 24 апреля умиравшая Екатерина подписала указ об аресте генерал-полицеймейстера графа Девиера (бывшего денщика Петра I). За день до смерти Екатерины – 5 мая все замешанные в деле Девиера были приговорены к строгим наказаниям. Меншикова не остановило даже то, что замужем за Девиером была его, Меншикова, родная сестра.
При прошлой перемене правления – зимой 1725 года – светлейшего князя, если верить Бассевичу, удержали от применения крутых мер. На этот раз дело Девиера должно было показать всем несогласным, насколько тяжела рука Меншикова.
Завещание Екатерины (в подлинности которого, впрочем, кое-кто высказывал сомнения) восстанавливало традицию, существовавшую до указа Петра I от 1722 года, – передачи короны не по воле монарха, а по наследству, что не могло не нравиться любителям «старины». Завещание было оглашено на другой день после смерти императрицы 7 мая. Под окнами дворца опять стояли гвардейские полки. Но демонстрировать силу не было необходимости – великого князя единодушно признали императором Петром II. Одиннадцатилетний император пожаловал будущего своего тестя званиями полного адмирала, а позже и генералиссимуса. 16 мая состоялось погребение императрицу, а 22-го числа все члены Верховного Тайного Совета, созданного еще в феврале 1726 года и фактически правившего Россией, без каких бы то ни было возражений согласились с волей покойной, касавшейся будущей женитьбы Петра II. 24 мая архиепископ Феофан Прокопович совершил обручение юного царя и княжны Марии Александровны. Меншиков, казалось, достиг всех своих целей, к тому же ему удалось избавиться от герцога Голштинского, по сути дела, выслав его с женой из России. Но 19 июня светлейший князь захворал, а когда через пять недель с трудом выкарабкался из опасной болезни, – все переменилось до неузнаваемости.
За это время Петр II оказался целиком и полностью под влиянием семейства Долгоруких, за спиной которых угадывалась фигура Остермана. Царь пропадал на бесконечных охотах со своим любимцем, девятнадцатилетним Иваном Долгоруким. К своей невесте он никогда не был особенно расположен, а тут и вовсе остыл. Против Меншикова его настроили так, что он и видеть не желал генералиссимуса…
А сам Александр Данилович в состоянии какой-то столь чуждой ему апатии безучастно наблюдал, как клонится к закату его звезда. Энергия и бодрость духа вернулись к Меншикову лишь тогда, когда он понял, что дело его решено. Петербург не видел ни до, ни после, чтобы опальный вельможа отправлялся в ссылку с такой вызывающей торжественностью и пышностью. Собственная свита светлейшего чуть ли не в два раза превосходила караул. Невзгоды не заставили согнуться князя, напротив, дух его окреп, и даже похоже, на какое-то время улучшилось расшатанное здоровье. Записки Вильбоа во многом вызывают сомнения, но о твердости и выдержке сосланного в Сибирь князя они свидетельствуют, по-видимому, достоверно.
Из записок К. Г. Манштейна
{6}
16-го мая 1727 г. скончалась Екатерина (возведенная на престол пристрастием к ней Петра I), и преемником ее был Петр II, законный наследник этой обширной империи. Этот государь родился в 1715 году от брака царевича с принцессою Вольфенбютельскою и в момент вступления на престол ему было только 11 лет с половиною. Ввиду этого обстоятельства вторым пунктом своего завещания Екатерина учредила над молодым государем до достижения им 16-летнего возраста опеку регентства, которое составляли царевны, ее дочери Анна и Елисавета Петровны, герцог Голштейнский, муж Анны, принц Голштейнский – епископ любский и жених Елисаветин – и верховный совет, состоявший тогда из шести членов, а именно: из князя Меншикова, генерал-адмирала Апраксина, государственного канцлера графа Головкина, вице-канцлера графа Остермана, действительных тайных советников князей Дмитрия Михайловича Голицына и Василия Лукича Долгорукого. Это регентство только однажды собралось в полном составе, а именно в день кончины императрицы Екатерины: занятия его ограничились утверждением духовного завещания, которое через два же часа потом было нарушено. По завещанию требовалось положительно, чтобы все дела решались не иначе как большинством голосов, но это не нравилось князю Меншикову; он хотел всем управлять один, распоряжаться по своему усмотрению, предоставляя другим только честь повиноваться его приказаниям. Ему не трудно было успеть в этом намерении, так как никто не смел ему противоречить, не подвергаясь гибели. Тотчас же после кончины Петра I Меншиков захватил власть в свои руки, и, чтобы удержать ее за собою, он склонил императрицу Екатерину к принятию одной из дочерей его в супруги императору. В ее завещании есть об этом статья. В самый день кончины императрицы Меншиков перевел государя на жительство в свой дворец для того, чтобы никто не имел доступа к Е. В. без его, Меншикова, позволения. Между тем герцог Голштейнский и министры радовались своей удаче, чрез завещание императрицы Екатерины давшей в их руки регентство; они воображали, что на их стороне будет лежать перевес голосов, так как в главе управления и председательницею совета была герцогиня. Однако Меншиков перехитрил их и заблаговременно принял свои меры.
В России есть обычай при каждой перемене царствования или министерства, давать свободу нескольким заключенным. Следуя этому обыкновению, Петр II приказал освободить свою бабушку, императрицу Евдокию Федоровну, из рода Лопухиных. (В 1696 г. Петр I развелся с нею и заключил ее в монастырь.) Император назначил ей приличный сану ее двор и приглашал ее в Петербург. Однако она предпочла остаться в Москве, потому что не любила новой столицы, да и министры, по-видимому, не хотели допустить ее вмешиваться в дела. Так она провела жизнь свою в уединении. Близкие родственники ее, Лопухины, тоже были вызваны из изгнания, в котором находились уже несколько лет. Эти милости были оказаны против желания Меншикова, по внушению некоторых членов верховного совета, которым удалось расположить молодого государя в пользу бабушки и ее родственников Я склонить его к требованию, чтобы они были освобождены из заточения. Все это не нравилось князю Меншикову, однако он, не осмелился открыто противиться этим распоряжениям. Зато уж он сам не имел ни минуты покоя. Зная общую к себе ненависть, он ежеминутно страшился какого-нибудь неожиданного удара.
Еще в предыдущее царствование несколько знатных лиц составили было заговор против Меншикова. Хотели склонить императрицу, чтобы она удалила его от дел. Лица, вступившие в этот заговор, были все употреблены Петром I в деле царевича; опасаюсь за это мщения Петра II, если он вступит ил престол, они намеревались убедить Екатерину, чтобы она отправила его за границу для науки, но тайно решили в случае смерти Екатерины в его отсутствие исключить его от наследства и возвести на престол герцогиню Голштейнскую.
Дело происходило во время отсутствия Меншикова, находившегося в Курляндии. Опасаясь, как бы по возвращении он не уничтожил их замысла, они постарались и успели внушить императрице такое дурное о нем мнение, что ее величество подписала указ об арестовании Меншикова на пути его в Петербург, Но по какому-то особенному для Меншикова счастию граф Бассевич, первый министр герцога Голштейнского, находил, что нужно непременно вступиться за этого любимца; он успел склонить к тому своего государя, который и выпросил у императрицы прощение Меншикову. Возвратясь ко двору, Меншиков узнал о кознях своих врагов; приказал произвести розыскания, и все приверженцы Голштейнского дома были арестованы и строго наказаны. Зять Меншикова, португалец по имени Денвер, также генерал Писарев были наказаны кнутом и сосланы в Сибирь, а имение их конфисковано. Действительный тайный советник Толстой, да сын его, и генерал Бутурлин, и другие еще лица были отправлены в Сибирь. Граф Александр Нарышкин и генерал Ушаков сосланы в их поместья. Говорят, что граф Бассевич, слишком доверяясь Меншикову, передал ему слышанное им от некоторых знатных лиц уверение в их добром расположении к герцогине. Меншиков тотчас же воспользовался сообщением и пресек все их меры. Это чрезвычайно устрашило прочие лица, которые еще оставались привержены голштейнскому двору, но в то же время исполнило их не только недоверия, по даже презрение к графу Бассевичу. Меншиков не удовольствовался наказанием своих врагов; он хотел оставить память о том всей России и тем отнять у всякого охоту вредить ему и впредь. Вследствие этого, верховным советом издан был манифест, которым предостерегали вступать в опасные сношения, угрожая виновным еще строжайшим прошв прежних примеров наказанием. Этот указ подписан 6-го июня, и в тот же день состоялось обручение молодого императора с дочерью князя Меншикова. Отец невесты воображал себя на верху блаженства. Только еще один план оставалось ему выполнить, после чего он мог считать себя вне всякой опасности; а именно: он хотел женить своего сына на великой княжне Наталии, сестре императора. Таким образом он надеялся передать русский престол своему потомству. План был ловко обдуман, однако не удался. Между тем Меншиков пожаловал себя в генералиссимусы сухопутных и морских сил. Одни только герцог и герцогиня Голштейнские возбуждали его подозрения; он опасался, как бы не образовалась в пользу герцогини партия, которая могла разрушить его великие, обширные замыслы. Полагая, что, напротив, если они принуждены будут уступить ему поле битвы, то уже никто не осмелится бороться с ним, Меншиков вдруг перестал их щадить. Делая им всяческие затруднения, он заставил их наконец выехать из России. Но отъезд их не уменьшил числа его врагов; вся нация уже успела возненавидеть его.
Меншиков постарался окружить императора своими приверженцами, людьми, обязанными ему своим счастьем. Тем не менее доступ к государю имели многие лица, принадлежавшие к тем старинным фамилиям, которых Меншиков не пощадил. Скорбя об изгнании своих родственников, эти лица не упускали случаев обратить внимание молодого государя на самовластные действия Меншикова, на его надежды упрочить свою власть чрез брак императора с его дочерью, так как и на то, что, судя по его честолюбию, он, пожалуй, вздумает завладеть и престолом. Императора просили не выдавать тайны, что он и обещал, скрывая покуда свои намерения до первого удобного случая. Случай этот представился по легкомыслию или ужасной неосторожности самого Меншикова.
Не помню по какому случаю, цех петербургских каменщиков поднес императору в подарок 9 тысяч червонцев. Государю вздумалось порадовать ими сестру, и он отправил к ней деньги с одним из придворных лиц. Случилось последнему повстречаться с Меншиковым, который спросил его, куда он несет деньги? На ответ придворного Меншиков возразил: «Государь по молодости лет не знает, на что следует употреблять деньги, отнесите их, ко мне, я увижусь с государем и поговорю с ним». Хорошо зная, как опасно противиться воле князя, придворный исполнил его приказание. На другое утро царевна Наталия, по обыкновению, пришла навестить брата. Только что она вошла к нему, как государь спросил ее, разве не стоит благодарности его вчерашний подарок? Царевна отвечала, что не получала ничего. Это рассердило императора. Приказав призвать придворного, он спросил его, куда девались деньги, которые ему велено было отнести к княжне? Придворный извинялся тем, что деньги отнял у него Меншиков. Это тем более раздражило государя. Он велел позвать князя и с гневом закричал на него, как смел он помешать придворному в исполнении его приказания? Не привыкший к такого рода обращению князь был поражен как громом. Однако он отвечал, что по известному недостатку в деньгах в государстве и истощению казны он, князь, намеревался сегодня же представить проект более полезного употребления этих денег и прибавил: «А если вашему величеству угодно, то не только прикажу возвратить эти девять тысяч червонцев, но даже дам из собственной своей казны миллион рублей». Государь не удовольствовался этим ответом. Топнув ногою, он сказал: «Я покажу тебе, что я император и что я требую повинования». Затем, отвернувшись, ушел;. Меншиков пошел за ним и так упрашивал его, что он на этот раз смягчился; но мир продолжался недолго.
Спустя несколько дней Меншиков опасно заболел, чем и воспользовались его враги для окончательной его гибели. Князья Долгорукие, в особенности князь Иван, в то время уже входивший в большую милость, совершенно погубили его в мнении государя. Все эти козни были известны Меншикову, так как и потеря его значения, но он надеялся не сегодня завтра снова войти в милость и произвести впечатление на императора своим обычным повелительным тоном.
По выздоровлении своем Меншиков сделал другую ошибку. Вместо того, чтобы отправиться в Петергоф, куда переехал двор во время его болезни, он поехал в Ораниенбаум, загородный дворец свой в восьми верстах от Петергофа. У него тут строилась церковь, которую он хотел освятить. На эту церемонию приглашены были император и весь двор. Но как врагам Меншикова недаром грозила месть его в случае примирения его с государем, то они научили последнего отказаться от приглашения под предлогом нездоровья, что он и сделал. Меншиков, однако, еще не видел в этом доказательства совершенной немилости; он снова поступил неосторожно, заняв во время церемонии место в виде трона, предназначенное для императора. И это обстоятельство выставили на вид его враги и тем довершили его погибель.
Ввечеру того же дня Меншиков поехал в Петергоф, но не застал там императора, которого увезли на охоту. Обратившись к Остерману, он завязал с ним резкий и грубый разговор. Этот день и следующий Меншиков остался в Петергофе, но император не возвращался туда. Между тем, встречая всюду холодное выражение лиц, Меншиков решился возвратиться в Петербург, может быть в той уверенности, что там он будет грознее, нежели в среде придворной. Действительно, прибыв в столицу, он вместо того, чтобы разыгрывать роль впавшего в немилость царедворца, напротив, все утро провел в посещении коллегий и в отдаче разных приказаний; особенно занялся он распоряжениями для приема императора в своем дворце, полагая, что государь по-прежнему будет жить у него по возвращении своем в город. Но около полудня приехал генерал Салтыков с приказанием взять из дома Меншикова царскую мебель и перенести ее в Летний дворец. Это сразило князя как громом, он совершенно потерялся, особенно когда в довершение удара ему возвратили мебель его сына, который по должности обер-камергера жил при государе.
В своем смятении он худо сделал, что распустил по квартирам свой Ингерманландский полк, который он расставил было для своей безопасности близ своего дворца на Васильевском острову . Этот полк, которого Меншиков считался полковником с самого начала его образования, был вполне ему предан, и то верно, что он внушал немало уважения врагам князя.
На другой день император возвратился в Петербург. Снова послан был генерал Салтыков с объявлением Меншикову, что он арестован. Жена его и дети поспешили в Летний дворец, чтобы броситься к ногам императора, но их не допустили до него.
Между тем князя уверили, что его лишают только должностей, но имущества его не тронут и ему дозволят провести остаток жизни в Раненбурге, хорошеньком городке на границе Украйны, им же построенном и даже несколько укрепленном. Пока князь оставался в Петербурге, ему не мешали распоряжаться своим имением, так что когда он выехал отсюда, то по обозу его нельзя было заключить, что едет опальный вельможа. С ним ехало все его семейство и большое число слуг. По всему обращению с ним в первые дни путешествия казалось было, что ему не желали большого зла. Когда же он прибыл в Тверь, город, лежащий на пути из Петербурга в Москву, то нашел там повеление наложить печати на все его имущество с оставлением ему только необходимого. Стражу его удвоили и стали внимательнее наблюдать за ним в дороге. Едва прибыл он в Раненбург, как ему подали кипу бумаг с обвинениями против него, и по следам его ехали лица, назначенные судить его. Его приговорили к ссылке в Березове, самом отдаленном местечке Сибири. Жена его, лишившись зрения от слез, умерла в дороге, остальное семейство провожало его до места ссылки. Он перенес свое несчастие с твердостию, которой в нем не предполагали, и из худосочного, каким он был прежде, стал здоровым и полным. На его содержание было назначено по десяти рублей в день; этой суммы так было достаточно, что сверх собственных нужд он мог откладывать из нее на расходы для постройки церкви, над которой сам и работал с топором в руке. Меншиков умер в ноябре месяце 1729 г. от прилива крови, так как во всем Березове не нашелся человек, который сумел бы пустить ему кровь.
Г. Мардефельд – Фридриху-Вильгельму I
{7}
С.-Петербург, 1 (12) июля 1727 года
(…) Болезнь Меншикова до того усилилась, что он уже соборован и без чуда нельзя больше надеяться на исцеление его. К чахоточному кашлю присоединилась лихорадка, и притом припадок так силен, что медики считают его болезнь неизлечимой при преклонных летах его.
Не подлежит сомнению, что смерть князя Меншикова повлечет за собою большие перемены в государстве. Впрочем, невозможно предсказать что бы то ни было раньше, чем покажется, способен ли кто-нибудь из старых русских господ овладеть всеми государственными делами и занять этот пост с тем же успехом и авторитетом, как князь.
Остерман поддерживает систему покойного императора и стремится сохранять славу сего государства и приобретения его, а также поставить молодого императора в такое же положение относительно его союзников и всей остальной Европы, какое занимал его дед; при этом заботится ввести более разумное государственное хозяйство и поднять торговлю. Этот план всеми силами поддерживается и Меншиковым.
Старорусская партия, напротив, в которой главную роль играет старый князь Дмитрий Голицын и его брат фельдмаршал князь Михаил Михайлович с их сторонниками, видят в основании этого города, флота и в других учреждениях и расходах покойного императора причину разорения всей России и вместе с большинством русских готовы бросить все это, если бы им только удалось вернуться в Москву и пользоваться там в спокойствии своими домами и имениями. Старый князь Голицын сравнил даже Петербург с частью тела, охваченною антоновым огнем и которая должна быть отсечена, чтобы не заразилось от нее все тело. С первою санною дорогою решено отправиться в Москву, и многие умные люди придерживаются того мнения, что со временем можно ожидать обратное перенесение резиденции туда. Другие же полагают, что император оставит оба города столицами, а также нимало не уклонится от системы августейшего деда своего касательно его приобретений и условий, заключенных с остальными державами Европы. Любовь и доверие императора к барону Остерману все еще возрастает.
Августейшей бабушки императора не было еще здесь, но достоверно, что она приедет сюда.
Отплытие герцога Голштинского с супругою в Киль окончательно назначено на средину августа месяца.
И. Лефорт – Августу II
{8}
С.-Петербург, 12 (23) августа 1727 года
Меншиков дошел до крайних пределов, его скупость дошла до крайности. Он так себя поставил, что царь не может ни видеть, ни слышать его. Недавно этот старый воркун спросил лакея, которому было дано три тысячи рублей для мелких расходов монарха, сколько он истратил? Видя; что он дал царю сумму, хотя и очень умеренную, он выбранил слугу и прогнал его. Царь, узнавши это, поднял страшный шум и принял обратно слугу. Другой раз царь послал спросить у Меншикова 500 червонцев. Меншиков полюбопытствовал узнать их употребление. Царь отвечал, что они ему нужны, и, получив их, подарил сестре. Узнав об этом, Меншиков разгорячился, как бесноватый, и отнял деньги у великой княжны. Вот новая метода заставить полюбить себя. Бог знает, какие желания составляют они для счастливого освобождения. Царь иногда мстит на сыне Меншикова, которого он бьет, пока тот не попросит пощады. Лихорадка не покидает Меншикова. Молодой Меншиков назначен членом военной коллегии.
И. Лефорт – Августу II
{9}
С.-Петербург, 30 августа (9 сентября) 1727 года
День именин великой княжны прошел в споре между царем и Меншиковым. Как только последний хотел с ним говорить, тот повертывал ему спину. Царь поддерживает свою власть. Он сказал одному из своих любимцев после нескольких исканий со стороны Меншикова, на которые он не отвечал: «Смотрите, разве я не начинаю его вразумлять». Меншиков его выговаривал, что он мало заботится о своей невесте и женитьбе. Царь отвечал: «Разве не довольно, что я в душе люблю ее; ласки излишни, а что касается до женитьбы, то Меншиков знает, что я не имею никакого желания жениться ранее 25 лет».
Г. Мардефельд – Фридриху-Вильгельму I
{10}
С.-Петербург, 5 (16) сентября 1727 года
Как новость отсюда можно сообщить, судя по многим спорам и рассказам, что весь двор находится в ожидании важной перемены. Я полагаю, что император будет объявлен совершеннолетним, ибо князь Меншиков, пользуясь несовершеннолетием государя во вред государству, завладел могуществом и авторитетом правителя и старается слишком ограничить значение особы императора и администрации. Так как нет никого, кто мог бы состязаться с ним, то нет более действительного средства к его унижению как придать полный авторитет самодержавной власти царя, причем министры, а в особенности Остерман, будут значительно сильнее его уже потому, что он в настоящее время пользуется гораздо меньшею милостью у императора, чему служит доказательством все, что приходится слышать или видеть ежедневно.
Говорят за достоверное, что администрация отдала приказ князю Меншикову с запрещением располагать более чем 1000 рублями из императорской казны, вместо того, что он до сих пор дозволял себе располагать всеми фондами вообще и соглашался или отвергал ассигновки администрации.
Любовь императора к своей невесте все более и более ослабевает, и я полагаю, что князь Меншиков весьма задумался бы теперь приступить к этому слишком поспешному делу, если бы представилась возможность начать его снова.
И. Лефорт – Августу II
{11}
С.-Петербург, 7 (18) сентября 1727 года
Раздосадованный, что у монарха более проницательности, чем он желал бы видеть, и что мало действовало его низкопоклонство, чтобы заставить царя приехать в Ораниенбаум, куда тот не поехал, Меншиков приехал ночевать в Петергоф. Насилу он мог добиться свидания с царем, твердого в своем решении свергнуть иго. На другой день, в печали видя себя лишенным в своих надеждах о властолюбивых целях, видя, что царь утром уезжает на охоту, а сестра его выпрыгнула за ним из окна, не желая видеть Меншикова, он обращается к великой княжне Елизавете, лукавит, рассказывая ей о своих услугах и неблагодарности царя, и кончает тем, что решается уехать в Украйну и там начальствовать, видя здесь свои труды потерянными. Может быть, сознавая, что царь не вернется, пока он в Петергофе, Меншиков приехал сюда со всем своим семейством.
Вечером прибыл из Петергофа майор гвардии с собственноручным приказом царя Верховному Тайному Совету приготовить новый Летний дворец, где царь будет жить, также и Зимний. Его желание, чтобы не слушались никакого приказа касательно денег, если он не подписан его рукой.
На следующий день Верховный Тайный Совет велел перенести из дома Меншикова все вещи царя и снять караул.
Итак, царь избавлен от соседства своей любезной Елизаветы, оставляя Меншикова в страшном бешенстве. Я никогда не сомневался, чтобы это кончилось таким блестящим ударом, он этого и заслуживает. Царь сказал барону Остерману, старавшемуся его успокоить, что он покажет, кто император, он или Меншиков. Он запретил всему двору ходить к Меншикову. Десять дней тому назад жители Ярославля поднесли царю серебряный подарок. Он отдал его сестре. Узнав об этом, Меншиков три раза посылал за ним. Великая княжна отсылала назад посланного с приказанием сказать Меншикову, что она знает разницу между царем и человеком, как он, и поклялась никогда не быть у него в доме. Касательно желания Меншикова уехать в Украйну известны его нежное сердце и наклонности; я скорее того мнения, что его не упустят из виду, а уж тем более не поручат ему начальствование. Интересно знать, потрудятся ли заставить его отдать отчет? Кто знает, не подаст ли повод курляндское дело лишить его всякой власти? Этот переворот – причина здесь всеобщей радости, не исключая даже самых верных его любимцев.
Из Журнала Верховного Тайного Совета
{12}
1727 года сентября в 8 день Его Императорское Величество изволил быть в Верховном Тайном Совете, а при том были: генерал-адмирал граф Апраксин, канцлер граф Головкин, вице-канцлер и действительный тайный советник барон Остерман.
Перед приходом Его Величества послан был к князю Меншикову генерал-лейтенант и майор гвардии Семен Салтыков с объявлением ареста, чтоб он со двора своего никуды не съезжал.
А прибыв в Верховный Тайный Совет, изволил подписать приготовленные два указа: о бытности и присутствии Его Величества впредь в Верховном Тайном Совете и о неслушании указов или писем князя Меншикова и других. И который оставлен в Верховном Тайном Совете, тот подписан и от министров, а который послан в Сенат и в печать велено издать, тот токмо за единою собственною рукою Его Императорского Величества отправлен.
А. Д. Меншиков – Петру II
{13}
Санкт-Петербург, 8 сентября 1727 г.
По вашего императорского величества указу сказан мне арест, и хотя я никакого вымышленного перед вашим величеством погрешения в совести моей не нахожу, понеже все чинил я ради лучшей пользы вашего величества, в сем свидетельствуюсь не оцененным судом Божиим, разве, может быть, что вашему величеству или вселюбезнейшей сестрице вашей, ее императорскому величеству, учинил забвением, или нерадением, или в моих вашему величеству для пользы вашей представлениях. И в таком моем неведении и недоумении всенижайше прошу за верные мои к вашему величеству службы всемилостивейшего прощения и дабы ваше величество изволили повелеть меня из-под ареста освободить, памятуя речение Христа, спасителя нашего: да не зайдет солнце во гневе вашем. Сие все предаю на всемилостивейшее вашего императорского величества рассуждение. Я же обещаюсь мою к вашему величеству верность содержать всегда до гробу моего. Также сказан мне указ, чтоб мне ни в какие дела не вступаться, так что я всенижайше прошу, дабы ваше величество повелели для моей старости и болезни от всех дел меня уволить вовсе. (…)
А. Д. Меншиков – в. кн. Наталье Алексеевне
{14}
Санкт-Петербург, 8 сентября 1727 года
Всемилостивейшая государыня!
Сего числа прислан ко мне генерал-лейтенант Салтыков и объявил Его Императорского Величества указ, чтобы мне ни в какие дела не вступать и из дому не отъезжать до указу, на что я послал к Его Императорскому Величеству нижайшее прошение, о чем и Ваше Величество, Всемилостивейшую Государыню, всенижайше прошу о милостивейшем к Его Императорскому Величеству предстательстве, дабы из-под ареста был освобожден и для моей старости и болезни от всех дел уволен вовсе. Буде же недоумением моим в чем пред Вашим Величеством погрешил, в том прошу милостивейшего прощения; я же обещаюсь мою к Вашему Величеству верность содержать до гроба моего.
Из Журнала Верховного Тайного Совета
{15}
В 9 день сентября Его Императорское Величество паки в Верховном Тайном Совете быть изволил, а при том были все вышеупомянутые особы и сверх и действительный тайный советник князь Голицын.
Докладывано Его Величеству о князе Меншикове и других по приложенной записке руки вице-канцлера барона Остермана, которая сочинена была пред приходом Его Величества по общему совету всего Верховного Тайного Совета. И Его Величество по тому чинить и указы свои приготовить и посылать указал, кроме Алексея Волкова и Варвары Арсеньевой, о которых отложено впредь.
Указ Петра II
{16}
Божиею милостью мы, Петр Второй, Император и Самодержец всероссийский и прочая.
Указали мы князя Меншикова послать в Ораниенбург и велеть ему жить там безвыходно, и послать с ним офицера и капральство солдат от гвардии, которым и быть при нем, а чинов его всех лишить и кавалерии взять, а имению его быть при нем.
Дан сентября 9-го 1727
Петр.
И. Лефорт – Августу II
{17}
С.-Петербург, 9 (20) сентября 1727 года
В прошлое воскресенье князь Меншиков велел освятить ораниенбаумскую церковь, по этому случаю там делались большие приготовления для принятия его величества и двора; но этот нашел ненужным при этом присутствовать. На другой день накануне именин великой княжны Елизаветы князь приехал в Петергофский дворец, где едва он мог видеть его величество. Во вторник, когда его величество рано утром уже был на охоте, князь Меншиков приехал сюда со всем своим семейством в шести придворных каретах, каждая запряженная шестеркой.
В этот же самый день, так как князь не приказал делать иллюминации по случаю петергофского праздника, был дан бал, на котором его величество был недолго, жалуясь на усталость после охоты. В этот же день прибыл курьер из Петергофа с приказанием Верховному Тайному Совету перевести все экипажи его величества в Летний дворец из дома Меншикова и поставить там его караул.
Середу его величество провел на охоте, на ночь приехал в мызу Стрельну. В этот же день князь Меншиков приказал прекратить все работы на Васильевском острову (который более не называется Преображенским) и шести полкам, бывшим там в лагерях, перебраться на зимние квартиры, что и было исполнено.
В четверг его величество прибыл пополудни в Летний дворец. Вечером его невеста княжна и ее сестра пришли поздравить его величество с приездом, но не были радушно приняты, что и заставило их удалиться.
Вчера в пятницу генерал-лейтенант и гвардии майор Салтыков был послан к князю Меншикову внушить ему, что он может оставаться у себя дома и не вмешиваться ни в какие дела, причем у него отняли почетный караул генералиссимуса.
В праздник его величество был в церкви св. Троицы, где причащался. Возвращаясь во дворец, он нашел там княжну Меншикову, мать с сыном и невесткою Арсеньевой. Эта дама, которую все сожалеют, пала на колени и просила помилования своему мужу, но не имела успеха. После обеда был публикован приказ, содержание которого следующее (…)
P. S. Когда царь сюда прибыл, он послал приказ гвардейским полкам не слушаться ничьих приказаний, как только его собственных, которые будут передаваться через гвардии майоров Юсупова и Салтыкова. Царь отправил курьера воротить Ягужинского, бича Меншикова. Царь сказал: «Меншиков, может быть, думает обходиться со мною как с моим отцом, но ему не придется давать мне пощечины».
Вчера утром царь послал гвардии майора Салтыкова объявить Меншикову домашний арест. Меншиков упал в обморок, ему пустили кровь. Его супруга и сын отправились к царю просить помилования, она встала на колени, но царь остался на своем и, не произнеся ни словак вышел вон. То же самое она делала у великой княжны Елизаветы и великой княжны Натальи Алексеевны, но они также удалились. Барон Остерман остался в выигрыше. Эта отличная дама, о которой все сожалеют, целых три четверти часа стояла на коленях перед бароном, и ее нельзя было поднять.
Когда царь велел перенести свою мебель в Летний дворец, Меншиков сделал то же самое и со своею, желая там поселиться. Тотчас же получен был приказ мебель отвезти обратно.
Чтобы погубить Остермана, Меншиков выговаривал ему, что это он наущает царя принять иностранную веру, за что он велел бы его колесовать. Нетрудно было оправдаться. Остерман отвечал, что за его поступки его нельзя колесовать, но он знает, кого следовало бы этому подвергнуть.
Салтыков не покидает более Меншикова. (…) Доступ ко двору закрыт для всего семейства и прислуги Меншикова. Он уже написал царю и просил позволения ехать в Украйну. Ему отвечали: non concedo. Приказано лишить дворянства и орденов все семейство и отнять у невесты экипажи и прислугу царя. Меншиков должен ехать завтра под конвоем со всем своим семейством, но не знают куда.
Г. Мардефельд – Фридриху-Вильгельму I
{18}
С.-Петербург, 9 (20) сентября 1727 года
Честь имею всеподданнейше донести вашему величеству, что князь Меншиков впал в большую немилость у своего государя и вчера заарестован в собственном доме.
Должно сознаться, что князь принял все меры, которые должны были ускорить его падение и легкомысленно отказывался от всего того, что ему советовали добрые люди для его охраны, следуя единственно своей страсти к деньгам и необузданному честолюбию. Ему следовало бы действовать заодно с Верховным Тайным Советом, поддерживать хороший государственный строй, им самим заведенный, и этим приобрести и удержать за собой расположение императора и великой княжны [Наталии Алексеевны]. Его действия прямо противоположны всему этому: он присвоил себе права правителя, прибрал к своим рукам все финансовое управление и располагал всеми делами, как военными, так и гражданскими, по своему усмотрению, как настоящий император.
Его величеству императору и великой княжне он досаждал самым чувствительным образом и отказывал обоим в самом необходимом в том ложном мнении, что таким образом он их будет держать под своей ферулой. Перед отъездом в Петергоф он по этой причине поссорился с молодым императором, для поправления чего он и предложил ему это увеселительное путешествие. Император, однако, продолжал свое холодное с ним обращение, что понудило князя вернуться с дачи сюда 2-мя днями раньше. Между тем императором был прислан сюда приказ перенести все вещи из дома князя в Летний дворец. Одновременно был опубликован гвардейским полкам указ, что император сам намерен командовать ими, чтобы они впредь слушались приказаний одних только генерал-лейтенантов Юсупова и Салтыкова.
Генерал-лейтенант Салтыков объявил Меншикову об его аресте, после чего князь вышел в приемную и жаловался всем присутствующим, что вот как его награждают за верную службу государству и молодому императору.
Княгиня Меншикова с молодым князем припали вчера к стопам императора, что возбудило к ней большое сочувствие, ибо она весьма благочестивая и добродетельная особа и так слаба, что многократно при этом падала в обморок. Сам император поднял и утешал ее. Затем пошла она к великой княжне Елисавете Петровне, чтобы передать ей просьбу своего супруга заступиться за него перед императором.
Вот как это дело обстояло вчера, и я буду иметь честь всеподданнейше донести дальнейший ход его с ближайшей почтой. По всем вероятиям, несовершеннолетие императора скоро кончится; многие будут замешаны при падении князя, а многие из сосланных вернутся опять сюда.
И. Лефорт – Августу II
{19}
С.-Петербург 12 (23) сентября 1727 года
Князь Меншиков обязан был следовать приказу его величества и уехать третьего дня в четыре часа пополудни со всем своим семейством и обозом, состоящим из сорока двух повозок, тридцати лошадей, верховых и упряжных и из четырех карет, каждая в шесть лошадей. В первой сидел сам князь, его супруга и невестка. Во второй – его сын с одним только карликом. В третьей – две дочери Меншикова и две служанки. В четвертой – брат княгини Меншиковой Арсеньев и другие из придворных. Затем следовали десять колясок в две лошади каждая. Все эти экипажи были конвоированы гвардии капитаном и 120 человек солдат.
Никогда не видали такое множество собравшегося народа, как при этом внезапном падении Меншикова. Все были в трауре. От князя были отняты все кавалерские ордена, говорят, что после того было поступлено так же и с его семейством. Меншиков получил позволение жить в изгнании в Ораниенбурге, поместье в 300 верстах от Москвы, принадлежащее князю. Не знают еще, может быть, на дороге придет указ, который изменит их положение.
С Меншикова взяли подписку никогда не иметь с кем бы то ни было переписки. Бабка его величества прибыла в Москву и поступила в Девичий монастырь. Генерал Миних назначен в военную коллегию. Удивлялись поведению барона Остермана во время этого переворота; он выказывал чрезвычайную осторожность во всех своих поступках и постоянное внимание к царю и общественному благу.
Так как его величество большой любитель охоты, он мне подарил сегодня утром бедро лосихи, убитой им недавно в Петергофе, и арбузы, только что привезенные из Астрахани.
P. S. Трудно описать всеобщую радость, причиненную падением Меншикова. Все начинают свободно дышать. Капитан, сопровождающий Меншикова, получил приказание следовать за ним, пока не получит новых приказаний. Если он будет в Москве, Ромодановский не замедлит угостить его по-своему, и мне кажется, его изгнание кончится в отдаленных пустынях. Я сомневаюсь, чтобы он был в состоянии перенести то, что ему предстоит. Его любимцам будет не лучше. Нашли 70 указов, которые он дал царю подписать без ведома о содержании их, в том числе были и относящиеся к великому адмиралу, открывшему это плутовство, чтобы сослать его в Персию, также и о Ягужинском. (…)
Г. Мардефельд – Фридриху-Вильгельму I
{20}
С.-Петербург, 12 (23) сентября 1727 года
Тайный Верховный Совет, в котором присутствует лично сам император, собирается теперь почти ежедневно по делу князя Меншикова. Последний лишен всех своих должностей; как у него, так и у свояченицы его Варвары Михайловны [Арсеньевой] отобраны их ордена и приказано ему отправиться в двое суток в путь в местечко, близлежащее от Казани. Однако уважили его просьбу сослать его в Ораниенбург в Украйне, где ему принадлежит в прекрасной местности красивый и крепкий замок. Стражею сопровождают его один капитан с несколькими солдатами.
Говорят, будто у него отобрали 500 тысяч рублей. Я, однако, полагаю, что этим дело не кончится, ибо он совершил много уголовных преступлений и имеет много врагов. Я только недавно узнал весьма секретным и достоверным образом, что именно больше всего способствовало его падению, а именно: из зависти большого расположения императора к барону Остерману князь намеревался низвергнуть последнего. Так как он не мог найти ничего, за что придраться к Остерману, то употребил религию как орудие для своих целей и обвинял его в том, что он препятствует императору в частом посещении церкви, что нация этим недовольна, ибо она не привыкла к такому образу жизни своего монарха, что Остерман старается воспитывать императора в лютеранском вероисповедании или оставить его без всякой религии, так как он сам ни во что не верит. Хотя Остерман и назначен был воспитателем великого князя, но с тех пор как последний стал императором, он уже не может больше занимать этой должности. Наконец, князь намеревался в этом деле привлечь на свою сторону духовенство.
Когда же Остерман в Петергофе хотел объясниться с кн. Меншиковым и ему представил все вышесказанное, князь разгорячился и думал его испугать своею властью. Он ему повторил опять то же обвинение, обругал его атеистом и спросил его, знает ли он, что он [Меншиков] его сейчас может погубить и сослать в Сибирь.
Тут не воздержался барон фон Остерман и наговорил ему много сурового и между прочим сказал ему, что князь ошибается, полагая, что он в силе сослать его в Сибирь. Он же, барон, в состоянии заставить четвертовать князя, ибо он и вполне заслуживает того.
Исход этого дела ясно доказывает неразумность поступка князя, и дай бог, чтобы исход этот не сделался еще более печальным, чем он теперь. Ибо преступления его уж слишком тяжки. Припоминаю одно то, что он держал у себя фальшивого монетчика, отчеканил много тысяч рублей из низкой пробы серебра и пустил бы их действительно в оборот, если бы не императрица, [которая] по настоянию герцога Голштинского не допустила этого. Впрочем, он их все-таки отослал в Персию для уплаты жалованья войскам, что возбудит сильные жалобы туземцев и вызовет молву, будто русские хотят их обмануть фальшивыми монетами. Полагают также найти между его письмами известие о том, что он дал обоим генералам при отправлении их в Курляндию денег и инструкций, чтобы ему помочь получить герцогство. Это он, однако, предпринял без ведома Верховного Тайного Совета и, следовательно, не иначе как под страхом строгого наказания.
Князь просил отсрочку отправления на 8 дней, в чем ему, однако, отказали, и он отправился в путь третьего дня после обеда. Он и его семейство ехали в каретах, запряженных шестеркой; его сопровождали 50 или 60 багажных телег, а также все его слуги из немцев. Выезд случился в воскресенье, стояла прекрасная погода, отчего и обе стороны улиц были наполнены огромными толпами народа.
Говорят, что к генералу Миниху отправлен курьер и что он призывается сюда для председательствования в военной коллегии.
И. Лефорт – Августу II
{21}
С.-Петербург, 16 (27) сентября 1727 года.
Князь Меншиков продолжает ехать и, как уверяют, около Москвы. Его, должно быть, очень беспокоило харканье кровью; сомневаются даже, чтобы он долго прожил.
Генерал Миних назначен вице-президентом военной коллегии.
P. S. По сделанным открытиям видно, что Меншиков не желал быть только герцогом, но имел виды и на корону. Меня уверяют, что найдено письмо, написанное им прусскому двору, в котором он просит дать ему десять миллионов взаймы с обещанием отдать вдвое больше, как только он вступит на престол русский. Кроме того, нашли приказание отрешить от должности под разными предлогами гвардейских офицеров Преображенского полка и заменить их любимцами Меншикова. Приняв еще во внимание его сокровища, набранные из денег царя, можно заключить, как далеко простирались его планы.
Может быть, дело о завещании вдруг обнаружится, но пока еще царь ничего не знает; думают о способах обратить его внимание на это. Так как великая княжна Елизавета подписывала все от имени царицы, герцог Голштинский и Меншиков заставили ее подписать завещание, о котором покойная царица ничего не знала. (…) Приказано воротить драгоценные вещи, посуду и деньги, утащенные Меншиковым; всего наберется более трех миллионов. Было назначено следствие. Макаров, Шаховской и Фаминцын, комендант крепости, арестованы. Меншиков и Варвара сосланы в глубь Сибири; жена и дети получили свободу и могут жить, где хотят, но до сих пор они еще не разлучены, тем более что им не долго осталось жить вместе.
И. Лефорт – Августу II
{22}
С.-Петербург, 25 сентября (4 октября) 1727 года
В середу вечером прибыл из Москвы фельдмаршал князь Голицын.
P. S. Кроме того, что он [Меншиков] ограбил своего государя, опустошил его казну, присвоил себе драгоценные вещи, принадлежавшие двору, требовал от подданного в силу своей власти земли и имения, тысячу раз злоупотреблял подписью и словом своего царя, узнали, что он для своей выгоды злоупотреблял при монетном деле. Его обвиняют в приказании вычеканить пятикопеечные монеты, которых появилось такое огромное количество, что они будут уничтожены. Эти монеты, однако, ходили как настоящие деньги, а в них чистого металла — было только семь лотов на одну марку. Нашлись еще многие другие притеснения.
Уверяют, что у Меншикова оковы на руках и ногах. У него несметные богатства. Одни говорят, что вещи, отнятые у него в дороге, превышают 20 миллионов, другие, же говорят, что только пять (…)
Протокол Верховного Тайного Совета по делу кн. А. Д. Меншикова о ссылке его с семейством в Березов и о конфискации его имущества
{23}
4 апреля 1728 г.
1728-го марта в 27 день его императорское величество изволили быть при присутствии всех особ Верховного Тайного Совета и слушать письма подметного, которое прибито было 24-го дня марта у Спасских ворот, и указал о том подметном письме выдать свой указ во всенародное известие, который того же дня сочинен и явствует ниже сего.
О Меншикове изволил определить: послать, обобрав его все пожитки, в Сибирь, в город Березов с женою, и с сыном, и с дочерьми. И дать ему из людей его мужеска и женска пола десять человек из подлых. И дать ему в приставы поручика или подпоручика от гвардии, которые ныне тамо с Мельгуновым, которому в дорогу для провожания до Тобольска взять двадцать человек солдат отставных батальону Преображенского, которые ныне в Аранибурхе. И ехать ему водою до Казани, до Соли Камской, а оттуда до Тобольска. А в Тобольск приехав, отдать его, Меншикова, со всеми губернатору, а самому, взяв солдат, ехать в Москву. А губернатору, приняв его, отправить в вышепомянутый город, выбрав доброго офицера и придав солдат, которому офицеру и с солдаты и жить при нем. И как в дороге, так и тамо будучи, над ним иметь крепкое надсмотрение, чтоб ни он никуды, и ни к кому, и ни к нему писем никто не писал, и никакой пересылки ни с кем не имел. А ежели б какие письма от кого явились, и те ему брать к себе, и присланных к нему и от него посланных держать за караулом, и о том писать сюда без умедления, и дать ему обо всем том инструкцию. А давать ему, и жене, и сыну, и дочерям корму по рублю, да на людей по рублю ж на день, всего по ш[ес]ти рублев из тамошних доходов. А на нынешний год, с того Времени как он из Аранибурха повезен будет, дать из отписных его, Меншикова, денег, которые у Мельгунова оставлены. Да сверх того в дорогу офицеру на прогоны, и на наем судов, и на прочие дорожные расходы дать тысячу рублев из тех же денег, которым велеть держать расход с запискою. У жены его, Меншиковой, кавалерию взять и прочие пожитки, остальные сверх описи Ивана Плещеева которые явятся и которые он в бытность свою у него, Меншикова, оставил, забрав, привезть Мельгунову в Москву и объявить в Верховном Тайном Совете. А команду ему свою от гвардии солдат взять с собою, кроме тех, которые ради провожания возьмутся, а прочих, которые взяты с Воронежа, и тех отпустить туды по-прежнему.
Варвару Арсеньеву послать в Белозерский уезд в Горский девичь монастырь и тамо ее постричь при унтер-офицере, который ее повезет в тот монастырь; и давать по полуполтине на день, и велеть ей тамо потому ж быть неисходной. И игуменье смотреть над нею, чтоб никто ни к ней, ни от нее не ходил и писем она не писала, а о том к ней, игуменье, послать указ. А людей, которые ныне при ней, прислать в Москву, и письма, какие при ней ныне есть, велеть тому унтер-офицеру, отобрав, прислать за печатью в Москву в Верховный Тайный Совет. А когда она, Варвара, пострижена будет, то и ему оттуда ехать явиться в Верховном Тайном Совете и о всем известие подать на письме.
Люди мужеска и женска пола, которые у него, Меншикова, ныне тамо и останутся от тех, которые с ним поедут, велеть Мельгунову выслать их в Москву и привезть им с собою роспись и оную подать в Верховном Тайном Совете. Аранибурх и к нему тысяча дворов, которые было велено оставить во владение за ним, Меншиковым, отписать на его императорское величество и велеть Мельгунову переписать: что чего останется какого заводу и хлеба и прочего, и сколько числом дворов крестьянских и однодворцев или других каких чинов с крестьян; и в тех однодворцах есть ли такие, которые собственные свои деревни имели. А когда он, Меншиков, из Аранибурха повезен будет и выедет несколько верст от Аранибурха, тогда капитану Мельгунову осмотреть его пожитки: не явится ли чего у него утаенного сверх описи Ивана Плещеева, и те все пожитки у него отобрать и, переписав, привезть с прочими его пожитки в Москву и объявить в Верховном Тайном Совете.
О выше помянутой даче кормовых из тамошних доходов, где кто будет, об ассигнациях послать указ в Сенат. А пожитки его пересматривать, и опись оным чинить, и запечатывать обще с другими офицеры и с людьми его, Меншикова, и опись тем пожиткам подписать им обще. А деревни приказать смотреть кому из людей его Меншикова, по рассмотрению Мельгунова обще с старосты, дабы удобного времени к севу упущено не было и чтоб все было под добрым охранением. Генерал-адмирал граф Апраксин. Канцлер граф Головкин. Князь Василий Долгорукий. Князь Дмитрий Голицын. Князь Алексей Долгорукий. Василий Степанов. Подписано в 4 день апреля 1728-го.
Из «Краткого очерка, или Анекдотов о жизни князя Меншикова и его детях» Н. П. Вильбоа
{24}
(…) Вскоре скончалась императрица, и едва сомкнула она глаза навеки, великий князь был провозглашен под именем Петра II. Первое, что сделал Меншиков как искусный политик, было уверение юного царя в важности заслуги, ему оказанной, и внушение недоверчивости ко всем, так что царь не мог уже считать себя безопасным, не передавши Меншикову звания правителя государства и генералиссимуса армии, на что приготовлен уже был им предварительно патент. Царь подписал его. Другое дело Меншикова состояло в немедленном обручении царя с своею дочерью. Церемония совершилась без всякого явного спора со стороны сенаторов и других знатных людей, к ней приглашенных. Они присутствовали, не смея дать ни малейшего внешнего знака скрываемого ими неудовольствия. Для достижения сего успеха без насилия Меншиков удалил от дел и от двора многих, не скрывавших отвращения своего от предложенной женитьбы царя и могших тому воспротивиться; иные даже сосланы были в Сибирь за выдуманные преступления. Но или не знал Меншиков нерасположение к нему князей Долгоруких и графа Остермана, из робости и для выигрыша времени казавшихся оправдывавшими, все его намерения, или не считал он их опасными, но только он не предпринимал ничего против них и не боялся их, повелевая ими как властитель, не знавший других законов, кроме своей воли. Неприлично обращался он и с самым царем, который был еще весьма юн. Меншиков стеснил его в самых невинных удовольствиях и не допускал иметь сношений с людьми, наиболее им любимыми прежде, когда он был еще великим князем. Словом, Меншиков правил вполне Россиею. Он думал, что меры и предосторожности, взятые им, дабы утвердить свое могущество, позволяли ему никого не опасаться, и он занимался только приготовлениями к свадьбе своей дочери, когда неожиданно сделался болен весьма опасно. Тогда те, кому вверил он попечение о царе, допустили более свободы юному монарху. Они позволили принцессе Елизавете и молодым Долгоруким приходить иногда для забавы царя. Бывши одних с Долгоруким лет, царь находил более удовольствия в разговорах и шутках с ними, нежели в важных занятиях, какие советовал ему Меншиков. В обществе Долгоруких с царем явилась короткость, так что царь не мог уже без них обойтись, особливо без молодого Долгорукого. Едва оправился Меншиков, как начал снова строгий надзор за всеми окружающими царя, не одобрил, что допустили принцессу Елизавету часто посещать юного государя, дал разуметь ей, что частыми беседами с племянником отвлекает она его от учения и что она должна ограничиться свиданиями с ним в праздники. Но Меншиков все еще ничего не подозревал касательно дружбы царя с молодым Иваном Долгоруким, не считая отца его довольно смелым что-либо предпринять, ни сына довольно ловким внушить царю решимость избавиться от принуждения, в каком его держали. Меншиков обманулся своею проницательностью и своим предубеждением в сем случае, ибо хотя действительно Долгорукие были не важны сами по себе, но обладали всеми свойствами, потребными вести интригу, придуманную людьми более их хитрыми. Остерман, министр умный и просвещенный, знал их за таких и ждал только для внушения им желания погубить Меншикова, коим был он недоволен, удобного случая. Он выбрал время, когда царь был в Петергофе , куда увезли его под предлогом занятия охотою. Остерман, находя сие время удобным для исполнения своего плана, переговорил с сенаторами и гвардейскими офицерами, узнавая их наклонность. Видя в каждом отдельно расположение на все решиться, только бы избавиться от тирании Меншикова, он сообщил другим свой проект и отдельно каждого вразумил, что надобно делать. Начал он внушением князьям Долгоруким для увлечения их в предположенные уже им с сенаторами и гвардейскими офицерами меры, что если бы могли они воспрепятствовать супружеству царя с дочерью Меншикова, все порадовались бы союзу его потом с княжною Долгорукою. Далее говорил он, что надлежало только убедить царя удалиться тайно от Меншикова и явиться Сенату, который Остерманом будет вполне собран в загородном доме канцлера графа Головкина в 2-х лье от Петергофа. Молодой Долгорукий, ободренный отцом, взял на себя обязанность привезти царя. Он всегда спал в комнате Е. В., и едва увидел он, что все заснули, то предложил царю одеться и выпрыгнуть в окошко, ибо комната была в нижнем этаже и невысоко от земли. Царь согласился и выскочил таким образом из комнаты так, что стража, охранявшая дверь, ничего не заметила. По садам перебежал царь с Долгоруким на дорогу, где ждали его офицеры и чиновники. С торжеством препроводили они его в Петербург, куда Меншиков, уже поздно узнавший об удалении царя, поспешил за ним. Найдя по прибытии в Петербург все караулы перемененными и гарнизон под ружьем без его приказа, отправился он в свой дворец, желая сообразить, что надобно было ему делать? При входе арестовал его отряд гренадеров, окружавший дом его. Он просил позволения переговорить с царем, но ему предъявили приказ царский отправиться на другой день в свое поместье Раненбург, со всем семейством. Офицеры, у коих под стражей находился Меншиков, обходились с ним весьма вежливо и сказали ему, что он может взять с собою драгоценнейшие вещи и столько служителей, сколько ему угодно. Он так и поступил, хотя и сомневался, что его окружают хитрою сетью, но он выехал, однако ж, из Петербурга днем в богатых каретах, с обозом и свитою столь великими, что поезд его походил более на шествие министра, нежели отправление преступника, осужденного в ссылку.
Арестованный от имени царя Меншиков сказал офицеру, его арестовавшему: «Я виноват и сознаюсь в том, что я заслужил наказание, но не царь осудил меня!» Проезжая улицами петербургскими, он кланялся направо и налево из своей кареты и, видя в сбежавшихся толпах народа своих знакомых, прощался с ними так весело, что никто не заметил в нем ни малейшего смущения. Но едва отъехал он две лье от Петербурга, как встретил его отряд солдат, и офицер, им начальствовавший, потребовал у него именем царя ленты орденов св. Александра, св. Андрея, Слона, Белого Орла и Черного Орла. «Я ожидал, – отвечал Меншиков, – что их у меня потребуют, и положил их для того нарочно в особую коробочку поближе – вот она: тут найдешь ты их все. Если ты, кому препоручили отнять их у меня, будешь со временем облечен ими, научись из моего примера, как мало служат они к нашему счастию». Иногда случалось прежде, что Меншиков в торжественные дни вдруг надевал все свои ордена. Все кресты орденов его были, кроме того, украшены дорогими бриллиантами. Никогда не видали другого человека, столь великолепно одетого.
Взявши у Меншикова коробочку с орденами, офицер сказал, что препоручение его не ограничивалось отобранием орденов, но что ему приказано отослать все экипажи и всех слуг, с Меншиковым бывших, пересадить его самого, жену его и детей из карет в повозки, для того приготовленные, и на них довезти их в Раненбург.
«Исполняй свою должность – я на все готов, – отвечал Меншиков. – Чем больше у меня отнимут, тем меньше останется мне забот. Скажи только тем, кто возьмет отнятое у меня, что я нахожу более достойными сожаления их, нежели себя». Потом вышел он спокойно из кареты и, садясь в покрытую повозку, для него изготовленную, шутливо сказал: «Да здесь еще гораздо удобнее, нежели в карете!» В таком бедном экипаже довезли его до Раненбурга в сопровождении жены и детей, бывших в особенных повозках. Только случайно мог он их видеть дорогою, ибо ему не позволяли с ними говорить, когда ему хотелось. Но, находя украдкою к тому случаи, Меншиков ободрял их своими речами, столь же христианскими, сколь и героическими, прося мужественно претерпевать бедствие, тяжесть коего, говорил он, гораздо легче переносить, нежели бремя правления государственного.
Хотя считают около 150 лье расстояния от Москвы, где находился тогда царь, до замка Раненбургского, где содержался тогда Меншиков, но враги все еще считали его слишком близким к царю и боялись его хитростей, почему и решились послать его далее, с лишком за 1500 лье, в пустыню, называемую Иконна, на краю Сибири. Отправили его туда с женою, детьми и восемью слугами, назначенными для прислуги Меншиковым в ссылке.
Княгиня Меншикова в самых юных летах и среди величайшего блеска знатности всегда отличалась своими добродетелями, кротостью, благочестием и множеством благодеяний бедным. Она умерла на дороге между Раненбургом и Казанью, где ее и похоронили. Заступая место священника при ее смерти, супруг ее показал при сем случае более скорби, нежели при потере почестей и свободы. Но он не упал под бременем горести и спокойно продолжал путь свой от Казани до Тобольска, столицы Сибири, где весь народ, предуведомленный об его прибытии, нетерпеливо ожидал минуты, когда увидит человека, перед которым еще столь недавно трепетали сильные.
Два первые предмета, представившиеся зрению Меншикова, были два чиновника, сосланные им в Тобольск. Они осыпали его упреками. Не останавливаясь на пути до тюрьмы, куда везли его, Меншиков обратился к одному из ругателей и сказал: «Если в том состоянии, в каком я нахожусь, ты не находишь другого средства удовлетворить себя, кроме оскорбительных ругательств, – продолжай: я выслушаю тебя, не порицая твоей досады. Мщение твое справедливо, но оно недостойно человека, которым пожертвовал я только политике, ибо считал тебя чиновником с достоинствами, но видел, что ты не согласишься с моими намерениями. Что касается до тебя, – сказал он, обращаясь к другому, – право, я не знал, что ты здесь находишься, и не моя вина, что ты сделался несчастлив. Припиши бедствие свое какому-нибудь тайному врагу твоему, бывшему в моем доме или в моей канцелярии, который именем моим удалил тебя, когда я и не думал о том. Не зная причин твоего отсутствия и размышляя иногда, почему я тебя не вижу, я чувствовал даже тайную досаду против тебя. Впрочем, если, удовлетворяя твоему неудовольствию, ты вздумаешь обременять меня еще большими упреками и ругательствами, продолжай, мой друг, – я согласен!» Тут один из ссыльных, одушевляемый таким же, как его товарищи, негодованием, пробился сквозь народную толпу, схватил ком грязи и бросил в сына Меншикова и сестер его. Меншиков обратился к нему и сказал: «В меня надобно было бросить; если ты требуешь возмездия, требуй его от меня, но оставь в покое бедных, невинных детей моих!»
Во время кратковременного пребывания, какое позволили ему в Тобольске, Меншиков заботился только о средствах смягчить лишения и нужды, которым, как он предвидел, подвергнутся он и семейство его в ужасной пустыне, куда должно было препроводить их. Вице-король Сибирский прислал ему в тюрьму 500 рублей. Царь приказал выдать сию сумму Меншикову на содержание его с Семейством. Меншиков отвечал принесшему деньги, что царская милость будет для него бесполезна в такой стороне, где с деньгами делать нечего, если не позволят ему употребить деньги в Тобольске на вещи, необходимые для облегчения жребия его в дикой стране, куда его везут. Просьбу сию удовлетворили, и он купил себе топор и другие орудия для рубки и обработки деревьев и для обрабатывания земли; запасся также разного рода семенами для посева, сетьми для рыбной ловли и некоторым количеством мяса и соленой рыбы, дабы просуществовать, пока хозяйство, какое хотел он устроить, будет прокармливать его с семьею. Остаток денег по его приказанию был роздан бедным в Тобольске.
Из сей сибирской столицы повезли его и детей в маленькой открытой повозке, везомой одною лошадью, а в иных местах собаками до Березова. Перед отъездом из Раненбурга сняли с Меншикова его обыкновенное платье и вместо того дали ему мужицкое, а также одели и детей его в бараньи шубы и шапки, под которыми скрыты кафтаны грубого сукна. Путешествие Меншикова от Тобольска до Березова продолжалось пять месяцев, в течение коих беспрерывно переносили странники ужасы климата, но здоровье Меншикова и детей его от того не расстроилось, хотя дети его были весьма нежного сложения. Однажды, когда остановились в хижине какого-то сибиряка, бывшей на пути, вошел в ту хижину офицер, возвращавшийся из Камчатки, куда послан он был в царствование Петра I-го для исполнения комиссии, касавшейся путешествия Беринга и открытий, какие препоручено было ему сделать по берегам Охотского моря. Офицер этот был некогда адъютантом князя Меншикова и не узнал его, обросшего длинною бородою и в мужицком платье. Меншиков, напротив, тотчас узнал его и назвал по имени. Офицер спросил, по какому случаю знает он его имя и кто он такой?
– Да разве ты не узнаешь меня, Александра? – сказал Меншиков.
– Какого Александра? – сердито вскричал офицер.
– Александра Меншикова, – отвечал ему мнимый мужик.
– Уж очень я знаю его светлость и должен знать, – сказал офицер, – да ведь он не ты.
– Нет! Это я сам, – отвечал Меншиков.
Офицер, почитая подобную встречу вовсе невероятною, подумал: «Не с ума ли сошел этот мужик?» – и не заботился о словах его. Тогда Меншиков взял офицера за руку, отвел его к окну, которым проходил в хижину свет, и сказал:
– Вглядись в меня хорошенько и припомни черты твоего прежнего генерала!
Офицер, посмотревши внимательно несколько времени, начал узнавать Меншикова и с изумлением воскликнул:
– Ах! Князь! Каким событием подверглись вы, ваша светлость, печальному состоянию, в каком я вас вижу?
– Оставим князя и светлость, – прервал его Меншиков. – Я теперь бедный мужик, каким я родился. Господь возведший меня на высоту суетного величия человеческого, низвел меня в мое первобытное состояние.
Все еще сомневаясь в том, что слышит и видит, и заметив в углу молодого мужика, который подшивал нитками подошвы поношенных сапогов своих, офицер тихонько спросил у него:
– Не знаешь ли ты человека, с которым я сейчас говорил?
– Да, знаю, – гордо и угрюмо отвечал молодой мужик, – он мой отец Александр; разве и ты также не хочешь узнавать нас в нашем несчастии, ты, который так долго и так часто ел хлеб наш?
Слыша слова сына, отец велел ему замолчать и, попросивши офицера подойти к себе, сказал ему:
– Извини, брат , несчастному юноше грустную досаду его. Этот молодец точно сын мой, которого прежде часто качал ты на своих коленях. Вот и дочери мои, – прибавил он, указывая на двух молодых крестьянок, сидевших на полу. Между ними стояла деревянная чашка с молоком, в котором размачивали они куски сухарей и ели деревянными ложками.
Старшая из них имела честь быть невестою императора Петра II-го, – продолжал Меншиков.
При неожиданном имени царя офицер смешался. Меншиков заметил его смущение и продолжал:
Ты удивляешься и не знаешь, что подумать о моих речах, потому что ты не знаешь, что произошло у нас в государстве в эти три года, которые провел ты за 2 500 лье от столицы, но удивление твое прекратится, когда рассказать тебе обо всем.
Тут начал он пересказывать печальные приключения, последовавшие одно за другим в России с 1725 по 1728 год! Начавши смертью царя Петра I-го, о чем офицер еще не знал, перешел он к тому, как Екатерина, пережившая своего супруга, воцарилась; объяснил участие, какое принимал в сем событии, пересказал подробности дел после ее кончины и восшествие на престол юного внука Петрова. Он присовокупил рассказ об обручении старшей своей дочери с царем, не скрывая, что именем будущего зятя своего захватил он верховную власть, употреблял ее насильственно, принужденный по необходимости совершать преступление за преступлением, дабы поддержаться на степени власти, им достигнутой.
Когда дошел он до сего места в рассказе, то глубоко вздохнул и сказал:
Я думал, что от людей мне уже нечего опасаться и остается спокойно наслаждаться плодами забот моих, или, лучше, моих преступлений, когда вероломные Долгорукие, одушевленные и руководимые иноземцем (графом Остерманом), еще более их вероломным, в одно мгновение низвергли меня с высоты величия в то бедственное состояние, в каком ты меня видишь. Я заслужил его – признаюсь в том пред Богом и перед людьми! Дивись превратности дел человеческих: я родился мужиком, и вот теперь я более прежнего бедный мужик после того, когда я восходил на высочайшую степень славы, богатства и могущества. Но лишение всех благ земных и свободы не причиняет мне никакой скорби, а вот (он указал на детей своих со слезами), вот, – продолжал он, и голос его прервали рыдания, – предметы печали моей. Видеть их, невинных, несчастными, их, рожденных в изобилии, видеть их всего лишенными, разделяющими со мною наказание за мои преступления, когда они не участвовали в них! Если справедливо, что в здешнем мире жизнь представляет беспрерывные перевороты, надеюсь, правосудное небо возвратит их некогда в недра отечества и нынешнее бедствие послужит им только уроком, что должно удерживать свои страсти и желания в пределах чести! (Предчувствие его исполнилось.) Ты едешь отдать отчет в своем деле и будешь иметь сношения с Долгорукими. Ты не найдешь в них людей, исполненных любви к отечеству , имеющих необходимые качества для исполнения славных предположений императора Петра I-го. Скажи им, что на обратном пути своем видел ты меня и что трудности путешествия, когда беспрерывно подвержен я свирепству здешнего климата, не только не ослабили моего здоровья, но и, кажется, еще укрепили его так, что никогда не был я так здоров, как ныне, и в неволе моей наслаждаюсь свободою духа, которой не знал, когда правил делами государства.
Офицер, которому события, рассказанные Меншиковым, были неизвестны, слушал их с таким же изумлением, как и жадностью, и все-таки почел бы он их бреднями больного воображения, если бы солдаты, под стражею коих находился Меншиков, не подтвердили ему истины всех его рассказов по мере того, как офицер спрашивал их. Грустно расстался он с Меншиковым, и прежде отъезда своего видел, как с ясным и смеющимся лицом сел Меншиков в небольшую открытую повозку, в которой совершил большую часть своего пути. Офицер не мог отказать в слезах бедному состоянию, в коем нашел Меншикова и его семейство, не без удивления видя его более великого в крайнем бедствии, нежели прежде в благоденствии. Долго провожал его взорами своими офицер.
Едва прибыл Меншиков в место своей ссылки, как начал помышлять о средствах усладить суровость ее. Он нарубил деревьев для постройки дома, удобного более сибирских хижин, из коих одну отвели ему на житье. Не только заставляя работать восьмерых своих мужиков, которых позволили ему взять с собою, но и сам работая неутомимо, он трудился беспрерывно с топором в руках наряду с ними. Устройство жилища начал он построением часовни и к ней приделал сени и четыре комнаты. В одной из них поместился он с сыном, дочери его были в другой, мужики-служители в третьей, а четвертая служила для складки припасов. Старшая дочь, бывшая невеста царя, приняла на себя вместе с одною крестьянкою заботы о приготовлении для всех кушанья, а вторая дочь (ныне супруга господина Бирона) починку платья и мытье белья, также с помощью одной крестьянки.
Какой-то добродетельный друг, имени коего ни Меншиков, ни его дети никогда не могли узнать, нашел средство доставить им из Тобольска через степи, какие лежат далее к северу, быка, четырех коров и птицу всякого рода, так что из всего образовался хороший скотный дворик. Меншиков устроил, кроме того, достаточный огород, так что у семейства его целый год были овощи. Все находившиеся в доме его должны были ежедневно присутствовать при молитве в часовне, отправляемой постоянно четыре раза вздень: поутру, в полдень, вечером и в полночь.
Таким образом полгода прожил Меншиков в своей ссылке, не смущаясь духом, когда вдруг дети его заболели оспою. Она началась с старшей дочери. За неимением лекаря и священника отец заступал ей место того и другого, и, тщетно употреблявши средства, какие считал приличными для исцеления больной, он увещевал ее встретить смерть с верою и мужеством христианки и героини. Дочь отвечала ему, что она кг только не боится перехода от сей жизни в другую, но даже желает, чтобы час кончины ее настал скорее: и он не замедлил. Изгнанница скончалась на руках отца своего.
Он изъявил тяжкую горесть свою только тем, что, когда скончалась дочь его, преклонил он лицо свое на минуту к лицу умершей дочери, а потом, обратясь к другой дочери своей и сыну, при том бывшем, твердым голосом сказал им: «Научитесь умирать, не скорбя о суете мира сего!» Потом запел он с людьми своими молитвы, которые по обрядам греческой церкви поются над покойником. По прошествии суток он перенес тело дочери с одра, на котором скончалась она, в часовню, где и похоронил ее своими руками.
Брат и сестра несчастной княжны не замедлили подвергнуться болезни, погубившей ее. Отец был врачом их и беспрестанно сидел подле них. Труды при таком бедствии разрушили его здоровье так, что он терзался после сего медленною лихорадкою, через месяц доведшею его до гроба. Он все еще ходил, или, лучше сказать, влачился, пока силы ему позволяли, но, видя себя наконец совершенно истощенным, призвал он детей своих и сказал им спокойно, так что они думали, что смерть его совсем не столь еще близка, как он воображает себе: «Дети мои! Я приближаюсь к моему последнему часу. Никогда не помышлял я о смерти прежде, пока не был здесь, и ничего не представляла бы она для меня, кроме утешения, если бы, являясь перед лицом господа, я должен был отдать ему отчет только о времени, протекшем в моей ссылке. Ум, а паче вера, пренебрегаемая мною во дни моего благоденствия, вразумляют меня, что если правосудие божие бесконечно, то и милосердие его, на которое я уповаю, также беспредельно. Совершенно довольный расстался бы я с миром и с вами, если бы оставил я здесь только пример добродетелей. Сердца ваши доныне были чужды разврата, пребывают невинны, и вы легче сохранили бы невинность свою среди сих пустынь, нежели там в мире. Потому не желаю я даже возврата вашего туда и всегда прошу вас вспоминать о примере, который подавал я вам здесь в заточении. Может быть, не один раз будете вы сожалеть об нем среди сует большого света . Силы оставляют меня. Приближьтесь, дети мои, чтобы я мог благословить вас!» Он хотел протянуть руку свою, но сил у него недостало; голова его упала на подушку, легкие судороги сжали его тело, и он скончался. Дети похоронили его в часовне подле дочери, по желанию, какое многократно изъявлял он в последние дни жизни.
По смерти Меншикова и старшей дочери его офицер, под надзором коего находилось сие несчастное семейство, видя, что ему нечего более опасаться интриг от двух остальных сирот, его составлявших, сам начал стараться об устройстве хозяйства, начатого отцом их. Он дал им притом несколько более свободы, нежели имели они прежде, позволяя иногда прогуливаться вне селения и от времени до времени бывать у обедни в городской церкви.
Однажды, когда княжна Меншикова шла по дороге, ведущей из домика их в церковь, она заметила, проходя близко мимо одной из хижин, человека, который выставил голову в окошко хижины. Она не обратила большого внимания, считая глядевшего в окно каким-нибудь бедным мужиком, ибо он был с длинною бородою и в мужицкой шапке. Она заметила однако ж, что мужик, не распознавший ее сначала в ее крестьянской одежде, показал, вглядевшись ближе в нее, знаки внезапного изумления, которого не постигала она причины.
Возвращаясь из церкви домой, принужденная идти прежнею дорогою, она увидела незнакомого мужика в прежнем положении и могла видеть по выражению лица его желание начать с нею разговор. Она отдалилась немного от хижины, избегая каких-нибудь шуток, может быть не совсем благопристойных, которых, как всякой молодой девушке свойственно, она боялась. В желании незнакомца поговорить с нею не сшиблась она: мнимый мужик был князь Долгорукий, узнавший ее и полагавший, что и она также его узнала. Подумавши, что сна нарочно свернула с дороги для избежания разговора с человеком, бывшим виною ее несчастия и заслуживавшим негодование с ее стороны, он назвал ее по имени.
Княжна изумилась, слыша свое имя в таком месте, где она почитала себя совершенно незнаемою. Остановись, дабы разглядеть внимательнее того, кто произнес ее имя, она хотела уже продолжать свой путь, когда незнакомец сказал ей: «Княжна! Для чего вы бежите? Неужели должно сохранять неприязнь в тех местах, где, и в том состоянии, в каком мы теперь находимся?»
Слово неприязнь возбудило любопытство юной княжны; она подошла распознать поближе мнимого мужика, с ней говорившего.
Кто ты? сказала она ему, – и какая причина мне ненавидеть тебя?
– Разве ты не узнаешь меня? – отвечал ей мужик.
– Нет! – сказала она.
– Я князь Долгорукий!
При имени Долгорукого, изумясь, смешавшись, княжна приближается, вглядывается в физиономию незнакомца, и ей кажется, что она узнает действительно Долгорукого. Невольно восклицает она:
– В самом деле, мне кажется, что ты Долгорукий! Давно ли, каким преступлением против бога и царя увлечен ты сюда?
– Не говори о царе, – отвечал Долгорукий, – он скончался через неделю после обручения с моею дочерью, которую видишь ты здесь умирающую, простертую на бедном одре. Ты кажешься удивленною? Разве ты не знаешь всех подробностей последних событий?
– Я вижу, что ты только что приехал сюда, – отвечала Меншикова. – Как хочешь ты, чтобы в здешних пустынях, где нет у нас сообщения ни с кем в мире, мы знали, что там далеко делается?
– Да, правда, – сказал Долгорукий. – Знай же, что царь Петр II-й скончался. Трон его заняла принцесса, которой мы предложили его, вопреки прав законной наследницы, потому только, что не знали ее характера и из-за нее думали править государством. Как жестоко обманулись мы! Едва приняла она власть, дела наши причтены были нам в преступление, и мы посланы умереть в здешней пустыне! Нас везли сюда жестокие гонители и враги наши, как величайших злодеев, – лишали нас даже самого необходимого в жизни. Жена моя умерла дорогою, дочь моя умирает и, конечно, не избегнет смерти. Но несмотря на бедствие, в каком я нахожусь, я надеюсь еще дожить до того, что увижу здесь врагов моих, погубивших по злобе своей меня и мое семейство!
Видя, что Долгорукий воспламенился яростью, казалось, забыл об ее присутствии и вышел из себя, Меншикова спешила удалиться. Возвратясь домой, в присутствии офицера, у которого были она и брат ее под стражею, рассказала она брату о встрече своей и обо всем, что слышала. Всегда одушевляемый духом мщения против Долгоруких, выслушав с величайшим удовольствием рассказ об их бедствиях, брат княжны смеялся тому, что она убежала столь поспешно, не узнала ничего более, не плюнула на своего врага , как он того стоил, и в жару гнева своего прибавил он, что не разделается с злодеем своим так легко, если только будет ему случай с ним встретиться. Это ожесточение навлекло на Меншикова выговор офицера, который, опасаясь, чтобы юный страдалец, за поступки которого он отвечал, не исполнил на деле угроз своих, объявил, что он не позволит впредь ни ему, ни сестре его свободы, какою пользовались они со времени кончины отца своего; что если бы отец их был жив, то, вместо одушевления злобою против Долгоруких, он, конечно, пожалел бы о бедственном состоянии, в каком они ныне находятся.
Меншиков, пристыженный выговором и неуместным гневом своим, обещал, если встретится с Долгорукими, быть скромным и стараться даже убегать встречи с ними. Он держал слово свое до тех пор, пока наконец офицер, посланный от двора привезти его обратно, в Россию вместе с сестрою, явился к ним известить их, когда они меньше всего о том помышляли, что царица Анна Ивановна возвращает им свою милость и свободу.
Первое дело Меншиковых после сего известия было идти в городскую церковь и благодарить бога. Возвращаясь домой, проходили они мимо хижины Долгорукого и увидели старого князя. Выставив из окошка избы своей голову, призывал он их, хотя они не отвечали ему ни слова.
– Неужели вы еще сохраняете злобу против меня в нынешнем нашем состоянии? – сказал он им наконец. – Если ваш пристав дозволяет вам несколько свободы, которой совершенно лишают меня, подойдите ко мне, поговорим, утешим взаимно друг друга сходством жребия нашего и рассказом о наших бедствиях.
Меншиков подошел к окну и сказал ему:
– Признаюсь, я сохранил еще злобу, но, видя тебя в несчастном состоянии твоем, чувствую, что ненависть погасла в душе моей, и я прощаю от всего сердца, тем более что покойный отец мой простил тебя. Может быть, за пожертвование им богу всех его горестей одолжены мы теперь нашею свободою и тем, что нас снова призывают ко двору.
– Да разве вы получили позволение туда возвратиться? – спросил их Долгорукий, несколько удивленный и с глубоким вздохом.
– Да, – отвечал Меншиков, – и чтобы нам не причли в вину, что мы говорили с тобой, не почти неприязнью, если мы принуждены удалиться.
– Когда же вы едете? – спросил Долгорукий.
– Завтра, – отвечал Меншиков, – с тем офицером, который привез нам милость царицы и для возвращения нашего приготовил телеги немного получше прежних, в каких мы сюда приехали.
– Прощайте же, – сказал им Долгорукий, – желаю вам счастливого пути. Забудьте все причины неприязни, какие можете вы иметь против меня. Вспомните иногда о несчастливце, которого оставляете здесь, бедняка, лишенного всех необходимостей в жизни, которого вы никогда более не увидите. Чувствую, что мы погибнем под бременем нашего бедствия. Говорю вам истину, и если вы еще сомневаетесь, подойдите, взгляните в окошко, посмотрите на сына моего, дочь мою, невестку. Вот они все лежат на полу, удрученные болезнью, которая лишила их сил держаться на ногах, – не откажите им в утешении – проститесь с ними!
Меншиков и сестра его не могли видеть сего печального зрелища, не тронувшись им. Они сказали Долгорукому, что не могут, не подвергая себя обвинению, говорить в пользу его там, куда они возвращаются, но что, оставляя место ссылки, желают доставить ему все, что могут, для услаждения его бедствий, и потому отдают ему домик, построенный их отцом.
– Он довольно удобен для житья, – говорили они, – и при нем есть маленькое хозяйство, скотный дворик, птичник, запасы, присланные от добрых людей, которых и имен мы не ведаем, не зная, кого должны мы благодарить за благодеяние, нам оказанное. Примите подарок наш с таким же добрым расположением сердца, с каким мы вам отдаем его. Завтра вы можете уже перейти в новый дом ваш, потому что мы едем завтра рано поутру.
Действительно, на другой день рано утром Меншиковы пустились в путь на столицу Сибири Тобольск. Ничего не случилось с ними замечательного в дороге, кроме того, что они не переменили своего мужицкого платья во все время путешествия от Березова до Тобольска .
Когда прибыли они в Москву, их едва могли узнать: так они переменились . Царица встретила их изъявленными удовольствия и милости. Она взяла, к себе княжну Меншикову во фрейлины, а потом выдала ее за Бирона, брата великого камергера российского двора и впоследствии герцога Курляндского.
В описях имения и бумаг Меншикова нашли, что у него находились значительные суммы в банках амстердамском и венецианском. Русские министры неоднократно требовали выдачи сих сумм на том основании, что все имение Меншикова принадлежало правительству русскому по праву конфискации. Но требования не были исполнены, ибо директоры банков, строго следуя правилам своих заведений, отказывались отдать капиталы кому бы то ни было, кроме того, кто положил их, и отдали их тогда только, когда уверились, что наследники Меншикова были на свободе и могли распоряжаться своим достоянием. Полагали, что сии капиталы, простиравшееся более нежели на полмиллиона рублей, обращены были в приданое княжне Меншиковой и что сему обстоятельству юный князь Меншиков одолжен был местом штабе капитана гвардии и получил пятидесятую часть недвижимых имений, коими обладал его отец.
Кто не вполне знает изумительные события, совершившиеся в России в царствование Петра I-го, государя во всем необыкновенного, тот почтет все описанное здесь романом, придуманным для удовольствия читателей, а не истинною историею. Но, напротив, здесь не приведено ни одного обстоятельства, которое не было бы решительно достоверно. Что касается до разговоров, здесь помещенных, они взяты из того, что молодой Меншиков и сестра его, г-жа Барон, пересказывали особам, заслужившим их полную и совершенную доверенность, имевших попечение о воспитании их с самого нежного детства и бывших потом наставниками их по возвращения ко двору. Разговор офицера, встретившего князя Меншикова на дороге из Тобольска в Березов, заимствован из рассказа особы, которой передал сей разговор сам офицер по возвращении своем в Москву.