Глава первая

Человеку редко дано знать день и час, когда судьба решительно вмешивается в ход событий его жизни, но Халдейн IV взглянул на часы как раз перед тем, как заметил девушку, бедра которой привлекли его внимание, поэтому он знал и день, и час, и минуту. В Пойнт-Сю, Калифорния, 5 сентября, когда часы показывали две минуты третьего пополудни, он сделал неправильный поворот и повел машину по дороге в Тартар.

По иронии судьбы он точно следовал указаниям своего товарища по комнате в студенческом общежитии, и если он узнал что-то новое для себя за два года пребывания в Беркли, так это то, что студенты теологической кибернетики не знают, где лево, а где право. Он приехал, чтобы посмотреть действующую модель лазерной пропульсивной установки ракетного двигателя, и Малколм сказал ему, что музей науки находится справа от дороги, напротив галереи искусств. Он повернул направо и оказался на автомобильной стоянке галереи на противоположной от музея стороне дороги.

Уважающие себя студенты математики редко посещают галереи искусств; но здесь манила войти сама эспланада, дугой поднимавшаяся от автостоянки к тому месту на утесе, где стояло вознесенное на шестидесятиметровую высоту над Тихим океаном здание галереи, напомнившее Халдейну взлетающую чайку.

День был приятным. Ровный океанский бриз смягчал жару солнечного дня. Веранда здания господствовала над океаном, и с нее открывался широкий вид на морской простор в северо-западном направлении. Он посмотрел на часы и решил, что время в запасе есть.

Припарковав машину, он направился к входу и увидел девушку. У нее был широкий шаг, и при каждом шаге бедра слегка покачивались, как если бы таз играл роль некоего эксцентрика, выполняющего замысловатое движение вокруг собственной оси. Ему потребовалось всего несколько микросекунд, чтобы перевести эстетику этого движения на язык математики. Пролетарские девушки использовали подобное покачивание бедрами для соблазна, но на этой девушке была куртка и юбка в складку, какие носят профессионалы.

Он пошел медленнее, чтобы держаться на несколько шагов позади нее, пока она проходила через входные двери в ротонду; войдя, девушка остановилась перед картиной. Торопясь ознакомиться с ее фронтальной геометрией, Халдейн прошел между ней и картиной, ненавязчиво, но внимательно изучая девушку, и остановился рядом. Он разглядел каштановые волосы, отражающие свет с истинно художественным эффектом, твердый, но округлый подбородок, правильными дугами очерченные брови над светло-карими глазами, длинную шею, высокие приподнятые груди, совершенно плоский живот и талию, плавно переходящую в бедра, напоминающие удлиненную букву V.

Внезапно она отвела глаза от картины и поймала его взгляд. С притворно вопрошающим видом он протянул руку к картине:

— Что это?

В свойственной профессионалам манере она ответила, глядя не на него, а сквозь него:

— Здесь изображено движение.

Он бросил на холст взгляд, который, как он надеялся, должен был показаться практичным, и сказал:

— Что ж, кажется, эти линии действительно перемещаются.

С ее губ слетали чеканные слова:

— Изображение вертится. У меня от него даже мутит в желудке.

Он посмотрел на трафаретную надпись «А-7» на ее куртке. «А» означает, что она студентка искусствоведения, но он не знал, что означает седьмой подкласс, может быть, критик-искусствовед.

— Я слышал, что чай успокаивает морскую болезнь. Может быть, я смогу оказать вам первую помощь, угостив чашкой чая?

Ее лицо продолжало оставаться беспристрастным, но глаза теперь смотрели на него.

— Обычно вы пристаете к женщинам в галереях искусств?

— Как правило, я работаю в церквах, но сегодня суббота.

За ее маской засмеялись глаза.

— Можете угостить меня чашкой чая, если вам угодно тратиться на внекатегорийную девственницу.

— Суббота — мой день для девственниц.

Он повел девушку на веранду и выбрал столик около перил, откуда они могли видеть прибой у самого подножья утеса. Он усадил ее и, щелчком пальцев подзывая официантку, представился:

— Я — Халдейн IV, М-5, 138 270, 3/10/46.

— Хиликс, А-7, 148 361, 13/15/47.

— Когда мы разговорились, я сразу понял, что вы — шведка, но что означает «семь»?

— Поэзию.

— Вы первая, кого я встретил из этой категории.

— Нас немного, — сказала она, когда официантка подкатила к их столику поднос. — Сахар и сливки?

— Один кусочек, пожалуйста, и немного сливок… Как трагично, что таких, как вы, мало, — сказал он, любуясь плавной грацией ее руки и движением запястья, пока она опускала в его чашку сахар и добавляла сливки.

— Приятно слышать от математика подобные речи о поэзии.

— Я имел в виду не саму профессию. Мне жаль, что у вас такой узкий выбор парней. Вероятно, вы кончите с каким-нибудь гладковолосым дружком-бардом, который будет оставлять вас одну на лугу, отправляясь декламировать вирши такому же, как сам, худосочному лютику.

— Гражданин, вы атавистичны, — упрекнула она и, понизив голос на целую октаву, сказала: — Но мне симпатичны примитивные эмоции. Моя специальность — романтическая поэзия восемнадцатого века… Известно ли вам, что до Великого Голода существовал культ оплодотворителей, называвшихся «любовниками», и что одним из величайших из них был поэт лорд Байрон?

— Я познакомлюсь с ним поближе.

— Смотрите, чтобы ваша матушка не застала вас за чтением этого поэта.

— Это ей не удастся. Она погибла, случайно выпав из окна.

— О, простите меня. Я счастливее. У меня приемные родители, но оба живы и безумно меня любят. Родные погибли при аварии ракеты… Однако вы удивили меня, сказав, что так мало знаете о моей категории. Один из ваших великих математиков, М-5, если я правильно запомнила, писал стихи, к которым лично я никогда не питала интереса, но интеллигенция, кажется, их читает. Может быть, вы слышали о Фэрвезере I, человеке, который сконструировал Папу?

— Гражданка, вы хотите убедить меня в том, что Фэрвезер I занимался этой… писал стихи? — Он смотрел на нее с неподдельным изумлением.

— Не стоит так удивляться, Халдейн. В конце концов трата времени на песенки — это не праздное времяпрепровождение с девицей.

Эти слова его шокировали, даже ужаснули, но и приятно поразили. Он не был уверен, что правильно понял смысл, вложенный ею в слово «девица», но он умел интерполировать и понял, что впервые в жизни слышит остроумное замечание от женщины. И более того, он первый раз в жизни слушал женщину-профессионалку не из числа общественниц дома развлечений, так приятно искрящуюся остроумием, да еще и с таким хорошеньким фасадом.

Халдейн не сомневался, что корень квадратный из минус единицы в этой девушке есть.

— Мне ли не изумляться, — сказал он, пряча свое мимолетное смущение за более глубокой сконфуженностью, — моя область — математика Фэрвезера. Я изучал работы этого человека еще в старших классах средней школы. Сегодня я приехал сюда, чтобы взглянуть на модель лазерной установки, которую он изобрел, в том музее напротив через дорогу. Я знаю, что у него был самый изобретательный из когда-либо существовавших умов, я, конечно, не имею в виду ни вас, ни себя, но ни один из моих профессоров, ни один учитель, ни один собрат-студент, ни даже мой отец никогда и словом не обмолвились о том, что он написал хотя бы одну поэтическую строку. До самого последнего мгновения я и не подозревал, что являюсь самым никудышным в мире знатоком Фэрвезера I, так что вам придется простить меня, если я выгляжу не вполне в своей тарелке.

— Я уверена, что ни один из них не пытался держать это от вас в секрете, — сказала она. — Видимо, ни один из ваших профессоров и сам этого не знал. Но, возможно, им было стыдно за эти стихи, и в данном случае они имели право стыдиться.

— Почему?

— Я рада, что этот ваш человек преуспел в математике, и я знаю, что он был очень силен в теологии, но, по моему мнению, как поэт он не состоялся.

— Хиликс, вы — умная девушка. Я и не думаю затевать с вами диспут по поводу ваших знаний в вашей области, но должен сказать, за что бы ни взялся этот человек, у него все получалось превосходно. Я могу спутать анапест с анакрусой, но если он писал стихи, они должны быть хорошими.

— Доказательство значимости массы следует искать на протонном уровне, — сказала она. — У меня фотографическая память, но единственное из написанного им, что я могу прочитать наизусть, помню со слов очень глубокого старца, который читал мне эти строки, когда я была малюсенькой девочкой, причем декламировал он их не как достойную внимания поэзию, а как диковинную редкость.

— Прочитайте мне их, — заинтересовался он вдруг.

— Название немногим короче самих стихов, — сказала она. — Он назвал это «Откровения с наивысшего места, с исправлениями». Вот эти стихи:

На дыбе времени тебе не снесть мученья,

Любовь, убью тебя, тем дав благословенье.

Ты стала старой слишком молодой.

Речами изнурен, язык умолкнул твой.

Призвав на помощь мощь людских приличий,

Болиголова яд в твою мешаю пищу.

Он говорил нам, не внушив сомненья,

Что Он есть тот, кто жаждет пораженья,

Что параллели встретятся в стремленьи,

И я злой лик любви оплачу в сожаленьи.

С презрительным неодобрением она сказала:

— Ему до безумия нравились эти глупые маленькие парадоксы, вроде дыбы времени и благословения убийством. Это же нонсенс в чистом виде.

Халдейн на мгновение задумался.

— Это похоже на перефразирование Нагорной проповеди, видоизмененной согласно общей теории относительности Эйнштейна. «Он есть тот, кто жаждет пораженья» — просто иной способ сказать «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю». Этим объясняется и название. «Наивысшее место» — это гора, но откровения «исправлены» Эйнштейном.

Она посмотрела на него с восхищенным удивлением:

— Ну, Халдейн IV, вы — неандертальский гений! Я не сомневаюсь, что вы правы. Ни тот старец, ни я даже не думали об этом, и живые мертвецы, должно быть, придерживались вашей интерпретации.

Теперь удивился он:

— Кто такие живые мертвецы?

— О, вы должны это знать, изгнанники на Тартар, официально признаваемые умершими.

Ее ответ вернул Халдейна на землю.

— Чего они этим добиваются?

— Старец, о котором я говорила, мой родственник, знал одного из этих Серых Братьев, отправлявших изгнанников на кораблях Тартара. Монах рассказывал, что во время одной посадки на корабль ему пришлось пережить неприятные минуты, когда у какой-то преступницы на полпути по сходне случилась истерика — с кем это не могло случиться? — и она стала пронзительно кричать и сопротивляться. Монахам приходилось худо, и тогда шедший впереди мужчина вдруг крикнул, не оборачиваясь: «Молчи, Он — тот, кто жаждет пораженья, а параллели встретятся в стремленьи». Как только мужчина это произнес, она успокоилась и вошла в звездолет, словно это был обыкновенный корабль солнечной системы, отправлявшийся на другую планету… Теперь я понимаю, что он давал ей сжатое до стенограммы религиозное утешение. Однако я предпочитаю Шелли. Читали вы его «Оду южному ветру»?

Халдейн слушал, но какая-то частица его мозга продолжала возвращаться к пагубному хобби Фэрвезера. Каждый приставлен к своему делу, но в данном случае ирония заключалась в том, что стихи, укрепившие дух изгнанницы, были написаны человеком, который изобрел пропульсивную систему, зашвырнувшую ее на замороженную планету, именовавшуюся Тартаром, и эта планета была открыта разведывательными космическими ракетами, построенными по проекту Фэрвезера, и название придумал ей Фэрвезер, скорее всего как раз в то мгновение, когда особенно остро почувствовал приближение приступа тяги к парадоксам.

Хиликс была первокурсницей университета Золотых Ворот и намеревалась продолжать обучение в своей категории. Ее переполняло страстное желание обсуждать свою область знаний, и этот поток ее увлеченности захватил Халдейна и понес вместе с ней. Лавлейс и Геррик, Саклинг и Донн, Китс, Шелли — эти архаичные имена срывались с ее языка так же легко, как имена друзей, и она читала наизусть их стихи то весело, то с ностальгической грустью. Ее голос, звучавший на фоне шума прибоя, окутывал его ощущением наступления золотого века и соприкосновения с самой душой истории.

Наконец косые лучи солнца, все более клонившие тени гор к западу, заставили их понять, что пора уходить.

Она шла по веранде впереди него, и он, любуясь ее походкой, громко спросил:

— Что там говорилось о царственной поступи?

Ах, можно ль царственней ступать,

Ах, диво форм ее,

Ах, добродетели, ах, стать?

Роуз Хармон — все твое.

— Это же вы, Хиликс, — закричал он в восторге. — Ваш портрет сзади.

— Замолчите, вы, крепкий орешек! Кто-нибудь может услышать.

Он подошел вместе с ней к ее машине и придержал для нее дверцу.

— Халдейн, вы галантны, как сэр Ланселот.

— Вы не говорили мне о нем. Достанет ли у вас смелости как-нибудь встретиться со мной вечером в Сан-Франциско, лучше всего завтра, чтобы рассказать мне о сэре Ланселоте в каком-нибудь подходящем месте, скажем, в пивном баре сэра Фрэнсиса Дрейка?

— Вы не боитесь, что я работаю в полиции?

— А вы не боитесь, что я — полицейский?

— Я подумала о вашей безопасности, — улыбнулась она. — О полицейских я тоже могу позаботиться.

Она уехала, помахав рукой.

Он медленно пошел к своей машине, думая о том, что химические процессы в его организме протекают как-то не так, как следует. Некоторое время он сидел и разговаривал с девушкой, которую навсегда проглотила огромная безликость Сан-Франциско; он был счастлив, пока она была рядом, но теперь ему было грустно.

Он вывел машину на шоссе и поставил автоводитель на полосу Беркли, радуясь большой скорости, с которой тот повел автомобиль, говорившей ему о том, что дорога свободна на многие мили вперед. Откинувшись на спинку сидения, он мчался один между серыми горами и голубым морем и наслаждался редкой возможностью отдаться самосозерцанию.

Где-то там, на востоке, в жилом массиве, где человеческие существа нашли себе местопребывание даже в отрогах скал, есть девушка восемнадцати лет, которую выберут для него генетики. У нее, несомненно, квадратный подбородок и копна волос на голове, как у большинства женщин-математиков. Она наверняка остроумна, добра и заслуживает безмерной преданности, но в этом отношении у нее есть один существенный недостаток — она не может превратиться в Хиликс из Золотых Ворот.

Пока автомобиль углублялся в рощу, обступившую дорогу, и калифорнийские мамонтовые деревья хлестали его переплетеньями своих длинных теней, Халдейн упивался горечью прощания. Ему двадцать лет, за окнами машины сгущаются сумерки, и он навсегда попрощался с девушкой, которая пришла к нему, как приходила к древним ирландцам Дейрдр, такая красивая и статная, что цветы склонялись к ее ногам. И вот она оставила его, а ветры сентября, шуршащие мимо несущейся машины, напевают баллады тех времен, когда люди ходили по земле королевской поступью, времен, отдаленных от нынешнего года по летосчислению от Рождества Господа Нашего на три столетия… Вспыхнувший красный свет предупредительной сигнализации вывел его из задумчивости.

На этих магнитных полосах вечно ведутся какие-то работы, их то выкапывают, то укладывают обратно. Ладно, утешил он себя, берясь за рулевое колесо, немного поупражняться никогда не вредно.

Когда Халдейн вошел в комнату, которую разделял с Малколмом VI, его товарищ по общежитию работал за своим столом над рядами цифр для кривой появления голубоклювых длиннохвостых попугаев при заданном числе поколений и заданном начальном количестве производителей.

— Эй, Малколм, отгадай, что со мной приключилось!

— Что?

— В Пойнт-Сю я встретил леди совершенной красоты, аппетитное создание. У нее широкая походка, сияющие глаза и сумасшедшие речи. Она — поэтесса. Ты когда-нибудь встречался с этой категорией?

— В Золотых Воротах их целый выводок. Однажды я попал в эту стаю на одной легкой попойке в Барбари Кост. Слушать их разговоры — то же, что осушать залпом бокалы лунного света. Клянусь электронными цепями святой обратной связи, все они ведьмы и вурдалаки.

— Мне встретилась не такая.

Халдейн бросился на свою койку, повернулся на спину и обхватил голову руками:

— Да, святой брат, ее стезя — примитивная поэзия, и она напичкана информацией, которой не было в прочитанных мной книгах по истории. Когда она читает наизусть эту любовную поэзию, слышится звучание старинных цимбал, от которого плавятся не дававшие выхода наслаждению ледяные своды, и влюбленные девы начинают тосковать по своим страстным любовникам.

— Похоже, она проводит исследовательскую работу для Площади Красавиц.

— То, чем она занимается, антиквариат, так что это законно. Скажи-ка, ты знаешь, что наш Фэрвезер писал стихи?

— Ты шутишь?

— Нет, не шучу.

— Да перегреется электроника Папы, если я ошибаюсь, Халдейн, но ты рехнулся. Сбегал бы ты на Площадь Красавиц и избавил себя от пагубных мыслей. К тому же мне нужна твоя помощь.

— Ты все еще возишься с этой хромосомной диаграммой?

— Да.

Халдейн поднялся, подошел к его столу и посмотрел на уравнения, которыми Малколм исписал поле сбоку от диаграммы и забрался на саму диаграмму.

Разнообразно обозначенные линии расходились от базисной, а в промежутках вдоль этих линий были проставлены голубые пометки X случаев появления голубоклювых попугаев. Несколько пометок были очерчены буквой О, и после них продолжений у линий не было.

Над такими диаграммами работали генетики в Денвере, Вашингтоне, Атланте, но у них были иные цели, чем та, которая поставлена перед Малколмом. Как-то Халдейн взял у генетиков одну выборку и познакомился с человеческими династиями профессионалов. Иногда на них встречались пустые зоны, где не было рождений; изредка такая пустая зона следовала за красной буквой X с пометкой СГУ — Стерилизована по Государственному Указу.

Глядя на диаграмму Малколма, Халдейн не думал о подобных вещах, но они прочно засели в его памяти. У него вырвалось то, что было на поверхности:

— Так ты говоришь, поэты общаются передачей лунного света? Тебе поставлена задача, решение которой определяется самой предпосылкой. Не занимайся расчетами из поколения в поколение, а ищи решение только для голубых X, остальное пусть идет… своим чередом…

— Но я намеревался ввести случайную гибель попугаев, хотя бы по одной смерти на каждые двадцать рождений. Что произойдет, если налетит орел и сожрет вот этого попугая?

— Это твой выбор. Значит, ты и есть орел. Но не забывай, что пустая зона в диаграмме — это маленький комок перьев, который больше никогда не будет порхать в золоте солнечного света.

Малколм взглянул на своего товарища по комнате:

— Лучше бы, парень, тебе дали там от ворот поворот. Полдня в компании поэтессы, и ты подсознательно оправдываешь праздное времяпрепровождение не в своей категории, а это чревато опасностью геносмешения; косвенным образом ты ставишь под сомнение политику государства, а это уже уклонизм; ты легкомысленно относишься к своей категории, и это отражается на твоем esprit de corps — кастовом духе.

— Вместо того чтобы давать советы, — сказал Халдейн, — почему бы тебе не приложить твой талант к статистическому расчету вероятности встречи двух лиц дважды в городе с восьмимиллионным населением?

— Снес бы ты свои проблемы к Папе.

— Что за удивительный мир, в котором ты живешь, Малколм, в нем любая проблема может быть решена либо Папой, либо проституткой.

Халдейн вышел на балкон и посмотрел туда, на ту сторону залива, где в сгущавшейся мгле зарево над Сан-Франциско становилось все более ярким. Мысленно он продлил свой взгляд до территории университета Золотых Ворот.

Сейчас она сидит за своим столом в комнате общежития, склонившись над книгой, вокруг которой лежит ее согнутая в локте левая рука, и эта рука поблескивает в свете настольной лампы. Потом она пойдет принять душ и будет пахнуть свежестью и немного мылом, а в ее волосах будут играть световые блики.

Халдейн внезапно поймал себя на том, что мыслит образами. Он не сомневается, что поэты думают именно так, потому что в данный момент в работу был вовлечен не только его мозг. Потому что он ощутил запах ее волос и снова почувствовал необычный прилив той радости, которая не покидала его в ее компании.

Хиликс была бы рада узнать, что он умеет думать, как поэты, но она никогда об этом не узнает.

Если бы он захотел, ему ничего не стоило вытащить из кармана телефонный аппарат, набрать ее генетический код и прямо ей передать и слова свои, и свои образы. У него есть даже повод позвонить — необходимо уточнить ссылку на книгу сэра Ланселота в десятичной системе Дьюи.

Ее ответ был бы точным; своим размеренным тоном она дала бы ему номер и реквизиты названия. Но это наверняка было бы концом для Халдейна IV.

Она бы не сомневалась, что его вопрос вызван сильным, несдерживаемым, низменным желанием, и это не было бы придиркой, потому что девушка занималась изучением атавизма как непременного условия понимания Лимерика I, литератора.

Случайный разговор с юношей под послеполуденным солнцем был не более чем ни к чему не обязывающим удовольствием, но второй, искусственно навязанный разговор стал бы сигналом опасности. Другое дело, их новая встреча — она покажется просто естественной случайностью, которая не заставит ее думать об опасности.

Он не заметил, когда именно размышления натолкнули его на это решение, но знал, что добьется этого, несмотря на риск. Вознаграждение стоит риска.

Далеко за заливом его возлюбленная фея сидела за столом, углубившись в многотомье древнего романа. Он скроет свой романтизм восемнадцатого века под патиной социального реализма двадцатого столетия и не будет выглядеть незваным. Чтобы создать необходимую атмосферу, ему потребуется выучить наизусть несколько стихов, но при его исключительной памяти с этим проблем не будет. Совсем немного, и любимая узнает, что скоро, очень скоро ее роман воплотится в жизнь, что эта тонкая паутина, эта многоцветная ткань ее мечтаний обретет плотную осязаемую реальность по мановению волшебной палочки Халдейна IV.

Четыре года назад здесь, в Беркли, один студент, уже почти ставший профессиональным математиком, разрушил в прах надежды студентки, специализировавшейся в национальной экономике. Оба были стерилизованы по государственному указу и деклассированы, но бывший математик продолжал упорно тренироваться, чтобы выбиться в выдающиеся защитники бейсбольной команды Золотоискателей. Любители студенческого жаргона никогда не скажут о Халдейне IV, что он был «переведен в защитники Золотоискателей», но такой риск есть; и сейчас, стоя на балконе, он решил, что пойдет на этот риск.

В его памяти шепотком пронеслись строки, которые она читала ему наизусть, и он, слегка изменив, прочитал их сгущавшейся тьме:

Устои Церкви, Государства силы,

Вы сами в Тартар можете идти,

А я приду к моей любимой Хиликс,

Преграды все сметая на пути.

 

Глава вторая

В течение следующей учебной недели Халдейн строил на диаграммной бумаге кривые вероятностей своей встречи с девушкой, принимая в расчет только переменные, и определял область доступных учащейся молодежи мест, в которые студентов влекут лекции по искусству, концерты, сольные выступления артистов и музеи, недорогих кафе и баров Сан-Франциско. Установить, где искать, было простейшей из трех его проблем, однако исследование одной только этой области убедило его, что люди относятся к искусству слишком серьезно.

Поскольку университет Золотых Ворот был в Сан-Франциско, база, с которой должны проводиться все его операции, тоже должна находиться в этом городе. Это означает, что придется действовать, живя в родительской квартире, потому что снимать комнату на уик-энды, не обратившись за помощью к отцу, ему не по карману. Отец и сам представляет особую проблему: старик трудится в Департаменте Математики, следовательно, является государственным служащим, и его естественные, пока еще дремлющие подозрения потребуют от Халдейна такого умения не лезть за словом в карман, которое, по меньшей мере, равно его математическим талантам.

Для объяснений с отцом и его друзьями необходимо придумать весомое обоснование своей дружбы со студентами, изучающими искусство.

Посвятившие себя служению науке относятся к толпе претендующих на обладание высоким художественным вкусом со строгостью пассажиров автобуса к остающимся на остановке. Писатели любят щеголять в шотландских беретах, художники носят куртки на два-три сантиметра длиннее стандартных, а музыканты придерживаются манеры говорить, не шевеля губами. И все они помешаны на длинных мундштуках с водяным охлаждением, а когда курят, стряхивают пепел громким щелчком. Несмотря на благосклонное отношение общества к их творениям, социально они загнаны в несколько затрапезных баров и кафе на окраинах Сан-Франциско, в Южную Калифорнию и во Францию.

Ни один математик не стал бы даже мараться размышлениями над их своеобразной речевой символикой, которая и придумана-то не для общения, а для «выражения». До своих очень коротких встреч с этой публикой Халдейн никогда прежде за весь свой опыт общения с различными социальными группами не слыхал, чтобы о самой пустяковой малости говорилось так много.

Лично он готов терпеть их ровно столько, сколько они будут оставаться на своем месте. Их гладковолосые крали ходят, словно крадутся, и все они, кроме представляющей чудесное исключение Хиликс, так же узкобедры, как их парни узкоплечи.

Халдейн не любил делать обобщения относительно целых групп, но здесь обобщения напрашивались сами собой: цветные народы обычно цветисты, жители островов Фиджи меньше эскимосов едят ворвани, а математики мыслят точнее художников.

Нет, он их вовсе не осуждает. Они только подтверждают многообразие и многогранность форм жизни на планете, а то, что они именно такие, какие есть, своего рода дань великодушию Создателя.

Отец Халдейна, математик-статистик, не настолько либерален. По существу, он их терпеть не может. Он считает, что все нематематики — второсортные граждане, и категорически не приемлет интеграцию. Такое отношение забавляет Халдейна как математика-теоретика, который считает, что статистики находятся на одном уровне с подносчиками кирпича, но этот статистик — работник департамента, устный эдикт которого имеет силу закона. Его возмутит посещение сыном лекций по искусству. Возмущение станет возмущением крайней степени, если он заподозрит, что сын задумал пойти на геносмешение, да еще с женщиной из мира искусств.

Рано или поздно у Халдейна появится это обоснование. Старик назойливо любопытен, любит поспорить и выказать власть. Хуже всего, что он заядлый любитель шахмат. Халдейн начал регулярно его обыгрывать еще в шестнадцатилетнем возрасте, но появившаяся у отца в результате этого психическая травма так и не позволила ему поверить, что победы сына — а он проигрывал ему в девяноста процентах случаев — не просто счастливое везение. Присутствие сына во время уик-эндов вряд ли произведет впечатление на Халдейна III; но подозрения возникнут. Халдейн проводил уик-энд дома в среднем раз в месяц, бывали месяцы, когда он забывал побывать дома. Он всегда относился к отцу с бесстрастной привязанностью, и чем нежнее он чувствовал привязанность, тем бесстрастнее держался.

А вот его встреча с девушкой — после того как он найдет ее — должна будет выглядеть случайной и легко объяснимой. Если она его заподозрит, то умчится быстрее звездолета, вошедшего в режим разгона. После того как он расположит ее к себе, потребуется комната, куда ее можно будет пригласить, как бы невзначай и настолько естественно, чтобы ей не показалось, что он намерен ее соблазнить. Движущей силой их дальнейшего времяпрепровождения станет обаяние Халдейна.

На место для свиданий его навел случай.

У родителей Малколма была в Сан-Франциско квартира. Четыре месяца назад они отправились в годичное путешествие по Новой Зеландии для обучения маорийских жрецов теологической кибернетике папских коммюнике. Халдейн знал о квартире, потому что Малколм от случая к случаю ездил ее проверить и убрать пыль с мебели. Он никогда бы не посвятил товарища по комнате в свою тайну и не попросил бы у него ключ. Главным образом потому, что он не доверял Малколму. Малколм не курил, пил очень мало и регулярно посещал церковь.

В четверг Малколм вошел в комнату, размахивая какой-то бумагой.

— Халдейн, мне не удалось срезаться. Спасибо тебе, мастер подстилать соломку.

Лежа на койке на спине, Халдейн узнал диаграмму голубоклювых длиннохвостых попугаев и сумел разглядеть на ней отметку «В+».

Это его возмутило:

— Почему оценка ниже «А»?

— Преп высоко оценил работу, но снизил отметку за неопрятность.

— Он не должен пользоваться субъективными критериями для объективной оценки.

— Он считает, что субъективность имела место; он не стал прогонять диаграмму на оценочной машине, поскольку я был орлом… Пожирая попугая, я ронял несколько перьев на скатерть.

Талант Халдейна, покрытый жеребцом его долгих размышлений, начал жеребиться на полном скаку.

— Знаешь, Малколм, если Фэрвезер I сумел выразить законы морали математическими эквивалентами и сохранить их в банке памяти, чтобы создать Папу, почему бы мне не расчленить предложение на составляющие, не назначить каждому элементу математический вес и не сконструировать машину для сканирования и оценки литературных текстов?

Малколм на мгновение задумался:

— Я считаю, что для тебя это будет нетрудной задачей, если не принимать во внимание два момента: во-первых, ты не грамматик, во-вторых, ты не Фэрвезер.

— Это верно, и я ничего не знаю о литературе, однако умею быстро читать.

— То, что ты затеваешь, находится вне пределов, где можно устанавливать сущности вещей. Если я правильно помню, а я не обладаю фотографической памятью, у Фэрвезера было 312 оценок смыслового значения одного только термина «убийство», последовательно ранжированных от убийства ради наживы до государством определяемого безболезненного вывода из жизни нежелательных пролетариев. Тебе придется заняться анализом каждого оборота речи в языке.

— Он не занимался анализом каждой оценки, — возразил Халдейн, — просто брал две крайние и вел обработку в направлении средней.

— Я не знал этого.

— Слушай, из этой идеи можно состряпать вклад в науку! — Он поднялся и зашагал по комнате, отчасти чтобы создать драматический эффект, но отчасти и в порыве неподдельного энтузиазма. — Мне уже видится титульный лист публикации. Вот он, жирным 14-пунктовым шрифтом Бодони: МАТЕМАТИЧЕСКАЯ ОЦЕНКА ЭСТЕТИЧЕСКИХ ФАКТОРОВ В ЛИТЕРАТУРЕ Халдейна IV… Нет, я возьму псевдоним Жермон.

Он повернулся к Малколму и ударил кулаком по собственной ладони:

— Подумай, что это будет значить. Отпадет надобность в оценке литературных текстов профессорами-литературоведами, их будут просто устанавливать на читающее устройство компьютера.

Малколм присел на край койки, глядя на Халдейна с искренним участием.

— Халдейн, кое-что меня путает в тебе. Твой мозг одолевают праздные мысли, и, чур меня, все это похоже на навязчивую идею. Клянусь непогрешимыми транзисторами Папы, ты близок к помешательству. О, чаю я, ты откопаешь Шекспира кости, оденешь плотью снова и пригласишь их танцевать кадриль.

Халдейна поразило произнесенное имя:

— Мне кажется, ты кое-что смыслишь в литературе.

— Это верно. Моя мать — седьмая дочь седьмой дочери миннезингера. Я хотел стать менестрелем, который изумит мир, но мой отец — математик.

— Если я решусь довести эту идею до конца, — сказал Халдейн, как если бы вслух подводил итог своим мыслям, — мне придется проводить уик-энды в Сан-Франциско на лекциях по литературе. Проблемой станет отец с его любовью к шахматам. Если бы у меня было место, где я хотя бы несколько часов мог бывать один.

— Ты можешь пользоваться квартирой моих предков, если согласишься убирать в ней пыль.

— Убирать пыль! Да я буду мыть ее шваброй.

— Мокрая приборка в ней делается сама. Речь идет о произведениях искусства в гостиной, которыми носители моих генов очень дорожат.

Он подошел к своему столу, достал ключ и протянул Халдейну, который с притворной небрежностью сунул его в карман.

Халдейн III с неудовольствием примирился с решением сына приезжать домой на уик-энды. Поначалу он не задавал вопросов, а Халдейн не стремился что-либо объяснять. Халдейн знал, что вопросы рано или поздно возникнут и его действия будут выглядеть более естественными, если отцу придется вытягивать из него информацию.

Он побывал в квартире родителей Малколма, состоявшей из четырех комнат на восьмом этаже с видом на залив, и увековечил в памяти находившиеся в гостиной подвижные творения искусства, которые приводились в действие простенькой мнемонической системой. Когда парчовый тигр бросался со спинки дивана на метр вперед, он попадал по носу вытянувшейся в прыжке косуле, вырезанной из дерева и представлявшей собой основание светильника.

Громоздкость обстановки его успокоила. Полицейский, который придет устанавливать скрытый микрофон, и не подумает двигать в помещении мебель.

Его мысли были заняты богатством украшений квартиры, но вид на залив из широкого окна вполне компенсировал их пышность в духе французской пламенеющей готики. Закончив осмотр, он стоял без дела, блуждая взглядом по Алкатрацу и холмам позади него, когда в памяти внезапно возникла строка из стихотворения, которое она ему декламировала: «Что за безумное стремленье? Свирели, тамбурины — что?»

Прекрасные вопросы. Что за безумные стремленья привели его сюда? Какие такие волшебные свирели и тамбурины соблазна ему слышатся? Это же ненормально для искушенного в житейских делах двадцатилетнего парня строить так тщательно разрабатываемые планы, чтобы испытать то, что в лучшем случае может оказаться всего лишь незначительной вариацией на старую, хорошо знакомую тему.

Но вот черты лица девушки снова всплыли в его памяти, он вновь увидел тень грусти за смеющимися глазами, услышал ее голос, обволакивающий чарами, накрепко приковавшими его к навеваемым этими чарами грезам о других мирах и других временах. Воспоминание о ней опять возбудило в крови ту химическую реакцию, которая приводила его в замешательство, и он понимал, что такое эти зовущие свирели… Он их слышит, и он последует, легко и резво прыгая на своих козлиных копытах, за неотвратимо влекущими свирелями Пана.

За две вылазки в первый уик-энд на лекцию о современном искусстве в Гражданском Центре и на студенческое представление «Эдипа-царя» на территории университета Золотых Ворот удалось встретить только трех типичных «А-7». Это его не разочаровало. Он всего лишь принюхивался к следу и не надеялся на нарушение закона среднего.

Вернувшись в Беркли, он до последней минуты уплотнил свой график, чтобы выкроить время для библиотеки, где занимался чтением поэзии и прозы восемнадцатого века. Он читал быстро, с предельно точной концентрацией внимания. Мысли плодились в его мозгу подобно мотылю в болоте, и одной из этих мыслей, копошившейся на самом краю этой трясины, был страх, что он взялся сравнять с землей Эверест, пользуясь одной лопатой.

Джон Китс умер в 26-летнем возрасте, и это было счастливейшим открытием в жизни Халдейна IV. Если бы поэт прожил лет на пять больше, его произведения и работы, написанные о его произведениях, вылились бы для Халдейна в необходимость пропахать пару лишних библиотечных полок. Больше всего его приводило в смятение то, что он был не в состоянии отличать основные произведения второстепенных поэтов от второстепенных произведений основных. В результате из него получалась лишь широкообразованная посредственность, которая сможет процитировать длинный пассаж из «Кольца и книги» Роберта Браунинга. Кому известно, что он — единственный в мире авторитет по работам Уинтропа Мак-Уорта Прейда. Фелисию Доротею Хеманс он принял холодно.

Долгие часы скуки сменялись минутами, когда он рвал на себе волосы, пытаясь проникнуть в смысл, спрятанный за плотными занавесями немыслимых фраз.

В Сан-Франциско он расстраивался ничуть не меньше. Неделя за неделей проходили без намека на след девушки. Отец, который в конце концов выпытал у него все выдуманное им прикрытие, выказывал так мало интереса к делам сына, что даже стал выражать недовольство тем, что они мешают его шахматной игре.

Через шесть недель Халдейну уже не было нужды подхлестывать себя воскрешением в памяти этой не от мира сего красоты. Он был заинтригован способностью девушки нарушать закон среднего. Она оказалась каким-то статистическим недоразумением.

В Беркли он отрывал и проглатывал огромные куски монолита английской литературы с маниакальной целеустремленностью, которая лишила его гимнастических тренировок, общения со студентами и развлечений на Площади Красавиц. Том за томом оставались позади него, словно шелуха с кукурузных початков за чемпионом среди чистильщиков кукурузы. Библиотекари так за него переживали, что предоставили ему отдельный закуток профессора, находившегося в положенном раз в семь лет отпуске, чтобы шелестящие бумагой студенты не мешали его фантастическому напряжению внимания.

Наконец, отупевший от Шелли, Китса, Байрона, Вордсворта и Кольриджа, с сочащейся из его пор Фелисией Доротеей Хеманс, он добрался до 31 декабря 1799 года, полностью истощив силы, словно бегун на длинные дистанции, сделавший свой последний бросок на финишную ленточку. Была середина второй половины дня пятницы, когда он закрыл последнюю книгу и, споткнувшись о порог, вышел из библиотеки на тусклый свет ноябрьского солнца.

Он безучастно изумился тому, что на дворе ноябрь. Октябрь — его любимый месяц — потерялся где-то между Байроном и Кольриджем.

Измотанный до мозга костей, он вез домой бесчувственное тело, как милостыни молившее об отдыхе, но мозг запланировал посещение студенческого концерта в Золотых Воротах, и телу пришлось подчиниться. Насчитав 562 студентки типа «А», он не нашел среди них Хиликс, но остался послушать концерт, потому что знал, что слаб в музыке. Ему удалось сделать для себя открытие — спать под музыку Баха в некотором отношении легче, чем под мелодии Моцарта.

В субботу после полудня он молниеносно выиграл у отца подряд три партии. Во время четвертой, которую старик желчно и настойчиво потребовал сыграть, и которую Халдейн намеревался выиграть еще быстрее, чтобы успеть на концерт камерной музыки, Халдейн III посмотрел на сына и спросил:

— Как у тебя с отметками в школе?

— Пока я в первых десяти процентах.

— Ты не стараешься.

— От меня этого и не требуется. Я унаследовал великолепный ум.

— Лучше бы ты задумался о его приложении. У математики широкое поле применения, и чтобы освоиться в нем, тебе надо крепко поработать.

Халдейн мог представить себе ход любой подобной нотации тезис за тезисом, но лично он не нуждался в родительском совете, особенно в нынешнем состоянии умственного переутомления. Он умышленно отвлек отца от нравоучения, приглашая поспорить:

— Не думаю, что это поле такое уж широкое.

— Мой Бог, что за самонадеянность!

— Это не самонадеянность, папа. Фэрвезер осуществил решительный прорыв, только перескочив через проблему искажения времени; математики всего лишь наводили глянец на отдельные составляющие. Я предрекаю, следующий прорыв в прогрессе человечества сделают психологи.

В глазах старика вспыхнули огоньки:

— Психологи! Да они даже дела не имеют с измеряемыми явлениями.

Не задумываясь, зачем ему это надо, Халдейн бросился в открытое море теоретизирования:

— Не всегда явления, которые можно измерить, являются тем, что поддается счету. Если судить по литературе прошлых времен, наши предки, кажется, не занимались ничем, кроме драки; и все же у них было что-то такое, что нами утрачено, — отвага действовать индивидуально. Они выходили на вызов, не полагаясь на директивы шестнадцати различных комитетов. Эта безоглядная независимость в поступках была задушена во времена царствования Соца Генри VIII, этого противника Папы-человека, механодеиста, обезглавливателя целых категорий, который сам-то целиком находился под влиянием Дьюи!

— Если ты вздумал насмехаться над признанным Государственным Героем, по крайней мере следи за своим языком, мальчишка!

— Хорошо, я беру назад все именительные эпитеты. Но посмотри в глаза фактам, папа. На этой лучшей из всех планете с лучшей из всех возможных общественной формацией нам некуда идти, кроме движения внутрь, и любое возрождение духа будет просто взрывом, направленным вовнутрь, да еще произведенным под юрисдикцией Департамента Психологии.

Халдейн III бросился в бой, позабыв о шахматной партии:

— Говорю тебе, несостоявшийся грамматик, если бы Департамент Психологии хоть что-нибудь разрабатывал, внедрение шло бы через Департамент Математики. О холоде на Тартаре Фэрвезер узнал не из теологии, но он обратился к Церкви и создал поистине непогрешимого Папу, который положил конец сладкоречивым буллам и выжиданиям у святейшего подножья.

— Хорошо, давай возьмем Фэрвезера, — пошел в контратаку Халдейн. — Он дал нам звездолеты, и что же произошло? Несколько кораблей, потерянных в первых разведывательных полетах, а может быть, специально задержанных в пути, несколько экипажей, возвратившихся с космическим умопомешательством, и триумвират прекращает разведывательные полеты. Мы закрыты по метеоусловиям Соцами и запуганы Психами! Где сегодня эти корабли? Осталось два с их командами-скелетами, и оба — звездолеты Тартара. Мы дотянулись до звезд-конфеток, но не набрались мужества развернуть их обертки. Ну, так какой же вклад может сделать математик?

Сраженный искренной горячностью сына, Халдейн III снизил тон до ворчливого сарказма:

— Если бы половину времени, которое уделяешь этим пристанищам искусств, ты проводил в лаборатории, то смог бы внести какой-нибудь вклад, и не такой, как эта глупая теория осаждения, которую никогда не примут.

Халдейн кротко спросил:

— Папа, в твоем послужном списке значится какой-нибудь вклад, который ты внес, не достигнув двадцатилетнего возраста?

— Сосунок, — ответил он, отцовское чувство гордости охладило его гнев. — В математике я забыл больше, чем тебе осталось узнать. Твой ход.

Халдейн взглянул на часы. Времени оставалось мало. Пора было собираться на камерный концерт, поэтому он разделался с фигурами отца в несколько ходов.

— Хочешь сыграть еще? — спросил Халдейн III. — Мы могли бы заключить маленькое пари в придачу.

Их пари в придачу — это выпивка, которую готовит и подает проигравший.

— Ничего не поделаешь, папа. Я шахматист, а не садист. Но я приготовлю тебе стаканчик.

Это было больше, чем предложение выпить, это было предложение мира, и отец его принял.

Пока Халдейн готовил напитки, отец, складывавший шахматные фигуры, сказал:

— Кстати, о Фэрвезере I, в следующую субботу в Гражданской Аудитории выступление Грейстона с лекцией об эффекте Фэрвезера. Хочешь пойти со мной?

— Звучит заманчиво, — сказал Халдейн, выжимая лайм.

Это в самом деле заманчиво. Грейстон — глава Департамента Математики — имеет репутацию одного из немногих математиков, понимающих Принцип Одновременности, на котором действовали звездолеты. Кроме того, он — гений популяризации научных идей.

— Возможно, я пойду с тобой.

— Между нами, вчера я звонил в Вашингтон и говорил с Грейстоном. Он полагает, что сможет уговорить приехать вместе с ним навигатора-дублера «Стикса» или «Харона».

Халдейн поставил выпивку на столик перед отцом и сказал:

— Если он сможет уговорить одного из этих угрюмых уродов, это будет чудо, иначе не скажешь.

— Грейстон сможет, если это вообще кому-либо по силам.

Несмотря на свое расхожее замечание о космонавтах, Халдейн питал тайный интерес к их породе. Те, что остались в живых из первоначальных экипажей, которыми комплектовались космические разведывательные ракеты более сотни лет назад, были упрямейшими из упрямых.

По телевизору он часто наблюдал за их прибытием на тюремных кораблях Тартара; угрюмые, неразговорчивые, за столетие по земному времени они состарились только на несколько месяцев, и поэтому больше чем кому бы то ни было на Земле им подходило определение «бессмертные». Широкоплечие, грузные, сбитые более крепко, чем их потомки, они, как казалось Халдейну, были привязаны к Земле сильнее пуповиной кабеля питания корабля, чем собственными чувствами.

— Я с удовольствием пойду на лекцию, — сказал Халдейн, — если не появится что-нибудь более важное.

— Что может быть важнее лекции Грейстона по Фэрвезеру I?

— Папа, послушай. — Халдейн тронул отца за плечо. — Если ты хочешь, чтобы я пошел с тобой в качестве толмача, так и говори. Но должен сказать тебе, что понимание Фэрвезера в меньшей степени лежит в области знаний, чем в области интуиции.

— Он берется меня учить, знаток!

В этот вечер Халдейн отправлялся на концерт без большой надежды на встречу с Хиликс, и не встретил ее. С очередного скопища любителей примитивных удовольствий он отправился в кафе, которое часто посещали поэты, в «Таверну Русалок».

Перед входом уже собралось несколько студентов «А-7», и он вошел вместе с ними. Пальто скрывало его куртку, и в тусклом сиянии настольных ламп они приняли его за своего. Один заговорил о Браунинге, и Халдейн заворожил их, прочитав наизусть длинную выдержку из «Кольца и книги».

Жестикуляцией, сопровождавшей их речь, поворотами всем туловищем в сторону говорящего, резкими движениями всем телом вперед в знак согласия и в стороны в случае возражения они напоминали ему шустрых серебристых мокриц, суетящихся в сыром темном углу. Однако восторг, который вызывала у них какая-нибудь памятная фраза, произносимая им на языке времен автора стихов, действовала на него точно так же, как восторг Хиликс, когда они сидели с ней в Пойнт-Сю.

Его маскировка раскрылась, когда один из них спросил его мнение о самом последнем переводе Марии Рильке.

Он ответил с напевно-игривой интонацией в голосе:

— Я обожаю ее на немецком языке, Мария на английском — просто вздор!

Спрашивавший повернулся к одному из компаньонов:

— Филип, ты слышал, что он говорит? Он ее обожает на немецком.

— Парень, ты кто? Уж не полицейский ли голубок?

— Наверное, он какой-нибудь Соц, посвятивший себя проблемам крестьянства.

Халдейн оставил игривость тона:

— Просто смешно, братец бард, что вы называете меня социологом!

— Выкатывайся отсюда, парень, пока мы сами тебя не выкатили.

Он мог бы справиться с любыми тремя из них, но их было пятеро. Он выкатился. На данном этапе ему не хотелось нарываться на выговор декана.

Гоня машину обратно в Беркли, он недоумевал. За два с половиной месяца поисков Хиликс он посетил, и не один раз, все места, где она могла бывать. Многих студенток «А-7» он встречал по нескольку раз, но Хиликс не нашел. Что-то происходило вопреки вероятностным законам.

Он не пошел на лекцию по Фэрвезеру.

В среду, во время обеда в Студенческом Союзе, ему на глаза попалось объявление в университетской газете. Вечером в пятницу в Золотых Воротах профессор Моран читает лекцию о романтической поэзии восемнадцатого века. Увидев название темы, он не смог закончить обед, поднялся и вышел. Если Хиликс не придет на эту лекцию, то она никогда не придет ни на какую лекцию на этой земле.

По пути домой он отчетливо осознал, что у него появилось слабое место, которое может его подвести, — его нервы. В этой гонке он переключил свое предвкушение встречи на такую высокую передачу, что может сломаться.

Он не раз видел себя ее глазами во время их предстоящей встречи. Однако теперь вместо приятного удивления, расплывающегося по его лицу, он представляется ее взору падающим на пол, ползком приближающимся к ней, обхватывающим ее лодыжки и рыдающим истерически от облегчения и радости.

Потрясенная, она с царственным презрением взирает на распростертого ниц юношу, пинком высвобождает ноги и, перешагнув через него, уходит прочь навсегда.

Пока он поднимался по лестнице, нарисованный образ показался ему смешным, но понимание своего состояния придавало мыслям еще более мрачный настрой. Его погружение в литературу обогатило мышление эмоциональностью форм и красок. Как ни странно, мир представлялся ему более живым, чем прежде.

Отец очень огорчился, когда Халдейн сказал ему, что не сможет пойти с ним на лекцию Грейстона. Увидев разочарование на его лице, Халдейн почувствовал угрызение совести:

— Прости, папа, но я не могу пропустить лекцию по романтическому периоду. Она попадает как раз на тот отрезок времени, который я выбрал для демонстрации моего математического анализа литературных стилей. Что ни говори, а лекция по Фэрвезеру не для второкурсника. На шестом году обучения я по уши утону в механике Фэрвезера, и если тебе удастся прихватить стенограмму этой лекции для моей папки заметок впрок, я буду тебе очень благодарен. А это поэтическое чтение имеет большую ценность для моей нынешней задачи. Новичок в литературе может получить из непосредственного слушания гораздо больше, чем в результате чтения.

Отец покачал головой:

— Не знаю, сынок. Может быть, то, что ты делаешь, и представляет ценность. Ты морочил мне голову теорией осаждения и, возможно, дурачишь этой новой задачей. Иди. Уж таков склад твоего ума. Ты — Халдейн, и что бы я ни делал, мне не удастся его изменить.

Халдейн пришел в лекционный зал рано и сел в задний ряд, чтобы видеть лица входящих. Как он и предполагал, не меньше восьмидесяти процентов присутствующих студентов были категории «А-7», причем практически все — профессионалы, не носившие эмблем, но имевшие отличительный признак «А-7» — погруженность в транс мечтательности; длинные мундштуки были буквально у всех курильщиков.

Большинство рассаживались группами, но после того, как погас верхний свет, внезапно ввалилась еще одна группа студентов из фойе. Ему не удалось заметить среди них Хиликс; в темноте пришло довольно много народа, и он надеялся, что она среди тех, кто пробирается по рядам на ощупь.

Когда на кафедре включился свет и профессор вышел из-за кулис, Халдейн целиком переключил внимание на лектора, миниатюрного лысого человека лет шестидесяти с оттопыренными ушами. Он откинулся назад и заговорил голосом, удивительно мощным для такого маленького человека.

— Мое имя — Моран. Я здешний профессор. Мое поле деятельности и предмет лекции на этот вечер — романтическая поэзия Англии. Что касается меня лично, то в темное прошлое мой род вышел из Ирландии. Наше семейное предание говорит, что нас на пушечный выстрел не подпускали к духовенству, потому что в капустную грядку Моранов как-то наведался эльф. Можете вы в это поверить?

Присутствующие согласно посмеялись.

— Обо мне достаточно. Теперь о поэтах. Я буду называть их и позволю им говорить самим за себя.

Моран делал именно то, что обещал.

Его чтение стихов чистым профессиональным голосом было вне смысловых значений, осознаваемых настроений и эмоциональных красок читаемых строк. Уже по первой фразе первого стихотворения Халдейн понял, что попался профессору на крючок.

Публичная декламация Морана перескакивала овраги, через которые у теории эстетики даже не могло быть мостов. Хиликс, при всей ее красоте и со всем ее энтузиазмом, была только проблеском утренней зари по сравнению с ослепительным сиянием восходящего солнца этого человека.

Халдейн слышал рев реки Альф, низвергающейся в бессолнечное море, и знал, кого имел в виду Кольридж, когда писал:

Лорд Байрон говорил с ним лично.

Он думал, ему повезло, что Китс умер молодым. Но теперь, в темной аудитории он скорбел о смерти поэта, который умел говорить с такой проникновенностью и так сладостно точно поведал о «La Belle Dame sans Merci».

Шелли ему пел. Вордсворт создавал хорошее настроение. Его сердце танцевало под звуки шотландских волынок Бернса.

Когда включился верхний свет и публика поднялась уходить, ее настроение продолжало сидеть в зале. Не было ни гомона голосов, ни аплодисментов. Халдейн быстро двинулся к фойе, чтобы подождать там выхода Хиликс.

Глаза, встречавшиеся с его глазами, возвращали ему взгляды, полные нежности, но глаз Хиликс среди них не было.

Он вышел из фойе и пошел через площадь для гуляний, окунувшись в бодрящий вечерний холод; опавшие листья мягко шелестели под его ногами. На мгновение он остановился у фонтана в самом центре университетского двора и мягким голосом сказал самому себе:

Он плотнее закутался в плащ, чтобы согреться, поднял воротник и заметил, что его тень расползлась во все стороны по гранитным плитам, которыми была вымощена дорожка вокруг фонтана.

Это была байроновская тень, и так и должно было быть. Он был наедине с Байроном, с Китсом, с Шелли.

Он пришел сюда в поисках любимой, а вместо нее нашел живую любовь давно умерших мужчин; и все же он был одинок.

Смертельно усталый, неразлучный со своей мукой, он повернулся и пошел по увядшей траве под окоченевшими ветвями деревьев, перешептывающихся в порывах ветра позднего ноября. Он был привидением среди привидений, потому что перестал быть Халдейном IV двадцатого столетия. Хиликс познакомила, а Моран обвенчал его с бессмертными мертвецами. По этой безутешной пустоши тащилось только его усталое тело; его душа танцевала менуэт в гостиной восемнадцатого века.

Он нашел свою машину и поехал домой.

Отец еще не вернулся. Вспомнив обманутые надежды старика, Халдейн подошел к бюро, достал шахматные фигуры и расставил их для игры.

Грейстон не может говорить вечно. Старик скоро должен быть, и Халдейн, помня о своей вине, знал наперед, что сегодня вечером отец обязан его победить.

Халдейн III вошел, потирая руки и неся холод на своем пальто. Его глаза засветились, когда он увидел расставленные фигуры.

— Готов к сражению?

— Готов врезать тебе одну.

— Прекрасно. Как твоя лекция?

— Так себе, — сказал Халдейн. — Как твоя?

— Превосходная. Наконец-то я досконально разобрался в эффекте Фэрвезера. Не приготовишь ли мне выпивку, пока я раздеваюсь.

Халдейн подошел к бару и приготовил два напитка.

Отец снял пальто, вернулся и придвинул стул к шахматному столику.

— Выходит, твоя лекция была всего лишь посредственной. Моя оказалась хорошей, очень хорошей.

Погруженный в игру, Халдейн сидел тихо и в дурном настроении, пока отец не заметил:

— Не могу понять, почему вы, молодые люди, все до одного хотите выскочить из своей категории.

— Ух-ху-ху.

— Там, на лекции, была одна студентка-искусствовед. Молоденькая девушка. Перед началом лекции меня представили как почетного гостя, и она подошла ко мне познакомиться. Мы посидели и поговорили достаточно долго, и она меня слушала. Чего я не могу сказать о собственном сыне.

— Ух-ху-ху. И как она выглядела?.. Шах.

— Какая разница? Женщина, как женщина.

— Я бы удивился, узнав, что мой старик все еще нет-нет да и положит глаз на какую-нибудь кралю.

— Как ты часто имел удовольствие замечать, сынок, я не слишком наблюдателен. Однако, насколько я помню, у этой девушки каштановые волосы, светло-карие глаза, лицо скорее широкое и четко выраженный подбородок. Носик у нее немного вздернутый. Груди высокие и широко расставленные. Она ходит, слегка покачивая бедрами, что, будь она проституткой, удвоило бы ее доход.

Он взглянул на сына с полуусмешкой:

— Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе о родинке под ее левой грудью и шраме в области аппендикса около десяти сантиметров ниже пупка?

Халдейн посмотрел на него серьезным взглядом:

— Отец, я в самом деле никогда прежде не задумывался, насколько глубока твоя распутность.

— Ей не откажешь в красоте, но красоте странной. Казалось, что в этой красоте не меньше качеств ума, чем тела, и пока я разговаривал с ней, меня не покидало, ощущение, что я беседую с гораздо более зрелой женщиной. Она пишет статью о поэзии Фэрвезера, и я рассказал ей о тебе.

— Она действительно произвела на тебя впечатление, если тебе захотелось выболтать семейную тайну.

— Да, произвела. Я пригласил ее пообедать завтра вечером. Идти к нам ей недалеко. Она студентка Золотых Ворот. Я сказал ей, что попытаюсь уговорить тебя составить нам компанию, если ты не уйдешь на какую-нибудь поэтическую лекцию.

— Именно это я и постараюсь сделать, — сказал Халдейн.

 

Глава третья

Она вспыхнула, словно северное сияние, и ее глаза, только что улыбавшиеся его отцу, обратились к нему с выражением незапятнанного достоинства.

— Если ваша машина будет работать, гражданин, вам стоит лишь дать ей обратный ход и у вас получится электронный поэт. Такое устройство уничтожит мою категорию.

По логике вещей, следующим шагом должны быть машины для создания машин, и тогда исчезнет общественная потребность в человеческих существах как таковых. Вы не согласны, сэр?

— Абсолютно согласен, Хиликс. Я говорил ему, что это дурацкая идея.

Халдейн не мог припомнить, чтобы отец когда-нибудь соглашался так быстро, и он никогда не видел его таким обаятельным и оживленным. Сияние глаз старика едва ли не освещало обеденный стол. Посрамленный, Халдейн уткнулся в десерт и сидел тихо, а отец разразился монологом.

— Вы коснулись одного соображения, которое мы в департаменте уже рассматривали — о неразумности полного исключения человеческого фактора из работы машин. Однажды на рассмотрение Совета поступило изобретение…

Халдейн отметил слова «…мы в департаменте»... Отец явно хорохорился. Обычно он говорил лишь «…в департаменте…».

Еще в гостиной, когда отец представлял их друг другу, она сказала:

— Гражданин, ваш отец говорит, что вы интересуетесь поэзией.

— Только как вспомогательным средством.

— Было бы трудно предположить, что вы бываете еще где-то, кроме лекций по математике.

Он входил в столовую с поющим сердцем и окрепшей верой в закон средних чисел. Пока он занимался ее поисками, она сама искала его на математических лекциях.

И сейчас, пока отец говорил, мысли Халдейна метались между математикой и аналитикой. Ее окружала атмосфера свежести, полуэфирной и полуземной, напоминавшей ему весеннюю траву, пробивающуюся между пятнами тающего снега, а живость мысли сияла в каждой черточке ее лица.

Она была логической невозможностью. Он не сомневался, что у нее есть печень и легкие, и все то, чему положено быть в грудной клетке, и что все это действует точно так же, как у любой другой девушки, но целое было больше суммы составляющих его частей.

Он попытался отвлечь внимание отца от девушки, наполнив его бокал вином.

Халдейн III отвлекся, только чтобы спросить:

— Не собираешься ли ты напоить меня, чтобы произвести впечатление на нашу гостью блеском своего ума, когда я усну?

— Может быть, ты хочешь воды вместо вина? — предложил он, чтобы предоставить отцу возможность собственного выбора. Его мало заботило, что будет пить отец.

Пока отец наблюдал за тем, как он наполняет его бокал, Хиликс сказала:

— Если вам уготовано заниматься вивисекцией поэзии, гражданин, вероятно, у вас должен быть интерес к тому, как она рождается. В качестве учебного задания, я пишу поэму о Фэрвезере I, и мне нужна помощь в переводе его математики на язык обычной речи. Ваш отец говорит, что вы понимаете его работы.

— Это действительно так, гражданка, — ответил Халдейн. — Чтобы не потерять доверие отца, сразу же после обеда я помчусь в библиотеку и напишу коротенькое, всего в один абзац, толкование его теории одновременности и вычерчу диаграмму, демонстрирующую эффект Фэрвезера. Последнее действительно совсем просто. Ведь чтобы проскочить деформацию времени, он пользуется только кварками.

Халдейн III вмешался:

— Меня умиляет наш брат математик, когда он норовит немного польстить социологам и психологам, но Фэрвезер для этого, как мне кажется, вряд ли хорошая тема.

— Почему, папа?

— Среди многого другого, он имел дело с аппаратурой, приборами и физическими явлениями. В каком-то смысле он был ремесленником, не вполне чистым теоретиком… Я бы не советовал брать тему по Фэрвезеру… Извините меня, Хиликс, я на минуту оставлю вашу компанию.

Пока отец поднимался из-за стола, Халдейн принял быстрое решение. Занимаясь своими изысканиями, он все больше и больше укреплялся в уверенности, что его математическая эстетика имеет право на существование, но он потратил слишком много усилий на поиски девушки, чтобы честно заявить об этой уверенности и тем расстроить выполнение задуманного в отношении ее. Халдейн III еще не успел выйти за дверь, когда Халдейн IV уже взял под уздцы свою принципиальность.

Он наклонился к ней:

— Я помогу вам.

— Я знала, что вы не откажетесь.

— Послушайте, Хиликс. Я вынужден говорить быстро… Что-то произошло со мной в тот день в Пойнт-Сю. С тех пор я чувствую себя заряженным электродом без отрицательного полюса. Это делает меня и несчастным и счастливым одновременно. Скажите, кто я, атавистический поэт или неандертальский математик? Вы ведь знаток. Вы можете ответить.

На ее подвижном лице отразились нежность понимания и радостное изумление:

— Вы в меня втюрились!

— Никуда я не тюрился! Я парил, точно пристрастившийся к ЛСД жаворонок. Шелли, Китс, Байрон — теперь я знаю, как они чувствовали. Я новая звезда среди их уличных фонарей… Я завоевал черный пояс!

— Ох, нет. — Она покачала головой. — Первобытные знали все о том, что с вами происходит, и они называли это «юношеской любовью». Но это всего лишь симптом. Если эмбрион развивается правильно, он становится тем, что эти первобытные называли «зрелым дружеским общением», таким состоянием, когда мужчина и женщина получают удовольствие от того, что находятся рядом.

— Да нет, — возразил Халдейн, будучи уверенным, что в ее знании есть пробел, — об этом я знаю, но я имел в виду не это. Я получаю удовольствие оттого, что смотрю на вас, прикасаюсь к вам.

Он потянулся к ней и взял за руку:

— Так приятно держать вашу руку.

— Отпустите меня, — прошептала она, — пока не вернулся ваш отец.

Он подчинился, отметив про себя, что она легко могла бы выдернуть руку сама, но не сделала этого. Он откинулся на спинку стула.

— Я хотел сказать вам что-то вроде того, что мое сердце поет, словно птица, но ничего не получилось.

Он не знал, что человеческий голос может быть таким нежным, пока не услышал ее ответ:

— Не расстраивайтесь, Халдейн. Вы сказали мне гораздо больше, чем думаете, и каждое утро моей жизни будет отныне начинаться песней вашего пристрастившегося к ЛСД жаворонка.

Три драгоценные секунды прошли в молчании. Хиликс заговорила первой:

— Забудьте, что вы — заикающийся от смущения, неоперившийся поэт и оставайтесь пунктуальным математиком. Быстро придумывайте какой-нибудь способ помочь мне написать эпическую поэму о Фэрвезере, иначе я не смогу помочь вам снять позолоту с лилий моего сердца.

Его ответ был придуман давно:

— Ждите меня завтра в девять утра возле фонтана во дворе вашего университета.

Она кивнула и поднесла к губам чашку с кофе как раз в тот момент, когда отец Халдейна входил в комнату.

В воскресенье Халдейн поднялся с постели в семь утра и почти час потратил на то, чтобы дважды побриться, привести в порядок ногти на руках и ногах, пойти под душ, помыться с мылом, ополоснуться, еще раз помыться с мылом, снова ополоснуться, вытереться, освежить лицо лосьоном, вытереть руки и растереть обнаженную грудь. Он увлажнил волосы кремом, но очень немного, только чтобы придать им блеск.

Халдейн постоял некоторое время нагишом перед зеркалом и поиграл мышцами, сделав несколько тренировочных выпадов дзю-до. Он выбрал серую куртку с вкраплениями серебряных нитей и серебряной эмблемой «М-5», вышитой на левой стороне груди, ладно сидевшее на нем пальто с бледно-серебристой подкладкой и серые туфли из набивной замши. Его брюки были из грубой хлопчатобумажной ткани на теплой подкладке с начесом, серого цвета, с тройной строчкой на гульфе.

Стоя одетым перед зеркалом, он с неохотой признался себе, что каждой пядью своей фигуры напоминает будуарного героя восемнадцатого века. Его тонкое гладкое лицо всем, кроме волос, напоминало ему Джона Китса. Эти пышные, светлые, цвета свежей соломы волосы с явными признаками волнистости, ни дать ни взять — байроновские, а эти глаза, холодные, серые и бесстрастные, умеют смотреть на вещи только эмпирическим взглядом с расчетливой легкостью прирожденного прагматика.

С размаху набросив на плечи пальто, он развернулся на каблуках и крупным шагом направил стопы в кухню, где сбросил пальто и стоя позавтракал, далеко наклоняясь над столом кухонного буфета, чтобы не замарать крошками сияющий блеск своей куртки.

Снова надев пальто, он покинул наследственное владение, зная, что патриарх, почивающий в своей спальне, проснувшись, решит, что его отпрыск пошел к заутрене, и на три четверти будет прав.

По пути к университетскому городку он ехал мимо лодочного причала. Слева от него, на Шишак и Русский холм взбирались блеклые башни городских строений. Справа легкий бриз поддавал под зад небольшим волнам, всхолмившим залив. Над ним проплывали небольшие облака, напоминавшие девичьи груди, которые только подчеркивали голубизну неба. Начинался многообещающий день ожившего восемнадцатого века.

Он припарковал машину и, срезая путь, пошел через территорию городка между деревьями. По мере приближения к фонтану, пелена ветвей становилась все тоньше, и он увидел ее.

Она стояла у фонтана, читая книгу, в платке вместо шляпки, одетая в юбку, которая, очевидно, гладилась под матрацем.

Раздосадованный тем, что так разнарядился, он вышел из-под покрова деревьев.

Когда он подошел к ней, она подняла взгляд и улыбнулась, протягивая руку. Он наклонился к руке и поцеловал ее.

— Избавьте меня от рыцарства, Халдейн, — сказала она, быстро отдергивая руку. — У нас в городке есть сторожевые пташки.

— Я надел свой костюм для воскресной мессы.

— Я догадывалась, что вы именно так и поступите, — сказала она, — поэтому оделась совершенно иначе, чтобы люди не подумали, что мы вместе ходим к заутрене.

— Вы так же умны, как прекрасны. Вам не холодно?

— Немножко.

— Что это за книги?

— Потоньше — поэтические произведения Фэрвезера, толстая — антология поэзии девятнадцатого века.

— О, — воскликнул он, пытаясь скрыть негодование, вызванное видом этих книг. Он почти позабыл о поводе для их встречи, и это напоминание его расстроило. Возникло ощущение, будто она привела с собой маленького брата.

— Не на таком же холоде говорить о них, — сказал он и поведал о квартире Малколмов и о том, как к нему попали ключи. Он дал ей дословный отчет о разговоре со своим товарищем по общежитию, не касаясь мотивов этого разговора.

Подумав, она признала идею разумной:

— Возьмите толстую книгу и идите в северном направлении, а я пойду той дорогой, которой пришла сюда. Если за нами наблюдают, кто бы нас ни видел, подумает, что мы встретились, потому что я должна была передать вам учебник. Обращайтесь с книгой бережно, это фамильная реликвия. Я на несколько минут задержусь, прежде чем отправлюсь в эту квартиру.

— Папе не понравился ваш выбор темы, вы заметили?

— Я ожидала от него такой реакции.

— Каким образом?

— Поговорим об этом там, в квартире.

— Вы не боитесь?

— Немного побаиваюсь, — призналась она.

— Риск может стать большим ровно в той мере, в какой мы сами станем его увеличивать.

— Я боюсь не того, что о нашей встрече может быть доложено. Это нечто другое и более важное, мне страшно от того, что я нашла в этих книгах. Ну, идите, только не оглядывайтесь.

Он повернулся и, насвистывая, широко зашагал по аллее. Для любого случайного наблюдателя он был всего лишь студентом, который одолжил у студентки книгу и отправился по своим делам.

Насвистывал он только для самоуспокоения. На ее лице он заметил скорее глубокую тревогу, чем признаки страха. Чем бы ни было то, что она нашла в этих книгах, было очевидно, что ей не по себе.

Квартира Малколмов произвела на Хиликс впечатление.

Едва сбросив пальто и положив книгу на диван, она торопливо заговорила:

— Взгляните, какое великолепие!.. Разве не восхитительна эта резьба? Я думаю, вы просто обязаны убрать пыль!

Халдейн не был в квартире с тех пор, как впервые ее осматривал. Он пожал плечами:

— Здесь нужна женская рука, и мне тоже.

Она смотрела в окно, а он подошел к ней сзади и обхватил руками. Она повернулась к нему, запрокинув лицо.

Он поцеловал ее.

Прежде он никогда не придавал серьезного значения поцелую как таковому. Целуются и супруги, и братья, и сестры. Поцелуй — не главное оружие в его арсенале; он даже осуждал этот ритуал, как противоречащий правилам санитарии, хотя мирился с ним как с обычаем. Поцелуй с этой девушкой определенно доставлял удовольствие, и он затягивал его до тех пор, пока она не отстранилась.

К его огорчению и ужасу, ее голос перешел на формальные рельсы и звучал сухо, когда она произнесла, как заученный урок:

— Будучи гражданкой женского пола, носящей на своей куртке эмблему профессионала, я несу ответственность за то, чтобы свято хранить для целей государства те зачатки потомства, носителем которых являюсь. Оставаясь верной своему полу во все времена, я никогда и ни с кем не сделаюсь женщиной, за исключением того мужчины, который будет выбран для меня Департаментом Генетики.

Она сделала паузу, глядя скорее на него, чем сквозь него, но на какую-то долю секунды сверкнув глазами вниз:

— Мы ведь не намерены идти на риск деклассификации. Кто-то из нас должен быть сильным, и какой-то инстинкт подсказывает мне, что этим сильным окажетесь не вы.

Он стоял перед ней и знал, что его планы пошли кувырком, и гораздо в меньшей мере от того, что она сказала, чем потому, что он чувствовал. Она полностью покорила его.

В сравнении с девушками с Площади Красавиц, она была тем же, что симфонический оркестр по сравнению с банджо, но в любом оркестре есть группа струнных, и в своем отклике на те нюансы и тот диапазон эмоций, которые она в нем возбудила, он отдавал предпочтение чувству гордости, а не стыду за так напугавшее ее потрясение. Он желал ее, но само это желание было заключено в еще большем желании позаботиться о ее благополучии. Он никогда не позволит, чтобы тот беспечный юнец, которым он был два месяца назад, посмел осуществить свои планы и подверг опасности эту девушку.

Он сделал на лице надлежащую маску и ответил ей:

— Я согласен с вами, гражданка, что профессионалу безрассудно подвергать опасности общественное благоденствие из-за возникшей в чреслах дрожи. — В этом месте привычной фразы он сделал паузу и слушал свой голос, который шел отдельно и как бы отклонялся от направления излагаемого им официального кредо. —..Даже пусть эта дрожь будет выражением наивысших чувств человеческого сердца и будет так же свободна от бренности плоти, как орел свободен в полете.

Он подвел итог этому кредо:

— …И тот, кто желает принести в жертву так много за столь ничтожную малость, порочит собственную честь и всю свою генетическую линию и проявляет злонамеренность к государству.

Внезапно он ухмыльнулся, и в его голосе зазвучала необузданная властность:

— Я соглашаюсь с вами, потому что вы такая милая девушка, но если бы вы склонились ко мне и прошептали: «Приди, Халдейн, расплети мою косу и возьми мою непорочность», я тоже согласился бы с вами, расточая при этом чертовски мало слов.

Она простодушно рассмеялась.

— Вы слышали оба варианта, — сказал он, — их и мой. Вы запомните мой вариант, не так ли? С официальным вариантом вас могут познакомить эти копошащиеся в Золотых Воротах мокрицы, когда их ручонки начнут дрожать, как бы невзначай касаясь ваших бедер.

— Какой вы ревнивый!

— Я не ревнивый! Мне нестерпимо хочется глотнуть содовой, когда на ум приходит мысль, что некоторые из тех, о ком я говорю, вероятно, рано приходят на занятия, чтобы наблюдать за вами, когда вы входите в аудиторию, и задерживаются до последнего, чтобы выйти следом за вами. Да и препы недалеко ушли от поросячьего похотливого поглядывания. Бьюсь об заклад, вы получали бы только отметки «А», если бы писали свои контрольные далее на санскрите.

Она захохотала, повелительно указывая пальцем на кушетку:

— Сядьте! Я не боюсь похотливых поэтов; меня страшат половозрелые математики.

Хиликс села в дальний угол кушетки и сказала:

— Давайте договоримся о линии поведения. Воскресных встреч больше не будет. Воскресенья я провожу со своими родителями в Сосалито, и нарушение привычного порядка будет выглядеть подозрительно. Никаких телефонных звонков. Звонки только по кодовой голосовой связи, и пусть они будут очень короткими. Мы должны ограничить наши встречи одним часом по субботам. И будем менять часы этих встреч, договариваясь о времени в предшествующую субботу.

— Вы предусмотрительны.

— Я вынуждена быть предусмотрительной. Если кто-то из власть имущих докопается до этого и заподозрит плохое, нас подвергнут психоанализу.

— Мне бы не хотелось пройти через это снова, — сказал он.

— Вы уже проходили?

— Мать выпала из окна, когда поливала цветы на карнизе. Когда это случилось, я был еще ребенком. За неимением лучшего, я во всем винил цветочные горшки. Когда я их сбрасывал черенком метелки с карниза, один горшок чуть не угодил на голову прохожего. Меня подвергли психоанализу на агрессивность.

— Ваш анализ наверняка проводил какой-нибудь студент-психоаналитик, — сказала она, — но вернемся к нашим баранам. Вам приходилось читать поэзию Фэрвезера?

— Нет, я умышленно не стал читать его стихи. Мне никак не выбраться из леса восемнадцатого века. Ваш парень, Моран, оказал мне огромную услугу, но когда я добираюсь до великого художника, мне хочется понимать его язык.

— Вы явно переоцениваете поэтическую мощь нашего знаменитого героя. — Она протянула ему маленький томик. — Откройте эту книгу и прочтите мне наугад любое четверостишье.

Он раскрыл книгу и прочитал:

— У него нетрудный язык, — сказала она, — не правда ли?

— Здесь всего два-три оборота, которыми я не пользуюсь в обычном разговоре, но лишь по той причине, что, применяй я их, не каждый из моих друзей меня бы понял.

— А что вы скажете о теме?

— Снежная картина? Мне она нравится. Я всегда питал слабость к снегу, он так громко похрустывает, когда несется по каменистому откосу. Здесь и в помине нет этого слащавого сентиментального вздора, который звучит для меня каким-то чавканьем.

— Но в этом нет символики, — запротестовала она.

— Одним символика нравится. Другим нет. Я не принял бы символику в снежном пейзаже. Я люблю мой снег чистым и неподдельным.

— В стихах должен быть какой-то скрытый за очевидностью смысл, — сказала она. — Теперь откройте страницу 83.

Он открыл названную страницу и нашел на ней знакомое название:

«Откровения с наивысшего места, с исправлениями», но здесь было только четыре строки из тех, что она читала наизусть в Пойнт-Сю, с добавлением декоративных строк из звездочек перед началом и в конце.

* * *

* * *

— Вы говорили мне, что, по вашему мнению, это Нагорная проповедь, — сказала она, когда он оторвал взгляд от книги. — Так же думал и редактор. Редактор поставил слово «Он» с заглавной буквы, изъяв строки о благословении убийством, которые не соответствуют образу Иисуса.

Другой момент: звездочки обычно означают купюры. Редактор сделал их наподобие декоративного орнамента, и это убеждает меня в том, что он принимал меры для прикрытия своего деяния. Если бы кто-то пришел к нему и сказал: «Смотрите-ка, это не полное стихотворение», он мог бы ответить: «Да, но я отметил это обстоятельство. Вы же видите звездочки».

Человек, который мог бы это сказать, редактор всего этого томика, руководитель Департамента Литературы. Его подпись придала томику внушительность. Но зачем главе департамента редактировать книгу безвестного поэта?

— Фэрвезер был государственным героем, — напомнил ей Халдейн.

— Но не по части поэзии. Более того, название этой книжки — Полное собрание поэтических произведений Фэрвезера I. Такое название — полный обман.

— Девушка, вы возлагаете на государственные власти ответственность за цензуру и искажения.

— Именно так. Это вас шокирует, но это правда! Возьмите вторую книгу, только листайте ее аккуратно, и вы найдете в ней другое стихотворение Фэрвезера, даже не упомянутое в Полном собрании поэтических произведений.

Это антология поэзии девятнадцатого века. Она не перепечатывалась вот уже более ста лет, фамильная реликвия, и это, по-видимому, единственный экземпляр в мире. Откройте страницу 286.

Он осторожно перелистал книгу до нужной страницы. Бумага была хрупкой от времени, но буквы старинной печати различались прекрасно.

Он нашел стихотворение. Само название говорило о том, что это Фэрвезер в чистом виде: «Жалоба приземленного звездного скитальца».

Как только Халдейн склонился над текстом, стихотворение захватило его с самого первого образа — как это точно и как справедливо, справедливо, а не просто правдиво, представлять лазерный корабль оставляющим позади себя молнии, и внезапно он сам остро затосковал по звездной шири, оплакивая последнюю измену Меропе, той, которая любила смертного и действительно умершего; горюя и негодуя над саваном, который сплетен для доблестного звездного скитальца, желавшего возвратиться назад, даже если это означало космическое сумасшествие и смерть. Гиганты ходили по этой земле всего какую-то сотню лет назад.

Но Хиликс нужны символы… Меропа — это, конечно, утраченные мечты романтизма, два месяца назад он не заметил бы этого.

— Нашли вы какой-нибудь символизм?

Настойчивость, звучавшая в ее вопросе, превращала его в мольбу. Она смотрела на него, ища обретения уверенности в том, что государство всемилостиво и кристально правдиво, как ее тому учили.

— Меропа была одной из Семи Сестер, которая влюбилась в смертного и была изгнана с небес…

— А Парки — это три сестры рока, — сказала она почти раздраженно. — Но это мифические аллюзии, стихотворный прием, который вышел из моды вместе с этим возмутительным Джоном Мильтоном.

— Я беспокоюсь, потому что эта антология существует на микропленке, и простой анализ данных позволил бы получить это стихотворение из архивов, когда составлялся сборник поэтических работ Фэрвезера. Можете вы найти хоть какую-нибудь причину, по которой это стихотворение подверглось цензуре?

Он не знал, что Парки — это три богини судьбы. Хиликс сама была сбита с толку поэтическими формами. В книге не было ничего, что бы могло защитить Фэрвезера от превращения аллюзии в символ. Все более осознавая смысловое значение стихотворения, он понял, что именно совершил Фэрвезер.

— Вы не обратили внимания на одно обстоятельство, Хиликс, — сказал он. — Редакторы редактируют. Ни один редактор не включил бы это рифмосплетение звеняще-шипящих аллитераций в поэтический сборник.

Его мысль дошла до нее, и она успокоилась:

— Думаю, вы правы, Халдейн. Да, я в этом уверена. По той же причине могли быть сделаны и купюры. А я-то стала подозревать, что это может означать, что в устоях государства что-то непрочно.

Она уже явно успокоилась и привела в порядок и мысли и чувства.

— В следующую субботу я предлагаю встретиться в десять. Мне бы хотелось, чтобы вы помогли мне подобрать размер и рифму для моей поэмы. Чтобы освежить в памяти отправные моменты, я проштудирую официальную биографию Фэрвезера, и было бы неплохо, если бы вы прочитали общую историю времен Фэрвезера.

Между прочим, боюсь, нам придется потратить время на уборку квартиры. Если судить по шести неделям, прошедшим с вашего ее посещения, вы, видимо, решили оставлять пыль нетронутой до урожая следующего года.

Пока Халдейн копался в чулане в поисках щеток для уборки пыли, его лицо выражало серьезную работу мысли.

Он уже знал, кто такие Парки, имел представление о роли образа Меропы в этом стихотворении, но и с полной определенностью понимал, что оно не включено в сборник именно по требованию цензуры. А те символы, которые потеряла Хиликс, присутствовали в этой «Жалобе…» во всей полноте их ужасающего подтекста: в устоях государства явно что-то непрочно.

Когда они расстались, Халдейн не сразу отправился домой. Он подъехал к мосту Золотые Ворота и пошел по нему пешком по той стороне, которая обращена к океану.

Больше часа стоял он, наклонившись над перилами и наблюдая за наплывающей с океана стеной тумана. Она надвигалась медленно, и ее передняя часть была подобна отвесной скале из густой дымки, основание которой пульсировало, когда из-под него выкатывались широко отстоящие друг от друга волны, одна за другой разбивавшиеся о понтоны, ему невидимые, но беспрестанно издававшие свое «шлеп-шлеп».

Находившаяся слева крепость совсем потерялась в туманном саване, а западный склон Тамалрейза справа туман уже окутал, но океан был виден, хотя стена тумана закрывала его большую часть; ровная, маслянисто-жирная, зловещая масса ритмично колебалась в том месте, где она соприкасалась с поверхностью океана.

Было время, когда море бросило людям вызов, и люди приняли его, но это было очень давно, очень, очень давно. Ужасные монстры скользили в его глубинах, и ветры терзали его поверхность, но человек пошел, а потомки человека, который принял вызов моря, были убиты страхами моря. И теперь на его просторах усердно трудятся только те, кто служит матросами на грузовых субмаринах, которые спокойно ходят на многометровой глубине под его поверхностью, совершенно безразличные к штормам, с тяжелым грохотом сотрясающим его поверхность.

Потом бросил вызов космос, и нашлись люди, которые были готовы принять этот вызов, но Парки отменили полеты разведывательных кораблей, и звезды, которые должны были стать новой вселенной человека, стали ему саваном.

Он стоит на вершине судьбы человека, живущего при лучшей из всех возможных общественной формации, на лучшей из всех планет, уже совсем малюсенькое существо, но все еще жаждущее вызвать миры на бой. Он не чувствует удовлетворения. Невыразимо страстное желание лихорадит его кровь.

Он тоскует по Хиликс, но его страстное желание не ограничивается ею, потому что она пробудила силы, дремавшие в темных закоулках его ума, жаждавших света.

Когда клубы тумана стали обволакивать мост и в становившейся все более плотной пелене замерцали фонари освещения, он повернулся и пошел обратно на берег. Его шаги глухо звучали на пустынном мосту, и он остро ощутил одиночество.

На какой-то миг ему показалось, что он возвращается не в Сан-Франциско, а ступает на какую-то мрачную землю, населенную враждебными ему людьми. Без всякого внутреннего побуждения, с поразительной стремительностью удовлетворить безотлагательную потребность, из тысяч строк, прочитанных им за последние месяцы, выскочила одна-единственная, всего лишь фрагмент, подчеркивающий его отрешенность от ставшей внезапно чуждой Земли, и он вслух произнес ее в густом тумане:

«Чайльд Роланд к мрачной башне подошел.»

 

Глава четвертая

Хиликс позвонила в пятницу.

Когда раздался звонок, он только что принял душ и был в комнате один. Полагая, что звонит какой-нибудь однокурсник, он достал аппарат из кармана халата и сказал:

— Халдейн.

Услыхав ее голос, он испугался.

— Гражданин, мне жаль, но должна сообщить вам, что затребованная вами книга находится в списке запрещенных законом.

В его голосе не было и намека на официальную холодность, когда он выпалил:

— Мадемуазель, он создал Папу!

— Тем не менее ознакомление с его биографией запрещено. Гражданин, вы понимаете, что это послужит препятствием для выполнения учебного задания.

Ему не было дела до задания Хиликс, но если исчезнет то, чем могут быть оправданы их встречи, Хиликс их прекратит.

Внезапно в его голосе зазвучали нотки авторитетности:

— Мне известны другие источники информации, мадемуазель. У вас открыто в субботу?

— Если есть предварительная договоренность, мы открываемся и по субботам. Надеюсь, у вас она есть?

— Да.

— В таком случае, я могу предложить побочную тему, с которой надеюсь вас завтра познакомить.

— Спасибо, мадемуазель, и до свиданья.

Он сидел на краешке кровати, кипя от злости и негодуя, как человек, обведенный вокруг пальца мелким мошенником.

Он еще мог понять, почему никто не упоминал о том, что Фэрвезер писал стихи Это была информация, не имеющая отношения к изучаемым им предметам, а сам он никогда не спрашивал. Но это совсем другое.

В университете он уже два года изучает идеи человека, который внес в математику вклад, гораздо больший, чем Эвклид или Эйнштейн, человека, который внес вклад в теологию, больший, чем Святой Августин, человека, который похоронен на кладбище героев в Арлингтоне, и ему до сих пор ни разу не попалось ни одного подстрочного примечания ни в одной из прочитанных им книг или журнальных статей, где содержался хотя бы намек на то, что Фэрвезер был под подозрением у Церкви.

Неужели история является государственным секретом?

У него есть козырь, и он его разыграет.

Халдейн III как член департамента должен иметь доступ к такой информации. Две недели назад он прямо сплеча спросил бы отца, почему Церковь имела наглость запретить биографию человека, который смонтировал последнего представителя Святого Петра на Земле, но теперь ему придется подойти к этому с осторожностью. По его вопросу Халдейн III может заподозрить, что он продолжает недозволенные взаимоотношения с обедавшей у них гостьей.

Такое подозрение может оказаться смертельным для его планов. Если его предчувствия, возникшие в воскресенье на мосту, обоснованны, то отец будет в лагере врагов.

По пути домой он остановился у магазина спортивных товаров, чтобы сделать некоторые покупки, и приехал домой позднее отца. Во время обеда Халдейн вызвал его на шахматный поединок.

— Чтобы наверстать потерянное время, я буду играть с тобой по удвоенной ставке.

Он чуть не совершил тактическую ошибку. Отец ухватился за предложение, и Халдейн выиграл первую партию. Двойной джин подействовал так сильно, что он едва не поплатился невозможностью проиграть вторую.

Отец выиграл третью партию так убедительно, что имел право заметить:

— Шахматы позволяют провести грань между математиками и продавцами мелочной лавки.

После еще двух побед Халдейн III принялся критиковать всю систему игры сына с беззастенчивостью мастера первой величины:

— Атакуй! Агрессивность — душа игры, а ферзь — ее загадка. Шахматы — это матриархат, построенный на силе женщины, и тот, кто не в состоянии управлять силой женщины, теряет мужество, выхолащивается, как шахматист.

Халдейн высоко ценил комментарии отца, потому что ему была необходима любая подсказка, которая помогала находить проигрывающие ходы. Между тем он собирался с духом, чтобы перевести разговор в такие области, которые могли бы помочь разрешить загадку запрета на Фэрвезера.

Чтобы поддерживать видимость состязания, он выиграл и нацедил себе храбрости из того же бочонка, из которого проистекало шахматное всеведение отца. Внезапно он осознал, что тратит впустую огромные усилия на то, чтобы быть тактичным и дипломатичным в разговоре, о котором Халдейн III утром даже не вспомнит.

— Папа, почему запрещена официальная биография Фэрвезера?

— Может быть, потому что он экспериментировал с антиматерией?

— Он жил до того, как эти эксперименты были объявлены вне закона.

— Ты прав! Делай ход.

Халдейн передвинул короля, подвергая его опасности.

Отец изучал позицию.

— Тогда почему же ее запретили?

— Он затеял борьбу с Папой Львом XXXV. Папа пытался отлучить его от Церкви. Но социологи поддержали его. Не то чтобы Фэрвезер им нравился, напротив. Они поняли, что Лев домогается еще большей власти. Он пользовался всенародной любовью. Из-за преданности вере, кто знает?

Халдейн прождал несколько мучительных мгновений, пока отец не сделал, наконец, свой ход, так и не объявив шах королю.

— Но Папа не мог затеять отлучение государственного героя без веской причины.

— Да, черт возьми, ты прав, сын. Твой ход.

Халдейн подставил короля под шах на одну линию с отцовским ферзем, но отец пошел пешкой по диагонали и перекрыл шах.

Халдейн отступил на одно поле назад и на два через короля ладьей.

— Почему ему позволили заниматься электронным Папой?

— В те дни за спиной триумвирата шла большая борьба. Соцы и Психи ополчились на Церковь. Они приветствовали изобретение Фэрвезера. Генри VIII, глава социологов, знал, что ему наверняка не придется беспокоиться о политических кознях со стороны компьютера… Шах!

Халдейн рокировал короля в третий раз.

— Почему Лев пожелал подвергнуть Фэрвезера цензуре?

— Государственный секрет, сынок. Твой ход.

— Я только что сделал ход, папа. Рокировку. Если все это настолько конфиденциально, почему его биография всего лишь запрещена?

— Сначала ее не тронули. Запрещение-то как раз и было уступкой Церкви.

Халдейну потребовалось высокое мастерство и пришлось сделать несколько невозможных ходов, чтобы создать на доске такую позицию, в которой при любом ходе, какой бы ни сделал отец, он ставил своему сыну мат. На лице Халдейна III заиграла насмешливая полуулыбка и раздался тихий возглас предвкушения триумфа, когда он разобрался в положении фигур. Халдейн нарушил приятный ход мыслей в мозгу старика, спросив:

— Как ты думаешь, тебе удалось бы достать для меня эту биографию? Должно быть, она интересна.

— Достань ее сам, — он нетерпеливо махнул рукой в сторону своего кабинета, — она там, на верхней полке… Шах и мат!

В квартиру Малколмов он пришел рано, чтобы проверить, нет ли спрятанных микрофонов, и поставить дюжину роз, которые он купил, в бронзовую вазу, стоявшую возле двери в прихожую. Справившись с обеими задачами, он сел на кушетку и стал бегло просматривать биографию, которую прочитал поздней ночью накануне.

Он слышал, как она остановилась возле роз, и сделал вид, что поглощен книгой. Он посмотрел, как она прихорашивает букет.

— Они распустятся еще больше. Этой матроне надо предоставить господствующее положение.

В считанные минуты она превратила его неуклюже составленный букет в гармоничную композицию.

Он подошел и поцеловал ее в шею.

— Персонификация — это слабый литературный прием.

— Ученик уже учит учителя. Вы способный.

— Способный, ретивый и хитрый. — Он повел ее к кушетке и показал на лежавшую на ней книгу. Она наклонилась и взяла ее едва ли не с благоговением.

— Его биография.

— Мне одолжил ее пана.

— Вы не наговорили ему о Фэрвезере лишнего?

— Он не вспомнит. Доктор рекомендовал ему выпивать рюмку-две перед сном в связи с его гипертонией. Прошлая ночь была очень спокойной.

На ее лице появилась тревога.

— Не обладай он силой ума, его никогда бы не назначили в департамент.

— У него достаточно здравого смысла не говорить о государственных секретах. Он, правда, едва не проговорился, но промолчал.

— Сказал он вам, почему была запрещена биография?

— В качестве уступки Церкви. Папа Лев пытался отлучить его, но Соц и Псих остановили Папу.

— Говорится в биографии об этом случае?

Он отвел взгляд.

В прошлое воскресенье ей стало страшно от мысли, что государство лучшего из всех возможных миров способно проводить цензуру, и он лгал ей, чтобы не поколебать ее веру. Ее жизнь определяется верой в то, что государство всемилостиво, и он сомневался, имеет ли право подвергать эту веру испытанию, подвергать опасности ее психику.

Но ведь она — профессионал, а не какая-нибудь павловская собачка, и болезненно ищет правды. Имеет ли он право выступать в роли цензора по отношению к ней, скрывая неприятную правду? Если он промолчит, то станет союзником того, с кем борется, и осквернит таинственность, связывающую его с ней.

Он неторопливо ответил:

— Этот случай упоминается там только в общих чертах. Видите ли, Хиликс, еще до того, как биографию Фэрвезера запретили, она прошла через цензуру.

— Так вы уверены, что у нас существует цензура?

— Я догадался об этом в прошлое воскресенье, — согласился он.

Он был уверен, что заметил в ее глазах искорку облегчения, но это душевное волнение утонуло в выражении участия, участия к нему.

— Значит вы знаете, кто такие три сестры рока? — Ее голос был ровным и бесстрастным.

— Да, — ответил он.

— Я беспокоилась за вас, — сказала она, успокаиваясь. — Они закомплексовали вас так сильно.

Внезапно ее поведение изменилось и она стала оживленной и деятельной.

— Итак, биография не дает намека на мотивы, побудившие Папу Льва пытаться отлучить Фэрвезера?

— Это даже не называется отлучением. Там говорится, что ему угрожали возможностью выражения недоверия. Семантически такая трактовка не противоречит истине. Отлучение — это одна из форм выражения недоверия, правда, весьма радикальная форма.

— Однако далее говорится «по мотивам противозаконной моральной порочности».

— Еще одна из этих фраз, — сказала она раздраженно. — Но скажите мне, долго ли после этого недоверия он работал над созданием Папы?

— О недоверии речь шла в 1850 году, а Папа был установлен в новом Папском Престоле в 1881 году.

— Тридцать лет он работал в виноградниках Господа Нашего, даже несмотря на то что Папа пытался его вышвырнуть.

— Это должно вас заинтересовать. Он женился на пролетарке.

— Когда? — спросила она.

— В 1822 году. У них был сын. В биографии о нем не говорится ничего, кроме того, что он как профессионал был введен в состав Департамента Математики. Очевидно, династия закончилась на этом сыне.

— Это мне так же не интересно, как и тридцать лет, которые он потратил на служение Церкви, хотя эта женитьба на пролетарке наводит на мысль об индивидуализме, который мог привести к уклонизму.

— Ни в коем случае, — сказал Халдейн, — Соц и Псих никогда бы не пошли вместе с уклонистом против Церкви.

— Но почему же он был так предан именно тому ведомству, которое пыталось его уничтожить?

— Может быть, Папе не удалось до него добраться, поэтому он сам добрался до него, до живого Папы, я имею в виду.

— Ненависть не может быть настолько сильной, чтобы подхлестывать человека в течение тридцати лет заниматься тем, чем он занимался. Это могли быть только любовь или раскаяние.

Халдейн, позвольте мне прочитать эту книгу. Может быть, обмениваясь мнениями, мы сможем найти ответ.

— Если мы найдем зловредный ответ, — сказал он, — это будет препятствием для выполнения вашего учебного задания… По телефону вы обмолвились о побочной теме. Какая у вас появилась идея?

— Эту мою идею теперь не стоит обсуждать, раз вам удалось раздобыть экземпляр биографии, но я думала, что могла бы подготовить статью о приемах и эмоциональных реакциях влюбленных восемнадцатого века. Поскольку вы любите меня, из вас можно было бы сделать идеального в этом отношении партнера.

— Вы намеревались поручить мне эту роль?

— В общих чертах, идея была в этом… Я хотела проверить некоторые приемы, которыми пользовались кокетки — они называли это «флиртом» — для усиления волнения своих любимых.

Знай он о ее планах, ругал он себя в душе, ни за что не принес бы эту книгу!

Однако спокойно сказал:

— Этот план пока не следует сбрасывать со счетов. В сочинении поэмы я буду вам мало полезен, если не считать помощи исследовательского характера. И у нас еще могут возникнуть препятствия, которые не позволят реализовать эту тему. Мы не сможем раскрыть государственный секрет, о котором нам не положено знать, даже пользуясь каким-то символом, не насторожив триумвират, но я мог бы дать вам огромное количество информации из первых рук, касающейся приемов и реакций влюбленных восемнадцатого века. Собственно говоря, я — просто золотая жила оригинального материала по этой теме.

— Покажите наглядно.

— Начнем с того, что существовал романтический поцелуй, вот такой.

Он обнял ее и уронил спиной на диван, но не стал целовать в губы, а мелко и быстро засеменил губами от ключицы к подбородку, словно саксофонист, настраивающий язычок своего инструмента. Она ухватила его рукой за волосы, повернула голову и прикусила зубами ухо.

Он почувствовал досаду, потому что она предвосхитила его следующее движение. Он встал, успокоился, небрежно шагнул к своей куртке и достал сигарету.

— Вы курите? — спросил он.

— Нет, но если курите вы, то фильтр должен быть у вас во рту, а не наоборот.

Она хихикнула, и, стряхивая с сигареты пепел, он знал, даже не будь он искушен в подобного рода экспериментах, что если она будет продолжать смеяться, то никогда не войдет в необходимое для его наглядного урока состояние. Чтобы привлечь ее внимание к показаниям собственного барометра, он сказал:

— Древние романтики использовали определенную форму самоконтроля, которая называлась «йогой». Это было что-то вроде религии. Я немного поднаторел в ней, пока изучал эту тему. — Он погасил сигарету после одной медленной затяжки, небрежно ткнул ее в пепельницу и сел подле девушки, положив как бы невзначай руку на спинку дивана позади нее. — Интересная религия, эта йога.

— Они обнимали девушку рукой и говорили с ней о религии?

— Конечно. Они называли это «невинной беседой». Иногда речь шла о политике, иногда о мировых проблемах. Но чаще всего темой была религия.

— Результаты ваших исследований не совпадают с моими.

— Поставьте ножки прямо, так, чтобы я мог видеть впадинки на ваших коленях.

— Я ничего не читала об этом.

— У вас очень красивые колени. Сбросьте шлепанцы, чтобы я мог видеть носки ваших ног… Вот так. Пять и пять, десять прелестных маленьких пальчиков… Это я сейчас вам льщу.

Он положил руку на то ее колено, которое было ближе к нему.

— Теперь я провожу проверку с целью убедиться, что все это ваше… Такое замечание они делали, прежде чем добиться возможности прикоснуться к тому, что они называли вторичными эрогенными зонами…

— Ну, теперь я понимаю, что такое невинная беседа, — сказала она.

Его пальцы постукивали по ее коленям.

— Во всех своих очертаниях вы созданы по законам готической архитектуры, — сказал он. — Красота ваших будылек привлекает взгляд к тому, что находится выше них.

— Будылек? — прервала она его.

— Архаическое название голеней… Но вернемся к готической архитектуре: ее очертания были задуманы так, чтобы привлекать внимание к небесам.

— Это тоже лесть? — спросила она. — Или это лекция по готической архитектуре?

— Хиликс! — Он похлопал ее по колену, выражая неудовольствие. — Вы намереваетесь стать поэтессой. Это символизм. Я говорю вам, придерживаясь древнего слога, что ваша крестцово-поясничная область божественна.

Она покачала головой:

— Либо вы слабый поэт, либо я плохо разбираюсь в символах. Покажите мне другой наглядный пример.

— Так и быть. Мы будем рассматривать ваши будыльки в качестве своего рода монад. Вот эта, правая, достаточно сильная, с хорошо разработанными мышцами. Вы, должно быть, очень много бегаете.

— Надо полагать, что это лесть?

— Что-то в этом роде, — пояснил он. — На самом деле, это то, что они называли завуалированным комплиментом. Когда говорили, что девушка много бегает, имелось в виду, что она является объектом непрерывной охоты.

Его рука, крепко обнимавшая ее за плечи, немного расслабилась, и она улыбнулась:

— Какой-то первобытный инстинкт говорит мне, что вы все ближе подходите к общей проблеме ухаживания за женщиной.

Ободренный, он погладил ее ногу под коленом и почувствовал прямо-таки готическое побуждение крепко сжать пальцы.

— У вас такая атласная кожа, словно шелк.

— А шелк атласный или шелковистый? — спросила она, как всегда строго следя за чистотой речи. Но он уловил учащенный темп ее дыхания, который вдохновил его на импровизацию.

— Попридержите ваши атласно-шелковистые пальчики пониже подола юбки, — сказала она и добавила: — Не надо. Стоять!

Ее слова, прозвучавшие как приказ, привели его в замешательство. У него возникло сомнение, имела она в виду «не надо» и «остановитесь» или «не надо останавливаться». Если она хотела его остановить, соображал он, то вполне могла бы оттолкнуть; вместо этого она прильнула к нему еще крепче, чем прежде, едва ли контролируя свои действия.

— О, Халдейн, пожалуйста, прекратите.

У нее на глазах появились слезы, и ему не хотелось, чтобы она расплакалась. Кроме того, она совершенно определенно просила его прекратить, поэтому он оставил ее и поднялся, чтобы закурить еще одну сигарету, внимательно следя за тем, чтобы не зажечь ее со стороны фильтра. Он заметил, что его руки слегка дрожат, и отложил сигарету, чтобы достать из кармана куртки носовой платок. К его удивлению, это простое упражнение в старинном ухаживании наделило его способностью проникать в суть истории — он был в состоянии понять явление демографического взрыва. Наклоняясь, чтобы утереть ей слезы, Халдейн знал, что, будь она хоть немного рефлекторно, он мог совершить геносмешение, несмотря на данное самому себе обещание.

Она открыла глаза и враждебно на него посмотрела.

— Были вы в одном из тех домов, перед тем как пришли сюда?

Поставленный в тупик ее неуместным вопросом, он грубовато ответил:

— После Пойнт-Сю не был ни разу.

Должно быть, она ему поверила.

— Нас спасла йога, — сказала она — Если бы мне удалось преодолеть вашу йогу, я бы пропала.

Наступил черед Халдейна потерять контроль над собой. Садясь рядом с ней, он сказал:

— Но, Хиликс, не было никакой йоги. Я ношу гимнастический бандаж. Это и есть мое сдерживающее начало.

Он скользнул рукой по ее талии, и тогда она сжала кулачок и принялась колотить его по груди, снова всхлипывая:

— Вы зверь! Вы неотесанный, вероломный зверь. Вы все время заставляли меня думать, что это я была животным. Все время я старалась побороть йогу…

Она перестала его колотить и, уронив голову, закрыла лицо руками и заплакала. Он нежно положил руку ей на плечо и попробовал утешить:

— Хиликс, вы истрепали его в лохмотья.

Она сбросила его руку, вскочила на ноги, подошла к стулу, села и свирепо посмотрела на него.

— Никогда больше не смейте ко мне прикасаться, вы, зверь.

В мозгу у него все завертелось. Она была по-настоящему на него сердита минуту назад, потому что он ей подчинился, а как только он объяснил почему, она рассердилась за то, что он сделал именно то, из-за чего она прежде рассердилась на него, потому что он этого не сделал. В отчаянии он всплеснул руками.

— Хиликс, давайте трезво взглянем на это дело, — сказал он, — и забудем восемнадцатый век. Идите сюда и позвольте мне взять вас за руку, и я принесу вам официальное извинение и за мою хитрость, и за неразумное поведение. Существует несколько нововведений к этому ритуалу, которые могли бы пролить свет, когда придет время писать.

Она упрямо покачала головой:

— Нет, то, что произошло однажды, случится снова. Да разве вы любите, вы — чокнутый. Вот, — она приблизилась, схватила биографию Фэрвезера и швырнула ему, — читайте о вашем Боге, вы, святоша от математики.

— У меня нет богов. Я — прирожденный неудачник, а боги всегда торжествовали. Иисус, Фэрвезер, Иегова, все они — победители. Единственная команда, которой я аплодирую, — «Балтиморские Иволги». Только раз в жизни мне было даровано взглянуть в лицо красоте, но красота показала мне нос.

Она не слушала. Ее глаза смотрели в сторону и кипели от злости. Колени, строго сведенные вместе, были направлены прочь от него.

Он безмолвно сидел, позабыв о Фэрвезере, который сползал с его тупо ноющих чресел.

Наконец она встала и пошла в переднюю, посмотрев на него с надменной холодностью; она держалась прямо, на расстоянии не менее вытянутой руки от него, когда проходила мимо, а бедра не раскачивались и на сантиметр от ее строгой перпендикулярности. Когда она уже выходила в переднюю, ее рука метнулась к вазе с розами и прикоснулась к цветам с изяществом беспредельной нежности.

Она вернулась в комнату, неся гитару и двигаясь мимо кушетки, на которой он сидел, с крайней осторожностью. Она снова заняла свое место на стуле, и линии ее тела расслабились, превратившись в мягкие округлые арки, заключившие в себе инструмент. Когда она коснулась струн, мурлыча какую-то мелодию, она напомнила ему картину мадонны с младенцем, но потом подняла на него взгляд, и ее губы искривились, как если бы беззвучно повторяли слово «зверь!».

Он наблюдал за тем, как она настраивает инструмент, как ее ловкие пальцы постукивают по кобылке, а уши настораживаются, прислушиваясь к звучанию. Каждое ее движение казалось ему выражением одной ей присущего изящества, и было так приятно сидеть и следить за ней, хотя она продолжала дуться и сердиться.

Наконец она повернулась к нему;

— Я хочу спеть вам несколько старинных английских и шотландских баллад, чтобы продемонстрировать очень простой размер, который присущ древним эпическим поэмам, а именно оральный. Издревле стихи сочинялись для того, чтобы их петь. Я намеревалась сделать это, чтобы привить вам некоторый вкус к стихам доромантического периода, но сейчас я это делаю, чтобы помочь вам привести в порядок ваш разум.

Самый подходящий момент предлагать ему слушать баллады, но он не хотел еще больше разжигать гнев его полумегеры, полубогини, поэтому притворился, что ему это интересно.

Его интерес не долго был притворным.

Голос у нее был слабый и ограниченного диапазона, но дикция оказалась четкой, а тембр низким и немного вибрирующим. Как и все остальное в ней, этот голос был сочетанием противоположностей — хрипоты, не лишенной грусти.

Она хорошо играла на гитаре, а голос вполне соответствовал исполняемым песням. Баллады наверняка сочинялись не для исполнения виртуозом вокала.

Эти песни были сентиментальными и грустными, причем их сентиментальность была совершенно неприкрытой, а грусть какой-то болезненной. В них сквозило наслаждение смертью и разлукой. В «Барби Ален» говорилось о двоих, погибших за любовь, на могилах которых выросли розовые кусты, вскарабкавшиеся своими ветвями на церковную стену, где они сплелись в один узел, воспринимавшийся как совершенно невероятный, но, если подумать, чарующий образ бессмертной любви. Другая баллада воспевала некоего джентльмена по имени Том Дули, который убил женщину и должен быть повешен. С редкостно добротным юмором толпа у подножья его виселицы заклинает его повесить буйну голову и облегчить душу слезами.

Он слушал ее, наблюдал за нею и отказывался верить, что это та же самая девушка, которая всего несколько минут назад колотила его в приступе сильного гнева и разочарования. Тот, кто свяжет себя с ней браком, обязан будет понимать эту перемену настроений; после того, как его основательно потреплют штормы ее красоты и ума, он всегда сможет войти в гавань ее нежности и артистических талантов.

В этот миг у него впервые мелькнула мысль, которая, как он прекрасно знал, несла в себе опасность для него самого, для нее и для обеих их династий. Но мысль явилась ему, и он ее принимает. Принятие этой мысли уже было решением.

Он должен забить столб узаконенной территориальной заявки на ее сердце. Каким угодно образом, с помощью каких угодно средств, пусть даже это означает необходимость перехитрить социологов, ввести в заблуждение генетиков и ниспровергнуть государство, он намерен добиться возможности законного бракосочетания с Хиликс.

Он взял в руки лежавшую на коленях официальную биографию Фэрвезера, медленно поднес книгу к губам и поцеловал ее.

 

Глава пятая

Рождество в этом году наступило рано, или студенту, с его громадной проблемой, так показалось. Он с удивлением обнаружил, что в студенческом общежитии тайно уже заготовлены запасы рождественского гоголя-моголя с ромом. Время от времени он рассеянно бубнил рождественские гимны, стараясь не обнаружить свое притворство, но мозг то и дело возвращался к этой проблеме с робостью осьминога, приближающегося к затонувшей туше убитого кита.

Миновать генетические барьеры было делом безнадежным. Обойти их так, чтобы оказаться в заранее определенном месте вне пределов пятидесяти миллионов пунктов одного только Северо-Американского континента, значило совершить невозможное, возведенное в куб. Всего лишь попытка подорвать государственную политику лично для него может окончиться, по меньшей мере, стерилизацией по государственному указу, но скорее всего ссылкой на планету Тартар.

Умопомешательство — довольно относительное состояние, но он, во всяком случае так ему казалось, явно сошел с ума. Другие обстоятельства были в его пользу — знания отца и его растущее понимание того, что всеведущее государство — это не абстракция, а некая агломерация социологов, психологов и священников, то есть профессий, которые по шкале сравнительного интеллекта Крафта-Стенфорда находятся намного ниже математиков-теоретиков.

Его Грандиозная Идея пришла ему в голову во время мальчишника в комнате общежития в последнюю пятницу перед каникулами.

Почти все время после полудня студенты то заходили, то уходили, перемежая рождественские возлияния непристойными шутками, а шутки — нешуточными разговорами. Халдейн в одиночестве листал фолиант «Жития Пап», полученный Малколмом в подарок в ответ на подаренный им купальный халат. Он узнал, что Папа Лев, последний Папа-человек, учредил орден пролетарских священников, называвшихся Серыми Братьями, куда был открыт доступ без формального теологического образования. Это был акт гуманизма, который никак не вязался с его попыткой отлучить от церкви Фэрвезера; Халдейна это заинтересовало, и он громко сказал:

— Послушай, Мал, не одолжишь мне эту книгу на каникулы?

— Пожалуйста, но обязательно верни. Это рождественский подарок.

Гости и напитки исчезли почти одновременно, и комната осталась в полном распоряжении Малколма и Халдейна. Малколм пригласил Халдейна составить ему компанию в горы.

— Огромное удовольствие, приятель. Ледяной воздух, обжигающий щеки, скрип снега под твоими лыжами и хруст ломаемых ног.

— Мы заляжем в берлогу в Бишопе. А если нам это наскучит, можем совершить паломничество на вертолете к Папскому Престолу. Судя по тому, как долго ты блюдешь воздержание, тебе понравится монашеский образ жизни. Возможно, тебе удастся проверить, как работают электронные схемы Папы.

Халдейн не мог понять, было это приглашение проявлением дружеских чувств или его товарищ по комнате, чувствуя неконформистские настроения Халдейна, искренне беспокоился о его духовном здоровье.

— Благодарю за приглашение, но мне надо так много прочитать.

— Не говори мне… эстетика математики., или это математика эстетики? Я всегда путаю ввод с выводом.

Когда Халдейн брился, готовясь отправиться домой, он вспомнил, что Хиликс подчеркивала логичность перемены ввода на вывод, и он осознавал, что уже работает над проектом, который должен перевести его в совершенно новую категорию, такую, в которой Хиликс сможет закрепиться так же легко, как входит в зацепление зубец шестерни.

Он сделает проект и создаст электронного Шекспира, что логически потребует параллельного развития литературной кибернетики.

Хиликс займется кибернетикой факультативно.

Заканчивая бритье, он пропел одну коротенькую песенку, и услышавший ее Малколм спросил из комнаты:

— Что это за песенка?

— Одна из тех, что пели наши предки.

— Ну и кровожадные у нас были прародители.

Он спел нелепую частушку:

Его пение было отражением прозвучавшего в подсознании резкого, как выстрел, сигнала тревоги по поводу раздумий о том, что он собирается сказать Хиликс в субботу.

Как можно добродушно преподнести девушке топор, чтобы она порешила тех, кто дал жизнь ее духовным силам?

В этот вечер за шахматами Халдейн подбирался к тому, что знал отец, вооружившись для его ослепления искренностью.

— Читая биографию Фэрвезера, я недоумевал, как он мог вступить в брак с простой работницей.

— Высокое положение дает соответствующие привилегии.

— Когда ты вступал в брак, со многими ли женщинами имел беседу?

— С шестью. Это больше, чем положено математику, специализирующемуся только в одной области. Мне всегда нравились азиатки, и если бы я оплатил ракетное путешествие в Пекин, ты был бы евроазиатом.

— А почему ты остановил выбор на матери?

— Она сказала, что умеет играть в шахматы. Не отвлекай меня. Думаю, смогу тебя разгромить.

Суббота в Сан-Франциско была ветреной. Русский холм, Шишак и Телеграфный холм уперлись в брюхо облаков и так глубоко в него погрузились, что казались лемехами плуга, стремительно и плавно рыхлящими темный суглинок. Дождевые заряды наносили мощные удары по заливу, а весь Алкатрац как бы опух, окутанный мглой.

С книгами под мышкой вошла Хиликс и наполнила гостиную хвалебным гимном интеллектуальной красоте, глаза светились переполнявшими ее мыслями.

— Слушание дела Фэрвезера было в ноябре 1850 года. Его супруга умерла в феврале того же года. Если отталкиваться от даты их бракосочетания, она дожила только до середины пятого десятка, так что не могла умереть естественной смертью. Возможно, даже весьма вероятно, что ее смерть и судебное разбирательство были вызваны одной и той же причиной. Фэрвезер сделал в тот год что-то ужасное, если она выбросилась. Вы согласны с логикой возможности того, что она выбросилась?

— Логическая возможность. Она была супругой человека, идеи которого не могла разделить, потому что тогда в мире не было и полутора десятков человек, которые могли в полной мере проникнуть в смысл его теорий.

— Хорошо! Есть еще фигура Фэрвезера II, их сына. Упоминается только факт его рождения и то, что он стал профессионалом-математиком. Больше о нем ничего нет, но мы знаем, что он пережил свое двадцатичетырехлетие, поскольку стать профессионалом он мог не ранее этого возраста. К тому времени его родители состояли в браке уже двадцать восемь лет. Статистика показывает, что большинство женщин выбрасываются в возрасте от тридцати до тридцати шести, когда брачные узы ослабевают, то есть появляются мотивы для самоубийства. Так что, скорее всего, она выбросилась не потому, что не могла понять идеи своего мужа. На это мало шансов, поскольку они принесли ему, а следовательно и ей, удовлетворение всемирного признания. Мы должны предположить, что она пошла на самоубийство по другой причине.

— Что такое мог совершить Фэрвезер, если это стало и причиной самоубийства его супруги и поводом для его судебного преследования Церковью на предмет отлучения? Что он должен был сделать, чтобы раскаяние заставило его лизать тот сапог, который его же и пинал? Каким громадным и насколько искренним должно было быть это раскаяние, чтобы оно было принято Церковью и позволило Папе Льву вновь открыть двери Церкви раскаявшемуся грешнику?

Она встала с кушетки и, отойдя, повернулась к нему лицом.

— Логика приводит меня к одному-единственному объяснению — детоубийству. Фэрвезер убил своего собственного сына. Помните: «Призвав на помощь мощь людских приличий, болиголова яд в твою мешаю пищу».

— О Хиликс, — он почти выкрикнул свой протест, — вы выискиваете личные мотивы в самом неличностном, универсальном уме, какой когда-либо существовал.

Она покачала головой:

— Вы сотворили себе кумира. Вы верите, что Фэрвезер был не способен ни на что, кроме богоподобного поведения. А я смотрю в лицо возможности практического осуществления цензуры государством. Наберитесь мужества, сопоставимого с моим, и повернитесь лицом к логическим фактам.

— Я могу положить на лопатки вашу логику, предоставив сведения о том, что Папа Лев был гуманистом, — сказал он. — Но ваша логика сбивает вас с толку. Если бы Фэрвезер убил своего сына, он был бы отлучен от Церкви.

— Не обязательно, если имелись законные сомнения, — она сделала ударение на слове «законные», — которые могли помочь ему получить поддержку Соца и Психа. Именно они имеют дело с законностью, тогда как Церковь заботится о морали. Если он напустил в плавательный бассейн пираний, ничего не сообщив сыну… Вы понимаете?

— Да, — согласился он, — но Соц и Псих не смогли бы выступить против Церкви с одной лишь приверженностью букве закона.

— Ах, они не смогли бы? — вспыхнула она. — Что была для них жизнь полупрола? Ничего! А что значило для Церкви то, как именно он умер? Все!

— Теперь давайте предположим, что Соц и Псих не встали на защиту Фэрвезера, вооружившись настолько мощно, чтобы противостоять Церкви и сокрушить ее. Предположим, они набросились на Фэрвезера и превратили суд над ним в скандальный процесс. Что бы они выиграли?

Именно на это намекал отец, у которого знаний гораздо больше, чем у нее. Его интерес обострился еще больше, когда она подошла и схватила книгу по истории.

— Я отметила одно место. Слушайте: «На тайном совещании в феврале 1852 года произошло перераспределение сфер влияния, которое дало Церкви полную духовную власть над этими верующими-непрофессионалами…» — помните, в первой половине девятнадцатого века еще оставалось несколько буддистских сект и сект фарисейских евреев — «.. а полная полицейская власть была отдана Департаменту Психологии, тогда как функции законодательной власти были делегированы Департаменту Социологии». Эта подвижка была, вероятнее всего, прямым следствием суда над Фэрвезером.

Халдейн откинулся на кушетке. Она провела блестящий анализ, но она устанавливает причинно-следственные связи по-женски, интуитивно. Сперва она выстраивает теорию, а потом подыскивает факты для ее подтверждения, вместо того чтобы создавать теорию на основе фактов.

— Если судить исключительно по его работам, — сказал Халдейн, — то Фэрвезер был величайшим гуманистом. Гуманисты не способны на убийство.

— Гуманист! — Хиликс подошла и села перед ним на пуфик, как бы моля понять ее позицию.

— Еще детьми и вы, и я в обязательном порядке должны были наблюдать за прибытием и отправлением кораблей Тартара. Помните этих ужасных серых слизняков, падающих с неба. Помните этих космонавтов, вразвалку приближающихся к съемочным камерам, их тяжелые подбородки, их оплывшие туши, напоминающие жаб, истекающих первобытной слизью. Помните Серых Братьев в их сутанах с капюшонами, жалобно воющих свои литургии над живыми мертвецами, которых они несли по длинной сходне этого корабля? Помните глухой звук закрывания последнего входа, подобный клацанию двери склепа? Вы помните эти счастливые мгновенья нашего детства, Халдейн?

Эти милые упражнения по выработке условного рефлекса страха, эти невинные телевизионные шоу, которые нас заставляли смотреть, несмотря на то что после них мы просыпались по ночам с пронзительным криком ужаса, эти корабли, эти команды космонавтов, все это — от ума Фэрвезера. И вы называете это гуманизмом?

— Хиликс, — сказал он, — вы смотрите на это исключительно глазами чувствительной девочки, которая была сильно запугана. Я и мальчишкой никогда не боялся смотреть на эти корабли, потому что для меня они были не кораблями в ад. Они были просто звездолетами.

Фэрвезер проектировал их не как тюремные транспортные средства. Он дал их человечеству как мост к звездам, но Парки — три сестры Соц, Псих и Церковь — отогнали их от звезд. Когда исполнительная власть отменила космические разведывательные полеты, Фэрвезер сделал единственное, что он мог сделать, — он спас корабли и остатки их команд.

Эти неприветливые космонавты — кровные братья ваших романтических поэтов.

«Харон» и «Стикс», перескакивающие порог деформации времени между нами и Арктуром, — наследство, которое оставил нам Фэрвезер. Когда мы наконец осмелимся снова подняться на те высоты, которых уже достигали наши праотцы, эти корабли будут ждать нас, чтобы вознести к звездам.

— Халдейн, вы — удивительный и странный парень, но вы не в состоянии относиться к Фэрвезеру объективно.

— Я могу относиться объективно ко всему… Если я соглашусь с вашей тезой о том, что Фэрвезер мог убить собственного сына, вы сможете считать мою объективность сопоставимой с вашей?

— Несомненно.

Он стал неторопливо загонять ее в угол.

— Можете вы объективно взглянуть на свою собственную смерть?

— Не менее объективно, чем любой мужчина!

— Если я говорю, что люблю вас и хочу умереть за эту любовь, вы, со всем вашим знанием романтических влюбленных, могли бы допустить, что я бескорыстен?

— Это — один из догматов культа влюбленных. Теоретически я приму это, но я никогда, даже всуе, не попросила бы доказать мне вашу искренность.

— Вы так бескорыстны?

— Мне нравится думать, что да, но я никогда не ответила бы на этот вопрос, если бы не была бескорыстной.

Эти ответы завели ее в расставленную ловушку софистики, и он захлопнул клетку.

— Чтобы вывести вас на чистую воду, я намерен попросить набраться бескорыстия, сопоставимого с моим, потому что собираюсь добровольно пойти на смерть ради вас, и прислушаться к тому, что я скажу, со всей вашей хваленой объективностью.

Итак, он с холодным сердцем вслушивался в собственные слова, которыми в самых общих чертах излагал свой план взаимопоглощения их профессий, которое даст им возможность вступить в брак. Сначала он подробно познакомил ее со своей математической теорией эстетики в ее приложении к литературе, и с самой первой фразы она уловила ее скрытый смысл. Он это понял по тревоге и грусти, появившихся в ее взгляде. Хотя многое из того, что он говорил ей, было облечено в математические термины, она слушала сосредоточенно и с полным напряжением внимания, и это говорило ему, что она его понимает. Только один раз, когда он объяснял ей принцип задания математических весов элементам речи, она прервала его вопросом, прозвучавшим гортанно и хрипло:

— Какие веса вы задаете номинативным абсолютам?

Он объяснил и стал подробно говорить о дисциплинах, за изучение которых она должна взяться, чтобы добиться поступления в аспирантуру и получить степень доктора философии в той новой категории, которая поглотит обе их нынешние категории. Все объяснение заняло у него полтора часа.

Она отвела взгляд от его лица и посмотрела в окно на залив, теперь сияющий в лучах солнечного света, лившегося с промытого дождем неба.

— Темно, темно при свете дня!

Она повернулась к нему с грустным смирением полного подчинения:

— Я хотела открыть эти двери, одну для вас, другую для себя. Я хотела принести на эту добрую, старую планету ее последнюю ясноглазую любовь. Я надеялась, что наша любовь сможет пышно расцвести, пусть совсем ненадолго, в этой пустыне. Но в нашем оазисе живет тигр.

Уже долгое время климат Земли становится все более и более суровым для нас, поэтов. Неудивительно, что почти умерло то пламя, которое нас согрело. О, я не такая уж невинная овечка. Я раздула пламя вашего влечения ко мне, и теперь понимаю, что горю в нем сама.

Поступая так, не отворачиваюсь ли я от пепла моих предков и храмов моих богов? Да, но потому, что я не настолько глупа, чтобы морить голодом свою любовь, подкармливая лишь ее чувство собственного достоинства. А вы. Если ваша затея кончится неудачей, вы будете сосланы на Тартар. Если добьетесь успеха, чуточку больше человеческих существ перестанут быть гуманистами.

— Но если я добьюсь успеха, вы и я будем неразлучны до самой смерти.

— Моя любовь к вам простирается до таких глубин, таких просторов и высот, каких только может достичь моя душа, поэтому у меня нет ни единого повода для сомнений. Для меня, это вопрос моего бытия. Я принимаю ваше предложение.

Он не вскочил с кушетки, чтобы запечатлеть на ее устах церемониальный поцелуй. Он расслабился, так и оставшись сидеть откинувшись на своем месте. Договор был заключен, пакт торжественно провозглашен, и он физически ощущал, как эту сердцевину определенности обволакивает аура прощания навсегда. Он испытывал такое же чувство, какое должен был испытывать Колумб, проплывая мимо Геркулесовых столбов, или Ивановна, оставлявшая позади себя постепенно тускневшее многоцветье родного земного шара, — чувство окончательной решимости, окрашенной страхом.

Он поднял лицо к Хиликс:

— Есть одна вещь, которую я должен знать точно. Может ли основатель новой категории сам определять генетические требования? Логично ответить — да, но если ответ отрицательный, нам останется только бросить проклятье Господу Богу и умереть.

— Как нам найти ответ?

— Я могу спросить у отца.

— Если у него возникнет подозрение о существовании этого плана, он провозгласит словесный эдикт, — предостерегла она, — и последние в мире влюбленные так и не смогут отдаться своей любви.

Это ее замечание не очень тронуло Халдейна в кипении обуревавших его тогда мыслей, однако позднее, когда подошло Рождество, и он надолго остался вдали от нее на время каникул, у него было достаточно времени, чтобы вспоминать и анализировать все ее замечания, и он понял, что за этими словами скрывались обещание и желание.

Из дома в Сосалито она прислала его отцу поздравительную рождественскую открытку, и он понял, чем заняты ее мысли. Сделав из года в год повторяющуюся закупку джина для отца, он на том и закончил предрождественское хождение по магазинам. Неделя до Рождества и неделя до новогоднего праздника были заняты чтением.

Он читал полное собрание сочинений Джона Мильтона, потому что ему запомнилась какая-то ядовитость в ее фразе: «…Этот отвратительный Джон Мильтон», и Халдейну не терпелось узнать, почему у нее было презрительное отношение к этому поэту. Ему полюбились звучные высокопарные фразы языка той эпохи, особенно он восторгался образом Люцифера из «Потерянного рая». Вот это был человек!

Он понимал, что такое произведение должно было быть запрещено государством, но поэма написана до того, как Линкольн довел дело до гегемонии Объединенных Наций. Задолго до того, как на поэму могли быть навешены любые ярлыки подрыва устоев и уклонизма, она была признана классической, и за Сатаной закрепился статус Властелина Тьмы.

Читая одну за другой работы Мильтона, он наткнулся на строку: «Темно, темно при свете дня» и вспомнил, что Хиликс ее цитировала, когда была в состоянии стресса от его предложения Ему даже захотелось позвонить ей и спросить:

— Если вы питаете отвращение к поэту, зачем же цитируете его?

С отцом он вел себя очень и очень осмотрительно. Он был на редкость покорным и почтительным сыном, безотказно играя с отцом в шахматы и проигрывая десять процентов партий. Только в воскресенье, первое после Нового года, в последний раз переночевав дома, он почувствовал, что наступил самый подходящий момент превратить в наличность свои дивиденды от примерного поведения.

Склонившись над шахматной доской, он спросил:

— Папа, проводят ли генетики скрещивание категорий?

— Когда возникает необходимость. Несколько лет назад у нас было затруднение с межпланетными штурманами, которые не могли противостоять космическому умопомешательству. Скрестили женщину-математика с бегуном на длинные дистанции. Удар его пульса составлял около половины нормы для обычного человека, и у него была нервная система черепахи. Идея состояла в том, чтобы их отпрыск оказался математиком в спячке. Скрещивание повторялось три раза, и каждый раз отпрыск получался слабонервной черепахой. Мать очень привязалась к своим детям и выбросилась, когда усыпили ее последнего; производитель продолжал бегать.

Халдейн изучил положение фигур и сделал ход конем.

В этой позиции он мог сделать мат в три хода и знал, что отец в этом разберется; однако занятый проблемой отражения атаки коня, он не замечал главной угрозы, слона, который еще был на своей исходной позиции.

Как он и предполагал, отец ушел в глубокую защиту, обороняясь от коня.

Халдейн двинул слона.

Отец отчаянно защищался, но нашел контратакующий ход, предупреждающий движение слона. Следя за мыслью отца, Халдейн сказал:

— Ты когда-нибудь слышал о выборе супруги по требованию самого профессионала?

— Фэрвезер единственный, о ком я слышал.

Отец ответил походя, не отвлекая внимания от доски.

Халдейн спросил снова:

— Предположим, два члена одной бригады, но разных категорий, очень хорошо скоординировали свои усилия на выполняемой работе…

— Социологи узнают об этом!

— Примут они ходатайство от этих двух членов бригады?

Это не было грубым вопросом в лоб, вопрос камуфлировался легкомысленностью. Медлительность отца сводила Халдейна с ума, но ответ оказался неполным:

— Возможно. Это будет зависеть от обстоятельств.

Отец сделал атакующий слона ход. Халдейн пошел конем и сказал:

— Шах!

Халдейн III облизнул губы и стал изучать доску. Его затруднения могли быть разрешены. Он мог пожертвовать ладью и освободить ферзя, чтобы шаховать короля сына, которому придется уступить коня.

Халдейн ждал вспышки полуулыбки на лице отца, которая должна была последовать за оценкой имеющихся у сына альтернатив. Когда она появилась, Халдейн спросил:

— Если бы антрополог наткнулся на какой-то аспект примитивной культуры, который, как он думает, может пролить новый свет на проблемы нынешнего времени — то есть если его исследование привело к крутому виражу в область социальной антропологии — мог бы он в этом случае ходатайствовать перед социологами о том, чтобы его супругой стала социолог, а не антрополог?

— Предположим! Предположим! Какого черта ты в это лезешь?

Внимание Халдейна III переключилось с шахматной доски на сына, его глаза горели пламенем, бледность заливала лицо.

— Господи, папа, выходит, я не могу задать гипотетический вопрос, не опасаясь, что ты прыгнешь мне на грудь обеими ногами?

— Позволь мне дать тебе на твой гипотетический вопрос не менее гипотетический ответ. Если бы в таком ходатайстве проявилась какая-то подлинно социальная потребность, оно было бы рассмотрено. Если обнаружатся малейшие основания для подозрения в том, что поводом для него послужило сексуальное влечение, будет проведено тщательное обследование обоих подозреваемых на предмет выявления регрессивных наклонностей. Если у профессионала будут обнаружены признаки атавизма, он будет переведен в пролетарии и стерилизован по государственному указу. Любой профессионал, который подаст такое ходатайство, подпишет тем самым свой смертный приговор. Эта опасность будет опасностью вдвойне, если предметом ходатайства будет надкатегорийное скрещивание. Опасность утроится, если предлагаемыми для взаимного поглощения категориями являются наука и искусство. Это будет неопровержимым фактом, если такими категориями являются математика и поэзия!

Его отец все знал!

Весь застарелый антагонизм к отцу завертелся в его мозгу, но осторожность не позволила выразить это действием.

Продолжая притворяться легкомысленным, он сказал:

— Это слишком конкретный ответ на гипотетический вопрос.

— Мне не нравится, когда играют в темную. Твоя мать полагала, что я самонадеянный глупец, но я просто всегда был честен. И я намерен дать тебе маленький отеческий совет. Забудь эту девушку, Хиликс!

— Зачем ее сюда приплетать?

— Не валяй дурака! Неужели ты в самом деле думаешь, что я не догадываюсь, почему искусство и я стали так сильно привлекать твое внимание, особенно после того, как эта Сафо со счетами под мышкой практически заставила меня пригласить ее в мой дом. Эпическая поэма о Фэрвезере — вот ведь плутовка!

Сарказм в голосе отца уступил место задушевности:

— Слушай, сынок. Эти генетические законы защищают нас. Без них любая краля юношеского возраста с мечтательными глазами могла бы разбухнуть дефективным отпрыском от любого, походя встретившегося, живительного источника, который легко умасливается с помощью содержимого ее сумочки для косметики. Их ублюдки добрались бы до наших пупков.

Эти законы защищают тебя. Ни одно дилетантское качество не обладает способностью производить качественный продукт, цена которого соответствует произведенным затратам, и, когда бы ты ни отправился в козлиный загон за шерстью, это всегда будет кончаться для тебя уплатой двойной цены за дешевку.

Эти законы защищают меня. Я не хочу видеть красную отметку X, на которой заканчивается линия Халдейнов только потому, что мой сын оказался неумелым купцом на рынке краль.

Халдейна обидело ехидное замечание о его купеческих способностях от человека, который швыряет алмаз на прилавок мелочной лавки.

— Кажется, этой линией ты гордишься больше, чем мной!

— А почему бы и нет? Ты и я — только частицы этого континуума, но имя, которое мы носим, кое-что значит.

— Может быть, я не хочу быть одной из цифр ряда. Может быть, мне больше нравится быть суммой цифр.

— Боже правый, что за самонадеянность! Будь ты ребенком, я мог бы отнестись к твоему лепету с симпатией. Если тебе нет дела до твоей династии, подумай, по крайней мере, о своем собственном интеллекте. Если ты, каким угодно действием, лишаешь общество услуг твоего разума, ты тем самым совершаешь преступление против всего рода человеческого.

— Если у меня есть серьезные сомнения по поводу ценности самого этого общества, то что бы я ни вложил в него, это будет грехом перед самим собой.

— Серьезные сомнения в ценности общества! Кто ты такой, чтобы сомневаться в обществе? Тебе только двадцать. Этих мыслей ты нахватался у этой крали?

Халдейн поднялся, все его тело напряглось, лицо побледнело.

— Знаешь, старик, я устал слушать, как ты называешь ее кралей.

— Ты хочешь, чтобы я сказал тебе, кто она есть на самом деле?

Халдейн осторожно отступил от стола. Аккуратно поставил стул на место. Чуть ли не робко вошел в библиотеку и собрал свои книги в ровную стопку. Он туго перевязал их, соорудив из ремня ручку-петлю.

Он достал из шкафа плащ-накидку, взял книги и направился через гостиную к выходу.

Отец встал и пошел за ним к двери, спрашивая:

— Куда ты идешь?

— Я решил уйти отсюда до того, как сверну тебе шею.

Внезапно Халдейн III заговорил ласково:

— Послушай, сынок. Я прошу прощения за то, что вспылил. У меня нет других оснований быть недовольным этой девушкой, кроме ее силового давления на тебя. Я имел удовольствие быть в фокусе действия ее своеобразной энергии, но она не для нас. Ей не много лет, я знаю, но она никогда не была молодой. Ты со своей бесхитростностью попал во власть Далилы. Меня заботит не она, а ты. Ты — мой сын, моя единственная замена…

— Папа, мы на многие версты отдалены друг от друга. Да, я — твоя замена. После меня придет Халдейн V, проштампованный тем же самым серийным номером. Мы детали компьютера! Гуманизм Фэрвезера проявился в его иронии, когда он превратил Бога в твердотельный компьютер.

Какова наша цель? Куда мы идем? И это, по-твоему, лучшее из всех возможных обществ на лучшей из всех планете.

— Ты не веришь в это?

— Больше нет.

Халдейн III сел на кушетку. Он выглядел ошеломленным:

— Она сделала это с тобой.

— Она ничего не делала. Она задавала вопросы, а я находил ответы. Ваше общество, эта вычислительная машина, обесчеловечивает все, даже наши с тобой взаимоотношения. Но, папа, я намерен разбить эту машину. Фэрвезер это делал, значит, смогу и я!

— Сядь! Я хочу кое-что рассказать тебе.

Несмотря на бесцветный тон отца, в его голосе был какой-то жар, который заставлял покориться. Халдейн сел.

— Ты думаешь, что последним гуманистом был Фэрвезер. Нет. Последним гуманистом был Папа Лев XXXV.

Отец на мгновение замолчал, как бы пытаясь собраться с мыслями. Его взгляд сосредоточился на чем-то, находящемся очень далеко, а в дыхании появились какие-то скребущие звуки.

— Я открою тебе государственный секрет. Фэрвезер породил с этой пролетарской супругой чудовище, Фэрвезера II, существо, которое творило на этой планете большее зло, чем любое другое со времен Великого Голода. Несмотря на зловредность Фэрвезера II, Папа Лев затеял судебное разбирательство против Фэрвезера I с целью отлучить его от Церкви за то, что он выдал своего сына полиции.

Снова воцарилась тишина, нарушаемая только хриплым дыханием отца. Наконец он продолжил:

— Я хочу, чтобы ты знал это, потому что, если ты прав в своей самонадеянности, если ты способен повторить его подвиги, я хочу, чтобы ты знал, какого рода образ действия ты выбираешь.

Папа Лев считал предательство моральным преступлением. Он строил обвинение против Фэрвезера на чисто человеческой основе. Социологи и психологи возражали, утверждая, что Фэрвезер I поставил чувство долга перед обществом выше морального долга.

Они победили. Папа потерпел поражение. Но Фэрвезер I сослал своего сына на Тартар.

— Откуда ты это знаешь?

Халдейн III мгновенно подобрался, став прежним холодным, высокомерным профессионалом.

— Ты подвергаешь сомнению знания члена департамента, студент?

— Я имею право усомниться в обоснованности такого обвинения в адрес Фэрвезера, член департамента!

— Пошел вон! — Властностью горела каждая черточка лица Халдейна III.

Халдейн сгреб свои книги и, широко шагая, прошел мимо него, но в дверях обернулся, сам не свой от бешенства и отчаяния.

Перед ним сидит ниспровержитель, неколебимый, бескомпромиссный, пристрастившийся к джину и помешавшийся на шахматах старик. Он ненавидит Хиликс. Он ненавидел свою супругу. Он ненавидит собственного сына. Теперь он ненавидит и память о Фэрвезере!

Его взболтанные мозги отказывались соображать, и он выпалил:

— Скажи-ка мне, моя мать выпала из окна или она выпрыгнула?

Отец обмяк на кушетке. Злость сменилась болью. Когда сын со стуком захлопнул за собой дверь, Халдейн III закрыл глаза и жестом тщетности усилий и краха надежд махнул рукой.

Пока он вел машину, возвращаясь в Беркли, злоба покинула его, а когда гнев улегся окончательно, он уже знал, что это был последний тропический шторм перед наступлением ледникового периода в его уме. Король умер, сраженный уверенностью Халдейна в том, что отец говорил правду, а Хиликс — это снегурочка, потерявшаяся в морозной мгле. Фэрвезер, этот хуже чем детоубийца, просто церковный лизоблюд, сотворивший Папу-робота.

Он хотел чему-нибудь молиться, но в его огромном одиночестве только привидения древних богов давились от смеха. Но вот, едва его душа настроилась на эту суб-субарктику, некая аура заискрилась холодными вспышками, затем полыхнула ярким пламенем ослепительной картины шуршащего мимо него света, который испускала поющая в венах кровь.

LV2 — (-Т).

Если он сможет это доказать, у него не будет нужды молиться никаким богам!

Картина несущегося мимо света исчезла. Он знал, что так и должно быть, но ни в одной лаборатории Земли продемонстрировать это невозможно.

Его мысли снова вернулись в пояс вечного льда.

 

Глава шестая

Первая лекция в понедельник, по анализу напряженных состояний, позволила Халдейну окунуться в привычную жизнь. Сначала он остановил выбор на этом скучном предмете нудного лектора в надежде иметь некий буфер для той боли, которая мучила его в это первое утро недели. Но теперь, истомленный бессонной ночью, он обнаружил, что вдвойне необходимо и вдвое труднее сосредоточиться на вещах, не несущих в себе эмоциональной нагрузки, чтобы не отчаяться оттого, что самая дальняя периферия его сознания так и не поддается полному контролю.

Мощное сооружение его мысли, которое он планировал воздвигнуть в полном секрете, было обнаружено экспромтными умозаключениями отца. Хиликс теперь упорхнет от него, не оставив ему ничего, кроме обломков самомнения, потому что мнение поэтессы о Фэрвезере оказалось верным, а математик ошибался. Останутся еще черепки от вдребезги разбитого идола, который предал человечество таким чудовищным образом.

И над всем этим стояло воспоминание о боли на лице отца. Он ни секунды не сомневался, что смерть матери не была самоубийством, но было достаточно воскресить в памяти отца упрек в собственный адрес по поводу какой-нибудь давнишней семейной ссоры, чтобы это обвинение резануло его, словно лезвие бритвы.

Он едва усидел на месте, когда угрызения совести уступили дорогу гневу.

— Декан Брак желает видеть вас, Халдейн IV.

Посыльный вошел в аудиторию тихо и шепнул эти слова Халдейну на ухо.

Халдейн собрал книги и вышел из класса.

Он прекрасно понимал, что отец не звонил декану, чтобы предупредить об атавистических наклонностях собственного сына. Такой звонок поставил бы под угрозу его самого.

Не отступая от принятой членами департаментов практики, Халдейн III переводит сына для «расширения сферы его образования». Вероятно, ему дают новое назначение в металлургический колледж на Венере.

У самого Халдейна очень мало пружин, на которые он мог бы давить; по успеваемости он в первых десяти процентах учащихся своего класса, и декан Брак не станет стремиться избавиться от студента, который повышает средний показатель успеваемости математического колледжа. Он доставит декану все боеприпасы, какие тому понадобятся, чтобы воспрепятствовать давлению отца.

Сжав челюсти, напрягшись всем телом, Халдейн шагнул в кабинет декана, и секретарь махнула рукой, приглашая занять место в голове шеренги студентов, ожидающих приема. Он обрадовался тому, что задержка будет небольшой. Ему хотелось ввязаться в бой немедленно.

Повода обнаруживать декану агрессивность не было. Перед тем, как переступить порог, он сделал на лице маску безликого профессионала.

В декане, напротив, безликость не ощущалась вовсе.

— Садитесь, Халдейн, — сказал он очень ласково.

— Благодарю вас, сэр.

— Обычно я начинаю беседу с моими студентами вопросами об их отметках, но о вашей успеваемости мне известно, и меня она радует.

— Благодарю вас, сэр.

Он как бы ощупью искал подход к Халдейну:

— Иногда мне приходится выполнять неприятные обязанности… Я… э-э… послушайте, юноша, я не могу придумать ничего такого, что было бы приятно услышать. Прошлой ночью ваш горячо любимый и талантливый отец скончался.

— Как?

— Кровоизлияние в мозг. Он умер во сне.

— Где он? Куда его дели?

— Его тело находится в морге Сутро. Завтра состоится государственная заупокойная служба в его память в Соборе Святого Гаусса. Вы, конечно, освобождаетесь от занятий на остаток недели.

Декан помолчал, выражая своим молчанием сочувствие. Наконец он предложил:

— Если вам необходимо религиозное утешение, часовня открыта.

У Халдейна не было тяги к религиозному утешению, но предложение декана подействовало на его мозг как команда; он в оцепенении покинул кабинет и направился через университетский двор к часовне.

В часовне было холодно и темно. Он преклонил колена в оградке близ алтаря, над которым неясно вырисовывался Арбалет.

Он пытался думать о мучениях Иисуса во время Его последнего наступления на Рим, но Иисус умер на вершине Его окончательной победы, полной скрытого смысла смертью от рук врагов Церкви Стрела, пронзившая Его грудь, не была послана Его сыном.

Только покинув часовню, он почувствовал себя более спокойно. Она была тем темным местом, где он смог ощутить боль своих ран и зализать их.

Вернувшись к себе в комнату, он лег и отдался на растерзание долгому, скребущему душу дню.

Малколм пришел позднее и выразил свои соболезнования. Как только телевизионные новости сообщили о смерти, выразить сочувствие приходили и другие студенты. Пока они разговаривали с ним, он не оставался наедине со своими мыслями. Он боялся наступления ночи, несущей одиночество.

Малколм предложил отвезти его на заупокойное богослужение, и он согласился.

Когда они с Малколмом прибыли в собор на Стоктон-стрит, там было многолюдно и стоял удушающий аромат цветов. Большинство присутствующих были из класса профессионалов, которые знали его отца, но были и группки пролетариев, пришедших поглазеть на покойника, над которым будет совершаться погребальный обряд.

Халдейн позабыл обо всех них, как только его и Малколма ввели внутрь. Едва сев, он почувствовал пожатие руки и, повернувшись, увидел Хиликс, которая сидела рядом с ним. Она не плакала, но глаза были грустными.

Хиликс разбудила его сознание, и он заметил среди присутствующих других женщин, некоторые открыто прикладывали носовые платки к глазам. В странном соседстве с его горем появилась мысль, что отец, возможно, был вхож в сферы, о которых его сын не имеет представления.

Хотя эта мысль ошеломила его, но не принесла облегчения, так же как не давали его цветы, друзья и соответствующие происходящему интонации голоса священника, повторявшего торжественные обеты, которые люди испокон веку используют, чтобы обмануть боль утраты.

Он заметил, когда пошел впереди процессии прощавшихся с останками усопшего, что на лице отца остался след улыбки. Это было только начало улыбки, немного сардонической и вполне довольной, какую он видел на его лице тысячи раз, когда он поднимал голову над шахматной доской, сделав ход, заманивающий сына в ловушку.

Выйдя на солнечный свет и вдохнув чистого, бодрящего воздуха, Халдейн подобрался и придал своей скорби черты официальной формальности.

— Хиликс, позвольте представить вам Малколма VI, моего товарища по комнате. — Повернувшись к Малколму, он сказал: — Хиликс знала отца.

— Всегда рад знакомству с поэтом, — сказал Малколм, заметив эмблему «А-7», вышитую на ее куртке. — Время от времени не мешает перелистнуть страницу-другую. Я умею отличить хорей от анапеста. Итак, вы знали его отца. Я с ним никогда не встречался.

— Это был прелестный человек, — сказала Хиликс, прибегая к языку официальной беседы, потому что промолчать было неловко. — Его смерть — утрата для общества.

— Давайте зайдем выпить по чашке кофе, — предложил Халдейн.

— Не могу, — запротестовал Малколм, — сегодня во второй половине дня устный экзамен, и я готовлюсь к нему. Я должен вернуться, чтобы не пропустить его. Рад был с вами познакомиться, Хиликс.

Помахав рукой, Малколм уехал.

— Он не захотел везти вас обратно? — спросила Хиликс.

— У меня неделя отпуска.

— Это тот парень, родителям которого принадлежит та квартира, да?

— Да.

— Он знает о нас?

— Конечно нет… Я говорил ему о вас, когда встретил в Пойнт-Сю, но он забыл… Слушайте, Хиликс. О нас знал отец.

— Как он мог знать?

— Он сам до этого додумался.

Внезапно черты ее лица исказились испугом:

— Я вернусь на занятия. Вы отправляйтесь и укладывайте ваше имущество. Не оставайтесь на ночь в квартире папы; это вас будет подавлять. Снимите номер в гостинице.

— Я могу не беспокоиться о безопасности, — сказал он. — Мне надо поговорить с вами. Давайте встретимся в той квартире.

Почти шепотом она сказала:

— Если вы нуждаетесь во мне, у меня нет выбора. Я буду там.

Наблюдая, как она уходит, он почувствовал себя первозданно одиноким в толкотне выходивших из собора одетых в траур людей, выражавших ему соболезнования приличествующим случившемуся похлопыванием по спине, пожатием руки или едва слышным: «Сожалею».

Хиликс уже ждала его, когда он появился в квартире. Она взяла его за руку и повела к кушетке, где он выпалил:

— Хиликс, я убил своего отца.

— Вздор. В новостях сообщалось, что он умер от удара.

— Я был его причиной.

— О нет, — сказала она.

Сначала запинаясь, а потом скороговоркой, Халдейн выложил историю своего спора с отцом. Она слушала молча, пока он говорил, нагромождая одну подробность на другую, не щадя ее самолюбия.

— Когда я нанес ему удар, усомнившись в случайности смерти матери, это убило его.

— Вы оба были в гневе. Вас можно винить не больше, чем его.

— Это я должен был позаботиться о спокойном течении разговора. Я младше, я — сын. Он мог бы смягчиться, мог бы помочь нам. Ни разу он не вынес эдикта, запрещающего наши встречи. И вы уже пробудили его примитивизм, так что ему была известна его мощь.

Если бы он вытолкнул мать из окна, он был бы не более достоин осуждения, чем я, потому что я влил ему яд болиголова.

— Как только вы перестанете повторять это, вы перестанете в это верить. — Ее голос звучал уверенно. — Это неправда. У вас был семейный спор, со злостью, но без ненависти. Вы сказали ему, пусть не явно, что намерены совершить преступление против государства. Неужели вы ожидали, что он будет прыгать от радости? Конечно нет, глупыш! Он был в шоке, и этот шок сделал свое дело в его и без того ослабленном организме. Ваше презрение не убивало его. Его убила его любовь к вам, и это был несчастный случай.

— Я устал, — сказал он. — Смертельно устал.

Каким-то образом ее слова притупили остроту его ощущения вины, и он внезапно почувствовал себя так, словно целую вечность находился на ногах без сна.

— Прилягте, Халдейн. Сюда, положите голову ко мне на колени.

Когда она погладила его по волосам, он сказал:

— Я любил его. И я люблю вас; что ж, если одна любовь должна перечеркнуть другую, я предпочитаю перечеркнуть любовь к нему, потому что без вас… Мне сказали, что он умер во сне. Я не верю этому. Тот удар должен был поразить его мозг подобно кузнечному молоту… Но это было легким толчком по сравнению с ударом, который я нанес..

Она не мешала ему бессвязно бормотать, потому что он говорил не как мужчина, а словно наказанный ребенок, которому совершенно нечего сказать в свою защиту.

Его исповедь дала ему облегчение, он погружался в сон, и в его памяти всплыло лицо отца. Он увидел гримасу боли на этом лице, и его тело оцепенело, но он пробормотал:

— Я должен умереть.

Она достала носовой платок и вытирала ему лоб, напевая вполголоса:

— Милый мальчик, милый мальчик... — Напрягая голос, она боролась с подступавшей волной вины, терзавшей его мозг, и крепко обнимала его голову, как будто пыталась спасти от бушевавшего внутри нее шторма.

Он почувствовал, что она перестала гладить его волосы, но его глаза были закрыты, и он не видел проворного движения ее руки, которая расстегнула куртку. Он ощущал, что она склоняется над ним все ниже, прижимаясь к нему все теснее, и почувствовал нежный клинышек, раздвигающий ему губы, когда она проникновенно пропела:

— Эй, дитя, младенец сладкий, напитайся соком жизни!

И он познал ее во всей ее первозданной простоте и красоте, и это познание ее не было похоже ни на что, что он когда-либо знал или хотя бы представлял, что мог бы узнать.

На следующий день он возобновил занятия.

Печаль утраты не покидала его долгое время, но раскаяние сменялось сожалением, и это происходило постепенно, по мере того как Хиликс убеждала его и высказывала свое суждение о смерти отца.

Оставалось четыре месяца до возвращения Малколмов, и они с Хиликс продолжали проводить время в их квартире так же, как в тот мрачный и блестящий вторник. Он не чувствовал пресыщения, и они возрождали и возрождали старинные нежности романтизма. Они были любовниками и так и называли друг друга.

Даже когда вся его страсть растрачивалась до полного изнеможения, ему доставляло удовольствие говорить с ней, касаться ее и ловить взглядом мелькание наготы интимных сторон красоты ее тела.

В ее сладости могла появляться кислинка.

Однажды, когда он расточал ей комплименты, восторгаясь чисто технической стороной дела, она сказала:

— Кто-то должен был взять инициативу в свои руки, дорогой. Если бы я не злоупотребила твоей печалью и не совратила тебя, мы до сих пор сидели бы на кушетке, держа друг друга за руки.

Он спросил ее о неприязни к Джону Мильтону.

— Меня не беспокоит тон его морального протеста. Время от времени грех судит себя сам, и в пользу дьявола всегда существует какой-нибудь аргумент. Этот человек был государственным деятелем до того, как появилось государство. Он не более чем апологет социологов.

Время, казалось, неудержимо неслось к субботе их последнего свидания.

В первую субботу апреля, когда впереди оставалось всего три свидания, придя в квартиру, он увидел, что она явилась раньше него. Он обычно приходил первым, чтобы убрать пыль, проверить, нет ли микрофонов, и принести цветы, которые стали такими необходимыми в той духовности, которую они для себя воссоздали.

За окном шел моросящий дождь, который приносили налетавшие один за другим шквалы, и она, печальная, осталась стоять у окна, пока он один прихорашивал букет.

Он мог понять ее грусть. Он ее разделял. Они сняли со стены кухни календарь, который было видно из гостиной, и договорились не вспоминать о времени.

Покончив с цветами, он подошел к ней сзади, обнял за плечи и сказал:

— Теперь я знаю, что подразумевалось под этими глупыми словечками: «На дыбе времени…»

На ее глазах были слезы. Она обхватила его руками и почти совершенно разбитая пошла с ним к кушетке.

— Вспомни, милая, у нас остается всего три встречи, и мы не можем позволить себе сидеть, словно два пожилых человека, жмущиеся друг к другу под ударами надвигающегося небытия.

Вместо того чтобы, как обычно, повернуться к нему со свойственным ей пылом, она только взяла его руку в свои и продолжала пристально смотреть в окно.

Вдруг она заговорила, и в ее голосе звучала бесконечная грусть:

— Теперь «на дыбе времени тебе не снесть мученья. Любовь, убью тебя, тем дав благословенье». Халдейн, я беременна.

— Боже мой! — Рука, которой он обнимал ее, внезапно обмякла и упала.

Он физически ощутил присутствие государства.

Одно дело выходить на поединок с драконами на ристалище тех далеких дней с отточенным копьем, на коне и покрытым броней. Совсем другое, не имея ни копья, ни доспехов, обнаружить изрыгающего пламя дракона, который свернулся кольцами прямо здесь, в комнате.

Она была в ловушке. Эта девушка, с такой нежной плотью и таким хрупким скелетом, носила в себе улику преступного сговора, которая погубит их обоих.

— Ты уверена?

— Уверена.

Он встал и зашагал по комнате.

— Есть средства.

— Только обратись за ними в аптеку, и тебя арестуют прямо на месте.

— Как звали того француза, не Таро, который высказал мысль, что бегая на четвереньках, можно добиться выкидыша?

— Это был Руссо, — сказала она. — И он говорил, что это облегчает роды.

— Если бы мы могли покрутить тебя в центрифуге.

— Этого не добиться, если не собираешься лететь на другую планету.

Он сел на кушетку, тяжело дыша.

— Может быть, трамплин…

— Как будет выглядеть профессионал, кувыркающийся подобно цирковому пролу?

Он на минуту задумался. Она могла бы отправиться в Парк Морского Льва и покататься на американских горках. Если бы она наклонялась телом вперед так, чтобы истинный перпендикуляр был все время направлен по ходу плода…

— Я думаю, — сказал он, только что обратив внимание на то, что если парчовый тигр бросится вперед, то не попадет по носу вытянувшейся в прыжке косуле, служившей основанием ночника. Он вцепится ей когтями в глаз.

— Что же ты думаешь?

— Я думаю, что бы мы ни говорили или что бы ни делали, все это будет носить чисто академический характер. — Он поднялся, подошел к ночнику и поднял его. Под полым основанием лампы на столике лежал маленький металлический предмет не больше тарантула, но много более смертоносный.

Абсолютно все звуки, которые они издавали, были им пойманы и переданы по радио на удаленный от них усилитель.

Где те, кто их слушал? За квартал от них? За полквартала? Прямо в этом здании?

Где бы они ни были, они слышали, что он поднимал лампу. Слышали они и как он зажал в руке микрофон, когда понес его к окну, слышали и хруст, когда он оказался на тротуаре восемью этажами ниже.

— Должно быть, ты разбил его, — сказала она. — Теперь тебя обвинят в порче государственной собственности. Они заставят тебя пожалеть об этом и раскаяться.

Потрясенный волнами гнева и страха, которые взаимно погасили друг друга, он стоял перед ней, внешне спокойный, готовясь сообщить последнюю волю и предсмертное завещание своей любимой, своей единственной.

Он почувствовал, что в том смятении, которое одолевало ее, она и не на многое обратит внимание, и не надолго запомнит то, что он будет сейчас говорить, если ему не удастся как-то ассоциировать свои слова с теми фразами, которые ей известны и которые она никогда не забудет. Поэтому, заботясь о том, чтобы сохранить для нее навсегда память о его любви, он призвал на помощь весь свой дар отчаянного вдохновения и сказал:

— Пожалею о микрофоне? Нет! Ни это, ни то, что доносчики Соца и Психа еще могут со мной сделать, меня не заставит раскаяться или изменить мое отношение, потому что я всегда буду чувствовать огромное презрение к этим безмозглым пастырям, которые задушили нас своими зловонными умащиваниями.

— Но что же нам делать, Халдейн?

— Любимая, я не знаю, какой путь можешь выбрать ты, но что касается меня, я буду бороться. Я буду бороться с ними здесь, я буду бороться с ними в болотах Венеры, я буду бороться с ними, если будет необходимо, и прозябая в ледяных углах Тартара. Я никогда не сдамся!

Я не хозяин своей судьбы, но я капитан на мостике своего разума, и я не прекращу работу ума, не дам спать мыслям в моем мозгу, пока мы не построим что-то совсем новое на этой Земле, некую обустроенную систему свободы… — его голос упал, — …или смерти.

Он продолжал сидеть возле нее, его лицо было белым от ярости, он с трудом учащенно дышал, беспрестанно ловя открытой ладонью злобные удары сжатой в кулак правой руки.

Ее проницательный ум смог проникнуться его устремлениями. Наклоняясь, чтобы погладить его волосы, она воскликнула:

— Это так прекрасно, так смело! — Потом заговорила более спокойно: — Я не могу изменить направления твоих мыслей, не могу превратить предстоящее нам судебное разбирательство во что-то такое, на что не стоит обращать внимание, но если я осмелюсь поднять руку на ту улику, которая находится во мне, и сказать: «Вон, пятно позора», мое сердце тут же закричит: «Держись!», потому что эта моя рука скорее разошьет приданое младенца звездными лучами, которые разукрасят тусклую ткань яркими полосами их света.

О, я была бы рада готовить тебе кофе и печь твои любимые булочки, и подавать чай, когда наступит время чаепития, и какао на ночь. Когда я буду далеко от тебя, вспоминай иногда обо мне.

Ее голос оборвался, она больше была не в силах говорить.

Его голос тоже прерывался, но он принудил его литься ровно:

— Вспоминай! Я всегда буду помнить этот апрель, как смех сквозь слезы, пропитавшие глаза, потому что ты открыла мне переулки радости в темной ночи, наших душ. Но эта ночь такая штука, которую можно создать только в мечтах, и моя память о тебе будет окружена для меня этой ночью, словно смертью в приятном сне.

Твой светлый, фантастический образ всегда будет жить в моем сердце, ты останешься в нем веселой, беспечной и жизнерадостной, потому что ты — королева среди женщин, Хиликс, обратившая взор в мою сторону. Моих дум постоянный спутник, ты никогда не состаришься.

Исступленно прижавшись, они бормотали друг другу приходившие на ум фразы, которыми могли бы обмениваться, полагая, что живут в те старые времена, когда еще существовало дружеское общение, которое государство теперь отвергло навсегда.

Для трех полицейских, среди которых была одна женщина, вошедших в комнату, их язык должен был выглядеть воркованием слабоумных голубков.

 

Глава седьмая

Участок был почти пуст, когда полицейские доставили туда Халдейна. Первые часы пополудни слишком раннее время для субботних пьяниц, но помещение благоухало ароматами их последнего присутствия. Уборщик возил шваброй, размазывая по полу неприятно пахнущий дезинфицирующий раствор, который перебивал еще большее зловонье. Единственным гражданским лицом, находившимся в полицейском участке, был долговязый человек в теплом полупальто, взгромоздившийся на скамью с ногами, чтобы уберечь их от шнырявшей по полу швабры. Он был целиком поглощен чтением карманного размера бестселлера.

— Получите его, сержант, — сказал один из арестовавших Халдейна дежурному полицейскому, который сидел за письменным столом над раскрытой книгой для регистрации происшествий.

— Имя и геноп, — спросил сержант, глядя на арестованного холодным безликим взглядом профессионала, который обычно предназначается для пролетариев.

Халдейн сделал на лице собственную маску и ответил.

— Что за ним, Фроли? — спросил сержант полицейского.

— Геносмешение и, предположительно, беременность. Мы отправили девицу к дежурному по медицинской части города. Протокол должен поступить из их конторы к полуночи.

— Отведите его в предварилку, — сказал сержант, — и составьте протокол.

— Одну минуту, сержант, — долговязый гражданин опустил сложенные домиком ноги на пол, встал со скамьи и подошел к ним. — Могу я поговорить с арестованным?

— Конечно, Хенрик, — сказал сержант. — Он — общественная собственность.

Гражданин Хенрик достал из кармана блокнот и огрызок карандаша. Полупальто распахнулось, и стала видна его куртка. Халдейн заметил на ней едва различимое под грязными пятнами то ли от пива, то ли от приправы к мясу обозначение его профессии: коммуникатор, класс 4.

Он был худ, краснолиц, рыжеволос, с веснушками на лице и отвратительно выпирающим кадыком. В уголках его тонких губ поблескивала слюна, а исходивший изо рта запах виски был сильнее испарений дезинфекции. Будь он собакой, вид его унылых голубых глаз не оставлял бы сомнения, что это щенок коккер-спаниеля. Но он не был собакой; он был газетным репортером.

— Меня зовут Хенрик. Я работаю на «Обзервер».

В том, как он представился, звучало какое-то дурацкое застенчивое удовлетворение его связью именно с этой газетой.

— Ну, и? — сказал Халдейн.

— Я слышал ваше имя и геноп. Был еще один Халдейн, М-5, который умер второго или третьего января этого года. Как я помню, он был III. Из этого следует, что вы — его сын, не так ли?

— Да.

— Жаль, что он умер. Он мог бы помочь вам. Не могли бы вы сообщить мне имя и геноп женщины?

— С какой стати?

— Я не хочу работать сверхурочно. Сегодня мне нужно быть дома. Я бы мог получить эту информацию из регистрационной книги, но протокол поступит только к полуночи. Если вы не скажете, мне придется ждать. Сюда не так часто доставляют профессионалов. А обвинения в беременности очень редки, так что это большая сенсация.

Халдейн не произносил ни звука.

— Есть более важная причина, — продолжал Хенрик. — Я специалист по сенсационным очеркам, а не ординарный борзописец, способный лишь переписывать протоколы. Как я напишу, так и будет напечатано. Я могу представить дело под любым из двух углов зрения. Могу обрисовать вас, как очень бестолкового парня, который не догадался принять меры предосторожности, что очень порадует пролов. Им нравится видеть профессионала, свалявшего дурака.

С другой стороны, я могу разрисовать вас рисковым юношей, этаким монстром из давно почивших в бозе времен, который возгорел неудержимой страстью к девице и сказал себе: «К черту перчатки с трясущихся рук!». Это сделает вас героем в глазах пролов.

— Какое мне дело до того, что подумают обо мне пролетарии?

— Сейчас вам нет до этого дела. Но через пару недель или, может быть, немного больше все станет иначе. Вы окажетесь здесь среди них.

Халдейн был поражен логикой этого человека не меньше, чем его неуверенностью в себе В этом проявлялась принадлежность к «С-4», категории, десяток лет назад допущенной стать официальной профессией. Как большинство принадлежащих к ней, он не мог быть счастлив. День-деньской он сидел в полицейском участке, наблюдая за проходившими через него негодными произведениями рода человеческого и пытаясь ткать на этой основе с помощью тонкой пряжи собственной выделки некий гобелен, расцвеченный если не красотой, то «интересами человечества».

Хенрик, без сомнения, относился с симпатией к проплывавшим мимо него обломкам, а — курившийся вокруг него запах виски говорил о его сильном перенапряжении.

Воспринимая находившегося перед ним человека не как символ всех репортеров на свете, а как личность, обремененную своими проблемами, поднимающую чувство собственного достоинства на борьбу с реалиями выпавшей на ее долю работы и поддерживающую это чувство алкоголем, когда оно спотыкалось, Халдейн впервые в жизни почувствовал сострадание к постороннему.

Сбросив маску, он вежливо спросил:

— Хенрик, почему вам сегодня необходимо быть дома?

— Дело в моей супруге. Она не Бог весть что, но волнуется из-за меня по пустякам. Ей кажется, что я слишком много пью. Сегодня день ее рожденья, и я хочу сделать ей сюрприз — быть дома к обеду.

— Хенрик, я не желаю, чтобы вы заставляли свою супругу ждать в день ее рождения.

Халдейн сообщил ему имя и генетическое описание Хиликс.

— Помягче обрисуйте девушку в своем очерке. Мягкость была ее единственным преступлением, поэтому и вы отнеситесь к ней по-дружески.

Неформальность отношений между профессионалами при первой встрече считалась бестактностью и рассчитывать на понимание не приходилось, потому что, даже в глазах третьей стороны, такое поведение граничило с сентиментальностью и фамильярностью. Халдейн не искал оправданий, он просто ощущал какую-то тайную жалость к этому изможденному, рыжеволосому человеку.

Его сострадание искало ответного чувства и нашло его. Хенрик подошел и схватил его за руку:

— Всего хорошего, Халдейн.

Но рукопожатие Хенрика оказалось не единственным откликом; когда Халдейн поднял глаза, он заметил, что из взгляда сержанта исчезла холодность, Фроли, полицейский, тронул его за плечо и сказал почти ласково:

— Сюда, Халдейн.

Фроли провел его по коридору до камеры, отомкнул ее и ввел Халдейна внутрь. Стены помещения были оклеены обоями, в нем находились койки, стул и стол с лежавшей на нем Библией Если бы не прутья на окне, помещение могло бы сойти за комнату в гостинице.

Халдейн повернулся к Фроли:

— Как вы узнали, что мы бываем в этой квартире?

— Ваш друг, Малколм, донес нам. Вы пользовались помещением с его позволения, и он решил, что может быть обвинен в соучастии. Я не должен говорить вам об этом, но вы, кажется, не похожи на других профессионалов. Вы ведете себя почти как прол.

В ушах еще звучал этот сомнительный комплимент полицейского, когда Халдейн сел на край койки и снял ботинки.

За время этой трагедии с арестом произошли два подбодривших его события. Одно в дежурном помещении, где его гуманизм позволил навести мосты, хотя и хрупкие, между ним и другими человеческими существами.

Другое случилось в квартире Малколмов, когда полицейский-женщина уводила Хиликс. Бросив последний земной взгляд на девушку, которую любил, он прочитал выражение ее лица и не обнаружил в ее взгляде ни ужаса, ни беспокойства. Вместо них он увидел в нем достоинство и торжество, как если бы она решила, что ее любимый святой, и сама засветилась радостью разделения с ним его мучений.

В эту ночь он спал таким крепким сном, каким не спал уже многие месяцы, поднялся полным сил и с удовольствием позавтракал.

Он понимал, что подошел ко второму ледниковому периоду своего ума, но был еще в состоянии акклиматизации к этому холоду. Его органы чувств замерзли, и все его проблемы были проблемами мертвеца.

Отчаяние без тени надежды было универсальным болеутоляющим средством.

Примерно через час после завтрака бодрый порыв свежего ветра распахнул дверь камеры и внес в помещение портфель, оказавшийся в руке улыбающегося молодого блондина, который влетел с протянутой для приветствия рукой и сказал:

— Я Флексон, ваш адвокат.

Как только Халдейн поднялся, чтобы пожать его руку, вошедший швырнул портфель на стол, отодвинул стол в сторону свободной рукой и, подцепив ногой за ножку, пододвинул стул к койке Халдейна. Он уже сидел на стуле лицом к Халдейну еще до того, как тот снова опустился на край койки.

Флексон не тратил попусту ни одного движения. Халдейн был уверен, что более энергичного человека ему встречать не приходилось.

— Прежде чем мы приступим к делу, я расскажу о себе. От вас этого не требуется. Я на ногах с четырех утра и провел время за чтением полицейского протокола и вашего досье. Вы первый профессионал, которому меня назначили. Многого в предстоящем суде нам не добиться.

Я первый Флексон; Мой отец был простым юридическим служащим в Сан-Диего, и когда у меня проявились способности к юриспруденции, государство дало мне шанс. Я выдержал конкурсный экзамен и был третьим среди 542 учащихся. Вы видите перед собой главу новой династии.

Автобиография Флексона вызвала на лице Халдейна глуповатую ухмылку:

— Восходящему вверх пламенный привет от падающего вниз.

— Неправильное замечание, Халдейн, — улыбчивое лицо Флексона сделалось серьезным. — Почему? Оно свидетельствует о легкомысленном юморе в серьезной ситуации, который, в свою очередь, есть результат безразличия к своему общественному положению. Вы, представители категории во втором или третьем поколении стремитесь сделать вашу ответственность перед государством слишком легкой.

Мы не можем не видеть, как наносится урон государству в каждом сете каждого гейма. Далеко за примерами ходить не надо, прямо здесь, в этом округе, есть судьи, которые проводят на теннисных кортах больше времени, чем в суде.

Возьмем вас. Превосходный пример! При всем множестве домов развлечений, предоставленных государством студентам для восстановления сил, вы вторгаетесь в другую категорию, и, черт побери, просто кровь стынет в жилах, даже не прибегаете к противозачаточным средствам. И она тоже! Вы оба просто стремились быть схваченными за руку!

— В ее беременности нет сомнения?

— Конечно нет. Вам инкриминируется зачатие.

— Вы видели Хиликс, говорили с ней?

— У меня нет нужды встречаться с ней. Я защищаю вас. Какое мне до нее дело? Пойдем дальше. Вы виновны в том, в чем обвиняетесь. В этом нет сомнения, потому что зачатие доказывает покушение на геносмешение, а геносмешение — уголовно наказуемое тяжкое преступление. Это так же неопровержимо, как то, что гору не сдвинуть ломиком.

Через неделю или дней десять, в зависимости от количества назначенных к слушанию дел, вы предстанете перед судом и получите приговор. До судебного заседания у вас будут беседы с присяжными: социологом, психологом и священником. Полагается еще и четвертый, выбираемый в зависимости от категории обвиняемого, в данном случае — математик. Наша задача — повлиять на мнение присяжных.

— Но, Флексон, какой смысл беспокоиться о мнении присяжных или судьи, если заведомо решено, что я виновен?

— Хороший вопрос. Он показывает, что вы не перестали мыслить. Ответ: мы будем оправдываться с целью добиться снисхождения.

Деклассификация многослойна, как мы говорим в наших законах. Предположим, вы будете стерилизованы и низведены до прола; степень снисхождения может простираться от мягкой постели на Земле до урановых рудников на Плутоне. Так что ставка высока.

В своем плане вашей защиты я предусмотрел два параллельных подхода. Во-первых, мы представляем все смягчающие вину обстоятельства, которые нам удастся выявить, чтобы умерить строгость решения суда. Во-вторых, и это более важно, я намерен создать в глазах присяжных настолько благоприятное впечатление о вас, что они сами будут просить судью о снисхождении к вам.

Прежде всего я хотел бы задать вам несколько вопросов, один из которых относится к области курьезов, но вместе с тем и вселяет надежду, что ответ на него может оказаться очень важным: почему, черт возьми, вы не пользовались противозачаточными?

Отвечая, Халдейн, захваченный темпом речи своего адвоката, быстро подытожил события, связанные с похоронами отца:

— Мы еще не успели подготовиться, — оправдывался он, запинаясь.

— Хорошо! — Казалось, голос Флексона потрескивал от возбуждения — Такой ответ важен. Вы были охвачены горем. Вы обратились к девушке за утешением. В этом не было умысла нарушить государственные генетические законы. Согласно показаниям вашего товарища по общежитию, Малколма, вы встретились с девушкой на похоронах. Поскольку она присутствовала на траурной мессе по вашему отцу, она любила его. Значит, вы оба обратились друг к другу, ища поддержки и утешения в терзавшей вас огромной скорби.

— Флексон, мне не доставляет удовольствия бросаться замечаниями, идущими вразрез с вашим подходом, но все было совершенно не так. Я находился в состоянии шока после смерти отца, и Хиликс исходила скорее из необходимости поддержать меня, чем скорбела вместе со мной.

— Правдивость описания событий не является неотъемлемым качеством самих событий, потому что отражает точку зрения очевидца. Вы говорите, что побудительным мотивом ее поведения было участие к вам, а не разделяемое с вами горе. Я же делаю вывод, что побуждение вызвано событием, которое было внешним для вас обоих. Моя точка зрения является правильной с позиций судебного разбирательства. Мы хотим запечатлеть сцену, на которой происходили действия, естественным образом приведшие к зачатию, — объяснял Флексон. — Мы играем на некоем возникшем у вас притяжении друг к другу, потому что сила этого притяжения является мерой вашего примитивизма. Мы намерены представить это как секс в чистом виде.

Мы можем рассматривать последующие тайные свидания исходя из предположения, что вы нашли в нем что-то новое, что-то такое, чего раньше не было, что-то, дающее ощущение бодрости. Девушка не принадлежит к пролам, поэтому мы можем полагать, что она оказалась приятной заменой тому, что можно получить за деньги в государственном заведении… Эй, погодите-ка! — Стремительное перекатывание шаров, которыми играл Флексон, резко прекратилось. — Когда умер ваш отец?

— Третьего января.

— Но она беременна всего месяц, а сейчас апрель! Что за чертовщина! Кто из вас отвечал за безопасность того, чем вы занимались в этой квартире? Вы или она?

— Она. Мне казалось, что так это менее… неделикатно.

— Боже, неужели она действительно проворонила! Если она не пошла на это, чтобы убить себя, то, клянусь, она намеревалась привести на виселицу вас… Ладно, с вашим делом все ясно, если не считать, что в его составе кроме элемента скорби надо полагать присутствие элемента грандиозного тупоумия. Из чего вытекает, что вы двое просто интеллектуально неспособны причинить вред государству… Может быть, такой взгляд на вещи послужит вам на пользу.

Казалось, Флексон едва осознавал присутствие своего клиента, когда, откинувшись на спинку стула, анализировал будущую защиту со всей прямотой, которая терзала Халдейна почти так же жестоко, как обвинения, но это было правдой.

До сих пор он даже не удосужился задуматься о том, сколь долгим был этот промежуток времени.

Вдруг Флексон выпрямился и наклонился вперед. Его взгляд сверлил глаза Халдейна:

— Теперь вопрос, стоящий сотни других. Почему вы швырнули микрофон в окно?

— Я не сомневался, что полиция услышала достаточно. Было мало смысла транслировать по радио мою последнюю волю и завещание, поскольку я не обзавелся наследниками.

— Вы рационально осмыслили совершенное, — сказал Флексон с грубоватой настойчивостью. — Теперь говорите мне правду! Почему вы швырнули микрофон в окно?

— Хорошо, я был зол. Это произошло спонтанно. Я сделал это, ни о чем не думая.

— Мы приближаемся к правде. Правда может оказаться плохой, но мы ее найдем, если собираемся обратить в свою пользу. Итак, ответьте еще раз: почему вы швырнули микрофон в окно?

— Я его ненавидел!

— Но это неодушевленный предмет. Как вы можете питать ненависть к неодушевленному предмету?

— Я ненавидел то, что он представлял собой.

— Вот мы и докопались до основной породы. Вы ненавидели его, потому что он представлял собой мощь государства. Другими словами, вы ненавидели государство. Это плохая правда.

Может статься, что этот выброшенный микрофон — худшее из всего совершенного вами, и именно благодаря этому Департамент Социологии не станет вручать вам медаль за хорошее поведение.

— Вы слишком много откопали в одном импульсивном движении, — сказал Халдейн.

— Я ничего не откопал; меня заботит лишь то, как будет думать присяжный-психолог. Психологи думают не так, как вы и я. Они мыслят некими вереницами нанизываемых друг на друга вывертов, которые скрепляются между собой очень неопределенными связями.

Даже если бы вы были виновны в массовом оплодотворении путем изнасилования представительниц сорока различных категорий и стояли перед ним, потирая руки от удовольствия, психолог перестал бы интересоваться вашими преступными посягательствами на незаконное деторождение и уставился бы на ваши руки. Он все равно соорудил бы вам виселицу из этого микрофона, поверьте, ради Иисуса!

Говорю вам, микрофон — это очень плохо, но мы подумаем об этом.

Флексон всплеснул руками, как бы на время отгораживаясь от этого трудного направления мысли, поднялся и подошел к окну. Минуту он смотрел в него.

Внезапно он повернулся, снова подошел к койке и сел на стул.

— Мне думается, какая-то схема уже есть, что-нибудь мы сможем сделать привлекательным, но мне надо много-много больше. — Он откинулся на спинку стула и немного помолчал, размышляя, потом снова обратился к Халдейну:

— Хочу предложить вам план. Опишите мне каждую подробность, которая имела место быть между вами и девушкой с самой первой встречи. Не надо суждений. Не надо объяснений. Предоставьте это мне, но пишите правду, даже если она вас огорчает.

Вы можете рассказать мне все. Я сам стану вашим вторым Я и дам объяснение всех действий.

Все, что вы напишете, не подлежит оглашению. Когда я прочитаю записи, я их сожгу. Можете не сомневаться, пока я буду жив, я никогда не выдам ваши секреты, как эта крыса, Малколм, потому что, если бы я сделал это и вас отправили на Плутон, вы, находясь на каторге, имели бы право считать меня заслуживающим быть повешенным за то место, которое послужило причиной вашей туда ссылки.

У меня в портфеле есть бумага. Вы можете начать, как только я уйду. Моя цель — настолько изучить вас, чтобы я мог так нарисовать вас и ваш характер, чтобы созданная картина вызывала симпатию. Какой будет степень симпатии, которой мы сможем добиться в глазах присяжных, такой же будет и степень снисхождения, которое будет даровано вам судьей.

Халдейн откинулся на койке, облокотившись на локоть.

— Из четырех присяжных вам не придется слишком много беспокоиться о математике. Он будет неким опекуном вашей квалификации, своего рода экспертом по назначению вас на работу. Он будет исходить из ваших интересов, поскольку в его задачу входит оценить ваши способности, о которых я судить не могу. Но священник…

Он вскочил на ноги, всплеснул руками и опять подошел к окну.

— Священнику не понравится, что вы обратились за утешением к другому человеческому существу. Во всем, что касается человеческой морали, он ожидает обращения за утешением к Церкви. В сущности, вы променяли Нашу Святую Мать на земную женщину. Кстати, вы верующий?

— Нет.

— Возникли у вас какие-нибудь религиозные мысли, когда вам сообщили о смерти отца?

— Я пошел в часовню на территории университета.

— Очень хорошо. Это лучше, чем мысли! Вы молились?

— Я стоял перед алтарем на коленях, но я не умею молиться.

— Прекрасно!

Флексон отвернулся от окна и принялся шагать туда и обратно по камере. Халдейн заметил, что даже этой его спонтанной подвижности была не чужда рациональность. Он делал пять максимально больших шагов, которые допускало пространство, поворачивался и делал те же пять шагов обратно. Он говорил на ходу;

— Это именно то место, с которого мы начинаем ваять правду. Подыщите момент, чтобы сказать священнику, что вы отправились в часовню и опустились на колени перед алтарем. Он подумает, что вы молились, а за его мысли вы ответственности не несете.

Может быть, вы и молились. Может быть, пробормотали хотя бы пару слов из Отче Наш или перебрали одну-две четки?

— Нет, я пытался проникнуться симпатией к Иисусу. Но в конце концов решил, что не смогу, потому что он этого требовал, а мне этого не нужно.

— Не говорите ему об этом! В своей взаимосвязи с Нашим Благословенным Спасителем вы выглядите плачущим в его манишку, а Церковь любит смирение не только перед Господом Богом, но и перед его представителями на Земле. Держите эту Библию открытой, и не важно, читаете вы ее или нет, но проследите, чтобы она не оказалась открытой на книге Песни Песней Соломона.

Флексон подошел и вытащил из портфеля пачку писчей бумаги.

— Это для ваших заметок. До вашего допроса присяжными у нас в запасе пять дней, но я смогу добиться продления этого срока, если появится необходимость.

Думаю, с тем, что случилось зачатие, нам повезло. Не будь его, вас для верности пропустили бы через психоанализ, а мне что-то подсказывает, что результаты психоанализа означали бы для вас Плутон. Сейчас, когда ваш примитивизм является установленным фактом, мы можем представить нашу картину видения событий прежде, чем позволим психологам нарисовать свою. Кстати, вы когда-нибудь подвергались гражданскому психоанализу?

— Один раз, когда был еще ребенком.

— На предмет чего?

— Агрессивности. Я сбросил несколько цветочных горшков с наружного подоконника и чуть не убил прохожего. Моя мать выпала из окна, когда поливала цветы, и я считал виновными горшки.

Флексон всплеснул руками, и на его лице засияла широкая улыбка:

— Ну, тогда с микрофоном все в порядке!

— Как так?

— Когда вы швыряли его из окна, вами руководил рецидив привитого в детстве инфантильного поведения. Хиликс заняла место вашей матери. Микрофон, который ее уничтожил, был цветочными горшками, которые погубили мать. У вас открылась не вполне зажившая старая рана.

— Для меня эта идея выглядит притянутой за уши.

— В этом ее прелесть. Слушайте, — Флексон наклонился вперед, и сама его напряженность требовала абсолютного внимания, — как только появится психолог, скажите ему, как бы просто поддерживая разговор: «Я не впервые встречаюсь с человеком вашей профессии».

Он, естественно, заинтересуется подробностями, и вы познакомьте его с ними. Позвольте ему прийти к собственным заключениям. С этими заключениями ни вы, ни я ничего не сможем поделать.

Он вытащил носовой платок и вытер лоб.

— Ну и ну, меня так беспокоил этот микрофон.

Халдейн понял, что он действительно беспокоил Флексона, и это подтолкнуло его навстречу человеку, который менее чем за час так глубоко проникся его проблемами. Он прекрасно знал, что адвокаты обязаны защищать своих клиентов, но ему было приятно, что государство назначило человека, который взялся за его дело настолько рьяно, что назвал Малколма крысой, несмотря на то что тот просто выполнил свою гражданскую обязанность.

— Теперь вот что, социолог — это старшина присяжных, — продолжал Флексон. — У него административные обязанности, и это означает, что другие присяжные составляют мнение, а он дает оценку. Частенько он будет окутывать какую-нибудь незначительную мысль фразеологией важной речи. Его предложения будут такими длинными, что вы можете забыть подлежащее, пока он доберется до сказуемого, но вы должны вознаграждать его самым пристальным вниманием, я подчеркиваю, пристальным.

Если вы поняли, что он старается выказать остроумие, улыбайтесь. Если вы уверены, что он острит, смейтесь. Он — член департамента, который заведует установлением рангов, поэтому заискивайте перед ним.

В общем, помните, что вы — профессионал и на вас будут смотреть как на профессионала, до тех пор пока не будет вынесен приговор. Будьте дружелюбны, будьте легкомысленно небрежны, будьте откровенны, но не давайте никакой информации по собственной инициативе. У них достаточно данных для выполнения своей работы без вашего содействия.

Флексон подошел к окну и, глядя в него, сказал:

— У нас уже есть кое-что в нашу пользу. Вы обладаете высоким интеллектом, вы — незаурядная личность, а это дело началось в момент чрезмерного эмоционального кризиса. Мы в состоянии убедить их, что ваш проступок не был мотивирован атавизмом.

Он повернулся и посмотрел на Халдейна почти с укоризной:

— Откровенно говоря, судя по тому интересу, который вы проявили к девушке, это не что иное, как возврат к предкам, но лично я не вижу в этом ничего плохого. — Он ухмыльнулся: — У меня самого есть несколько атавистических наклонностей.

Не тяните с этими заметками. Я вернусь утром, чтобы забрать написанное вами. Помните, чем больше фактов вы сможете мне дать, тем легче будет выхватить правду, которую мы сможем использовать для представления вас в облике благородного, верного закону парня.

Едва перестав говорить, Флексон протянул руку, обменялся с Халдейном быстрым рукопожатием и со стуком захлопнул за собой дверь.

Повернувшись к столу, Халдейн сложил в стопку рассыпавшиеся листки. Он не переставал удивляться тонкости интеллекта людей заурядных профессий. У Флексона, зажатого рамками социальной ортодоксальности, был блистательный и искрометный ум, способный на проникновенное понимание и прочно опирающийся на человеколюбие.

Ему понравился этот человек. На протяжении их общения Флексон и улыбался, и хмурил брови, и погружался в задумчивость. Но он ни разу не надел на себя маску.

Халдейн принялся честно, в хронологическом порядке описывать все, что произошло, начиная с встречи в Пойнт-Сю, вплоть до своего ареста. Он писал до ленча, все еще писал, когда подали ужин, и отправился в постель только после того, как не осталось бумаги.

Утром он приветствовал Флексона словами:

— Советник, мне не на чем писать.

Флексон был к этому готов. Он вытащил из портфеля пачку бумаги, похвалил Халдейна за разборчивость почерка и тут же откланялся, унося законченную часть рукописи.

Целиком уйдя в работу, Халдейн переживал заново каждый миг своей жизни с Хиликс. Главной целью его сочинения была ясность, но он обнаружил, что в появлявшихся на бумаге словах присутствовала какая-то эмоциональная тень тех страстей, которые обуревали его в описываемые моменты. По мере продвижения работы, он все больше убеждался, что представляет на суд публики одну из последних любовных историй на Земле.

На анализ записок Флексону приходилось тратить больше времени, чем Халдейну на то, чтобы их написать. Поутру он появлялся измученный и невыспавшийся, но неизменно под парусами, раздуваемыми его моторной энергией.

— Если речь зайдет об этой эпической поэме о Фэрвезере, — бросал он замечание, — не говорите священнику, что перестали заниматься ею, потому что она не могла быть опубликована. Скажите ему, что вы бросили работу над темой, как только узнали, что биография запрещена. Вы ведь действительно бросили работу, а он увидит в этом религиозный мотив.

После этого он делал одно из сугубо личных, как бы второстепенных замечаний, что особенно импонировало в нем Халдейну:

— Не углубляйтесь в детали вашей математической эстетики в беседе с математиком. Я знаю всего лишь, что эта идея — не фикция и вы, может статься, захотите работать над ней, став пролом. Подкиньте ему ее, и лет через двадцать, возможно, обнаружите, что к вашей теории прибавлено еще чье-то имя.

Ту же самую мысль он мог осветить под другим углом:

— Социологу расскажите о своей теории. Ему понравится образ общественного мышления, который он усмотрит за вашей попыткой поглотить категорию искусства.

Нанесите ею удар и психиатру. Он поверит, что если вы занимались с девушкой такого рода деятельностью, то взаимоотношения между вами должны были лежать в плоскости сверх-Я. Следовательно, ваш ид выскользнул просто по недосмотру.

Ум Флексона непрестанно был занят исследованием материала, получаемого из рукописи.

— Не дайте социологу понять, что корабли Тартара никогда не вызывали у вас страха. Эти ребята потратили время, энергию и деньги на то, чтобы обусловить у вас ощущение ужаса. Им нелегко смириться с поражением.

Однажды он обронил одно из подобных замечаний, которое разволновало ум Халдейна:

— При ваших знаниях математики Фэрвезера вы могли бы стать хорошим механиком в машинном отделении звездолета. Вряд ли у вас появятся конкуренты.

Несмотря на то что их дружба крепла, Флексон не хотел наводить справок о Хиликс.

— Если я спрошу, сразу будет понятно, откуда растут ноги, и о вас сложится предвзятое мнение. Кроме того, наказание ей определяется вашим, только будет более легким. В случаях геносмешения женщина никогда не рассматривается в роли инициатора, потому что с точки зрения закона она в этом не заинтересована.

Чтобы подготовить своего клиента, Флексон ежедневно часа по два комментировал выписки, которые он составлял, основываясь на заметках Халдейна.

— Наконец, о девушке. Меня растрогало то, что я о ней прочитал Вы создали правдивый портрет. Он несомненно привлекателен, может быть, немного предвзят и совершенно атавистичен. Вы преуспели в ее представлении в моих глазах, и я надеюсь добиться такого же результата в представлении вас в глазах присяжных.

Итак, я вас предупреждаю. Ни в коем случае не давайте понять присяжным, что вы чувствовали к ней нечто большее, чем преходящее желание. Это они поймут. Больше этого они понять не захотят, и это — не в ваших интересах.

Флексон вычерпал его до дна, не оставив ничего, кроме оболочки и имени Халдейн IV.

Не меняя основных обстоятельств дела, Флексон вылепил образ, который позволял Халдейну предстать перед священником молодым человеком с глубокими религиозными убеждениями, появиться перед математиком в облике блестящего, но ортодоксально мыслящего теоретика, перед социологом — общественно активным парнем, который возгорел желанием ликвидировать причиняющую беспокойство категорию, а перед психологом — нормальным сверх-Я, споткнувшимся на либидо высшей пробы.

По истечении пяти дней, после нескольких репетиций, они с Флексоном решили, что исполнитель главной роли готов к выходу на сцену.

— Завтра с вами начнут беседовать, — сказал Флексон. — Ночью я сожгу вашу рукопись, а завтра после полудня забегу к вам, чтобы поинтересоваться, как прошли беседы. Вы позаботитесь о присяжных, я возьму на себя заботу о судье. Мне досталась сторона попроще.

Они попрощались за руку, и позднее, вытянувшись на койке, Халдейн впервые почувствовал уверенность в себе, которой у него не было уже многие месяцы. Какая-то степень снисхождения ему была гарантирована, и он знал, что Флексон добьется для него наивысшей, какой не смог бы добиться ни один адвокат, но он не ищет наивысшего уровня снисхождения; он намерен выбрать самую низкую работу по шкале приоритетов.

Вступив в свой первый ледниковый период неудовлетворенности, он разглядел неполноту Теоремы Фэрвезера об Одновременности, 2(LV)-S. Но его оттолкнуло то, что крылось за этим открытием, потому что он, смертный, находился под прессом обыденных дел и знал, что никакая земная лаборатория не могла бы предоставить ему возможность проверить Теорию Халдейна, LV2-(~T). Но теперь приоткрывался доступ к такой лаборатории, но не на этой Земле.

Он готов был поверить, что какое-то божество направило его к этому концу и не позволило утвердиться в убеждении, что мельницы, которые приземляют, не боговы.

LV2-(-t) должна смыть пятно крови отца, стереть клеймо проклятья, опозорившее его, и опрокинуть этих Роковых Сестер!

Церкви доставит удовольствие получить в свои руки самого кающегося геносмесителя со времен основания Священной Израильской Империи, а друзья по университету Халдейна О, урожденного IV, потеряют дар речи, узнав, что бывший Пол Баньян отдельных кабинетов домов развлечений выбрал обусловленную обетом безбрачия жизнь механика лазерного машинного отделения звездолета.

 

Глава восьмая

Одним из последствий жестокого сражения Халдейна с литературой девятнадцатого века стал появившийся у него вкус к рассказам о сильных страстях и жестокости, которыми он упивался на следующее утро, когда раздался стук в дверь. Перелистав Библию, он оставил ее открытой на Нагорной Проповеди и подошел к двери встретить стучавшего.

В коридоре стоял старик, едва ли не восьмидесяти лет, и неуверенно вглядывался в его лицо.

— Вы Халдейн IV?

— Да, сэр.

— Извините за беспокойство. Я — Герлик V, М-5, мне было велено прийти и поговорить с вами. Можно войти?

— Конечно, сэр.

Халдейн пропустил его в камеру, вошел следом и предложил стул. Он присел на краешек койки, и старик начал говорить, поскрипывая стулом:

— Меня привлекли к выполнению обязанности присяжного впервые за последние десять лет. Между прочим, я знал вашего отца. Примерно три года назад мы с ним вместе работали над одним проектом.

— В январе он умер, — сказал Халдейн.

— Да-да, это очень прискорбно. Он был хорошим человеком. — Старик блуждал взглядом, силясь собраться с мыслями, что очень бросалось в глаза. — Мне сказали, что вы увлеклись молодой леди из другой категории.

— Да, сэр. Она тоже знала папу.

Присмотревшись к старику, Халдейн решил, что утаивать от Герлика какую угодно теорию нет ни малейшего основания. В лучшем случае ему оставалось жить какой-то десяток лет, и в течение этого десятилетия больше всего его будут интересовать физические функции собственного организма.

— Имя Герлик мне кажется знакомым, сэр. Вы когда-нибудь преподавали в Калифорнийском?

— Да. Я преподавал теоретическую математику.

— Возможно, я встречал ваше имя в ежегоднике.

— Да-да. Когда я узнал, что меня выбрали вашим присяжным, я созвонился с деканом Браком. Он говорит, что вы — чародей как в теоретической, так и в эмпирической математике. Максимумом, которого мне удалось достичь во второй дисциплине, было увлечение системой оценок выигрышей в тик-так-бац.

Скажите-ка, сынок, — его голос упал до шепота, — вы знакомы с Эффектом Фэрвезера?

Первой реакцией Халдейна на этот робкий, униженный вопрос было желание прослезиться. Перед ним сидел математик, значительно более пожилой, чем был его отец, и просил поделиться с ним знаниями, на что его слишком гордый родитель так никогда и не решился Ему захотелось крепко обнять старика за его отвагу на такую смиренность.

Халдейну пришло на ум, что старик устраивает подвох, задавая ему этот трудный вопрос, чтобы выведать его рабочую квалификацию. Прекрасно. Если это квалификационный вопрос, он хочет быть квалифицирован как можно выше.

— Да, — ответил он.

— Что он имел в виду под определением «отрицательное время»?

— Время при избытке одновременности.

— Дайте определение! — В пожилом математике проснулся педагог, и его голос хлестнул Халдейна, словно выкрик команды.

— Так называемый временной барьер препятствует увеличению скорости сверх определяемой одновременностью, потому что ни один материальный объект не может находиться одновременно в двух местах. Вы не можете покинуть Нью-Йорк и оказаться в Сан-Франциско на час раньше, чем уедете из Нью-Йорка, не выходя из земного отсчета времени, потому что в противном случае вы были бы в Сан-Франциско, находясь в то же время в Нью-Йорке. Но вы не можете быть одновременно в двух местах.

— Ваше объяснение выглядит очень простым.

— Мое знание лежит вне умственных способностей, — скромно признался Халдейн, — Фэрвезер постигается сноровкой ума. Приходится мыслить не общечеловеческими понятиями. Фэрвезер недвусмысленно обращал внимание на природу такого познания в своей работе «Скачок через деформацию времени»; До сих пор некоторые математики не способны постигать его идеи умом.

— Как он мог приложить нечеловеческие понятия к механическим устройствам, вроде кораблей Тартара? Объясните-ка мне это, молодой человек.

— Он этого и не делал, — сказал Халдейн. — Звездолеты работают в соответствии с ньютоновым законом о противостоянии каждому прямому действию реактивного. Он придумал пропульсивную лазерную установку, в которой свет собирается в одной точке для того, чтобы дать импульс до того, как лучи начнут расходиться. Принцип действия точно такой же, как в примитивном реактивном самолете.

— Да, будь я проклят, если есть под солнцем хоть что-то новое. Мне так хочется прожить чуточку подольше, чтобы увидеть, каким будет следующее достижение.

— Если бы я посмел позволить себе пророчество… — начал говорить Халдейн, но в его мозгу засверкала предупредительная сигнализация.

Он подошел к самой последней грани раскрытия идеи, осенившей его подобно северному сиянию во время той глубочайшей зимы его разума, а этот въедливый старик больше похож на судью, чем на присяжного.

Как ни странно, старика не насторожила оборвавшаяся фраза. Герлик отвел взгляд своих водянисто-голубых глаз к окну и мило, до смешного по-человечески, почесался. Болезненные, со вздувшимися венами руки, быстро и суетливо массировавшие иссушенную временем нижнюю часть живота, вызвали у Халдейна чувство жалости. Если этот дряхлый профессор занимается со студентом игрой в кошки-мышки, то Халдейн вполне может считать себя собственной бабушкой.

— Да-да. В последнее время у меня появилось множество неприятностей из-за моих почек. Не думаю, что надолго задержусь в этом мире, но все равно ничего не могу поделать со своим желанием узнать, каким будет следующее достижение.

Он так ненадежно балансировал на кромке небытия, что Халдейну стало за него страшно. И тем не менее в этом обтянутом пергаментной кожей черепе еще горела наивная любознательность то ли ребенка, то ли математика.

— Я плохой пророк, сэр, но может быть, удастся пробиться через световой барьер. Вы не можете быть в Сан-Франциско, прежде чем покинули Нью-Йорк, но тогда вам не обязательно быть и в Нью-Йорке.

— Люди всегда спешат… Сынок, я должен был выяснить, какие чувства вы питаете к людям, в том смысле, что предпочитаете вы работать в составе группы или в одиночку, но мне пора идти На случай, если это судебное разбирательство кончится для вас плохо, есть ли у вас на уме какая-нибудь работа, которой вы предпочли бы заниматься?

— Я не против работы в составе небольшой группы и хотел бы заниматься лазерными лучами.

— Да-да. Вы прагматик. Я запомню это… Ну, не смею вас больше задерживать. Я пойду.

Он медленно поднялся и протянул руку:

— Спасибо за приглашение. Был рад поговорить с вами. Не могли бы вы показать мне туалет, сынок.

Халдейн проводил его до двери и показал, как пройти по коридору к туалету. Торопливо ковыляя к своей цели, Герлик крикнул, не оборачиваясь:

— Передайте поклон отцу, сынок.

Вернувшись в камеру, Халдейн с грустью подумал об увядающем разуме человека, который принес ему извинения за беспокойство, забыв, что говорит с заключенным, и передал поклон человеку, которого уже три месяца нет в живых.

Уныние Халдейна испарилось с прибытием второго собеседника.

Отец Келли XXXX имел невозможный династический номер, появившийся, как результат ожесточенной междоусобной схватки за статус между церковниками иудеями и ирландцами. Группа ирландцев в духовенстве без всяких оснований присвоила себе номера с периода задолго до Великого Голода, обосновывая нумерационную систему знанием предков-священников. Евреи организовали отсчет от своих предков, возможно, начиная с Иисуса. Отец Келли XXXX, по-видимому, решил включить в династическую линию и тех своих предков, которые были друидскими жрецами.

Невозможный номер отца Келли вполне соответствовал его личности. Он был неправдоподобен.

По ту сторону стола победно, реально и зримо на сцене появился человек, представительнее которого Халдейн никогда прежде не встречал. Его длинная черная ряса подчеркивала высокую, широкоплечую фигуру военной выправки. Блеск его черных волос и бровей уравновешивался изысканной белизной воротника. Тонкий, слегка вздернутый нос выглядел таким чувствительным, что, казалось, он вот-вот начнет мелко подрагивать. У него были тонкие губы и квадратная челюсть с раздвоенным подбородком, а кожа имела такую бледность, которая у кого-нибудь другого могла показаться нездоровой, но на лице отца Келли XXXX создавала самый подходящий фон для его темных волос и глаз.

Глаза, глубоко посаженные и сверлящие, были карими, но настолько темными, что зрачки почти терялись. Он фокусировал их на собеседнике с силой гипнотизера или фанатика, и они были самой непривлекательной, но одновременно и наиболее неотразимой чертой его лица.

Если можно говорить о самой сильной стороне человека, так непомерно одаренного красотой грубых черт лица, то этой сильной стороной отца Келли был его профиль. Боковая проекция его лица, казалось, вырезалась маститым скульптором, который долгие годы не торопясь трудился над формой носа и линией губ.

Халдейн знал его. Он часто появлялся на экране местного телевидения в качестве главного действующего лица похоронных ритуальных шоу по знаменитым актерам. На экране он выглядел статным. Воочию — подавляющим. Он заставил Халдейна сожалеть о малых размерах камеры.

Первое замечание, после того как он представился, отец Келли сопроводил улыбкой полного понимания и самоосознанной поглощенности божьего человека мирскими делами:

— Сын мой, мне сообщили, что вы поломали шею, гоняясь за подолом юбки.

— Да, отец.

— Это произошло с Адамом. Это случилось с вами. Это могло бы случиться со мной. — Он жестом разрешил Халдейну сесть на койку, а сам отправился глядеть в окно. За окном не было ничего, кроме переулка. Взгляд Флексона даже не останавливался на виде из окна, но отец Келли вскинул голову и, казалось, упивался солнечным светом.

— Да, сын мой, думаю, это могло случиться даже с Нашим Благословенным Спасителем, потому что он знался с женщинами, о которых справедливо сказать, что целомудрие отнюдь не было их добродетелью.

Такое замечание было необычным для священника, но оно подчеркивало нормальное «сочувствие» отца Келли, и Халдейн получил возможность слегка расслабиться. Если он и был способен отдавать чему-то предпочтение в священниках, то предпочитал нормальное сочувствие, хотя давно обнаружил, что они настолько злоупотребляют самим понятием нормальности, что зачастую оказываются в состоянии полной ненормальности.

— Уж коль вы обмолвились об этом, святой отец, я хотел бы сказать, что Иисус наверняка привлекал к себе женщин так же, как мужчин.

Вдруг священник повернулся и посмотрел на Халдейна в упор. Эти глаза пригвоздили заключенного к стене.

— Сын мой, вы раскаиваетесь в вашем грехе?

Внезапная благочестивость Келли после его раскованного неблагочестия застала Халдейна врасплох, и его чувство предрасположения к священнику резануло слово «грех».

— Отец, я раскаиваюсь, несомненно… но…

— Но что, парень?

— Я не думал, что это грех. Я считал это гражданским поступком.

На святое лицо вновь снизошла приветливая улыбка:

— Да нет. Я и не надеялся, что вы будете осуждать это как содеянный грех. Ни одному живому человеку не нравится даже думать, что он грешен.

Он отвернулся, обратив на сей раз взор в сторону двери, и немного поднял подбородок, и эта замершая поза переполнила Халдейна пониманием сути происходящего. Отец Келли тщеславен. Он подходил к окну, чтобы оказаться наилучшим образом освещенным, а сейчас демонстрировал свой профиль.

Когда он вновь повернулся к Халдейну, черты его подвижного лица изменились. В глазах была надменность и чопорность в очертаниях губ.

— Вы не можете судить об этом, но могу я. Ваше дело — математика, мое — мораль. Говорю вам без обиняков, чувственность есть грех.

— Отец, — Халдейн почувствовал, что его губы непроизвольно приобретают явно чопорный вид, — я познал чувственность во всем разнообразии ее форм в тех домах, что получают государственную поддержку, и мои отношения с девушкой по сравнению с приобретенным опытом имели для меня такое же значение, как обретение святости для язычника.

— Вы неверно понимаете взаимосвязи, — строго сказал священник. — Это дело было чувственностью, а будучи чувственностью, оно было грешным. Мы грешим, если причиняем вред тому, кому вреда не желали. Вы навредили себе, девушке и государству. На вас тройной грех.

Вы грешник, сын мой, и проведете остаток своей жизни в искуплении греха. Пройдет он в молитве или нет, дело ваше. Наша Святая Мать не желает видеть вас наказанным. Она желает простить вас. Но не может быть прощения, если грех не распознан.

Какие-то новые огоньки засверкали в его глазах. Росла горячность его голоса, который то поднимался, то падал, наполняя камеру своими раскатами. Замолчав, священник отвернулся и выставил профиль.

— Отец, меня наказывает не Церковь. Меня наказывает государство.

— Наше государство, сын мой, триедино. Церковь — третья его опора.

— Выходит, сэр, если я подвергаюсь наказанию государством, Церковь грешит против меня.

— Сын мой, я сказал, что грешить — значит причинять вред тому, кому мы не желаем вредить. Государство желает причинить вам вред.

— Отец, вы только что сказали, что Наша Святая Мать не желает мне вреда.

— Я имел в виду Деву Марию, сын мой.

Софистика Келли в сочетании с его преклонением перед собственной персоной привели в действие машину враждебности Халдейна. Он помнил предостережение Флексона о необходимости создавать впечатление смирения, но перед этим монументом благочестия невозможно было создать никакого впечатления, потому что он сам был так сосредоточен на впечатлениях от собственной персоны, что любые сигналы на входе заглушались выходными сигналами.

Халдейн был не в силах не противопоставить этому собственную софистику, поэтому он задал сквозящий кротостью вопрос таким голосом, который просто курился смирением:

— Отец, Иисус наказывал нам любить ближнего. Церковь пожелала наказать меня за то, что я любил ближнего?

Отец Келли покопался в своей рясе и достал плоский портсигар. На ходу он предложил сигарету Халдейну, но тот отказался, отчасти из страха, что подожжет ее концом с фильтром. Отец Келли закурил и повернулся так, чтобы лицо было освещено в северных полутонах.

Он не отвечал, но склонил голову, создавая впечатление раздумья, и легкая улыбка превосходства на его губах говорила Халдейну, что он занимается не изучением глубины вопроса, а придумывает, как получше сформулировать ответ для этого бестолкового математика.

Халдейн провел небольшой самоанализ. Его не прельщают моральные разборки перед профессиональными моралистами. Кроме того, у него появился чисто клинический интерес; его обуревала страсть исследователя разобраться в мыслительных процессах священника. Однако он был заинтригован и возможностью того, что отец Келли получил божественное благоволение, но не заметил этот сверток, затерявшийся среди других даров, которыми Господь Бог его так щедро осыпал.

Отец Келли поднял глаза, выпуская «колечки дыма из ноздрей.

— Сын мой, когда Иисус сказал: „Любите ближнего“, он имел в виду именно это. Мы должны любить друг друга настолько сильно, чтобы не ущемлять социально права друг друга. Когда вы пытаетесь принести на эту перенаселенную планету несанкционированную жизнь, вы не любите меня Иисус говорил: „Возлюби ближнего“. Он не говорил: „Занимайся любовью с ближним“.

В софистике Халдейну было далеко до этого человека. Этому священнику не было равных ни на Земле, ни на Небе. Искушая его, он ступал по кромке беды, потому что этот изворотливый ум, приводимый в действие праведностью, мог поймать его в капкан, как вероотступника, даже еретика, и тогда с ним будет покончено.

Он поднял почтительные серые глаза к черным четкам священника:

— Спасибо вам, святой отец, за просветление разума моего.

В мгновение ока гончий пес небес преобразился в некий суррогат пастыря, милостиво уставившегося на своего агнца.

— Давай помолимся, сын мой.

Они опустились на колени и помолились.

Хотя церемония была недолгой, она произвела на священника потрясающее действие. Явившийся в камеру к Халдейну отец Келли XXXX был подвижным, улыбчивым и нормально сочувствующим; уходил же, словно процессия сановного духовенства, состоящая из него одного.

Третьим собеседником Халдейна был социолог Брандт.

— Этот отец Келли опередил меня?

— Да, сэр.

— Халдейн, обратите внимание, сколь мудро государство. Во всем, что касается геносмешения, этот человек — знаток.

— Вам лучше знать.

— Когда-то я был его прихожанином, но унес ноги вместе с супругой — надеюсь, до того, как стало слишком поздно.

Внезапно Брандт переменил тему разговора на более серьезную и повел его с чистосердечной прямотой, подействовавшей освежающе после театрального представления Келли.

— Халдейн, вы на скользком пути. Было чертовски беспечно так попасться. Государство ждало от вас больших свершений. Для человека с вашими мозгами… Не стоит об этом. Для меня многое здесь непонятно. Как произошло зачатие — выше моего понимания. Не будь его, я мог бы вас вытащить всего лишь с напутственным внушением… Ведь Калифорнийский располагает одним из лучших домов в государстве.

Я учинил в связи с этим проверку. Красавица была ошеломлена, разозлена и загрустила. У вас была полная власть над этим домом. Она сказала, что другие студенты — просто любители по сравнению с вами.

Какая-то чертовщина с бубенцами! Как вас угораздило связаться с профессионалкой, да к тому же поэтессой?

— Она помогала мне в одном исследовательском проекте.

— Исследовательском! Что вы там исследовали, стихотворные ритмы совокупления с поэтессами?

— Ничего настолько интересного. В общих чертах, я работал над одной идеей, которая имела целью полную ликвидацию ее категории.

— С ее помощью?

— Она не догадывалась о скрытой социальной направленности работы. Я начал с того, что помогал ей писать поэму о Фэрвезере, но когда обнаружилось, что биография Фэрвезера находится в списке запрещенной литературы, мы оставили это дело. Я убедил ее помочь мне создать электронного Шекспира.

— Не трудно представить, каким образом вы ее убеждали… Что ж, я приветствую ликвидацию нефункциональных категорий, но не присвоили ли вы себе привилегии, которые не принадлежат вам по праву? Мы, в нашем департаменте, решаем, какие категории ликвидировать или создавать.

— Вы правы, сэр. Но вы оперируете на уровне завершенных проектов. Разработка этой идеи находилась лишь на предварительной стадии. — Халдейн хлопнул кулаком по своей левой ладони. — Брандт, может быть, вы думаете, что я носился с несбыточной мечтой обрести знатность и не представил бы вам идею, пока не продемонстрировал программу, однако я знаю, что вы бы приняли идею. Черт возьми, нажим Департамента Образования раздавил бы вас, если бы вы ее отвергли Она прошла бы по каналам, и я обронил бы словечко неофициально.

— Возможно, мы приняли бы ее, — согласился Брандт. — В моем списке штук пять таких категорий, и поэзия — одна из них.

Он задумчиво потер шею, и Халдейн дал ему время собраться с мыслями. Внезапно он положил обе руки ладонями на стол и наклонился к Халдейну.

— Вношу предложение, Халдейн. Я — старшина присяжных. Теоретически, у меня административная работа, но если посмотреть на вещи с холодным рассудком, я имею огромный вес. Предлагаю вам сделку, прямо здесь, за столом. Послезавтра вы будете в штате рабочих и, следовательно, не сможете свидетельствовать против меня, так что я говорю, не боясь навредить себе. Понимаете меня?

Халдейн кивнул.

— Я готов порекомендовать судье дать вам наивысшую степень снисхождения. Это означает, что вы выбираете любую работу, какую пожелаете, без подключения к ней профессионалов. При наличии такого проекта, как ваш, это значит, что вы сможете продолжать работу над ним. Как привилегированному пролу, вам будут предоставлены рабочие возможности и необходимые материалы.

— В чем же хитринка этой уловки? — Халдейн подогнал свой язык под удивительно прямолинейный язык социолога.

— Уловка вот в чем: вы сможете продолжать работу по вашему проекту, обеспечивая ее результативность и для сопоставимого проекта по моему выбору.

Халдейн насторожился. В открытой и простой манере речи Брандта изменений не произошло, но пальцы, волнообразно задвигавшиеся по крышке стола, отражали его внутреннее напряжение.

Халдейн медленно проговорил:

— Что такое этот сопоставимый проект?

— Ликвидация Департамента Математики.

— Это мой департамент!

— Поправка. Он был вашим.

Силясь не потерять контроль над выражением своего лица, Халдейн спросил:

— Вы думаете, я мог бы с этим справиться?

— Декан Брак сказал мне, что вы были у него самым лучшим теоретиком. Если вы можете сделать это в литературе, в математике будет справиться проще. У нас есть компьютеры, которые могут решать любые математические проблемы, интересующие нас, но нам нужна транслирующая машина, которая преобразовывала бы словесные указания в математические понятия.

Халдейна передернуло от этой идеи, но инстинкты говорили ему, что Брандт не лукавит. Кибернетический транслятор построить можно. Но почему предложение исходит от Брандта? Математики наверняка думали об этом прежде.

И ничего не сделали!

— Черт возьми, я мог бы сделать такую машину одной левой, но зачем ликвидировать департамент? Он так далек от вас.

— Грейстон подталкивает к снятию запрета на космические разведывательные полеты. Если бы пришлось открыть космос, общество стало бы динамичным, растущим, взрывоопасным. Социальным ценностям был бы нанесен урон научными разработками. Мы должны оградить себя от такой возможности.

Выходит, Халдейн был не одинок в своей мечте возродить дух человека. Громадные силы вступили в противоборство в высших правительственных кругах, и ему предлагали присоединиться к худшей стороне.

— Предположим, у меня не получится?

— Вы будете переданы в штат общего назначения по вашему выбору.

— Если я добьюсь успеха?

— Мы предпримем новую атаку.

— Атаку чего?

— Департамента Психологии.

— Брандт, — сказал он, пытаясь справиться с улыбкой, — если вы преуспеете в ликвидации категорий оптом, здесь не останется чем управлять; так вы ликвидируете и самих себя.

— Об этом я позабочусь сам! — голос Брандта был резок.

— Предположим, я откажусь?

— Тогда вы попытаете ваши шансы в суде, заранее, конечно, не предрешенные, но все еще шансы.

Брандт предлагал ему бессмертие, бессмертие маркиза Сада или Фэрвезера I.

Несомненно, такие предложения делались тысячам математиков за последние два с половиной столетия, но принял подобное только один. Брандт предлагал ему на выбор либо бессмертие, либо смерть в благородных традициях. Невидимая Брандту, рубашкой вверх на столе лежала третья карта, которая может ликвидировать самого Брандта, но Халдейн мог быть ликвидирован первым. Рисковать собой он волен, но не Департаментом Математики, не Грейстоном, его возглавляющим.

— Убирайтесь, Брандт. Я — не Фэрвезер I Я не буду строить вашего Папу.

Брандт поднялся и ушел. Прощального рукопожатия не было.

Во время перерыва на ленч Халдейн перебирал в памяти прошедшие беседы.

После натаскивания Флексона он чувствовал себя перетренировавшимся атлетом. Он готовился к стремительному натиску глубоко пронизывающих вопросов, умно поставленных, чтобы поймать его в капканы атеистических, атавистических или антиобщественных взглядов. Вместо этого он имел бессвязную беседу с дряхлым педагогом, стал объектом для напыщенных тирад религиозного фанатика и отверг взятку, предложенную социологом.

Флексон ошибся только в одном предсказании. Социолог не был расплывчато-многословным; наоборот, его речь была исключительно пунктуальной.

Ему казалось, что он выдержал образ целеустремленного молоденького студента, который опрометчиво сбился с пути, но ни один из его присяжных не проявил особого интереса к его образу. У них были собственные проблемы.

Халдейн ждал психиатра, и тот не разочаровал его.

Глендис VI, его четвертый собеседник, принадлежал к генеалогической линии, взявшей начало еще на заре селективного скрещивания. Это был блондин, очень стеснительный и едва ли старше самого Халдейна. Манеры профессионала проявлялись в нем нерешительно — он был почтителен.

После рукопожатия Глендис развернул стул и сел на него боком, сложив руки на спинке, его взгляд блуждал по камере.

— Считается, что психолог должен уметь сочувствовать, и я очень сочувствую вам.

— Мне это необходимо. Это была солидная встряска. Кстати, вы не первый психолог, с которым я имею дело как с профессионалом.

— Вас подвергали психоанализу?

— Давно, когда мне было лет шесть-семь.» — Халдейн поведал ему историю с цветочными горшками.

— Этим объясняется закавыка с микрофоном. Это мучило меня больше, чем Хиликс. В сущности, мне не трудно понять вас. Если придерживаться рифмованного жаргона, ее можно назвать выдающимся объектом охотничьих угодий Беркли.

Хотя он не был знаком с рифмованным жаргоном, Халдейн подозревал, что это очень личный комплимент, но замечание психолога заинтересовало его с юридической точки зрения. Флексон говорил, что девушка персонально не должна привлекаться к этому судебному разбирательству.

— Вы с ней виделись?

— Да, по глупости. Я еще не освоился с обязанностями присяжного и не знал, что не должен был говорить с ней. Но она не нанесла вреда в вашем деле. Все, о чем ей хотелось говорить, был Зигмунд Фрейд, а все, что хотелось делать мне, слушать.

Эта девушка по-настоящему начитанна. Она читала больше Фрейда, чем я. Она сказала мне, что сейчас получает огромное облегчение от чтения поэзии этой Браунинг, поэтессы… Говорит, что ей становится лучше, когда она читает о тревогах другой женщины.

У него стало тепло на сердце от весточки, посланной Хиликс. Все, что она хотела передать, было кристаллизовано в сонете «Как я люблю тебя», и это было тем, что она оставляла ему в наследство.

Халдейн даже почувствовал теплоту к этому невольному ее посыльному, который по-мальчишески беззаботно болтал о пустяках:

— Должен сказать вам, Халдейн, целиком возвыситься над либидо просто невозможно. Когда мне было лет семнадцать, у меня была непонятная, но очень сильная реакция на одну ненормальную по имени Лолопратт. Она не спускала с колен пекинского мопса и лопотала с ним, как с младенцем. Я никогда не забуду эту пеки, она звала ее Флопит. Маленькая сучка укусила меня.

Думаете, я могу ударить собаку? Никогда в жизни. Я научился лопотать. Можете вы представить себе девушку, лопочущую с собакой, как с младенцем, на месте Хиликс?

— Хиликс замечательная женщина, но я никогда не смотрел на нее, как на представительницу противоположного пола, вплоть до дня похорон.

— Ой ли? — Возглас Глендиса был отмечен вопросительно-саркастической ухмылкой. — Должен сказать, что в таком случае вы нуждаетесь в психоанализе.

— Ну, вернее сказать, я не думал об этом, не желая подвергнуться деклассификации.

— Знаете, — сказал Глендис, — иногда я думаю, что наказание за смешанное зачатие находится вне логики наследственности. Возьмите отпрыска, говорю я, вырастите его и откажите родителям в брачных привилегиях. Дайте отпрыску шанс. Может быть, эти маленькие помеси окажутся профессиональным материалом.

— У вас готовая идея, — непринужденно согласился Халдейн. — Почему бы заодно не отказаться от родительской квоты на количество детей и не посмотреть, что получится из ребенка. Математически почти невозможно вывести социально-личностную характерную черту при более чем стомиллионном числе переменных в любой одной оплодотворенной яйцеклетке.

— Может быть, вы правы, — сказал Глендис. — Но у генетиков есть что-то, чему они отдают предпочтение. Взгляните на древних юкезов и калликаков, посмотрите на нынешних мобильных черных. Обратите внимание на скаковых лошадей.

— Мы говорим о характерных чертах вне физических особенностей, — подчеркнул Халдейн, — которые могут появляться не на генном уровне, а как результат родительского окружения. Культура — один из наиболее важных факторов. Величайший математик мира, может быть, прямо сейчас катает тачку.

В знак согласия Глендис шлепнул себя по ноге.

— Вы попали в самую точку. Эти специалисты по окружающим условиям никогда не обладали тонким слухом. Все это — на совести Фрейда! Если бы мы прислушались к Павлову…

Вы знаете, почему у окруженцев никогда не было шанса? Потому что эти бесчинствующие бароны завладели управлением и сделали генетиков субдепартаментом биологии, ответственным перед Социологией Если бы Психология управляла скрещиванием, могли бы происходить удивительные вещи.

— Давайте лучше не будем обсуждать эти вещи, — предостерег его Халдейн. — Потому что они граничат с критиканством в адрес государства.

— Это привилегированная беседа, — весело отмахнулся Глендис, — а для меня государство — это Департамент Социологии.

— Если я правильно понимаю, вам нет дела до социологов?

— О, они все мне нравятся как индивиды. Некоторые из моих лучших друзей — социологи. Но как группа они стоят низко по шкале Крафта-Стенфорда, всего на две ступени выше нас, а наш ранг — пятый снизу.

Халдейн ухмыльнулся в ответ на эту откровенность:

— Если ваши две категории ранжируются так низко по шкале группового интеллекта, как получилось, что вы оказались первыми и вторыми в иерархии?

— Мы — социально мыслящие. Другие категории подобны овцам, которые щиплют траву в своем загоне, никогда не поднимая головы, чтобы заглянуть за изгородь. Например, вы, математики, — счастливые малюсенькие эмбрионы во чреве ваших собственных проблем. Вы не стремитесь к широте взгляда.

Мы, психологи, обладаем широтой взгляда, поэтому являемся исполнительными вице-президентами в деле обусловливания. Социологи — всего лишь администраторы. Нужда в обусловливателях будет всегда. Но как только этот процесс завершится, администраторы станут ненужными. Социологи отомрут.

Поскольку речь зашла об обществе через тысячи лет, Халдейн счел себя вправе возразить Глендису:

— Скажем, вы добились такого полного общественного порядка, при котором овцы пасутся под неусыпным оком психологов. Здесь есть одна маленькая ошибка. Абсолютное единообразие означает, что пастухи суть овцы. Не будет ни социологов, ни психологов. Как психолог вы должны присматриваться к индивиду, а не устанавливать общественный порядок.

Халдейн больше не был уверен в правильности своего первого, благоприятного впечатления от Глендиса. Ему не понравился яркий блеск в глазах молодого человека.

— И вы окажетесь у пульта управления, Глендис, управления чем?

— Полностью единообразным общественным порядком.

Халдейн медленно колотил кулаком по ладони, пытаясь упростить свою мысль настолько, чтобы она дошла до Глендиса:

— Если единообразие есть цель вашего обусловливания, и эта цель была поставлена социологами, то вас просто водят за нос. Вы отомрете в массовом порядке, тогда как администраторы все еще будут властвовать над вашим обусловливанием.

Он заметил проблеск сомнения в глазах Глендиса и усилил нажим:

— Ваша область — человек, а не все люди вместе. Ваша обязанность — помогать раскрытию индивида. В государстве, где все абсолютно подобны друг другу, нет нужды в справочнике Крафта-Стенфорда или людях, которые его составляют. Если нет различий, то нет и шкалы для их измерения.

Глендис, вы губите себя по воле манипуляторов, которые опытнее вас, по воле социологов.

Глендис слушал внимательно. С выражением озабоченности на лице он поднялся и положил руку на плечо Халдейна:

— Простите меня за издевку над вашей категорией Я пошел на это, чтобы разозлить вас, не надеясь, что вы будете говорить со мной свободно, когда мы соотносимся как присяжный и обвиняемый. Видите ли, — он убрал руку и отступил на пару шагов, — я знаю, что ваш рейтинг высок, и мне нужна ваша помощь.

Он вернулся к стулу и сел, на этот раз его руки сжимали спинку стула.

— Вы понимаете, наша проблема заключена в социологах.

Возьмем, к примеру, их практику отвода в сторону человеческой энергии в этих домах терпимости. Бесстыдное использование первородного удовольствия, являющегося опиумом для народа. Закрой мы эти дома, какие умопомрачающие отклонения в поведении произошли бы, что за неврозы расцвели бы!

Подумайте о чувстве страха перед наказанием, которое породит одно только самовозбуждение. Какой урожай историй болезней пришлось бы нам собирать. За пять лет моей психологической практики, Халдейн, я столкнулся всего с одним случаем кожной сыпи, который можно было диагностировать как психосоматический. Ни одного язвенника. Ни одного алкоголика. Только самоубийцы. Самоубийств — масса, но никакого индивидуализма. Они выпрыгивают из окон Они всегда выпрыгивают!

Глендис сложил руки на спинке стула и опустил на них голову. Он угрюмо уставился в никуда, не говоря ни слова. Халдейна охватило чувство вины.

Наконец Глендис поднял голову:

— Как-то я проводил беседу с одним пожилым экономистом, он был уклонистом, которого ожидал Тартар, но он ежился от одолевавшего его страха, что государство достигло окончательного синтеза крайней тезы и крайней антитезы. Это был несущий чепуху неврастеник, и мы мило, очень мило побеседовали. — Он громко вздохнул. — Таких психов больше нет.

Глендис предавался воспоминаниям о своем неврастенике, пока прилив его кровяного давления не отхлынул до нормальной отметки. Затем посмотрел на часы.

— Я должен бежать, Халдейн., но осталось несколько стандартных вопросов, которые я обязан задать. Вы готовы?

— Готов.

— Какой бейсбольной лиге вы прочите победу в мировом чемпионате?

— Никакой.

— У вас есть любимая команда?

— Может быть, «Иволги», либо Нью-Йоркские «Меты», либо «Храбрецы» из Канзас-Сити.

— Кто, по-вашему, победит в Калифорнийско-Стенфордской встрече в декабре?

— Не догадываюсь.

— У вас есть любимый вид спорта?

— Дзю-до.

— Что вам нравится больше, читать книгу или играть с парнями в кегли?

Халдейн нехотя стукнул кулаком по ладони:

— Вы меня озадачили. Здесь две переменные: книга и парни. Ответ зависит от них.

— Любили вы отца больше, чем мать?

— Да.

Глендис поднял брови:

— У вас, кажется, совершенно нет сомнения.

— Я не знал своей матери. Помните?

— Ах да… Вот и все, что интересует Департамент Психологии. — Он встал и пожал Халдейну руку. — Я получил удовольствие от нашего маленького нелепого заседания. Вы дали мне пищу для размышлений… Кстати, полагаю, адвокат говорил вам, что ваше назначение на работу зависит от степени даруемого вам снисхождения. То, что я говорю, не для отчета, поскольку это не мое дело, но есть ли у вас соображения о том, что бы вы предпочитали делать?

— Черт побери, я не знаю, Глендис. Если говорить серьезно, я здорово взбудоражен. Чувствую, что для успокоения разума я должен буду заниматься чем-то тяжелым, не обязательно приятным. Может быть, я мог бы быть назначен механиком на один из звездолетов.

— Братец, вы сами подставляете шею! — Хорошо, если у вас в полном смысле слова винтика не хватает, я вспомню, чего вы хотели, когда буду составлять рекомендацию для судьи… Всего хорошего, Халдейн. Завтра увидимся.

Пришедший ближе к вечеру Флексон внимательно выслушал отчет Халдейна и не удивился, когда тот рассказал ему о предложенном Брандтом подкупе.

— Так уж они работают, — сказал он, — между департаментами огромное соперничество. Его предложение было деловым. Он не настаивает, если вы его не принимаете. Возможно, у вас был шанс сорваться с крючка, но вы не позаботились об этом, значит, таково ваше решение.

Может быть, он проверял вас, чтобы посмотреть, не предадите ли вы собственный департамент. Если это так, то ваш ответ был правильным, потому что преданность своему департаменту доказывает, что ваша обусловленность bona fide — неподдельна.

Больше всего меня беспокоит Глендис. Психологи всегда настороже, когда дело касается криминальных наклонностей, и тот факт, что между вами установилось взаимопонимание, ничего не значит. Если бы он действовал открыто враждебно, вы оставались бы немы, и он никогда не смог бы оценить вашу личность. Может быть, вы слишком много наговорили, когда упомянули корабли Тартара. Я не знаю.

Как бы там ни было, это уже позади. Если вы их обработали, мне удастся обработать судью.

Попытайтесь хорошенько отдохнуть за ночь, — закончил Флексон, — увидимся утром в суде. Я работаю над одной сногсшибательной штуковиной, которая обеспечит благоприятные условия для заявления подсудимого о снисхождении. Если пожелаете, вы сможете свидетельствовать в свою собственную защиту, но не более чем отклонять пункты обвинения прокурора. А пока постарайтесь успокоиться. Полностью это вам не удастся, но у меня хорошие предчувствия о ходе предстоящего слушания.

Как ни странно, ночь Халдейн спал хорошо и долго не просыпался утром, пока его не разбудило выскочившее из подсознания воспоминание.

Он вспомнил, откуда знает имя Герлика. Его не было в ежегоднике Калифорнийского университета. Оно было в библиографии к прочитанной им книге по механике Фэрвезера. Это имя было в числе тех пятнадцати человек на Земле, которые полностью понимают теорему об одновременности.

Человек, которому он пытался покровительствовать, как дряхлому педагогу, был гениальным математиком.

 

Глава девятая

Шел моросящий дождь, когда автомобиль, в котором Халдейна везли на суд, влился в поток уличного движения, круживший по Гражданской Площади. Он глядел на бездельников, сгрудившихся, словно промокшие цыплята, на скамейках, и завидовал всем этим людям, у которых достаточно здравого смысла, чтобы не метаться в поисках укрытия от непогоды.

На Гражданскую Площадь здание суда выходило открытым всем ветрам, парящим над площадью фасадом с тонкими дорическими колоннами из розового пластмрамора. С переулка, куда была загнана машина, оно походило на мавзолей с единственной узкой щелью в центре — входом для заключенных.

Флексон, ожидавший в приемной, пристроился сбоку к своему клиенту.

— Готовя речь о снисхождении, я благодаря одному из ваших листков наткнулся на идею и стал рыться в примитивной литературе. Взяв за основу нашпигованную иностранными словечками защиту Леопольда и Леба по делу Уоррена Хастингса, я подкрепил ее Иоганнесбургским Посланием Линкольна. Если вы убедили присяжных, я справлюсь с судьей.

Халдейн, которого не переставало беспокоить запоздалое раскрытие личности Герлика, не разделял энтузиазма Флексона. Образы могли создаваться обеими сторонами, и если Герлик не был рассеянным маразматиком, которого изображал перед ним, то приходилось отдавать предпочтение старику как гораздо более искусному актеру.

Большинство зрителей в зале суда имели отличительные эмблемы коммуникаторов. Среди них был и Хенрик, выбросивший свою костлявую руку в знак пожелания удачи, когда Халдейн проходил мимо него по проходу между рядами.

— Ваш друг?

— Не совсем. Скорее доброжелатель. Он из «0бзервер».

— Она напечатала три статьи, все доброжелательные. Какой-то вздор слезливого братца.

— Он пытается подстелить мне соломку.

Зал судебных заседаний опускался под уклон к ровной площадке перед возвышением для судей, над которым господствовал вырезанный на деревянных панелях девиз: «Бог есть справедливость». Справа и слева из стен торчали небольшие трубки телевизионных камер, которые использовались во время судебных разбирательств, представляющих общественный интерес.

Как только они вошли в зал заседаний, конвой Халдейна — два дежурных чиновника — отстал, и Флексон повел его к одному из столов для юрисконсультов перед судейским возвышением.

— Прокурор, — сказал Флексон, — вон тот человек за столом слева, похожий на канюка. Это Франц III. Может быть, он попытается слегка поносить вас, чтобы компенсировать впечатление от рассказиков «Обзервер», но это что-то вроде сам режь — сам и ешь, пока не наскучит.

Он представит доказательства: показания Малколма, ленту записи, медицинское заключение и напоследок — вероятнее всего, не без драматического эффекта — испорченный микрофон.

Я представлю заявление обвиняемого, чтобы вовлечь судебное разбирательство в слушание аргументов в пользу снисхождения. Затем сделаю свое собственное заявление, а вам останется сидеть и слушать.

Присяжные не дают показаний в случае преступлений против человечества. Они подают свое заключение прокурору и судье. Прокурор может отвести мое заявление или промолчать. Если он дает ему отвод, вы имеете право отвести его отвод, viva voce — устно — через меня, или в письменном виде. К письменным отводам обычно не прибегают, за исключением случаев, требующих технических решений, потому что связанная с ними затяжка времени может неблагоприятно повлиять на судью.

— Имя судьи — Малак, — говорил Флексон, — он страдает тем, что частенько клюет носом. Если мне удастся заставить его бодрствовать, считайте, что половина нашего сражения выиграна.

Халдейн тем временем заметил, что тонкошеий Франц поднялся и бочком подбирается к ним.

Ухмыляясь, он подошел к Флексону;

— Советник, постарайтесь уложиться с вашим заявлением о снисхождении минуты в три. У меня нынче важная встреча во второй половине дня, и мне хотелось бы на нее попасть.

— Не беспокойтесь, прокурор, — заверил его Флексон. — Я уверен, вы не пропустите первый забег.

Пока два юриста были заняты поучительным спором о какой-то лошади в третьем забеге скачек в Бей-Медоуз, на возвышении для присяжных появился Брандт. Герлик был уже там и клевал носом на угловом сидении рядом с отцом Келли. Не было только Глендиса.

Когда Франц вернулся за свой стол, Халдейн полураздраженно сказал:

— Вы, законники, кажется, относитесь к суду не очень серьезно.

— Зачем бы нам относиться серьезно? — ухмыльнулся Флексон. — Здесь не наши хвосты развешиваются для просушки. — Затем, заметив обжигающий взгляд своего клиента, он добавил: — Не беспокойтесь. Мы умеем должным образом оценивать серьезность момента. Однако здесь, в самой процедуре судоговорения, которое разыгрывается в зале суда, есть определенная доля того, что называется «ты мне — я тебе», и у нас только что попросили чуточку «ты мне».

— Ого, что-то новенькое. — В голосе Флексона появились нотки заинтересованности, как только из Двери за возвышением появился Глендис, раскланивавшийся со своими партнерами-присяжными.

— Что случилось?

— Псих был в кабинете судьи. Надеюсь, он заходил туда, только чтобы разбудить его.

— Это плохо?

— Не обязательно плохо, но это необычно. Он мог зайти, чтобы уточнить какой-нибудь пункт закона.

— Понятно, — сказал Халдейн, — он впервые выполняет обязанности присяжного.

— Это он вам сказал?

— Да.

— Он лгал, — грубовато вымолвил Флексон. — Его специально назначают присяжным, потому что он — дока по криминогенному умственному развитию.

Чувствуя холод дурных предзнаменований, Халдейн повернулся к адвокату:

— Согласно букве кодекса чести, члены департаментов никогда не лгут.

— Всякая правда относительна. Ложь во благо общегосударственного дела есть правда в глазах государства.

— Вас этому учат в ваших юридических школах?

— Не в таких выражениях, но мы быстро постигаем суть. Мы с вами использовали точно такой же тактический ход против присяжных.

Действительно, подумал Халдейн, но дело было в целостности образа, который они с адвокатом создавали. Они выпячивали одни картины правды и приглушали другие, но никоим образом не извращали факты. Глендис лгал напропалую, Герлик — окольным путем.

Цепь его мыслей оборвал судебный пристав, на ходу прицеплявший наплечную лычку служащего суда. Он вышел из кабинета судьи, схватил молоток и трижды ударил по судейскому столу.

Присутствующие встали.

— Слушайте-е, слушайте-е, слушайте-е, судебное заседание начинается. Вы собрались здесь, в суде пятнадцатого округа префектуры Калифорния Союза Северной Америки Всемирного Государства для слушания судоговорения по делу Халдейна IV, М-5, 138 270, 3/10/46 против народа Планеты Земля. Он обвиняется в том, что преднамеренно, без соответствующей санкции предпринял геносмешение. Председатель суда — Малак III. Суд идет. Всем встать.

Малак вышел из своего кабинета, облаченный в черную мантию и белый парик, его взгляд, окидывавший зал заседаний, был настороженным и властным. Какое-то мгновение он изучал Халдейна с пытливой серьезностью. Халдейн чувствовал, что такой человек не может уснуть за судейским столом.

Когда он опустился в кресло, зрители сели.

Малак дал слово прокурору для предъявления доказательств обвинения.

Казалось, Франц скучал, читая вслух показания Малколма, свидетельствовавшего, что он был уверен в противоправной любовной связи, имевшей место происходить в квартире его родителей, далее приводился адрес; прокурор представил их как вещественное доказательство А, воспринятое не более чем донос, но подтвердившееся последующим дознанием.

Медицинское заключение о состоянии Хиликс он представил как вещественное доказательство В.

Халдейн слушал беспристрастно, пока не началось представление вещественного доказательства С — ленты с записью его и Хиликс голосов, зафиксированных и переданных микрофоном.

Возможно, это было обдуманным деянием Франца, хотя могло быть и результатом технического несовершенства записи, но так или иначе, воспроизведение шло в замедленном темпе, и нервное напряжение его голоса и голоса Хиликс приобрело тональность размеренной расчетливости. Его голос основательно взвешивал приходившие в голову предложения с целью собрать воедино все, что можно предвидеть.

Затоплявшую его разум злобу рассеял шепот Флексона, прозвучавший облегченно и недоверчиво:

— Вы таки обвели вокруг пальца Глендиса, парень. Злосчастный микрофон он даже не предъявляет в качестве доказательства.

Затем он услыхал говорившего нараспев судью.

— Доказательства могут быть приняты. Есть ли у обвиняемого оправдательное возражение?

Флексон поднялся:

— Обвиняемый признает себя виновным, ваша честь.

— Желает ли защита представить прошение ответчика о снисхождении?

— Защита желает, ваша честь.

— Приступайте.

Как первый выступающий в судебном разбирательстве Флексон вышел вперед, став, так, чтобы оказаться лицом и к судье, и к присяжным.

— Ваша честь, господа присяжные...

Сначала он говорил с остановками, как бы на ощупь, словно не был в себе уверен. Он рассказывал о первой встрече в Пойнт-Сю, о случайном стечении обстоятельств, в результате которых Хиликс была приглашена в дом Халдейна его отцом, почитаемым и ныне усопшим членом департамента. Его голос становился все выше, темп речи возрастал, и Флексон превратился в хор древнегреческого театра из одного певца, сплетающего воедино нити клубков жизней Халдейна и Хиликс с неумолимостью рока.

В продолжение остальной части речи голос Флексона обрел самообладание и глубину, и его звучание почти незаметно перемещало логическое ударение на юношу, наивного и непорочного, медленно затягиваемого в водоворот вихрями смертельной опасности, пока, уже погружаясь в него, он не попытался поменять галс, но дело было сделано.

— Преднамеренно? — Голос Флексона прокатился громом негодования и сразу же упал до шелеста дождя в безветренный день. — Не более преднамеренно, высокочтимые господа, чем вспышка утреннего луча солнца в капле росы на лепестке розы.

Халдейн чувствовал, что речь была несколько утрированной, но Флексон играл для невзыскательной публики, и играл хорошо. То там, то здесь раздававшийся треск стенографических аппаратов стал разрастаться, наполняя помещение, но потонул в приглушенном гуле едва сдерживаемых голосов.

Флексон уловил этот гул, и он вдохновил его на более высокую неподдельную патетику заранее отрепетированной риторики; адвокат повел аудиторию за собой. Он создавал о Халдейне благоприятное впечатление, какого не могли бы создать все Хенрики Планеты Земля.

В глубине души Халдейн восхищался адвокатом, хотя желал бы для себя более глубокого и менее артистичного оправдания. Но на этой планете больше не было Кларенсов Дерроузов, и поэтому он аплодировал первенцу поколения Флексонов. Что бы ни дала впоследствии династия Флексона, ее основатель хорошо справлялся со своими обязанностями.

Только один человек в зале оставался равнодушным к аргументации адвоката — Франц. Он читал лежавший перед ним на столе документ, пока его не оторвал от него грохот аплодисментов, которые ознаменовали окончание речи Флексона, но быстро были подавлены судьей, и прокурор поднял взгляд.

Халдейн знал, что аплодисменты не были в порядке вещей, но если реакция зрителей отражает и чувства судьи, ему обеспечена наивысшая степень снисхождения.

— Есть что сказать обвинению?

Франц встал:

— Ваша честь, на основании доказательств, содержащихся в этом заключении присяжных, я снимаю обвинение в геносмешении, выдвинутое против Халдейна IV народом.

Радость Халдейна, повернувшегося к Флексону, подавило оцепенение на лице советника, уставившегося на прокурора.

— Это не хорошо?

— Что говорит защита? — спросил Малак.

В данный момент защита была занята.

— Конечно, это, может быть, и хорошо. Но это в высшей степени необычно, особенно для Франца. Он — коварная птица. Может быть, что-то новое в медицинском заключении.

— Но он говорил о заключении присяжных, — обратил Халдейн внимание на его ошибку.

— Верно. Но Глендис беседовал с девушкой. Он мог сделать дополнение к медицинскому заключению о силовом воздействии ее либидо, на что имеет право, будучи квалифицированным психиатром, а такое дополнение должно представляться в заключении присяжных.

— Защита, проснитесь. — Малак терял судейскую уравновешенность.

Разум Халдейна обжег скрытый смысл слов Флексона, и его тревогу дополняло памятное замечание Глендиса о том, что Хиликс — лучший объект охотничьих угодий Беркли. Теоретизировал этот департаментский хлыщ или говорил, основываясь на собственном опыте?

Флексон был на ногах.

— Ваша честь, могу ли я просить о пятиминутной отсрочке для разъяснения положений закона обвиняемому?

— Что говорит обвинение?

Флексон повернулся так, чтобы заслонить подаваемые им знаки от сидящих на возвышении, и показывал один палец одной руки и четыре другой. Халдейн быстро расшифровал этот код, адресуемый юристу обвинения: если Франц гарантирует отсрочку, то увидит первый забег, если нет, Флексон будет канителить слушание до четвертого забега.

Франц безотлагательно промолвил речитативом:

— Согласен на отсрочку.

Флексон сел и начал поспешно расчерчивать в своем блокноте диаграмму.

— Вот ситуация с точки зрения закона. Если Франц знает, что девушка — нимфоманка, а я не заявляю протест, то вас отпускают домой. Государство предъявит девушке обвинение в преступлении против вас.

— Она не нимфоманка!

— …но если я не заявляю протест, а девушка — полицейская голубка, то вас подвесят для просушки, потому что он может хлопнуть против вас обвинением в уклонизме…

— Она не голубка-провокатор!

—..и пока я не опротестую непредъявленное обвинение — это заключение присяжных — во второй фазе оно так и останется непредъявленным, и мы не будем иметь ни малейшего шанса выхватить еще тлеющий уголек из преисподней, который позволил бы разобраться в этой ловушке. Полиция никогда по собственной воле не признается в тайном сговоре.

— Хиликс не нимфоманиакальная голубка-провокатор!

— Согласен! В этом и заключается красота маневра Франца. Он знает, что мы уверены, что она ни то и ни другое — полиция никогда не выпустит ее из своей голубятни. Но если я протестую, а она — нимфо, вы собираете манатки! Максимальным наказанием для вас будет ссылка на Плутон, потому что ее наказанием определяется и ваше, а она будет отгружена на Плутон ближайшей транспортной ракетой. Вы могли бы быть оправданы, но отправитесь вместе с ней, потому что уже заявили о вашей виновности.

— Я мог бы быть оправдан? — Халдейн был поражен коварством закона.

— Мужское правило Нотона гласит: любой мужчина, который в состоянии отличить право от лево или добро от зла, то есть любой нормальный мужчина не имеет никакого другого выхода, кроме как вступить в сношение с возбужденной бледной печенкой — это жаргонный термин для нимфо у законников.

— Но почему Плутон? Почему государство не направляет туда проституток?

— Проститутки быстро стареют в каторжных поселениях. Их клиентами оказываются низкие, низменные, бесстыдные, испорченные дегенераты, которые как раз и являются подходящей свежатиной для нимфо-дьяволиц.

— Там не место нежно-сердечной девушке восемнадцатого века!

— Согласен, — сказал Флексон, — если в ней не развилась нежность к низким, низменным, бесстыдным, грязным, порочно-развратным дегенератам, но Девушка — не моя клиентка.

— Будет у меня право навещать ее, если мне определят каторгу на Плутоне?

— Примерно по пять минут в неделю, но вам придется дожидаться свидания в длинной очереди... Ну, а если я не протестую, а он шлепает против вас обвинением в уклонизме, ваша защита должна будет строиться на том положении закона, что ложное толкование не обязательно является уклонением. Правда, вы оба конспирировались с целью извращения генетических кодов в личных целях, но не совершали явных действий, которые могли бы быть квалифицированы и подтверждены, как вмешательство в государственную политику. По очевидным причинам, вы никогда не выходили из этой квартиры вдвоем, так что открытого обструкционизма быть не могло.

Халдейн размышлял. Хиликс много читала. Любая девушка, читавшая Фрейда, должна была прочесть и своды законов о легкомысленных развлечениях. Она могла достаточно хорошо знать законы, чтобы прикинуться нимфоманкой и попытаться помочь ему, потому что любила его. Нет, он не может принять ее жертву.

— Давайте протестовать.

— Это не легко… Если ловушка расставлена, они вас поймают. Они даже не будут подвергать вас стерилизации по государственному указу, и это — вне всякого сомнения — будет Тартар. Как говорят в юридической школе, ликвидация по государственному указу поглощает стерилизацию по государственному указу… Мне ненавистна мысль упустить шанс нимфомании, даже если это означает дать ей возможность сорваться с крючка как провокатору.

Однако есть множество доказательств того, что она провокатор, а если я не протестую, то навсегда откажусь от шанса выяснить, в чем состоит ловушка. — Флексон явно зашел в тупик. — Она могла бы быть нимфо: уж слишком легко она забеременела. Это свидетельствует об амурной поспешности, алчности и стремлении утолить голод. И еще — во время чтения вашей рукописи меня не покидало ощущение, что ваш условный рефлекс разрушался знатоком этого дела, замыслившим заманить вас в ловушку. Кроме того, она лгала вам, но эта ложь не указывает ни на нимфоманию, ни на связь с полицией.

— Вы хотите внушить мне мысль, что она — лгунья?

— Нет. Я определяю ее положение по отношению к закону. Тысяча правдивых высказываний не делает человека честным, но одна-единственная ложь, оброненная среди этой тысячи, клеймит его, с момента этой лжи и навсегда, как проклятого лжеца. Вы мой клиент, и я чувствую, — каким бы иным недостатком вы ни обладали, — что вы ведете себя честно, по крайней мере, в состоянии растерянности. Следовательно, я не могу считать вас лжецом.

— Я потерял нить ваших законно-причинных рассуждений.

— Чтобы проверить ваши записки, я пошел в библиотеку и заглянул в Полное собрание поэтических произведений Фэрвезера I. Об этом четырехстрочном стихотворении с длинным названием девушка говорила правду, но вот «Жалоба приземленного звездного скитальца» оказалась на четвертой странице книги.

— Может быть, из ее книги она была вырвана?

— Она должна была знать об этом, если действительно читала так много, как вы говорите. Эта «Жалоба..» есть в любой антологии в публичной библиотеке.

Однако истекает время нашей отсрочки. Это ваш шанс, Халдейн. Если вы протестуете, а она нимфо, вам конец. Если не протестуете, а она — полицейская голубка, вам конец... Ну, кем она у нас будет, нимфо или провокатором?

Потрясенный сложностями закона и пораженный компьютерным умом Флексона, он сказал:

— Мужчина не может взять на себя принятие подобного решения, если речь идет о женщине, которую он любит… Вы мой адвокат, советник. Метните вашу монету!

— Лично меня прельщает шанс заглянуть в заключение присяжных. — Флексон поднялся на ноги. — Протестую, ваша честь, на том основании, что обвинение не предъявлено.

— Протест поддержан.

— Ваша честь, — сказал Франц, — отзовет ли защита протест, если заключение присяжных будет предъявлено?

— Что вы скажете, защита?

— Защита отзовет.

Внимательно наблюдавший Халдейн увидел свет улыбки на лице отца Келли XXXX, который сидел прямо позади Франца. Почти рефлекторно священник повернул лицо, и Халдейн понял: отец Келли XXXX готовится предстать перед телевизионными камерами. Этот жар кротости в его глазах говорил Халдейну, что Хиликс не была нимфоманьяком.

— Съемка разрешается. Суд удаляется на перерыв на тридцать минут, чтобы дать возможность защите ознакомиться с заключением присяжных.

— Что-то говорит мне, — сказал Флексон, — что я не сделал ошибки. Никогда не вредно немного наклониться вперед, принимая груз обвинений… Тем не менее мне следовало бы знать, что вы были в состоянии распознать нимфо.

Он встал и ушел в судейский кабинет, и дежурные чиновники сразу же шагнули вперед, чтобы встать по бокам возле Халдейна.

Трудно было поверить, что она, при всех ее ресурсах ума и привлекательности, могла быть тайным агентом полиции. Он чувствовал себя больным от одной этой мысли.

Но он мог исповедовать собственные эмоции. Опыт и логика должны были уже научить его, что кто угодно мог быть кем угодно. Вот Флексон был адвокатом.

Он сосредоточил внимание на прыгающей по кругу стрелке часов, находившихся на стене справа от судейского возвышения, и следил, как она заполняет время размеренно отпускаемыми секундами. Наконец он услышал позади себя шарканье ног возвращающихся зрителей, а из кабинета вышли Франц, Флексон и судья Малак. Деревянной походкой Флексон подошел к столу, и дежурные отступили. У него были остекленелые глаза. Он занял свое место рядом с Халдейном, когда дежурные чиновники зашагали назад, а Малак сделал судебному приставу знак подняться на возвышение.

— Она была голубкой, — сказал Халдейн, — а я влип.

Флексон не смотрел на Халдейна. Он говорил сам с собой.

— Я голубок, — говорил он, — и мы влипли. Мое пятое судоговорение… Большинству адвокатов он даже не снился. Старине Флексону он выпал на пятом судоговорении. На моем пятом… на моем пятом… на МОЕМ ПЯТОМ!

Халдейн потряс его за плечо. Флексон был в шоке.

Его внимание отвлек от адвоката судебный пристав, завершавший свое «слушайте-е», —..для слушания судоговорения по делу Халдейна IV, М-5, 138 270, 3/10/46 против Всемирного Государства, обвиняемого в уклонизме.

Халдейн больше не обвинялся только в преступлении против человечества; он обвинялся в преступлении против государства.

Над телевизионными камерами замерцали красные лампочки, и Халдейн по опыту знал, что произойдет за пределами зала суда. Хриплые, дружески фамильярные споры в тавернах прекратятся. Разговоры и звон серебра по фарфору в общественных ресторанах умолкнут. Домохозяйки радостно прильнут к экранам, на которых прервутся их телевизионные сериалы.

Так же как пять веков назад собирались толпы У подножья Тайбернского холма, соберутся они и сейчас, но соберутся не для лицезрения нехитрого чародейства спрятавшегося под капюшоном человека, который раскрывает петлю для невинно приговоренного к смертной казни через повешение. Они будут трепетать от растягиваемого ужаса искусно продлеваемой агонии чувств предаваемого смертной казни через жизнь.

Судебный пристав называл по списку присяжных, и теперь Халдейн точно знал, что откликавшиеся на вызов люди были не оценщиками особенностей его личности, а его палачами.

Немного раньше, когда он еще умственно соответствовал своему назначению, Флексон предположил, что Хиликс была «правдива», говоря, что стихотворение состояло всего из четырех строк. Халдейн следил за наступлением третьего ледникового периода в его мозгу, и как только услыхал похрустывание льда, он с интуитивной определенностью осознал, что эти четыре строки и были тем, что целиком представляли собой «Откровения с наивысшего места, с исправлениями». Остальные Хиликс присочинила, сидя напротив него за столом в Пойнт-Сю.

Она вживила эти строки, зная, что встретится с ним снова и воспользуется зароненными сомнениями, чтобы разрушить его преданность государству. Когда полиция его уводила, триумф и ликование в ее глазах были вызваны к жизни не экстазом разделяемого с любимым мученичества, а удовольствием от успешного выполнения ее гнусного плана.

Как убийца преданности она преуспела даже больше, чем представляла себе, потому что умерла и его преданность ей. Возможно, как заключил Флексон, она и не была полицейской голубкой, но она предала его и теперь она была мертва, покоилась на своем смертном ложе, и холодные ветры уже начали выть над могилой, в которой он похоронил ее.

Хиликс ушла. Отец умер. А Флексон был в шоке.

Его понесет звездолет, но не как механика лазерного отделения, а как груз в один конец при очередном рейсе на Тартар.

 

Глава десятая

Как член старшего департамента и старшина присяжных, Брандт, социолог, давал показания первым.

Он явно предвидел направление хода судебного разбирательства, потому что сделал определенные приготовления. Судебный пристав расставил позади него демонстрационную треногу, на которой была вывешена большая диаграмма. Брандт повернул ее таким образом, чтобы она была частично видна судье и присяжным, но к телевизионным камерам она была поставлена лоб в лоб.

— Ваша честь, авансом прошу снисхождения за сжатость моего сообщения, которое основывается на чисто сексосоциальном профиле ответчика, полученном в результате рассмотрения транзитивных феноменов посредством проецирования общей характеристики ответчика в соотнесении с группой равных, к которой он принадлежит, на некоторую вертикальную плоскость, большей частью методами курсорной оценки, потому что в данном измерении мои уважаемые коллеги дадут, я уверен, более адекватно обработанный материал, в отличие от оценки социоэкономических группировок, окружающих группу равных ему и соотнесенных с нею на определенном горизонтальном уровне, содержащей, и здесь нет намерения играть словами, доступные для верификации объективные эмпирические данные, которые пригодны для строго направленного сердцевинно-сквозного анализа в сексосоциологических областях, поскольку мои департаментские обязанности держат меня под постоянным прессом; поэтому я должен просить извинения не только за сжатость сообщения, а также выразить надежду на вашу, ваша честь, терпимость к субъективному анализу в глубь представленных в горизонтальном направлении факторов, но и попросить освободить меня от необходимости присутствовать на заседании после окончания моего сообщения.

— Просьба удовлетворена, — сказал судья Малак. — Продолжайте.

Халдейн не понял, просьба о чем удовлетворена, и, полагая, что слушал невнимательно, решил сосредоточиться на том, что говорит социолог.

— В ракурсе сексосоциального поведения, помимо развлекательных ценностей, холостой студент практикует некую форму поиска своего статуса в пределах группы равных, так же как между группами равных, как особо подчеркивается в монументальном исследовании этого предмета Мерком, Болтеном и Фрингом, которым мне хотелось бы выразить свою признательность. Я построил диаграмму, демонстрирующую кривую Гроссингера для шести представительных групп, выбранных не случайно и ранжированных от студентов-теологов, здесь... — Брандт подошел и показал на малюсенькую полоску на диаграмме, простиравшуюся на два-три сантиметра от базисной вертикали диаграммы, общий размер которой был едва ли не метровым, — ...до студентов инженерно-механической специализации, здесь, — инженеры-механики вызвали в аудитории свист удивления. Их диаграммная полоса доходила почти до края демонстрационного плаката. Пятью сантиметрами ниже, по соседству с последней, я отметил студентов-математиков.

Взглянув на полосу, Халдейн почувствовал досаду от обиды за свой департамент. Он выглядел впечатляюще, но все же был вторым. Как только ребята-математики узнают, что они вторые, немедленно постараются приложить больше упорства.

— Два экстремума, студенты инженерно-механической специализации и студенты-теологи, позволяют установить некий средний для всех студентов критерий, которым не принимаются в расчет летние каникулы и статистически отбрасываемые такие аномальные отклонения, как самостимуляция, взаимосопричастность и отдельные случаи самопринуждения к целибату, которые имеют место быть даже среди студентов-математиков и инженеров-механиков, тяготеющих к теологии, как обратная форма поиска статуса. Но, ваша честь, эта общая характеристика поведенческого ракурса мало что значит, если не иметь в виду, что она является прелюдией к более знаменательному или, точнее, поразительному анализу этого предмета в отношении группы равных ответчика, но особенно в отношении самого ответчика. Ваша честь, из уважения к суду, я должен признаться в некоторой доле благоговейного страха перед сексосоциологическим профилем, подвергнутым анализу в рамках группы равных за 1967 и 1968 годы, самого ответчика. С разрешения суда позвольте представить вашему вниманию сексосоциологический профиль Халдейна IV!

Жестом, претендующим на драматизм, он протянул руку и сорвал плакат с обзорной характеристикой; под ним оказался другой, представляющий некое подобие графика, на котором красная линия Халдейна IV выглядела весьма внушительной по сравнению с голубой его собратьев-математиков и ярко-фиолетовой студентов инженерно-механической специализации.

— Ваша честь, я хочу обратить внимание суда на то, что поскольку данный показатель базировался исключительно на статистике по дому развлечений в Беркли, департаментом была взята в расчет возможность социальной мобильности и подготовлено досье ответчика, в которое включены фотодокументация мобильности и детальный анализ его технических приемов, в том числе одного modus operandi, то есть способа действия, существо которого состояло в надевании наручного секундомера для фиксации продолжительности периода «стимул-реакция» его соучастниц и использовании своеобразного кругового движения, известного в городке Калифорнийского университета под названием «палочки для коктейлей Халдейна», данные о котором получены посредством совершенно бесспорной идентификации, без фотодокументации, но на обширной территории, простирающейся в северном направлении до Сисайда, Орегона и в южном направлении — до Писмо-Бич.

Указывая на график, Брандт продолжал;

— Если вы, ваша честь, пожелаете обратить внимание, то заметите, что график подразделяется на три временных периода; 1967, 1968 и 1969 годы. За периоды 1967 года, когда он был первокурсником, и 1968 года, второго года его пребывания в университете, ответчик единолично поднял рейтинг целиком всей своей категории на 0,08 процента. Далее, ваша честь, обратите внимание на то, что обе линии, и фиолетовая инженеров-механиков, и голубая его группы равных, но без него, продолжаются за март месяц текущего года, тогда как красная линия Халдейна IV обрывается 5 сентября 1969 года, то есть точно в день его случайной встречи с тогда еще девственной и сверхкатегорийной студенткой Хиликс, содержащейся в настоящее время под стражей, и состояние которой, беременность, подтверждается вещественным доказательством В, подшитым к делу секретариатом…

— Он вас подвешивает им на растерзание, — простонал Флексон.

Халдейн знал, что он подвешен Брандт молол вздор, заняв придаточными предложениями львиную долю получасового выступления, чтобы выявить такие внутренние импульсы, которые было бы невозможно сублимировать в создании компьютера какой угодно сложности, но которые необходимо было расходовать в развлечениях с Хиликс.

Затем Франц вызвал для дачи показаний Герлика.

Хотя у него и не было с собой никакого демонстрационного реквизита, старик с трудом добрался до свидетельской трибуны, но преодолел всю дистанцию без посторонней помощи. Когда он заговорил, по-детски высокий дискант казался каким-то свистом перед микрофоном, но голос доносился отчетливо.

— Успокоив мозг юноши простым вопросом об отце, которого я немного знал по профессиональным взаимоотношениям, я стал зондировать его глубинные залежи.

Судья, если вы посмотрите седьмую строку на странице 83 этого заключения присяжных, то найдете, какое именно замечание сделал юноша: «Я, быть может, плохой пророк, но на следующем шаге пробьют световой барьер».

Человек, память которого настолько слаба, что он посылает поклоны давно умершему, на память цитировал, точно указывая строку названной им страницы заключения присяжных.

— Ни один на сотню тысяч не мог бы сказать «световой барьер». Это как раз то, что далеко не общеизвестно, но именно то, о чем говорил Фэрвезер, и этот молодой жеребец об этом знает. Обычно используется термин «временной барьер», потому что так это называется в Теории Одновременности, но фэрвезерова механика утверждает, что время и свет для теоретических целей суть одно и то же явление, происходящее в разных средах.

Так что, судья, я могу говорить без опасения быть пойманным на слове, потому что мой язык — не тот, на котором говорят в вашем мире, и если вы, оказавшись в вашем мире, перескажете то, что говорю я, вас не поймут и поэтому не вспомнят обо мне; но я говорю вам, ваша честь, на уме у этого мальчишки отрицательный свет, а вы не в состоянии мыслить в нечеловеческих понятиях, не обладая внечеловеческими концептуальными способностями. Это означает, что он — такой же выдающийся мыслитель, как и я, и это мне не нравится!

Теперь я обращаюсь к нему, и он знает, о чем я говорю, потому что для него тот факт, что отрицательный свет есть лишь иное название для понятия отрицательного времени, является непреложным, и если Фэрвезер был прав, то прав и он.

Отсюда следует, что этот мальчишка — грешник. Что еще хуже, он — теоретик-прагматик! Он намекал мне, что хочет получить койку на одном из кораблей Тартара. Не работы ищет этот простак. Он хочет иметь лабораторию.

По моим наблюдениям, ваша честь, такие грешники не раскаиваются в грехах, прося отеческого помилования. Они раскаиваются, лишь будучи схвачены. Это притворные угрызения совести!

Этот парень тоже ни в чем не раскаивается Он намеревается провести небольшую коррекцию допущенной им ошибки. Он собирается попробовать снова. Он знает, что я имею в виду!

Халдейн знал это слишком хорошо. Необозримая и хранимая им в тайне идея, которая осенила его спокойный оледенелый ум, обещая освобождение, была приколота кнопками к демонстрационной доске старика.

— А в разговоре с Брандтом, страница 76, строка 22, он сказал: «Я не Фэрвезер, я не буду строить вашего папу».

— Я думал, эти разговоры не подлежат огласке, — прошептал Халдейн.

— Так оно и есть. Они не фиксируются монитором. Даже сейчас он не имеет права зачитывать их вслух. Но он цитирует по памяти.

Старик говорил бессвязно:

— Вы бы не стали подобным образом высказываться о государственном герое, если бы не чувствовали себя ему равным…

— Я предостерегал вас в отношении Иисуса, но не мог же я предупредить каждый ваш окаянный поступок.

— …Этот электронный Шекспир, которому, как он говорил, он уделял свое свободное время, стал бы воспроизведением мозга, более сложного, чем мозг любого Папы, и он должен был сделать его за восемь лет, если собирался выпрыгнуть из своего загона к этой молодой кобылке до заката ее способности жеребиться, а у Фервезера на постройку Папы ушло тридцать лет.

Я думаю, он смог бы с этим справиться! Судья, сейчас я рискую быть удаленным из зала, но я говорю, что этот молодчик заполучил мозг, в котором практическая аморальность в сочетании с потенциально возможным бессмертием может повести себя так, что завладеет и моим и вашим делом, поэтому я рекомендую подвергнуть этот мозг глубокому замораживанию.

Как только Герлик, с трудом и прихрамывая, покинул трибуну для свидетельских показаний, держа курс за кулисы, отец Келли рванулся вперед, настроил свой профиль на телевизионные камеры и приступил к даче показаний, гораздо менее сокрушительных, чем его предшественников. Даже по поводу утверждения Халдейна о том, что Бог есть любовь, он уклонился от сути вопроса.

— Этот образчик софистики, — сказал священник, — свидетельствует, что ответчик ополчился на краеугольный камень Церкви. Не будь концепции Бога, как справедливости, и сопутствующей этой концепции непреклонности, которую Святой Дух проявляет через строгое управление порядком, был бы воскрешен Фрейд, проповедовался бы Дарвин, а Дарроу трепал бы зубами наши рясы.

Келли закончил выступление на ноте кротости. Он будет молиться, чтобы душе Халдейна IV была дарована справедливость.

Глендис, молодой департаментский деятель, выходил для дачи показаний решительным шагом, словно гладиатор на арену.

— Ваша честь, до беседы с ответчиком я провел большую подготовительную работу с намерением установить атмосферу сопереживания Полагая, что субъект, видимо, атавистичен, я ознакомился со стандартным текстом Бута Таркингтона «Семнадцать», определяющим отклонения личности, обозначавшиеся у древних термином «быть влюбленным».

Надеясь, что объект либидинальной фиксации субъекта может пролить свет на его личность, я провел беседу с объектом. Она передала со мной замаскированное сообщение субъекту, которое, по существу, заключалось в том, что ему для успокоения следует читать сонеты некоей Э. Браунинг, поэтессы, которые отличались чрезмерной сентиментальностью даже в ее эпоху, характеризовавшуюся новой волной сверхсентиментальности. Когда сообщение было передано, глаза субъекта засияли и вся манера его поведения выражала ощущение счастья.

Обладая утонченной проницательностью, я понял, что атмосфера сопереживания установилась и атавизм раскрыт.

Использовавшиеся в дальнейшем приемы снискания расположения составляют основу психологии полицейских допросов; я создал впечатление, что, возможно, наказание за геносмешение чрезмерно жестоко, поскольку существует вероятность того, что продукты антисоциальных рождений могут оказаться социально полезными.

Почувствовав союзника, субъект стал демонстрировать, что теория селективной евгеники математически некорректна и что причиной ее успехов могут быть факторы окружающей среды.

Я с удовольствием обращаю внимание суда на то, что теория психологического воздействия окружающей среды объявлена еретической.

Флексон отреагировал автоматически:

— Протест!

— Принят, — властно изрек Малак, — ересь не имеет отношения к делу.

— Установив предрасположение субъекта, — продолжал Глендис, — я обратился к стимуляции озлобления и возбудил идеоагрессивность, издеваясь над его категорией. Ответная реакция была издевкой над моей категорией за ее неудачи в развитии личности индивида, обнаружившая таким образом подсознательное возобладание его эгоизма над обусловленной реакцией, или индивидуализма над величайшим благом для величайшего большинства. Это дает мне неоспоримое право обратить внимание суда на то, что такую мысль нельзя считать неаристотелевой или антипавловской. Это не что иное, как пропаганда Фрейда!

На этой стадии беседы я обронил замечание об отклонениях от нормы социального психопата. По обзорным отчетам других присяжных я обратил внимание на его озабоченность личностью нашего знаменитого героя, Фэрвезера I.

Его интерес к идеям Фэрвезера I я отнес бы на счет юношеского увлечения, характерного для его категории; но антипатия к самому государственному герою указывает на наличие у ответчика садомазохистической связи типа «любовь-ненависть».

Этот человек искал личного бога! Он отвергает социально признанное почитание Иисуса лишь на том основании, что оно социально принято. Он отвергает Фэрвезера I лишь потому, что он стал государственным героем. Этому человеку нужен не единый, не победоносный, не конформистский, не государством признанный бог.

Слушая, Халдейн ощущал яростный, морозящий вой над ледяными просторами своего мозга. Это не полицейская конспирация, а гнусная ловушка, устроенная государственными чиновниками. Его заманивали в нее. Даже большая часть брошенных вскользь замечаний его присяжных были приманками для этого капкана, и этот, натасканный на вкусе влажной крови, рыбогубый парень, такой безобидный на первый взгляд, просто мастер искушения.

— Ответ на стандартный вопрос об Американской Национальной Лиге, естественно, был отрицательным. Он показал полную индифферентность к коллективным видам спорта и двусмысленно выразился по поводу групповых развлечений, что вполне подтверждается и данными, собранными без углубленного анализа Департаментом Социологии. Но он проявил очень большой интерес к индивидуалистическому, обостренно-конкурентному, самовозвеличивающему виду спорта, дзю-до.

Ваша честь, окончательное раскрытие антисоциальной ориентации субъекта выявилось при его ответе на вопрос о месте работы: он хочет работать на кораблях Тартара!

Сэр, были потрачены миллионы на то, чтобы создать в уме субъекта нервно-психическую тартарофобию, а этот жеребец... это прошло мимо внимания субъекта. — Глендис задрожал от не внушающего доверия негодования и воздел свою рыбью физиономию к своему макрелевому богу, моля его засвидетельствовать эту мерзость.

— И тут я спросил себя, ваша честь, если государство потерпело неудачу в этой главной области обучения субъекта основополагающим принципам, в каком числе других, менее важных областей могли иметь место неудачи?

Оказалось, что это не просто атавизм. Я собрал его профиль-характеристику и загрузил данные в департаментский анализатор личности.

Ваша честь, из 153 пунктов, указывающих на Синдром Фэрвезера, у субъекта набралось 151. Для вынесения этого диагноза достаточно простого большинства.

Бомба замедленного действия не взорвалась, но она продолжает тикать. Это не психоз, — потому что явное проявление действия места не имело, но здесь, — он показал пальцем на Халдейна, — сидит вполне зрелый Синдром Фэрвезера. Департамент Психологии можно поздравить с его выявлением.

Он отвернулся от Халдейна и обратился к судье:

— Внешне ответчик располагал к себе, был чистосердечен, говорил убедительно; не обладай я натренированностью, которую дал мне мой департамент, этот социопсихический гений скитался бы по солнечной системе, не подвергнувшись надлежащей проверке. Мое первое подозрение вызвал один его чисто реактивный жест, на который другие не обратили внимания, его привычка с размаху колотить кулаком по раскрытой ладони, указывающая на сублимированную агрессивность.

Пусть мое заявление от имени департамента будет присовокуплено к протоколу суда.

Как только судья провозгласил:

— Секретарь, присовокупите. — И победоносный Глендис отправился на свое место рядом с остальными присяжными, Халдейн повернулся к Флексону:

— Вопрос, советник. Если Фэрвезер такой пария, почему ему позволили создавать Папу?

— Синдром назван не по имени математика, — сказал Флексон. — Это название он унаследовал от его сына, Фэрвезера И.

— Кем был Фэрвезер II?

— Революционером с безумным взором, который организовал армию из диссидентов-профессионалов и пролов, чтобы сокрушить государство. Можете себе представить, что за деятель это был! Прежде чем вас сцапали, вы заполучили всего лишь девушку и одного глупого адвоката.

— Я никогда не читал об этом в исторических книгах.

— Вы думаете, государство стало бы публиковать руководство для революционеров? Единственные люди, которым это известно, те, кто стоит на страже, противостоя этому, люди вроде адвокатов, социологов, психологов… некоторых то есть адвокатов!

На этом деле с Флексонами покончено. Синдром фэрвезера не защищают, о нем рапортуют! — он опустил голову на руки. — Девяносто девять процентов адвокатов проходят свой жизненный путь, даже не слыхав о нем, а я столкнулся с ним на своем пятом говорении.

Какой-то участок мозга Халдейна симпатизировал этому находившемуся подле него жалкому человеку, но любопытство отвлекало его внимание не только от Флексона, но и от собственной персоны, и он спросил:

— Что сталось с армией?

— Была разгромлена! Отец Фэрвезера дознался и донес в полицию. Они ждали, пока он начнет. Восставшие на неделю захватили Москву, взорвали несколько энергетических станций в Америке, разграбили Буэнос-Айрес, но со всем этим было покончено в считанные дни.

— От этого осталась только одна хорошая вещь. Личность Фэрвезера, до того, как его увезли на Тартар, была подвергнута анализу, так что государство всегда под охраной, поскольку каждый… кроме то есть меня.

Голос судебного пристава оборвал размышления Халдейна:

— Поднимется ли ответчик?

Халдейн встал.

Судья Малак наклонился вперед и с любопытством изучал Халдейна, как если бы хотел запечатлеть в своем мозгу черты лица того, кто обладает ужасным синдромом.

Когда судья заговорил, он выглядел беспристрастным:

— Ввиду полученных судом данных, Халдейн IV, его решение обязательно будет вынесено не в вашу пользу. Однако я откладываю вынесение приговора, чтобы дать вам время для апелляции, до 2 часов пополудни завтрашнего дня и оставляю вас на попечение Церкви, пусть Господь Бог отнесется по справедливости к вашему заявлению о снисхождении.

Халдейн сел, а вокруг него уже поднималось шарканье ног покидающих зал зрителей, гасли лампочки телекамер, и его обступили дежурные чиновники. Повернувшись к сидевшему с одеревенелым лицом Флексону, он спросил;

— Что это за суд, к которому мы апеллируем?

Флексон поднялся, сунул под мышку свою складную папку и сказал:

— Это не мы. Это вы, хотя Небу известно, что это и мой последний шанс. И вы апеллируете не к суду. Вы апеллируете прямо к Господу Богу.

Он повернулся и пошел без обычного для него проворства, и Халдейн с грустью следил за исчезающей в толпе спиной первого и последнего из династии Флексонов.

Франц, как он заметил, уже был у самого выхода. Он успевал к первому забегу в Бей-Медоуз.

 

Глава одиннадцатая

Развернувшись по широкой дуге над Бишопом и западной кромкой гор Иньо и совершив замысловатый вираж, они приближались к Маунт-Уайтни с юго-востока, почти под прямым углом спланировав в Долину Смерти, расстилавшуюся теперь под ними в массиве Сьерр.

Сидя в переднем кресле самолета между отцом Келли и дежурным чиновником, Халдейн внимательно вглядывался в стену гранита перед собой, покрытую растительностью по берегам ручейков, сбегавших со снежных полей Ледниковые отложения Панаминта и дюны Долины Смерти, лежавшие под ними, очерчивали заброшенный проход к Божьему Граду.

— Это здесь, — прошептал священник в благоговейном страхе.

Халдейн разделял его чувства. Они скользили достаточно низко и были уже совсем близко, чтобы ощутить громадность горы, на которую взгромоздился собор, ставший обителью машины, которую люди называли Папой.

Плывущие подобно бабочкам с распростертыми крыльями, слетающимися со всех сторон к единственному цветку, вокруг них замаячили белые корабли паломников, но черный самолет, несущий Халдейна, не менял коридор своего полета. Ходатаи за возможностью ускользнуть от ужасов Тартара обладали приоритетом перед паломниками, возносящими хвалу; Божий Суд вершился без промедления.

К западу от собора было посадочное поле, выдолбленное в цельном граните, на которое опустился их самолет. Оно немногим превышало футбольное поле максимальных размеров и было заставлено кораблями паломников.

Оставив своего пленника дежурному, отец Келли выпрыгнул из самолета и приник к земле, став на колени, обратив лицо к собору, опустив веки и бормоча латинские фразы. Халдейн и дежурный выползли наружу, как только священник закончил молитву словами:

— Mea culpa, mea culpa: Haldanus maxima culpas — Мой грех, мой грех: Халдейна величайшие грехи.

Дежурный чиновник торопливо осенил себя арбалетным знамением, но остался стоять, не сводя глаз с Халдейна Халдейн не делал ничего. Он считал собор не обителью Бога, а монументальным памятником родительскому чувству вины.

Отец Келли поднялся:

— Следуйте за мной, сын мой.

Прибывшее трио совершало долгое восхождение по ступеням. Они шагали мимо ожидавших очереди паломников, которые глядели на черную униформу Халдейна враждебно, потому что он шел впереди них без очереди.

В дверном проходе их встретил одетый в серую сутану с капюшоном монах ордена Серых Братьев. Он почтительно приветствовал отца Келли, и они побеседовали приглушенным шепотом. Все, что смог уловить в их речи Халдейн, было: «Deux ex machina — Бог из машины», но он видел, как отец Келли протянул монаху карту с индекс-отверстиями.

Монах взял карту и быстро растворился в полумраке здания.

Отец Келли повернулся к Халдейну:

— Брат Джонс введет копию стенограммы вашего судебного разбирательства, которая будет настроена на ваше досье, находящееся в памяти Папы. Он справится с этим, пока мы дойдем до алтаря. Пойдемте.

Внутри было прохладно, освещение тускло, а воздух тяжел от избытка кислорода. Поглядев вверх, Халдейн едва различил потолок, настолько высок был собор.

Медленно, приноравливаясь к шагу отца Келли, Халдейн и дежурный двигались следом за ним по длинному нефу к аспиде и высокому алтарю, на котором находился Папа.

Священник остановился на трансепте:

— Предписывается, чтобы вы делали свое заявление без моего посредничества. Станьте на колени. Говорите, обратившись прямо к алтарю, голосом нормального тона. Сообщите Папе свое имя и генеалогическое обозначение. Просите его пересмотреть полученные судом данные по вашему делу. Скажите, что вы ищете всего лишь справедливости. Заявите о любых обстоятельствах, которые могли бы, по вашему мнению, смягчить вину. К Папе принято обращаться: «Ваше превосходительство».

— И будьте кратки, — предупредил отец Келли, — потому что аудиенции ждут и другие.

Направляясь к коврику для коленопреклонений, Халдейн ощущал трепет сильного любопытства. Вне зависимости от мотивов, которыми руководствовался его создатель, этот компьютер был самой совершенной машиной из когда-либо изобретенных. Не было необходимости в уходе за ней, потому что она сама ликвидировала свои неисправности. Она отвечала на устную речь на языке обращавшегося к ней, и до Халдейна доходили слухи, весьма, правда, сомнительные, что, если к ней обращались на поросячьей латыни, она отвечала на поросячьей латыни.

Ее решение окончательно. Были известны случаи освобождения от ответственности убийц и разрешения уклонистам выйти из собора с очищенными от обвинения протоколами.

Он прошел через предписанный отцом Келли ритуал и завершил его заявлением всего одного пункта:

— Я прошу не справедливости, но милосердия и отдаюсь на суд во имя Нашего Спасителя. Я любил ближнего любовью, которая была выше понимания моих братьев во Иисусе.

Внезапно из алтаря раздался мощный голос, звучавший неестественно и механически резонансно, но и с огромной теплотой:

— Эта любовь была к Хиликс?

— Да, ваше превосходительство.

Наступила тишина, в которой слышалось низкое мурлыкание генераторов, и в этой тишине надежда вспыхнула в уме Халдейна и осветила мозг невиданным великолепием.

Этот голос был слишком теплым, чтобы осудить невиновного, слишком добрым, чтобы оторвать его от теплой, зеленой матери-планеты и зашвырнуть на замороженные пустоши Тартара. Халдейн наклонился вперед в ожидании слов, которые сделают его свободным, восстановят Хиликс в ее профессии и вернут Флексону его династическую линию.

И слова пришли:

— Решение суда верно, и во всех отношениях; таков окончательный Божий приговор.

Это был стрекочущий и клацающий, безысходный и безвозвратный конец. Халдейн был так шокирован, что не мог подняться с колен и оставался на молитвенном коврике, пока дежурный чиновник и священник рывком не поставили его на ноги.

Изменилась даже акустика, когда Папа выдавал эту буллу, и слова раскатывались по огромному помещению. Ошеломленный, шагая между священником и дежурным, Халдейн вышел на яркий солнечный свет и разреженный воздух горной вершины. Как только гипнотическое влияние Папы осталось позади, он почувствовал себя обманутым, и в нем заклокотала дикая ярость. Он обратился к не ожидавшему этого священнику:

— Если это нагромождение транзисторов, состряпанное моральным идиотом, есть Бог, то я отвергаю Бога и все его деяния.

Отец Келли в ужасе повернулся к нему, и его обычно набожные глаза пылали гневом:

— Это богохульство!

— Действительно, — согласился Халдейн, — и что же Департамент Церкви может с этим поделать, приговорить меня к аду вместо Тартара?

Ироническая логика Халдейна поразила священника своей правдивостью, он вскинул голову, и праведность восторжествовала на его лице:

— Да, сын мой, здесь нет для вас Бога. Вы будете ощущать его отсутствие каждую долгую, как час, минуту, каждый долгий, как месяц, час, в течение медленных, тянущихся целую вечность месяцев в вашей загробной жизни на безбожном Тартаре, и вы будете страдать, и страдать, и страдать.

Они возвратились в Сан-Франциско до полудня. После ленча Халдейн вновь был доставлен в суд и удивился, обнаружив, что зал судебных заседаний заполнен больше, чем днем раньше. Красные лампочки уже зажглись над телевизионными камерами, присяжные уже были на своих местах, а воздух помещения был напоен предвкушением.

Отсутствовал только Флексон. По причине, как полагал Халдейн, какого-нибудь нового назначения, возможно, мытья коридоров в здании суда.

Халдейн решил, что вынесение приговора даст разрядку напряжению, потому что теперь уже известно, что его апелляция отклонена, но внезапно вспомнил, что вынесение приговора всегда играло роль занесенного кинжала. Это был миг, который превращал народы мира в единый народ на его всенародном празднестве. В этом был свист топора заплечных дел мастера, хруст ломаемой шеи, кульминационный накал судебного разбирательства. Они пришли поглазеть на его гибель под гнетом этого напряжения, как он сам не раз глазел, когда на телевизионном экране разворачивался судебный процесс по делу какого-нибудь уклониста.

Обычно, как он помнил, эти спектакли начинались показом раболепного, подобострастного смирения осужденного, который благодарил каждого за прекрасно проведенное судебное разбирательство, частенько тряс руку отдельным присяжным, а потом разражался истерическим лепетом, моля о помиловании, о котором не могло быть и речи. Напряжение достигало наивысшей точки, когда преступник бросался на пол, расстилаясь ниц перед судейским возвышением, целуя край судейской мантии, хныча, стеная или падая в глубокий обморок. Таков был стандартный тон, и обычно он выдерживался; не считалось хорошим тоном и не удовлетворяло публику, когда преступники падали в обморок преждевременно.

Эти вещи были хлебом и зрелищами для черни и весьма действенным наглядным уроком, которым департаменты исполнительной власти государства били на то, чтобы дать народу прочувствовать ужасы, ожидающие уклониста.

Внезапно он вспомнил о Фэрвезере II. Несомненно, этот разум, втайне и в одиночку почти опрокинувший сестер рока, не ежился от страха перед этим тяжелым испытанием, а у него, Халдейна, одинаковые с Фэрвезером II особенности личности. Гордое желание не нарушать традицию воспламенило порох его гнева, и решение отразилось взрывом в мозгу Халдейна.

Он преподаст черни совсем иной урок.

Как и в прошлый раз, судебный пристав монотонным голосом поднял присутствующих на ноги, вошел судья и в театрально-торжественном исполнении отца Келли речитативом прозвучало решение Папы.

Малак сказал;

— Не могли бы вы встать, осужденный?

Халдейн встал.

— Если осужденный желает, до вынесения приговора он может обратиться к суду, прокурору и присяжным. — Отеческий тон Малака вибрировал рвением.

Наступил момент попытаться повилять хвостом перед присяжными. Настало время склониться в почтительном поклоне и поканючить о помиловании. Он начал ровным голосом:

— Я был рожден для почетной профессии математика, четвертым в династии Халдейнов. Если бы все шло по плану, я решал бы назначенные мне задачи, женился бы на подходящей мне женщине и умер бы в почете, как умер мой отец, и его отец, и отец его отца.

Он сделал паузу. Сказанное было достаточно банально и вполне походило на покаяние.

— Затем я встретил женщину; то, что оберегало в ней общество, было запретно для меня, но в моих глазах она обладала красотой, которую я не в силах описать словами. Когда я оказывался рядом с ней, старый мир внезапно становился молодым, из ее обаяния я сплел полог волшебного очарования, и под этим пологом я наблюдал прекрасные виденья и научился многим премудростям, нашел Священный Грааль и прикоснулся к философскому камню.

Поймите же меня. В своей невинности я сам сплел этот волшебный полог. В моем неведенье я сам дудел на дудочке, которая привела меня к роковому концу.

Эта женщина вознесла меня на ту высочайшую вершину самосознания и самозабвения, которую одни называют «озарением», а другие — «романтической любовью».

Если я пил из этого кубка цикуту, полагая, что глотаю эликсир, так ведь я сам подносил его к губам. И если песня, которую пела мне моя любимая, была обольстительной песней Цирцеи, то я бы снова и снова слушал эту песню, потому что она была проникновенно прелестной.

И пусть известно будет суду, я не отвергаю эту женщину.

Так довелось мне осмыслить самою сущность свою, потому именно мое осознание самого себя, как индивида, а не любовь моя к девушке, привело меня на порог Тартара и заклеймило меня как человека, посвятившего себя делу Фэрвезера II Следовательно, я могу говорить как единственный в этом роде авторитет и хочу, чтобы вы знали, что я отвергаю эту Землю и ее богов, и что я не отвергаю Фэрвезера II.

По мудрости своей и своему мягкосердечию Фэрвезер — это последний святой на Земле, поклявшийся людям охранить их индивидуальность, сберечь хотя бы их отдельные сокрытые части от огульной штамповки теми, кто приходит к нам с убеждающими улыбками и безупречной логикой от имени религии, умственной гигиены и общественной обязанности, со своими знаменами, своими библиями и своими денежными кредитами, чтобы хитростью выманить у нас нашу бессмертную…

— Этого достаточно, преступник! — Малак навис над столом и закричал телевизионщикам, скрытым за стенами помещения; — Выключите камеры!

— Дайте ему высказаться, — завопил голос из зала, и послышались крики неодобрения и свист, когда Халдейн крикнул изо всех сил напоследок, пока еще не погасли красные лампочки в стенных нишах:

— Долой Соца и Психа! Крушите Папу!

Фаланга дежурных чиновников двинулась из бокового кабинета, чтобы оттеснить толпу к дверям. Халдейна окружили люди в униформе.

— Заберите его отсюда, — сказал кто-то.

Силы, толкнувшие Халдейна на демонстрацию неповиновения, оставили его, и он позволил увести себя и запихнуть в огороженную барьером приемную. Один из дежурных сказал:

— Главный велел держать его здесь, пока мы не получим вооруженный автомобиль. Бога ради, поймите, это прежде всего забота о вашей безопасности, — недовольно добавил он. — Если мы сейчас шевельнемся, нам придется предпринять гонку по формуле А до того, как чернь успеет собраться. Если нас заставят ждать минут двадцать, его просто линчуют.

Дежурный повернулся к Халдейну:

— Вынужден пасовать перед вами, парень. Если вы собираетесь избежать Тартара, дав себя растерзать, то это — жестокая шутка. Беда в том, что вы можете прихватить с собой несколько хороших людей.

Тем не менее они ждали, и когда его вывели из приемной на площадку для погрузки заключенных, туда уже было загнано четыре автомобиля, из отверстий в их пуленепробиваемых окнах торчали ружейные стволы. Халдейн впервые в жизни видел демонстрацию силы полицией.

Процессия медленно выдвинулась из переулка. Около выезда на городское кольцо ее встречала бронемашина с лазерными пушками в башне, и процессия повернула налево к Рыночной улице. Они ехали медленно, расчищая путь воем сирен, но Халдейну казалось, что именно вой сирен вытащил на улицу людей, которые одеревенело стояли на тротуарах и тупо глядели на двигавшиеся мимо машины.

У пристани они повернули налево, и там тоже повсюду стояли люди, наблюдая за процессией, но не проявляя к нему признаков враждебности. Они выглядели погруженными в транс.

Когда они приблизились к длинному охраняемому мосту на Алкатрац, Халдейн заметил один жест из толпы. Перед тем как они повернули на мост, какая-то женщина подняла руку и махнула ему на прощанье. Этот прощальный жест оживил его мозг.

Дежурные чиновники полагали, что он подвергается опасности со стороны черни, но их мысли определялись условным рефлексом. Может быть, опасность поджидала этих дежурных, а не его?

Чем больше он думал о жесте той женщины, тем большей проникался уверенностью, что это скопище людей не могло представлять для него угрозу. Женщина помахала рукой, потому что это было все, до чего она могла додуматься. В прошлые времена люди могли бы швырять в дежурных чиновников камни, или возводить баррикады, чтобы остановить машины, но подобные реакции были вытравлены из их сознания. Эта толпа не могла объединиться для строительства баррикад, если люди не знали, что это такое.

Пока его везли до тюрьмы, меняли серых судейских дежурных на охранников в синей форме и вели по бесконечным коридорам, Халдейна не покидала надежда, за которую он цеплялся словно за талисман против отчаяния в преддверии конца, что одинокий взмах этой женской руки дает ему право быть уверенным, что видения, рисовавшие Фэрвезеру II свободных людей и загнавшие его на Тартар, не были напрасными.

И в последующие дни ему нужен был талисман против отчаяния, потому что отчаяние колотилось в его мозгу подобно океанской волне, и он не выдержал. В темноте полуночи сознания он лежал на койке дни, недели, он не знал, сколько, лишь понимая, что его кормят внутривенно.

В конце этих горьких дней перед отправкой он стал слышать звук, подобный шепоту сивиллы, приходившей причитать в его сознании со своими пророчествами и обещаниями, пробуждавшими его.

Он находился в большом помещении с очень высоким потолком, окруженном балконами, по которым ходили патрульные охранники. На полу этого помещения располагались камеры со стенами и потолками из прутьев, позволявших охранникам видеть сверху их обитателей. Клетка Халдейна была одиночной.

Через коридор, в трех с половиной метрах от него, была большая клетка, в которой находилось несколько заключенных, пролов, как он предположил. Он не обратил бы на них внимания, если бы не пение, разносившееся по просторам тюрьмы подобно вою по усопшей душе.

Это была пролская песня под аккомпанемент гитары.

Отчаянье, которое почти уничтожило его, действовало как шоковая терапия, и мозг, прислушивавшийся к грубому пению, был так восприимчив и так же неразборчив, как малое дитя, разбуженное птичьим пеньем. Слова песни несли надежду, и ему не было дела до красоты.

Халдейн был на ногах еще до окончания песни и всматривался в большую клетку напротив его собственной через коридор. Он увидел громадного черного мужчину, валявшегося на койке и крепко прижимавшего к себе гитару, казавшуюся в его руках очень маленькой.

— Черный человек, — закричал он, — вы знаете, что вы поете? Вы знаете, кто такой Фэрвезер?

— Белого человека интересует, что такое хорошая погода?

— Меня интересует, кто такой Фэрвезер!

— Послушайте этого мыслителя. Он хочет узнать у меня, кто такой Фэрвезер!

— Почему мыслитель спрашивает у прола, — раздался громкий голос из другой клетки.

— Хорошая погода — это солнечный свет, белый человек.

В этом ответе снова была насмешка, презрительная, недоброжелательная, как если бы насмехающимся было известно что-то настолько очевидное, что даже спрашивать об этом — до смешного нелепо.

Они представляли собой разномастную, но единую агрессию, от бледного карлика до черного гиганта, который, если бы встал на ноги, был бы значительно больше двух метров ростом. Некоторые имели желтые отметины, характерные для побывавших на Венере, у некоторых были по-рыбьи серебристые бледные отметины шахт Плутона. Встреть он их на улицах Сан-Франциско, скованных одной цепью, прошел бы, не заметив, как мимо отходов межпланетной рабочей силы, но теперь они были частью среды его обитания, и он смотрел на них как на индивидов.

— Мне вы можете рассказать о Фэрвезере, — крикнул он, — потому что я преступник, осужденный на Тартар.

— С вами обошлись очень жестоко, — ответил ему черный. — Нам, в этой клетке, только что определили немножко понюхать цианидного газа.

Они пренебрегли им, и он понимал логику их пренебрежения. Зачем делиться лелеемым секретом, если секрет вообще есть, с обреченным человеком; а если этот человек не обречен, значит он — шпион.

Этой ночью, когда слабые ночники тускло освещали тюрьму голубоватым люминесцентным светом, а он, бессонно тараща вверх взгляд, лежал на койке, в его клетку скользнул бумажный самолетик и приземлился подле него. Он поднял его, разгладил листок и стал водить им под светом ночника.

Мы думаем, он был человеком вроде И. Исуса, или А. Линкана, или И. В. Уоббли. Никто толком не знает. Моя мать говорила мне, что он был хорошим человеком. ПОРВИТЕ ЭТО.

Он установил контакт, но его ум был в беде.

Он разорвал бумажку на мелкие клочки и близко наклонился к ночнику, чтобы люди из клетки через коридор напротив могли видеть, что он прожевал и проглотил клочки записки.

Теперь для него было очевидно, что песня о прекрасной погоде была песней о солнечном свете. Да и как могло быть иначе, если эти необразованные люди поставили на одну доску Фэрвезера и это И. В. Уоббли, которое относилось вовсе не к человеку, а обозначало древний профессиональный союз дегустаторов вин. Он не может упрекать этих людей, потому что необразованные не в состоянии ни знать, ни хранить памятники своей истории.

Размышляя таким образом, Халдейн искал свой мир в этом мире, и получалось, что его миру нет здесь признания. Хиликс ушла, отец умер, профессионалы — всего лишь овцы, а пролы — грубые бесчувственные животные.

Бог — вычислительная машина.

Он думал, что перестал чувствовать, но за три дня до того, как пришли забирать его, он пережил такие острые мученья, каких не испытывал за всю свою жизнь.

— Эй, мыслитель!

Это был черный, оравший через коридор, стоя с гитарой, картинно висящей на шее на грязном ремне, вблизи стены из прутьев.

— Достал новую песню, мыслитель. Один преступник только что принес ее с воли. Хотите послушать?

Это со стороны негра было дерзостью. Его широкая улыбка, граничившая с полным отсутствием подобострастия, всколыхнула в Халдейне поведенческие стандарты профессионала.

— Прежде чем заговорить со мной, вы, торговец свининой, должны стереть с вашего лица эту арбузную ухмылку!

— Меня уже невозможно оскорбить, мыслитель! Я — мобильный черный. Нас уже целиком выпотрошили все эти ваши ологи. Вам придется ее послушать, хотите вы того или нет.

Этот человек был прав. Во время Великого Голода, когда мясо негров считалось деликатесом, мобильные черные избежали пресечения своей расы, изолировавшись на маленьком острове у побережья Алабамы. Впоследствии антропологи удерживали расу в чистоте, и мобильные черные стали предметом бесконечного числа уничижающих их диссертаций ученых-социологов.

Он протренькал несколько тактов и запел:

Жил человек, любил он кралю.

«Тук-тук» — он к ней, его забрали.

«Женщину брось», — судья ему рек.

А он, — «Простите, я — человек».

Голову выше, бедный Халдейн,

Так держи и умей не реветь.

Голову выше, бедный Халдейн,

Мы тебе не дадим умереть.

Песня еще звучала, а Халдейн был на ногах и прильнул к прутьям клетки.

Как дешево хотел он продать этих грубых животных. Их историей были их песни. В одном-единственном и таком неуклюжем стансе балладист уместил все его судебное разбирательство, а в другой он поместил надежду, чтобы сохранить ее живой в умах людей.

Песня о хорошей погоде была именно песней о Фэрвезере.

Три дня спустя за ним пришли, одели в серый саван и повели по длинным коридорам к погрузочной площадке, где ждал черный автомобиль, в котором его повезут на посадочную площадку кораблей Тартара.

Он шел апатично безразличный, но голову держал высоко, и заключенные толпились у прутьев своих клеток по всей длине коридора.

И на этот раз вдоль Рыночной улицы стояли толпы, стояли и так же одеревенело глазели, когда его увозили прочь, но губы шевелились на деревянных лицах, почти незаметно, и голоса людей сливались в словах прощального припева, которые какой-то преступник подогнал под мелодию старинной песни, слышанной им в один из давным-давно минувших солнечных дней и называвшейся «Том Дули».

Держать голову высоко оказалось легко. Вторая задача давалась труднее.

 

Глава двенадцатая

Официально Халдейн IV был трупом.

Он был без сознания, когда Серые Братья доставили его на носилках на борт «Стикса». С пищей или водой ему дали снадобье, замедлившее процессы в его теле.

Поэтому он не видел строя фигур в сутанах, двигавшихся со своими ношами по длинной сходне и монотонно бормотавшими литургии по усопшим. Он не слышал ни лязга закрывавшихся входов, ни начавшегося жалобного воя ракетных двигателей. Не почувствовал он и сначала медленного подъема, а затем последнего резкого рывка, когда огромный корабль оторвался от притяжения Земли, не ощутил и легкой встряски, когда замолкли ракеты и вместо них заработали лазерные сопла, беззвучным пинком швырнувшие корабль в нарезной ствол космоса.

Тихие, бестелесные, защищенные от несущихся обломков космоса, они вошли в такое царство, где весь свет, за исключением света внутри корабля, исчез, как исчезает восприятие звука, когда отношение скорости объекта к скорости звука превышает I. Они были светом, оседлавшим волну одновременности, которая могла бы швырнуть их сквозь солнце, не причинив вреда.

Халдейн спал три земных месяца, а каждую минуту по корабельным часам на Земле проходили сутки.

Его разбудила рука, прикоснувшаяся к плечу, и он увидел над собой грубое лицо космонавта, освещенное переносной лампой, прикрепленной к переборке.

— Просыпайся, труп. Подрыгай руками и ногами, как жук на спине… Ну, ладно… Пожалуй, стоит дать вам маленькую пилюльку, небольшой кислородный форсаж.

Он находился в камере, уже не был привязан к койке, но все, что мог разглядеть в тусклом свете, не считая лица космонавта, был трап к люку в металлическом подволоке.

Он стал делать рекомендованные движения и почувствовал, что его мышцы реагируют с силой и упругостью, которые удивили его.

— Достаточно, — сказал мужчина, — вы можете сесть.

— Как долго мы в пути?

— Около трех месяцев, по нашему времени. Вот, возьмите.

Халдейн принял из его рук предложенный тюбик воды и пилюлю, вспоминая, что есть только два звездолета. Пятьдесят на пятьдесят, что этот человек был на корабле, забиравшем Фэрвезера на Тартар.

— Скажите мне, — спросил Халдейн, — не припомните ли труп по имени Фэрвезер, которого везли на одном из этих кораблей?

— Каждый на борту знал его. Тогда мы не укладывали их спать. Их возили бодрствующими всю дорогу. Он и другие трупы обедали вместе с экипажем. Благослови меня Господь, я никогда не смогу понять, зачем они отфутболили его с Земли. Он был самым мягким человеком, какого я никогда больше не встречал. Если муха садилась на его тарелку, он не отгонял ее прочь. Поверите ли, он говорил: «Пусть поест. Она тоже голодная». Но это была не слабая мягкотелость. Он был сильным.

— Как он выглядел?

— Высокий, худой, с золотисто-каштановыми волосами. Он не отличался от большинства людей, но если он говорил, люди слушали. Но не скажу, что он говорил много. Нет. Мы, как я считаю, любили его не меньше за молчаливость, чем за его речи. — Космонавт на минуту остановился: — Знаете, смешно сказать, вы спросите меня о человеке, и я скажу: «Старина Джо — хороший парень. Он с трудом попадает в бутылку, а стреляет по горлышку, но он отдаст вам последний доллар». Такого сорта ответ — вполне подходящий рассказ о старине Джо, но о Фэрвезере так просто не скажешь.

— Попытайтесь, прошу вас, — умолял Халдейн. — Для меня это важно.

Это было важно. Халдейн внезапно почувствовал себя верующим в Иисуса, который встретился с живым апостолом и сгорает от нетерпения узнать не попавшие в Писание подробности.

— Я попробую, но вы довольно скоро снова уснете.

— Умел он смеяться? — подбросил Халдейн крючок этому человеку, которым он мог зацепить свою память.

— Он много улыбался, но я никогда не слыхал его смеха. Впрочем, это была не улыбка. Впечатление улыбки создавала его молчаливость и манера говорить. Прежде чем начать говорить, он думал о том, что собирается сказать, так что, когда он что-нибудь говорил, это казалось важным.

Не то, чтобы он читал нам лекции, напротив. Боже упаси, чтобы он этим занимался. Казалось, что он знает об истории Земли больше, чем кто угодно другой, с кем мне приходилось говорить об этом, но он этим не кичился.

Я полагаю, он грустил. Иногда в его глазах появлялся такой взгляд, что хотелось подойти и потрепать его по голове, но он никогда не жаловался.

Он не притворялся, нет. Иногда он говорил непристойные вещи, которые на поверку оказывались вовсе не непристойными, если хорошенько подумать о том, что он говорил. Однажды, помню, он сказал мне: «Сэм, в этой вашей недоразвитой промежности находятся семена лучшего поколения, чем то, которое у вас там будет получаться».

Это звучит непристойно, но глядя на молодое поколение, я думаю, понимаю, что он имел в виду.

Помню, как-то я нес вахту на навигационном мостике, а он вошел и поговорил со мной. Он спрашивал о приборах, о том, как мы пользуемся их показаниями, и о том, нравится мне быть космонавтом или нет. Я сказал ему, что каждый был бы рад прослыть героем, и тогда он сказал такое, что я запомнил на всю жизнь, и сказал как бы между прочим, как если бы он даже не задумывался над этим: «Это будут не розы, вовсе не будет роз. Боюсь, вы в последний раз видите розы».

И, знаете, он был прав! Мы находимся на Земле три дня после каждого рейса, и для большинства из нас — слишком много и два дня. У человека не появляется хорошее настроение от того, что, зайдя в бар, он сталкивается с тем, что парень на соседнем табурете отодвигается от него на три или четыре места.

Но вам хочется услышать о Фэрвезере.

Он умел слушать. Сидишь и говоришь с ним, а он сверлит тебя своими вечно молодыми глазами, и ты выкладываешь ему абсолютно все, что бы ни случилось с тобой. Он делал так, что простой моторист машинного отделения представлялся себе не менее важной фигурой, чем капитан.

Себе на уме, полагаю, такое у вас сложилось о нем впечатление, но у него на уме было так много всего, и понимания, и симпатии, а может быть того, что вы назвали бы любовью.

Это было, как если бы… — космонавт подыскивал слова, а Халдейн хотел завопить, чтобы он поторапливался, потому что наплывал туман и голос Сэма становился все менее и менее слышимым. Халдейн достаточно долго цеплялся за состояние бодрствования, чтобы все-таки услышать:

— Сам Иисус летел на полубаке нашего корабля.

Когда Халдейна будили во второй раз, в его ушах звучал уже другой голос, кричавший через люк:

— Поднимайся и надраивайся, труп. Поднимайся и надраивайся. Подрыгай ногами. Марш по трапу наверх и оставайся в коридоре.

Медленно, борясь с идущими на убыль приливами сна, Халдейн сел. Кто-то ослабил его ремень, и он чувствовал центробежную силу, прижимающую его к койке.

Ориентируясь по бьющему в глаза свету и понукаемый доносившимся сверху голосом, он выбрался из койки и стал карабкаться вверх по трапу.

Высокий, длиннорукий космонавт наклонился и помог ему преодолеть последние ступени. Ослепленный, он стоял в коридоре, чувствуя, что его тело клонится вперед.

Поддерживая его за руку, чтобы он не упал, космонавт дотянулся до находившегося позади него рундука и вытащил оттуда парку и пару подбитых овечьим мехом сапог.

— Надень эти шмотки и накинь капюшон парки. Мы на космической орбите и кружим в тысячах километров над Тартаром. Через несколько минут ты пойдешь по проходу. Твой отсек — восемь, литера «К». Видишь, там по коридору светящийся индикатор с цифрой «восемь»?

— Да.

— Когда назовут твой отсек, иди по коридору за трупом с меткой «J». Буква нашита у него на спине. Спускайся в люк и пристегнись в кресле, помеченном буквой «К». Дальнейшие инструкции получишь на месте высадки.

Он оставил Халдейна и пошел по коридору будить других.

Халдейн стоял несколько минут, пока не рассеялся в мозгу туман и по телу не разлилась энергия. Казалось, долгий сон подействовал на него не больше, чем обычный послеобеденный. Очень быстро, словно носильщик, только что сбросивший тюк, приспосабливается к новой физической нагрузке, его вестибулярный аппарат приноравливался к наклонному положению, создаваемому центробежной силой, и он смог стоя надеть теплую зимнюю одежду.

— Прошу внимания, — затрещало из громкоговорителя внутренней связи. — Прошу внимания! Отсек восемь, становись.

Увидев «J» на спине трупа впереди себя, он повернулся направо. Медленно, направляемая космонавтом, колонна пошатывающихся на нетвердых ногах трупов двинулась вперед и спустилась через люк, помеченный цифрой «8», в переходную горловину аэроплана, прикрепленного к корпусу звездолета. Халдейн был последним трупом в строю.

В спускаемый аппарат, который сбрасывался с корабля, когда отдавались удерживающие его лапы, вел узкий лаз. Пробираясь по тускло освещенному салону спускаемого аппарата, он нашел место, помеченное буквой «К», сел и пристегнулся ремнем.

Он услыхал над собой свист пневматически закрывающегося входа, и люк задраился. Сквозь окружавший его металл он мог слышать голос, вещавший по внутренней громкоговорящей связи корабля-матки:

— Слушай команду, сбросить восьмой.

Затем, издалека и глухо, он в последний раз услышал голос Земли, отозвавшийся:

— Есть, сбросить восьмой.

Раздалось металлическое клацание отсоединяемых лап, пыхтение открывающегося люка, и появилось ощущение легкого движения, когда аппарат устремился по коротким направляющим в темноту тысяч километров над Тартаром. Наступила невесомость. Они падали сквозь холод и тьму, вытаскиваемые из безвоздушного космоса силой притяжения громадной планеты.

Заметного ощущения движения не было. Халдейн вытянул шею и выглянул в находившийся рядом с ним маленький иллюминатор.

Он первый раз осматривал дом отверженных Землей — замороженную планету — и поразился.

В бледном свете далекого солнца часть планеты была видимой. На одной ее стороне была тень ночи, а на освещенной стороне он мог видеть покрытую снегом поверхность, но она не вся была белой. Там было черное пространство, покрытое рябью облаков, и он понял, что это океан. Его внимание сразу привлекли извилистые линии, прочертившие некоторые участки снежной равнины, не закрытой облаками.

Не было сомнения, что одни линии соединяются с другими. По мере того как падающий аппарат приближался к планете, его догадка превращалась в уверенность. Эти линии представляли собой систему рек, растянувшихся по белой поверхности континента.

Реки Тартара были незамерзающими.

Мягкий удар встряхнул аппарат, когда он входил в атмосферу, и он выравнялся под управлением автопилота. В кабине становилось заметно теплее. Халдейн чувствовал, как тормозные юбки аппарата колотятся о воздушную массу и подталкивают его тело вперед; стало слабо ощущаться гравитационное поле.

Они планировали, врезаясь в ночь планеты. Солнце пропало, но в небе неподвижно висела громадная луна.

Внезапно, уже полностью войдя в тень ночи Тартара, аппарат пошел кругами, нацеливаясь на маленькую точку света далеко внизу, которая то гасла, то вспыхивала в разрывах облаков. Медленно, все уменьшающимися и уменьшающимися в диаметре кругами они плавно снижались в толстом слое облаков и погружались в темноту, куда не пробивался свет луны.

Клюнув носом, аппарат полетел по прямой. Халдейн ощутил скрежет полозьев по снегу, услышал их высокий металлический визг. Самолет катился легко и быстро, немного рыская, а затем постепенно выправляясь в процессе замедляющегося скольжения по направлению к светящейся точке. Наконец он полностью остановился.

Халдейн IV прибыл на Тартар.

Как только прекратился скрежет полозьев аппарата, кто-то вскарабкался на фюзеляж, и рядом с Халдейном открылась дверь, впустившая холодный воздух ночи, такой темной, что, казалось, сама ее чернота входила в салон.

— Все на выход, становись парами! — пришла из темноты команда, и Халдейн, ближайший к двери, отстегнул ремень и вышел на сходню, а по ней на снежный наст, такой плотный, словно это был камень.

Рядом с ним находилась приземистая фигура, тускло освещенная потоком света из салона аппарата, а голос, который донесся от этой фигуры, казался отяжелевшим от невысказанных проклятий:

— Шагайте поживее! Как только дверь закроется, аппарат возвратится на корабль.

Тусклые фигуры поспешно повалили из дверного проема гурьбой. Явно удовлетворенный скоростью, с которой двигались изгнанники, мужчина отступил назад, и Халдейн спросил:

— Ваши ночи всегда такие темные?

Хотя вопрос был задан с обезоруживающим предрасположением, в нем звучала озабоченность. Халдейн ожидал, что по ответу мужчины он сможет определить, тюремный он конвоир или тоже изгнанник, грубость которого — просто естественный тон общения обитателей Тартара.

— Нет. Нынче ночью облака закрывают луну, а на поле — затемнение.

Его голос прозвучал до смешного ласково, словно голос учителя, разговаривающего с робким ребенком.

Отважившись, Халдейн спросил;

— Зачем вам затемнение?

— Мы не хотим, чтобы на корабле, находящемся над нами, знали, что у нас есть освещение. Но есть и многое множество других причин, кроме этой. Когда-нибудь ночью, когда этот ублюдок пойдет отсюда на орбиту, он встретится с другой глыбой металла, приближающейся с противоположной стороны.

Относительно статуса этого мужчины больше сомнений не было — это изгнанник.

Он сказал, обращаясь к обступившим его темным фигурам:

— Отступите назад и, когда я закрою дверь, дайте вашим глазам привыкнуть к темноте. Потом следуйте за мной. Если отделитесь от группы, ориентируйтесь вон по той светящейся точке. Заблудиться на этой планете — значит погибнуть.

Не спуская глаз с фигуры своего проводника, группа устало потащилась по снегу.

Им потребовалось десять минут, чтобы добраться до хибарки на краю взлетно-посадочного поля.

Внутри нее было тепло и очень светло, а кофейник в углу помещения наполнял его ароматом Здесь были столы из грубо остроганных досок и деревянные скамьи; большего количества деревянной мебели Халдейн прежде не видывал.

Их проводник сбросил парку и сказал, не оборачиваясь:

— Кофейные чашки, сливки и сахар — возле кофейника. Обслуживайтесь сами. Ваши провожатые в город будут здесь через пятнадцать минут.

Он, так и не обернувшись, прошел в отделение, отгороженное от главного помещения деревянными перилами. В углу этого отделения находился радиопередатчик, и Халдейн, оставив без внимания кофе, наблюдал за тем, как он сел к передатчику и заговорил в микрофон;

— Джо, это Чарли. Группа для Марстон Мура прибыла. Три пары и двое поодиночке.

— Пятеро уже в пути.

— Свет включили?

— Через три минуты.

— Увидимся, Джо.

После того, как Чарли дал сигнал отбоя, Халдейн спросил:

— Каковы давление и содержание кислорода в атмосфере?

— Один и четыре десятых килограмма на квадратный сантиметр и двадцать восемь процентов.

— Откуда берется кофе?

— Из кофейных зерен, Иисус с вами!

— Два кусочка сахара и немного сливок, прошу вас!

Он повернулся на голос и увидел Хиликс с чашкой кофе в руках, направляющуюся к нему в позе трактирщицы с рекламы чая для профессоров и студентов со стройной грациозностью старых времен. Он немного удивился, увидев ее, его больше удивила стройность: ее фигуры и крайне поразила расплывавшаяся по лицу улыбка удовлетворения женщины, которая получает удовольствие от того, что ей удалось сохранить; в полном секрете заранее приготовленный сюрприз от своего супруга до самого последнего момента. В этой улыбке не было ничего виноватого.

Он взял кофе и отхлебнул. Напиток был восхитительный, ароматный, пьянящий, но в то же время и крепкий. Он попробовал еще раз, но вкус не был иллюзией.

— У меня была мысль, что я настигну тебя здесь, Флексон считал, что ты — лучший материал для этой планеты.

— Кто такой Флексон?

— Это человек, который моет полы в здании суда Сан-Франциско. Но ты должна быть… — Он закончил свою фразу соответствующим движением руки.

— Такой большой, как воздушный шар, — закончила она за него. — По моему требованию доктор сделал задержку моей жизнедеятельности через три дня после ареста. Я была уверена, что государство отправит тебя именно сюда.

В его оценке ситуации было что-то в корне неверное, настолько неверное, что он решил быть осторожным. Что-то подсказывало ему, что благоприятных возможностей для развлечений на этой планете может оказаться недостаточно, а он не желает расставаться ни с одним потенциально доступным их источником.

— Каким образом ты могла быть уверена, что тоже попадешь сюда?

— Потому что я читала исторические книги. В соответствии с Папской буллой 1858 года, знаменитым указом о «грехе по ассоциации», на Тартар изгоняются супруг или супруга уклониста как соуклонисты.

— Предположим, они бы установили, что я не уклонист, и всего лишь стерилизовали меня по государственному указу?

— Я знала, что до тебя докопаются, — сказала она. — Я распознала твой синдром Фэрвезера с первого дня нашей встречи. Как бы там ни было, доктор оживил меня в день вынесения тебе приговора. Я не могла пропустить это шоу.

И я не собиралась восемь лет дожидаться лотерейного шанса на законной генетической диаграмме. Поэтому и предприняла необходимое упреждающее действие.

— Вот, оказывается, как надо понимать твою промашку с мерами безопасности. Но что же позволяет тебе думать, что я стану супругом девушки, которая не девственна?

— Ты им уже стал, по Папскому декрету.

— На Тартаре Папа не считается непогрешимым, и ты не можешь требовать законности на планете, находящейся вне закона.

Она грустно покачала головой;

— Логика никогда не была твоим сильным местом, парень. Прежде чем предпринять свое деяние, я сверилась со статистикой и установила, что отношение числа мужчин к числу женщин на Тартаре составляет пять к трем. Прежде чем заговорить с тобой, я присмотрелась вон к тому седовласому джентльмену, выглядывающему в окно. Он выглядит очень одиноким и нуждающимся в женском сочувствии.

Он глотнул кофе и посмотрел на двух других женщин. Одна — коренастая блондинка, склонная к полноте, другая — слишком костлявая. Обеим было больше двадцати восьми.

Придет день, когда он раскусит Хиликс, это будет тот день, когда он найдет формулу квадратуры круга. Единственным ее глупым поступком было то, что она насмехалась над ним за то, что он ее любит. Кто за кем последовал на Тартар?

— Я беру тебя, — сказал он. — А ты возьми эту дурацкую чашку, тогда я смогу побороть свою робость и поцелую женщину в губы.

Он подбирался к ее губам, начав с шеи, под ее усиливающееся хихиканье и растущее восхищение публики демонстрацией непристойного поведения, которая освобождала мужчин с изможденными лицами от их оцепенения, а измученных страхом женщин-изгнанниц от вымученных улыбок.

— Так что ты — моя, — прошептал он. — Каково чувствовать себя супругой человека, который никогда не может прочитать все даже в маленькой книжечке стихов?

На этот раз ее хихиканье заклокотало не от щекочущих прикосновений губ.

— Я провела тебя с насмешником Мильтоном. Я знала, что с твоим синдромом ты бы так им увлекся, что никогда больше не вернулся к Фэрвезеру… Психология мальчика-наоборот… Но я гордилась тобой, Халдейн, и девушки в моем блоке аплодировали, когда ты не сломался… Когда ты поднялся на защиту моего… самого нелюбимого поэта и меня, после всего того, что я сделала; мне сделалось плохо, и я заплакала.

Ее глаза стали наполняться слезами гордости и облегчения, и, чтобы избежать превращения своей демонстрации в еще более непристойное зрелище, он сказал:

— Не знаю, позволяют ли нам обычаи этой планеты представиться другим изгнанникам.

— Давай попытаемся, — сказала она.

— Ты не будешь разыгрывать спектакль для седовласого мужчины или того темноволосого довольно молодого человека?

— Ты — единственный преступник, за которого я готова выйти, — ответила она.

Они уже достаточно позабавляли наблюдавшую за ними группу, чтобы дать людям расслабиться, кроме пожилого человека, который тихо стоял и, защитив глаза руками от яркого света, вглядывался в то, что было за окном.

Они представились, и это было приветливо встречено присутствующими. Другие, как ему показалось, представлялись и рассказывали о преступлениях, которые привели их на Тартар, с трогательным волнением.

Харлон V и его супруга, Марта, были социологами, уличенными в изменении списков рабочих, назначенных к разбирательству на предмет ликвидации. Харлон подсчитал, что они с Мартой спасли от цианидовой камеры около пятидесяти пролов.

Хуго II был берлинским музыкантом, его длинные, нечесаные волосы торчали во все стороны. Говоря с сильным немецким акцентом, он бесцеремонно и кратко объяснил, что пытался образовать группу с целью прекратить исполнение синтезируемой машинами музыки на государственных празднествах. Четвертый человек, к которому он обратился, — музыкант его собственного оркестра — оказался тайным агентом полиции.

Его супруга, Ева, оказалась более разговорчивой:

— За нами пришли среди ночи, и о Хуго они знали все. Через три дня он был допрошен и осужден. Через пять дней мы уже были в пути.

Наши немецкие полицаи, ах, они настоящие дьяволы. Но мой Хуго тоже знает свое дело. Весь Бах — на микропленке — вклеен в его парик. Так что на Тартар мы прибыли все — Хуго, Бах и я. Не находите ли прелестным это название для такого заснеженного места?

Хайман V был счетоводом, чьи предки были фарисеями до Гегемонии Иудеи. Он был схвачен за чтением Торы, да еще на нем была и ермолка. По мнению Халдейна, обмолвиться о ермолке было так же бессмысленно, как говорить о зачатии, когда женщина явно беременна.

Внезапно он услышал в своем мозгу щелчок обратной связи и повторил про себя; «Я распознала твой синдром Фэрвезера с первого дня нашей встречи».

Она разглядела модель поведения, которую просмотрели адвокат и три опытных следователя! Как? И каким образом она вообще могла знать о существовании синдрома Фэрвезера?

Ему совершенно необходимы кое-какие дополнительные объяснения Хиликс.

Холл II, мужчина у окна, представлялся последним, говорил просто, без характерной для запуганного человека нервозности, и это Халдейну понравилось.

— Я был учителем, природоведом, и государство не интересовали мои методы, но на мне обвинение именно в них… Послушайте, я долго смотрю в окно и уверен, что вижу деревья. Деревья означают хлорофилл, а хлорофилл — это солнечный свет. То солнце, которое мы видели, не может обеспечить энергией даже одуванчики.

— Действительно, — согласился Халдейн, — и реки не замерзают.

— Свет идет не от солнца, — Холл повернулся к Халдейну, — если… — Его брови собрались в складки.

— Если планета оборачивается не по эллипсу! — сказал Халдейн.

— Правильно, сынок. Перигей — лето. Апогей — зима.

Внезапно на лицо Холла набежало смущение:

— Но почему на Земле не докопались до того, что здесь происходит?

— Может быть, здесь есть кто-то, кто нас любит, — сказал Халдейн. — Если космонавты не в сговоре с Тартаром… Но нет. Наш старина Чарли… да! Может быть, капитан боится сообщить-.

— О нет, — запротестовал Холл. — Космонавты — это буйволы преисподней. Они не знают страха. Более вероятно, что графики... Да, это было бы возможно…

— Конечно, это возможно. Они никогда не отклоняются от графика. Но для Тартара графики не пересматривались...

Ход их рассуждений прервал Чарли, который вышел к ним, раздал карточки и сказал:

— Заполните их.

Ну вот, подумал Халдейн, они снова подлежат категоризации, классификации и распределению по щелям Тартара. Его возмущение росло, пока он не взглянул на карточку. На этом клочке бумаги требовалось указать имя, профессию и причину изгнания. Он заполнил карточку, нацарапав внизу: «Синдром Фэрвезера».

Когда он закончил, послышался звон колокольчиков, доносившийся снаружи, и этот звон приближался. Он повернулся к Хиликс:

— Похоже на звон бубенцов конской упряжи.

Проводник собрал карточки, уложил их в стопку на краешке стола, вышел наружу и включил целое половодье огней. Через открытую дверь Халдейн мог видеть вытянувшуюся в линию цепочку саней, приближавшихся по предангарной площадке, запряженных лошадьми, которые напоминали мохнатых клойд-сайдских тяжеловозов. Но проводник закрыл дверь.

Когда она снова открылась, в помещение вошли пятеро мужчин, одетых в парки и меховые сапоги. Они сбросили парки, подошли к столу и разобрали карточки. Один из вошедших обернулся и позвал:

— Халдейн и Хиликс!

— Есть, — сказал Халдейн.

Мужчина подошел. Ему было лет шестьдесят, у него были седые, стального цвета волосы, тонкое и моложавое лицо. Глаза светились дружеским расположением и умом, а рукопожатие было крепким.

— Френсис Харгуд. Я назначен доставить вас в город, помочь обосноваться и открыть вашу программу ориентации. Это, как я понимаю, ваша жена, Хиликс.

Халдейн никогда прежде не слыхал слова «жена», но Хиликс сказала:

— Да, это — я, но он еще не вполне свыкся с этой мыслью.

Харгуд очень сердечно пожал Хиликс руку.

— А вы ставьте на нем точку при всякой благоприятной возможности. С вашей стороны было бы преступлением ограничивать себя обществом одного... Халдейн, скорее осваивайтесь в вашем браке. Счастливый брак — это хорошая основа для дальнейшей деятельности, и ничто так не привлекает женщин, как обручальное кольцо. Действует, как вызов… Садитесь в первые сани от двери.

Когда Халдейн, вслед за Хиликс, проходил через дверь, он стоял сбоку. Выйдя наружу, Харгуд сказал ему:

— Насколько мне известно, правда, мои сведения очень скудны, вы — первый математик с синдромом Фэрвезера. Вам будут очень рады на Тартаре.

Халдейн помог Хиликс забраться в сани, а Харгуд обошел вокруг саней и заботливо подоткнул под нее откидную полость. Затем он сам забрался в них с ее стороны и похлопал лошадь по крупу.

— Лошадь завозная? — спросил Халдейн.

— Нет, доморощенная. Флора и фауна Тартара во многом подобны земным в аналогичных температурных поясах.

Вскинув голову и выпуская из ноздрей пар, лошадь двинулась вперед, полозья саней заскрипели по снежному насту, и под звон бубенцов они направились к находившейся на порядочном удалении полосе огней, которых не было во время приземления спускаемого аппарата.

Эти огни освещали широкую дорогу, которая врезалась в какую-то видневшуюся впереди темную массу, по-видимому, сосновый бор. Когда они выбрались на дорогу, лошадь пошла рысью. Бьющий по щекам покалывающий морозный воздух и рука Хиликс, которую он держал в своей под санной полостью, создавали ощущение прилива радости, которая почти полностью отодвинула на второй план его дурные предчувствия.

Мужчина, встречавший их при посадке, действительно оказался угрюмым, а запряженная в сани лошадь — это примитивное средство передвижения, но Харгуд настроен дружески, и на планете существует хоть какая-нибудь технология, раз есть электричество и радио.

В поведении Харгуда было и еще что-то, не оставшееся не замеченным Халдейном.

Там, в хибарке, когда Харгуд прочитал заполненную Халдейном карточку, он небрежно порвал ее и бросил обрывки в мусорную корзину.

— Я доставлю вас в город, и вы вместе с другими разместитесь на постоялом дворе, — давал пояснения Харгуд. — Но после того как обзаведетесь одеждой и хоть немного акклиматизируетесь, вам придется столоваться на стороне, пока не построите собственный дом.

— Между прочим, — добавил он, — вам двоим повезло. На вас поступил запрос из резиденции одного ученого, который живет в университетском городке. Большинство прибывающих получают назначения по жребию.

— Откуда он знает, что прибыли именно мы? — спросил Халдейн.

— Он не знает вас по имени. Он запрашивал только самого молодого математика-теоретика из высадки Н. Этот джентльмен весьма преклонных лет, но очень деятельный. Я думаю, по соседству с ним живет добрая сотня его отпрысков, так что не оставляйте его слишком надолго наедине с Хиликс.

Харгуд погладил свой подбородок:

— Меня только смущает, как он мог знать, что у меня вообще будет математик-теоретик из высадки Н, или А, или В, потому что такого рода вещи… Вы первый математик-теоретик, которого я встретил.

 

Глава тринадцатая

— Наш город, Марстон Медоуз, находится в устье реки Редстоун; население — пятьдесят пять тысяч; самая крупная промышленность, университет. Поскольку ближайший населенный пункт, город медных копей, расположен в трехстах километрах вверх по реке, вы можете понять, что мы еще не очень преуспели в освоении этой планеты. Но мы следуем библейскому завету. «Плодитесь и размножайтесь». У нас долгие зимы и нет телевидения, поэтому рост населения идет полным ходом.

— Это интересный город, главным образом благодаря университетской братии. Оттуда исходят по-настоящему прелестные вещи. Глава экономики, иными словами — рационалист, глаголет, что наступит день, когда Земля и Тартар объединятся вновь при окончательном синтезе тезы и антитезы.

Есть у нас несколько красивых пляжей, и я прямо сейчас могу напророчить, Хиликс, что, когда вы станете появляться на них в купальном костюме, возникнет бунт.

— Местные жители тоже называют планету Тартар? — вмешался Халдейн.

— Да, из уважения к Фэрвезеру I.

— Вы уважаете мнение человека, который изгнал сюда собственного сына?

— Наш Фэрвезер II в молодые годы не отличался осторожностью, поэтому отец отправил его сюда, чтобы спасти его шкуру. Потом он изобрел Папу, чтобы у его сына всегда были интеллектуальные партнеры для игры в бридж… Вы плаваете, Хиликс?

— Это один из моих любимых видов спорта.

— Вы полюбите Марстон Медоуз, и Марстон Медоуз полюбит вас. У большинства рожденных на Тартаре женщин широкая обвислая нижняя часть туловища. В этом отношении они напоминают ос. Не то, чтобы они непривлекательны; просто у всех них очень разные уровни привлекательности, и вы будете в первых двух процентах.

— Вы имели в виду, что Папа — это трюк с исполнительной властью?

— Да… У нас, в Марстон Медоуз, есть несколько очень привлекательных дамских магазинов. Здесь одеваются более пикантно, чем на Земле.

— Я уверена, мне пойдут гладкие платья и платья с яркими блестками. Я едва ли смогу...

— Я проклял Папу!

— Мы все его проклинали. — Харгуд повернулся к Хиликс. — Тот факт, что вы были обвенчаны Папой, вовсе не означает, что свобода любого из вас ограничивается другим…

— Планета движется вокруг Солнца по эллиптической орбите, не так ли? — прервал его Халдейн.

— Да, поэтому у нас четыре месяца — зима, по три — весна и осень, и два — лето; каждые полгода… Наше лето никогда не утомляет, а наши зимы могут быть очень интересными.

— Какова ваша специальность? — спросил Халдейн.

Харгуд засмеялся:

— Назвать человека специалистом на этой планете почти так же неприлично, как обозвать его сукиным сыном.

— Что это значит?

Хиликс тоже рассмеялась.

— Это древнее выражение. Оно означает, что ваша мать была собакой.

Халдейн нашел в памяти утолок для этого выражения. Оно было язвительным, и он мог себе представить, насколько неприятно оно может подействовать на человека, у которого чрезмерно развита привязанность к матери.

— Действительно, — продолжал Харгуд, — на Земле я был гинекологом.

— А я-то думал, откуда у вас такой, более чем не случайный, интерес к подобным материям, — не выдержал Халдейн.

— Здесь я от этого отошел. Я — виолончелист в городском оркестре, вхожу в совет районных представителей муниципалитета, преподаю в университете.

На этой планете всего несколько человек являются специалистами. У меня восемь детей от моей жены и семь от жен других мужчин, так что я не специалист и как отец. Это очень необычная специальность по земным стандартам, — задумавшись, он сделал паузу, — но у нас очень долгие зимы.

— Как же к этому относится ваша жена? — спросила Хиликс.

— У нее двенадцать детей.

— Почему космонавты не сообщают на Землю, что это не ледяная планета?

— Когда, по данным разведывательных полетов, были выполнены расчеты маршрута, исследовательский экипаж приземлился здесь глубокой зимой и определил, что на планете имеются только самые минимальные условия для обитания Фэрвезер I перепроверил расчеты, обнаружил ошибку и составил графики полетов тюремных кораблей таким образом, что они всегда прибывают зимой.

Они проехали мимо первого строения, двухэтажного сооружения, едва видимого в свете уличных фонарей. Оно было бревенчатым, и его стрельчатая крыша была покрыта снегом; блеск света в его окнах показался Халдейну пикантно веселым.

После того как лошадь тяжело протопала по деревянному мосту через широкий рукав реки, домов стало больше и в воздухе появился пьянящий запах дыма горящего дерева.

Хиликс сжала ему руку.

— Такой могла быть Англия восемнадцатого века.

Они проехали мимо каменной церкви; горевшие в ее преддверии фонари освещали витиеватый орнамент над порталом с надписью: «Бог есть любовь».

Халдейн обратил на надпись внимание Харгуда:

— Так вы поклоняетесь Богу любви, а не справедливости.

— С огромным усердием, — сказал Харгуд — Хотя мы могли бы пользоваться более свободным толкованием смысла этого слова… Кстати, если вы были обвенчаны Папой, должна была существовать некая причина. Если вам нужен гинеколог…

— Мы поговорим об этом позже, — оборвал его Халдейн.

— Не похоже, что в этом деле вы продвинулись уже далеко.

— Я добровольно пошла на задержку развития, ожидая отгрузки вместе с любимым. — Она посмотрела на Халдейна. — Кстати, молодой человек, вы должны представить массу объяснений.

— Объяснений чего? — спросил он с неподдельным удивлением, полагая, что осталось совсем немного деталей, которые ей осталось выяснить.

— Сейчас не время и не место. Но место близко, а время близится.

Он никогда не мог догадаться, какой каприз руководит этой девушкой. Одно время на Земле он не находил себе места от страха, что никогда не будет в состоянии проникнуть в тайну ее безграничной переменчивости, и эта знакомая неопределенность опять возвращается. Но у него абсолютно не было сомнения относительно одной вещи, важность которой подсказывала интуиция, вставшая дыбом, словно перья на шее бойцового петуха: если он отложит решение ее загадки, то добрый доктор Харгуд будет рад взять этот труд на себя и сделает попытку преуспеть.

Харгуд смотрел на нее глазами, слишком открыто восторженными, чтобы быть распутными, и по-отечески ласково давал один медицинский совет:

— Конечно, на этой стадии беременности вашей активности не будет препятствовать существенная ограниченность движений. Ваш медовый месяц может пройти без каких бы то ни было запретов.

— Что такое медовый месяц? — спросил Халдейн.

— Это период времени, когда только что вступившие в брак получают возможность получше узнать друг друга. Этот старый земной обычай мы возродили здесь, на Тартаре.

— Я думала, что у нас уже был медовый месяц, — сказала Хиликс, — но я обнаружила по разного рода… Смотрите, магазины еще открыты!

— Мы въезжаем в деловую часть города. Я приношу извинения за отсутствие у нас небоскребов, но мы в них не нуждаемся.

Всего несколько зданий имели высоту более трех этажей. Они стояли близко друг к другу, с ярко освещенными витринами, занимавшими первые этажи, и в их свете то здесь, то там можно было видеть пешеходов с множеством свертков, явно занимавшихся покупками. Глаза Халдейна ловили эту панораму света, убранство витрин, изобилие товаров в них, но его разум с какой-то чуть ли не нежностью одолевала мысль, что люди неторопливо прогуливаются по тротуарам без всякой цели. Это было прямой противоположностью Сан-Франциско, где на улицах не встретишь просто так гуляющего человека.

Харгуд повернул лошадь в узкую улицу, которая оказалась тупиком, окончившимся внутренним двором перед двухэтажным домом, который, как догадался Халдейн по множеству освещенных окон, был постоялым двором. В этот момент все пространство, до самого конца дорожки, расчищенной к нависшим над двором постройкам, внезапно осветилось появившейся в разрыве облаков луной, и заискрившийся снег придал всей картине средневековый вид.

— Похоже, проясняется, — сказал Харгуд, гоня лошадь по широкой дуге, чтобы подкатить сани к двери гостиницы.

Подошел выбежавший из двери мальчик лет пятнадцати и подхватил брошенные ему Харгудом вожжи.

— Привет, док, — сказал мальчик.

— Привет, Томми. Не почистишь ли, если тебе не трудно, мою лошадь? Я буду тебе очень признателен.

— Док, сегодня утром я выскоблил эту чертову скотину до костей.

— Хорошо, Томми, — сдержанно сказал Харгуд, — не надо чистить лошадь.

Когда мальчик повел коня через двор в конюшню, а они подошли к двери, Халдейн спросил:

— Отказ грума выполнить требование профессионала здесь в порядке вещей?

— Этого грума зовут Томми Фэрвезер. А профессионалов как класса у нас нет.

— Представляю, как перевернулся бы в могиле его дедушка, узнай он, что один из Фэрвезеров трудится на конюшне.

— Случись это, многие люди изумились бы, особенно в университете, потому что они и не подозревают, что он умер… А теперь, друзья, один последний ритуал. Кругом!

Они были уже в вестибюле гостиницы, который оказался пустым, и команда Харгуд а была именно командой. Халдейн остановился и повернулся кругом.

Он почувствовал, что рука Харгуда срывает с его парки нашивку, нашивку с классификационными литерами, о которой он позабыл. Отрывая ее, Харгуд говорил:

— Вот и конец вашей земной классификации. На Тартаре не пользуются династическими номерами. У нас в ходу обычные имена, на старинный манер. Хиликс — теперь Хиликс Халдейн. А вам необходимо имя.

— Дон Жуан, — предложила Хиликс.

Халдейн об именах и не думал. Он повернулся:

— Вы говорите, Фэрвезер II еще жив?

— Вне всякого сомнения. Ему всего сто восемьдесят лет.

— Сколько же лет длится ваша жизнь на этой планете?

— Кому сколько нравится. Существует способ задерживать разрушение клетчатки. На Земле он известен, но там не могут себе этого позволить. Здесь продление жизни едва ли не обязательно.

Харгуд помог Хиликс снять парку Халдейн сбросил свою и протянул ее доктору, который отнес одежду в гардероб, находившийся позади конторки отсутствующего коридорного.

— Уже почти два часа пополудни, поэтому Хильде, буфетчице, приходится работать по совместительству и коридорной.

Через открытые створки двери Халдейн мог видеть большой обеденный зал; в дальнем его конце в камине пылали большие поленья дров. Он обернулся к Хиликс:

— Ты слышала? Фэрвезер еще жив.

— О нет. Он умер… Приятный огонь, не правда ли?

Она казалась загипнотизированной пламенем камина, погруженной в красивую сказку.

— Харгуд сказал, что он жив!

— Он говорил о Фэрвезере II.

— Я тоже говорю о нем, Хиликс! Он — именно та кисть, которой они меня раскрашивали.

Не выходя, казалось, из своего транса, она произнесла:

— Конечно, дорогой. Но мы занимались исследованием Фэрвезера I. Я думала, ты говоришь о Фэрвезере I.

Возвратился Харгуд и повел их в обеденный зал. Справа от входа был бар, а слева лестница, ведущая на верхнюю галерею, которая простиралась по всей длине зала с одной его стороны. Мрак громадного помещения освещался стоявшими на каждом столе лампами, а в глубине зала, по соседству с камином, были свободная площадка и вторая буфетная стойка, которая не использовалась.

Харгуд завел их в бар.

— Хильда, — сказал Харгуд, — познакомьтесь с Доном и Хиликс Халдейнами, только что прибывшими новобрачными. Предоставьте им брачные покои.

— Добро пожаловать на Тартар, — сказала женщина, поворачиваясь к доске позади себя, чтобы снять ключ. Это была высокая, худая женщина со смертельно бледными щеками. Ее бедра не выходили за линию талии, а выражение взгляда, брошенного на Халдейна, было плотоядно-голодным. Хотя ее груди колыхались, словно двойные подбородки, а заплетенные в две косы волосы были с проседью, эти голодные глаза вызвали у Халдейна сверхъестественное эротическое ощущение. Он знал, что остался бы в баре, не будь здесь Хиликс.

Хильда, как бы нечаянно уронив, швырнула ему ключ, но это не выглядело оскорбительной дерзостью.

— Комната 204, прямо перед лестницей.

Она обратилась к Харгуду:

— На этот раз, док, вы привезли действительно славненький экземпляр мужика. Да еще и молодого.

Повернувшись к Хиликс, она сказала:

— Большинству изгнанников, которых мы здесь принимаем, по крайней мере за сорок. Ваш мужик, похоже, неутомим в этом деле. Он не больше среднего тартарианина, но довольно высок для землянина. И эти руки выглядят сильными. Если он утомит вас нынче ночью, сбросьте его ко мне вниз.

— Смешно сказать, — ее голос упал на целую октаву, когда она наклонилась к Хиликс по-бабьи посплетничать, — лучше всего это дело мне удавалось с маленькими робкими мужичками; посмотрев на них, вы никогда бы этого не сказали.

Снова обращаясь ко всем троим, она сказала:

— Что прикажете, друзья? Выпивка за счет заведения.

— Пиво для всех нас, — сказал Харгуд. — И не думайте, что она так щедра. Для изгнанников — все за счет заведения.

— Зачем лишать ветра мои паруса? Я хочу, чтобы они считали меня филантропкой.

— Я заказал пиво, — объяснил Харгуд, — потому что мне хочется, чтобы вы его попробовали. Здесь все самое вкусное.

Харгуд пустился в рассуждения о вкусе на этой планете, приписывая все особым качествам здешней почвы. Поскольку его внимание почти целиком сосредоточилось на Хиликс, глаза Халдейна блуждали по бару.

Близ него сидел тщедушный темноволосый мужчина, чуть ли не с восхищением потягивающий напиток и стреляя непрерывными очередями быстрых учтивых взглядов по отражению Хиликс в зеркале бара. В дальнем углу бара он увидел великана в матросских сапогах и морской форменной фуражке. Его рот был открыт, а рыжая борода вздыбилась от статического электричества, которое, как полагал Халдейн, генерировалось желанием. Такое предположение пришло Халдейну на ум при виде блеска глаз этого мужчины — более выразительных глаз ему видеть не приходилось. В одно и то же время они раздевали Хиликс и сочиняли уже тридцать шестую вариацию — Халдейн подсчитал — на одну-единственную тему.

Халдейн бесцеремонно обратился к Харгуду:

— Не сесть ли нам за стол?

— Одну минутку. — Он наклонился над стойкой бара и обратился к игравшему в гляделки херувимчику; — Халапов, как насчет организации обеда на восемь персон?

— Конечно, док, — ответил черноволосый мужчина, — когда они будут здесь?

— Сразу же следом за нами.

Они взяли свои стаканы и пошли через зал к столику. В обеденном зале было больше дюжины пар, и хотя мужчины были в компании женщин, вслед Хиликс раздавался низкий свист одобрения.

Халдейна охватила вспышка злости, которая сосредоточилась на Хиликс. Она осознанно откликалась на этот звук какими-то грубыми полунамеками, и ее красивая, свободная покачивающаяся и широкая походка замедлилась до семенящих шажочков, а лицо раскраснелось. Она шла с важным, самодовольным видом.

Его собственная, горячо любимая и беременная невеста радовалась тому, что ее освистывали!

Поднявшаяся злоба Халдейна вдруг резко оборвалась.

Когда они проходили мимо одного столика, он заметил рыжеволосую женщину, высокие скулы и прямая осанка которой придавали какие-то царственные черты ее неоспоримой красоте, подчеркнутой почти четвертьметровой ложбинкой, видимой в глубоком вырезе ее платья. Физическая красота этой женщины внушала трепет, ложбинка между ее грудями была даром природы, но создаваемое ею притяжение имело такое мощное силовое поле, что нога Халдейна сами собой понесли его в ее направлении.

Беседуя со своим партнером, она случайно встретилась взглядом с Халдейном, сверкнула лучом света из глаз, признательно улыбнулась и свистнула.

Хиликс уловила неожиданное затруднение и метнула на женщину взгляд, который разрушил ее силовое поле и восстановил компасный пеленг Халдейна. Она отступила назад, схватила руку Халдейна и фактически толкнула его к столу:

— Тебе понравилась та!

— Ты сама уже несколько раз нервно подрагивала.

Харгуд выбрал столик возле камина.

Халдейн спросил его, для чего используется открытое пространство с отполированным полом.

— Главным образом для танцев. К сожалению, не всегда. Мы возродили общественные танцы как один из видов развлечений, потому что они оказывают стимулирующее действие.

Халдейн взорвался:

— Эти люди нуждаются в стимуляции?

Харгуд рассмеялся:

— Гражданин Земли может этого не заметить. Тартар в буквальном смысле преисподняя для некоторых землян-мужчин, но очень мало женщин с Земли чувствуют себя здесь хоть сколько-нибудь несчастными. Всех их любят и оценивают по достоинству, в особенности оценивают по достоинству. Нет ни одной женщины, не обладающей привлекательностью. Просто у некоторых привлекательности больше.

Он взглянул на Хиликс.

Халдейн сидел, задумчиво уставившись на свой стакан с пивом. Он не какой-нибудь блюститель нравов, но ему определенно не хочется наезжать на супругу с пугачом каждый раз, когда она отправляется в бакалейную лавку. Он намерен быстро продвинуться на этой планете и не желает расходовать даже часть энергии на охрану собственного тыла и тыла своей жены.

— Какого рода технологией располагаете вы на этой планете?

— Достаточной для удовлетворения наших нужд, и у нас потрясающе громадные природные ресурсы.

— Могли бы вы построить звездолет?

— Это немного не по моей части. Но я уверен, что могли бы. Мы откачиваем с Земли лучшие умы. Почему вы спрашиваете?

— У меня есть одна идея звездолета, который может преодолеть одновременность… двигаться быстрее нынешних. Есть у вас карандаш?

— Ты планируешь возвращение обратно на Землю? — спросила Хиликс.

— Не на ту, которую мы оставили.

Он взял предложенный Харгудом карандаш и начал рисовать на скатерти чертеж.

— Вот, лазерная пропульсивная система. Свет, излучаемый этим источником, видите, устремляется вперед, чтобы собраться в одной точке, вот здесь, давая возможность потоку света ускоряться; это понятно. Как не трудно видеть, вы превышаете скорость света, тогда как мы знаем, что скорость света, если не учитывать принцип конвергенции, о котором вы, возможно, слышали, ограничена на фокусном расстоянии от лазеров до отверстия.

— Дон, я — гинеколог.

— Далее, этим символом обозначают одновременность — идеальную функцию собирающего объектива. На практике эта функция никогда не реализуется. Например, в масштабе реального времени нам потребуется шесть месяцев на преодоление четырех миллионов световых лет до созвездия Лебедя, что оценивается примерно как 0,987 643, если принять расстояние равным единице.

— Но я — гинеколог.

— У меня есть идея создания последовательного ряда кривых зеркал, располагаемых таким вот образом по окружности, которые будут ускорять исходный луч лазера, выбрасывающего пульсирующий пучок света, который, в свою очередь, будет увеличивать уже увеличенную скорость. Цепная реакция… Вы меня понимаете?

— Нет.

— Ладно, я уверен, что это здоровая идея, и определенные замечания, сделанные во время слушания моего дела, укрепили меня в моем мнении.

— Дон, вы даром тратите на меня время. Математика выше моего понимания.

— Простите меня, доктор. Я должен был помнить, что ваши интересы имеют другое направление… Но на этот вопрос вы можете мне ответить: какова у вас форма правления?

— Мы называем ее «демократией», по-гречески, но для меня она и остается только греческим названием. У меня не очень абстрактный ум. Если я не могу что-то потрогать, то не могу и по достоинству оценить это что-то. Но мы выбираем президента каждые шесть лет, а он назначает советников.

— Чем он добивается избрания?

— Ван Ли добился этого, пообещав уменьшить силы полиции. Слишком много людей оказалось арестовано за нарушение спокойствия... Хиликс, когда начнете планировку вашего дома на этой планете, не забудьте предусмотреть дополнительные спальни…

Халдейн размышлял, отключившись от Харгуда и Хиликс, потому что они просто болтуны.

Если обещания являются ключом к власти на этой планете, он найдет с чем обратиться к этим людям. Он подумал о закладке домов для развлечений и установлении института профессиональных затейников, но немедленно отверг эту идею. Такими бесплодными развлечениями не привлечешь на свою сторону население, которое желает оплодотворять и быть оплодотворяемым.

— Но доктор, — говорила Хиликс. — Самой угнетающей меня проблемой является одежда. Я не взяла с собой ни единой вещицы.

— Завтра утром мы посетим магазины одежды.

— Белье и пижама мне понадобятся нынче ночью.

— В вашу брачную ночь?

Он может предложить государственные награды за рождение отпрыска. Это — мысль, но возникнет проблема с доказательством родительских прав мужчин.

Прибыли другие изгнанники со своими проводниками, их обслужили в баре, и они направлялись к своим столикам. Дурные предчувствия исчезли с их лиц. По пути к своему столу Харлон V и Марта остановились возле них, чтобы обменяться первыми впечатлениями.

Марта получила такое же обхождение, что и Хиликс, проходя через зал, но в несколько ослабленной форме, и ее дух возвышенной утонченности сменился оживленностью и удовольствием. На смену возвышенной утонченности Харлона пришло чувство собственного достоинства оленя-самца. Халдейн решил, что Харлон не выдержит конкуренции.

Халапов, если уж он стронулся с места, действовал быстро. Должно быть какая-то веселая дагестанская тайна самых дальних глубин его родословной управляла умением этого человека готовить шашлык, и он просиял, когда Хиликс похвалила поданное блюдо.

— Он еще и лучший аккордеонист, — сказал Харгуд, но все дальнейшие замечания потонули во взрывоподобном громыхании.

Начавшись с низких раскатов и поднимаясь до дрожи на самых высоких нотах, это громыханье разрасталось и падало долгими пассажами выкриков. Обернувшись, Халдейн увидел рыжебородого верзилу, важно вышагивающего к центру танцевальной площадки; он задрал голову к потолку и громадными узловатыми кулаками отбивал барабанную дробь на своей, подобной бочке, груди.

— Мое имя — Уайтуотер Джонс. Я — полуконь, полуаллигатор. Я могу пройти босиком по заграждению из колючей проволоки и умею высекать ногами искры. Я — тартарианин в третьем колене, и в тот день, когда я родился, выцарапал глаза рыжей рыси и сжевал ее хвост. Я стремителен, как молния, и силен, как мамонтовый медведь. Я задал трепку всем мужчинам и добился любви всех женщин от Марстон Медоуз до Пойнт-Портидж. Я не стреляю никакими пулями, кроме тех, которые дают жизнь.

Под этот рев с танцевальной площадки Халдейн спросил Харгуда:

— Что с ним?

— Увы, — ответил Харгуд, — будучи представителями народа индивидов, наши люди доходят до крайностей. Этот человек — задира, а в данный момент он совершает ритуал демонстрации способности к воспроизведению потомства.

Он гоняет речной пароходик, который ходит отсюда до Пойнт-Портиджа, и бывает в городе всего три дня в месяц. Ввязаться в драку и заполучить себе женщину — это его способ выпускать пар.

— У вас нет полицейских?

— У нас их на весь город всего девять. Если они попытаются упрятать его под замок, наверняка пострадают, а через два дня будут вынуждены отпустить, потому что он — единственный лоцман на этой реке.

Под рев Джонса было трудно говорить, а его заявления заинтересовали Халдейна. Он хвастал, что перенес свой пароход на спине через песчаный перекат. Харгуд тронул Халдейна за плечо:

— Дон, вы проведете в этом заведении две недели медового месяца в качестве подарка от Папы — между прочим, существует традиция: жених должен перенести невесту через порог на руках.

Халдейн пытался слушать, но Джонс требовал к себе внимания.

— Халапов, разворачивай свой аккордеон и сыграй нам что-нибудь, пока я не треснул тебя так, что с тебя слетят веснушки. Ни одна из этих земных кобылиц понятия не имеет о том, как надо танцевать, и Уайтуотер Джонс намерен давать им уроки. Ну, живо!

Халапов рванулся через зал к бару, где Хильда подала ему аккордеон. Это была самая поразительная демонстрация убеждения угрозой силы, какую Халдейн когда-либо видел. Халапов был по-настоящему напутан.

Харгуд не делал никакой попытки призвать этого: человека к дисциплине, когда тот чванливо шествовал вдоль выстроившихся по дуге столиков, с вожделением разглядывая женщин, оценивающе приглядываясь и к тем, которые прибыли с Земли.

— Уайтуотер Джонс желает танцевать, а если Уайтуотер Джонс танцует, он и ласкает. Любая еще не обласканная Уайтуотером женщина ощущает сейчас величайшее в ее жизни нервное возбуждение.

Его хвастовство достижениями на поприще сладострастия находилось в полном несоответствии с фоном печальной народной мелодии, который бесчисленными тремоло создавали дрожавшие от страха пальцы Халапова.

Он приблизился к столику Харгуда, уставился взглядом на Хиликс и заорал:

— Док, зачем вы держите взаперти эту маленькую гнедую кобылку? Выпустите ее за ворота!

— Вы слишком пьяны, — сказал Харгуд.

— Вы намекаете, что я не в состоянии контролировать выпивку? Я могу взять на грудь бочку самогона и выпить ее до дна, не расплескав ни капли, съесть какого-нибудь медика для очистки желудка и поковыряться в зубах рукой земного мужчины вместо зубочистки.

Он остановился и положил свою массивную руку на плечо Хиликс. Его крик упал до воркования грома, предвещающего грозу, когда он сказал:

— Ма-ам, я знаю, что вы, земные женщины, понятия не имеете о том, как следует танцевать, но вальсировать совсем просто. Я буду вам признателен, если вы позволите мне дать вам первый урок.

Халдейн осторожно поднялся, прошел позади терзаемого любовным жаром моряка и уже вышел на танцевальную площадку, когда услышал, как Джонс говорит:

— Я всего лишь моряк, чужой в этом городе, и бываю здесь не часто. Мне очень хочется дать вам этот первый… — Он повысил голос и заревел на Халапова: — Играй вальс!

В наступившей тишине Халдейн крикнул:

— Подойди-ка сюда, потанцуй со мной, ты, сукин сын!

В момент одной из вспышек душевного подъема, который он так никогда и не смог до конца проанализировать, Халдейна осенило, что рыжеволосый великан должен очень любить свою мать.

— Как ты назвал меня, сынок?

По боли и недоверию, прозвучавшими в вопросе Джонса, он почувствовал, что ударил в больное место. По требованию моряка Халдейн повторил сказанную фразу и сделал ударение на предпоследнем слове.

Это оказалось не просто больное место. Он ударил по материнской жилке одержимого любовью к матери. Неслыханная скорость, с которой закипел этот великан и бросил на танцевальную площадку всю свою пьяную массу, атаковавшую Халдейна, не оставила сомнения в том, что Уайтуотер Джонс был самым любящим сыном со времен Эдипа-царя.

 

Глава четырнадцатая

На вид беспомощный и слабый, точно газель перед разъяренным носорогом, Халдейн ожидал нападения, а Халапов тем временем грянул синкопированную вариацию «Вальса смерти».

Когда всей своей мощью бросившийся в атаку Джонс оказался рядом, Халдейн поставил подножку, и растянувшееся во всю длину тело понесло по навощенному полу. Голова Джонса колотилась о стоявшие в ряд возле буфетной стойки пустые табуреты, они падали, словно кегли в игре в шары, и кто-то из обеденной части зала заорал:

— Бита!

Некоторые зрители одобрительно захлопали.

Уайтуотер поднялся на ноги, потрогал рассеченную губу и уставился на кровь на руке. Должно быть, вид собственной крови возбудил его до неистовства. Несмотря на это дополнительное подкрепление сил противника, Халдейн насчитал всего три столика, отдававших ему свои симпатии за проведенный прием, плюс временные постояльцы.

Тем не менее аплодисменты усиливались.

Важнее, однако, было то, что, маневрируя, он поставил Джонса в удобную для себя позицию. На третьей атаке ему удалось захватить вытянутую руку, подставить плечо и, оторвав матроса от пола, бросить его так, что, пролетев по воздуху, тот приземлился на свои лошадиные бабки, пару раз подскочил, пока скользил по полу, и угодил ногами в пылающее пламя камина.

Вопли боли от камина отозвались продолжительными аплодисментами из обеденной части зала и мелодией «Еще один вальс со мной, Вилли» из аккордеона.

Зачаточные способности воспринимать преподанный урок, видимо, у Джонса все-таки были. Включив в работу мозги вместо обожженных ног, он медленно заковылял к Халдейну, не делая ни одного быстрого движения, которое могло бы быть использовано против него. Он надвигался на землянина с выставленными, как клешни, руками, и эти руки медленно окружали Халдейна кольцом.

Он был в положении дрессировщика, голова которого уже находится в пасти льва. Хорошо слышимые звуки набираемого в грудь воздуха говорили о том, что он поступил опрометчиво, однако и завоевал расположение публики.

Руки-клешни осторожно подтаскивали Халдейна к огромной груди, а массивные ноги раздвигались, увеличивая площадь опоры для сокрушающего движения огромной неповоротливой массы. Однако Халдейн еще не был сокрушен и был начеку.

Он с взрывной силой бросил вверх колено.

С воплем на несколько децибел более высокого тона, чем вопль от камина, Джонс отпустил Халдейна и обеими руками ухватился за то место, которому только что было нанесено оскорбление. Халдейн нанес удар карате по основанию шеи. Свернувшийся эмбрионом Джонс с грохотом упал на пол, держась руками за оба ушибленных места, хрипло хныча кровоточащим ртом:

— Веревка придурка. Веревка придурка.

Халдейн никогда не слыхал о веревке придурка.

Он кружил около неуклюже упавшего громилы, который, на его счастье, лежал на правом боку, удобно подставив подбородок для удара носком правой ноги. От тщательно осмотрел этот носок, подыскивая подходящее место на подбородке, и отступил на шаг, чтобы нанести смертельный удар, тогда как Халапов наигрывал «Время былое». Из толпы неслись крики одобрения.

— Отставить, Халдейн!

Это была властная команда профессионала. Годы дисциплины закалили Халдейна.

Широким шагом Харгуд вышел на арену, забрызганную кровью, сочившейся изо рта Джонса:

— Когда он крикнул: «Веревка придурка», это означало, что он сдался.

— Простите, сэр, — принес извинения Халдейн, — я не знаком с обычаями страны.

— Встаньте, Джонс. Я хочу осмотреть ваш рот.

Медленно, сначала на одно колено, Джонсу с трудом, удалось подняться на ноги, и он покорно открыл рот.

— У вас разбита губа, и вы можете остаться без зуба. Идите домой и ложитесь спать. Я наведаюсь к вам в десять утра.

Тряся головой и что-то бормоча себе под нос, этот полуконь-полуаллигатор, спотыкаясь, заковылял к задней двери с надписью «Выход».

— Что-то подсказывает мне, что вы решили как следует приспособиться к Тартару, Халдейн. — Харгуд взял его за руку и повел к столику.

Халдейна слегка трясло, но главной причиной этого было не происшествие.

Те присяжные на Земле были правы в его оценке. За тонкой оболочкой цивилизованности действительно скрывался свирепый неотесанный дикарь, и нынче вечером эта тонкая оболочка дала трещину. Он чувствовал себя так, словно после долгого бессмысленного блуждания в пустыне сдержанности бросился в чистую холодную воду необузданной жестокости. Он намеревался убить Джонса и знал, что сделал бы это с удовольствием.

Они еще не успели сесть, как Хиликс холодно бросила:

— Какое ты имел право так поступить?

— Я всегда раздражителен спросонья.

— Этот несчастный хотел всего лишь танцевать со мной. Я согласна, что он груб и неотесан, но в том, что он говорил, чувствовалась поэзия.

— Лишь хотел танцевать с тобой! — Халдейн смерил ее скептическим взглядом. — Ты так наивна? Если ты — именно то, что доступно магии его поэзии, я пойду и приволоку этого бездельника обратно, и ты сможешь провести мою брачную ночь с ним.

— Да, вы вполне подойдете для Тартара, — сказал Харгуд с грустной убежденностью в голосе.

— Ты очень агрессивен, не так ли? — упрекнула его Хиликс, но ее глаза сияли восторгом, который не оставлял сомнения в полном соответствии друг другу их отношений к происшествию. Она уже подходила для Тартара. Ее приспособление произошло так быстро, словно она вернулась на родную планету.

— Доктор Харгуд, я знаю, что вы устали и хотите домой к вашей жене и двенадцати детям, восемь из которых ваши, так что Хиликс и я удаляемся и просим извинить нас.

— Сомневаюсь, стоит ли мне идти с тобой наверх, — сказала она. — Ты такой псих.

— Как нам поведал один хороший доктор, здесь существует один древний обычай, которым жениху предписывается переносить невесту через порог на руках. Я с удовольствием хочу напомнить тебе об одном еще более древнем обычае — жених затаскивает невесту к себе в пещеру за волосы.

— Иду, мой господин, — сказала она, поднимаясь.

Опять это непредсказуемое воодушевление.

Он швырнул ее себе на плечо и понес, пронзительно визжащую и извивающуюся в притворном гневе, через зал, а затем вверх по лестнице, и приведенная в восторг публика поднялась и, стоя, провожала его овациями. На самом верху лестницы он обернулся, помахал толпе рукой, а напоследок хлопнул по ее обращенному к публике заду.

В ответ раздались топот, одобрительные возгласы и свист.

Он пинком распахнул дверь и внес свою шипящую, как раскаленная сковорода, невесту в комнату, где ревущий в камине огонь освещал роскошную кровать на четырех столбах, с балдахином и занавесями.

— Ты, грубое животное, — прошипела она. — Я теперь никогда не смогу ходить по Тартару с поднятой головой.

— В моем поведении не было ничего личного, — уверил он ее, отодвигая занавеси, чтобы швырнуть свою ношу в постель. — Это мое выступление открывает политическую кампанию, так сказать, стартовый выстрел в гонке за президентство... На этой планете не имеет значения, ходишь ты с поднятой или опущенной головой. Три пятых населения вообще никогда не смотрят выше... У этих грубиянов есть первозданная энергия, которой я намерен управлять и приводить их в повиновение с помощью единственной и понятной всем команды; они смогут создать технологию, которая необходима для реализации моей идеи.

Она лежала на спине, откинувшись на локтях, и смотрела на него снизу вверх с нескрываемым удивлением.

— Повиновение! Ты боролся с ним на Земле… Папа оказался прав! Ты сделал бы Землю несчастной, не забери я тебя с этой планеты.

— Слушай, Хиликс, — он сел на кровать, каждая черточка его лица выражала решимость, — это тот случай, когда цель оправдывает средства. Я смогу освободить Землю от мертвой хватки социологов. Цепная реакция света, включаемая лазерным источником, будет означать достижение скоростей с бесконечным ускорением. Понимаешь, это похоже на детскую вертушку со светом вместо ветра, генерирующую внутри себя такую мощность, что потребуется вращающееся сопло не больше этого.

— Попрошу без непристойных жестов.

— И упор, создаваемый в этом сопле, будет всего лишь на острие световой булавки, но это острие должно быть таким мощным, чтобы отпала необходимость ракетного разгона при взлете… Зачем ты снимаешь блузку?

— Становится жарко.

— Огонь скоро погаснет… То, что я предлагаю, будет на практике чем-то вроде такси-кеба сквозь время. Само собой разумеется, что движение со скоростью выше световой будет опережать ход времени, но время течет только в одном направлении. Следовательно, если в течение следующих пяти минут совершить скачок на десять, я окажусь там же, где нахожусь сейчас; однако если я прыгну на пятнадцать минут, то буду подниматься с тобой по лестнице, как это было пять минут назад В кебе не потребуется никакая система жизнеобеспечения, потому что при бесконечной скорости добраться до места назначения можно за сколь угодно короткий отрезок времени еще до того, как легким потребуется освободиться от отработанного кислорода… Почему ты снимаешь юбку?

— Становится прохладно.

— Это своего рода обратная реакция, которая напоминает мне: закон Ньютона — каждому действию есть обратно направленное и равное ему противодействие — все еще действует. Вес кеба можно уменьшить настолько, что потребуется энергетическая установка не более аккумуляторной батарейки. Понимаешь, Хиликс, вот в чем красота Теории Халдейна с классической точки зрения. Она обобщает теорию квантов, ньютонову физику, энергетическую теорию Эйнштейна, одновременность Фэрвезера, и все они будут танцевать на могиле Генри VIII, а я присоединюсь к этому танцу, вальсируя под вариации LV2-(-T). Ты куда идешь?

— Спущусь на кухню, хочу взять у Халапова несколько кулинарных рецептов.

— Я начал знакомить тебя с величайшей формулой со времен Е-MV2, а ты отправляешься вниз к повару. Эй, на тебе нет ничего, кроме туфель!

— В этом весь смысл.

До него дошла великая истина, не имеющая ничего общего с математикой:

— Иди сюда, девочка.

Уперев руку в бедро и непринужденно облокотившись спиной о дверь, она спросила:

— Ты ревнуешь?

— И очень, к человеку по имени Флексон, самому хитрому и ловкому из когда-либо встречавшихся мне.

— Я приду, — сказала она, — если ты пообещаешь.

— Хорошо! Хорошо! Я больше никогда не буду говорить с тобой о Теории Халдейна по вечерам… Мне бы следовало быть гинекологом.

— Это не то обещание, которое я хотела бы услышать, — сказала она, не отрываясь от двери.

Он схватил ее юбку и блузку и швырнул их в угол. Молитвенно разведя широко руки, он сказал:

— Повелевай.

— Скажи-ка мне, что представляет собой технический прием, именуемый «палочкой для коктейлей» Халдейна?

Он закрыл глаза и хлопнул ладонью по лбу жестом отчаяния:

— Из пяти тысяч трехсот восьмидесяти строк расшифровки стенограммы ты выхватила эту единственную фразу. Подойди, Хиликс, я растолкую тебе смысл этого приема и объясню, почему никогда не пытался продемонстрировать его неопытной, как я тогда полагал, молодой девственнице в перенаселенном городе, таком, как Сан-Франциско.

Когда он открыл глаза, она стояла очень близко, глядя на него с любовью, восхищением и полная страстного желания. Он обхватил ее руками, чтобы не позволить сбежать к Халапову.

— Когда я впервые встретил тебя, — сказал он, — твои красота и стать представлялись мне неземными, но твой аналитический, рациональный, не женский ум поставил меня в тупик. Отец предостерегал меня, что ты не моего времени и места. Мой адвокат намекал, что твоя сущность — интеллект дьявола в образе женщины. Но теперь одно маленькое сомнение, касающееся одной случайно сорвавшейся с языка пикантной детали, неуместной и к делу не относящейся, убеждает меня в том, что ты — женщина. Однако моя надежда на роман с некоей вечной Лилит утрачена навсегда.

— Довольно крутить вокруг да около. Брось, Дон. Что это за…

— Почему все называют меня Дон?

— Я дала тебе это имя, Дон Жуан.

— О, в честь романтического героя Байрона?

— Не совсем. Скорее я имела в виду героя Дж Б. Шоу.

— Кто он?

— Ну, он из девятнадцатого века. Ты наверняка его не знаешь.

— Не знаю. Я начал с восемнадцатого века и пошел другим путем.

— Мы здесь не для литературного диспута..

Раздался деликатный стук в дверь, и Халдейн швырнул через плечо на середину постели свою обнаженную, но обутую невесту, говоря:

— Посиди за занавеской, пока я не отделаюсь от этого тупого посыльного.

— Дай мне мою одежду, — прошептала она. — Это не посыльный, и ты от него не отделаешься.

— Неужели ты так же экстрасенсна, как и сверх-сладострастна? — сказал он, закрывая занавеси.

Раздосадованный появлением посетителя, он подкрался к двери и распахнул ее.

Постучавший в дверь высокий мужчина с золотисто-каштановыми волосами заговорил едва ли не шепотом:

— Не позволишь ли войти на минутку, Халдейн IV? Мое имя — Фэрвезер И.

Халдейн отшатнулся назад и почувствовал себя баскетболистом, делающим бросок в прыжке с падением.

— Пожалуйста, сэр. Это честь для меня.

— Я надеялся заглянуть сюда до того, как вы приступите к своим брачным играм, но прежде чем подняться, я должен был расспросить Харгуда. Он говорит, что ты играючи прошел тесты на психическую уравновешенность и отвагу. Я горжусь тобой, сынок. Извини за фамильярность, но теперь тебе следует знать, что у нас с тобой больше общего, чем у многих старых друзей Харгуд говорит, что ты докопался даже до моей Теории Отрицательного Времени?

— LV2 — (-Т)?

— Точно! — Сиявшая похвалой улыбка Фэрвезера почти полностью изгладила разочарование Халдейна от необходимости отказаться от авторского права на Теорию Халдейна.

— Не присядите ли, сэр? В данный момент моя супруга не вполне здорова.

Пока Халдейн пододвигал для него стул к огню, серьге глаза Фэрвезера пробежали по комнате. Поблагодарив за приглашение, он сказал:

— Все еще носит эти туфли... — Потом обратился к занавешенной кровати: — Выходи, женщина, и забери свою одежду. Твоя нагота меня не обворожит.

— Сэр, это может быть немного неудобно... Я подам ей одежду.

— Не беспокойся, Халдейн. Я видел ее попку так же часто, как и лицо. Ее мать — одна из моих самых ленивых жен, поэтому мне часто приходилось самому менять ей пеленки.

— Вы хотите сказать, сэр, что вы — ее отец?

— Не суди меня строго, сынок. Когда она появилась, я был уже стар и устал от жизни. Кроме того, из восьмидесяти одного ребенка один-два непременно оказываются неудачными.

— Папочка, — запричитала Хиликс из-за занавесей, — я сама хотела ему рассказать.

— Сэр, для меня честь быть вашим зятем, к тому же у вас очень необыкновенная дочь, но... — Краешком глаза он видел, как Хиликс стремглав выскочила из-за занавесей и сгребла свою одежду. — У меня возникают грустные сомнения в самом себе. Похоже, я — что-то вроде трофейного голубка из Вселенной. Я полюбил эту девушку, а она со мной хитрила. Ваша дочь, сэр, самонадеянная женщина. Она заморочила мне голову пустой болтовней о целомудрии, чтобы соблазнить меня в значительно более глубоком…

— Пустая болтовня о целомудрии! — раздался вопль старой ведьмы из угла. — Папа, он вывалял имя Фэрвезеров в грязи. Он похитил мою добродетель. Он довел меня до полного отчаяния и краха надежд. Он — отец моего неродившегося ребенка. И все это — пустяки?

Заправляя блузку в юбку, она вышла из своего угла.

— Отец, этот человек не оправдал мои надежды. Я намеревалась выйти за него, чтобы превратить его в целомудренного человека.

— Об этом у нас с тобой договоренности не было, детка, — упрекнул ее Фэрвезер. — Спокон веку повелось, что отец должен одобрить избранника своей дочери.

Он повернулся к Халдейну:

— Она не собиралась выходить за тебя замуж, но мне думается, что все получилось прекрасно, потому что, принимаясь за выполнение этого задания, она уже подошла к той черте, после которой можно остаться старой девой...

— Фу на тебя, отец, — с негодованием сказала Хиликс. — Ты же знаешь, что я отвергла четыреста двадцать предложений… Что же касается тебя, Халдейн, то вот этими моими руками ты отловлен среди шестидесяти пяти тысяч претендентов категории М-5 на планете. Так что если ты и голубок, то очень редкой породы.

— Я всегда могу рассчитывать, что моя дочь сделает то, чего хочу я, — сказал Фэрвезер, — до тех пор пока это не войдет в противоречие с тем, чего хочет она сама. Она согласилась на эту миссию, полагая, что хотя бы вполглаза присмотрит себе экземплярчик вроде тебя; не говори, что это не так, дочка.

— Это так, но довольно раскрывать мои секреты.

Ум Халдейна прокручивал подтексты того, что он слышал, но один из этих подтекстов выпирал из его мозга наподобие Аннапурны на равнине Солсбери.

— Сэр, если она отвергла четыреста двадцать предложений, то должна быть очень опытной женщиной.

— Скорее всего, да, — кивнул Фэрвезер, — но она была слишком разборчивой для тартарианки. Кроме того, ей было всего двадцать два, когда мы регрессировали ее до шестилетнего возраста перед отправкой на Землю. Двенадцать лет она прожила на Земле, не покидая ее, так что ей сейчас только тридцать четыре. Органически она, конечно, восемнадцатилетняя.

Совершенно отупев, Халдейн повернулся к ней и выпалил:

— И ты интересовалась моей опытностью! Ты уже играла в эти игры на этой планете, когда я запускал воздушных змеев на той. О, как ты, должно быть, смеялась над тем, как я проводил свои опыты… Это зажигание сигареты с другого конца… Практическая йога.

Он по-настоящему рассердился, и она положила ему на плечо руку. Когда она заговорила, в ее голосе были нежность и сочувствие:

— Пожалуйста, избавься от этого ощущения несоответствия и не занимайся самоуничижением, дорогой. Мы, более зрелые женщины, придаем гораздо больше значения полному молодости энтузиазму, чем добытому практикой уменью. И нигде на Тартаре не найти мужчину, который сумел бы поднять генеральное среднее на 0,08 процента.

Успокоенный ее покаянием, он ухмыльнулся:

— Ты — распутница. Но, сэр, — он повернулся к Фэрвезеру, — как вы отправили ее на Землю?

— С помощью устройства, реализующего возможности формулы отрицательного времени. По существу, это не космический корабль. Скорее, космическая шлюпка. Я уверен, тебе не трудно представить, какого типа транспортным средством мы пользуемся.

— Ну, а каким образом вам удалось втиснуть ее в необходимый отрезок времени, не нарушая логику событий?

— Над южной частью Тихого Океана потерпела аварию трансконтинентальная ракета. Родители девочки погибли. Уцелевших вообще не было, кроме ребенка, найденного чудесным образом оказавшимся на спасательном плотике близ места катастрофы… Нам оставалось дождаться супружеской четы А-7, потому что, ты ведь понимаешь, в Хиликс есть что-то от поэтессы.

— Но как вы могли знать, что ракета потерпит аварию… — он остановился. — Такси-кеб в состоянии двигаться сквозь время как в прямом, так и в обратном направлениях. Не отвечайте на этот вопрос, сэр.

— В таком случае, молодая леди, если вы крепко обнимете вашего отца и отправитесь тихо посидеть в уголке, то скоро сможете вернуться к вашим ритуалам Гименея, если я не злоупотребляю терминологией.

После церемонии объятий Хиликс села, а Фэрвезер повернулся к Халдейну:

— Если я правильно понял то, что читал о твоем синдроме, ты хотел бы помочь нам сломить Департамент Социологии и установить на Земле свободу человеческого духа.

— Сэр, я строил собственные планы бросить гаечный ключ в их машину, когда ваша дочь пригрозила помешать мне. Она что-то стряпала на собственной кухне.

— Мало проку бросать гаечный ключ, если не знаешь, куда его бросить, — сказал Фэрвезер. — В истории очень немного периодов, и они наступают на ее ранних этапах, когда один человек в состоянии изменить линию поведения народов. Чтобы ликвидировать власть социологов, мы должны уничтожить семена этой власти, которые были выращены задолго до того, как социологи овладели властью.

Нам нужен математик-теоретик для осуществления перехода, потому что во время приближения к Земле потребуется выполнять нивелировки в пределах толщины волоса Возвращение обратно проблемы не представляет. Ты всего лишь щелкнешь приводным переключателем.

Мы посылали Хиликс на Землю, чтобы доставить сюда тебя, потому что среди прибывающих изгнанников никогда не было математиков-теоретиков. Эти люди так поглощены своими проблемами, что им нет никакого дела до правительства; в действительности, они даже не осознают, что оно вообще существует. Хиликс должна была вырастить семена уклонизма. Твой синдром — такая удача, которой никто не ожидал.

Наши эксперты определили, что в заданный исторический период ты не должен оставаться на Земле долее восьми лет. Восемь лет — это самое большее. Если ты пробудешь там дольше, то засыпешься, потому что не будешь стареть. Твой клеточный баланс будет стабилизирован, чтобы предотвратить болезни. Мы также научим тебя самогипнозу, чтобы ты мог управлять болью, и йоге, чтобы мог справиться с кровотечением на случай перелома конечностей или ран. Естественно, тебя научат оказывать самому себе необходимую медицинскую помощь.

Сигнальное устройство в пломбе твоего зуба будет твоим проводником и ночью, и в плохую погоду к спасательному транспортному средству, которое будет вести непрерывную передачу, работая на солнечной энергии, так что ты будешь в относительной безопасности.

— Для подготовки твоего перехода потребуется четырнадцать недель интенсивных тренировок, которые начнутся после вашего медового месяца.

— Но, сэр, Хиликс… Я хотел бы быть с ней, когда придет время появления ребенка.

— Ты будешь отсутствовать не более трех дней, по ее времени. Механизм запрограммирован таким образом, чтобы потеря времени компенсировалась при возвращении назад.

— В самом деле, — сказал Халдейн, — ведь я могу увеличивать V2.

— Твоя капсула очень мала и построена так, что имеет сходство с валуном, но этот валун не может быть раздроблен никаким способом, известным на Земле в заданном историческом периоде.

— Мне дадут основы того, что относится ко времени и месту перехода?

— В режиме интенсивного обучения. Тебя будут обучать во сне, тебе импланируют гипнотические капилляры, целую гамму.

С языком проблемы не будет. У нас есть ученые-грамматики, которые говорят на нем, практически на каждом прибывающем тюремном звездолете.

Как только ты осуществишь переход, на приспособление к местным условиям тебе потребуется времени не больше, чем ушло бы на это при переезде из Сан-Франциско в Чикаго.

Фэрвезер сделал паузу и посмотрел на огонь.

— Меня озадачивает только один серьезный вопрос, потому что я не могу ответить на него самому себе, а ведь мы с тобой — взаимозаменяемые «Я».

Он повернулся, и какая-то особенность в его голосе заставила Халдейна быть предельно внимательным.

— Способ забрасывания гаечного ключа целиком остается за тобой, потому что ты будешь на месте и сможешь оценить ситуацию. В университете тебе дадут альтернативные планы действия и рекомендуемые подходы, но окончательное решение будет твоим.

Есть определенная вероятность того, что в качестве способа тебе придется выбрать террористический акт. Есть ли в твоем жизненном опыте что-либо такое, что могло бы убедить тебя в том, что ты способен совершить убийство ради своих принципов?

Халдейн вспомнил тот смертоносный удар, который неминуемо прикончил бы Уайтуотера Джонса, если бы Харгуд его не остановил.

— Я мог бы убить, — ответил он решительно.

— Следующий вопрос сугубо личный, но я спрашиваю, потому что знаю самого себя: чувствуешь ли ты, что твоя любовь к Хиликс поможет сохранить твою верность цели, несмотря на уговоры женщин, которые будут искать возможности разубедить тебя?

— Сэр, я не поддаюсь на их штучки. Женщин я изучал на ней.

— Последний и очень важный вопрос: не отвергнешь ли ты свое решение, если я скажу тебе, что язык, которому ты должен обучиться, древнееврейский?

Халдейн внутренне присвистнул.

Он никогда не помышлял о богоубийстве.

Сидя здесь, на другой планете, достаточно простое дело — размышлять. Но выравнивать эту Фигуру на мушке арбалета будет совсем другим делом, когда придет время это сделать.

О дьявол, вспомнил он, арбалет был изобретен, когда Ему минуло шестьдесят пять, только за пять лет до Его смерти, а ему придется подобраться к Нему еще до Его сорокалетия; и это означает, что потребуется воспользоваться кинжалом или копьем.

Надобности в террористическом акте может и не быть, напомнил он себе.

Надо сделать так, чтобы быть очень уверенным в том, что такая надобность не возникнет.

Он поднял взгляд на Фэрвезера:

— Решение изменено, но не отвергнуто.

Он вдруг улыбнулся:

— Сэр, если бы я уже прошел тренировку, то подготовился бы к израильскому переходу за три часа.

— Хвастун, — сказала Хиликс.

— В таком случае, это освобождает меня от необходимости извиняться за мое более чем необычное к тебе обращение.

Он поднялся, пожал руку, наклонился, чтобы поцеловать Хиликс, и остановился у двери.

— После вашего медового месяца — переезд в университет. Мы воссоздали древнееврейскую деревню с утварью, которой они пользовались, и пищей, которую они ели. Твоими инструкторами будут фарисейские евреи, большей частью неперевоссозданные, и они будут вести непрекращающуюся битву за Иерусалим. Не позволяй им увлечь тебя своими политическими пристрастиями, потому что, вероятнее всего, ты будешь на другой стороне.

Они будут называть тебя твоим именем-прикрытием, это имя будет Иуда, самое распространенное в тех местах того времени, и такое, которое не фигурирует в Его анналах. Полное имя, насколько я помню, Иуда Искариот.

 

Эпилог: снова на Земле

Он питал отвращение к массовым студенческим сборищам на территории университета, со всеми их гладковолосыми девицами и бородатыми парнями. Ни один уважающий себя студент инженерно-механической специализации не стал бы даже глядеть на это. Но ему было необходимо пройти через университетский двор к Студенческому Союзу и, обходя толпу, он обратил внимание на девушку.

Она стояла поодаль от толпы слушателей, ее темные волосы, расчесанные от высокого лба, растекались по спине, а коричневые глаза выражали насмешливое презрение к выступавшему. По ее цветовой гамме и мягким линиям тела он признал в ней ливанку.

В памяти ожили слова давно умершего друга: «В одной телесной оболочке загадочный Восток, благоуханный буйный Юг, искрящийся морозом Север и дерзновенный Запад. Но, Хал, вино любви наивысших качеств достойно пить громадными глотками лишь из ливанских бочек».

Обычно Уильям Шекспир знал, о чем говорил, но как раз в то время, вспоминал Хал, Вилли имел дело с девушкой из Алеппо. Тем не менее он остановился рядом с ней, как бы слушая оратора, и обернулся:

— Против чего протестуют на сей раз?

— Снова плата за обучение, — ответила она. — Оратор пытается организовать бойкот университета.

— Один римский студент по имени Юний как-то уже пытался это сделать, и Домициан Флавий выпотрошил его и четвертовал на Форуме.

— Судя по его горячности, этот, возможно, тоже Юний. Я жажду научить этих студентов основным методам организации.

— Поскольку вы испытываете жажду, — сказал он, — а я как раз направляюсь в кафетерий, готов угостить вас, если вы станете меня учить.

Она повернулась к нему и посмотрела повнимательнее:

— Вы хотите сделать попытку произвести на меня впечатление, изрядно истощив кошелек?

— Нет. Прошлым вечером я выиграл в кункене и хочу попытаться избавиться от некоторой части свободной мелочи.

— Обычно я беру больше тридцати центов, но по пятницам на меня цены снижены.

Было время занятий, и в очереди в кафетерии стояло всего несколько студентов, поэтому ей представился случай, не торопясь, выбирать фруктовые пирожные. Оценивая совокупность ее очертаний, цвет кожи и тонкие семитские черты лица, он пришел к заключению — мила. А ее неторопливая переменчивость, когда она, нерешительно торгуясь сама с собой, выбирала хрустящие пышки, была — ни дать ни взять — картинкой прямо со средневосточного базара.

— Вы ливанка? — спросил он, пока они прокладывали себе путь к столику.

— Нет. Гречанка. Меня зовут Элен Патроклос.

— Это не так далеко к югу, как Алеппо, и не так далеко к востоку, как Багдад, но как раз так далеко, как надо.

— Коль у вас тяга к возрождению языческих шуток, — заметила она, — не голландец ли вы?

— Нет, — сказал он, — я еврей, Хал Дейн. Д-е-й-н.

— Для еврея это необычное имя.

— Это не настоящая фамилия. Моя еврейская фамилия — Искариот.

— Несомненно Иуда Искариот, — сказала она, выбрав столик, — и нет сомнения, что вы пытаетесь стянуть лосины с моих ног.

— Я бы не отказался от такого удовольствия.

— Это просто гусарское выражение, несмышленыш.

— Но содержательное и очень земное, — сказал он. — Мне нравится ваш современный жаргон.

— Оно так же старо, как двадцать три Насреддина.

— Я знаю, — сказал он. — Впервые я услышал его от своей старой любови, которая интересовалась такими древностями.

— Где теперь ваша старая любовь. — В ее вопросе прозвучала личная заинтересованность, и он подумал: «Девушка в меня влюбилась».

— Потерялась там, где валяется впустую потраченное время, — сказал он, — где-то за Арктуром.

— Вы чудак!. Можно, я буду макать?

— Бога ради.

Она была первой девушкой, виденной им с рассвета Христианской Эры, которая макала хрустящую пышку в кофе с таким обаянием.

— Что касается лично меня, — сказал он, — то мне доставляет наслаждение любоваться грацией вашей руки, и особенно запястья, в тот момент, когда вы опускаете его в последнем движении обмакивания.

Она подняла брови и посмотрела на него поверх поднесенной ко рту пышки.

— Скажите, вы специализируетесь не в литературе?

— Нет. В инженерной механике.

— Вы говорите, словно поэт и историк одновременно.

Что-то в этом разговоре напомнило ему другой, происходивший почти на этом же месте и в это же время, когда он был здесь в первый раз и поначалу недооценил силу женщины.

— Меня восстановил против поэзии этот неблагодарный Мильтон, — сказал он, — тот, что представил Сатану в такой эпической манере, что люди оказались не в состоянии его узнавать. Он вложил так много чувства в его позу Властелина Тьмы. Насколько нам известно, Сатаной может быть самый обыкновенный тесть или свекор, в котором нет ничего необычного, кроме своеобразного склада ума.

— Вы — крепкий орешек, Хал, но мне нравитесь.

Он не мог сказать, искренна она или прикидывается, но как отличить одно от другого, должно быть, навсегда останется одной из тайн жизни для мужчины, обремененного боязнью показаться бестактным.

— А какова ваша специализация? — спросил он.

— Общественные науки.

— Я должен был догадаться. Вы всегда посещаете эти сборища.

— Только не я, — сказала она. — Нам не организоваться с помощью телевидения, паблисити, студенческих сидячих забастовок и бойкотов. Это не так просто. Организации формируются в результате переползания идей от ума к уму, посредством постепенного их доведения до сознания.

— Вы что-нибудь организуете?

— Да. Международную организацию студентов, чтобы ускорить установление всемирной дружбы совершеннолетней молодежи. Кроме общения со студентами здесь, в университете, я переписываюсь со студентами в Англии, России, Аргентине. У меня есть энергичный молодой парень в Хайфе, который горит желанием организовать Израиль. Но он пишет на иврите, а я по-английски… Вы говорите на иврите?

— Бегло, — сказал он, — на нескольких диалектах.

— Вы серьезно, Хал?

— Абсолютно. Я также говорю на арабском, греческом, итальянском, французском, немецком, испанском и русском языках.

— Скажите что-нибудь по-гречески, — потребовала она.

— На чисто афинском или с критским акцентом?

— Говорите на афинском, — сказала она, — но говорите медленно.

Он не сомневался, что она берет его на пушку, однако он не стал говорить медленно. В темпе обычной беседы он сказал ей чистую правду.

— Вы — одна из самых красивых девушек, каких я встречал, и хотя я знаю, что красота и добродетель редко уживаются под одной крышей, у вас есть они обе, и они — неразлучны. Я мог бы полюбить вас, в буквальном смысле слова, на сотню лет и не устал бы от этой любви, если бы вы могли оставаться так долго.

Пряча удивление и приятный испуг, она потупила взгляд и сказала;

— Я видела, как шевелились ваши губы, но не смогла понять ни одного слова.

Значит, она поняла каждое слово. Ладно, правда — она и есть правда.

Вдруг она наклонилась к нему и заговорила с твердой решимостью:

— Наше движение могло бы воспользоваться вашим талантом полиглота. Нет, я буду с вами более откровенна. Вы мне необходимы. Все, что я могла бы предложить, это моя глубокая признательность, но вы могли бы получить удовлетворение, работая ради чего-то большего и более долговечного, чем вы и я.

Она размахивала руками, как это принято у греков или евреев, и эти руки, ее темные глаза, семитский облик, отраженный в чертах ее лица, терзали его приступом ностальгии, с которым он боролся, стараясь скрыть. Он снова был в старом Иерусалиме, а девушка напротив него была Марией Магдалиной. У нее был тот же накал страстей, сильных, убедительных, бескорыстных, что и у Марии Магдалины, и она использовала для убеждения почти тот же аргумент, что и Мария, когда уговаривала его освободить свое место для Джошуа, теперь называемого Иисусом, и уступить их другу поездку на последнем звездолете с Земли.

Модели не менялись никогда. Приливные волны истории откатывались, а его единственная земная любовь приходила к нему вновь. Мария Магдалина сидела перед ним, лишь слегка изменив облик и манеры, и ее ум и выразительность были теми же самыми, что у его единственной неземной любови, Хиликс. Он наклонил голову, притворяясь, что ему потребовалось потереть переносицу — она даже называет его «несмышленыш» и «крепкий орешек», как это делала Хиликс.

Когда он поднял глаза, Элен промолчала, но в ее взгляде была мольба.

— Вот что, Элен, почему бы мне не появиться в вашей квартирке завтра вечером? Мы могли бы повертеть эту идею и так и этак и посмотреть, что из нее выползет.

— Я буду вас ждать, — сказала она, записывая адрес на почтовой бумаге, — потому что вы мне понравились и, я думаю, сможете стать очень полезным для организации. Ваше общественное мышление, вероятно, не сфокусировано ни на чем, потому что вы — инженер, а инженеры — люди действия.

— Да, — согласился он, беря ее адрес, — когда приходит время действий, мы в рядах первых трех процентов, в частности, и во всем, что касается союзов между студентами.

— О, я ничуть не сомневаюсь в столь темном орешке, — сказала она, поднимаясь. — И благодарю вас за угощение и приятную беседу. Однако мне пора, я спешу к «Человеку и Цивилизации». Не забудьте — в субботу. Приходите около шести, я приготовлю что-нибудь перекусить.

Он знал, что о субботе не забудет, наблюдая, как она удаляется от столика, напоминая ему своими покачивающимися движениями Хиликс. В последнее время он думает о Хиликс все чаще. Уже остались считанные секунды, по ее времени, до самого поразительного в ее жизни и жизни ее отца сюрприза, когда откроется дверца космического такси и из него выйдет Еврейский Пророк. Но, может быть, это их не удивит.

Ладно, он должен был поступить именно так, как поступил; и без того между здесь и не здесь много вопросов осталось в подвешенном состоянии. Как однажды сказал Флексон, правда остается в глазах очевидца, но у Халдейна слабые глаза. Он не то чтобы верил, будто все говоренное было заранее продуманной ложью; однако в присутствии Фэрвезеров правда вела себя как-то странно. Да и притчи Джошуа были кристально чистыми, только если принимать в соображение, что кристаллы преломляют свет, а Халдейн IV, кличка — Иуда Искариот, кличка — Хал Дейн, никогда не был силен в спектральном анализе.

Одна вещь все же беспокоила Халдейна — он только перевел стрелку истории, или пустил поезд грядущих событий под откос, когда уложил одурманенного травкой иссоп Иисуса в свой одноместник сразу же после снятия распятого с креста. Лично он ничего не терял ни в том, ни в другом случае. Если, отправляя звездолет, он включил Армагеддон, для него это будет забвением и он сможет насладиться сном. Эта пломба в зубе доставляет ему немало неприятных минут, но он не может ее удалить. Любой дантист, лишь бросив взгляд на радиоприемник, заподозрит в нем иностранного агента и завопит, взывая к ФБР.

Как только ФБР обнаружит, что он уже триста лет является гражданином Джорджии, они сразу же поймут, что речь идет вовсе не о штате, который граничит с Алабамой, а о Грузии, и обратится к ЦРУ. ЦРУ свяжется с Интерполом, и международная полиция обзвонит Стамбул, Дамаск, Рим, Париж, Лондон и Москву (ну и мальчишка! Он надеялся, что до Тбилиси не докопаются и не вытянут правду из потомков Аилии Головиной), и у кого-то в голове зародится мысль, что в этом деле что-то шло с небольшим перекосом.

Ему уже видятся газетные заголовки жирным, 48-пунктовым шрифтом Футура:

«ВЕННЫЙ ЖИД» ОБНАРУЖЕН ЖИВЫМ:

НЕ ОТРИЦАЕТ, ЧТО БЫЛ ИУДОЙ ИСКАРИОТОМ!!!

А какой же поднимется переполох, когда обнаружится, что Иуда Искариот был христианином?

Этот зуб заставлял его мысли блуждать.

Элен Патроклос остановилась у выхода помахать на прощанье рукой, и Вечный Жид помахал ей в ответ. И в тот самый миг, когда его рука опустилась на стол, какой-то ковбой запел грустным голосом:

— Мне никак не сказать «до свиданья».

Если ему удастся придумать способ окончательного слияния крайней тезы с крайней антитезой, то это будет великий праздник, и никто не окажется в убытке, кроме, может быть, того профессора экономики из Марстон Медоуз.

Зуб не так досаждал, если ему время от времени удавалось поймать немного популярной или классической музыки.

Он ничего не теряет, связываясь с Элен. Если ее организация поможет внести гармонию в этот мир, эта гармония должна будет ускорить развитие необходимой ему технологии. Если же нет, у него останется удовольствие от общения с нею, и он не откажется ни от одного развлечения, которое выпадет на его долю; при нынешней скорости научного прогресса пройдет еще две тысячи лет, прежде чем он сможет поймать космическое такси на этой недоразвитой планете.

Не исключена и другая возможность, которой он опасался. Может статься, что ему придется ждать, пока не вернется Он, а это для него будет означать Чистилище, потому что ему не останется ничего другого, как топтаться по этой земле, проходя путь от студента-второкурсника до студента предпоследнего курса, ближайшие десять тысяч лет. Жизнь станет действительно утомительной, просто жизнью наседки… останется просто сидеть и слушать песни своего зуба о том, как треклята эта земля, и музыкальные отрывки из вестернов все это время.