События 1730 года не принято называть «дворцовым переворотом». Но, по сути дела, за считанные недели в Москве произошли два переворота, значение которых для отечественной истории, как думается, еще не вполне осознанно. Первый из них предприняли члены Верховного Тайного Совета сразу после неожиданной смерти в ночь с 18 на 19 января 1730 года не достигшего даже пятнадцатилетнего возраста императора Петра II. Смысл начатых ими преобразований сводился к введению в России ограниченной, конституционной, монархии. Такая форма правления просуществовала в России пять недель – до 25 февраля, когда новая императрица прилюдно разодрала подписанные ею «кондиции». В сущности, это был контрпереворот, возвращавший страну к ничем не ограниченному самодержавному правлению.

Какие-то замыслы относительно желательности умерить императорскую власть зарождались уже при Екатерине – слишком свежи были воспоминания о деспотизме Петра, слишком сомнительны некоторые из начинаний Екатерины или Петра II. Не в меньшей степени раздражал русских аристократов фаворитизм – неизбежный спутник абсолютистской власти. Казалось, что общество испытало уже все мыслимые неприятности от потакания государей своим любимцам. Примеры Меншикова и Ивана Долгорукова многим представлялись кошмарными. Мало кто мог подумать, что страна только вступает в эпоху всемогущих фаворитов, перед которыми померкнет сама память о «самовластных» временщиках времен первой Екатерины и второго Петра.

Сколь ни внезапна оказалась смерть Петра II, но члены Верховного Тайного Совета молниеносно наметили первые шаги по ограничению монаршьего самовластья. А это означает, что такие мысли давно уже посещали их головы. Со всей уверенностью можно сказать, что особенно глубоко возможные пути политической реформы обдумывал князь Дмитрий Михайлович Голицын – признанный вождь «старобоярской» партии и влиятельнейший из членов Верховного Тайного Совета. Голицын совершенно непохож на хрестоматийный образ дремучего боярского консерватора, слепо верящего в старорусские традиции и не способного понять величие замыслов Петра. Голицын получил образование в Италии, был посланником в Константинополе, воевал в Польше и Саксонии. По его заказу переводились на русский язык книги Пуфендорфа и Гуго Гроция, в большой библиотеке князя среди многих изданий на разных языках были сочинения Макиавелли, трактаты о политическом устройстве многих европейских стран. Человек, настроенный против петровских новшеств, приверженец российской старины, сам стал инициатором попытки важнейшей политической реформы по образцу западноевропейских «конституций».

Чтобы задуманный план удался, на престол нужно было возвести слабую фигуру, во всем зависящую от членов Верховного Тайного Совета. Голицын и его сторонники решили, что подобным кандидатом может быть мало известная при русском дворе вдовствующая курляндская герцогиня Анна, время от времени отягощавшая российское правительство просьбами о денежных подачках. Верховники согласились с предложением князя, игнорировав при этом как судорожные попытки Алексея Долгорукого привлечь внимание к якобы составленному Петром II завещанию, так и «тестамент» Екатерины, согласно которому в случае смерти Петра II бездетным престол должен был перейти к одной из ее дочерей – вероятнее всего, к Елизавете.

Получив согласие на кандидатуру Анны, Голицын неожиданно добавил: «Ваша воля, кого изволите. Только надобно и себе полегчить». – «Как это себе полегчить?» – спросил великий канцлер граф Гаврила Головкин. «А так полегчить, чтобы воли себе прибавить». Кто-то высказал пророческое сомнение: «Хоть и зачнем, да не удержим того». – «Право, удержим», – стал подбадривать Голицын.

«Кондиции», то есть условия, на которых приглашали Анну Иоанновну занять российский престол, представляли собой еще не саму «конституцию», а временные ограничения, позволявшие спокойно разработать обширный план преобразования всей политической системы России. По странной российской привычке заглядываться на порядки и учреждения в той стране, которая в данный момент является главным противником России, верховники стремились перенять модель устройства, сложившегося после Северной войны в Швеции. Впрочем, среди них не было единства. Кто-то питал иллюзии относительно возможности перенести на отечественную почву английский парламент, другие же – польские вольности. Канцлер Головкин втайне вообще был сторонником самодержавия.

В своих попытках ввести в России конституционную монархию верховники совершили немало серьезнейших ошибок, но главная из них состояла в том, что они не смогли найти общий язык с многочисленным дворянством (или, как тогда говорили на польский лад, – шляхетством), съехавшимся в Москву на свадьбу Петра II, а оказавшимся на похоронах царя и при явлении новой царицы. Шляхетство, взбудораженное таинственными приготовлениями верховников, усмотрело в них угрозу себе и потребовало участия в разработке государственного устройства. Разные группировки дворянства представили почти полтора десятка проектов, содержащих в основном узкосословные требования. Но в самодержавном государе они видели более надежного защитника собственных интересов, чем в олигархическом правлении верховников или в сословно-представительных учреждениях. Во главе шляхетства встал князь Алексей Черкасский.

В числе противников верховников оказались такие яркие люди, как Феофан Прокопович, Антиох Кантемир, Василий Татищев. Не получив места в Верховном Тайном Совете, на что очень рассчитывал, к оппозиции переметнулся Ягужинский. Д. М. Голицыну и его сторонникам не удалось преодолеть столь массового сопротивления своим планам прежде всего потому, что у правительства не было опыта обхождения с собраниями «чинов»: оно действовало в логике чисто дворцовой интриги – и проиграло. Реформы, намеченные верховниками, в случае их осуществления могли вызвать далеко идущие последствия для судеб страны. Говорить о том, что «затейщики» действовали исключительно из узкокорыстных интересов, движимые безмерным честолюбием, – значит просто повторять доводы и обвинения, их политических противников, воспроизводившиеся впоследствии верноподданническими историками.

Как и в других случаях, решающее слово осталось за гвардией. На этот раз, похоже, поведение офицеров было более вызывающим, чем в 1725-м или тем более в 1727 году. Они, кажется, вполне осознали свое значение для судеб престола в такие смутные, переходные мгновенья истории.

В итоге двух торжественных аудиенций 25 февраля (на первой Анна Иоанновна подписала прошение дворянства о создании комиссии для пересмотра представленных проектов и установления на их основе угодной «народу» формы правления, а на второй – отказалась от всяких ограничений своей власти) первая в истории Россели попытка не просто ограничения власти государя, но установления конституционной монархии потерпела полный крах. Вероятно, у многих дворян, участвовавших в событиях 1730 года, были поводы раскаяться в проявленном тогда рвении за время наступившего десятилетнего царствования Анны – едва ли не самого мрачного в XIII веке.

Вскоре после 25 февраля в Москву из Митавы прибыл любимец царицы – обер-камергер Эрнст Иоганн Бирон…

 

Из записок К. Г. Манштейна

{25}

Во все время царствования Петра II Россиею управляли только Меншиков да Долгорукие. Первого ненавидело все государство за притеснение старинных фамилий и за безмерное честолюбие. Заменившие его в милости и власти князья Долгорукие переняли и его пороки, и конец их был еще трагичнее первого.

Долгоруких обвиняли в том, что они от всех скрывали болезнь императора до последней возможности; когда же увидели, что ему уже не встать, они сочинили завещание, которым обрученная невеста императора объявлялась императрицею и наследницею государства. Князь Иван подписал завещание от имени императора, так как и при жизни государя он привык уже подписываться за него по его приказанию.

Лишь только Петр II закрыл глаза, как князь Иван вышел из комнаты и со шпагою наголо закричал: «Да здравствует императрица Катерина!» Но как на этот возглас никто не отвечал, то он увидел тщетность своего плана, вложил шпагу в ножны, отправился домой и сжег завещание.

Очень многие уверяют, что никакого завещания не существовало, что это измышлено недругами Долгоруких с целью погубить их. Но так как в манифестах, изданных против этих князей, именно включено это завещание как одно из главных предметов обвинения, то я и счел нужным упомянуть о том. Впрочем, это обстоятельство о выходе князя Ивана со шпагою в руке, совершенно верно. Оно сообщено мне человеком, достойным доверия и к тому же принадлежащим к семейству Долгоруких. Вполне верно и то, что если бы в самом этом семействе не происходили ссоры, то княжна Катерина непременно вступила бы на престол. Но несогласие, господствовавшее между старшими членами семейства, повело к гибели их всех.

После смерти императора в одной из комнат дворца Лефорта, местопребывания Петра II в последние месяцы его жизни, собрались: Верховный Совет, Сенат и главные генералы армии, находившиеся в Москве. Государственный канцлер граф Головкин объявил собранию о кончине императора; после него князь Дмитрий Михайлович Голицын встал и сказал: «Так как со смертью Петра II потомство Петра I пресеклось в мужской линии, а между тем Россия страшно пострадала от деспотической власти, чему содействовали иностранцы, в большом числе привлеченные в страну Петром I, то следует верховную власть ограничить полезными законами и поручить царствование той императрице, которая будет избрана не иначе как под некоторыми условиями».

Князь спросил, все ли собрание принимает предложение, и все дали свое согласие без малейшего противоречия. Затем князь Василий Лукич Долгорукий предложил вдовствующую герцогиню Курляндскую, объясняя это тем, что если короне приходится перейти в женское поколение, то справедливость требует отдать предпочтение дочерям царя Иоанна, старшего брата Петра I, а не дочерям последнего и что хотя герцогиня Мекленбургская и старшая, однако надобно иметь в виду, что она находится в замужестве с иностранным принцем, тогда как герцогиня Курляндская в настоящее время вдовствует и ей только тридцать шесть лет, так что она может вторично сочетаться браком и дать наследников престолу.

Истинная же причина, почему предпочтение дано герцогине Курляндской, была та, что она находилась на ту пору в Митаве, и самая эта отдаленность позволяла устроить на досуге республиканскую систему правления.

По соглашении всех голосов решено было, что вся власть будет принадлежать Верховному Совету, состоявшему из семи лиц (в этом числе большинство составляли Долгорукие и их родственники), и собрание постановило следующие условия:

1) Императрица Анна будет управлять не иначе как согласно с заключениями Верховного Совета.

2) Она не будет ни объявлять войны, ни заключать мира.

3) Она не будет налагать новых податей, ни раздавать важных должностей.

4) Не будет казнить смертию дворянина без явной улики в преступлении.

5) Не будет конфисковывать ничьего имущества.

6) Не будет располагать казенными землями, ни отчуждать их.

7) Не вступит в брак и не изберет себе преемника без соглашения по этим предметам Верховного Совета.

Собрание назначило трех лиц для объявления императрице о призвании ее на престол и для предположения ей условий, на которых ей следовало царствовать. Депутатами были: от Верховного Совета – князь Василий Лукич Долгорукий, от Сената – князь Михаил Голицын, от дворянства – генерал-лейтенант Леонтьев. Депутатам поручено было предложить императрице, чтобы она подписала вышеозначенные статьи и не брала бы с собою в Москву своего любимца, камер-юнкера Бирона.

Граф Остерман, не покидавший ни на минуту императора во время его болезни, как только он скончался, уехал к себе усталый и сказался больным, чтобы не участвовать в собрании Совета и Сената, хотя он был вице-канцлером империи. Благодаря этим своевременным болезням, Остерман так долго держался в этой империи.

Несмотря на распоряжения Верховного Совета, царевна Елисавета была бы императрицею, если бы она в первые минуты послушалась совета своего доктора, ныне графа Лестока. Как скоро Лесток узнал о кончине императора, он вошел в спальню царевны, спавшей в то время, разбудил ее, стал ее уговаривать собрать гвардию, показаться народу, ехать в Сенат и там предъявить свои права на корону. Но она никак не соглашалась выйти из своей спальни. Может быть, в то время она еще не имела достаточной твердости для исполнения такого великого предприятия. Впоследствии, как мы видели, она приобрела больше смелости. Но в то Бремя она предпочитала свои удовольствия славе царствовать; и очень вероятно, что и впоследствии не подумала бы вступить на престол, если бы ее не тревожили в царствование Анны, а оставили бы жить спокойно по-своему. В это же время партия ее была почти бессильна; некоторые из вельмож, империи открыто говорили, что Елисавета слишком молода для сана императрицы и что ее больше занимают удовольствия, нежели необходимые заботы о правлении.

Распорядившись, чтобы вся армия принесла присягу служить императрице не иначе как совместно с Советом, члены этого учреждения думали, что этим они достаточно оградились от деспотического правления. До распущения собрания последовало еще запрещение под страхом смерти уведомлять новую императрицу о том, что было обсуждено и решено собранием. Только через депутатов государыня должна была узнать о своем избрании и об условиях, при которых она должна вступить на престол. Несмотря на то, генерал-поручик граф Ягужинский в ту же ночь отправил своего адъютанта Сумарокова в Митаву известить обо всем императрицу. Он ей писал, прося ее выехать из Митавы немедленно после данной депутатам аудиенции, принять все условия, какие ей будут предложены, и довериться его советам, а он между тем до прибытия ее в Москву постарается увеличить ее партию, которая не удовлетворяется правлением Совета; что великий канцлер граф Головкин уже на ее стороне, так что, когда ее величество приедет в Москву, все окончится по ее желанию.

Все дороги, идущие от столицы, так зорко стерегли, что Сумарокову стоило немало труда пробраться. Прохожих обыскивали, нет ли при них писем. Однако Сумароков так искусно перерядился, что его не узнали и пропустили. Таким же опасностям подвергался он на границе Курляндии у караулов, которым велено было задерживать всякого, кто прибыл бы по московской дороге. Он сделал большой объезд и, несмотря на препятствия, благополучно прибыл в Митаву. По милости всех этих задержек в дороге, он едва успел передать императрице свои депеши, как приехали депутаты и стали просить аудиенции.

Не знаю, какими путями князь Долгорукий узнал, что из Москвы приезжал посланный и имел свидание с императрицей до депутатов. Он приказал разыскать его и, слыша, что посланный уже отправился обратно, послал за ним в погоню; его и привезли обратно в Митаву. Господа депутаты избили его, велели заковать в железа и отправить в Москву, где и Ягужинский был арестован и заключен в тюрьму.

Были люди, которые ставили в вину императрице выдачу Сумарокова депутатам, которым она открыла и причины, почему он был послан к ней, Я в этом постоянно сомневался. Однако справедливо и то, что во все время царствования Анны Сумароков оставался без должности и жил в нищете.

Императрица без труда согласилась подписать все, что ей представлено было от имени Верховного Совета, не противоречила требованию оставить любимца своего в Митаве и распорядилась немедленным отъездом.

20-го февраля императрица прибыла в село Всесвятское в четырех верстах от Москвы, где она пробыла пять дней. Тотчас по ее приезде члены Совета с великим канцлером во главе отправились туда. Последний поднес императрице на золотом блюде Андреевскую ленту со звездою. Увидев орден, императрица сказала: «Да, ведь я и забыла надеть его». Она взяла ленту и просила кого-то из окружающих надеть на нее, не допуская до этого никого из членов Верховного Совета; когда же великий канцлер вздумал сказать ей речь, она велела ему замолчать. В тот же день она произвела в подполковники гвардии Преображенского полка графа Салтыкова, близкого родственника царицы-матери. Вот первые ее меры по вступлении на престол. Судя по ее действиям в первые дни по прибытии в Москву, многие члены Совета и Сената полагали, что императрица вполне удовлетворена ограничениями, положенными самодержавию. Она снова подписала все, чего требовал Верховный Совет, показывая вид, что охотно покоряется всем условиям. Но втайне она действовала иначе. Оставленный было в Митаве по требованию Совета любимец ее прибыл в Москву. Она употребляла всевозможные средства, чтоб составить себе большую партию. Гвардию старалась задобрить щедрыми подарками, которые раздавала офицерам, стоявшим каждый день на карауле при ее особе. Словом, она не упускала ничего, что вело ее прямо к цели, а цель эта была – возбудить несогласие между членами Верховного Совета, Все удалось ей по желанию. Им дали понять, что князья Долгорукие и их родственники одни извлекут пользу из ограничения могущества императрицы, что они для того и связали ей руки, чтобы утвердиться во власти, захваченной ими при Петре II; что из их семейства и так уже много членов находятся в составе как Верховного Совета, так и Сената и что со временем и того больше их будет; что не следует забывать их поступков после кончины императора, когда они пытались передать царскую корону в свое семейство; а как это им не удалось, то не теряли надежду успеть в своих планах со временем, посредством ограничения верховной власти. Вместе с тем старались возбудить недоверие и в низшем дворянстве (которого численность велика в России), уверяя их, что, пока власть будет находиться в руках Верховного Совета, никто из среды этого дворянства не удостоится мало-мальски значительной должности, потому что каждый член Совета норовит как бы раздать лучшие места своим родственникам да прихвостням; так что, собственно говоря, дворянство будет в рабстве у Верховного Совета, тогда как если императрица провозглашена будет самодержавною правительницею, то последнему дворянину будут открыты пути к первым государственным должностям, совершенно наравне с первыми князьями; что примеры тому представляет царствование Петра I, когда уважались только истинные заслуги, и что если этот государь и бывал строг, то его к этому принуждали; низшее же дворянство никогда не страдало при нем, напротив, в его царствование оно снова поднялось. Подобные тому соображения, выраженные кстати, конечно производили желаемое действие.

Начались сборища гвардейцев, которые, начиная с офицеров до последних рядовых, принадлежат здесь почти все к дворянству; сотни помещиков-дворян собирались в домах князей Трубецкого, Барятинского и Черкасского, как лиц, к которым они имели наиболее доверия, и как сторонников императрицы. Эти господа продолжали разжигать их до 8-го числа марта, когда они нашли, что все подготовлено как следует. В этот день названные князья, став во главе шестисот дворян, отправились к императрице и, получив аудиенцию, стали ее просить о сознании Верховного Совета и Сената для нового просмотра некоторых пунктов относительно управления. Императрица дала свое согласие на это, и вместе с тем поручила графу Салтыкову (генерал-поручику и подполковнику гвардии) расставить стражу у всех выходов и не позволять никому выходить из дворца. Кроме того, караулу велено зарядить ружья пулями, и всех, приходивших во дворец, предупреждали о принятых мерах. Между тем Верховный Совет и Сенат успели собраться, и императрица велела допустить их к ней. Она приняла их в тронной зале. Тут граф Матвеевподошел к ее величеству и сказал, что имеет поручение от всего дворянства империи представить ей, что депутаты Верховного Совета ввели ее в заблуждение, что так как Россия в продолжение веков была управляема царями, а не каким-либо советом, то все дворянство умоляет ее взять в руки бразды правления; таково желание и всего народа, чтобы дом ее величества царствовал над ним до скончания веков. На эту речь императрица отвечала притворным удивлением. «Как, – спросила она, – разве не по желанию всего народа я подписала поднесенный мне в Митаве акт?» – «Нет», – отвечало собрание единодушно. Тогда она обратилась к князю Долгорукову со словами: «Так ты меня обманул, князь Василий Лукич?» Затем она приказала великому канцлеру принести подписанные ею бумаги; заставив его прочесть содержание вслух, она останавливала его после каждого пункта, спрашивая присутствующих, удовлетворяет ли это условие нацию? Но когда на каждый такой вопрос собрание отвечало отрицательно, императрица взяла бумаги из рук канцлера и, изорвав их, сказала: «Следовательно, эти бумаги лишние». И тут же прибавила: «Так как до сих пор русским государством постоянно управляло одно лицо, то и она требует тех же преимуществ, какими пользовались ее предки, что она вступает на престол не по выбору, как объявлял Совет, а по праву наследства и что всякий, кто осмелится восставать против единовластия, будет наказан как государственный изменник». За этими словами последовало общее одобрение, и во всем городе раздавались крики радости. Императрица прибавила еще уверение, что и при полновластия своем она намерена управлять со всевозможного кротостью, что для нее не будет ничего дороже блага ее народов; что она всегда будет пользоваться благонамеренными советами своего Сената, в котором заседают такие опытные и доказанной честности лица, и что она будет прибегать к строгости только б крайних случаях. В предупреждение злонамеренных попыток на всех улицах были расставлены караулы. Войска приведены были к новой присяге и во все были разосланы курьеры с объявлением о принятии императрицею самодержавия.

Первым делом императрицы по объявлении себя самодержавною государынею было выпустить графа Ягужинского из тюрьмы, куда его засадили по приказанию Верховного Совета. Однако ему не тотчас возвратили его должности, а позже, по ходатайству графа Левенвольде у императрицы, как это рассказано будет ниже.

Вслед за объявлением Анны самодержавною императрицею, когда и в столице все успокоилось, граф Остерман совершенно выздоровел. Глаза перестали у него болеть и стали зорки, как никогда, и он был в состоянии исполнить все то, чего от него хотели. Ловкий политик, он сумел увернуться от заседания в Верховном Совете, собравшемся после кончины Петра II; а когда императрица прибыла в Москву, она поручила Остерману составить план интриги, которая повела бы ее к самодержавию. Остерман согласился и, несмотря на болезнь свою, так хорошо повел дело, что оно имело тот счастливый конец, о котором рассказано выше. Бывший впоследствии посланником в Копенгагене г. Корф имел поручение все советы графа Остермана передавать Бирону, а секретарь канцелярии Хрипунов как посвященный в тайну сообщал обо всем великому канцлеру. Услуга Остермана доставила ему благорасположение и доверие императрицы, которые он сохранил во все время ее царствования. (…)

В речи, сказанной императрицею по случаю принятия ею самодержавия, она обещала править государством с кротостью и прибегать к строгим наказаниям только в крайних случаях. А между тем она не могла забыть, что князья Долгорукие осмелились мечтать о короне для княжны их дома, а когда это не удалось, то пытались подорвать самодержавное правление, чтобы продолжать господствовать под другим именем.

Все князья Долгорукие, замешанные в деле Совета, были арестованы одновременно. Нарядили над ними суд и обвинили их в разных преступлениях, между прочим в том, что они отклоняли покойного императора от изучения полезных для него наук и обогащения себя сведениями, необходимыми для управления, что они расстроили его здоровье частыми поездками на охоту и тем были причиною его преждевременной кончины; кроме того, они из видов честолюбия намеревались женить государя до его возмужалости на княжне своего дома и наконец раздавали важнейшие должности своим родственникам и клевретам и проч. На этот раз императрица даровала им жизнь. Бывшую невесту императора заперли в монастырь. Князь Иван, бывший обер-камергер и любимец императора, его отец, дяди, вообще все ближайшие их родственники были сосланы: кто в свои поместья, кто в Березов или другие отдаленные места Сибири. Запрещена была всякая переписка с ними без особенного разрешения двора. Фельдмаршал Долгорукий и брат его, тайный советник, тоже подверглись опале. Но спустя немного времени случилось фельдмаршалу высказаться несколько свободно, за это он был арестован и отвезен в крепость Ивангород, близ Нарвы. И брат его не удержался. Несколько лет спустя арестовали и его и отправили в Шлиссельбург. Оба они оставались в тюрьме до восшествия на престол Елисаветы. (Доносчиком на фельдмаршала Долгорукого был принц Гессен-Гомбургский, который, подольщаясь ко двору, донес о несколько непочтительных словах, сказанных Долгоруким об императрице.) Кабинет издал приказ, которым воспрещалось повышать военным чином кого-либо из Долгоруких без непосредственного повеления двора.

Это несчастное семейство провело восемь лет спокойно в своей ссылке, как вдруг императрице понадобился один из них. Князь Сергей Григорьевич уже несколько раз был в различных посольствах во Франции, в Веке и Лондоне. Его призвали в Петербург, намереваясь отправить в Англию. Накануне его отъезда какой-то тайный враг притянул его к суду, и не его только, но и все семейство. Не дав ему уехать, его арестовали и увезли в Новгород, а заодно и семейство его. Возобновили старое обвинение в составлении подложного завещания императора в пользу княжны Катерины, и хотя оговорили, что завещание это не было представлено собранию Совета и Сената, однако оно доказывало их вредные замыслы; мало того, они из ссылки своей поддерживали незаконную переписку с иностранными землями и пр. Князей Василия и Ивана (того, что был любимцем) колесовали, двое других четвертованы, еще двое или трое наказаны другого рода смертию.

Этот переход от освобождения к казни, без сомнения, покажется странным; я постараюсь несколько объяснить дело. Пока Долгорукие оставались вдали от дел, враги их не трогались; но едва императрица вызвала одного из них, как это возбудило в противной стороне опасения, как бы они снова не восстали от падения и не взяли силу. Поэтому все было употреблено для их погибели, и с успехом, как мы видели. Говорят, будто Волынский всего более содействовал их гибели, но истинная причина все-таки будет заключаться в злом сердце Бирона, который никогда не мог им простить их требования, чтобы императрица не брала его с собою из Митавы; притом же он опасался, как бы они не положили преграды тем великим планам, которые он задумал при объявлении его герцогом Курляндским.

Фамилия князей Голицыных, родственников и свойственников князей Долгоруких, тоже пострадала от падения последних. Сначала никого из них никуда не сослали, но их удалили от двора и от дел и дали в управление области около Казани и в Сибири. Во все время царствования императрицы Анны Голицыны не могли оправиться.

Когда водворилась прежняя тишина, императрица короновалась в Москве, в соборной церкви, 28-го апреля ст. ст. Венчал на царство архиепископ Новгородский, в качестве митрополита Российской империи.

Бирон, несколько лет служивший камер-юнкером в бытность императрицы герцогинею Курляндскою, был пожалован в графы, получил голубую ленту и должность обер-камергера, которая оставалась вакантною после ссылки князя Ивана Долгорукова.

 

Г. Мардефельд – Фридриху-Вильгельму I

{26}

Москва, 15 (26) января 1730 года

Российский император заболел оспою, но она так часто и хорошо вышла наружу, что его величество находятся вполне вне опасности и ночью спали спокойно.

Семейство князей Долгоруких приложило много стараний, чтобы уговорить императора сочетаться браком в прошлое воскресенье, ибо они опасались, чтобы болезнь не приняла опасный оборот, и имели в виду, что в случае смерти императора настоящая невеста его по совершении брака не встретила бы препятствия в наследии под предлогом вероятной беременности. Барон фон Остерман, однако, действовал против этого несвоевременного бракосочетания под тем предлогом, что от этого пострадает здоровье императора; сам царь был одинакового мнения с ним.

По секретным известиям, полученным мною, в случае смерти этого молодого монарха обратились бы взоры на великую княжну Елисавету [Петровну], которая представляется больною, и на вдовствующую герцогиню Курляндскую. Выбор, впрочем, упал бы, вероятно, на первую, ибо от последней, хотя ее и любят, нельзя ожидать наследников. (…)

 

Из донесения де-Лирия

{27}

Москва, 19 (30) января 1730 года

Никак не думал я, чтобы мне пришлось ныне посылать курьера Мануэля де-Лекароса к королю, нашему государю, с известием о преждевременной кончине его царского величества. Царь заболел 17 числа этого месяца. На третий день выступила оспа в большом обилии, и до к очи 28 числа все показывало, что она будет иметь хороший исход; но в этот день оспа начала подсыхать, и на больного напала такая жестокая лихорадка, что стали опасаться за его жизнь. Вчера весь день он чувствовал себя весьма дурно, лихорадочные припадки повторялись, вечером составили его завещание и принесли ему для подписи; но было уже не время, потому что у него отнялся язык, и после непродолжительной агонии он испустил дух в полчаса второго пополуночи.

В пять часов утра в Кремле собрался Верховный Совет, для чего были повещены все генералы. Собрание открыл речью князь Дмитрий Голицын как самый старший. Хотя при этом и находился великий канцлер, но он имел такое сильное воспаление в горле, что не мог говорить. Он сказал, что так как бог наказал их, взявши к себе царя, и так как эта монархия не может остаться без главы, которая бы управляла ею, то он думает, что никто не может скорее быть государынею, как герцогиня Курляндская Прасковия, дочь царя Ивана, брата Петра I, и тетка покойного, принцесса, которую, так как она одной и той же крови с древними государями и украшена всеми необходимыми качествами, он считает наиболее достойною этою, и что если они того же мнения, пусть выразят это виватами, каковые всем собранием и повторились три или четыре раза, вследствие того, что все главные министры и генералы признали ее царицей и присягнули ей в верности. (…)

Выбор Курляндской герцогини обманул все ожидания, и мои, во-первых, как вы увидите из прилагаемого при этом дубликата письма, которое я писал вам прошлую почту. Мы никогда и не думали, чтобы корона досталась кому-нибудь другому, кроме четырех лиц, упоминаемых в сказанном письме, именно: царицы-бабки, принцессы Елисаветы, княжны-невесты и сына герцога Голштинского. Но на собрании нынешнего утра не говорили, даже не упоминали об этих четырех лицах.

Могу уверить Его Величество, что русская нация не могла выбрать лучшей государыни. Герцогиня Курляндская тридцати шести лет от роду, очень величественной представительности, очень любезна, отличается большим умом и поистине достойна трона. Считаю себя счастливым, что я отнесся к ней с особенным вниманием не только в бытность мою в Курляндии, но также и здесь, когда она приезжала в эту столицу, чтобы присутствовать на коронации покойного царя, и она меня почтила особенным отличием.

Фамилия Долгоруких больше мертва, чем жива, исключая фельдмаршала Долгорукова, который как умный человек предпочел благо своей нации интересу своей фамилии. Отныне же падет все величие этой фамилии и поднимется фамилия Голицыных.

Благодарение богу, все произошло с величайшим спокойствием, и все так тихо, как будто ничего и не бывало. ‹…›

 

Верховный Тайный Совет – Анне Иоанновне

{28}

[Москва, 19 января 1730 года]

Премилостивейшая государыня!

С горьким соболезнованием нашим Вашему Императорскому Величеству Верховный Тайный Совет доносит, что сего настоящего году генваря 18 пополуночи в первом часу вашего любезнейшего племянника, а нашего всемилостивейшего государя, Его Императорского Величества Петра II не стало, и как мы, так и духовного и всякого чина светские люди того ж времени заблагорассудили российский престол вручить Вашему Императорскому Величеству, а каким образом Вашему Величеству правительство иметь, тому сочинили кондиции, которые к Вашему Величеству отправили из собрания своего с действительным тайным советником князь Василием Лукичом Долгоруким, да с сенатором тайным советником князь Михаилом Михайловичем Голицыным, и с генералом майором Леонтьевым и всепокорно просим оные собственною своею рукою пожаловать подписать и не умедля сюды в Москву ехать и российский престол и правительство воспринять, Вашего Императорского Величества всеподданнейшие рабы: канцлер граф Голицын, князь Михайла Голицын, князь Василий Долгоруков, князь Дмитрий Голицын, Андрей Остерман, князь Алексей Долгорукий.

 

«Кондшции»

{29}

Понеже по воле всемогущего бога и по общему желанию российского народа мы по преставлении всепресветлейшего державнейшего великого государя Петра Второго императора и самодержца Всероссийского, нашего любезнейшего государя племянника, императорский всероссийский престол восприняли и, следуя божественному закону, правительство свое таким образом вести намерена и желаю, дабы оное вначале к прославлению божеского имени и к благополучию всего нашего государства и всех наших верных подданных служить могло, того ради через сие наикрепчайше обещаемся, что наиглавнейшее мое попечение и старание будет не токмо о содержанки, но о крайнем и всевозможном распространении православной нашей веры греческого исповедания, такожде по принятии короны российской в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять. Еще обещаемся, что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учрежденный Верховный Тайный Совет и восьми персонах всегда содержать к без оного Верховного Тайного Совета согласия:

1) Ни с кем войны не исчинять.

2) Миру не заключать.

3) Верных наших подданных никакими новыми податями не отягощать.

4) В знатные чины, как в статские, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного Тайного Совета.

5) У шляхетства живота и имения, и чести без суда не отымать.

6) Вотчины и деревни не жаловать.

7) В придворные чины как русских, так и иноземцев без совету Верховного Тайного Совета не производить.

8) Государственные доходы в расход не употреблять. И всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать. А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской.

 

Из донесения де-Лирия

{30}

Москва, 20 (31) января 1730 года

Пока мне недостает способов для отправки Лекароса, Я продолжаю узнавать новые обстоятельства, которые сопровождали смерть царя. Когда Долгорукие увидели, что он уже не встанет, они задумали женить его по всей форме, чтобы таким образом корону обеспечить княжне-невесте. Но этому с героическим бескорыстием воспротивился фельдм. Долгорукий, несмотря на то, что он ей дядя. И так как с ним соединился и барон Остерман, то они и не могли исполнить задуманное. (…)

Хотя принцесса Анна, герцогиня Курляндская, провозглашена и признана царицей, но еще сомневаются, примет ли она выбор, потому что этот выбор сделан с некоторыми ограничениями, несколько тяжелыми. Но я не сомневаюсь, что примет, потому что, не говоря уже о приятности царствовать, однажды получивши власть, она легко сбросит иго. (…)

Все продолжает быть покойно, и ныне я ездил поздравить старшую сестру будущей царицы, герцогиню Мекленбургскую, которая, хотя ей и досадно, что не выбрали ее, притворяется довольною и веселою. (…)

Три дня тому назад приехал фельдм. князь Голицын, присутствие которого весьма усилит партию его дома, потому что этот человек весьма решительный и обожаем войсками. Итак, внешнее спокойствие продолжится, а придворные интриги умножатся, потому скоро начнут думать, чтобы выдать царицу замуж за какого-нибудь отличного подданного, но я еще не могу предположить, на ком бы могли остановиться. (…)

 

Из донесения Маньяна

{31}

Москва, 22 января (2 февраля) 1730 года

В настоящее время еще нельзя знать, какова будет эта новая форма правления и будет ли она составлена по образцу Англии или Швеции. Однако относительно намерений старинных русских фамилий известно, что они воспользуются столь благоприятной конъюнктурой, чтобы избавиться от того ужасного порабощения, в котором находились поныне, и поставят пределы той безграничной власти, в силу которой русские государи могли по своей доброй воле располагать жизнью и имением своих подданных, без различия в составе и форме суда, так что в этом отношении вельможи русского государства не имели сравнительно с простым народом никаких преимуществ, которые ограждали бы их от кнута и лишения всех чинов и должностей. Итак, не может быть сомнения в том, что русские вельможи прежде всего обратят внимание на это обстоятельство. По крайней мере, если они не сделают этого, нельзя будет не сказать, что они пропустили удобный случай по недостатку мужества.

 

Г. Мардефельд – Фридриху-Вильгельму I

{32}

Москва, 22 января (2 февраля) 1730 года

(…) Мне также в настоящее время сообщают, что герцогиня Мекленбургская [Екатерина Ивановна] и сестра ее великая княжна Прасковья [Ивановна] тайно стараются образовать себе партию противную их сестре-императрице. Однако мне трудно поверить этому, ибо успешный исход невозможен и они этим делом нанесут наибольший вред самим себе. (…)

P. S. Во время болезни покойного императора никого не пускали к больному государю, исключая любимца его, отца последнего, барона фон Остермана и дежурных придворных кавалеров, так что камергер Лопухин часто сам разводил огонь.

Любимец был во время этой болезни редко при императоре, а почти все время проводил у своей невесты графини Шереметевой. Барон фон Остерман, напротив, постоянно при нем был, и этот печальный случай ясно доказал высокую степень любви и уважения к нему российского императора. В последние дни, потеряв уже почти зрение, он беспрерывно спрашивал, тут ли Андрей Иванович (это имя русские дают барону фон Остерману), и когда тот ответил и спросил, что прикажут его величество, царь говорил, что все прекрасно, если он только при нем останется. Остерман также не допустил совершение бракосочетания императора раньше полного его выздоровления, но, несмотря на это, полагают, что если бы император остался в рассудке еще несколько часов, то семейство князей Долгоруковых решилось бы на все, чтобы добиться исполнения этого обряда.

По слухам, барон фон Остерман составил три проекта, как должно поступить после смерти молодого государя. В первом престол назначается невесте императора. Во втором предлагалось больному государю назначить наследника, и в третьем предлагалось избрание настоящей государыни Анны Иоанновны. Первыми двумя проектами он успокоил Долгоруковых, высокомерие и гордость которых были нетерпимы. Касательно последнего проекта он тайно заключил союз с Голицыными и, по общему мнению, был главным двигателем в этом деле, хотя когда и собрались члены Тайного Верховного Совета вместе с фельдмаршалами [Голицыным и Долгоруковым], чтобы после смерти императора решить выбор, и его туда позвали, он извинил свое отсутствие тем, что он иностранец и что он соглашается на все то, что решат столь мудрые и опытные мужи; но если, против его ожиданий, нуждаются в его мнении, то он немедленно явится. (…)

Дурное обхождение второй русской великой княжны наверно является причиною, что ее при выборах обошли. Герцогиню же Мекленбургскую они исключили по причине своенравности, как говорят русские, супруга ее.

Настоящая императрица обладает большим умом и в душе больше расположена к иностранцам, чем к русским, отчего она в своем курляндском придворном штате не держит ни одного русского, а одних только немцев.

 

Из донесения Маньяна

{33}

[Москва, февраль 1730 года]

Что касается самих русских, их расчеты в этих обстоятельствах не подлежат сомнению. Недавний пример случая Долгоруких заставляет их бояться власти фаворитов, которые всегда могут властвовать над ними, доколе русские государи будут столь полновластны, и потому русские хотят или уничтожить монархию, или до крайности ослабить власть государя, поставив ее под влияние аристократии.

В этих видах для России предлагаются различные формы правления: одни хотят ограничить права короны властью парламента, как в Англии, другие – как в Швеции; иные полагают учредить избирательную форму правления по образцу Польши. Наконец, некоторые предлагают совершенно разделить власть между вельможами страны, образовав аристократическую республику. Таким образом, план их при предоставлении русского престола герцогине Курляндской заключается как бы в том, чтобы дать ей корону в пользование и вверить ей престол лишь до той поры, пока они согласятся между собою в том, какую учредить форму правления. Отсюда легко понять, что намерение нации состоит в том, чтобы постепенно возвратиться к своему прежнему состоянию и своим прежним обычаям.

 

Из донесения де-Лирия

{34}

Москва, 26 января (6 февраля) 1730 года

План управления, которое хотят установить здесь, отнимает у ее царского величества всякую власть. Она не будет иметь никакой власти над войском, которым будут распоряжаться фельдмаршалы, давая во всем отчет Верховному Совету, и царица будет иметь в своем распоряжении только ту гвардию, которая будет на действительной службе во дворце. Она не будет иметь ни одного слуги, который бы по форме не был утвержден Верховным Советом. Последний будет составлен из двенадцати членов, и все дела будут восходить к этому трибуналу. Сенат будет составлен из тридцати лиц, и он будет заниматься делами судебными. Кроме этих двух трибуналов будет еще один из 200 лиц мелкого дворянства и вроде нижней палаты. Будет один великий казначей, который подает отчеты только Верховному Совету. Вот проектируемая доселе идея в плане управления. Бог знает, будет ли она строго развита как есть, или что-нибудь в ней изменят, но то верно, что ни в каком случае не хотят оставить царице какой-нибудь авторитет.

Два голштинские министра (один граф Бонде, который еще не уехал), находящиеся здесь, представили протест против всего того, что сделано вопреки прав сына их государя, который должен быть действительным наследником. Я думаю, что им не дадут никакого ответа, а если дадут, боюсь, это будет объявление покойной герцогини Голштинской и ее сестры принцессы Елизаветы незаконнорожденными, родившимися вне брака и в публичном сожительстве. Весьма много врагов имеет эта бедная государыня-принцесса, чего она и не заслуживает, потому что не делает зла никому, отличается прекраснейшими качествами, и ее недостатки не вредят никому, кроме ее самой.

Среди всего этого барон Остерман притворяется больным и не хочет мешаться ни в какие дела до самого приезда царицы.

Партий бесчисленное множество, и хотя после смерти царя все продолжает быть в величайшем спокойствии, но еще не все кончено, и, пожалуй, может произойти какая-нибудь вспышка.

Говорят, что потребуют от Долгоруких, отца и сына, фаворитов царя, отчета в громадных суммах и драгоценностях, которые прошли чрез их руки, и я весьма боюсь, что они будут поставлены в величайшее затруднение, не будучи в состоянии выдать их. Княжне-невесте, как меня уверяли, назначат не более как пять тысяч рублей вдовьего пансиона, что составит около шести тысяч песов нашей монеты.

Почти незаметно, чтобы жалели о смерти царя, по причине удовольствия, которое доставило всем падение Долгоруких, которые всех, даже самого царя, трактовали с гордостью и невыносимым самовластьем. (…)

К известиям в других нынешних письмах я могу прибавить только то, что во время своей болезни его царское величество объявил свое помилование детям князя Меншикова, не только освободив их из заточения в Сибири, но и наградивши каждого из них майоратами из деревень и крестьян в десять тысяч рублей, по каковому предмету Верховный Совет сделал уже надлежащие распоряжения.

 

И. Лефорт – Августу II

{35}

Москва, 26 января (6 февраля) 1730 года

(…) Новый образ правления, составляемый вельможами, подает повод к волнению в мелком дворянстве. Они говорят между собою: «Знатные предполагают ограничить деспотизм и неограниченную власть. Эта власть должна быть умерена советом, который мало-помалу захватит в свои руки бразды правления. Кто нам поручится, что несколько времени спустя вместо царя мы [не] увидим в лице каждого члена этого совета тирана, своими притеснениями сделавшего нас рабами пуще прежнего? У нас нет законов, которым бы должен был следовать совет, они сами издают законы, и потому во всякое время могут их уничтожить, и в России будет господствовать анархия».

Судьба насмехается над Алексеем и его сыном: они ничтожны и презираемы.

 

И. Лефорт – Августу II

{36}

Москва, 29 января (9 февраля) 1730 года

(…) Все заняты теперь мыслью о новом образе правления. Планы вельмож и мелкого дворянства доходят до бесконечности. Первые желают присвоить себе верховную власть в форме аристократической. Они предполагают устроить три государственные верховные учреждения, именно. Верховный Тайный Совет, состоящий из 12-ти членов, есть глава правления; Сенат из 60-ти и для мелкого дворянства собрание из 100 [человек] с ограничением, что эти три учреждения никогда не должны в важных случаях собираться вместе, и Верховный Тайный Совет сохраняет право совещательного голоса. В таком случае мелкое дворянство останется при своем прежнем положении. Где же законы? На чем все основывать? Их-то у них и нет. Я уверен, что когда ее величество вступит на престол, то заставит их петь другое. Она примет сторону мелкого дворянства, не желающего никаких перемен и уже начинающего составлять различные факции. Это не мешает постараться предупредить некоторые злоупотребления, происходящие от верховной власти, как, например, не должно допускать целому народу быть в зависимости от вспыльчивости и капризов фаворита, а и остальном они зашли уже слишком далеко. Некоторые сомневаются, чтоб царица согласилась на их предложения. Я же совершенно противного мнения: она согласится на все, а между тем сделает то, что хочет. (…)

 

Из донесения Маньяна

{37}

Москва, 2 (13) февраля 1730 года

Г Остерман по-прежнему притворяется больным, чтоб освободить себя от необходимости принимать участие в этом трудном деле, и за последнее взялся, как говорят, старик князь Голицын, член Верховного Совета. Уверяют, что план этого министра заключается в следующем: власть государыни не должна распространяться далее внутреннего управления двора, а вся власть верховная должна быть предоставлена Верховному Совету, составленному из десяти членов, которые одни могут располагать должностями и войсками. Сверх этого совета должно учредить еще три собрания: Сенат, состоящий из тридцати шести членов, дворянскую палату из двухсот человек и, наконец, третью палату, составленную из выборных от каждого города. Но так как многие из мелкого дворянства (которое при подобном изменении старых порядков управления было бы поставлено в безвыходное положение), как говорят, намекнули под рукою, что при принесении по русскому обычаю присяги новой царице легко могут произойти неожиданные затруднения, то это обстоятельство, по-видимому, расстроило первоначальный проект князя Голицына.

К тому же здесь образуется ежедневно множество различных факции, и в них, несомненно, участвуют и наименее покорные из духовенства, которое оскорблено презрением к нему, обнаруженным тем же князем Голицыным, вследствие чего ни одно из духовных лиц не было призвано в собрание государственных чинов для избрания новой царицы под тем предлогом, что духовенство опозорило себя, сказав после смерти царя Петра I содействие из корыстных целей к возведению на русский престол в ущерб законному наследнику лица, которое должно было остаться совершенно чуждо ему.

Все эти соображения внушают здесь довольно сильные опасения, и из того заключают, что или мысль об изменении формы правления будет покинута, и власть новой государыни будет сохранена в том виде, как было при ее предшественнике, или же предполагаемые нововведения осуществятся нелегко, не без того, чтобы породить в этой стране внутренние беспокойства. Все это тем более усиливает общее нетерпение, и все хотят знать, может ли предстоящее прибытие царицы успокоить общественные беспокойства.

 

Из донесения де-Лирия

{38}

Москва, 2 (13) февраля 1730 года

Если в эти два дня случится что-нибудь особенное, я пошлю с известием нарочного до Риги, чтобы Его Величество вовремя получил известие. Я весьма боюсь, что с обнародованием нового плана произойдет какое-нибудь возмущение, потому что офицеры гвардии открыто говорят, что они-де желают лучше быть рабами одного монарха-тирана, чем покоряться стольким главам, тирания которых будет невыносима. Чрез несколько дней узнаем все, а между тем б[арон] Остерман продолжает держаться своего заключения, из которого он не выйдет до приезда царицы. Со всею поспешностию занимаются приготовлением всего необходимого для погребения царя, которое будет через пять дней. (…)

Теперь все заняты составлением проектов, но еще не остановились ни на одном, и эти господа-магнаты так разделены между собою, что невозможно сказать что-нибудь положительное о их системе. По-видимому, с приездом царицы примут какое-нибудь решение, но какое, угадать трудно. Я могу легко обмануться, но мне кажется, что теперь не согласятся между собою те, которые думают переменить форму правления, и что мы увидим царицу такою же неограниченною, какими были ее предшественники; но в продолжение ее царствования они будут образовывать и совершенствовать свою систему, чтобы установить ее после ее смерти.

Между тем кажется, что хотят удалить всех иностранцев, и многие думают, что Остерман будет отставлен от министерства. Если случится это, не стоит тогда и обращать внимания на эту страну, потому что Остерман единственный человек, который доселе поддерживал идеи великого Петра Первого и давал этой монархии значение во всех делах Европы. По удалении его не будут думать ни о чем, как только о возвращении к своим старым обычаям. Между ними будут постоянные несогласия, и они дойдут до той ничтожной роли, которую они играли до царствования Петра Первого.

 

Г. Мардгфельд – Фридриху-Вильгельму I

{39}

Москва, 5 (16) февраля 1730 года

Тайный Верховный Совет с Сенатом и генералитетом собираются и занимаются ежедневно, чтобы только успеть окончательной выработкой новых основных законов империи еще до приезда императрицы. Сильное сопротивление этому оказывается, однако, не только со стороны генералитета и низшего дворянства, но и члены Тайного Верховного Совета, в особенности фельдмаршалы князья Долгоруков и Голицын, придерживаются не одного мнения в этом деле, так что оно еще находится в сильном брожении и может иметь весьма дурные последствия.

Обе партии стараются привлечь на свою сторону барона фон Остермана и поэтому посещают его ежедневно. До сих пор он, однако, не объявился еще ни на чью сторону, а строго держится в стороне под предлогом, что он иностранец, которому не подобает вмешиваться в подобные дела, и что постоянное бдение ночью у особы покойного императора до того расстроило его душевное состояние, что он не мог еще оправиться и сосредоточить свою мысль.

Ягужинский содержится несменно под строгим караулом во дворце, и никого к нему не пускают. С него уже сняли орден св. Андрея и публиковали во всех полках, что он арестован из-за тяжких преступлений против ее величества императрицы и против государства. Его секретари и один из его клиентов также арестованы, и полагают, что на днях, пожалуй, еще некоторые из его приближенных и приверженцев будут посажены под арест. В письме, которое он послал императрице через камер-юнкера Сумарокова, он необдуманным образом хотел представить ей средства к успешному сопротивлению намерениям членов Тайного Совета, но не подписал его, а в конце только прибавил, что податель сего откроет ей составителя и еще 20 человек, питающих одинаковые чувства с ним.

Говорят, что он в течение нескольких дней будет приговорен как изменник отечества, и приговор пошлется навстречу императрице для конфирмации его, а также будет исполнен до прибытия ее сюда. Тесть его, великий канцлер Головкин, не может ему помочь в этом деле и поэтому доброю долею устраняется от заседаний Тайного Верховного Совета. Отец любимца покойного императора находится в подозрении, барон же фон Остерман болен, а следовательно, все зависит там в настоящее время от обоих Голицыных и фельдмаршала князя Долгорукова.

Генерал-майор Леонтьев, отряженный от генералитета к императрице, вернулся оттуда и впредь до утверждения его императрицею произведен Тайным Верховным Советом в генерал-лейтенанты.

Тайный Верховный Совет отдал приказ, чтобы 30-тысячное вспомогательное войско, обещанное римскому императору, было готово к походу. Многие, однако, полагают, что этот приказ только отдан для того, чтобы показать, что Россия в случае введения ограниченной монархии в состоянии будет действовать с тою же силою и энергиею, как при неограниченном самодержавии. Другие же полагают, что русские желают иметь под этим предлогом этот корпус наготове в других видах, относящихся к внутренним делам империи.

 

Г. Мардефельд – Фридриху-Вильгельму I

{40}

Москва, 12 (23) февраля 1730 года

(…) Все русские вообще желают свободы, но они не могут согласиться относительно меры и качества ее и до какой степени следует ограничить самодержавие. Семейства князей Голицыных и Долгоруковых стоят во главе крайней партии. Великий канцлер Головкин, напротив, находится во главе умеренной. На первое время крайняя партия, пожалуй, возьмет верх, ибо она начальствует над войском, но если императрица сумеет хорошо войти в свое новое положение и послушается известных умных людей, то она возвратит себе в короткое время полное самодержавие, ибо русская нация хотя много говорит о свободе, ко не знает ее и не сумеет воспользоваться ею.

 

И. Лефорт – Августу II

{41}

Москва, 16 (27) февраля 1730 года

Наконец приехала новая государыня. На другой день прибытия ее в Всесвятское отправили туда батальон гвардии Преображенского полка и эскадрон кавалергардов для занятия почетных караулов. Видя желание их поздравить ее, она вышла к ним. Приняв поздравление майора Нейбуша, она обратилась к отряду войска, хвалила их усердие и верность, просила их продолжать так же служить и в ее царствование и, дабы поощрить их, объявила себя шефом этого полка.

Услыша это, весь отряд бросился перед ней на колена с криками и со слезами радости. Затем она призвала в свои покои отряд кавалергардов, объявила себя начальником этого эскадрона и каждому собственноручно подносила стакан вина.

В пятницу огромная толпа людей явилась с поздравлениями, с различными подарками, между прочим фабрикант Милютин поднес ей различные куски лент своего изделия. Увидя ленты ордена св. Екатерины, ее величество взяла их и подарила герцогине Мекленбургской со словами: «Сестра, прошу вас, передайте это вашей дочери, чтобы она сберегла это до тех пор, покуда я пожалую ей орден св. Екатерины». Ей поднесли еще различные куски материй, которые она всем раздавала. Когда в первый раз великая княжна Елизавета приехала ее поздравить, она обратилась к ней с следующими словами: «Сестра, мало осталось членов нашего семейства, мы многих потеряли, так будем же жить мирно, в полном согласии, и я употреблю все старания не нарушать его».

Великая княжна поблагодарила ее величество и рассказала ей все, что потерпела в последнее время; она не хотела выйти замуж за князя Ивана и за то должна была переносить все неприятности. Ее величество обещала ей все это исправить.

Третьего дня, в субботу, члены Тайного Верховного Совета и Сената отправились к ее величеству благодарить за то, что она согласилась подписать поднесенные ей пункты. Они клялись ей в своем усердии и верности ей и все гну отечеству. Так как главный канцлер по причине своей старости не мог изъясняться как следует, вместо него князь Дмитрий Голицын произнес речь. Ее величество отвечала: «Я соблаговолила подписать пункты, предложенные вами, уверена будучи в неизменном усердии и верности вашей к государю и отечеству. Я постараюсь только склониться к тем советам, которые бы показали, что я ищу лишь блага моего отечества и верноподданных моих. Прошу вас помогать мне в том; пусть правосудие будет предметом попечительнейшего внимания вашего, и пусть мои подданные не терпят никакого угнетения».

Затем главный канцлер как старший кавалер ордена св. Андрея Первозванного обратился к ее величеству с следующими словами: «Так как государи российские всегда считаются гроссмейстерами ордена св. Андрея Первозванного, их долг предписывает поднести ей вышеупомянутый орден». И в то же самое время обер-церемониймейстер возложил на нее орден. (…)

 

Из донесения де-Лирия

{42}

Москва, 16 (27) февраля 1730 года

20 числа этого месяца царица приехала в одно местечко, отстоящее от города на одну милю. Тотчас же отправились к ней туда для целования руки все магнаты, дворянство, военные и клир. Она оставалась там до вчерашнего дня, а вчера имела свой торжественный въезд в город в той же форме и с теми же церемониями, как имел его и Петр Второй.

21 числа совершилось погребение сказанного царя с пышностью и великолепием, как вы увидите из прилагаемой при сем реляции, которую я посылаю вам для любопытства Его Величества, считая нужным прибавить, что среди прекрасного ясного солнечного дня, в то время как выносили из дворца труп, на небе показалась радуга, которая была видима около получаса.

22 числа царица объявила себя капитаном кавалергардов и полковником Преображенского полка, что было принято этими двумя полками с величайшей радостью и удовольствием. Эта решимость многих поразила, потому что это формальный акт самодержавия.

25 числа министры Верховного Совета, Сенат, генералитет и дворянство отправились все ко двору и представили ее царскому величеству орден св. Андрея, который возложил на нее как старший из кавалеров великий канцлер граф Головкин, признавая ее за Великого магистра сказанного ордена. Это было сделано с намерением, чтобы дать ей понять, что и в этом она должна зависеть от них.

Признаюсь вам, не умею сказать ничего положительного о том, что выйдет, потому что есть признаки, что желают, чтобы царица была самодержавною, и мы видим, что те, которые не желают этого, еще не согласились между собою. Впрочем, они, верно, примут какое-нибудь решение на этой неделе.

Барон Остерман находится в таком положении, что весьма боятся за его жизнь, и третьего дня он был причащен своим лютеранским пастором.

Хотя я достал копию с проекта князя Черкасского, но не посылаю ее вам, потому что его артикулы именно те самые, которые я представил вам с прошлою почтою. Проекта генерала Матюшкина я еще не мог достать. О генерале Ягужинском не говорят ничего. Думают, что, приняв решение о новом плане управления, примут какое-нибудь решение и относительно его.

Утром, перед тем как царице отправиться в торжественный въезд, я был с поздравлением у ее царского величества, впрочем как частный человек, и она удостоила меня особенного внимания.

 

И. Лефорт – Августу II

{43}

Москва, 23 февраля (6 марта) 1730 года

Тайный Верховный Совет, который становится гидрой относительно проектов и предметом ужаса для народа, не может установить точного образа правления, чем пользуется государыня для укрепления своей власти. Законодатели между собою не согласны, и народу не нравятся резкие нововведения.

Фельдмаршал Долгорукий предложил Преображенскому полку присягнуть царице и Верховному Тайному Совету. Они отвечали ему, что переломают ему все кости, если он снова явится к ним с подобным предложением. Вследствие этого приказано было изменить форму присяги.

Дела родственников Алексея Долгорукого идут плохо: ослепленные гордостью, не знающей пределов, каждый заслуживает наказания. Кто бы мог подумать, что невесте совсем неугодно было видеться с государынею. Долгорукие порядком очистили царский двор: взяли драгоценные вещи, посуду, уборы, наряды, мебель, экипажи, охотничьи принадлежности – все, не оставив и следа. За это им готовится теперь благодарность. Полагают, что Иван легко может отправиться в Дербент, а отцу готовится путешествие в страну соболей. (…)

 

Из донесения де-Лирия

{44}

Москва, 26 февраля (9 марта) 1730 года

Дворянство удалилось в свою обычную залу собраний и решило тотчас же отправить к царице депутацию благодарить ее за ее благосклонный прием.

Между тем возмутились офицеры гвардии и другие, находившиеся в большом числе, и в присутствии царицы начали кричать, что они не хотят, чтобы кто-нибудь предписывал законы их государыне, которая должна быть такою же самодержавною, как и ее предшественники. Шум дошел до того, что царица была принуждена пригрозить им; но они все упали к ее ногам и сказали: «Мы верные подданные вашего величества, верно служили вашим предшественникам и пожертвуем нашу жизнь на службу вашему величеству, но не можем терпеть тирании над вами. Прикажите нам, ваше величество, и мы повергнем к вашим ногам головы тиранов».

Тогда царица приказала им, чтоб они повиновались генерал-лейтенанту и подполковнику гвардии Салтыкову, который во главе их и провозгласил царицу самодержавной государыней. Призванное дворянство сделало то же. Так всеобщий голос провозгласил царицу такою же самодержавною, какими были ее предшественники. (…) Это было страшным ударом для Верховного Совета, который хотел управлять по своей фантазии, почему он старался не допускать никого до царицы, ни говорить с ней, ни делать какого-нибудь внушения. Но этот трибунал был обманут некоторыми женами важных дворян, преданных ее царскому величеству, которые за невозможностью своих мужей могли извещать ее и расположить вещи так, как это и исполнено.

 

Из донесения Маньяна

{45}

Москва, 2 (13) марта 1730 года

Верховный Совет решил было арестовать князя Черкасского, но он посредством своей жены, своей свояченицы и герцогини Мекленбургской, царицыной сестры, подготовил и руководил в согласии с царицею всем, что совершилось 8-го числа. Князь Черкасский, не смея приехать во дворец со всем дворянством, приказал своим друзьям поодиночке явиться в передней и затем сомкнуться немедленно по его прибытии. Князь Юсупов, подполковник Преображенского полка, сделал то же с гвардейскими офицерами. Князь Черкасский приехал ко двору в десять часов утра и испросил у государыни аудиенцию. Ее величество велела позвать Верховный Совет для присутствия при том. Князь Черкасский подал прошение, подписанное многими из дворянства, а князь Юсупов представил другое, такого же содержания, подписанное гвардейскими офицерами. Царица приказала их прочесть. Затем члены Верховного Совета заявили, что ее царскому величеству следовало бы удалиться в свой кабинет для обсуждения этого предмета. Но герцогиня Мекленбургская, сестра царицы, подошла к ней с чернильницею в руке и сказала, что нечего рассуждать, а должно подписывать. Царица немедленно же это и исполнила и в то же время приказала офицерам гвардии принимать приказания только от их подполковника, генерал-лейтенанта Салтыкова.

Дворяне удалились и, собравшись в одной из зал дворца, постановили предоставить царице самодержавную власть в благодарность за благосклонное подписание их прошения. Они испросили себе другую аудиенцию в тот же вечер, на что царица и дала свое согласие, удержав между тем к обеду членов Верховного Совета, чтобы они не разъехались по домам.

В три часа пополудни дворянство возвратилось. Князь Черкасский предоставил другое прошение, которое царица приказала прочесть вслух и затем, поблагодарив дворянство, приказала великому канцлеру принести немедленно пункты, подписанные в Митаве, и другие подписанные ею акты в пользу Верховного Совета. Великий канцлер принес их и подал царице, которая разорвала их в куски в присутствии всех.

11 марта был обнародован собственноручно подписанный царицей указ о принесении ей новой присяги как самодержавной государыне.

Члены Верховного Совета счастливы были, что не шелохнулись 8-го числа, ибо если б они оказали какое-либо сопротивление решению дворян, то дворяне и гвардейские офицеры положили выбросить верховников за окно. Ныне все спокойно, и царица очень весела и довольна.

 

И. Лефорт – Августу II

{46}

Москва, 2 (13) марта 1730 года

(…) В прошлый вторник, за день до того решительного времени, когда волновались все партии, несколько раз уже просили ее величество отправиться в Тайный Верховный Совет утвердить составленный образ правления, но она не соглашалась. Находясь под постоянным надзором и не имея права говорить со своими верноподданными, даже с самыми близкими родными, она находилась в большом затруднении. С ней была только сестра ее, герцогиня Мекленбургская, с которой она могла говорить свободно и своими вздохами и слезами выразить все свое горестное положение. В этот вторник члены Тайного Верховного Совета, видя, что ее величество не соглашается явиться в Тайный Верховный Совет, и что их противные партии начинали соединяться, и что происходят различные волнения по поводу ареста Ягужинского, решились объявить ее величество самодержицею, что и исполнили все члены, собранные вместе. Она отвечала им, что для нее недостаточно быть объявленною самодержицею только восемью лицами.

В этот же день по причине своей усталости она просила своего двоюродного брата подполковника гвардии Салтыкова взять на себя обязанность принимать доклады. Капитану, содержащему караул Преображенского полка, приказано было слушаться только его одного. Вследствие этого пала при дворе власть князя Василия Долгорукого.

На другой день генералитет и дворянство собрались около Кремля в числе 800 человек, из которых 150 депутатов вошли в покои под предводительством фельдмаршала Трубецкого, требуя у ее величества аудиенции. Тогда государыня послала князя Василия Долгорукого просить членов Верховного Совета явиться ко двору, и в то же время было послано за князем Черкасским, управлявшим всеми этими делами (я еще напоминаю вашему величеству, что это тот самый Черкасский, который не думая более увидеться с своею женою, которая известна вашему величеству, простился с нею). Когда все были собраны, князь Юсупов, подполковник Преображенского полка, подал ее величеству от имени генералитета и дворянства бумагу, содержащую в себе чрезвычайно умеренные условия касательно образа правления. Они просили ее подписать их; ее величество передала бумагу князю Черкасскому и просила его прочесть вслух написанное. По окончании чтения он сказал приличную тому случаю речь. Требуя молчания, князь Василий Долгорукий спросил его, кто позволил ему присвоить себе право законодателя? Черкасский отвечал: «Делаю это по причине обмана ее величества, в который она была вовлечена вами, сказавшими ей, что условия, подписанные ею в Митаве, составлены с согласия всех чинов государства, но это было сделано без нашего ведома и участия».

Князь Василий Долгорукий обратился к государыне и спросил, не желает ли она удалиться в свой кабинет и спокойно там обсудить условия, предложенные ей для подписи. Услышав это, герцогиня Мекленбургская, которая уже запаслась пером и чернилами, сказала государыне: «Сестра, не нужно так долго думать над этим, подпиши, я отвечаю за это. Если нам придется поплатиться жизнью, я первая приму смерть». Ее величество подписала условия, я не мог еще их достать. Затем дворянство и генералитет удалились в другую комнату для составления благодарственного адреса. Рассуждая таким образом, как бы они могли поблагодарить ее величество, они единогласно решили объявить ее самодержицею. Они возвратились тотчас же в аудиенц-залу и в присутствии членов Верховного Тайного Совета объявили ее самодержицею, что она великодушно и приняла.

Затем ее величество велела канцлеру Головкину принести бумагу, подписанную ею в Митаве, и, получив ее, разорвала в присутствии всего собрания. Вслед за этим она приказала освободить генерала Ягужинского из-под ареста. Генерал-лейтенант Чернышев был послан за ним. Фельдмаршал Долгорукий получил приказание встретить его в дверях передней и возвратить ему его шпагу и орден. Ягужинский тотчас же пришел к государыне и бросился ей в ноги, проливая слезы благодарности и верности.

На другой день, день родственных поздравлений, пополудни в присутствии моей жены настоятель Донского монастыря был приглашен на аудиенцию ее величества. Она спросила у него известную бумагу, которую насильно заставили подписать, и, разорвав ее, сказала: «Вы должны считать мое присутствие здесь только со вчерашнего дня, так как до этих пор я не имела самостоятельной воли». С этого дня князь Василий Долгорукий более не жил при дворе.

10-го числа в пятницу в соборе служили молебен в присутствии членов упраздненного Верховного Тайного Совета, генералитета и дворянства. В четверг было приказано дать три дня праздника с иллюминациею, но праздновали только два дня, так как в субботу был сороковой день смерти Петра II и по этому случаю служили панихиду.

Провидение так устроило, что все обошлось без резни, благодаря твердости войска и дворянства. Этому также много способствовали исправность оружий и приказания, отданные для истребления противящихся.

Князь Черкасский оказывал чудеса: накануне он рисковал быть захваченным, а третьего дня князь Барятинский, зять канцлера, подвергся не меньшей опасности, так как фельдмаршал Долгорукий послал ему сказать, что если он не примет их сторону, то будет брошен с моста в реку Москву. Тот отвечал ему, что смеется над их угрозами и рад бы был погибнуть за правду. (…)

 

Из донесения Маньяна

{47}

Москва, 5 (16) марта 1730 года

Чтобы скорее побудить к тому государыню, в этот день ко двору собралось более восьмисот человек с решимостью прибегнуть к силе, если члены Верховного Совета окажут какую-либо попытку сопротивления. Говорят, что дело легко могло дойти до печальных крайностей, что могла совершиться одна из трагических сцен и что все зависело от одной минуты – именно когда императрица отказалась удалиться по просьбе князя Василия Долгорукого в свой кабинет для обсуждения прошения, представленного дворянством в собрании государственных чинов. От этого она была удержана герцогиней Мекленбургской, которая сказала ей: «Нет, государыня, теперь нечего рассуждать; вот перо – извольте подписать». И царица действительно подписала прошение дворянства, сказав при том одному капитану гвардии: «Я вижу, что я здесь не в безопасности. Повинуйтесь приказаниям, которые передаст вам от моего имени генерал-майор Салтыков, и не слушайте никого более». Члены Верховного Совета, видя себя, таким образом, окруженными со всех сторон вооруженными людьми, остались на месте, и царица, как я имел честь сообщить вам неделю тому назад, велела подать себе пункты, подписанные в Митаве, разорвала их и бросила к своим ногам.

 

Из донесения Маньяна

{48}

Москва, 23 марта (3 апреля) 1730 года

Русские упустили удобный случай освободиться от своего старинного рабства лишь по собственной своей ошибке и потому, что дурно взялись за дело. Так как государыня приняла и подписала кондиции, предложенные ей депутатами государственных чинов, то для сохранения их на будущее время русским оставалось только согласиться между собою о такой форме государственного правления, которая соответствовала бы желаниям и интересам мелкого дворянства. Но это-то и оказалось невозможным по двум главным причинам: во-первых, по недостатку согласия и единства между знатнейшими фамилиями и, во-вторых, вследствие предыдущего, по упорству членов этих фамилий, которые непременно хотели, чтобы совет состоял только из восьми или десяти членов, между тем как все дворянство, справедливо предвидевшее, что оно будет всемерно угнетаемо, если власть останется в руках двух или трех фамилий, требовало, чтоб число членов этого совета было увеличено до двадцати одного и чтоб в состав его не принималось более одного или двух лиц из одной фамилии.

Г. Остерман, который уже видел себя совершенно устраненным от дел, был настолько ловок, что не преминул воспользоваться беспорядком, порождаемым среди чинов этими разногласиями. Поэтому Остерман, полагаясь на то важное обстоятельство, что ни Голицыны, ни Долгорукие не могли воспользоваться властью Совета над гвардией, состоящей почти исключительно из того же дворянства, вместе с Ягужинским и князем Черкасским внушил государыне, что так как сна достигла трона по праву рождения, то и не должна допускать, чтоб на нее налагали кондиции, тем более тягостные, что они не были предложены даже императрице Екатерине, несмотря на ее происхождение из ничтожества; также, что по известному свойству русских следует ожидать, что они как скоро достигнут безумной свободы, так и предадутся лени и праздности, из чего, без сомнения, последует падение государства, и последнее вскоре возвратится в свое прежнее состояние.

Между тем как императрице делались эти внушения посредством путей, о которых упомянуто в моей депеше от 9-го сего месяца, некоторые наиболее хитрые люди из духовенства, оскорбленные тем, что их исключили из собрания государственных чинов, делали всякие усилия, чтобы восстановить мелкое дворянство против Верховного Совета, и главных членов последнего изображали злодеями, желавшими изменения формы правления только для того, чтобы самим завладеть верховною властью, вследствие чего рабское положение дворянства станет еще несравненнее менее выносимым, чем при сохранении самодержавия государя. Когда же таким образом императрица возвратила себе верховную власть, то разрушились не только все проекты об изменении формы правления, но и значение тех лиц, которые составляли их, так как они должны были ограничиться сенаторским званием, которое, в сущности, не дает им никакого влиятельного участия в делах. (…)

Царевна Елизавета не проявилась никаким образом при этом случае. Она наслаждалась в это время деревенскою жизнью, и тем, кто хлопотал здесь в ее интересах, не удалось добиться даже того, чтоб она прибыла в Москву ради такой конъюнктуры. Так как несколько нарочных, посланных к ней, не успели прибыть вовремя, то Елизавета могла возвратиться в Москву только по избрании герцогини Курляндской. Но даже если б цесаревна и ранее находилась здесь, я не полагаю, чтоб ее присутствие могло послужить к чему-либо по следующим трем причинам, одинаково важным и препятствующим ей иметь полезных друзей в какой-либо из значительнейших русских фамилий: во-первых, вследствие вольности ее поведения, которое русские весьма не одобряют, несмотря на недостаток в них светского образования; во-вторых, вследствие неприятного воспоминания о царствовании Екатерины, когда голштинцы действовали во всех отношениях с крайнею заносчивостью, что делает мысль о возвращении их столь ненавистною, что ее одной достаточно для устранения цесаревны Елизаветы от трона при всем несомненном праве ее. Отсюда видно, что цесаревна Елизавета не может никоим образом смущать новое правительство, – так, по крайней мере, видится мне. И потому голштинские министры, предполагавшие, как уверяют, предъявить протест против избрания герцогини Курляндской, заблагорассудили воздержаться от того.

 

Из донесения Маньяна

{49}

Москва, 13 (24) апреля 1730 года

Казалось, что по восстановлении здесь самодержавия царица не сохранила никакого нерасположения в отношении тех, кто во время междуцарствия задумал было изменить форму правления. Но теперь видно, что так было сделано лишь для принятия действительнейших мер и что она лишь медлила нарушить свое молчание по этому поводу, так как в последний четверг, 20-го числа сего месяца, государыня после тайных совещаний с г. Остерманом в своем кабинете в течение нескольких дней повелела обнародовать распоряжения об удалении от двора шести главных лиц из фамилий Долгоруких и несколько других лиц… Может быть, как думают многие, вскоре станет известным еще большее ухудшение их участи. Но достоверно то, что все они уже выехали из Москвы, где им не дозволено было пробыть долее 24-х часов, и что их повезли по дорогам столь различным, что им нельзя иметь сношения друг с другом.

 

Из донесения де-Лирия

{50}

Москва, 13 (24) апреля 1730 года

Чего ждали для фамилии Долгоруких, то случилось прошлую неделю. Эта фамилия совершенно убита. Кн. Алексей Долгорукий и его сын Иван – оба фаворита покойного царя – лишены всех почестей, должностей и орденов и сосланы в Сибирь со своими женами и детьми. Кн. Василия Долгорукого, бывшего министром Верховного Совета и посланником в Дании, Франции, Польше и Швеции, также лишили всех должностей и сослали в Сибирь. Кн. Михаила Долгорукого, брата фельдмаршала, послали в Персию. Кн. Сергия и Ивана Долгоруких, братьев Алексея Долгорукого, сослали в Сибирь. Генерала Бутурлина сослали в Персию, а генерала Еропкина – в провинцию Гилянь. Уже все эти несчастные отправились, никто не пожалел о них, потому что, когда они были в счастии, они не старались приобрести себе друзей. Говорят, что ссылки этим не ограничатся.

 

Из записок Н. Б. Долгорукой

{51}

По нескольких днях после погребения [Петра II] приуготовляли торжественное восшествие новой государыни в столичный город со звоном, с пушечною пальбою. В назначенный день поехала и я посмотреть ее встречи: для того полюбопытствовала, что я ее не знала отроду в лицо, кто она. Во дворце, в одной отхожей комнате, я сидела, где всю церемонию видела. Она шла мимо тех окон, под которыми я была, и тут последний раз [я] видела, как мой жених командовал гвардиею. Он был майор, отдавал ей честь на лошади. Подумайте, каково мне глядеть на сие позорище! И с того времени в жизни своей я ее не видала. Престрашного была взору. Отвратное лицо имела. Так была велика, когда между кавалеров идет, всех головой выше, и чрезвычайно толста.

Как я поехала домой, надобно было ехать через все полки, которые в строю были собраны. Я поспешила домой – [они] еще не распущены были. Боже мой! Я тогда света не видела и не знала от стыда, куда меня везут и где я. Одни кричат: «Это отца нашего невеста!» Подбегают ко мне: «Матушка наша, лишились мы своего государя!» Иные кричат: «Прошло ваше время, теперь не старая пора!» Принуждена была все это вытерпеть, рада была, что доехала до двора своего – вынес бог из такого содому.

Как скоро вступила государыня в самодержавство, так и стали искоренять нашу фамилию. Не так бы она злобна была на нас, да фаворит ее, который был безотлучно при ней, он старался наш род истребить, чтоб его на свете не было. По той злобе, когда ее выбирали на престол, то между прочими пунктами написано было, чтоб оного фаворита, который был при ней камергером, в наше государство не ввозить: потому что они жили в своем владении. Хотя она и наша принцесса, да была выдана замуж. Овдовевши, жила в своем владении, а [при избрании потребовали от нее] оставить и его в своем доме, чтоб он у нас ни в каких делах не был, к чему она и подписалась. Однако злодеи многие, недоброжелатели своему отечеству, все пункты переменили, и дали ей во всем волю, и все народное желание уничтожили, и его к ней по-прежнему допустили. Как он усилился, побрав себе знатные чины, первое возымел дело с нами и искал, какими бы мерами нас истребить из числа живущих. Так публично говорил: «Дома той фамилии не оставлю!»

Что он не напрасно говорил, но и в дело произвел. Как он уже взошел на великую степень, он не мог уже на нас спокойными глазами глядеть. Он нас боялся и стыдился: знал нашу фамилию, за сколько лет рожденные князья имели свое владение, скольким коронам заслужили. Все предки наш род любили за верную службу к отечеству, живота своего не щадили; сколько на войнах головы свои положили! За такие их знатные службы были от государей отменно награждены великими чинами, кавалериями, и в чужих государствах многим спокойствие делали, где имя их славно. А он был самый подлый человек, а дошел до такого великого градуса, одним словом сказать, только одной короны недоставало!

Уже все в руку его целовали, и что хотел, то делал. Уже титуловали его «Ваше Высочество», а он не что иное был, как башмачник: на дядю моего сапоги шил. Сказывают, мастер превеликий был, да красота его до такой великой степени довела. (…)

Не знал он, чем начать, чтоб нас сослать. Первое, всех стал к себе призывать из тех же людей, которые прежде нам друзья были. Ласкал их, выспрашивал, как мы жили и не делали ли кому обиды, не брали ли взяток? Нет, никто ничего не сказал. Он этим недоволен был – велел указом объявить, чтоб всякий без опасности подавал самой государыне челобитные, ежели кого чем обидели. И того удовольствия не получил.

А между тем всякие вести ко мне в уши приходят. Иной скажет, в ссылку сошлют, иной скажет, чины и кавалерии оберут. Подумайте, каково мне тогда было, будучи в шестнадцать лет? Ни от кого руку помощи не иметь, и не с кем о себе посоветовать[ся] – а надобно и дом, долг и честь сохранить, и верность не уничтожить. Великая любовь к нему весь страх изгонит из сердца, а иногда нежность воспитания и природа в такую горесть приведет, что все члены онемеют от несносной тоски.

Куда какое это злое время было! Мне кажется, при Антихристе не тошнее того будет. Кажется, в те дни и солнце не светило. Кровь вся закипит, когда вспомню, какие столбы поколебал, до основания разорил, – и доднесь не можем исправиться. Что же до меня касается, в здешнем свете навеки пропала.

 

Из донесения де-Лирия

{52}

Москва, 20 апреля (1 мая) 1730 года

Для оправдания ссылки Долгоруких обнародован род манифеста, в котором кн. Василий Долгорукий объявлен изменником и предателем. Он и все другие лишены орденов. И хотя в манифесте говорится, что они ссылаются в свои имения, но никто не сомневается, что они будут отправлены в Сибирь. У них еще не конфисковали имений, но этого ждут в скором времени. О кн. Михаиле Долгоруком, брате фельдмаршала, не говорится в манифесте. Думают, что его пошлют губернатором в Астрахань. Кн. Василий находится под арестом. Иностранные ордена, отобранные у ссыльных, царица приказала возвратить посланникам тех дворов, чей орден. (…)

 

Из донесения де-Лирия

{53}

Москва, 22 апреля (3 мая) 1730 года

Царица назначила обер-гофмейстериной княг. Голицыну, жену фельдмаршала князя Голицына, и 8 статс-дам: баронессу Остерман, гр. Ягужинскую, княг. Черкасскую, генеральшу Чернышеву, гр. Головкину, г-жу Бирон, Лопухину и Салтыкову. Также назначены шесть фрейлин из незамужних. Его Величество видит, что здесь нет никого из Долгоруких: фамилия Голицыных торжествует. Это сделано по интригам гр. Левенвольда, обер-гофмаршала, и г. Бирона, камергера и фаворита царицы. Оба они немцы, и русские их ненавидят, но они управляют царицею, как хотят. Для того чтобы лучше поддержать себя, они послали сказать фельдмаршалу Голицыну, что, если он и его брат хотят держаться их стороны, они помогут им и будут им верными друзьями. Голицыны приняли предложение и за это в большом почете, между тем как фамилию Долгоруких преследуют с величайшей жестокостью. Оба фаворита царицы, будучи немцами, поставили барона Остермана опять на ту же высоту, на которой он был прежде, и, пожалуй, он имеет теперь еще больше власти, чем когда-нибудь.

 

Феофан Прокопович

{54}

История о избрании и восшествии на престол блаженной и вечнодостойной памяти государыни императрицы Анны Иоанновны, самодержицы всероссийской.

Преставился Петр II 1730 года января 18 дня во втором часу пополуночи (…). И долго разглагольство было о наследнике государе с немалым разгласием. Князь Алексей Григорьевич Долгорукий, невесты новопреставлешегося государя родитель, дочери своей скипетра домогался, которой его дерзости, яко весьма нечаянной, многие удивились. Но он, властолюбием ослеплен, не устыдился показать и некое письмо, якобы Петра II завет, прежде кончины своей написанный, которым будто бы он державы своей наследие невесте Екатерине укрепил.

Дивное всем стало князя Алексея бесстудие (кроме одних, часто, свойственников его), и на требование его, весьма непристойное и смеха достойное, никто не посмотрел. Понеже отнюдь не могло быть вероятно, дабы учинил то государь – до болезни своей отрок, крепким составом цветущий и толь сильное имеющий здравие, что многолетнего весьма жития надежду подавало, – как же бы он мог и подумать о близкой своей смерти? А когда пришла ему болезнь (которая, не более двенадцати дней удручая его, умертвила), во все то время делали ему потешку скорого к первому здравию возвращения – не то чтоб ему о будущей смерти повещать, хотя бы и подлинно ведано, что ему прочее живу не быть.

По отвержении же того домогательства требовано других господ мнения. Разные были голосы, однако же вне фамилии государей не выходили. Некто приговаривал и за бабкою Петра И, недавно из заточения освобожденною. Но сие прочие судили яко непристойное и происшедшее от человека, корыстей своих ищущего, самым молчанием притушили. А когда произнеслось имя Анны, вдовой Курляндской герцогини, дщери Иоанна царя, большего Петра I брата, купно с ним до кончины царствовавшего, между Екатериною и Параскевою средней сестры, тотчас чудное всех явилось согласие, которому спорить не посмели и оные, коим закладенная и, по мнению их, неотъемлемая уже в руках была высочайшая власть, а тогда от них уходила.

О перемене формы или образа царствования (чего неции из оных господ и прежде сего желали и желания в себе утаить не могли, как уже ясно о том покажется) в сем тогда же собрании (хотя не при всех, но по выходе оттуда многих прочих) говорено, и, что о том умышлено, ниже сего известно будет. (…)

Здесь же, во-первых, надобно, кажется, изъяснить, кто они и сколько их было, которых в повести сей нарицаем верховными? При императрице Екатерине I сверх установленного Петром I Сената новое и от Сената высшее правительство учреждено, и украшено оное особливым именем Верховного Совета.

Сее ж собрание в том вящую от Сената имело силу, что и некую власти часть, Сенату отнятую, приняло к себе и что большую важность возымело; однако же, что ни хотел бы Верховный Совет вновь уставить, не волен был сделать то без изъявления императрицы. А когда сей не стало, а настал Петр II, двенадесятилетний тогда отрок, тогда Верховный Совет, получив себе, по своему мнению, совершенную и свободную власть, и мог и дерзал делать, что хотел. Да и тогда еще правительство оное не могло ничего учинить без воли князя Меншикова, который его член был, наипаче когда сей дочь свою Петру II в невесту отдал публичным обручением.

Всех совета того членов девять человек было, а по изгнании в ссылку Петра Толстого, потом же Меншикова, собрание оное умалилось. А после того новым прибавлением стало в числе осьмиличным.

Именно же сии были: великий канцлер Гаврило Иванович Головкин – первый, другой неизвестного, почитай, порядка князь Дмитрий Михайлович, да брат его князь Михаил Михайлович, фельдмаршал, Голицыны; князь Василий Лукич, князь Василий Володимирович, князь Михаил Володимирович, князь Алексей Григорьевич и сии четыре единой фамилии Долгорукие. Один еще из нации немецкой Андрей Иванович Остерман. Добавил бы число Феодором Матвеевичем Апраксиным, адмиралом, но не стало его тогда, когда еще не все здесь упомянутые ко оному правительству причтены были.

Именованные же Долгорукие, каковое ни заседали место в том собрании, однако же других товарищей своих весьма были сильнейшие, имея основание на сродстве своем, князе Алексее Григорьевиче, который в руках своих имел Петра II и его же, государя, по всякому примеру Меншикова, приводил к понятию в жену дочери своея уже обручения совершением, и потому один он всего Верховного Совета сильнейший стал.

Еще же и сын его, князь Иван Алексеевич, о котором в народе слух обносился, что в великой у Петра II милости, много Долгоруких фамилии придавал можности. Но скоро явилось, что Иван сей пагуба паче, нежели помощь, роду оному приносит. Понеже бо и природою был злодерзостен, еще к тому толиким счастием надмен, и ни о чем, яко бы себе не доводилось, не думал. Не только весьма тех презирал, но и многим зело страх задавал, одних возвышая, а других низлагая по единой прихоти своей. А сам на лошадях окружен драгунами, часто по всему городу необычным стремлением, как бы изумленный, скакал, но и по ночам в честные домы вскакивал – гость и досадный и страшный!

И до толикой продерзости пришел, что кроме зависти нечаянной славы, уже праведному всенародному ненавидению, как самого себя, так и всю фамилию свою аки бы нарочно подвергл. (…)

Тии же то верховные господа, собрав первее по кончине Петра II, как уже выше показано, Совет, когда царевне Анне императорская власть согласием всех присутствовавших присужена стала, многих домой отпустили, а сами советовали: как бы власть государеву сократить и некими установлении малосильнее учинить? На что найпаче Долгорукие настояли, показуя вид, будто бы они нарочно к некоей пользе служат, а самым делом желая получить себе хотя часть царской власти, когда целой оной достичь не могли. (…)

На другой день по представлении государевом выправили в Курляндию князя Василья Лукича Долгорукого, придав ему будто бы двоих товарищей (один же из них был Голицын кн. Михаил Михайлович меньшой), но с такою скоростию, что на расставленных нарочно для того частых подводах, казалось, летели они, паче нежели ехали. Тщались же то пред всеми утаить, но тотчас по всему городу ведомо учинилось.

В то же время по всем дорогам, которыми можно бы кому в Курляндии пробираться, крепкие заставы расположили, дав оным солдатам указ, дабы оттуда к Москве идущих пропускали, а от Москвы туда шествующих удерживали бы и письма бы у них обирали.

И от такого их действия не токмо догадливые люди, но тупые простолюдины явно уже видеть могли, что господа верховные затевают. И не трудно было разуметь, что они вымышленный от себя новый царствования порядок хотят государыне поднесть именем всего народа, аки бы всенародным согласием утвержденный. Опасаясь же и боясь, дабы от кого уведомлена государыня коварства их не познала, старались каким-то сбережением, чтоб она о том знать не могла, покамест сама в руки им не достанется. Многие же и проклинали таковый поступок, яко к презлейшему обычаю образец, что они так делали с ожидаемым государем своим, как по нужде делают с наступающим неприятелем.

Жалостное же везде по городу видение стало и слышание. Куда ни прийдешь, к какому собранию ни пристанешь, не иное что было слышать, только горестные нарекания на осьмиричных оных затейщиков. Все их жестоко порицали, все проклинали необычное их дерзновение, несытое лакомство и властолюбие. И везде в одну, почитай, речь говорено, что если по желанию оных господ сделается (от чего сохранил бы бог!), то крайнее всему отечеству настоит бедство. Самым им, господам, нельзя быть долго с собою в согласии: сколько их есть человек, чуть ли не столько явится атаманов междоусобных браней, и Россия возымеет скаредное оное лицо, каковое имела прежде, когда, на многие княжения расторгнена, бедствовала.

И не ложные, по моему мнению, были таковые гадания, понеже русский народ таков есть от природы своей, что только самодержавным владетельством храним быть может. А если каковое-нибудь иное владение правило воспримет, содержаться ему в целости и благосостоянии отнюдь не возможно. Но о сем намерение наше есть особливые доказательства написать.

Между же тем произошло в слух, что другой родился союз, осьмиличному противный. Знатнейшие, сиречь из шляхетства сноситься и советоваться начали, как бы действительно вопреки стать верховникам и хитрое их строение разрушить, и для того по разным домам ночною порою собирались.

Я в то время всяким возможным прилежанием старался проведать, что сия другая компания придумала и что они к намерению своему лучше усмотрели. И скоро получил я известие, что у них два мнения спор имеют. Одно – дерзкое на верховных господ. Когда они в место своего [собрания] соберутся, напасть незапно оружною рукою и, если не похотят отстать умыслов своих, смерти всех предать. Другое мнение кроткое было: дойти до них в собрании и предложить, что затейки их не тайна; всем известно, что строят, не малая вина одним и не многим государства состав переделывать. И хотя бы они преполезное нечто усмотрели, однако же скрывать то перед другими, а найпаче и правительствующим особам не сообщать, неприятно то и смрадно пахнет.

Оба же мнения сии не могли произойти в согласный приговор. Первое яко лютое и удачи неизвестной; а другое яко слабое и недействительное и своим головам беду наводящее. И тако некоего другого средствия искать надлежало.

Достал же я и о том еще ведомость, что сии верховников супостаты и между собою не единодушны были, но весьма противного хотения. Некоторые из них тщались старое и от прародителей восприятое государства правило удержать непременно. А другие, да еще сильнейшие, того же хотели, что и верховники. Досадно им было, что они их в дружество свое не признали. И Потому нетрудно мне было прорицать, что сии верховных противники ничего не сделают. И поистине все их действие день к дню знатно простывало..

Хотя же и другая сия факция зело старалась собрания свои утаить, и один заклинал, дабы нишхнуть о сем, и все великие на себя налагали клятвы, если бы кто вынесть советы дерзнул; однако же от верховников утаиться не могло. Были в толиком множестве (понеже до пятисот человек себя исчитали) непостоянные и вероломные.(…)

Не без страха же было верховным, когда еще не знали они, как дремливое было противников действие. Нарочно от них рассевался слух о страшных на противников своих угрожениях, и что мятежная их сонмища Верховному Совету гораздо ведома, и что непокойные оные головы судятся яко неприятели отечествия, и скоро пошлется или уже и послано, ловить их за арест, и что дурно они на множество свое уповают, понеже в числе верховных и главные полководцы обретаются, и никому из них утаиться и бежать беды нельзя, понеже немногие пойманные покажут на пытках и прочих, и явится, кто каковой казни достойны будут.

И хотя таковые вести пошептом в народе обносились, однако ж толикий страх делали новым союзником, что многие из них, особливо малосмощные, и в домех своих пребывать опасались, но с места на место переходя в притворном платье и не в своем имени, по ночам только, куда кого позывала нужда, перебегали.

Однако же верховники, поражая страхом суперников своих, сами еще не ощущали в себе бесстрастия. Смущала их злая совесть и что неизвестно было, чем окончится дело их толь дерзновенное. Начали же призывать к себе первейших из противной компании, и принимать с ласкосердием, и к общему сословию преклонять, клянясь и присягая, что они за собственным своим интересом не гонятся, и жаловались, что напрасно то в грех им постановлено, что они совета своего всем прочим не сообщили тогда того вину, что хотели они первее искусить и отведать: какову себя покажет на их предложение избираемая государыня? А то уведав, они имели намерение всех членов созвать и просить ответов, что кому заблагорассудится к полезнейшему впредь состоянию государства, обещевая вскоре то учинить и себя яко неповинных перед теми оправдать.

Таковые же верховных выправки, кто из опасных и неверных мужей слышал, ведал, что то обманное ловительство; но другие, и числом множайшие, сими пленницами уловлены остались.

Когда же тако чрез двенадцать дней, а не больше, с обою сторону различно мятется, а мы, что-то со временем хощет быть, дожидаемся. И во вторый день февруария посланные от Верховного Совета по сенаторским, архиерейским и прочих чинов домам разносят повестки, что Верховный Совет на утренний день всех в собрание призывает (нарочно удерживаясь от наречия «указывает», и указ их словом призву умягчивая). Те же вестники и приносили собрания того вину, будто о государственном установлении советовать будут.

Чудно же поистине сказать, каковые многих тогда явились разгласия! Одни, да и множайшая часть, говорили, что уже в затейках своих Верховный Совет раскаялся и хощет просить себе в том прощения, как то члены его в незапных разговорах и обещались. А другие все иное помышляли, и как сами оного к собранию призву не любили, так и всем ходить туда весьма не советовали, прилежно внушая, что новая то верховников хитрость и злое изобретение, как бы им прочих или к согласию затеек своих сильно понудить, или противящихся себе вдруг придавить.

В тот же день какая тайная нашлась поговорка, будто из Курляндии пришло письмо в Верховный Совет. И когда сие опаснейшие оные услышали, и паче тщились всех от повещенного собрания отводить, ибо они, присматриваясь тогда, каковым лицом являют верховники, примечали, что не только сами они, но и слуги их необычно веселы и радостны были. И потому не было уже сумнительно, что ухищрение верховников удалось, и Анна-государыня, ложным якобы всего народа именем сведенна, на подложные их договоры пристала. И сей многих догад непогрешительный был, но большая часть перемогла лучшую.

В третий день февруария превеликое множество к назначенному месту собралось. Где когда ожидано, что таковое к советованию от верховников произнесется, тогда они, указав молчание, и велели читать присланное из Курляндии письмо. И делом явилось сущее то, что опаснейшие прорицали. Было то послание Императрицы Анны и содержало в себе следующее…

Никого, почитай, кроме верховных, не было, кто бы, таковое слышав, не содрогнулся. И сами те, которые вчера великой от сего собрания пользы надеялися, опустили уши, как бедные ослики. Шептания некая в множестве оном пошумливали, и с негодованием откликнуться никто не посмел.

И нельзя было не бояться, понеже в палате оной по переходам, в сенях и избах многочинно стояло вооруженное воинство, и дивное было всех молчание. Сами господа верховные тихо нечто один с другим пошептывали и, остроглазами посматривая, притворялись, будто бы и они, яко неведомой себе и нечаянной вещи, удивляются.

Один из них только, кн. Дмитрий Михайлович Голицын, часто погаркивал: «Видите-де, как милостивая государыня, и каково мы от нее надеялися, таковое она показала отечеству нашему благодеяние. Бог ее подвигнул к писанию сему; отсель счастливая и цветущая Россия будет». Сия и сим подобная до сытости повторял.

Но понеже упорно все молчали, и только он один кричал, нарекать стал: «Для чего никто ни единого слова не проговорив? Изволил бы сказать, кто что думает, и хотя нет-де ничего другого говорить, только благодарить толь милосердой государыне». И когда некто из кучи таким голосом с великою трусостию примолвил: «Не ведаю-де и весьма чуждуся, из чего на мысль пришло государыне тако писать?» На которые его слова ни от кого ответа не было.

Потом кн. Алексей Михайлович Черкасский предложил словесно, дабы ему и прочей его братии дано время порассудить о том свободнее. И на то соизволили верховные, желая паче отпустить прочь упрямых и себя от страха освободить, нежели вменя то в пользу свою.

Архиереи же синодальные учали домогаться, чтобы, больше не отлагая, собраться и совершить благодарственное молебствие, чему уже и не спорил никто. Повелел же Синод диаконам возносить государыни имя с полною монаршескою титлою, самодержавие в себе содержащею. Что и сделано; да то ж верховным весьма нелюбо стало, и каялись, что о том прежде запамятовали посоветовать. И когда же в тот день Синод посылал во все страны письменные титулования государыни формы, посылали и они, но титлы самодержавия, уже прежде оброненной, переменить не посмели.

Из оного времени видеть было можно, что всякого, почитай, чина и звания люди, якобы дряхлы и задуманые ходили и будто нечто глубокое размышляли. И не можно было иначе поступить, у кого здравый смысл и разум был. Понеже, хотя затейка верховных господ и не тайна была, однако же никто не надеялся, дабы они отважились так рабские и тесные владения уставы на императрицу накинуть. (…)

В десятый день февруария получена ведомость, что государыня от Москвы уже недалече. И скоро потом от чина церковного три архиерея да три сенатора от гражданского на встречу ее величества выправлены.

Да тут жалостное нечто и примечения достойное явилось. Когда оные сенаторы и архиереи по определению Верховного Совета именем всех чинов императрицу приветствовать в дорогу наряжались, нужда им была требовать пашпорта от Верховного Совета, и получили. А когда доехали до заставы (о чем прежде упомянуто), понеже еще далече того места была государыня, тогда капитан, заставу держащий, с объявлением от них пашпорта как самих господ, так служителей считал и потом дале шествовать пропустил.

Вместе ли и совокупно сенаторы к государыне; которая, тогда в селе Чашниках остановилась, прибыли или порознь и особно, я о том неизвестен и не проведывал, яко ненужного, а о сем от неких из свиты князя Василия Лукича после я уведомился, что, когда как архиереи, так и сенаторы государыню приветствовали, тогда оный князь Василий весьма прилежно на глаза их присматривался и на все их движения и мгновения остро наблюдал. Толико сиречь трусливо и опасно было оное властолюбивое шатание. А правилам политическим сходна ли была хитрость оная, иным на рассуждение оставляю.

Еще же и сего проронить ненадобно, что когда некоторые из приветствовавших, откланясь государыне, прежде ее походу к Москве возвращались и зело скоро бежали, и уже три версты проехали, тогда государыня, из квартиры выехав, тотчас их миновала и незадолго из глаз вышла. И в том бо господа оные имели попечение, чтоб елико можно спешить, которое поспешение так жестокое было, что в десять дней (а если нужные в Риге, Пскове, Новгороде и Твери остановки выключить, то разве в восемь дней) больше тысячи верст убегли с немалым здравия государыне нарушением.

И того же дни прибыла императрица в село Всесвятское, седьмь верст от Москвы расстоянием. И зде для успокоения остановясь, приказала Петра II до своего в град пришествия погребению предать, – что в утре совершилось.

Но и тут приключилось нечто непростое и такое, что трудно сказать, удивлению ли паче или смеху оное подлежит? Дванадесятого дня февруария на всходе солнца все чины в дом представлявшегося государя сошлись. Но долго ничего не делано, и неведомо, чего ожидали. Мы думали, что к церемонии оной не все изготовлено, однако ж ничего, что б не готово было, усмотреть не могли. И когда некто из знатных особ, стужив долгим сидением, спросил у одного действия того управителя: «Для чего поход доселе не начинается?» Он ему отвечал, что еще не дождались от Верховного Совета определения: где и как быть в церемонии покойного государя невесте. А она-де требует себе как места, так и наряда и всей славы императорской.

И то многие слыша, великим негодованием возроптали, браня и проклиная необычное тех людей бесстудие. И ничего дожидаться не веля, устроились все к погребальному походу, в котором мечтанная императрица нигде не явилась.

Всяк же может тут видеть, что князя Алексея, родителя помянутой невесты, и других им сродников и сие дельце было, и что они, видя у себя отнятое, которое мечтали в руках своих иметь – монарший скипетр, не оставляли ничего, что бы ни показалось к высокости их угодное. Прежде уже мы показали, как бесстудно князь Алексей оный показывал хартию, якобы прямой завет, от Петра II написанный. А когда то не удалось, то избрали они императрицу, да без власти и силы, чтоб сами тем завладели и они бы делом царствовали, а государыня царским только именем тешилась. Но дабы и вид славы царской не весьма от дому их отлучался, сию-то штучку употребить затеяли. Понеже если бы Катерина их в погребальной церемонии императорское место заняла, сделали бы оную, если не равною самой государыне, то хотя второстепенною, да еще, чаю, и на том не остановились.

Того же февруария в… день, который тогда воскресный был, императрица Анна в Москву вошла с великою славою, да и сама не имела чем веселиться, и многие о бедном ее состоянии тужили и печалились. Когда вошла в дом царский, тотчас узнала, что она якобы полонена и заключена в честную тюрьму. И нельзя сей было иначе думать, понеже князь Василий Лукич Долгорукий, который из Курляндии привез ее в Москву, у самых дверей светлиц, ко пребыванию ее уготованных, занял себе другие светлицы, так что никому невозможно было доступить до государыни без его позволения. Да и кого допускал, за тем и сам вхаживал, и никто отнюдь, ниже сестры ее величества, не волен был, что ни есть поговорить, разве присутствующу и слышащему ему.

Между тем верховные господа прежнюю присяги форму, которою народ на верность государю своему себя обязует, переменя, новую выковали, вымарав многие как обносилась речь, самодержавие заключающая. И потом февруария в… день всех чинов созвали для присяги к первопрестольной церкви, которая вкруг по площади многим воинством обставлена была. И тогда в собрании Верховного Совета некоторые из шляхетства о переменной присяжной форме спорили. А в палате синодской первый член, архиепископ Новгородский, как к товарищам своим, так и ко всем прочим архиереям и архимандритам (а было многое число), увещевательную речь имел, ясно показуя, что великое весьма дело есть присяга, и вечно наводит бедство, если кто присягает на то, что противно совести, или чего и сам не хочет, или не ведает. И для того настоял, дабы Синод от Верховного Совета Новосоставленной, как слышно, присяжной формы первее требовал, чтоб знать, что в ней содержится.

И тако из Синода в Верховный Совет секретари посыланы, ходили, и возвращались один по другому, и доносили, что господа верховники не отрицают прислать в Синод требуемую форму, однако ж не присылали. И когда того синодальные многократно чрез посылаемых секретарей домогались, а верховные многократно прислать обещались, внезапно в Синод повещено, что господа верховные в церковь вошли и духовных тамо ожидают. Новгородский тою ведомостию смущен, советовал не ходить туда, но как увидел, что все идут, будто бы некоею силою влекомы, и сам за ними пошел.

Только же что вошли архиереи в церковь, тотчас господа верховные стали ласкательно просить их, дабы первые они учинить присягу изволили, яко всего народа пастыри и в духовных делах предводители. И тогда Новгородский, воспросив у собранного народа молчания, которое и сделалось, в той же силе, как говорил в Синоде, всем вслух о присяге проповедовал. Великое собранных было множество, и все из шляхетства. И на слова архиерейские краткие из кучи ответы с воздыханием произнеслись, что истинное тое наставление и что присяга дело страшное!

Увещевал же всех архиерей, дабы никто безрассудно присягать не торопился, и домогаться стал, чтоб первее форма присяги всем вслух и с амвона прочтена была, чтоб все могли ведать, на что присягать надлежит или не надлежит. Прекословил же Новгородскому князь Дмитрий Голицын, но из речей его архиерей оный вящие к делу своему доказательства выводил. Но прочие из верховных, опасаясь, чтобы не пришло до смутки, скоро на требование Новгородского позволили. Да и тут вещица весьма чудная приключилась: когда велено секретарю взойти на амвон и формулу присяги прочесть, и се ни у него и ни у кого не было формулы, которых многие тысячи напечатано. Из чего можно видеть, что факция оная все торопко и непорядочно делала и в затейках своих больше имела страха, нежели упования.

Когда же принесли и прочли формулу, стало явно слышащим, что хотя некие прежние речи, самодержавие означающие, выключены, однако же не включено других, которые бы ясно изображали новый и от прежнего разнствующий владения образ, и осьмоличные оные владетели не именованы (чего найпаче весь народ, ожидая, дрожал), и о подверженных государыне договорах ничего не упомянуто. И вся присяги перемена в сих речах была, что присягают отечеству и государыне.

Того ради, как архиереи, так и из мирских начальнейшие, порассудив, что формула верховникам не к пользе и впредь к раздружению намерения их помешки сделать не может, приговорили принять оную снисходительно. И тако по словам оной формы присягу исполнили. Обносится же, что сочинена была формула иная, затейкам верховных господ служащая весьма, да произнесть ее господа не посмели.

Видно же из сего, что господа верховные никакой себе выторжки не получили, однако ж как они, так сродники и друзья их, якобы в некоем благопоспешении своем, торжествовали. Учинилась из того другим немалая тревога и разные догады родились: одни думали, что господа оные притворяют себе вид веселия, чтоб себя побежденных не показать; а другие радость их в том быть рассуждали, что противная их факция кое-как затихла и таковая тишина угодна им к вящему дерзновению. Простые и трусливые говорили, что в новой оной присяжной форме некое содержится таинство, самим только творцам ведомое, а прочим непостигаемое. Что же то ни было, только нахальная оных господ бодрость всем была с досадою.

Паче же всего беднее самой государыни состояние, аки бы пред очима ходящее, на гнев и ярость позывало. Не приходит она, не видит, не поздравляет ее народ. А когда тому всюду весть приносилась, что кн. Василий Лукич как бы некий дракон блюдет неприступну, и что она без воли его ни в чем не вольна, и неизвестно, жива ли, а если жива, то насилу дышит, и что оные тираны имеют государыню за тень государыни, а между тем злейшее нечто промышляют, чего другим и догадываться нельзя.

Сия и сим подобная, когда везде говорено, ожила другой компании ревность, и жесточае, нежели прежде, воспрянулась. Видеть было на многих, что нечто весьма странное умышляют, но тихомирные головы к тому всех приклонили, дабы мятежное оное господство упразднить правильным и безопасным действием. Сшедшись в едино собрание, многие из шляхетства написали государыне челобитную, в которой объявили, что бывшее в Курляндии посольство не только без согласия всех чинов, но и без ведома и нарочно скрытно устроено от приватных осьми человек для домашних их интересов, и покорно просят ее величество, чтоб договорное курляндское письмо, ей подверженное (хотя она, лживому доносу простотою поверя, и подписала), изволила отвергнуть и уничтожить, яко некий незаконный изверг и урод, на гибель отечества от немногих затейщиков изданный.

И скоро великим множеством в палаты царские вшед, стали требовать, дабы до ее величества приступить им позволено. Сие услышав, выбегл к ним князь Василий Лукич и, притворяся, будто бы во всем том с ними согласен, стал сочиненной от них челобитной просить, обещавая тотчас оную подать в руки ее величества. Но никто так нечувствительный не был, кто бы коварства его не узнал. Все вопить стали, что подданных от государыни и сынов от матери отрывать не надлежит, а кто не так мудрствует, тот враг есть и государыни и государства. И тако он, стыда, страха и ярости исполнен, отошел от них.

Была тогда у государыни сестра ее, царевна Екатерина, и она прежде о таковом шляхетства намерении уведомлена, слыша ныне о собрании их, все, что сделалось, государыне донесла, увещевая войти к ним и послушать их челобитья. И свободно было о сем говорить, понеже князь Василий Лукич на слух оного собрания выходил, как уже упомянулось.

Вышла государыня в залу и, стоя под балдахином, впустить просителей и прошение их прочесть повелела; а по прочтении того приказала тотчас подать себе письмо курляндское. Потом произнесла краткую речь в таковой силе, что, хотя весьма тяжелые поданы ей были царствования договоры, однако же, веруя, как ей докладывано, что оные от всех чинов и от всего российского народа требуются, для любви отечества своего подписала. А понеже ныне известно является, что лжею и лестию сделан ей обман, того ради оные договоры, яко сущею неправдою от себя исторженные, уничтожает и рукописание свое никому впредь иметь за важное приказует. И то сказав, тотчас упомянутое письмо, до рук ее поданное, разодрала и на землю бросила. Воскликнуло предстоящее всех множество, зело ее величество благодарствуя и кланяясь.

Были же при том некоторые и от верховников, и когда просители оные, благодаря государыню, кланялись, тогда и сии поклонились, – кое действие их, понеже паче всякого чаяния показалось, подало в народ довольную смеха материю.

 

Записка В. П. Степанова

{55}

Всемилостивейшая Государыня!

По повелению и указу Вашего Императорского Величества доношу яко верный раб чистосердечно, что могу вспомнить.

В прошлом 1730-м году генваря в 18 день, егда Его Императорское Величество Петр Второй зело прискорбел, то прислал по меня Андрей Иванович Остерман.

И как я туды приехал, то велел мне тамо быть неотлучно.

И потому к вечеру съехались все Верховного Тайного Совета министры и несколько из генералитету и из тогдашнего высокого Сенату.

Его Императорского Величества не стало после полуночи в 1-м часу.

И Верховного Тайного Совету министры пошли во особливую камору, а что у них происходило, о том я неизвестен, понеже тамо не был, оставался в тех покоях, где Его Величества не стало. А вышед, спросили меня и велели взять чернилицу, и отошед в палату ту, которая пред тою, где Его Императорское Величество скончался, посадя меня за маленький стол, приказывать стали писать пункты, или кондиции, и тот и другой сказывали так, что я не знал, что и писать, а более приказывали иногда князь Дмитрий Михайлович, иногда князь Василий Лукич. Увидя сие, что за разными приказы медлитца, Таврило Иванович и другие просили Андрея Ивановича, чтобы он яко знающий лучше штиль диктовал, который отговаривался, чиня приличные представления, что так дело важное и он за иноземничеством вступать в оное не может, а какие подлинно чинил представлении, объявить за минувшим долгим временем не упомню, и потом он как штиль весть сказывал, а пункты более диктовал князь Василий Лукич, и я с их слов списал; а были тамо Гаврило Иванович, князь Михайло Михайлович, князь Василий Володимирович, князь Дмитрий Михайлович, князь Василий Лукич, Андрей Иванович Остерман, князь Алексей Григорьевич, князь Михайло Володимирович.

Написав, заехали на малое время по домам, а поутру 19-го все приехали в мастерскую в тогдашний Верховный Тайный Совет, и тамо собраны были, как духовного чина знатные, так и светского генералитет, и Сенат, и прочие из коллегий немалое число; и сперва всем тем собранным объявили о Вашем Императорском Величестве, что довольны ли? Которые все тому возрадовались и были довольны, а о пунктах или кондициях, каковы оные, ничего им не объявили.

А отпустя их, стали те сочиненные в слободе пункты читать, и многие прибавки привезши с собою, князь Василий Лукич и князь Дмитрий Михайлович вписывать велели, которые именно значат в черных; а Андрей Иванович Остерман заболел и при том не был и с того времени уже не ездил. И учиня прибавки и написав вчерне, к Вашему Величеству письмо велели переписать и ради подписи по домам к себе привезть, с которыми я для подписи ездил, а подписав, привез в дом князя Василья Лукича, где меня дожидались Анисим Маслов и Матвей Кузмин, и, все тамо заключа, вручили князю Василью Лукичу, с чем он того вечера и поехал.

У Андрея Ивановича был, и он только одно письмо подписал, а кондиций не подписывал, и хотя я к нему и после по приказу ради подписания оных ездил, но он не подписывал, и потом уже спустя, и, как помнится, по приезде Леонтьева, как послан к нему был я с тем, что разве он не хочет быть с ними сообщником, что не подписывает, то тогда подписал. По отпуске князя Василья Лукича Гаврило Иванович говаривал в Совете, сколько я упомнить могу, что отпустили они только одни пять человек письмо и кондиции, а другим не объявили: надлежало бы объявить другим. Понеже когда Ваше Величество прибудете в Святское, то придут к Вашему Величеству многие и скажут, что они о том не знали, и говаривал о кондициях, что тяжки. А особливо о лишении короны, но прочие о тех кондициях не хотели объявлять; а иногда что говаривали между себя втайне, того знать не могу, понеже нас высылывали вон.

 

Изъяснение, каковы были некиих лиц умыслы, затейки и действия в призове на престол Ее Императорского Величества

{56}

(…) Надобно же изъяснить помянутых осьми лиц каковое в затейки сей было и намерение, и действие, и к общей ли народа пользе или к приватным некиим интересам простиралося.

Невозможно затеечного сего дела не назвать самым злейшим преступлением, хотя бы какие кто вымышлял отговорки, а то ради следующих причин:

1) Делали сие не многие и весьма число не токмо не довольное, но малое и скудное. А если бы искалося от них добро общее, как они сказуют, то бы надлежало от всех чинов призвать на совет не по малому числу человек.

2) Делалось же и весьма тайно, что надобно было всем объявить, а хотя бы не всему народу, то хотя начальнейшим духовным, Сенату, генералитету, коллежским членам; все ли сии неискательны добра общего; все ли не доброхотны и не верны своему Отечеству; одни ли они и мудры, и верны, и благосовестны? И хотя бы и прямо искали они общей государству пользы (что весьма можно есть), то, однако ж, таковым презрением всех, которые и честию фамилии, и знатными прислугами не меньше их суп., обесчестили и зело опорочили, понеже ни во что всех поставили или в числе дураков и плутов имели.

3) Делалось же то и скоро, и очень торопко. А толь важное дело требует многого и долгого рассуждения. Партикулярные дела обретаются, которых скоро рассудить и производить нельзя; а как государю царствовать и переменить форму государства – показалось дельце легкое. И невозможно так скоро пива сварить, как скоро они о сем определили.

4) Две на то сошлися фамилии: кто же не видит, что они партикулярных и приватных себе интересов искали; сие и утайки и скорости требовало: и для чего о сем не думано по смерти блаженной памяти государыни Екатерины; Петр Вторый млад был, мощно было ему как некое учение предлагать о исправлении государства. Скажут, что опасно было, если бы не послушал: если же то скажут, то является страшная их затейка, и вина следующая:

5) Что они думали о Ее Величестве Анне, уже в народ деклярованной императрице; если бы она требованию их отказала; нельзя что б не что думали легкое: а из того каковые бы в народе восстали мятения, смуты, междоусобия; и чуть не пришло бы государство к крайнему разорению.

6) Если бы намеренная свадьба смерть государеву предварила: не минуло бы скипетро оставшей по нем вдовице. А отнимали бы у ей самодержавство, о том и думать дурно.

7) Великая их дерзость, что сами собою Верховного Совета вновь членов определили, государыни не дожидаясь. А сие дело едино государей есть. И тако они уже в чин царский самозванием вступили.

8) Прибавку же тую не из стороны, но из их же фамилий сделали. И се уже не подозрение, но явный вид, что они за приватными своими интересы гонялися. Им бы и самим надлежало прочь отступить и власти себе данной лишиться или, дабы отставлены были, просить государыни, чтоб от подозрения приватных искательств чисты быть могли; а то еще от себя же себе числа прибавили.

9) Да и посольство к государыне из своих же фамилий выправили. Кто ж так туп и глуп, кто бы зде не догадался, что делалось.

10) Бегло же посольство оное скоро так, что безмерный труд понесли – для чего ж таковое поспешение и прыткость? Ведь не для чего иного, только чтоб никто не упредил собою или письмом и не донес бы государыне, кто и с чем идет к ней. А сим сами и не хотя показали, что обмануть Ее Величество хотели, как было и сделали. Говорила же им их же самая совесть, что требование их злое: понеже к доброму обманное проводить не нужда. А труд их толикий в толь жестоком бегу даровый ли; явно, что интересы их приватные так их жестоко погоняли.

11) К тому же и сие делали, что все дороги заставами осадили и заключили, и никого пропускать из Москвы, и письма обыскивать и обирать велели. Что было с великим народа удивлением. И сим опаством своим навели на государыню весьма недобрый порок, будто она, как малый отрок, что от кого ни услышит первее, тому и поверит. Да сим же своим поступком сделали всей нации Российской у иностранных народов стыд нестерпимый.

12) Доехав государыни, требование свое приватное и тайное и малого факции их числа нарекли народным, будто весь народ того требует. Которая же ложь может быть вяще бесстудная да и которая большая сия дерзость быть может; так бесстудно лгать, чтоб государыню обольстить.

13) Да еще обманы то сии способ другой придумали таковою дерзостию, каковой никто век бы не наделся. Сочинили письмо в Москве от лица Ее Величества, аки бы в Курляндии Ее секретарем писанное. Преклонили же, или, паче, понудили государыню свою подданные, чтобы письмо оное своеручно подписала. Подписанное скоро прислали в Москву, и тут, созвав Народ, вслух прочтено: все же удивлялись: «И с чего писать так пришло на мысль государыне?» – а вероятно было, что письмо Ее Величества.

Еще же, и как Ее Величеству, сверх имени своего Анна, нечто пространшими речами оное письмо утвердить своеручно, по их прихотям и домогательствам, надлежало, и то сами сочинив на особливой бумажке подали Ей. И тако они господа именем народа обманули государыню в Курляндии, а именем государыни обманули народ в Москве; думай же кто хочет, что сие дело маловажное, непорочно же рукоподписание Ее Величества. Понеже она, поверив (а кто ж бы так дерзостной лжи надеялся), что того от Ее весь народ требует, не щадя славы и чести своей и много лишая себе владетельской свободы, подписалась; в чем Ее бесприкладное явилось к народу благоутробие, и от нас должное благодарение. А понеже Ее Величество по прибытии своем на престол узнав обману и подлог, тое ж письмо публично раздрать изволила, того ради и сугубо Ее Величеству благодарить мы должны.

14) Но что в оном письме написано и чего требовано; кроме их весьма тяжестных одолжений, положено и сие, чтоб она не шла замуж и по себе нарекла и оставила наследника. Видно же было из преждереченных, что приватные сих господ интересы искались: а от сего видно уже, и каковые интересы. Там же придано, что если подписанных артикулов государыня не исполнит, то была бы лишена короны Российской. О терпения твоего, боже! Кому бы и весьма пьяному сие могло взыйти на мысль, не то что дерзнуть писать, да еще предлагать именем всего народа, будто с государя содрать корону так легко, как с простого мужика мошеннику шапку схватить. Кто же не видит, куды затейки сии намерены были?

Сиричь не трудно государя подлогом навесть на погрешение, не трудно же коварным людям и доброе государево дело на преступление протолковать, и так не трудно было бы государыню на лишение короны осудить, которая казнь горшая смерти. Да и весьма опасно лишенного короны государя в живых оставлять. Вот куды шли умыслы сих отечества поборников! Да кто ж бы казни той экзекутором был; кто бы государыню с престола сводил и короны обнажал? И как бы сие могло статься без кровавого везде смущения, и придумать невозможно. Не посматривано ли где на низложение царя Василия Ивановича Шуйского? Да то таковое дело, что надобно бы оное у всех и наших и иностранных людей, если бы мощно, из памяти вынять и вечному забвению предать.

А если кто из оной факции себе исковникам своим в утверждение привел суд англичанский на короля их Карола первого, которого неслыханным дерзкой злобы прикладом окаянные подданные публично казнили смертию, то дабы мощно познать, как безбожный был тот у наших советник, надлежит вкратце известить, как рассуждали об оном нечестивом англичанском деле и разные народы, и сами англичане, которые ослеплены не были тьмою своих изменников.

Когда пойман и в заключении держан был король оный, а слух носился, что на смерть судят Его, многие из духовного и мирского чина лица знатные в Англии и словесно, и письменно тому спорили, яко пребеззаконному начинанию, за что многие от изменников грабления, изгнания и темницы страдали. Да некие и из темниц писали и противу богомерзкой оной затейки. Много же и от иных государств нарочно изданными книгами англичан от того отводили; и приходили из Шкоции и Голландии послы, народов своих именем унимая оных клятвопреступников.

А когда уже о казни королевой всюды ведомости загремели 1649 года, везде по всем государствам и имя англичанское мерзостно стало, все народы не могли довольно удивиться тому и бесчисленные везде изданы книги, показуя, что злодеяние оное бесприкладное было, богомерзкое, бессовестное, безбожное и убиению Христову подобное. Сами же англичаны во вечное омерзение толикого беззакония уставили годовый праздник да печальный, в который с великим покаянием, постом и слезами богу молятся, да не отмстить им за толикий грех предков своих и за кровь помазанника своего. Празднуется то у них по всегодно, генваря в 30 день, как в их же требнике положено. Из чего мощно знать, что если в Совете наших сих затейщиков на пример заимствовано дело оное английское, равно и зде безбожная некая душа была, которая то похваляла. Но что бы ни было, то известно, что снимать корону с государя есть дело весьма подобное помянутому делу англичанскому.

15) Да надлежало же сим требователям и на себя за преступление хотя штраф какой положить. Не положили никакого. Государыню самодержавию лишив, лишить намерены и короны за преступление: а себя ни суду, ни наказанию не поддали, и потому на свою компанию самодержавие перенесли. Где такие контракты делаются и между равными, не то что между подданными и государями? Нельзя сказать, что они, как и все прочие, подлежали бы наказанию по прежним уложениям: понеже в переменной владетельства форме, не мощно бы знать, что осталось непремененное, и надлежало им о том помянуть. А если бы когда все они на некое зло согласились (а так малому числу согласиться нетрудно), кто бы их в так твердой властительской крепости достать возмог? Государыня, как то они же узаконяли, ничего важного без их соизволения делать не могла бы: то кольми бы паче не могла соцарствующих себе казнить или наказывать без их же соизволения, а на то их соизволения долго бы, чаю, дожидаться.

16) К так дерзкой и бесстудной обмане придали еще они же господа явственно тиранское насильствие. Ибо не только, слышав Ее Величества приход, опять дороги оружными заставами заключили, будто бы неприятель на нас шел, и опасаться бы, дабы кто к нему не перекинулся, но еще и всякими угрожения тем, которых думали себе в том противных, претили и знатных персон арестовали, и одного из них кавалерии обнажили. Чего как никто, кроме государей и отнимать не может. И тако они, господа, всячески в дела царской власти вступить не усумнилися. И такой по Москве страх был, что ныне, как дело их затеечное упразднилось, один другого взаим поздравляют, аки бы самих себя воскресением своим.

17) Напоследок что и се, что и в дороге везли Ее Величество, слово в слово как бы пойманную зело виноватую персону: необычною скоростию, нимало не опасаясь нарушения здравия Ее, и в одних с нею санях сидели, и, что горшее, приехав в Москву, за караулом, почитай, держали, сами во дворце дненощно, аки бы в другой свой дом переселясь, пребывая и ни с кем Ее Величество не допуская поговорить без своего их присутствия. И когда сие в государстве нашем бывало? И да помыслит всяк, для чего так делалось.

18) Слышно же, что они же, господа, формовали форму присяги иную, от показанной февраля 20-го дня; и иную форму объявить они и их секретари должны, чтоб и вяще еще умыслы их увидеть можно.

19) Не надобно и сего умолчать, что некоторыми из них же фамилий и компании превеликие скарбы из дворцовой государевой казны похищены. А прочим им не могло то быть неизвестно. А однако, к тому не оспорено, за страх или не ведомо для чего. Какого же от них ожидать было полезного обществу правления?

Сие же все видя, да рассудят прочие Ее Величества верные подданные и добра народного рачители, каковым именем толь страшное умышление и действие назвать надлежит, и чего оно достойно, и каковое впредь от таковых затейщиков подобает иметь опасение, как всем нам, так и самой Ее Величества государыне милостивейшей.