Глава первая

С точки зрения психиатров космонавты обладают особым обаянием. Украшенные «орлами» ребята из Космического Флота, щеголяющие типичными словечками вроде «прием», «вас понял» и тому подобными, выглядят истинно Американскими Парнями, которые любят девушек и предпочитают игру в кегли чтению книг. При этом совсем неважно откуда они родом, пусть даже будут черны и курчавы, все равно, они — истинно Американские Парни.

Расстройства психики у космонавтов так же редки, как розы на Марсе; по крайней мере, так я думал до прибытия в Мэндэн. И продолжал думать так же до тех пор, пока мне на попечение не отдали младшего лейтенанта Джона Адамса, совершившего непредусмотренную планом полетов посадку на Мэндэнском космодроме. Он был так же нормален, как орхидея, распустившаяся на Юпитере.

Будучи психиатром школы Платона, я никогда бы добровольно не согласился работать в Мэндэнском космическом училище. Последователи этой школы считают себя ваятелями душ и убеждены, что душевное здоровье присуще человеку с рождения. Нашими основными инструментами служат риторика, интуиция, душевность и, прежде всего, беседы, так как мудрые вопросы — это лучшее орудие психотерапии. А мрамор для ваяния душ добывается в сумасшедших закромах Земли.

И вот, несмотря на то, что в нескольких кварталах от учебного заведения, которое я окончил, находился один из таких закромов (Беллевьюская больница), бюрократы от медицины назначили меня интерном в Северо-Дакотский космический комплекс — «расширять технический кругозор».

Я прибыл в Мэндэн к концу сентября, за неделю до начала занятий, в период коллизии, именуемой осенью, когда холодные ветры уносят лето с Северных Равнин. Я доложил о своем прибытии начальнику служебного персонала лазарета Харкнессу — командующему врачами Соединенного космического флота. Доктор Харкнесс или командующий — он предпочитал, чтобы к нему обращались именно так — был нейрохирургом — придуманное специалистами этого профиля пышное название слесаря по мозгам, орудующего лазерными сверлами и пилами.

Харкнесс не делал никаких попыток скрыть враждебность к интернам вообще и к психиатрам в частности. Он вменил мне в обязанность проводить собеседования с прибывающими из отпусков курсантами, которых прогнали через тест Роршаха еще на отборочных комиссиях. Это была примитивная, но утомительная работа, сравнимая разве что лишь с работой шахтера в соляных копях. С ней мог бы управиться любой приличный психолог, но она отвечала политике Харкнесса — заставить интернов как следует попотеть.

За первые три недели я побеседовал более чем с двумястами курсантами, окончившими первый курс, и нашел только одного, чье поведение казалось подозрительным — шанхайца, дергавшего себя за мочку уха. Эта привычка наводила на мысль о навязчивом неврозе, который может быть опасен в Большом Космосе — такие парни могут начать считать звезды, вместо того, чтобы следить за управлением. Я предложил этого шанхайского «уходерга» вниманию Харкнесса, чтобы продемонстрировать мое прилежание к службе. Харкнесс, осмотрев мочку уха юноши, нашел прыщик, который раздражал парня, и задал мне головомойку.

— Доктор, единственное, чего вы не должны делать в Мэндэне — притягивать факты за уши для создания теории.

Фактически, насмешка Харкнесса сделала меня центром внимания в Мэндэне вплоть до конца декабря — до посадки Адамса. Можете обозвать меня мазохистом, но любой всплеск эмоций, нарушавший однообразие этого психиатрического пустыря, приветствовался с энтузиазмом. Я смаковал этот враждебный акт словно лист бетеля.

Все началось в пять сорок утра в среду, 28 декабря. Я дежурил в лазарете, когда позвонил Харкнесс. — Доктор, вы единственный психиатр на борту?

— Так точно, сэр, — ответил я, — и буду единственным в течение праздников.

— Тогда для вас есть работенка… На орбите объявился космический разведчик — младший лейтенант Джон Адамс. Для посадки ему отведена северо-западная платформа на восемь десять вечера. Он требует, чтобы отчет у него приняли немедленно, прямо в дезинфекционной камере под посадочной платформой, и это уже кое о чем говорит. Он — один на двухместном разведывательном корабле, и это говорит еще о большем, потому что он стартовал в январе прошлого года вместе с назначенным ему в напарники младшим лейтенантом Кевином О'Хара. Адамс вернулся не только один, но вернулся на год раньше срока. Вы, доктор, эксперт по вопросам и ответам и жаждете разнообразия. Вот вам шанс. Покопайтесь в личных делах Адамса и О'Хары, номер зонда 2813. Имейте в виду, доктор, все указывает на манию преследования.

— Да. Есть, сэр.

— И еще вот что, доктор: либо он прервал выполнение задания, либо вышел из негалилеевой системы. В любом случае он нарушил Устав Флота.

— Есть, сэр, — я повесил трубку, несколько сбитый с толку. Вообще, приготовления к принятию отчета у командира вернувшегося зонда занимают три дня. Я узнал об этом в отделе срочной стыковки, так как за время моей службы отчеты еще ни разу не принимались. Обычно, на эту работу назначали старшего психиатра, и я был скорее польщен, чем взволнован. Высмеивая меня как «эксперта по вопросам и ответам», Харкнесс подсознательно признавал, что принятие отчета у Адамса является задачей не по зубам лоботомистов, а Харкнесс подвергнул бы трепанации даже человека с головной болью.

Я сбежал вниз, в зал с сейфами для личных дел, охраняемый курсантом, и взял карты психологических профилей Джона Адамса и Кевина О'Хары из класса 27-го года, выпускного класса прошлого года. Выходя, я немного задержался, чтобы спросить часового, что такое негалилеева система.

Курсант встрепенулся и ответил, устремив взгляд куда-то вперед.

— Это — инерциальная система отсчета, сэр, движущаяся с постоянным ускорением, сэр, и превосходящая в своем экстремуме скорость света.

— Вольно, моряк, — сказал я, — а что все это означает на понятном языке?

— Это понятный язык, сэр. Математически, это выглядит так, сэр: если квадратный корень из единицы минус V в квадрате, С в квадрате…

— Ладно, ладно, — прервал я его. — Но если скорость света является постоянной, то как же ее превзойти?

— Не превзойти, сэр. Согласно новой специальной теории, сэр, скорость света является постоянной относительно любой инерциальной системы — с точки зрения наблюдателя, сэр — даже когда система сводится к одномерному пространству Минковского, сэр.

— А как же она сводится?

— Лоренц-Фитцжеральдово или релятивистское сокращение, сэр.

— Спасибо, — сказал я и вернулся в кабинет, чтобы вставить перфокарту Адамса в дешифровальную машину.

Читая текст почти с такой же скоростью, с какой его печатала машина, раскодировывая перфокарту, я обнаружил в Адамсе все, что ожидал — те же характеристики, какие я получил бы с любой другой карты в училищных досье. У Адамса была несколько превышающая норму агрессивность — объяснимое отклонение при такой скорости моторных рефлексов, которая тоже была больше нормальной. Он, наверняка, побеждал во всех драках, будучи школьником — насколько я помню его биографию, — в Алабаме.

С точки зрения генеалогии, ничего необычного в подноготной Адамса также не было, если не считать прабабушки, которая была разъездной проповедницей — путешествующей евангелисткой из тех протестантских сект, что все еще возникают на Юге США.

Даже не взглянув на карту Кевина О'Хары, я уже узнал о нем кое-что при чтении психиатрического профиля Адамса. Этому способствовали принципы руководителей училища — подбирать пары в космические полеты на основе совместимых различий характеров — индивидуальных, но суммирующихся, — чтобы в долгих полетах избежать синдрома надоедания путем поощрения активного взаимодействия характеров, но без возникновения антагонизма.

Скука, в сочетании с антагонизмом, — плодороднейшая почва для возникновения мании преследования; этот недуг присущ космическим полетам такого рода, когда космонавты вынуждены видеть только друг друга, как запертые в одной клетке животные, одному из которых суждено в конце концов стать жертвой. Это специфический недуг, обычно приводящий к фатальному исходу, так как космонавт, менее страдающий этим заболеванием в полете, в большей степени подвергается риску быть убитым.

Агрессивность О'Хары на диаграмме тоже была довольно высока, но он был помельче Адамса и имел соответственно более медленные реакции. Его генеалогическое дерево тоже включало аномальную ветвь — дедушку, католического священника и, подпольно, полковника Ирландской республиканской армии, убитого в восстании 2160 года. Сам О'Хара был родом из графства Мит в Ирландии.

Сначала я должен был исследовать вероятность убийства на базе индексов агрессивности, указанных в психиатрических профилях обоих космонавтов. Агрессивность — это подавляемая враждебность. Ослабьте самоконтроль и вы получите насилие — фактор личности, давно признанный Статутом законов и положений Земной Империи. У двух людей, запертых в космической раковине, без закона и без хранителей их собственных приказов, случайное замечание может разжечь старый религиозный антагонизм во вспышку гнева. Затем, после внезапного удара, вытолкнутое через шлюз тело будет вечно падать в бесконечность.

Эта теория основывалась на более быстрых рефлексах Адамса, который, к тому же, был массивнее.

С подозрением я снова засунул перфокарту Адамса в машину и нажал клавишу «Проступки курсанта».

Застрекотала пишущая головка и я прочитал: «Курсанту Адамсу определен испытательный срок на весенний семестр 2227-го года за преднамеренное нападение с телесными повреждениями в ссоре с Береговым патрулем из трех человек, во время облавы на Мэндэнский публичный дом мадам Чекод».

Карточка О'Хары содержала такой же пикантный факт с одним важным отличием:: О'Хара был наказан за уклонение от ареста.

Следующие мои действия могли бы показаться Харкнессу пустой тратой времени, но мы, последователи школы Платона, обучены задавать вопросы. Я ввел данные обоих парней в компьютер «Марк VII» и смоделировал их схватку на боксерском ринге. В третьем раунде Адамс сбил с ног О'Хару, но в целом матч был вялым.

Адамс два раза из трех обыграл О'Хару в шахматы, но О'Хара обчистил Адамса в покер. Адамс быстро все схватывал, но О'Хара был хитрее.

Это заключение побудило меня заставить их сцепиться в безудержной драке, с непременным условием, что для одного из них борьба должна закончиться смертельным исходом.

О'Хара убил Адамса.

Я растянул конфликт на три месяца и результат оказался тот же: О'Хара убивал Адамса. И после одного года — гораздо большего времени, чем настоящее путешествие — О'Хара убивал Адамса.

Таким образом, резюме машины сводилось к следующему: поскольку вероятность возникновения мании преследования на космических кораблях весьма высока и, в связи с этим, путешествия рассчитываются на шесть месяцев туда и шесть обратно, на борту зонда 2813 мания преследования у членов экипажа, по-видимому, отсутствовала. Галактического контакта не было, так как все время пошло только на полет. Вопреки подозрениям Харкнесса, даже если бы на борту и возникла мания преследования, то на земной орбите оказался бы младший лейтенант Кевин О'Хара, а не командир зонда младший лейтенант Джон Адамс.

По удобствам приема космических кораблей Мэндэнское космическое училище занимает первое место среди космопортов мира. Дезинфекционная камера, расположенная в пятнадцати метрах под посадочной платформой, на которую совершил посадку Адамс, отделена от помещения для сдачи отчетов и галереи для свидетелей, расположенной над ним, стенкой из звукопроницаемого стекла.

Прибывшие космонавты поступают на дезинфекцию по склизу, который простирается от входной насадки, автоматически обжимающей люк корабля, до поверхности платформы.

Записывающая аппаратура и медицинское оборудование располагаются в камере, и ни один микроб, земной или внеземной, не сможет выжить в облучаемой светом атмосфере камеры.

Из-за двадцатиградусного мороза и глубокого снежного покрова я отправился к посадочным платформам в подземном вагончике, по дороге просматривая карточку со сведениями по данному полету.

Зонд Адамса-О'Хары был послан для разведки сегмента галактики между 320-м и 330-м градусами за звездой Линкс. Задачей зонда было составление карты области и обнаружение пригодных для обитания планет. Возможно, десять градусов дуги покажутся кому-то гонким ломтем галактического пирога, но эта область растянулась на немалое число парсеков, если мерять по периметру окружности. Однако мне платили не за размышления над астрономической стороной дела. Моя работа, как мне казалось, заключалась в беседе с возвратившимся, чтобы определить его психическое и физическое состояние и поздравить его с возвращением на Землю на общечеловеческих принципах. Мы, медики, избраны быть встречающими не только из-за нашей профессии, но и из-за той завесы таинственности, которая окружает процесс исцеления.

Раньше звездных скитальцев встречали священники. Но люди в сутанах распространяют вокруг себя дух похорон, и некоторые из разведчиков, с разрушенными временем и деформированными радиацией чувствами, воспринимали появление духовных лиц как получение высочайшего помазания, и у них резко поднималось кровяное давление.

Позже крест и полумесяц стали еще менее убедительными символами, потому что черты характера, способствующие развитию религиозных чувств, были выполоты из космонавтов. Несвоевременное чувство благоговения, возникшее среди обнаженного великолепия звезд, может привести к сумасшествию и, если космонавта охватит экстаз космической бездны, путешествие навсегда станет путешествием в бесконечность.

У спешная деятельность Управления объединенных наций по исследованию верхней атмосферы и космического пространства требует высоконадежных устройств для полетов и высококвалифицированных экспертов для проверки людей и техники после их возвращения, но и в таком могущественном учреждении бывают неудачи. Законы Менделя не сообразуются с педантично рассчитанными моделями. Гены затаиваются. Какие-то унаследованные от предков черты, пока притаившиеся, готовы хлынуть как лава из вулкана, чтобы навсегда изменить психологическую топографию личностей, подобранных компьютером. Стычка в Мэндэнском ресторане послужила причиной перемены черт характеров, которая, после того, как они прошли все отборочные комиссии и подверглись окончательным анализам, включила механизм изменений, пока лишь смутно предчувствовавшихся только парой, привязывавшейся ремнями в кабине звездолета перед стартом.

Будь у меня возможность хоть на момент заглянуть в прошлое, я, скорее всего, выбрал бы ту январскую ночь 2228-го года, когда экспедиция Адамса-О'Хары покидала Мэндэнский космодром. В свете мерцающей приборной панели я бы изучил и запечатлел в памяти лица обоих космонавтов — молодых, бесстрашных и великолепно обученных — которым предстоит с помощью импульсов лазерного луча пронестись в пространстве и времени. Я бы сохранил в истории, как уникальный, тот момент, когда их звездолет, движимый громоподобным излучением, лег на курс к далекой галактической спирали, унося в себе первого южанина-евангелиста и первого ирландского повстанца, отправившихся бороздить океаны Космоса.

Но все это было размышлениями постфактум. А сейчас я спешил на беседу с Джоном Адамсом и на встречу, не менее реальную, с духом Реда О'Хары — Красного О'Хары, революционера О'Хары.

Доктор Харкнесс сидел за пультом перед стеклом дезинфекционной камеры с насупленным видом человека, вынужденного вмешиваться не в свое дело.

— Доктор, я сожалею, что ввязал вас в это дело, несмотря на вашу неопытность, но эта посадка совершается вне графика, а старшего психиатра сейчас нет. Я буду наблюдать с галереи вместе с адмиралом Бредшоу и другими офицерами, а вам приготовил перечень вопросов, которыми можете воспользоваться как руководящим планом.

Несколько разозленный его беспричинной ссылкой на мою неопытность в присутствии начальника училища, я взял предложенный мне лист бумаги.

— Адамс развернулся кормой и снижается, — сообщил мне Харкнесс, хотя это было ясно как божий день. Все вокруг уже сотрясалось от грохота тормозных двигателей звездолета, опускавшегося над нами, а табло на задней стенке непрерывно регистрировало положение корабля над платформой.

— Представьтесь Адамсу и постарайтесь, чтобы ваш голос звучал тепло и расслабляюще. Не приближайте губы слишком близко к стеклу. При первой возможности засуньте Адамса в телеметрический джемп ер и не рассматривайте его, как образец бестолкового образа жизни. Обычно, при приземлении они небриты и одеты не по форме, немного пошатываются, пока не привыкнут к земной силе тяжести. Поздравьте его с прибытием, заставьте его расслабиться и пробудите у него желания. Это ваша специальность — пробуждать желания.

Грохот снижающегося над нами корабля перешел в шепот.

Я услышал лязг и скрежет насадки, поднимающейся над основанием посадочной платформы.

— Не беспокойтесь относительно записей беседы, — продолжал Харкнесс, — но напрягите зрение и слух, чтобы не пропустить какое-нибудь несоответствие в его поведении.

Монолог Харкнесса был рассчитан на то, чтобы произвести впечатление на старших начальников, собравшихся на галерее. Мне очень хотелось, чтобы Харкнесс отвлек внимание от дезинфекционной камеры на себя, но он не давал мне ни малейшего шанса незаметно прочитать «руководящий» план.

— Самое главное, — говорил Харкнесс, — позаботьтесь о том, чтобы он как можно больше говорил. Могут быть нарушения Устава Флота, куда более серьезные, чем срыв экспедиции — так, фактически, все и выглядит — и все, что он скажет, может быть использовано против него.

Стрелка высотомера остановилась на нуле. Корабль приземлился.

— Обычно, они все выбалтывают, особенно, если военные действия возникли еще в пути. Употребите вашу способность сопереживать и воздействуйте на Адамса. Заставьте его повеситься, если он заслуживает виселицы.

Я услышал, как наверху клацнул зажим насадки, герметично охватившей воротник корабельного шлюза. Через несколько минут Адамс скользнет по склизу, но предстоящее прибытие пациента мало волновало меня сейчас. Намерение, прозвучавшее в словах Харкнесса, ошеломило меня.

— Вспомните советы Платона, — имел наглость заявить МНЕ этот лоботомист, — что лучшая часть обвинения основывается на способности вести мудрый допрос; так заставьте его обвинить самого себя. Одна из записывающих систем настроена на Устав Флота и она зафиксирует все нарушения. Итак, доктор, заставьте его говорить.

— Есть, сэр, — машинально ответил я, Харкнесс повернулся и, поднявшись по трапу, исчез во мраке галереи для свидетелей.

Вот так-то: все деликатные инструменты моей профессии — интуицию, сопереживание, допрос — следовало применить к Джону Адамсу не для того, чтобы помочь ему восстановить отношения с человеческим окружением, а чтобы поймать его в ловушку за нарушение Устава Флота.

Просматривая план, врученный Харкнессом, я мог слышать через трубу в противоположном конце камеры скрежет открывающегося шлюза. «Руководящий» план содержал следующее:

1. Спросите, почему он прервал экспедицию?

2. И куда, черт побери, девался О'Хара?

Командующий Харкнесс играл на галерею, когда вручал мне записку, и я отплатил ему той же монетой, как только услышал шуршанье Адамса, скользящего по спиральному склизу. С презрительной улыбкой я скомкал записку и швырнул ее в мусорную корзину. Затем повернулся, чтобы взглянуть сквозь три дюйма поляризованного стекла, как Адамс, казенной частью вперед, вылетает из склиза и шлепается на парусиновый мат.

— Прекрасное приземление, моряк, — отреагировал я и, чтобы подчеркнуть, что перед ним медик, добавил, — у вас задние роды.

Адамса будто подбросило на мате, он встал ровно, чуть покачиваясь и с трудом удерживая равновесие. Ростом более шести футов, спутанные длинные волосы, на лице густая щетина. Он был бос и носил безрукавную тунику, украшенную на левой стороне груди странной эмблемой. Подол туники едва высовывался из-под портупеи, а кожа была так бледна, что казалась побеленной.

Ноги у него были мускулистыми, как у артиста балета, но лодыжки опухли, а обе руки имели одинаковые багровые следы над локтями. Вспомнив его алабамское происхождение, я громко сравнил его с генералом Конфедерации:

— Младший лейтенант Адамс, вы выглядите как генерал Дж. Э. Б. Стюарт, который собирается поволочиться.

Несмотря на выражение сильного беспокойства, написанное на лице Адамса, он взглянул на меня и губы его растянулись в широкой ухмылке. Это была вымученная улыбка, но в ней было достаточно искренности, чтобы заметить, что он понял и оценил мое остроумие. Он осторожно двинулся в мою сторону.

— Я хотел бы представиться, Адамс, — начал было я, но он игнорировал мое обращение.

— Какой сегодня день, доктор?

— Среда, двадцать восьмое декабря, — ответил я.

Он узнал эмблему, на моем лацкане, это свидетельствовало о том, что наблюдательные способности были в норме.

— Благодарение Господу! — удовлетворение, которым прониклось все его естество, казалось, придало его походке устойчивость. — Забудьте о принятии отчета, доктор. Позвоните в Управление и попросите их вычеркнуть зонд Адамса-О'Хары из графика полетов.

Он показал на телефон, висевший на стене по мою сторону стекла. Поведение его было настолько нормальным, что я, не думая, выпалил:

— Это же вы — зонд Адамса-О'Хары, или верней, то, что от него осталось.

— Какой сейчас год? — спросил он. — 2228-й.

Адамс реагировал так, словно его ударили по зубам. Он покачнулся и страдание исказило его лицо. В ошеломлении, он отступил назад и рухнул по ту сторону стенки. Сосредоточившись на чем-то, известном только ему, он бормотал про себя:

— Не получилось. Не получилось.

— Что не получилось, Адамс? — спросил я, усаживаясь за пульт.

— Я пытался обратить фактор растяжения времени и изменить систему отсчета на обратную.

Не могу сказать, был ли его ответ разумным. Космонавты оперируют понятиями релятивистского мира, а я пользуюсь классической логикой. Но я вспомнил ответы курсанта на посту у помещения, где хранились личные дела состава.

— Вы говорите о нехристианской системе?

— Нехристианской системе? — Адамс с изумлением взглянул на меня и широкая улыбка расплылась по его лицу — маниакально-депрессивная реакция, классифицировал я его подавленное состояние. — Полагаю, вы имели ввиду негалилееву систему, — протянул он.

— Ну, я всего лишь психиатр, — сказал я, — и единственный галилеец, которого я знаю — это Христос.

— Это имя достойно Галилея, — довольно засмеялся Адамс, — но, может быть, вы угадали правильный ответ, хотя и по неверной причине. Может быть, я молился с недостаточным рвением.

Адамс был не только в своем уме, но и отлично соображая. Он заметил путаницу при сравнении Галилея с Христосом, что указывало на гораздо большие умственные способности, чем того требовала его профессия. Но он уже позабыл обо мне, углубившись в какую-то крупную внутреннюю борьбу. Ужас и неверие в его глазах сменились смирением. Черты лица были так выразительны, что я легко мог читать его чувства. Вспомнив о Харкнессе, я спросил:

— Почему вы прервали экспедицию на год раньше срока, Адамс?

— Нет, доктор, не на год. Я вынужден был прервать на три недели раньше срока.

Считая шесть месяцев пути туда, шесть месяцев обратно и плюс одиннадцать месяцев на выполнение задания, в сумме все это составляло двадцать три месяца.

— Но вы отсутствовали всего одиннадцать месяцев, — указал я.

— В этом-то вся история моей жизни, доктор, — слишком мало и слишком поздно. Мне нужно было наверстать два года, а я не смог и наверстал только один год.

Внезапно я уловил смутный смысл того, о чем он говорил.

— Адамс, вы хотите сказать, что пытались вернуться во время, предшествовавшее старту?

— Можете доставать свою смирительную рубашку, доктор, но именно это я и пытался сделать. Я знаю, что теоретически материальное тело не может находиться в двух точках одновременно, но не теории выращивают хлопок. Библия гласит: «Просите и вам дастся». Господь знает — я просил. Я устлал молитвами весь путь от Кассиопеи до Ориона. В конечном счете, я был слишком занят замедлением этого китобойца, его палубного времени, чтобы много молиться.

Здесь я хотел бы передохнуть, но из мрака галереи наблюдал Харкнесс. Я процитировал второй вопрос руководящего плана почти дословно:

— Что, черт возьми, случилось с О'Харой?

— Он присоединился к бессмертным, — речитативом пропел Адамс.

— Как он присоединился к ним?

— Благодаря словам, изрекаемым моими устами, так же как и все другое. Я пошутил с университетским деканом, у которого не оказалось чувства юмора. Совершенно невыгодно, доктор, шутить с человеком, который мыслит буквально.

Психиатры всесторонне взвешивают ответы. Ответы Адамса смущали меня и формой, и содержанием. Ни на одной из планет, кроме Земли, не существовало университетов и, кроме того, в его ответе содержалось отвращение к буквальному уму, sine qua non космонавтов. Более того, представление о комизме у лазерных наездников выражается удвоенной реакцией при падении кого-либо на задницу. Адамс же оказался космонавтом, жаловавшимся на отсутствие чувства юмора у университетского декана.

Стимулы нарастали так быстро, что мои ответные действия стали нерешительными и я внес туманное предложение, выигрывая время:

— Расскажите мне об О'Харе.

— Об О'Харе? Этот молодчик был подлинным лобызателем бларнейского камня… Нет, беру эти слова обратно. Всякий раз, когда старина Ред что-либо целовал, то он овладевал этим.

— Я имел ввиду то, как он умер? — поправился я.

— Можно сказать, что он попался в негалилееву систему… ту, что по вашей части, доктор, не Галилея… Если бы он только держался подальше от моей женщины… Он знал, что я снисходителен, но знал также и то, что я сперва бью, а уж потом прощаю.

Адамс перескакивал с одного на другое, преследуемый ускользающими мыслями, и я вспомнил слова Харкнесса:

— Прежде, чем начать свой рассказ об О'Харе, вам следует переодеться? — показал я на регистрирующий костюм, свисавший с консоли на его стороне.

Адамс чуть не подпрыгнул, вставая на нога, и сам ухмыльнулся собственной реакции:

— После того, как мне пришлось потаскать четыреста килограммов, — сказал он, — чувствую себя, как шар, наполненный гелием.

Он непринужденно выскользнул из туники и портупеи, делая руками своеобразные движения вверх и вниз, и, слегка пошатываясь, подошел к подвешенному джемперу. Одиннадцать месяцев пребывания на планете с притяжением, в четыре раза превышающим земное; объяснили бы опухшие лодыжки, но не объясняли одного обстоятельства, открывшегося при переодевании — торс выше пупка окружал синевато-багровый след, точно, соответствующий синякам на руках.

— Выглядит так, словно вас жестоко скручивали, — заметил я.

— Это милашка так крепко обнимала меня, — сказал он, а печаль, скользнувшая в его глазах, подсказала, что связь с этой «милашкой» была не такой уж случайной, как это можно было предположить по его словам.

Когда он облачился в телеметрический джемпер и повернулся, чтобы снова сесть, я взглянул на телеметрическую карту его тела. С каждой стороны грудной клетки были сломаны по два ребра. На Земле контузия такого рода могла быть нанесена только кольцами анаконды.

Когда я опять взглянул на Адамса, глаза его утратили блеск. Чтобы вызвать его на разговор, я сказал:

— Вы говорили, что О'Хара обладал даром красноречия? Адамс выпрямился. Голос его стал крепче, звучнее, а в глазах засверкали огоньки.

— Это больше, чем дар красноречия, доктор, — в начале были Слова, это были слова О'Хары. И Слово было О'Харой.

Этим замечанием он снес напрочь мою тактику вопросов и ответов, заменив ее радостью, превышающей понимание любого человека, если только он не психиатр из Мэндэна. Я узнал оригинал его парафразы. Эти слова были произнесены 2200 лет назад тезкой Джона — апостолом Иоанном. С этого момента я потерял какой бы то ни было интерес к тому, что нужно было поймать Джона Адамса на слове для обвинения его в нарушении Устава Флота. Секс и религия — наиболее проторенные тропинки к безумию, а Адамс двигался по обеим сразу, да еще отягощенный грузом вины. И вот я внутренне приготовил все свои инструменты — интуицию, сопереживание и допрос, так как глыбой мрамора передо мной был чистейший каррарский мрамор — бедный псих, использовавший исправленную общую теорию Эйнштейна в качестве инструмента для достижения личных целей.

— Как вы встретились с Редом, Джон? — спросил я, постаравшись придать своему голосу задушевность. — Расскажите мне об этом с самого начала.

 

Глава вторая

В ежегоднике училища (так начал Адамс свой рассказ) зафиксировано официальное прозвище О'Хары — Кинг Кон. Он был первым человеком, которого я встретил в Мэндэне, и в течение пяти минут, пока нас официально представляли друг другу, я стал жертвой его первого происка — игры на доверии. Пока старшекурсник представлял нас друг другу, я швырнул свою сумку на нижнюю койку в указанной нам комнате.

— Курсант Адамс. А это ваш товарищ по комнате — курсант О'Хара.

Мне следовало быть осторожным уже тогда, потому что дорожные вещи О'Хары были не в сумке, а в саквояже, но его руки, такие же мозолистые, как у меня, и улыбка, украшенная разбегающимися веснушками, обманули меня.

— По вашему дружелюбному лицу и честным глазам, — сказал он, — я делаю вывод, что вы американец.

— Верно, — ответил я.

— А по вашему акценту — я отлично разбираюсь в диалектах — сужу, что вы из самых гостеприимных американцев — южанин.

— Джексон Гэп, Алабама, — подтвердил я, изумившись тому, как он сумел определить это только по одному слову, которое я успел сказать до этого.

О'Хара разговаривал с нейтральным английским акцентом, на своеобразном гибриде двух языков: языка, на котором разговаривают в США на Среднем Западе, и языка, на котором разговаривают в Оксфорде, — и который обычно предпочитают дикторы телевидения. Зато все остальное у него было типично ирландское: огненно-рыжие волосы, веснушки, чрезмерно выдающийся вперед нос, выделяющиеся скулы и ямка на подбородке.

— Я жалкий ирландец, — сказал он, — из графства Мит. Мы, ирландцы, так бедны и так стеснены на нашем маленьком острове, что не можем позволить себе щедрую великодушность американцев… О-о, я вижу, вы заняли нижнюю койку. Ну что ж, карабканье на верхнюю койку пойдет мне на пользу.

— О'Хара, — сказал я, — если ты хочешь нижнюю койку, то она твоя.

— Ну, нельзя же соглашаться со всем тем, что я ни скажу… Как тебя зовут?

— Джон. А друзья зовут меня Джеком.

— Джек! Красивое простое имя. А мое имя Кевин, но я предпочитаю Ред… Нет, Джек, я не могу воспользоваться твоим великодушием. Скорее я рискну сломать себе шею, упав сверху, так как, признаюсь, малость выливаю субботними вечерами.

— Койка целиком твоя, Ред, — воскликнул я, — я никогда не смогу взвалить на свою совесть смерть пьяного человека.

Не отступая от слов я поднял сумку на верхнюю койку и тут увидел на ней бирку авиакомпании «Дельта», жирно проштемпелеванную надписью «Монтгом-Мэндэкс», означающей «от Монтгомери до Мэндэна». Вот откуда О'Хара почерпнул информацию обо мне!

О'Хара был честен настолько, насколько позволяли ему его таланты. Он сказал лишь часть правды, когда говорил, что «малость» выпивает субботними вечерами. В последующие три с половиной года, единственный трезвый субботний вечер мы провели вместе в тренировочном полете на три парсека в глубь Млечного пути, во время которого О'Хара продемонстрировал, что мастерство космического жокея равно его мастерству пьяницы. Он мог развернуть корабль в Солнечной системе и доставить вас к Плутону или Урану по вашему желанию. На Земле ли, в Космосе — он был одинаково бесстрашен, в самом деле веруя в свою удачу ирландца. Он всегда носил зеленые, с узором в горошек, трусы и поигрывал зеленым брелком в виде эльфа, сделанным из ручки настройки какого-то неисправного прибора. Что ж, я носил в кармане высушенную кроличью лапку, но не полагался на нее.

Наши субботние вылазки в джунгли Мэндэна по временам напоминали набеги дикарей. Ред выбирал дома с ограниченным допуском, охраняемые военной полицией, исходя из теории, что в таких домах стараются получать удовольствие офицеры, которые не хотят, чтобы их узнали курсанты. Возможно, он был прав относительно дома Мадам Чекод — «дрянной Мери» для курсантов. Ее девочки были достаточно воспитанны, чтобы не приклеивать жвачку за ушами, а сама она держала бутылку Джемисона специально для Реда. У каждой девочки в комнате был телевизор и Ред праздно проводил воскресные утра, упиваясь своей второй страстью — мыльными операми.

До нашего выпускного года я и Ред ходили в такие дома свободно, потому что мы держали гражданскую одежду в камере хранения на автобусной станции, а военная полиция никогда не придиралась к гражданским лицам.

Как-то февральским вечером нашего выпускного года Ред и я, в обществе Мадам Чекод, наслаждались предваряющей последующие развлечения выпивкой, как вдруг Реду вздумалось оскорбиться поведением шведа, который предпочел водку ирландскому виски. Ред пытался доказать, что путешествия в космическом пространстве позволяют ему квалифицировать себя как эксперта по напиткам. Его противник логично доказывал, что космические полеты не могут сделать человека специалистом по спиртным напиткам. Ред вознегодовал на вторжение логики в доказательства и решил применить другие методы убеждений.

К несчастью, Ред был слишком мал и пьян, чтобы убедить человека, готового засучить рукава в защиту водки, и я вставил несколько аргументов в пользу бербона с водой. Бербон мог бы стать коронованным королем напитков в Мэндэне, если бы треск мебели, визг женщин и звон бьющихся стекол не привлекли с улицы военную полицию. Мой оппонент указал на О'Хару:

— Вот этот космический кадет затеял драку, а этот безрогий к нему присоединился.

— Космический кадет? — сержант военной полиции повернулся к О'Харе. — Покажите-ка ваше удостоверение личности, мистер.

— Меня переворачивали, майор, и мой бумажник куда-то подевался, но этот джентльмен, — Ред кивнул на меня, — фермер из Дубьюка, а я работаю у него по найму. Он поручится за меня.

Сержант повернулся ко мне.

— Покажите ваши ладони, мистер.

И когда я поворачивал ладони, я понял, что меня перехитрил солдат, у которого мозгов чуть меньше, чем мускулов. За те три года, что я пробыл курсантом мозоли сошли напрочь.

— Вы тоже лжец, — сказал сержант.

— И ты позволяешь этой собачьей морде называть курсанта лжецом, Адамс? — в гневе промычал О'Хара, удерживаемый двумя полицейскими.

Внезапно я почувствовал, что должен поддержать и защитить честь Флота. Мой кулак ударил в живот сержанта, громкое «вуууффф» привлекло внимание его товарищей; они бросили О'Хару и навалились на меня.

Измена и предательство!

Сквозь заграждение из полицейских дубинок, мелькающих перед глазами, я мельком увидел, как О'Хара ускользает в дверь, тогда как ему следовало атаковать раскрытые фланги и тылы противника. Рыжая крыса оставила меня одного. Гнев замедлил мою реакцию, полицейскому легко удалось зайти сзади и заломить мне руки.

Но справедливость восторжествовала. Слишком пьяный, чтобы благополучно преодолеть обледеневшие ступеньки, О'Хара поскользнулся и упал на тротуар. Когда полицейские выволокли меня наружу, Ред храпел в непосредственной близости от прибывшего тюремного фургона.

В воскресенье я проснулся перед полуднем в вытрезвителе военной полиции, предназначенном для военнослужащих, и, встав, зашатался от похмелья, побоев и возмущения при воспоминании о дешевой попытке О'Хары принести меня в жертву и спасти свою шкуру. На этот раз он спал на верхней койке, куда его, ввиду легкого веса, было легче забросить, чем меня, а на его лице из-под веснушек едва проглядывал большой синяк. Подобравшись к его уху, я просвистел «Битву в море Бойна».

Он проснулся и повернулся лицом к краю койки.

— Ты — жалкий Мик, — сказал я, — ты втравил меня в драку с полицейскими, чтобы спасти собственную шкуру.

— Джек, парень, ты наносишь мне серьезное оскорбление. Я намеревался убежать, чтобы достать для тебя предписание о habeas corpus.

— Хабеас корпус? При воинском слушании дела?.. Слезай с койки. Я сейчас покажу тебе хабеас из кусков твоего корпуса…

К чести О'Хары, зная, что истина и сила были на моей стороне, он не стал увиливать от драки. Прежде, чем надзиратели разняли нас, синяков у нас стало поровну.

Я рассказываю об этом инциденте для того, чтобы показать, что О'Хара научился уважать мои кулаки, и я уверовал, что обладал единственной парой кулаков на всем континенте, к которой он относился с почтительностью. А кроме того, я хочу продемонстрировать, каким изворотливым был его ум, что даже любые непродуманные интриги всегда оставляли ему путь для отступления.

После вынесения приговора мы сели на нижней койке и провели самую короткую в истории флота стратегическую конференцию. Мы были под охраной, не в военной форме, истерзанные и покрытые синяками. Нас арестовали в зоне ограниченного допуска за нарушение спокойствия. Мы сопротивлялись аресту и мне вменялось обвинение в нападении на полицейского. К этому времени полный рапорт об инциденте уже должен быть в училище на столе у офицера по режиму.

Мы решили говорить правду, но Ред казался настроенным до странности оптимистично.

— Предоставь это дело мне, Джек.

В полдень Береговой патруль отвез нас в училище с предписанием о заключении под домашний арест. В понедельник утром за нами пришел матрос от Командующего Омубу. Командующий был родом из Ганы и в качестве официального диалекта употреблял местный английский язык афро-американцев. Поэтому он потратил около двадцати минут на то, чтобы громко прочесть рапорт военной полиции, затем откинулся на спинку стула и с недоверием, отвращением и печалью посмотрел сначала на меня, а потом на Реда.

— Джентльмены, из этого рапорта явствует, что вы оба непригодны для нашей службы. После того, как вы будете отчислены, Адамс, я полагаю, вы перейдете в Десантный корпус. Там ваша буйная удаль будет принята с радостью. Вам же, О'Хара, следовало бы стать испытателем матрацев в департаменте домашних приспособлений… Как вы оба ответите на эти обвинения? Виновны или невиновны?

— Виновны, — ответили мы.

— И что вы скажете на эти обвинения? О'Хара сделал шаг вперед.

— Командующий, — воскликнул он, — я всего лишь глупый ирландец, и единственным извинением является мое невежество, ноя хотел бы сказать пару слов в защиту курсанта Адамса.

— Вольно, О'Хара, и рассказывайте все как было.

— Сэр, курсантам Объединенного Космического Флота полагается вести себя как офицерам и джентльменам. Прежде, чем офицер станет джентльменом, сэр, он должен стать человеком. Оскорбление, нанесенное одному курсанту, пятнает честь всего Флота, сэр, Вашего Флота и моего, сэр, и эта честь была поставлена на карту, когда военный-полицейский обозвал курсанта Адамса лжецом, сэр.

— Все это было бы так, если бы курсант Адамс не солгал, — заметил Командующий.

— В том-то и вся соль, сэр. Ipso facto курсант Адамс не мог солгать, потому что не обмолвился с полицейскими ни одним словом.

— Это правда, Адамс?

— Да, сэр. Я не открывал рта, сэр.

— Отчислите нас, сэр, если так нужно, — продолжал Ред, — но не отчисляйте с бесчестьем, в особенности курсанта Адамса, который доблестно сражался против превосходящих сил, пока я ходил созывать подкрепление… Он сражался героически несмотря на превосходство противника, сэр, чтобы защитить честь Объединенного Космического Флота, вашу честь и мою, сэр.

— Курсант О'Хара, — произнес Командующий, — подождите приговора в приемной, пока я не оправлюсь от вашей речи.

Когда Ред покинул кабинет, Командующий Омубу сложил страницы рапорта в надлежащем порядке и печально взглянул на меня:

— Вольно, Адамс. Так вот, дать вам медаль я не смогу. Здесь пять обвинений против вас и четыре против О'Хары. С другой стороны, я не могу отчислить вас. Копия слушания дела прочтена Адмиралом Бредшоу. Если бы я отчислил вас после такой речи, я оказался бы самым паршивым командиром в истории училища. Но есть один маленький совет, который мне хотелось бы дать вам.

— Да, сэр.

— Юноша, есть лишь одна вещь глупее глупого ирландца — это самоуверенный алабамец.

Нас подвергли заключению в квартире на месяц на половинном окладе и приговорили к перманентному испытанию на оставшийся период выпускного года, что означало, что любое нарушение дисциплины повлечет за собой отчисление из училища. Но заключение привело нас в состояние высшего возбуждения, причем меня больше, чем О'Хару, так как он убивал время, раскладывая пасьянсы.

Когда заключение окончилось, наше стремление отпраздновать это событие достигло своего зенита, а военная полиция к тому времени оставила в покое дом Мадам Чекод.

Мы пришли к Мадам Чекод в пятницу вечером, а ушли в воскресенье утром, разоренные дочиста, так что вынуждены были голосовать на дороге, чтобы добраться до училища бесплатно. Мы проходили по району дешевых лавчонок и ломбардов, когда в холодном мартовском воздухе повеяло ароматом кипящего кофе.

Я потянул носом воздух. Это был кофе, сваренный с цикорием, и внезапная ностальгия пробрала меня глубже, чем холод. Кто-то варил кофе по-алабамски.

Мы проходили мимо обветшалого здания склада и я заметил грубовато написанное от руки и выставленное в окне объявление:

МИССИЯ СВЯТОСТИ МОРЯКА БЕНА

Войди и помолись……………………………………………………….

………………………………………….бесплатный кофе и пышки.

Внутри помещения проповедь была в разгаре. Я придержал О'Хару.

— Ред, а не угостить ли тебя доброй старой религией, с пеклом, в стиле южан, плюс чашечкой кофе?

— Я не отказался бы попробовать и то и другое.

Мы вошли и сели на скамью позади, не желая искушать проспиртованных изгоев, сгрудившихся около кафедры, запахом отличного виски, распространяемого нашим дыханием.

Моряк Бен с кафедры с таким знакомым мне произношением родного края проповедовал на тему о грехе пьянства.

— Ребята, я был пропитан водкой, пока Иисус не выжал меня досуха. Я так сильно вонял самогоном, что было просто удивительно, как это налогосборщики не устраивали на меня облаву, как на самогонщика. Я говорю вам, что если бы я умер тогда и попал в ад, то не горел бы, а бурлил, — тут его голос понизился и нотки бахвальства сменились нотами благоговения и благодарности, — и тогда я встретил самую лучшую женщину, которую когда-либо бог давал грешнику. Она была очень усердна. Прежде, чем умереть, она наставила меня на путь к Иисусу, оставив тот маленький сверток радости, который вы сейчас знаете как сестру Сельму, и с тех пор я все время плыву прямым путем… Играй, сестра Сельма.

Брат Бен включил свет, направленный на девушку у скрытого в тени пианино. Она была одета в простую серую юбку и белую блузку, и свет создавал ореол вокруг ее пепельно-белокурых волос. Когда она начала играть «Отправимся на реку», я понял, почему пропойцы толпились у кафедры.

В общем-то этот гимн — похоронная песня, но я почувствовал, что она соответствует проповеди брата Бена, и я встал, чтобы запеть вибрирующим тремолло, от которого у меня самого на затылке взъерошились волосы. После молитвы сестра Сельма занялась сбором пожертвований. Ей было не больше восемнадцати лет; она плыла по проходу, покачивая бедрами, что придавало походке воздушность и женственность. Ее голубые глаза сияли одухотворенностью, и когда она подошла к нам и улыбнулась, я почувствовал, как по моей щеке скользнули крылья ангела.

Но я смутился за себя и за Реда, так как мы ничего не могли пожертвовать. А взглянув на блюдо, которое как раз было перед Редом, я смутился и за девушку. В блюде по существу не было ничего, кроме пенни, нескольких никелей и единственного десятицентовика.

Ред, казалось, приклеился к блюду; он держал его так долго, что я испугался, не совершает ли он какой-нибудь невразумительный ирландско-католический обряд, и не считает ли он сбор. Когда он подтолкнул меня блюдом, я не глядя, вручил его девушке и был изумлен, услышав ее слова:

— О, благодарю вас, брат О'Хара.

Брат Бен управился с финальной молитвой и пригласил нас в буфет на кофе и пышки.

— Ты утаил от меня деньги, ублюдок? — прошептал я.

— Нисколько, мой мальчик. Я выписал девушке «ай оув ю» на двадцать долларов со сроком уплаты в следующее воскресенье.

Кофе и пышки в церковной кухне оказали на меня такое действие, словно я вернулся домой. А когда брат Бен обнаружил, что я из Алабамы, он увлек меня беседой, в то время, как Ред увлекал сестру Сельму. Брат Бен, как я узнал, был наладчиком станков на ткацкой фабрике в Джексоне, на Миссисипи, и сезон работал на судне-креветколове в Христианском проливе. Во время пребывания в море ему было Знамение и с тех пор он получил прозвище «моряк Бен».

В одном из перерывов в нашей беседе с братом Беном, я услышал, как О'Хара говорит сестре Сельме:

— Девочка, я выдерну перо из крыла ангела и украшу им твои прелестные волосы.

Я понял, что он начинает решительную атаку на Сельму. Взглянув в их сторону, я заметил, как Сельма качнула бедрами, делая Реду реверанс, когда он произносил комплимент, и мной опять овладела ностальгия. Я уже стал забывать, как кланялись девушки на Юге, и не видывал такого поклона со времени моего последнего посещения собрания молодых баптистов в Джексон Гэп.

Когда я, в конце концов, пробился на несколько слов к Сельме, то, первым делом, извинился за долговую расписку Реда.

— Так делают пожертвования в Ирландии, — объяснил я ей, — и я тоже обещаю пожертвовать двадцать долларов.

— Я публично заявляю, — сказала она, но уже не кланяясь, — что это самое щедрое пожертвование, брат Джон. Почему бы вам не наведаться в субботу на ужин из цыпленка.

Я быстро согласился. Сорок долларов — это уйма денег за ужин из цыпленка, но я был полон решимости заставить Реда уплатить по долговой расписке в срок, а если миссия брата Бена не получит деньги до субботнего вечера, после рейда к Мадам Чекод положить на блюдо в воскресное утро будет нечего.

Когда мы снова отправились в путь, я сказал:

— Ред, ты обязан оплатить свой вексель.

— Конечно же, Джек. Сельма куда привлекательнее, чем любая милашка у Мадам Чекод.

— Тпру, парень, — сказал я, — если тебе взбрело в голову что-то относительно Сельмы, то брось это дело. Чтобы объездить эту малышку, тебе придется ускользнуть от пули из револьвера ее папаши, заручиться содействием священника и научиться разговаривать на незнакомых языках, чтобы доказать, что ты — верующий.

С этих пор миссия брата Бена стала нашим излюбленным благотворительным учреждением, а проповеди брата Бена побудили меня перечитать Новый Завет. Меня удивило, как подходяще могут быть интерпретированы священные писания в свете новой теории относительности. Однажды при обсуждении притч из нагорной проповеди, я показал Реду как их можно применить к космической эре и Ред согласился:

— Да, Джек. Смирение снизойдет на Землю, оно набирается сил, чтобы проветрить планету.

В эти дни Ред перестал коротать время за пасьянсом, а после месяца посещений миссии полностью забросил карты и увлекся лирической поэзией. Я одобрил это увлечение. Любой человек, читающий поэзию, не станет критиковать кого-либо за чтение Библии.

О'Хара упорно стремился добиться сердца Сельмы Пруитт; это, в самом деле, стало его целью. Еще при первой их встрече на нем были зеленые, в горошек трусики, но космические чары на Земле не имеют силы. В мае в него «вселился дух».

Подражать незнакомому языку очень трудно. Когда Ред поднялся посреди проповеди и начал выкрикивать, он даже меня одурачил. В его речи присутствовали ритмы, акценты и непревзойденные выражения из Жития Пятидесятников, и я был убежден, что его коснулся Святой Дух. И даже добавил «Аминь», когда в его восклицаниях наступила логическая пауза.

Богохульство и святотатство!

Он стоял перед прихожанами, размахивая руками, с блуждающим взглядом, а все хлопали в ладоши и криками ободрения приветствовали нового члена церкви. Брат Бен благодарил Иисуса, а сестра Сельма, с сияющим от гордости лицом, продвигалась к пианино, чтобы сыграть «Приди к Иисусу». Затем Ред на остатках пыла выкрикнул фразу, которую я узнал: «Erin go bragh».

Язык О'Хаоы был неизвестен в Мэндене, но хорошо известен в Дублине. Он кричал по-гэльски.

Вот так, по фальшивому паспорту, он и вошел в братство Святой Церкви. Хотя Сельма и прослезилась при его «спасении», но все равно не поддалась бы ему. В конце концов, она досталась ему, но не так, как ему хотелось.

Конец июня в Мэндене — сезон сантиментов. От игольчатых шпилей училища до багровеющего нагретой дымкой горизонта простираются зеленые прерии. Воздух сладок от цветения люцерны. Кажется, что наклон земной оси смещает штат Дакоту прямо под Солнце, словно в извинение за зиму. Снова текут реки, возвращаются птицы, а старший класс покидает училище. Но жизнь обращается по замкнутой орбите. Круги прощающихся сливаются с группами и кругами встречающихся и становятся обручальными кольцами. Закончившие обучение курсанты, освободившиеся от матримониальных запретов, существовавших на время обучения, женятся и начинают новые циклы медовых месяцев и зачатий ради того, чтобы хоть на время забыть о приближении еще одного прощания — их первого круиза по дальнему космосу.

О'Хара и я получили приказ стартовать в начале января на разведку сектора вблизи системы звезды Линкс. Поддерживаемый моей возрастающей верой, я не ощущал никакого трепета перед предстоящей разведкой, но О'Хара прибег к традиционным методам успокоения. Ред женился на Сельме Пруитт и они уехали на шестимесячный медовый месяц в свадебное путешествие — повеселиться и позагорать на Миссисипи, в Джексоне.

Когда Ред осторожно известил меня о месте, где они проведут медовый месяц, я забрался за одежный шкаф и помолился, чтобы у невесты хватило сил и брачных талантов отвлечь Реда и от нашей предстоящей разведки и от нравов теперешнего Джексона. Однажды я провел там целых пять часов.

Для меня же ожидание январского полета обернулось приятным летом, проведенным в рыбной ловле на Таллапусе, в созерцании, чтении молитв и охоте на перепелов. Рыбалка была отличная, мне было Знамение, а птиц было несметное количество.

Предаваясь размышлениям, я усвоил, что по воле божьей мне предназначено нести Его Слово в другие галактики, хотя и существовал закон против миссионерства в Космосе. Закон был протащен до объединения, нациями, некогда бывшими колониальными. После объединения закон был сохранен Межпланетным колониальным управлением при полном согласии непривилегированных стран, чтобы разрешить Земле колонизацию планет, заселенных неверующими.

Мне было Знамение нести Слово божье существам чуждых рас, и Знамение находилось в противоречии с Уставом Флота.

Ред О'Хара, пребывая на Миссисипи, тоже не избежал своей порции бед. За четыре дня до предписанного мне выезда в Мэнден, у фермы остановился прокатный автомобиль и из него вылез Ред. После того, как я представил его своей семье и папа сводил его в амбар, чтобы выпить (папа все еще грешил), я повел Реда по ферме.

— Сельма и я остановились у ее тетушки Этель Берты — той, что воспитывала ее после смерти матери, — объяснил Ред. — Сельма не хочет, чтобы я летел самолетом. Она немного понервничала при посадке и дала зарок не летать нам обоим. Она думает, что я проеду на автомобиле по четырехметровому покрову снега. Тогда я решил, что приеду сюда и улечу с тобой, так, чтобы Сельма не узнала. Сельма говорит, что если бы бог хотел, чтобы человек летал, то он дал бы ему крылья.

— Как прошел медовый месяц? — спросил я.

— Сказать по правде, Джек, это самый лучший медовый месяц, который у меня был.

— Разве ты был женат когда-нибудь раньше?

— Нет. Никогда до этого.

Ред никогда не принадлежал к тем, кто обременяет других своими проблемами, и к его зрелости добавился опыт, приобретенный в Джексоне, но оплошности все же случались.

Когда он возвращал автомобиль в агентство проката, я сопровождал его в папином автомобиле, чтобы забрать Реда назад на ферму. Он ни разу не предложил остановиться у бара, и не расспрашивал об имеющихся в Джексон Гэп салонах развлечений. Я похвалил его за праведность.

— Тетя Сельмы, Этель Берта очень строга к этим вещам. Она враждебно настроена против выпивки и курения. Как-то вечером она застала меня в дровянике за курением сигары и мне здорово досталось. Знаешь, Джек, я терпим к вам, реформаторам. Но совсем ни к чему быть осыпанным проклятиями за курение женщиной, нюхающей табак.

— Разве Сельма не отстояла твое право на курение?

— Ну, из-за Сельмы я и курил в дровянике. Мой маленький ангел не хотел, чтобы я осквернял воздух в нашей спальне табачным дымом.

Хотя Ред был необычайно молчалив те несколько дней, которые провел с нами, но Мама полюбила его. Он отказался от перепелиной охоты и проводил утренние часы с Мамой, просматривая «Ловушки любви», «Жизнь может быть золотой» и «Печаль и великолепье». Оказалось, тетушка Этель, Берта и Сельма не одобряли телевидение, потому что там показывали танцующих женщин с голыми ногами. Ред не смотрел «мыльных опер» свыше пяти месяцев.

Когда Папа отвозил нас на аэродром в Монтгомери, откуда летал самолет в Мэнден, Ред, внимательно смотревший в окно автомобиля, лениво сказал:

— Джек, теперь я понимаю, почему здесь так много мулатов.

В самолете, по дороге в Мэнден, я размышлял о предстоящем старте со спокойствием человека, чья судьба находится в чужих руках. Так же был настроен и Ред. После свадьбы и морали, царящей в Джексоне, пространство не представляло для Реда никакой опасности.

Мы стартовали с Мэнденского космодрома около полуночи, третьего января. Ред привязал своего зеленого эльфа над панелью с приборами и громко произнес пару слов, обращенных к деве Марии, в то время, как я мысленно беседовал с Иисусом. Так как из-за высшей учебной степени, я был назначен командиром корабля, я приказал Реду включить связь.

Ночь была безлунная. От холода воздух казался хрустальным. Вокруг простиралась бескрайняя белая равнина, покрытая сводом звезд. Над нами, как бы открывая окно к Линксу, медленно склонялась к горизонту Кассиопея. Мы исполнили ритуальный рефрен запуска:

— Питание?

— Питание включено.

— Опоры?

— Опоры освобождены.

— Бортовые люки?

— Бортовые люки закрыты.

— Включить зажигание подушек!

— Есть зажигание подушек.

— Начать отсчет!

Лицо Реда, подсвечиваемое сиянием панельных лампочек, выражало радость, когда он громко повторял появляющиеся на табло числа.

— …четыре, три, два, один… ноль. Вот и все.

Яркие вспышки реактивных струй стартовых подушек, отражаясь от снега, пригасили звезды, когда корабль заскрипел от стартовых перегрузок и нас вдавило в кресла. Корабль поднимался и одновременно во мне поднималось и ширилось чувство целеустремленности.

— Отстрелить подушки!

По кораблю прошла волна дрожи — это после отстрела стартовых подушек включились основные двигатели, и шелест их пульсации ораторией зазвучал во всем моем существе.

— Три градуса слева по носу — Цефей, капитан, — выпевал Ред. — Линкс на курсе.

Наблюдая, как за кормой проплывает Уран, я осознал, что мой собственный курс, хотя и не занесенный в корабельный курсопрокладчик, ясно пролег в сознании, словно он был начертан на звездной карте, распростертой передо мной.

Как только золотой цвет звезд сменился фиолетовым и чернота перед кораблем засеребрилась, и как только наш вес стабилизировался постоянным ускорением 1g, Ред повернулся и спросил:

— Ну, Джек, мой мальчик, как насчет того, чтобы врезать по баночке яванского?

— Неплохо придумано, — отозвался я.

Пастбища космической пустоты настолько обширны, что блеяние одной овцы теряется в их бесконечности. Тогда мне еще не было дано знать, что мой голос будет усилен и подкреплен самыми неподобающими путями. В своей экзальтации и гордыне, я не смог предвидеть — да и кто бы мог предполагать — что парень, который выбирался из кресла рядом со мной, в один прекрасный момент станет богом в далекой галактике.

 

Глава третья

Время сжимается при приближении скорости корабля к скорости света и прерывает свой ход у барьера Минковского, но возникающий при этом разрыв надо чем-то заполнять. Для меня вход в одномерный пространственный континуум означает созерцание, чтение священного писания, молитвы и изучение Устава Флота. Ред выбрал четырех всадников романтической поэзии: Китса, Шелли, Йитса и Фрейза; переслушивает «мыльные оперы», записанные в блоках памяти, и перечитывает Устав Флота.

Ред мало рассказывал о свадьбе и в нечастых упоминаниях о Сельме называл ее «мой ангелочек». Однако, этот термин выражения нежности вызывал в моем сознании определенные подозрения. Однажды я попытался втянуть его в дискуссию о христианской концепции рая, но он отказался от обсуждения этой темы.

— Джек, я надеюсь, Господь избавит меня от рая с ангелами и доставит мою душу прямо на лужайку Фиддлера.

Лужайка Фиддлера — это рай космических моряков, луг, где текут ручьи из чистейшего виски, и резвятся в чем мать родила девушки.

Зная О'Хару, я не делал попыток обратить его на путь истинный. Мне слишком хорошо было известно, что у О'Хары нет никаких способностей к вере, даже таких, как у только что обращенного евангелиста.

Мы давали клятву разведчиков и были связаны обещанием проводить период одномерности в изучении Устава Флота, в частности, законов, определяющих классификацию инопланетных гуманоидов.

Человек был принят за эталон для сравнения во всей Вселенной и, если инопланетяне квалифицировались, как «хомо сапиенс», их планета освобождалась от оккупации Межпланетным Управлением Колоний. Статус инопланетян определялся высшим командованием на основе отчетов разведчиков.

Признаки классификации были точны, касались многих аспектов чужой расы, ее естества, организации и даже ее табу. Общества гуманоидных инопланетян должны, например, пользоваться ватерклозетами (социальный аспект), которые должны быть раздельными для мужского и женского пола (табу). Чтобы получить статус «хомо сапиенса», гуманоид должен обладать противостоящим большим пальцем руки, верой в Высшее Бытие, но не в такое, которое переходило бы в триединое божество, и наконец, законодательными статутами и порядком, приличествующими гуманоидам. После изучения классификатора мне пришло в голову, что в нем упущен всего лишь один пункт, а именно — пункт, требующий от представителей классифицируемой расы ношения оксфордских брюк для верховой езды.

Особенно уязвимой областью для претендентов на статус «хомо сапиенс» была биологическая сторона жизни. Способность скрещиваться с землянами была непонятным требованием, но даже эта способность не принималась во внимание, если период беременности был менее семи или более одиннадцати месяцев. Соитие должно осуществляться лицом к лицу. Групповое участие в соитии лишало расу прав на получение статуса «хомо сапиенс». Публичная обнаженность тоже лишала прав, так же как оральные контакты с основными эрогенными зонами. Чтение этого перечня запретов заставило меня затрястись от смеха: согласно законам о чужеродных расах, Ред О'Хара не мог быть классифицирован как человеческое существо.

Я передал Реду биологический раздел законов, чтобы он их прочел. Он степенно прочитал, закрыл руководство и вернул его мне.

— Но имеет значения, Джек, — сказал он, — я буду продолжать думать о тебе, как о человеческом существе.

Пусть тот, кто без греха, бросит в него камень.

Будучи курсантами, мы изучали Устав Флота, но насыщенность программ исключала глубокий анализ, и курсанты по обыкновению пропускали подстрочные примечания. В разделе о правительствах чужих рас было примечание, которое заинтересовало меня. Вот оно: «Дополнение. Смотри Общественный закон 36824-МУК» (т. е. Межпланетное Управление Колониями).

Взяв в фонотеке микрофильмы о земных законах и законоответственных системах управления, мы спустились вниз и заложили 03-36824-МУК в видеофон.

«Чтобы быть признанными членами Мирового Братства, жители иных планет должны обладать системой обороны с возможностью вести интергалактические военные действия, достаточные для того, чтобы освободить Земную Империю от ответственности за вышеупомянутую оборону».

Когда я щелкнул выключателем, Ред заметил:

— Позиция Земной Империи ясна — если планета не может защищаться, то она будет оккупирована. Джек, эти законы не предназначены для приема планет в Братство. Они предназначены для лишения планет этого права.

Мне не понравился крамольный характер замечания Реда.

— Политика правительства — не наше дело, — сказал я. — Нам полагается не критиковать законы, а подчиняться им.

— Ты абсолютно прав, Джек, — сказал Ред, — если исходить из соображений собственного здравомыслия. Если же ты собираешься беспокоиться по поводу грехов плоти, как инструмента такой политики, то ты такой же сумасшедший, как человек, решивший почистить автомобильную пепельницу, проезжая по переполненному школьному двору.

— Кесарю — кесарево, — парировал я, но по правде говоря, не имел права особо осуждать его. Я и сам уже запланировал кое в чем нахалтурить кесарю.

При всем беспорядке, возникшем в моих мыслях в течение разрыва времени, техника Земли продолжала функционировать безупречно. Реактивное действие основных двигателей постепенно прекратилось. Наступила невесомость. И вот немного времени спустя О'Хара и я свободно плавали в воздухе, играя в баскетбол в корабельном гимнастическом зале, используя друг друга вместо мяча. Затем произошло переключение и синхронизация двигателей в режиме реверса и, когда ускорение сменилось замедлением, мы вернулись к пультам управления. В конце концов, мы снова вышли к свету и нормальному течению времени, но расположение звезд было уже незнакомым. Новая галактика окружала нас, а Млечный путь стал всего лишь точкой света за кормой.

Пресловутое влияние зеленых в горошек трусов на везение ирландца — не химера. Когда мы осматривали галактику на экране, Ред взглянул на звездный рой глазом домохозяйки, выбирающей на рынке клубнику, и сказал:

— Ну вот, эта звезда, пожалуй, подойдет.

Я переместил изображение звезды в центр экрана и увеличил, проверяя наличие планетной системы. По размеру она оказалась вдвое больше солнечной системы, так что в вилку обзора попала зона протяженностью примерно в одну треть расстояния от земной орбиты до орбиты Юпитера, и, о чудо! По краю экрана проплывала планета. Маневрируя, мы сориентировали корабль так, чтобы планета и звезда находились на противоположных краях экрана и включили компьютер. Через час он выдал следующие данные: у планеты тринадцатимесячный год (в земных единицах измерения), двадцативосьмичасовые сутки и водяные пары в атмосфере. Наклон оси оказался всего на десять градусов больше, чем у Земли, а на полюсах существовали ледовые шапки.

— Ред, ты гений!

— Доверяй зеленым в горошек трусикам, — самодовольно ответил он и принял управление.

В тысяче миль от планеты можно было видеть, что она покрыта растительностью, голубыми морями и облаками. Когда Ред вывел корабль на первый виток, датчики засекли нагретые линии, как жилки, покрывающие все три континента, и почти достигавшие полюсов. Мы приблизились к планете, спускаясь к весеннему, или иначе северному полушарию и все признаки были многообещающими. Эта сеть определенно была создана искусственно существами с высокой степенью организации и развитой технологией.

Я перешел к видеоприемнику на корме и включил визор, оставив управление Реду. Внизу проплывали горы, реки и покрытые травой равнины, а над океаном я засек центр зарождения ураганов, закрывший все поле зрения визора. Но мы не обнаружили никаких примет городов, железных и автомобильных дорог и никаких указаний на то, зачем нужна эта тепловая сеть, раскинутая по континентам. На пятом витке, когда, опустившись еще ниже, мы проходили терминатор, глаза уловили отблеск от какого-то объекта на западном берегу самого большого континента. Я немедленно остановил кадр и увеличил изображение. Внизу, в раннем солнечном свете я увидел искусственное сооружение.

Когда запись изображения закончилась, я нажал кнопку фиксации координат и прокричал в интерком:

— Ред, я видел не иначе как обсерваторию… астрономическую обсерваторию.

— Зафиксируй ее, Джек. Будем спускаться.

Ред проделал еще четыре пятых витка и, входя в атмосферу, притормозил так незаметно, словно мы падали на перину.

Он переключил двигатели на атмосферный режим, те кашлянули и тяжело задышали, набирая мощность. Сейчас они сжигали кислород.

— Erin go bragh!

Как прекрасны воздушные вихри! Как мелодичны звуки за стенкой корпуса корабля! Снова «верх» был верхом, а «низ» — низом, безотносительно к кораблю, а влияние настоящей силы тяжести для космонавта столь же желательно, как руки любимой. Вдобавок, когда мы спланировали ниже, в плотные слои атмосферы, я увидел стада газелеподобных животных, пасущихся на равнинах, и один раз — вереницу медных игл, утыкавших прерию, возможно, какие-то коммуникационные релейные мачты. Во внезапном порыве я упал на колени перед пультом навигационной рубки и вознес благодарение Господу за зеленые в горошек трусики Реда О'Хары.

— Джек, — прервал мою молитву голос О'Хары, — горные вершины не превышают двух тысяч метров, так что я буду снижаться под углом восемь градусов. Мы в двадцати минутах от зафиксированной тобой точки координат и нас сносит попутный ветер.

— Добро.

В иллюминатор я мог уже разглядеть местность под нами. Судя по всему, она была похожа на Грейт Смокиз и вся изрезана извивающимися речками. Я уже мог различать темный цвет вечнозеленой растительности на северных склонах и более светлую, только появившуюся зелень лиственных деревьев на южных склонах. Горы были старше земных, но флора казалась очень похожей. Не хватало только признаков обитания.

— Вижу твою обсерваторию, Джек. К югу от нее есть свободное пространство… Захожу на посадочный круг.

Ред накренил корабль в вираже и я мельком увидел среди деревьев обсерваторию. Ее купол со всех сторон был окружен балконом. Вблизи здания я узнал еще ряд медных игл, торчащих над верхушками деревьев. Затем мы оказались над горами и пошли на снижение, скользя и поворачиваясь в вираже. Я почувствовал как задирается вверх нос корабля; завыли перегруженные двигатели и Ред поставил корабль на корму.

— Гироскопы!

Я включил стабилизаторы вертикали и отозвался: — Гироскопы включены!

Корабль задрожал от напряжения. Кресло повернулось на карданных подвесах, и я оказался перед пультом управления посадкой.

— Компрессоры!

— Компрессоры включены.

Тормозные двигатели работали на полную мощность и корабль снижался плавно, словно перышко.

— Опоры!

— Опоры выдвинуты.

Раздался лязг, затем скрип, еще раз лязгнули замки, когда опоры выдвинулись полностью. Я мог оценить расстояние до поверхности по изменению высоты воя двигателей, не глядя на панель, но читал показания приборов с интересом. Небольшая разница в давлений атмосферы, чуть больше кислорода, немного отличающееся притяжение — весь жизнеобеспечивающий комплекс планеты был очень близок к земному, а показания термометра подсказывали, что снаружи нас ожидает ароматное утро второй половины весны. Как только свист двигателей перешел в рев, который постепенно стал глохнуть, я пристегнулся к креслу.

Если не считать легкого толчка и первоначального крена, пока его не выпрямили опоры, операция, вызывающая страх у всех космонавтов, — посадка на чужой планете — прошла так же плавно, как спуск в лифте на нижний этаж небоскреба. Во время спуска я ни разу не обременил Создателя молитвами, настолько я доверял мастерству О'Хары.

— Все показания — первый класс, Ред! Вали вниз, спускай рампу и раскатай ковер. А я подготовлю стрелу для спуска павильона.

— Есть, сэр.

— И последи за своими манерами, О'Хара. У меня возникло предчувствие, что сегодня матушка-Земля приобретет кучу новых клиентов… Как думаешь, Ред?

— Да, сэр.

— Если клиенты окажутся четвероногими, держи в уме закон номер 3.683.432…

— Который это, сэр?

— Скотоложество — деяние, наказуемое тюремным заключением от шести месяцев до десяти лет.

— Рад, что вы это помните, сэр.

Открывая люк на павильоном трюме и подвешивая стрелу, я улыбался. Ред принял мои слова за добродушное подшучивание, на что я и рассчитывал, так как в течение четырех лет жизни в одной камере с О'Харой, я не пропустил не одного дня, чтобы не намекнуть ему на его искусство обольщения. А при обольщении нельзя терять из виду любые отдаленные последствия, производимые даже самыми случайными жестами. При пустом трюме и закрытом шлюзе отсек для хранения павильона становился помещением для арестованных, с наружным замком на двери и обитыми войлоком переборками. В случае, если мания преследования овладеет членом команды в полете, брезентовый тент можно выбросить, а в освобожденный трюм заключить безумца. Это помещение может прекрасно служить камерой и на берегу.

Когда я открыл шлюз, чтобы подготовить стрелу для спуска павильона, помещение наполнилось запахом цветущих растений, а встав в проеме, я услышал поющих в лесу птиц. Метрах в пятистах от корабля передо мной находилась долинка с довольно обширным плоским полем, к которому, образуя естественный амфитеатр, сбегали склоны, поросшие ярко цветущими луговыми травами. Противоположный от корабля склон примыкал к холму, за которым росли деревья, сквозь которые можно было в бинокль рассмотреть то, что мы принимали за обсерваторию — белое круглое здание, увенчанное куполом, окруженным балконом.

Над нами, в синеве неба, проплывало несколько облаков, а на западе, за просторами покрытого лесом полуострова мерцал океан.

— Поворачивайся живее, моряк, — окликнул меня Ред с земли, в десяти метрах подо мной. Я посмотрел вниз. Он уже опустил рампу и расстелил квадрат красного ковра, который должен был служить полом нашего выставочного павильона.

— В обсерватории нет двери, — отозвался я, подвешивая на стрелу ящик с экспонатами.

— Может быть, она с другой стороны, — прокричал он, — наше приземление могли заметить, так что к нам могут подойти в любую минуту. Давай, поторапливайся.

Я опустил контейнер, затем выволок тент пирамидальной формы, прикрепленный к автоматически раздвигающейся телескопической стоике, чуть толще автомобильной антенны, и закрыл шлюз, чтобы открытый зев не обезображивал вид корабля. Пока я спускался по рампе, Ред штырями прикреплял стенки тента к грунту.

Через пятнадцать минут выставка была готова.

Облачившись в парадную форму с серебряными аксельбантами и голубыми молниями на эполетах, мы, развалясь, сидели на походных стульях у павильона, сшитого из золотых, голубых и желтых полос, сходящихся вверху к наконечнику в виде звезды, а позади нас возвышался серебристый корабль с голубыми звездами Флота на крыльях.

С обоих сторон от входа располагались витрины с набором бус, браслетов, серьг, игрушек и других образцов даров для туземцев. Внутри были подготовлены скамьи для просмотра объемного кино о земных чудесах, как естественных, так и технологических. Линзы проекторов, не бросающиеся в глаза, высовывались из клапанов в холсте палатки. Там же были скрыты и микрофоны кибернетического переводчика. С громкоговорителей, размещенных на верхушке тента, далеко вокруг разносились конвульсивные завывания «Мрачных Идолов».

Я диктовал записи в бортовой журнал, а Ред наблюдал за полосой деревьев по ту сторону долины, стараясь засечь появление наших первых клиентов. Внезапно он обратился ко мне с просьбой уменьшить громкость музыки.

— Почему бы нам не приглушить этот гам? — спросил он. — Я самого себя не слышу.

— Не положено. Правила, — ответил я.

— Подумаешь, правила! — фыркнул он.

Я вернулся к своему занятию, записывая наблюдения, описывая все, что мог видеть с того места, где сидел. Затем выключил диктофон и сунул его в карман, присоединившись к Реду для наблюдения за отдаленной полосой деревьев. Там не было видно ничего живого. Мы ждали, прошло пятнадцать минут… полчаса… сорок пять минут — никто не появлялся.

— Может быть мне прогуляться туда? — предложил Ред. — По крайней мере, я получше рассмотрел бы это здание.

— Правила запрещают, — ответил я. — Ты можешь попасть в засаду.

Он взглянул на меня.

— Никогда бы не подумал, что Джек Адамс — такой буквоед. Я не из тех офицеров, которые действуют в точном соответствии с буквой устава, но мне не хотелось, чтобы Ред это знал.

— Ну, так теперь знай, парень, — огрызнулся я. — Наблюдай за сектором от двенадцати до четырех часов.

Ред многозначительно промолчал, что не сулило ничего хорошего, а я продолжал осматривать в бинокль зону передо мной — двадцать градусов вправо, двадцать градусов влево — процедура, предписанная Уставом Флота.

Мы увидели их одновременно в направлении на 10 часов. Двуногие существа врассыпную появились из-за холма по ту сторону долины и помчались вниз по склону. На них были примитивные ножные латы, и они размахивали дубинками. Как только я выключил «Мрачных Идолов», Ред лаконично сказал:

— Ну, спасибо. Похоже, твоей засаде стало невтерпеж дожидаться нас, либо им не понравилась наша музыка.

В наступившей тишине мы услышали их воинственные крики, разносящиеся по долине, и Ред высказал предположение:

— Пора ставить какой-нибудь похоронный марш… для нас.

Он дотянулся до витрины с земными дарами и из выдвижного ящика достал лазерные ружья. Я положил ружье, врученное мне, поперек колен, подсчитывая воинов — двенадцать — которые, хотя и были в доспехах, но бежали по склону с такой скоростью, какой, на Земле не развил бы ни один апач, даже одетый лишь в набедренную повязку.

Добежав до плоского поля внутри амфитеатра, они внезапно остановились — очевидно, для военного совещания, и рассыпались в боевую линию. На каждом фланге боевой линии они установили маркеры и вдруг начали перекидываться мячом, ударяя его ногами.

— Забудь о войне, Джек, — сказал Ред, — это футбольная команда.

«Не совсем футбольная», решил я, откладывая оружие. Они играли в некий гибрид футбола, хоккея и лапты, с огромной силой ударяя по мячу в направлении воротец из трех кольев, охраняемых вратарем с помощью палки. Целью игры, очевидно, было попасть мячом по кольям за вратарем, и одному игроку это как раз удалось, когда я прибавил на несколько децибел громкость звучания «Мрачных Идолов», чтобы их вопли долетали до игрового поля.

Но игроки даже на взглянули в нашу сторону.

— Может быть, они близорукие, — начал было я, как вдруг Ред закричал:

— Хвала святым, Джек! Взгляни-ка туда!

В пятидесяти метрах чуть правее от нас из леса вышла женщина.

— Иисус Христос! — выдохнул я — а я не вспоминаю имя Господа всуе — как только направил бинокль на ее фигуру.

Чтобы составить себе приблизительное представление о ее походке, возьмите плавность поступи тигра, прыжок газели и смешайте с грацией балерины. Все движения были отчетливо различимы. Рост ее не превышал ста пятидесяти трех сантиметров и целых девяносто сантиметров были отданы… нет, посвящены ногам! Босые ноги, лодыжки, икры, колени и обнаженные ляжки плавно утолщались до великолепия выпуклых ягодиц, которые при каждом шаге устремлялись вниз, чтобы тут же взлететь к тонкой талии. Туника, лентой пояса собранная свободными складками в талии, лишь едва прикрывала бедра.

Она шла мимо корабля, поэтому, при изменении ракурса, мы могли достаточно подробно рассмотреть ее с ног до головы. Парные грудные железы ничем не отличались от формы грудей «хомо сапиенс», а почти человеческая голова сидела на шее прямо. Ее лицо, так же как руки и ноги, не было покрыто шерстью, а темные глаза были несколько больше по размеру и расставлены шире, чем у людей. Открытые участки кожи были белыми, а волосы — черными.

— Вся яркость дня, вся тьма ночей, — вдруг продекламировал Ред, — вместились в свет ее очей…

— И в ее задницу, — добавил я, потому что при ходьбе подол ее туники взлетал вверх, открывая новые горизонты. Это была особь женского пола, о чем можно было судить не только по форме грудей: она была без трусиков.

— Хомо сапиенс! — задохнулся Ред. — Все доказательства налицо.

— Но они не отвечают правилам, — возразил я, все еще изучая лицо девушки. Ее глаза ни разу не поднялись на нас, а гитары «Мрачных Идолов» были оставлены без внимания. — Она, должно быть, глухая, — добавил я.

— А тебе не терпится поговорить с ней? — спросил Ред. — Ну-ка, взгляни туда!

Из рощи за женщиной тянулась беспорядочная толпа длинноногих существ; они двигались с той же грацией и женщины превосходили числом мужчин. Все были в таких же коротких туниках. Они двигались поодиночке. Особи женского пола были без украшений и косметики. И хоть бы кто-нибудь из них бросил взгляд на корабль или на взывающий павильон. Они не разговаривали друг с другом. Они не улыбались.

— У них отсутствует любопытство, — сказал я.

— Может быть, им более интересен футбол, чем космические корабли и «Мрачные Идолы»?

— Но на их лицах нет оживления. Они не разговаривают друг с другом. Они движутся словно стадо газелей. Наверное, это — животные, тупые твари.

— Животные не играют в игры с мячом, — возразил Ред. — Но как бы то ни было, похоже на то, что мы все-таки получим пару клиентов.

Действительно. Два существа отделились от группы и направились вверх по склону к нам. Это были дети — мальчик и девочка, и Ред обернулся к ящику с игрушками, вытащил баскетбольный мяч и накачал его воздухом из баллона. Он покручивал его в руках, пока дети не подошли поближе и не остановились, держась метрах в четырех от нас и на расстоянии трех метров друг от друга, глядя ничего не выражающими глазами.

Они выглядели как наши восьмилетки на Земле, а их розовые щеки были бы вполне уместны на севере Англии. Волосы цвета дубленой кожи были зачесаны со лба назад, и мы могли видеть под волосами их уши. Глаза были такого же цвета, как и волосы.

— Если глаза — окна души, — сказал Ред, — то эти существа должны иметь большие души.

Он улыбнулся детям и его слова и жесты показали, что он совершает обычную для космонавтов ошибку — отождествление инопланетянина с человеком. Для инопланетянина улыбка может быть выражением враждебности, а рука, протягиваемая в знак дружелюбия, может оказаться сломанной.

А предположение Реда о существовании у этих существ душ вообще противоречило Уставу Флота.

— Мне кажется, — сказал я, — это — эволюционировавшие потомки гибрида лемурообразных обезьян с кенгуру.

Игнорируя мое высказывание, Ред указал на себя пальцем:

— Ред, — сказал он мальчику, затем показал на меня, — Джек.

Дети не реагировали.

— Мальчик, — сказал Ред, указывая на мальчика, затем на девочку, — девочка.

Дети ждали.

— На, мальчик. Лови! — он бросил мяч, мальчик протянул руки вперед, ладонями отбил мяч вниз, и подхватил его носком вытянутой ноги. Девчонка бочком отбежала от мальчика, а тот слегка подкинул мяч кверху, отвел ногу в сторону и перебросил ей мяч, который она тут же отправила обратно боковым ударом ноги. Стоя на одной ноге, маятникообразными движениями второй ноги они стали перебрасываться мячом по траектории, все больше приближающейся к горизонтальной.

Они дурачились перед нами, без всякого усилия поддерживая мяч в воздухе между собой, с барабанным стуком, переходящим в жужжание, по мере того, как, с увеличением скорости мяча, его очертания размазывались в мутное пятно. И при этом они продолжали смотреть на нас, координируя полет мяча только боковым зрением, хотя энергий они тратили больше, чем спринтер на длинной дистанции. В конце концов, мальчик сфальшивил. Он отбросил мяч под таким большим углом, что девочка не смогла бы вернуть его на прежнюю высоту. Она приняла мяч внутренней частью колена, погасила его и отбросила мальчику по дуге.

Мальчик принял мяч внутренней стороной ступни, подержал секунду на кончике пальца и мягко толкнул его вверх к Реду, отчетливо выговорив:

— На, Ред. Лови!

Затем дети повернулись и побежали к футбольному полю с такой скоростью, какой я никогда бы не смог развить. Поигрывая с мячом, Ред заметил:

— У них есть голосовые связки. Эти существа — люди.

— Нисколько, — ответил я. — У них распространена публичная нагота.

— Это потому, чтобы не стеснять движения бедер, — вступил Ред в спор, — они одинаково хорошо владеют как руками, так и ногами.

— Точно, — сказал я, — и поэтому их скорее следует отнести к вертикально стоящим четырехногим, чем к двуногим.

— Не трактуй свод правил так буквально, — упрекнул меня Ред, — мы ведь тоже вертикально стоящие четырехногие животные. И фиговый листок мог бы причислить их к человеческой семье.

— Правила есть правила.

— Но ведь отчет о разведке даем мы, — возразил он, — и мы можем немного подправить отчет, чтобы он соответствовал правилам… Смотри, Джек, рощи полны туземцев!

Из рощи, из того же места, что и первый раз, появилась другая группа существа, двигаясь с той же целеустремленностью к игровому полю, и опять никто не глядел на нас.

— Джек, все они выходят из одного и того же места.

— Наверное, целые деревни мигрируют группами, — ответил я.

— Мне хотелось бы пройтись против этого потока и выяснить, откуда он начинается, если ты, конечно, позаботишься о павильоне.

В соответствии с обычными правилами соблюдения осторожности для космонавтов, нам не следовало разделяться, но простой здравый смысл говорил мне, что этих существ гораздо больше интересует футбол, чем засады на пришельцев. Кроме того, я тоже сгорал от любопытства, поэтому решил не распространять это правило на Реда. Я уже задал нужный тон, наш павильон был популярен так же, как разрешенные лакомства в Мекке и я согласился:

— Ладно, иди, — разрешил я.

Ред сбросил башмаки и встал, чтобы освободиться от брюк. Рубашка у него была длиннее, чем туники инопланетян, но зеленые в горошек трусы все же выглядывали из-под нее.

— Ты не в форме, — заметил я.

— Мои серебряные побрякушки могут распугать ребятишек. Взглянув на его узловатые ноги, покрытые розово-рыжей вязью волос, я позволил чувству истины взять верх над официальной манерой поведения:

— Я все-таки попытал бы счастья в брюках, — сказал я. — Если брюки напугают ребятишек, то от вида твоих ног их по ночам будут мучить кошмары.

Но Ред уже ушел, направившись к краю леса, откуда выходили существа. Прежде, чем он исчез из вида, я выключил «Мрачных Идолов».

Приятно было сидеть на солнышке и наблюдать за движением процессии. Хотя обитатели были безразличны к нам, планета казалась благоприятной. С холма стекал ароматный воздух, насыщенный запахами растительности. К амфитеатру по склону холма за долиной двигался равномерный, но редкий поток существ, усаживавшихся рядами на склонах, окружающих поле. Если не считать отсутствия парусников в отдаленном заливе, я мог бы вполне посчитать, что нахожусь в Орегоне.

Началась игра, процессия из рощи поредела еще больше и существа стали двигаться быстрее. Наблюдая в бинокль, стало трудно следить за соревнованием. Игрок несся к воротам и, если его удар был блокирован, ему надлежало развернуться и блокировать удары других игроков в те же ворота. Не было никаких силовых приемов, а благодаря ловкости и быстроте игроков, столкновений было меньше, чем при игре в баскетбол на Земле. Табло для счета очков не было, также как и судьи.

По мере того, как я наблюдал за игрой, во мне зарождалось смутное беспокойство. Эти существа были, безусловно, гуманоидами с незначительной степенью отклонения в ту или иную сторону. При такой свободе движений пальцев рук и ног, их можно обучить работе на производственных конвейерах с удвоенной скоростью, а способности, с какими они владели телами, там, на поле, не предвещали никаких осложнений с техникой безопасности. На основании того, что я уже мог доложить, Земле следовало бы организовать на этой планете колонию класса А. Среди этих рощ возникнут радио- и транзисторные заводы. Наше Бюро Бытовых Приборов приспособит этих существ к производству дешевых кухонных плит, а футбольные игры будут оплачиваться компаниями-спонсорами. Но сейчас на планете, полной подлежащего страхованию риска, моей первейшей будничной работой станет нарушение статьи Кодекса по чужим планетам, касающейся отношений Государства с церковью.

И для этого мне нужно было согласие О'Хары.

Мое внимание было отвлечено появлением из рощи особи женского пола. До этого они выходили группами, а эта шла одна и двигалась так степенно по сравнению с животноподобной ритмичной ходьбой других, что напомнила мне балерину, исполняющую роль королевы. Я навел на нее бинокль — это была красивая особь с волосами, настолько черными, что они отливали синевой. Чуть опустив бинокль, я увидел, что шаги ее необычно коротки, потому что ее бедра стеснены.

Похотливый и развратный козел!

Отчетливо различимые под короткой туникой, на ней были тесно облегающие бедра зеленые в горошек трусики Реда О'Хары.

 

Глава четвертая

Как только миновал шок от вида стираных трусов Реда, сердце мое возликовало. Вот благоприятная возможность добиться его согласия! Не прошло и двух часов на этой планете, а он уже лишился трусов. Он был женат, а прелюбодеяние — грех. Он был разведчиком космоса и связь с неклассифицированной инопланетной особью женского пола являлась скотоложеством — судебно наказуемым нарушением Устава Флота. Буквально и фигурально, сам господь бог велел мне придраться к Реду за снятые им брюки. Я обменяюсь с ним: проступок за проступок, молчание за молчание. По кодексу разведчиков, мы не имели права лгать, но могли и не говорить всей правды.

Когда спустя двадцать минут Ред галопом вынесся из рощи с развевающимся на ветру подолом рубахи, я напустил на себя официальный вид. О'Хара игнорировал это — если вообще заметил — так как заговорил раньше, чем успел остановиться.

— Джек, можешь считать, что я рехнулся, но, знаешь, что это за шпили?

— Фаллические символы, — огрызнулся я.

Я заметил на нем крошечный пластмассовый кленовый листочек, приколотый к рубашке.

— Черта лысого! Это — признак станции подземной дороги, расположенной на глубине четырнадцати метров под поверхностью. Там ходят поезда. Составы движутся со скоростью девяносто миль в час.

Его слова чуть не лишили меня хладнокровия, но я преследовал далекоидущие цели и потому сохранил официальный вид.

— Что случилось с твоими трусами?

— Я встретил в роще особу женского пола — сказочное дитя, — ухмыльнулся он. — Ей понравились мои трусики, и я обменял их на этот кленовый листочек.

— Сними его, Ред. Тебе не следовало торговать своим везением, тем более, за пластмассовую брошь.

— Почему же? — Ред заметил мою холодность и начал настораживаться. — У меня шестьдесят пар… нет, сейчас уже пятьдесят девять…

— Ред, ты неисправим, а ведь у тебя на Земле молодая жена.

— Джек, мой ангелочек по земному времени еще не родился.

— Не смешивай теорию с практикой, — сказал я. — Когда мы снова переменим систему отсчета и вернемся, Сельма будет самой разгневанной женщиной в христианском мире.

— Необязательно, — ответил Ред, махнув рукой на корабль. — Этой штукой я могу протаранить барьер Минковского достаточно быстро, чтобы вернуться на Землю до свадьбы и, таким образом, все переиначить, конечно, если твои кишки смогут перенести высокие ускорения.

Ред старался отвлечь меня и это ему удалось.

— Это только теоретическая возможность, — возразил я. — И если это возможно, то почему же это еще не произошло?

— Не смешивай практику с теорией, — передразнил меня Ред. — Не произошло потому, что это запрещается Уставом Флота. Иначе как можно было бы судить разведчика за нарушение правил в экспедиции, которой он еще не совершил?

Ред начинал уводить меня от цели — вот вам второй пример его искусства обманывать.

— Кстати, о судебной процедуре, — начал я, вынимая из кармана рекодер и ногтем имитируя щелчок выключателя, — младший лейтенант О'Хара, я обвиняю вас в соитии с неклассифицированной инопланетной особью женского пола. Что вы ответите на это обвинение, младший лейтенант О'Хара?

Я резко протянул рекодер вперед, чуть не заехав ему в зубы. Его лицо под веснушками стало мертвенно-бледным, он отшатнулся на шаг и встал по стойке «смирно», однако вместо щелканья каблуков прозвучало лишь шуршанье босых пяток.

— Командир зонда Адамс, младший лейтенант О'Хара отвечает на обвинение на своем родном языке, — с этого места Ред разразился по-гэльски потоком слов, непонятных мне, но судя по интонации, в основном составленным из ирландских ругательств.

Когда он закончил свою защитную речь и отдал мне честь, я сымитировал выключение записи.

— Отлично, — сказал я, — ваш гэльский язык будет переведен судом.

— И обвинение будет отклонено, — заявил он. — Но что с тобой стряслось, Джек? В качестве козла у Мадам Чекод ты был прямо принцем, а сейчас, когда ты превратился в агнца, твоя шерсть забила мне рот.

— По записям и в соответствии с классификатором, — провозгласил я, — эти существа — недочеловеки.

— Но записываем-то мы, — запротестовал он. — Если мы объявим этих существ недочеловеками, здесь совершат посадку «Хариерсы» и вон там, на лугу, парни и девушки будут ткать ковры пальцами ног.

— А тебе-то что до этого?

— Я — ирландец. Мы учились сочувствию другим нациям при тяжелых обстоятельствах. Какое имеет значение, что у этих существ длинные ноги, что они не улыбаются или не держатся лицом к лицу при…

Тут он забуксовал, так как в гневе чуть было не признался по-английски в своем проступке. Фраза, которую он не окончил, звучала бы «лицом к лицу при соитии».

Его замечания, произнесенные в гневе, как признание вины, заставили меня отказаться от плана покорить его шантажом. Теперь мой план ушел на второе место, мной управляло любопытство. Если не лицом к лицу, то как?

— Не для записи, Ред, — задал я вопрос, понизив голос до мягкого и доверительного тона, — какова девочка?

— Я ничего тебе не скажу, парень. Мои ответы записаны по-гэльски. Они докажут мою невиновность. Но я предрекаю тебе на чистом английском языке: покров набожности, который ты носишь, разорвется, как папиросная бумага, лишь только тебя коснутся пальчики этих милашек.

Теперь наступила моя очередь негодовать. Ред глумился над моими глубочайшими убеждениями — такими словами как «покров набожности», он по сути, делал ставку на то, что мои телесные желания окажутся сильнее моей веры.

— Лови, ты, подсчитывающий бусы Мик! — я бросил ему рекордер. — И постарайся прочесть задом наперед свою свинячью латынь, на которой ты говорил для отчета.

Несколько мгновений он жонглировал рекодером. Он знал, что запись может быть прокручена обратно, но не может быть стерта, и он понимал, что ничего при этом не услышал бы. Он бросил рекордер назад, на его лице было написано удивление.

— Что ты замышляешь, Джек? Если ты собираешься кого-то обдурить, то прими в долю и старину Реда.

— Я приму тебя в долю, — сказал я, — если ты расскажешь мне, почему милашки не могут классифицироваться по признаку «лицом к лицу», так как я никогда не узнаю этого по опыту.

В это время с неба донесся гул и мы взглянули вверх. Со стороны круглого здания к нам направлялась летающая платформа. На ней вокруг треноги с каким-то предметом сидело трое существ.

— Джек, мой мальчик, — сказал Ред, — оказывается, на этой планете, — не все футбольные болельщики. Вот приближается приветственный комитет.

Платформа опустилась на почву менее чем в десяти метрах от нас, и Ред отправился встречать существ, по всем правилам хлопая руками высоко над головой, чтобы показать, что мы не вооружены и пришли с миром. Но движения рук задрали подол рубашки выше «грузовой отметки», а ни брюк, ни трусов на нем не было. Ред О'Хара — половина дипломатической миссии с Земли — встречал эмиссаров чужой планеты, стоя с голым задом и открытыми всем взорам свисающими впереди частями тела.

Конечно, от планеты, иа которую мы прибыли нежданными и незваными, мы не ждали посла, но я надеялся, что приветствовать нас будет мэр, сержант полиции или, по крайней мере, патрульный солдат-новобранец. Нам же достался пожилой пилот женского пола, не вылезавший из пилотского кресла в течение всего визита, особь женского пола, перенесшая ящик с треноги на грунт, и седеющий самец, ответивший на наше приветствие двусмысленным жестом руки, который вполне можно было принять за приказание удалиться. Хотя на самце не было ничего, кроме туники без знаков различия, он был за старшего. Он указал на скрытый объектив нашего кибернетического лингвиста и что-то сказал женщине, которая установила объектив своего, похожего на камеру, ящика напротив монитора нашего переводчика.

— О, святые угодники! — за себя и за меня изумился Ред. — Она устанавливает контрпереводчик.

Ред предусмотрительно вошел в павильон, чтобы вынести наружу наш переводчик, в то время как я ошарашенно стоял, не в состоянии вымолвить ни единого слова, словно у меня отнялся язык.

В техническом смысле, Марк-XIV — наш кибернетический лингвист-переводчик является одним из самых совершенных компьютеров на Земле и, тем не менее, эти существа, наблюдая издали, заметили сканирующий объектив, угадали его назначение и привезли с собой свой собственный переводчик, чтобы обменяться словарями.

Мы приземлились на планете с такой же развитой технологией, как и на Земле.

Я искоса посматривал на старика, ни разу не взглянувшего ни на меня, ни на Реда, и у меня создалось о нем впечатление как об обладателе мудрости, смешанной с идиотизмом — у него был вид слабоумной совы. Зато девушка была великолепна. Ее зеленые глаза контрастировали со светло-каштановыми волосами, а ее руки, в то время, как она управлялась с рукоятками и кнопками машины, были так же ловки и грациозны, как руки балийских танцовщиц. Пока ее руки регулировали машину, пальцами ног она выравнивала ее положение на треноге. Один раз она даже подняла ногу, чтобы отрегулировать фокус объектива пальцами ног, и Ред был очарован ее проворством. К счастью, машина закрывала от меня ее фигуру и только ее глаза привлекали внимание. Несмотря на невыразительность, они, казалось, излучают безмятежность коленопреклоненной перед алтарем женщины, только что получившей благословение.

Она настроила машину на запись, показав О'Харе знаками, что хочет, чтобы он передал нужные данные в ее аппарат. Когда минут через пять на ее машине вспыхнул зеленый огонек, она опять знаками показала, чтобы теперь он получил переводной словарь. Через пять минут, нарушаемых лишь шорохом механизмов, да криками с футбольного поля, снова вспыхнули зеленые индикаторы.

Девушка наклонилась над машиной, что-то монотонно произнесла, нажала кнопку и из динамика машины донеслось по-английски: «… раз, два, три, четыре… проба».

Мы были готовы беседовать и седовласый мужчина подвинулся к машине, впервые взглянул в мои глаза и заговорил. Секундой позже с таким же тембром зазвучала машина:

— Я — Хедрик, учитель языка. Девушку зовут Харла. Планета называется Харлеч. Вы совершили посадку неподалеку от Университета 36.

— Я — Джек Адамс, — ответил я. — А это — Ред О'Хара. Мы с планеты Земля в Млечном Пути, — все это я произнес в переводящую машину, которая повторила мои слова, за исключением собственных имен, по-харлечиански.

— Зачем вы прибыли на Харлеч?

— Учиться, учить, общаться и устанавливать узы братства и/или единения, — произнес я в соответствии с установленной Уставом формулой. Это «или» было спасительным пунктом в устном соглашении — уступкой, сделанной Межпланетным Управлением Колониями для Всеобщей Земной Страховой Компании. Разведчиков приучали не применять сочетание «братство и единение».

— Учиться вам можно, — сказал Хедрик, — хотя курс по любой отдельной науке занимает у нас четыре земных года. Вы можете учить, хотя ваши курсы вряд ли будут засчитываться при зачетах. Мы уже сейчас общаемся. Мы не нуждаемся в узах братства и единения (или единения) с другими планетами.

Этот человек знал космические законы и пункт за пунктом отвергал предложенный договор.

— Вы говорите от имени вашего правительства?

— Здесь нет правительства. Харлеч является ассоциацией самоуправляемых Университетов. Я выступаю в качестве советника Бубо — Декана Университета 36.

— Разве у вас здесь нет индустрии? — спросил я.

— Индустрия автоматизирована. Наше главное занятие — учеба.

Его слова произвели такой эффект, словно разверзлись небеса и я увидел перед собой весьма удобный случай повести эти существа к Светочу.

— Нам бы хотелось учить, — сказал я.

— Чему вы можете учить? Наши технологии, похоже, такие же самые.

— Я могу преподавать земные обычаи, философию, основы управления… может быть, несколько курсов земной религии, — сказал я и добавил будто бы только что пришедшую в голову мысль, — чтобы расширить подсознание ваших студентов.

— А чему может учить рыжий?

— Пусть он скажет сам, — ответил я, весьма сомневаясь в Реде, как в преподавателе.

Ред придвинулся к переводной машине.

— Я могу учить земному фольклору, поэзии, драматургии; могу провести несколько курсов по земной биологии.

— Слово «поэзия» не переводится машиной, — заметил Хедрик.

— Позвольте мне привести пример, — сказа л Ред и я заметил, что он коснулся машины пальцами, когда произносил эти слова, — я составлю стихотворение, посвященное Харле. Слушайте!

Декламируя, Ред акцентировал рифмы, которыми пичкал компьютер, и звуки, выходившие из машины, меняли свой тон в соответствии с ритмом гораздо красивее, чем в моем пересказе. А переводная машина напевала с тремоло и хрипотцой, нехарактерной для машин — это О'Хара манипулировал диафрагмой динамика.

Я понял, что если бы глаза девушки могли выражать чувства, то они засияли бы от удовольствия, потому что она подняла ногу и похлопала подошвой по икре другой ноги, на которой стояла, чтобы поаплодировать поэту по-харлечиански. Этот жест бесстыдно открыл ее наготу.

Хендрик подвинулся к переводной машине и произнес самую длинную речь этого дня:

— Мы добавим ваши дисциплины в университетский учебный план, как факультативные, но сначала предлагаем вам жилье и записи с лекциями, чтобы вы научились нашему языку. Отберите такие дисциплины, какие желаете преподавать и представьте их регистратору на рассмотрение — он внесет их в университетский перечень. Летний семестр начинается через четырнадцать дней. Я приготовлю вам квартиры. Можете взять с собой необходимые для преподавания средства. За вами придут в шесть, если не надвинется шторм. Можете скатать ваш тент. Харлечиан не заинтересует ваша приманка.

Он повернулся, собираясь взойти на платформу, но тут девушка сказала ему несколько слов и он вернулся к переводной машине.

— Девушка Харла желает, чтобы Ред, награжденный кленовым листком, давал ей частные уроки по земной биологии.

Ред ринулся к переводной машине, чуть не сбив меня с ног и едва не прижав мною кнопку.

— В честь девушки с зелеными глазами, самое заветное желание моего сердца — давать ей частные уроки по земной биологии.

Прежде чем машина успела выдать перевод, я нажал кнопку ввода и задал вопрос:

— А что означает награждение кленовым листком?

Они выслушали и Хендрик снова проговорил что-то в переводную машину, повернулся и взобрался на платформу. И в то время, как Харла переносила машину на борт платформы, машина громко и отчетливо ответила, заклеймив Реда О'Хару прелюбодеем, а девушку с ореолом одухотворенности — проституткой:

— За выдающееся мастерство в прелюбодеянии! Как только летающая платформа удалилась, я повернулся к Реду.

— Тебе не кажется странным, что, несмотря на их высокоразвитую технологию, они не в состоянии предугадать погоду за шесть часов вперед?

Неожиданность темы и моя мягкость застигли его врасплох, но он ответил сразу:

— Нет, не кажется, учитывая скорости потоков в 500 узлов на высоте трех с половиной километров над поверхностью суши.

— Я вспоминаю, при посадке ты что-то говорил о попутном ветре… Оставь в покое безделушки… Я хочу кое-что проверить.

Я повернулся к переводной машине, нажал кнопку ввода и спросил:

— Приведи харлечианский эквивалент слова «Бог». Машина, хрипло и утробно из-за помятой диафрагмы динамика, промурлыкала:

— В харлечианском языке эквивалента этому слову нет. Самое близкое понятие — слово «декан».

Я ввел в машину слово «Небеса» в значении «Рай».

— Точным харлечианским эквивалентом слова «Небеса» в значении «Рай» является слово «Харлеч».

— Эй, Ред! — воскликнул я. — Ты представляешь! Эти пучеглазики думают, что их планета — рай!

— Мне это подходит, — откликнулся Ред с нескрываемым энтузиазмом.

Я тоже чувствовал себя приподнято, хотя и по другой причине. Не имея понятия о боге, Харлеч созрел и был готов для жаждущей руки жнеца. Эти проститутки с лицами ангелов будут одарены душами.

Наши микрофильмы были упакованы и подготовлены, павильон был скатан и помещен в склад, корабельные датчики настроены так, чтобы нанести электрический удар любому, кто бы ни попытался войти в корабль без моих полномочий, и все футбольные болельщики исчезли, когда из рощи, двигаясь со скоростью марафонского бегуна, вынесся юноша, одетый в черную тунику. Он нес в руке свиток пергамента и, едва завидев нас, устремился к нам и вручил свиток. На нем было написано по-английски:

Декан Бубо шлет свои поздравления людям Земли.

Декан Бубо

Податель сего свитка студент Йон сопроводит вас к квартирам в преподавательской секции Университета 36. Возьмите с собой лишь материалы, необходимые для ваших курсов. Все другие потребности будут обеспечены. Лингвистические ленты для оказания помощи в изучении нашего языка уже приготовлены.

В течение восьми дней представьте перечень ваших дисциплин регистратору. В Университете соблюдается полная академическая свобода. На темы преподавания не налагается никаких ограничений. В виду того, что ваши курсы будут факультативными, рекомендуется преподавать только такие темы, которые будут привлекать студентов.

— О, Иисус! Великая Хартия вольностей, — изумился Ред. — В послании говорится — преподавай, что хочешь.

— Если сможем привлечь студентов, — отметил я. — С таким низким коэффициентом любознательности у этих существ, может оказаться, что мы будем читать лекции пустым стенам.

— А мы дадим объявления, — ответил Ред.

Наш гид показал на рощу и мы подняли саквояжи и последовали за ним. Я надеялся, что за нами пришлют летающую платформу, но харлечиане явно не заботились о соблюдении дипломатических тонкостей. Пришлось спускаться в подземку.

Нам не предоставили никаких носильщиков — факт, который избавил меня от замешательства, так как я никому не позволил бы нести мою библиотеку. В ней были микрофильмы всех известных мне наук, философских принципов и истории Земли, изложенных соответственно — для восприятия инопланетянами. Единственной неприкосновенной, запрещенной для преподавания, была военная наука — вероятно, единственная дисциплина, по которой и я, и Ред были экспертами, и по которой мы имели квалификацию преподавателей.

Хотя военная наука была искоренена из наших картотек, она всегда оставалась у меня в уме. Нас обучали, как оценивать военный потенциал планеты, как анализировать ее оборонные возможности и как выявлять места тактической уязвимости. Если бы было решено, что планета находится на низшем, чем Земля, уровне, то ее потенциал для колониальной эксплуатации был бы неоценим.

И когда прибудут большие серые корабли Земли, возникая из тумана пространства в боевом строю, эскадрильи развернут боевые действия в соответствии с информацией, доставленной высшему командованию зондом Адамса-О'Хары. За открытие этой планеты нас обоих произвели бы в лейтенанты.

Несмотря на это предполагающееся вознаграждение, я чувствовал, что бремя наблюдений целиком ляжет на меня; так как младший лейтенант О'Хара явно рассматривал Харлеч как филиал дома Мадам Чекод. У моего младшего офицера будет невпроворот собственных забот, пока он не обратит свои плотские аппетиты к вящей славе Земной Империи.

Когда мы приближались к трилону, мерцание которого уже можно было различать сквозь деревья, О'Хара внес предложение, которое подтвердило истинность моей оценки:

— Джек, предлагаю прочитать курс лекций по эмоциям. То сказочное дитя, которое оказалось таким сговорчивым вот тут, — он показал на место у тропы с таким видом, словно собирался водрузить там исторический памятник, — функционировало, как часы на алмазных подшипниках, и с неменьшим энтузиазмом, чем я.

Мы вышли на открытую прогалину с вышкой, высоко поднимавшейся над нами, три устоя которой, сходящиеся у вершины, были установлены на бетонных опорах. Между устоями не было поперечин и они, казалось, были сделаны из сплава меди. Почва вблизи устоев была оголена от травяного покрова. Чем бы ни было это устройство, оно было слишком сложным, чтобы служить просто знаком входа в подземку, но и не было лазерно-лучевым подпространственным излучателем.

По спиральному пандусу мы спустились на перрон подземки. Сосчитав шаги и прикинув угол спуска, я определил глубину перрона от поверхности в двенадцать метров, а не в четырнадцать, как оценил Ред. Множеством бомб, проникающих под землю, нацеленных на вышки, можно было разрушить транспортную систему планеты в самое короткое время. Стоя на перроне, и случайно заглянув в туннель, я обнаружил, что он освещен так же хорошо, как и перрон. Блики на гладкой поверхности туннеля указывали на то, что он пробит лазерами.

Харлеч имела науку, способную защитить планету от нападения из космоса. Сумеет ли планета мобилизовать эту науку после того, как подготовленная в тайне атака вдребезги расколотит транспортную систему, это уже другой вопрос.

«С точки зрения тактики, одним из явных пунктов атаки должны стать вышки», размышлял я, когда шуршанье, доносившееся из устья туннеля, переросло в грохот, и к перрону подкатил трехвагонный поезд. По кивку гида мы вошли в третий вагон, прошли по проходу и сели. Ни один из пассажиров не взглянул на нас, хотя никто из них не читал и не разговаривал с соседями. Судя по живости поведения пассажиров, можно было предположить, что мы сели на катафалк, направлявшийся в крематорий.

— Да-а, Джек, — пробормотал Ред, сидевший рядом со мной, — этим существам следовало бы показать несколько эпизодов из «Жизнь может быть золотой» ради того, чтобы научить их эмоциям.

Комплекс, в котором размещался Университет-36, не был похож ни на одно из подземных сооружений, которые я когда-либо видел, включая даже реликт военного искусства времен внутрипланетных войн — Норадское убежище.

Прежде, чем мы добрались до центральной станции, поезд прошел через сортировочный зал, по крайней мере, с двадцатью параллельными путями. Эскалаторов, ведущих вверх, на центральной станции не было. Все проходы вели на громадную подземную площадь, которая вполне могла бы послужить загоном для мамонтов. Площадь и проходы были ярко освещены, хорошо проветривались и при этом в них поддерживалась ровная температура. По середине всех проходов, кроме самых коротких — тупиковых, со скоростью восемь миль в час в обе стороны двигались конвейерные ленты. Нам, обремененным саквояжами и рюкзаками, пришлось немного поупражняться в ловкости, когда мы попытались встать на них.

Мы проехали полмили до пересечения, где Йон показал, что нужно пересесть на другую ленту, на которой мы проехали еще три четверти мили.

— Нет, они — не лемуры, — прокомментировал Ред. — Они — кроты.

Йон соскочил с ленты и подвел нас к двери, с тремя харлечианскими буквами, указал на надпись и сказал: — Ред.

Мы вошли в большой кабинет с высоким диваном и двумя письменными столами. За одним из столов сидела девушка и, когда мы вошли, она что-то произнесла в интерком. Затем подняла глаза на Реда и из интеркома донесся голос, говоривший по-английски:

— Я — Веда, секретарь учителя Реда. Вы, Ред, можете разговаривать со мной по этому интеркому или по интеркому на вашем столе.

Эти существа уже подключили внутрикабинетные устройства связи к центральному кибернетическому транслятору-переводчику. И квартира Реда, наверняка, была нафарширована скрытыми подслушивающими устройствами.

Йон провел нас через дверь в просторную комнату со столом и прочей обстановкой, а через нее в библиотеку, уставленную шкафами с харлечианскими книгами, и в спальню со стенными шкафами и примыкающими к спальне туалетом с высоким комодом и душевым отсеком. За спальней даже имелась маленькая кухня с раковиной, холодильником, кухонным столом и высокими стульями. Все комнаты были аккуратно окрашены и убраны коврами, кроме отделанной кафелем кухоньки, но на стенах не висело ни одной картины.

Ознакомив нас с квартирой, Йонвернулся к столу и разложил карту подземного комплекса. Разговаривая с нами по интеркому, он показал наше местоположение относительно всего комплекса и местонахождение ближайших общественных учреждений: ресторана, больницы, универсальных магазинов.

— На Харлече, — проинструктировал он нас, — не принято смотреть на тех, к кому вы непосредственно не обращаетесь. Не следует выявлять личные отношения или задавать вопросы, пока не будет получено согласие, сказанное с употреблением местоимения «ты» — фамильярной формой обращения. Личные беседы не должны вестись в присутствии третьего лица… Перечень других менее значительных запретов вы найдете в вашем столе.

Ред взглянул на свои ручные часы и предложил мне встретиться через час в ресторане. Наш гид, очевидно, заметил его движение, так как произнес:

— На Харлече — двадцативосьмичасовые сутки, — и показал на маленькие часы на столе. — Если вы хотите носить часы, то вы можете получить их здесь, — он показал место на карте.

— Что я могу употребить в качестве денег, Йон? — спросил Ред. Слово «деньги» прозвучало из интеркома по-английски и я понял; что оно не переводилось; но харлечианин интерпретировал его по контексту.

— Все вещи на Харлече приобретается по требованию.

Моя квартира, пятидесятью метрами далее по туннелю, была точной копией квартиры Реда. Имя моей секретарши было Риса и при короткой служебной беседе со мной, Йон добавил одну деталь, которую опустил в беседе с Редом.

— Если вам захочется заняться сексом, позовите Рису.

— А почему вы этого не говорили Реду? — спросил я.

— Он носит значок в виде кленового листа, так что он сам знает. Я могу быть свободен?

Наклонившись к интеркому, я довольно грубо сказал:

— Да. Но сначала отправьте эту девушку и дайте мне секретаря мужского пола.

На Харлече все делается быстро. Когда часом позже я вышел в приемную, освеженный и побритый, мне представился парень с прыщавым лицом.

— Я — Гэл, секретарь учителя Джека.

Наш ресторан оказался автоматом; еда была похожа на кушанья Земли, хотя в большинстве своем блюда были овощными, а мясо напоминало бифштекс. Вокруг за столиками сидело свыше сорока обедающих и все соблюдали главное табу. За харлечианским кофе я обсудил с Редом находящееся под запретом прямое разглядывание.

— Видимо, это табу возникло из потребности в уединении, из-за стесненности жилого пространстве. И пустая болтовня исключается запретом частных бесед в присутствии третьих лиц.

— О, да, — восхищенно подтвердил Ред. — А как чудесно наслаждаться любовью без препятствий в виде пустой женской болтовни. Там, где нет постели, не может быть постельных разговоров.

— Не хочешь ли ты сказать, что уже переспал с Ведой?

— Правильнее было бы сказать, что я произвел ее эскалацию, — непонятно ответил Ред. — И все во имя биологической науки. Если эти существа смогут давать потомство от людей, то это поможет им при получении статуса человека.

— Твои эксперименты беспочвенны, — возразил я, — так как эти безбожные существа не обладают военными познаниями.

— Ну, насчет этого у меня есть особое мнение.

Это было загадочное замечание, но я не рискнул расспрашивать его дальше, так как у меня было несколько собственных идей, не подлежащих афишированию. Поэтому мы переключились на теоретические поиски причин, вынудивших этих существ к подземной жизни. Мы сошлись на том, что их сюда загнала в прошлом либо межконтинентальная ядерная война, либо ее угроза.

Однако, эта теория начала выглядеть несостоятельной, когда нас стали подвергать наркозу и мы проводили по 14 из 28 часов в сутки в изучении харлечианского языка.

Я потратил четыре дня на изучение этого языка, в котором не было никаких связок, союзов и сослагательных наклонений — условности, противоречащие фактам, харлечианами не признавались. Полный словарь харлечианского языка, включая технический словарь и прочие другие, состоял менее, чем из сорока тысяч слов, несмотря на тот факт, что флора планеты была подобна земной. Однако, на планете было гораздо меньше разных животных.

Слова образовывались из более простых путем комбинирования. Например, слово «поток» обозначал жизнь и движение. Воздух был «небесным потоком», вода — «почвенным потоком», приливы и отливы — «морским потоком», электричество — «энергетическим потоком». Если смысл корневого слова был постигнут, то конструировать комбинации, доступные пониманию окружающих, было уже просто. Поездка в кино, например, могла быть выражена как «поток ног в дом с потоком света».

Я стряхивал гипнотическую дремоту только для приема пищи и на второй день уже улавливал обрывки разговоров вокруг. В то время студенты готовились к сдаче последних экзаменов зимнего семестра и их разговоры были ограничены учебной тематикой. Ритм речи напоминал ритм земных скандинавских языков.

На третий день я достаточно справлялся с языком, чтобы рискнуть посетить университетские учреждения и был поражен, когда посетил университетскую больницу. В ней было большое и оживленное родильное отделение для учащихся, но не было отцов, расхаживающих по приемной. Няня проинформировала меня, что запись отцов не производится, поскольку отцовство имеет чисто академический интерес даже для матерей.

В некотором смысле, эта планета, называемая ее обитателями Раем, имела сходство с христианским раем — здесь не было бракосочетаний. Харлеч являлся планетой незаконнорожденных.

В университетском комплексе я мог проследить весь жизненный цикл индивидуума вплоть до смерти, так как криогенный морг имел на галерее смотровое окно для студентов-наблюдателей. Теда завозили в морг и разделывали, для сохранения органов, без всяких церемоний на виду у публики. Если тело было слишком старо для использования, его отвозили в крематорий. Меня устрашило хладнокровная сноровка, демонстрируемая персоналом с языческим равнодушием к ритуалу.

Учителей в туннелях встречалось очень мало. Большинство зрелых особей, встречавшихся среди студентов, относилось к обслуживающему персоналу.

Ред на овладение языка потратил пять суток, и незначительное различие в наших лингвистических способностях не следует приписывать его медлительности. Я предполагал, что Ред нарушает учебный сон на длительные сроки и мои подозрения подтвердились вечером шестого дня. Я сидел в библиотеке, просматривая земные учебные фильмы, когда зазвонил телефон. В трубке прозвучал веселый голос кельтского звездного пирата, говорившего по-харлечиански:

— Джек, дружище, давай-ка пропустим по чарочке в честь присуждения мне степени. Встретимся в ближайшей таверне в десять вечера.

— В какой еще таверне?

В ходе занятий языком я выяснил, что на планете существовали крепкие напитки, но у меня не было никакого представления о том, где можно было бы раздобыть спиртное.

Ред дал мне туннельные координаты заведения неподалеку от Факультетского ряда.

— А почему не сейчас? — спросил я.

— В девять часов вечера я даю интервьюновой секретарше.

— А что стряслось со старой?

— Ничего, Джек. Эта маленькая финтифлюшка все еще хорохорится, словно горизонтальная кофемолка. Но ей нужна помощница.

— С какими-нибудь особенностями?

— С большим крутящим моментом…

— Ред! Ты пьян?

— Чуточку есть. Двигай-ка в бар и догоняй меня, если это не противоречит твоей религии.

— Ну, — ответил я, — священное писание говорит, что немножко вина для аппетита выпить не грех.

Вот так я надумался пойти в бар до того, как появиться Ред и встретить его там. Устав Флота разрешал приводить опьянение в качестве оправдания, когда космических моряков обвиняли в незначительных нарушениях секретности, в невоздержанных разговорах или связях, неподобающих офицерам. В эту ночь я вознамерился, осторожно направляя беседу, заставить Реда проговориться. И если пьянство должно стать ценой за достижение высокой цели, то более благородным качествам моего естества придется вытерпеть небольшую трепку в полете.

Поддерживаемый сознанием выполнения правого дела, я направился в бар. Я не просто хотел, я страстно желал опустошить с приятелем моих бурных дней несколько бокалов чего-нибудь покрепче.

 

Глава пятая

Ред нашел бар, должно быть, с помощью волшебной лозы или благодаря присущему ирландцам нюху на спиртное. На баре не было ни неоновых знаков, отмечающих его, ни военного полицейского, патрулирующего перед ним, — только надписи на двери, которые переводились примерно так: «Здесь есть сильная вода», и «К вашим услугам огненная вода».

Бар оказался коктейль-холлом, освещенным мягким светом, с креслами, столиками, высокими табуретами у стойки и щелканьем харлечианских голосов на фоне звуков флейты, производимых автоматическим электронным органом. Я заказал виски и пиво у стойки, чувствуя настоящую тоску по родным старым временам шумных ссор, пьянок, плотских грехов, и ностальгия моя усилились, когда из-за столика поднялась девушка и подошла к стойке, чтобы сделать заказ. Ожидая выполнения заказа, она мягко выговорила, едва шевеля уголками рта:

— Как насчет того, чтобы «размять бедра», дылда?

«Размять бедра» — жаргонное выражение, означающее процесс, сопровождаемый качанием бедер. Холодно и официально я ответил ей, что не люблю «качать бедрами», и она вернулась за свой столик. Подавляя приступ ностальгии, я выпил виски и для полировки принялся потягивать пиво, размышляя о райской жизни и награде за добродетель — об отсутствии синяков, похмелья и раскаяния в содеянном по пробуждении в понедельник утром. Не успел я прикончить второй бокал, как дверь в бар отворилась и ввалился вдрызг пьяный Ред О'Хара. Обнажен и непристоен!

На этот раз харлечианскому запрету на разглядывание людей угрожало массовое нарушение. На Реде была одежда шотландского горца, зеленая шотландская шапка и сложенный вдвое шотландский плед, перекинутый через плечо. К талии и ногам был привязан кожаный кошелек, а под кильтой такой короткой, что заставила бы шотландца покраснеть, красовались покрытые розовым мхом стволы дубков — корявые ноги Реда. Он был без шорт. На передней части пледа располагались, словно военные знаки отличия, пять наградных кленовых листков.

— Во имя чего?.. Как?.. Где ты раздобыл такую мини-кильту?

— В гроте портного, — проорал он по-харлечиански, — на углу южного шестого туннеля и западного восьмого холма. То, что эти лупоглазенькие кенгуру не могут сделать руками, они могут сделать пальцами ног… Мак, мне как обычно…

По тому, как бармен отозвался на Мака и стал смешивать двойное виски с порцией пива, я понял, что О'Хара не только нашел это место, но уже успел стать здесь завсегдатаем.

— Убавь громкость, — сказал я, — эти субчики могут обидеться.

— Пусть попробуют! — проревел он, грозно взглянув на сидевших в баре выпивох. — Я обобью о потолок несколько этих голов на лебединых шеях… И не бойся, Джек. Эта планета биологически вырождается, — тут его голос понизился до шепота, который однако проникал через закрытую дверь и разносился по туннелю. — Знаешь, почему эти кроты живут в норах? Они боятся погоды наверху… Ну, за Землю, парень! За планету, порождающую ад и настоящих мужчин!

— За Землю! — повторил я, чокаясь с Редом.

— Мы с тобой попали в полностью демократизированное общество, Джек, и знаешь, почему? У этих кузнечиков с совиными глазами недостает прыти создать правительство. Они не могут воспитать вождей. Эх, парень, я вижу в этом ужасно благоприятную возможность учредить трон. На планете, где все жители — сплошные калеки — и однорукий может стать королем.

— Ладно, Ред. Разыграем трон. Если выпадет решка — я буду королем, а если выпадет орел — ты станешь премьер-министром.

— Уж таков жребий О'Хары, — моментально отреагировал Ред, выдав этим, что он не так уж и пьян, как притворяется.

— Повторить, — окликнул я бармена.

Я умел соображать, будучи пьяным, и нюхом учуял игру, несогласуемую с моей собственной.

— Джек, мы должны основать здесь свою собственную маленькую колонию. Обойдемся без МУКа.

— Осторожно! — вспыхнул я. — У этих стен есть уши. Межпланетное управление колониями было квазивоенным учреждением, а в этой комнате могли сидеть харлечианские агенты.

— Если ты предлагаешь организовать заговор, — добавил я по-английски, — с целью лишения Земли колонии, то из твоих останков нечего будет пожертвовать в банк органов. Ну, а теперь скажи мне, — я снова заговорил по-харлечиански, — по какому поводу ты вырядился в кильту?

— Реклама, парень. Взгляни-ка, — он полез в свой кожаный кошелек и вытащил пачку отпечатанных типографским способом визитных карточек. — Мы ведь преподаватели необязательных предметов, вот я и привлекаю студенческий контингент. Взглянув на лежащую сверху пачки визитку, я прочел:

Учитель ДЖЕК

Специализирующийся на предметах, не относящихся к этому миру

Единственный голубоглазый учитель на Харлече

Я был тронут его заботой, хлопотами по поискам печатника и тем, что он заказал визитки для меня, но вынужден был указать ему на явную ошибку.

— Ред, я — не единственный голубоглазый учитель на Харлече. Ты ведь тоже голубоглазый.

— О, нет, — сказал он, — твою визитку надо читать вместе с моей. Вот, читай, — и он вручил мне свою визитку.

Учитель РЕД

Специализирующийся на предметах, не относящихся ни к какому миру

Единственный голубоглазый рыжеголовый учитель на Харлече

Он переиграл меня, но я не выразил никакого возмущения, так как меня гораздо больше разбирало любопытство, касающееся другой части его туалета. Пряча в карман визитки, я заметил:

— Спасибо тебе, Ред, но каким образом ты заработал этот пучок кленовых листьев?

— Ты же знаешь, как я заработал первый, — ответил он. — А остальные были вручены мне за отличные успехи при изучении языка. Я сменил четырех домашних учителей, прежде чем справился со своим ирландским акцентом. Вот этот нижний — от Харлы. Помнишь девушку, регулировавшую объектив переводной машины пальцами ног?

— Как же не помнить, — заметил я, — вдохновительницу твоей любовной лирики.

Взгляд Реда стал задумчивым.

— Когда эта девушка закрутила своей коленкой, меня сразу же сразила любовь с первого взгляда… Она учила меня неправильным глаголам.

— В харлечианском языке нет неправильных глаголов, — запротестовал я.

— Вот как! — Ред печально покивал головой и дал бармену знак повторить заказ. — Так вот, та неутомимая любительница покачать бедрами побуждала меня… Джек, ты же — теолог. Любовь — даяние, правда?

— Частично, да, — ответил я.

— Моя благотворительность очень истощает меня, — пожаловался Ред. — Я начинаю чувствовать себя как казна общины, состоящей из одного человека.

— Ну, так прими обет воздержания, — посоветовал я.

— Ни в коем случае! — испугался Ред. — Щедрость — моя единственная добродетель и я намерен поддерживать ее. Между прочим, ты очень смутил того парня, Йона, когда потребовал секретаря мужского пола. Уж не вздумал ли ты опорочить доброе имя Земли?

Так как я не рассказывал Реду о замене секретаря, то я гораздо больше был удивлен его осведомленностью, чем гнусным намеком на то, кем я стал по его мнению. Мне стало ясно, что сплетни и пересуды не чужды студентам Харлеча.

— Нет, — возразил я, — я отстранил девицу, чтобы сохранить то немногое, что ты оставил от доброго имени Земли. Похоть есть зло.

— В этом я согласен с тобой, друг, — сказал он, — на все сто процентов. Похоть изнашивает меня. Может быть и мне следовало бы взять секретарем мужчину.

— Устал спать с девочками? — источал я участие.

— Устал от поднимания — так будет вернее, Джек. Семьдесят фунтов могут стать тяжелыми, если их держать горизонтально. Но проблема является не только физической. Вступают в действие законы экономики.

— Как же проявляются экономические законы на планете без денег?

— Когда товара навалом, его цена падает. Мне становится неинтересно, Джек. Здесь не отказывают ни в чем, кроме предоставления носильщиков, а я не радуюсь по-настоящему, если не нарушаю каких-нибудь законов: моральных, социальных или юридических.

— Таких как Устав Флота? — предположил я.

— Особенно Устав Флота, — подтвердил Ред, — но сейчас я пьян, так что ты не можешь предъявить мне обвинение.

— И я пьян, и потому слушаю тебя, — заметил я.

— Я хотел бы, чтобы ты преподавал курс по целомудрию и воздержанию. Ты в этом деле — мастак. Может быть, тебе удалось бы добиться успеха, осудить похоть и чувственность, научить их тому, что неразборчивость греховна.

— Повтори-ка заказ! — крикнул я бармену, скорее для того, чтобы подавить в себе ужас. Можно было подумать, что Ред прослушал курс, который я еще только замышлял. Повернувшись к О'Харе, я покачал головой.

— Читать харлечианам проповеди о греховности секса — все равно, что возражать против детской игры в «классики». Даже слово, которым они обозначают секс звучит также невинно, как сосательный леденец на палочке. «Размять бедра» — просто не может звучать достаточно грязно.

— Точно, — печально согласился Ред. — Грязно! Вот, как раз нужное слово. Секс вовсе не весел, если он не скрытен. Если бы здесь оказался брат Бен, он уж нагнал бы страху на этих деток. Заряд древней религии загнал бы им в промежность чувство вины. Это придало бы целомудрию цену, придало бы вкус любовным романам, сделало бы любовь разборчивой.

— И нарушило бы государственный закон о религии, — напомнил я.

— Забудь о законах, — сказал Ред. — Отчет составляем мы. В самом лучшем случае, пройдет два года, прежде чем комиссия по обследованию проверит планету для подтверждения отчета.

— Даже при этом, — возразил я, — эти существа не знакомы с концепцией греха — ни первородного, ни других. Как же они могут быть избавлены от того, чего не осознают?

— Джек, дружище, — сказал Ред и я почувствовал, что он заходит на посадку и сейчас выгрузит из трюмов суть своих замыслов, — я произошел от длинной линии церковных прислужников, хотя никто из них не принимал духовного сана. Мои гены верят во воспомоществование душам, но я только чту ниву, я не способен собирать урожай.

— Что-то я не расшифрую твое сообщение, — уклончиво заметил я.

— Я сказал вот что, Джек: я научу их грешить, если ты возьмешься за их спасение.

О'Хара был непревзойденным специалистом по выдаче буйных идей, но тут сама неблаговидность его плана придала ему искренность. Тем не менее я покачал головой, не желая обнаруживать личную заинтересованность в этом плане.

— Греху нельзя «научиться» с той самой поры, как дети иудеев познали Ваала, — назидательно произнес я.

— Я обдумывал темы для лекций, — не вступая в спор, продолжил Ред. — С видеофильмами о Земле, я, полагаю, смог бы провернуть курс по элементарным человеческим эмоциям. Женщины поддаются обучению. Я научил Харлу улыбаться, а сейчас она учится хныкать и стонать… Таким образом, я заставлю их пасть, а ты поймаешь их на крючок адского огня и вечных мук.

— Пойдем за стол и набросаем наш учебный план, — предложил я, забирая со стойки напитки. Я вел Реда от стойки к месту нашей преподавательской конференции, как баран-Иуда, ведущий овец на заклание. О'Хара, великий мастер обмана, перехитрил себя. Он заставил меня делать то, что я намеревался сделать сам, обманом добившись от него молчаливого согласия. Теперь же вместо молчаливого свидетеля Ред становился активным соучастником.

За два часа Ред и я выработали план занятия. Я стану преподавать три последовательных курса: курс по обычаям, этике и ценностям людей, логически сменяемый курсами по земной религии-1 и религии-2. Ред же должен был проводить параллель и подкреплять мои курсы занятиями по элементарным земным эмоциям, сменяемыми двумя обзорными курсами: курсом по любви, ухаживанию и бракам, и курсом по земным обычаям, фольклору и суевериям. Мы договорились исключить все, кроме мимолетных ссылок, относящееся к буддизму, исламу, индуизму и коснуться иудаизма в религии-1 только в качестве фона к христианству. Моим козырным, но рискованным разделом курсов стала эстетика и благоговение, а Реда — земная драма. И мы оба взяли по еженедельному уроку в гимнастическом зале для показа земных игр и спорта.

При обсуждении курса по христианству, первоначально названного религией-2, мы поспорили. Ред придерживался семи Таинств католической церкви, а я возражал против телесного вознесения Марии на Небо и ее провозглашения Королевой ангелов. Ред упрямо продолжал проталкивать в религию концепцию главенства женщины, пока я прямо не подколол его:

— Слушай, Ред, ты в самом деле хочешь видеть ангела, которому дана власть над мужчинами?

Он размышлял всего одно мгновение:

— Ты прав, Джек. Свергни ее с престола.

Мы завершили составление программы и Гэл отослал ее в регистратуру. Студентка, помощница регистратора, заверила наших секретарей-студентов, что немедленно сделает все, что нужно и проследит, чтобы наша программа попала в каталог. Со времени нашего прибытия в комплекс, мы еще не встречались с преподавателями, если не считать наших учителей языка.

Из-за того, что наши предметы были факультативными, без сдачи зачетов по ним, существовала вероятность, что мы вообще окажемся без студентов. Мы не смели рассчитывать на ценность наших персон, как экзотическую диковинку, потому что интеллектуальное любопытство харлечиан казалось минимальным даже при наличии потрясающе короткой шотландской юбки Реда и моих благопристойных длинных брюк. Ред в своей кильте представлял собой ходячую рекламу, но саморекламирование не достигало цели. С другой стороны, оно было успешно для дела, так как, когда вечером мы встретились в пивной, его утреннее возбуждение улетучилось и он выглядел изможденным.

К этому времени он уже шатался под грузом кленовых листочков, приколотых к пледу.

— Почему бы тебе не начеканить золотых листочков — по одному за каждые десять зеленых, — предложил я, — и не облегчить свое бремя.

Он принял мое предложение, но на следующий день все равно пошатывался под тремя золотыми листочками и пятью зелеными.

— Моя щедрость убивает меня, Джек, но я не могу разбить сердца этих девушек полным отказом.

Появившийся на доске у столовой утром, за два дня до начала занятий, бюллетень нисколько не поправил наше моральное состояние.

«Согласно предложению регистратора, факультет примитивной антропологии добавил в учебный план факультативные предметы, преподаваемые инопланетными преподавателями: учителем Джеком и учителем Редом. Студентов, желающих прослушать эти предметы, просят воздерживаться от комментариев по поводу уродливых ног и строения глаз инопланетян.

Декан Бубо»

Когда Ред увидел уведомление, он разразился потоком бранных выражений, вызвавших бы отвращение даже у нерелигиозного человека, и гордо зашагал к канцелярии.

— Куда ты направился? — окликнул я его.

— Загнать в угол этого неуловимого администратора… этого пучеглазого Бубо.

В свою очередь, извещение поразило и меня. Во времена докосмической мифологии, космос был наводнен жукоглазыми чудищами. Мифы оказались неверными. В космосе существовало только два косоглазых и кривоногих чудища: Ред О'Хара и я.

Ред не смог найти Бубо. Он позвонил, чтобы пожаловаться, в тот же вечер, но получил извинение от секретаря Бубо, студента. Оказывается, это он написал это извещение, выполняя просьбу Гэла, который полагал, что оказывает нам услугу, рекламируя наши дисциплины. Утром на доске бюллетеней висело новое извещение:

По предложению учителя Реда, курсы, преподаваемые инопланетянами, преобразуются в новый факультет свободных искусств. Студентов, желающих прослушать эти курсы, просят воздерживаться от комментариев по поводу уродливых ног и строения глаз инопланетян.

Декан Бубо

Запоздав на завтрак, Ред с удовлетворением объяснил измененную редакцию извещения.

— Никакой землянин не стерпит подчинения приказам жукоглазого руководителя факультета. Я добился своего!

Накануне открытия семестра мы довели нашу рекламную кампанию до кульминационной точки, развешав по обеденным залам большие плакаты. Расположенными по кругу буквами, отпечатанными красным на бледножелтом фоне, плакаты превозносили чудесные лекции, предлагаемые учителем Редом и учителем Джеком. Главная мысль была чисто в стиле О'Хары: «… вострепещите перед Лепреконами! Испытайте чудо Спасения!»

Я чувствовал, что Ред наобещал больше, нежели я смог бы выполнить по последнему пункту, но было утро, и Ред все еще бурлил, как наливаемая в стакан газировка.

— Не сомневайся, дружище. При содействии О'Хары ты сможешь это сделать.

От Гэла я узнал, что список класса не давался преподавателям до тех пор, пока не начнутся лекции, и что сорок студентов считалось максимальным числом, разрешенным для одного класса. Пока длилась наша рекламная кампания, мы работали вслепую, поэтому Ред отпечатал и прикрепил к стене моей квартиры рекламный лозунг: «Попади в сорок!»

Если бы мы могли использовать телевидение, то я уверен, Ред уже привлек бы его. В столовой стояли телевизоры, а в университетском комплексе даже существовала радиовещательная студия, но и телевидение и радиовещательная сеть оживали только на время передачи официальных сообщений. По словам Гэла, они когда-то пытались развить телевидение на Харлече, но почему-то бросили эту попытку.

В день открытия занятий по местному телевидению показали декана Бубо, который выступил с приветствием к студентам, только что прибывшим в комплекс. Бубо оказался маленьким лысым человечком, а его речь длилась не более минуты. Он посоветовал вновь прибывшим обращаться за информацией к преподавателям только в случае, если таковой не оказывалось в каталоге.

Когда каталоги прибыли в кабинеты, мы нашли наши предметы среди других четырехсот двадцати предметов, перечисленных в алфавитном порядке.

День открытия принес мне разочарование. Первой лекции по земным ценностям внимало шесть студентов, а на первой лекции по земной эстетике их было восемь. Моя послеобеденная лекция по ценностям привлекла двенадцать студентов, зато на лекции по эстетике их число снизилось до шести. И все же не малое количество слушателей причиняло мне больше всего огорчений.

Аудитория располагалась четырьмя ярусами, подымающимися от кафедры к противоположной стене; столов не было — только высокие скамейки, а так как они располагались друг над другом, то скамейки каждого яруса хорошо просматривались от кафедры.

В обычных отношениях со студентами, их нагость не доставляла мне никаких проблем ввиду моего более высокого роста, но здесь, в аудитории, поднимая глаза на студентов, сидящих на скамьях, я приходил в замешательство от предстающего передо мной вида. Смотреть на лица студентов мне запрещало табу на разглядывание лиц тех, с кем вы непосредственно не разговариваете. Опустить взгляд ниже мне не позволяло земное табу на рассматривание наготы женщин, а контингент слушателей моих курсов в большинстве своем состоял из особей женского пола.

Но мне нужно было сделать перекличку, чтобы распознавать студентов, и я выбрал нечто промежуточное: я останавливал взгляд примерно на уровне солнечного сплетения и пытался запомнить голоса студентов по форме диафрагмы. Я не мог затемнить аудиторию. Для этого не было повода, потому что для вводной лекции, одинаковой для всех моих классов, наглядные пособия и показ слайдов еще не требовались. И вот я мучился, изобретая способы, помогающие мне преподавать, не нарушая ни одного из этих табу.

Я вычертил на доске небесную карту, чтобы показать положение Земли в Галактике относительно Харлеча и его солнца, затратив на это двадцать минут вместо рассчитанных десяти.

В конце концов, я вынужден был повернуться и встать лицом к классу, превознося красоту моей родной планеты, радости жизни, живущих на ней, и успехи космических разведчиков. И я нашел выход — я поднял глаза к потолку и продолжал:

— Вид звезд и луны ночью и облаков днем — это видения исключительной красоты. Мы также когда-то влачили существование в пещерах, но красота Земли повела нас навстречу опасностям жизни на поверхности планеты.

Однажды подняв глаза к потолку и обозревая воображаемые небеса, я уже не смог опустить их вниз. Я не мог решиться опустить их снова и уповал на то, что мои студенты отнесут эту позу единственно на счет какого-либо из странных земных обычаев.

Этот день стал для меня самым длинным днем, тем не менее, мое вступительное слово о благопристойности, как земном обычае, я преподнес с пылом проповедника. О сокрытии членов, как искусстве эстетики, я не повествовал, а провозглашал с пафосом, но, когда я, в конце концов, отрывал глаза от потолка по окончании каждой лекции, в аудитории продолжала царить непристойность. Превозмогая себя, я сумел мельком взглянуть в лица студентов: они сидели, глядя перед собой пустыми глазами, не делая никаких заметок, только слушая, и в бесстыдстве своей наготы они были подобны Адаму и Еве до грехопадения.

Встреча с Редом в таверне началась довольно уныло. Сравнив наши выводы, я с некоторым удовлетворением отметил, что средняя численность его классов была на полтора студента меньше, чем в моих классах. Кампания, рекламирующая Реда, потерпела неудачу, а методы, рекламирующие меня, оказались более эффективными.

— Наверное, ты пострадал от того, что перестарался, — предположил я. — Наверняка, было бы лучше, если бы ты надел под свою кильту шорты.

— Верно, Джек, — сказал он, — ответ, должно быть, заключается в твоих клетчатых штанах — всем интересно, что в них спрятано…, - вдруг лицо его просветлело. — Джек, мы добудем себе еще студентов!

— Как?

— Я стану носить свои счастливые трусы.

— Ты уже сыграл своим тузом, — сказал я, — тебе нечем играть.

— Нет, я козырну трусами! — заартачился он. — Это была моя ошибка. Кроме того, у меня слабый голос и мне трудно читать лекции, поэтому трусы могут помочь отвратить от меня студенток. Я стану более разборчивым, не оскорбляя щедрости и великодушия милашек. А та златовласка дала мне идею…

— Тебя отвлекла их обнаженность? — спросил я, потирая все еще ноющую шею.

— Еще чего! Наоборот, это помогло мне сделать перекличку, так как лица у них, на мой взгляд, все одинаковые.

Я рассказал ему, как я обошел этот вопрос, уставившись на потолок.

— Вообрази себя гинекологом, — предложил Ред, — и гляди на них, как на объекты, а не как на субъекты.

— Сегодня ночью я буду молиться, — сказал я, — и да придет ко мне озарение.

— Ладно, — согласился он, — с помощью Господа нашего и моих зеленых в горошек трусов мы спасем этот семестр.

В тот вечер, оставшись в кабинете один, я размышлял о проблеме наготы, о собственной неловкости в присутствии нагих и о позиции, какую я должен занять по отношению к харлечианскому безразличию к наготе. Как космонавта, меня готовили не слишком обращать внимание на странные обычаи и, теоретически, мне следовало бы относиться к подобным вещам так же безразлично, как, например, к бабуинам. Харлечиане были не людьми, а гуманоидами, и обычаи расы навсегда отрезали их от Мирового братства. Но уже только то, что я размышлял об этой проблеме, не позволяло укрыться от нее за дверями с надписями: «Высокомерие» и «Чувство расового превосходства».

Совет О'Хары занять объективную позицию был правильным, но требовал некоторого времени. Слишком долго я рассматривал эти проблемы субъективно. Одним словом, я запутался. Мой механизм реагирования разучился отвечать на раздражения еще тогда, когда брат Бен Пруитт обучал меня мудрости самоотречения. Неужели во мне произошла замена прежней похотливости нынешней излишней щепетильностью?

В конце концов, я напал на решение.

Моя первоначальная попытка избежать конфронтации была попыткой труса и теологически необоснованной. Лицезрение соблазна и сопротивление ему — вот что укрепит мои духовные силы. Я должен принять создавшееся положение как вызов и благословение, потому что именно вызов и благословение должны помочь мне перебороть в себе самый великий грех, все еще гложущий естество — вожделение к плоти.

Одно дело — смотреть в лицо теоретического дьявола в тиши кабинета, и совсем другое — сойтись с дьяволом в рукопашной схватке. На следующий день мои классы увеличились в среднем на три с половиной особи женского пола, на третий день — на четыре с половиной, на четвертый — на восемь. Гэл, мой секретарь, объяснил это так:

— Академическая свобода распространяется и на студентов. За вашими лекциями в первый день наблюдали разведчики с других курсов, отсылавшие доклады на свои факультеты. Они доложили, что вам нужно набрать сорок студентов.

Спустя три недели О'Хара и я набрали по сорок студентов. Раз все скамьи в аудитории были заняты, перекличка становилась излишней, но я все же сделал ее — по эстетическим причинам.

Нигде на Земле нет такой культуры, которая бы рассматривала половые органы как объекты красоты, хотя бы и прикрытые фиговым листом, и земные традиции сговорились с врожденной благопристойностью затуманить мои несовершенные наблюдения в течение первой недели, но теперь я воспротивился традициям земных культур. Хотя я так и не добился полной объективности, но достиг равновесия между похотью и щепетильностью, которое позволило мне притвориться безразличным и наблюдать и оценивать свои наблюдения со все возрастающим совершенством.

«Долой фиговые листки» никогда не станет лозунгом Джека Адамса, и я ревностно продолжал читать лекции по благопристойности. Я возлагал большие надежды на слайды с дамскими модами, взятыми из той эпохи, когда ноги относились к «органам», и открывшаяся лодыжка вызывала стыдливость и смущение, но вынужден был отдать должное противнику.

Как советовал Ред, а архитектор при проектировании аудиторий, очевидно, имел в виду то, что мне придется это делать, я продолжал делать перекличку в харлечианском стиле — ни разе не нарушив табу на разглядывание лиц. В самом деле, лица студентов оставались для меня расплывчатыми и безымянными пятнами, пока то, что Шекспир так странно назвал «недозволенным местом» не начало приобретать черты индивидуальностей: степенной Орлис, смешной Алиты, Кары с золотыми волосами.

В моем представлении Кара обладала грацией и красотой, а также качеством, которого я сначала не мог определить. Я полагаю, именно Кара более, чем кто-либо другой, вдохновила меня ввести в харлечианский язык английское слово «красота», чтобы заменить употребляемое ими громоздкое сложное слово. Она стала моей золотой студенткой, любимицей учителя и, боясь разочарования, я никогда не смотрел на ее лицо. Ее холм Венеры вздымался как безупречно овальный сфероид, украшенный шелковистыми, как на кукурузном початке, вьющимися волосками. Незначительная эллипсность внешних губок придавала всему этому ту необыкновенность пропорций, без которой нет истинной красоты, а изгибы дарили дух радости, сочетающейся с ощущением покоя, и при этом все, казалось, источало счастье и безмятежность. И тем не менее, эманация этой прелести не поддавалась определению до тех пор, пока, однажды утром, вдохновение не одарило меня словом, которое включало в себя все — Кара была личностью.

В то время как я боролся за сохранение целибата, О'Хара боролся за достижение частичного воздержания, стараясь не обидеть своих милашек. Чтобы создать рычаги, которые разрешали бы ему делать среди них отбор, он учредил Орден Святого Георгия, отмечаемый знаком, который носили на шее на широкой красной ленте. Сам знак, Крест Святого Георгия, был отлит из бронзы, поверхность которой была анодирована до темно-зеленого цвета, а в центре располагался белый крест. Это был красивый предмет, имевший второе значение в том мире, которого харлечиане никогда не знали: это была персональная пощечина О'Хары Англии.

Согласно публично объявленным условиям, никакая девица не могла стать Дамой Ордена Святого Георгия, применив лобовую атаку на О'Хару. Чтобы заслужить Крест, претендентка должна была соблазнить Реда хитростью. Она должна была завлечь его и заставить ухаживать за собой — это был всего лишь первый барьер. Претендентка должна была сопротивляться настойчивости О'Хары, по крайней мере, половину харлечианского часа, длившегося около семидесяти земных минут.

Благодаря этому простому совету, который Ред причислил к моим звездным предложениям, и ношению нижнего белья, Ред добился восстановления энергии, которую он теперь мог направить на преподавание.

Его любимым курсом стала драма, но женским хитростям и обману обучались на его лекциях по элементарным земным эмоциям с применением наглядных и практических средств. Половина каждого часа отводилась показу «мыльных опер» с субтитрами на харлечианском языке.

Однажды я зашел за ним до окончания лекции по земной драматургии и у меня возникло подозрение относительно его преподавательских методов. Стоя за дверью, я слушал, как он говорил:

— Тогда как, пу-у-у-ф, огнедышащий дракон исчез, там стоял лепрекон в своем зеленом костюмчике, смеясь хе-хе-хе, хи-хи-хи, ха-ха-ха. Теперь все вместе: хе-хе-хе, хи-хи-хи, ха-ха-ха.

Вот тогда-то, в первый раз на Харлече, я услышал смех из уст харлечиан, и он был так же приятен, как звон колокольчиков, переходящий во взрывы неподдельного смеха.

И все же, когда Ред присоединился ко мне, я был обеспокоен. В соответствии с буквальным восприятием харлечиан, лепреконы и драконы существовали — потому что так говорил учитель Ред. И кельтское воображение О'Хары заселяло их умы демонами, которых мне придется изгонять, прежде чем я поведу их к Кресту, когда начну преподавать религию-2 — христианство.

Когда мы вышли из аудитории и он принялся восхвалять своих студентов, мне пришлось несколько притушить его энтузиазм. Они умели запоминать свои роли с одного единственного чтения, а в искусстве притворства они были непревзойдены.

— Все они — способные актеры, Джек, так как верят в свои роли, как в непререкаемые истины, — восторженно произнес Ред.

— Ну, если говорить о Евангелии, Ред, ты можешь причинить им вред, начиняя их головы суевериями и предрассудками.

— Нет, Джек, — возразил он. — Я подготавливаю их умы к тому, чтобы они поверили, когда придет твой черед рассказывать им о Боге, говорящем из горящего куста, о манне с небес и о нашем благословенном Спасителе, ходящем по воде, аки посуху.

О'Хара всегда смотрел далеко вперед.

Помалу мои лекции по благопристойности возымели действие, сначала среди учащихся смешанных классов. По мере того, как летний семестр приближался к закрытию, в моих классах появлялось все больше и больше студентов в трусах, и однажды утром, когда я обозревал аудиторию, я с чувством мучительного прощания обнаружил, что эллипс Кары прикрыт.

Только тогда я прекратил перекличку и мои студенты канули в анонимность.

Трусы стали массовым увлечением в комплексе. Мужские особи не хуже женских гонялись за модой. Понятно, что доминирующим фасоном стали зеленые трусы в горошек.

А затем по комплексу распространилось еще одно модное новшество. Однажды утром в аудиторию вошла девчушка с блестящими темными волосами и такими же блестящими темными глазами. На широкой красной ленте, одетой на шее, в ложбинке между ее грудями бросался в глаза зеленый с белым Крест Святого Георгия. Ред присудил свою первую награду!

В эту же неделю я засек еще один Крест Святого Георгия на особи женского пола, проходящей мимо меня по коридору. Эта гибкая молодая девушка, ходившая с необыкновенно волнообразными движениями бедер, чрезвычайными даже для Харле-ча, также была брюнеткой.

Прошло несколько дней, прежде чем я смог поздравить Реда за выбор соискательниц, так как темп работы вынудил нас отложить встречу в таверне до шестого дня, местного эквивалента пятницы при восьмидневной неделе. И вот тогда до меня дошло, что обе дамы были темноволосые.

— Я сыт по горло золотоволосыми ангелочками, — ответил он, — а сейчас я набираю состав исполнителей для телевизионной драмы, но ни одна из моих девушек не хочет играть Джульетту, потому что ее убивают. Атак как Джульетта — итальянка, то должна быть темноволосой.

— Так ты ставишь Шекспира?

— Девяносто минут основного времени по всенациональному вещанию, в шестой день через две недели.

— Как тебе удалось договориться? — спросил я. — Я полагал, что у Бубо монополия на телевидение.

— Монополии нет ни у кого. Это дело провернули студенты. Несколько моих студентов заправляют в телевидении постановкой пьесы.

— Какую же пьесу ты хочешь поставить?

— Я открываю сезон убийством Макбета его женой…

— Постой, Ред, — сказал я, — я читал Шекспира в высшей школе. Леди Макбет не убивала Макбета. Его убил Бэнко.

— Это технические детали. Я хочу, чтобы леди Макбет сыграла роль матери Гамлета — это придаст больше чувств сцене кровосмешения, в которой Гамлет обвиняет мать в убийстве его отца, чтобы разделить ложе с братом Макбета, Яго.

— А как сюда попала Джульетта?

— Она бежит от Шейлока, снедаемого похотью, и переводит дух, лишь добравшись до замка, где в нее влюбляется Гамлет.

— А куда делась Офелия?

— Эта роль не слишком удачная, — объяснил Ред, — поэтому Гамлет во втором акте упекает ее в женский монастырь. К тому же она была жидковата в коленках.

— Офелию будет играть, конечно, блондинка?

— А кто же еще? — с презрением фыркнул Ред.

 

Глава шестая

Невероятно, но Ред поставил эту, якобы шекспировскую, чистейшую «мыльную оперу», использовав некоторые из самых лучших, когда-либо написанных великим бардом, строк, превращенных в винегрет.

О'Хара попросил меня сочинить рецензию для состава исполнителей, так как на Харлече не было ни одной газеты и ни одного драматического критика, которые бы могли оценить игру артистов по земным стандартам.

Я отверг приглашение прийти на студию, но согласился встретиться с труппой в таверне после телепередачи, потому что хотел понаблюдать за залом, чтобы видеть реакцию толпы.

«Гамлет Макбет» ставился на фоне декораций, воспроизведенных по материалам земных микрофильмов, и меняющихся для каждой сцены; открывался спектакль сценой поросшей вереском безлюдной шотландской пустоши, где несколько ведьм, сплетничая, пророчили гибель клана Макбетов. Операторская работа была великолепна и, когда на экране появлялся крупный план, эмоции, проявляющиеся на лицах актеров, были подобны эмоциям землян. Джульетта, роль которой играла студентка по имени Кики и в которой я узнал даму ордена Креста из класса эстетики, была восхитительно задрапирована в кружева и пурпурный бархат, а ее сверкающая мантия всего лишь на две ладони не доходила до колен. Волосы были высоко заколоты вокруг хенена.

В последних сценах Гамлет был доведен до неистового гнева намеками Яго о том, что он, Яго, предавался удовольствиям услад не только невестки, леди Макбет, но и снохи, любимой жены Гамлета, Джульетты. Ревнуя, Гамлет целовал на прощанье свою спящую новобрачную, а затем закалывал ее стилетом, который извлекал из ее же прически. Но за шпалерами прятался Яго с замковой стражей, чтобы засвидетельствовать убийство. Когда они ворвались в комнату, Гамлет понял, что безнравственный отчим-дядя искусно довел его до убийства невинной Джульетты. Тогда Гамлет произносит горькую прощальную речь, и, допев ее, кончает жизнь самоубийством. Публика затаила дыхание, когда Гамлет вонзает стилет в свою грудь и медленно клонится назад, чтобы упасть на тело Джульетты. Камера крупным планом остановилась на этой сцене и повисла прямо над пурпуровым ложем, где поперек, как Крест Святого Георгия, легли друг на друга два тела. Экран медленно гаснет. После того, как экран погас и зажегся свет, студенты встали и захлопали, аплодируя подошвами ног по икрам, и продолжали аплодировать, хотя телепередача закончилась. Определенно, мирское восприятие спектакля зрителями преобладало над духовным, и не только в пределах Университета-36, как я убедился, когда появился в зоне расположения таверны. Я подавил приступы ревности и начал писать критику постановки для труппы.

Парень Драки, игравший Яго, несколько переигрывал, так как часто крутил усы и косил глазами, строя козни, но мне не следовало порицать студента за это. За всем этим я ясно угадывал ирландскую руку писателя-режиссера-постановщика Реда О'Хары, а он был уязвим. От мелодрамы с темой кровосмешения несло плохим вкусом, и она была неуместна на планете, где дети редко знали своих отцов.

Ред вместе с главными исполнителями и постановочным персоналом прибыл в таверну раньше меня. На Кики все еще было бархатное платье, сейчас украшенное орденом Святого Георгия, а Драки, без грима Яго, оказался молоденьким блондином. Больше всего я удивился, когда Ред представил мне своего оператора, Тамару, девушку с волнообразно колеблющимися бедрами, также носившую Крест Святого Георгия. Вспомнив качество изображения в телепередаче и затруднения Реда при поисках Джульетты, мне пришло в голову, что О'Хара использовал секс для достижения своих целей.

Мои похвалы студентам были неискренни до отвращения:

— Любой из вас мог бы играть на Бродвее. И вы, Драки — вашего Яго освистали бы на любой сцене Земли. Вы замечательно раскрыли образ злодея.

Беседа вокруг нашего стола велась на приглушенных тонах, даже после четырех или пяти тостов, но я уже научился оценивать темп и высоту харлечианских голосов. Студенты были вовлечены в оживленный, по временам даже шумный (по харлечианским меркам) разговор и фокусом их энтузиазма был Ред.

Но и я получил свой долю меда от того внимания, с каким слушали меня, как критика земных драм, и еще от недвусмысленных взглядов Тамары. Студенты жадно слушали, когда я рассказывал им о реакции публики, о том, как все затаили дыхание, о продолжительных аплодисментах.

— Ваше счастье, Драки, что вы были в телестудии, иначе вас забросали бы помидорами и яйцами.

Под влиянием хорошего настроения и крепких напитков, возбуждаемый взглядами Тамары, прорезался мой старый мэндэнский синдром и я поднялся, чтобы произнести тост:

— За мастера постановочного персонала, за молодую даму, чей операторский гений и другие таланты не имели бы конкуренции при выборе любым голливудским продюсером, если бы ее привезли на Землю. Я пью за Тамару с Плавно Качающимися Бедрами!

— Слушайте! Слушайте! — зачастил Ред.

Сидящая напротив меня Тамара подняла свои темные и сияющие, то ли от одухотворяющей лучезарности, то ли от сияния Креста Святого Георгия, глаза и сказала:

— Я пройду через все испытания, чтобы прийти к кресту учителя Джека.

Ее слова, которые я принял за первый проблеск рассвета в этом царстве языческой тьмы, очистили меня от всколыхнувшейся было мэндэнской мути, и я ответил:

— Дорогая овечка, да будет так, если так пожелает Декан всех Деканов.

— Осторожней, парнишка, — прошептал Ред по-английски, возможно, предположив, что я охмуряю одну из его Дам — носительниц Креста Святого Георгия, каково и было, сознаюсь, мое намерение. Затем Ред возвысил голос. — Дети! Нашим следующим делом в начале зимнего семестра будет музыкальный спектакль, транслируемый по телевидению со сцены гимнастического зала в присутствии зрителей, чтобы вы могли почувствовать реакцию публики. Я покажу вам наши музыкальные фильмы, чтобы показать, какое влияние оказывает хоровое искусство. Тамара, вы созданы для роли ведущей танцовщицы. У вас достаточно способностей для этого. Это будет колоссально.

Теперь прищелкивание и мурлыканье за столом ускорило свой темп: студенты, перебивая друг друга, снова начали развивать план Реда. Вдруг все разговоры прекратились.

Я не видел, как в дверь вошел мальчик в черной тунике, так как записывал пожелание Реда подобрать фрагменты из земных фильмов с кордебалетом, как вдруг молчание заставило меня поднять глаза. Я увидел посыльного от декана, стоящего у нашего стола и достающего из курьерской папки полоску бумаги. Он вручил бумагу Драки, поклонился, повернулся и покинул таверну.

Драки взглянул на бумагу, медленно сложил ее вчетверо и засунул ее в карман туники. В мертвой тишине и наклонился к нему и спросил:

— Плохое известие, Драки?

— Я отчислен из университета деканом Бубо за дурное поведение, — просто сказал он. — Я обманом заставил Гамлета убить Джульетту.

— Но это же в пьесе! Ты же не Яго.

— Старшие этого не понимают, Джек.

— Дай мне эту полоску, парень, — проревел Ред. — Я отнесу ее Бубо и заставлю съесть.

— Ему не понравится вкус бумаги, Ред, — возразил Драки.

— Когда я выбью ему зубы, он сделает из нее бульон и выпьет через соломинку! — Ред встал и начал обходить стол, как вдруг встала Кики и плавным и быстрым движением прыгнула на Реда сзади. Ее восьмидесяти фунтов никогда бы не хватило свалить Реда с ног — такое было ей не под силу. Но ее ноги сомкнулись вокруг ног Реда чуть повыше колен. По сравнению с ее ногами, ноги Реда были как стволы дубков, но тем не менее, он был скован и не мог сдвинуться с места. Словно детеныш коала на спине матери, Джульетта обернулась к Тамаре и спокойно сказала:

— Тамара, расскажи ему.

— Мы не обсуждаем решений декана, — сказала Тамара. — Мы здесь для того, чтобы учиться, а преподаватели для того, чтобы учить. Они нам не докучают и мы не досаждаем им.

Поднялся Драки.

— Это несущественно, Ред. Вам не следует давать Бубо повод повредить вам. Я изучал средства передачи сообщений, но здесь нечего передавать. Я возьму с собой в глубь страны произведения Шекспира, которые вы дали мне, и напишу такие пьесы, чтобы было что передавать. Прощай, уважаемый учитель, — его голос слегка заколебался, когда он добавил, — прощай, любимый друг.

Он повернулся и вышел из таверны. Джульетта отпустила своего пленника и тот, потрясенный и опечаленный, сел на место.

— Как Бубо мог бы наказать меня? У него же нет оружия? — спросил Ред.

Парень, игравший Гамлета, ответил:

— Он наказал бы тебя так, как Яго наказал Гамлета, ибо декан мудр.

— На Земле мы называем это хитростью, — отреагировал Ред. За столом воцарилось уныние и во мне снова шевельнулось подозрение в том, что харлечиане имеют чувства. Несколько минут никто не произносил ни слова, пока Ред не хлопнул рукой:

— Студенты-актеры могут разойтись. Когда они встали и ушли, Ред сказал:

— Значит Бубо стал деканом, потому что он самый лучший мастер обмана. Это интересно.

— Это же самое можно сказать о руководителях земных колледжей, — напомнил я. — Их мастерство там используется для увеличения пожертвований на образование и науку.

— Но исключить парня только за то, что он сыграл негодяя… На этой планете нужно преподать основы правосудия. Следует организовать суды для аппеляций, в случае вот таких бесцеремонных решений.

— Харлечиане все понимают буквально, — заметил я. — Наверно, Бубо представил себе, что парень с хитростью Яго может занять его место… Но забудь о Бубо и расскажи: почему ты выбрал для пьесы тему кровосмешения?

— Гамлет и Джульетта учат студентов находить радость в верности друг другу, — внушительно ответил Ред. — А Яго и миссис Макбет учат их злу вожделения… Но кто-то должен научить Бубо чувству справедливости!

— Не вызовешь же ты Бубо на дуэль? — заметил я.

— Ты прав, Джек. Я не вызову, — он покатал донышком стакана по столу. — Правосудие — это твоя сфера. Ты научишь Бубо справедливости.

— Ничего себе! — взорвался я. — Я даже не могу найти его… Ред, раз уж ты показал студентам плоды греха, то почему бы не вдохновить их более возвышенной драмой?

— Музыкальный фейерверк и станет такой драмой, — я почувствовал, как у него поднимается настроение. — Танцевальная труппа, девушки из Вифлеема будут танцевать на празднестве по случаю рождения нашего Благословенного Спасителя.

— Ты готовишь музыкальную пьесу о Рождестве?

— Да, дружище, — ответил он, наклоняясь ко мне, — есть у меня такая фантастическая идея. Чтобы сделать сцену погони более выразительной, я превращаю постоялый двор в Вифлееме в публичный дом. Когда Ирод прибывает в поисках младенца-Христа, он встречает содержательницу постоялого двора-публичного дома; она — проститутка, но у нее доброе сердце, и ему приходит мысль заставить ее проговориться. А так как она — содержательница, то он рассчитывает, что она должна знать все местные притоны, и он собирается заставить ее донести, буквально. Видишь ли, Ироду намекнули, что Иисус Христос находится в деревне…

— Кто намекнул? — задыхаясь от изумления, спросил я.

— Вифлеемская звезда… полностью выдала… В чем дело, Джек? Ты заболел?

После инцидента в пивной стало ясно, что Ред устанавливал свои связи на низменных чувствах. А так как я остерегался налаживать контакты таким методом и собирался стать пастырем этих овец, то мне как учителю Джеку следовало поддерживать в них по отношению ко мне робость и охранять свою целостность. Я никогда не стану «любимым другом», как выразился выбывший из университета Драки при обращении к Реду.

Тем не менее, я приобрел своеобразную популярность благодаря гимнастическим занятиям, где я ввел баскетбол, модифицированный под стать харлечиан — игрокам позволялось пасовать ногами и корзинка была поднята на полтора метра в связи с изумительной прыгучестью игроков. В моем классе было организовано пять команд и они боролись друг с другом. Развивая дух команды и волю к победе, я надеялся вселить в игроков воинственность. Некоторые из этих парней стали бы моими светоносителями во тьме Харлеча.

Для команды чемпионов предназначался кубок, который должен был присуждаться на длящемся неделю розыгрыше кубка, который я, следуя по проторенному Редом пути, решил показать по межконтинентальному телевидению; но, по-правде говоря, все мои игроки были чемпионами. Один форвард по имени Фрик заделал бы игроков бостонского «Селтика» при первом же прощупывании.

За неделю до завершающих экзаменов летнего семестра мою заключительную лекцию по ценностям прервал посыльный с запиской от Реда:

Срочно. Необходимо безотлагательное совещание по драматургии и теологии. Я нахожусь в своем кабинете.

Учитель Ред

Я довольно разочарованно прочел записку и по движущемуся тротуару направился на Факультетскую улицу, раздумывая о плохих манерах Реда — прерывать лекцию по такому тривиальному делу. Успех с Шекспиром укрепил О'Хару, и он всерьез взялся за Рождественскую инсценировку. Но при всей своей благожелательности я никак не мог усмотреть, где эта пьеса хоть отдаленно касалась бы религии.

Пройдя через внешнюю комнату с ее студенческой сутолокой, я попал во внутренний кабинет, где нашел Реда сидящим перед столом и диктующим студентке «Руководство по организации университетских драматических факультетов». Ред отпустил студентку и она выскользнула из кабинета. Я обратил внимание на то, что она тоже была брюнеткой и считалась длинноногой даже по харлечианским стандартам.

— Как движется Рождественское великолепие? — спросил я. — И выбрал ли ты кого-нибудь уже на роль богородицы?

— Нет, я пока еще в стадии сочинительства. Но рукопись оформляется. У меня ужасающая идея. Нечто вроде банкетной сцены из «Тома Джонса», когда Декан Ирод посылает своих центурионов загнать в угол младенца-Христоса.

— Ирод не использовал центурионов, — поправил я. — Центурионы были римлянами, а Ирод был еврейским царем.

— Знаю, знаю, — нетерпеливо сказал Ред. — Я делаю его римлянином, чтобы защитить еврейский престиж, так как Иисус был евреем перед тем, как Иоан обратил его… Кстати, я подумываю о том, чтобы назвать Иоана Баптистом Джеком, и этим дать тебе предварительную рекламу.

— О, не надо! Но говоря о престиже, что же ты делаешь с престижем декана, называя Ирода деканом?

— Эти ребятишки не могут разобраться в титулах, так как никогда не слыхивали ни о королях, ни о царях.

— Неважно. Зови его — царь Ирод, и все. Это — приказ.

— Есть, сэр. Так и будет, Джек. Самая последняя сцена, в яслях, будет кульминационным пунктом пьесы. Приближаются центурионы Ирода. Входят девочки из публичного дома — Вифлеемские Девы — и увлекают солдат наверх. Когда отряд центурионов тянется вверх по лестнице, еще до конца этой танцевально-хоровой сцены публика чертовски прекрасно понимает, что солдаты собираются пробыть там долго, очень долго. Уловил? Занавес! И вот занавес медленно открывает сцену с яслями. С пением входят три восточных царя, внося дары. Они преклоняют колени. В звуковом сопровождении слышится пение ангелов. Свет медленно гаснет и потухает. Остаются гореть лишь прожектор, освещающий Святую Матерь, и прожектор Вифлеемской звезды. Мария теперь вне опасности; она избавлена от дьявольской похоти солдат; она глядит на своего ребенка и надежды и страхи всего мира отражаются на ее лице. Свет медленно гаснет… до полной темноты? Нет! Над публикой все еще мерцает Вифлеемская звезда, так как свет мира не иссякает. Затем при последних нотах гимна возжигаются светильники и в их свете вновь разгорается Вифлеемская звезда. Уловил символику? Пьеса никогда не заканчивается. Свет вечен.

Голос Реда, полный энтузиазма и трепета, замер в тишине, а я был ошеломлен. Ред несколько свободно обращался со второстепенными историческими деталями, но в целом пьеса была верной в отношении истории Рождества, какой мы ее знали, и несла драматический импульс, который навсегда запечатлел бы сцену с яслями в умах публики.

При всех недостатках у Реда были поэтические способности.

— Ну, так что ты думаешь?

— Ред, это прекрасно! — мой голос дрогнул. — Именно, прекрасно!

— Я знал, что это потрясет тебя. Но в постановке чего-то не хватает. Курс по религии-1 не охватывает христианства.

Публика не отличит младенца Христа от любых других младенцев в пеленках.

— Это верно, — отсутствующе кивнул я, все еще представляя сцену с яслями.

— Джек, при четырехмесячных сезонах на этой планете Рождество придется на конец следующего семестра. Инсценировку предполагается поставить в двенадцатом месяце. Ты можешь исправить положение, введя в текущую программу христианство.

— Ты предлагаешь преподавать религию-1 и религию-2 в одном семестре?

— Именно так.

— Не могу, Ред. У меня нет времени. И так получается, что я планирую по три лекции в день по религии-1.

— Я подключусь к тебе, Джек. Я отложу курс по комедии. Я расскажу им о Моисее и еврейских детях и ты сможешь тогда сосредоточиться на Христе. Тем более, что Христос — это все же твое блюдо.

За исключением одного недостатка, его предложение было не лишено логики. К тому же, если он станет преподавать курс по религии, он окажется виновен в совершении судебно наказуемого проступка, и при сдаче отчетов по Харлечу его молчание будет гарантировано. Это была привлекательная перспектива, но она не была решающей. Кроме того, сценой с яслями мне бы хотелось усилить все возможные религиозные понятия в сознании харлечиан. И все же я встревожился.

— Ред, но ты же неподготовлен к преподаванию религии-1. Твои студенты окончат курс, ничего не узнав, кроме нескольких пикантных эпизодов из жизни царя Соломона.

— Дружище, я провел два дня под наркозом, изучая Ветхий Завет. Можешь выделить какие хочешь эпизоды, чтобы в лекциях я сделал на них особое ударение.

— Дай мне подумать, — сказал я.

— Конечно, конечно.

Ред вытащил из стола бутылку с виски и налил в радужно отсвечивающие стаканы. Я понял, что он планирует еще одно преступление и, если я не проникну в его планы дальше, то не смогу описать беседу в отчете. Я сделал глоток виски, ожидая продолжения.

— Джек, ведь как только Ирод и мои центурионы покинут подмостки сцены, они получат розовые полоски бумаги из конторы декана, а мне хотелось бы дать им какую-нибудь защиту от этого ублюдка Бубо… некое обращение за помощью против его решений, предпочтительно к беспристрастному судье или жюри. Что ты скажешь насчет того, чтобы ты прочитал курс лекций по праву?

— Скажу, что ты безумец, — вспыхнул я. — Обучение праву непризнанных в правах инопланетян уголовно наказуемо.

— Ну, я не думал, что ты зайдешь так далеко. А ведь это было бы огромной помощью для меня — преподнести закон, как данный народам Моисеем. Иначе, эти ребятишки не получат ни малейшего представления о законе. Ты — хороший христианин, Джек, когда дело касается судебно наказуемого проступка. Но слишком плохо, что у тебя не хватает характера совершить преступление во имя христианства.

— Легко тебе, — огрызнулся я, — сидеть здесь и предлагать мне совершить преступление.

— Я же сделался твоим соумышленником, — указал Ред.

— И все же я думаю, что это глупо. Если мы учредим студенческие суды и судей, то окажется, что мы строим песочные замки. Любые решения студентов будут отклонены. Здесь не к кому обращаться за помощью против решений Бубо.

— Ты не прав, — сказал он, некоторое время внимательно поглядывая на меня. — Мы могли бы подбить студентов на забастовку.

— В этом университете — пять тысяч студентов.

— Да, — сказал он, — и одна двенадцатая уже принадлежит нам. К концу следующего семестра у нас будет одна треть. Куда иголка, туда и нитка.

Я в уме проверил его арифметику — все было правильно.

— Я подумаю, — промямлил я.

Прежде, чем все обдумать, я провел определенные исследования, поговорив со своим помощником, Гэлом.

— Между прочим, Гэл, не слышал ли ты каких-нибудь жалоб от студентов, выражающих недовольство учебными методами учителя Реда или моими?

Он ничего не ответил, а полез в стол и достал оттуда папку.

— В середине семестра, Джек, я перестал принимать заявления от студентов, желающих поступить на ваши осенние курсы, невзирая на то, какие бы дисциплины вы не преподавали… В моих папках свыше четырехсот таких карточек. Ваши студенты обучают других тому, чему вы их учите.

— Разве это настолько необычно? — спросил я.

— Вы и Ред — единственные учителя, преподающие лично. Все остальные преподают по телевидению.

— Нам никто об этом не говорил.

— Вы не спрашивали, — ответил Гэл. — Кроме того, студенты не хотели, чтобы вы об этом узнали. Иначе, вы тоже стали бы преподавать по телевидению.

— А вы, лично, разве не опасаетесь этого? — спросил я.

— Нет, не опасаюсь, Джек. Вы бы просто не старались «достичь сороковки», если бы не смогли подсчитывать ваших студентов.

Эта информация доставила мне удовольствие, но не склонила к опрометчивости. Как гость университета, я не имел ни малейшего желания нарываться на столкновение с университетской администрацией, но правосудие — это сила и оно принесло несправедливость, которую следовало исправить. Кроме того, была необходимость, как указывал Ред, перестроить сознание студентов к пониманию права в его законном смысле, чтобы они могли уловить саму концепцию права в ее высшем проявлении. С другой стороны, обучение жителей колоний земным законам, согласно Уставу, являлось преступлением, потому что равные законы не могут быть применены к изолированным и неравным расам. Эта аксиома была продемонстрирована в истории Соединенных Штатов пожаром в нескольких городах. Мне не стоило опускаться до преступной жизни, неважно, какими бы ни невинными были мои намерения.

Событие, произошедшее на баскетбольном чемпионате, отвлекло мои мысли в другое русло. Играя агрессивным стилем, которому я научил его, моя звезда, Фрик совершил шесть нарушений в игре, передаваемой по телевидению, и был отчислен деканом Бубо из университета за нечестную игру. Розовая полоска нашла Фрика в раздевалке, когда я хвалил его за великолепную игру, и он прочел в моих глазах гнев, возникший при виде бумажки.

— Ничего, Джек, — заверил он меня, — я уеду вглубь страны и буду организовывать там команды. Это мне нравится больше, чем гончарное производство. Прощай, мой почтенный учитель, прощай мой уважаемый наставник.

— Прощай, Фрик, — сказал я с неподдельной печалью, — держи со мной связь. Возможно, в будущем, мои команды смогут сыграть с твоими.

— Я напишу, тренер Джек… а вы скажете Реду, что я вынужден отказаться от должности капитана центурионов?

— Скажу, Фрик.

Внезапно он отдал мне честь, как это делают ирландские военнослужащие, кругообразным движением руки с ладонью, обращенной вперед. Я машинально ответил ему тем же и услышал внятный звук стука его голых пяток друг об друга. Он по-военному повернулся кругом и замаршировал к выходу из гимнастического зала. Его манеры изумили меня, но я тотчас же вспомнил замечание Реда о том, что все харлечиане — способные актеры, придающие большое значение ролям, которые они играют.

То, что я узнал, сильно облегчило мою душу. Уже то, что Фрик стал бы капитаном центурионов в Рождественской пьесе Реда, обрекало его на отчисление.

В тот же вечер за выпивкой в таверне я выслушал комплименты Реда по поводу показанного по телевидению баскетбольного матча и сделал выпад, касающийся сообщения Фрика.

— Ты говорил мне, — небрежно упомянул я, — что еще не начал распределения ролей для Рождественской пьесы.

— Нет еще, — ответил Ред. — Фред был капитаном центурионов в моем гимнастическом курсе. Мне надоели упражнения типа отжимов и выжиманий и я научил парней запрещенным приемам.

— Может, нам следует оставить мысль о студенческой забастовке, — сказал я, — а послать твою маленькую армию и захватить Бубо в плен и судить его военно-полевым судом. Управление университетом с помощью капризов заслуживает лишь одного наказания — стрелкового отделения… На этой планете в административных кругах редко пользуются законами и приказами.

— Так ты говоришь, Джек, что будешь преподавать право?

— Я отправлюсь по прямому пути, если ты займешься кривыми дорожками.

— Тогда, дружок, я тебе кое-что покажу. — Он полез в свою привязанную к бедру сумку и достал оттуда тонкую книжку, отпечатанную с микрофильмов, привезенных с Земли: «Ветхий Завет с комментариями».

Я с пафосом извлек из кармана мой собственный том — вдвое толще книжки Реда — и положил его рядом. Название моей книжки было: «Блэкстоуновские исправленные комментарии и земные статуты». Мы подняли стаканы и переплели руки, чтобы выпить за верность космонавтов друг другу. Мы поклялись своими книгами.

Не успели мы расплести руки, как подвешенный над стойкой телевизионный экран включился и на нем появился виновник нашего пакта — декан Бубо, поздравляющий новых студентов по случаю начала семестра. Он произнес такую же, как и в прошлый раз речь, советуя нерешительным студентам сначала просмотреть каталоги, прежде чем обращаться к районным руководителям факультетских отделений. И на этот раз речь длилась менее минуты.

Внезапно меня затрясло при мысли, которая поразила меня как откровение.

Декан Бубо — не что иное, как телевизионная запись, запрограммированная на показ в начале каждого семестра.

Гэл рассказывал мне, что все другие лекции преподавались по телевидению. Вполне могло быть, что в этом комплексе нет даже педагогического персонала и, что Ред и я были двумя Дон-Кихотами, затевающими поединок с администрацией, существующей только в телезаписи. Даже розовые полоски, присылаемые от декана Бубо, подтверждали мою теорию. Если бы я посчитал, что розовые полоски не являются капризом, то полоска Драки была вручена парню, чье наблюдаемое поведение должно было показаться поведением беспринципного интригана-махинатора. А полоска Фрика была вручена студенту, чье поведение на игровом поле представлялось поведением тигра с агрессивными инстинктами, опасными для общества.

Но что ж это за разум, мыслящий так буквально, что воспринял поведение этих парней вне контекста пьесы и матча?

Ответ был прост. Только аналитическое устройство оценивало бы общее поведение лишь на основе наблюдаемого, не учитывая сопутствующих значений, и этим устройством не являлся ни человеческий, ни какой-либо другой мозг. Я молча подыскивал подходящее харлечианское название и вдруг понял: декан Бубо — компьютер, связанный с телевизионной сетью. Так как логика Харлеча была такой же, как и логика Земли, а датчики показали при первом же нашем облете планеты, что континенты на северном полушарии связаны континентальной коммуникационной сетью, то отсюда следовало, что компьютер был соединен с остальными университетскими деканами. Тот, кто управлял деканом Бубо — управлял всей планетой.

Все это пришло мне в голову, потому что на нашем звездолете были микрозаписи по кибернетике, а я их когда-то просматривал.

Ред рассказал мне, что вернул Драки к себе переписчиком и сейчас Драки переводит «Гамлета» на харлечианский язык. Я постарался изобразить заинтересованность.

— А почему бы ему не перевести Библию?

— Это — твоя парафия, — ответил Ред. — Кроме того, харлечиане не проглотят ее без солидной редакции.

Однодневный глубокий наркоз позволит мне выучить язык компьютеров. И тогда, пятнадцать минут наедине с «деканом Бубо» позволят мне установить на этой планете справедливость и милосердие гораздо надежнее и проще, чем тысяча студенческих забастовок.

Харлечиане «проглотят» Библию такой, какой она написана, так как благодаря мне, декан Бубо издаст несложный эдикт — читайте, верьте, поклоняйтесь!

Реду О'Харе, созерцающему свой пупок-драму, совсем не нужно было знать, что в настоящий момент он пьянствует с новым Павлом, видоизмененным в подобие Лютера. Все университеты на этой планете должны быть перепрограммированы на единый курс обучения. Исчезнет плетение корзин, птицеводство и гончарное производство. Появится человеческая техника, основанная на самых современных достижениях науки и техники, чтобы слить этих существ с Абсолютом. Из Университета-36 по всему Харлечу разойдется Слово, усиленное и укрепленное твердотельными электронными схемами.

Правда, Межпланетное управление колониями может задать мне взбучку, но в свете вечности, даже МУК должно благодарить меня за содеянное. В их настоящем состоянии у этих земляных пучеглазых пчел отсутствовали агрессивность, чувство борьбы и завершенность, требующиеся от производительных рабочих сил. Проникновение протестантской морали трансформирует Харлеч в первоклассное колониальное владение Земли.

— Ты, кажется, чем-то поглощен, Джек, — оторвал меня от раздумий голос Реда.

— Наверное, я переутомился. Извини меня, Ред. Мне еще нужно выполнить несколько дел, а на последующие два или три дня я хочу исчезнуть, чтобы немного почитать, — я похлопал по «Блэкстоуну», спрятал книгу в карман, попрощался и ушел.

По направлявшейся в деловую зону ленте, а затем, пересев на другую ленту, я добрался до станции, где сел на южный поезд, доехал до станции, расположенной у футбольного поля, и еще раз прогулялся по позднему осеннему лесу, направляясь к кораблю, в его хранилище земной культуры.

Рано или поздно, но мой кореш придет к тому же заключению, что и я; и было крайне необходимо, чтобы я один овладел искусством и наукой кибернетики. Иначе Ред, со своим новым интересом к религии, превратит весь Харлеч в планету, где в каждой спальне окажутся пересчитыватели бусин. Адамс опасается, что пропаганда и методы Реда, учитывая его любовь к мелодраме («мыльным операм»), превратят харлечиан в католиков с сексуальным уклоном, с обливающимися кровью сердцами. Рано или поздно Ред поймет, что имя «Бубо» является акронимом от харлечианских слов «бастуй ундел бофлик», которые переводились как «энергетический поток с сеточной структурой» и означали компьютерное устройство по анализу систем.

На Земле его назвали бы «Купс».

 

Глава седьмая

Еще не кончился летний семестр, а Ред создал жизнеспособные отношения со своими студентами на уровне плотских удовольствий. А мне понадобилась еще неделя осеннего семестра, прежде чем удалось установить интеллектуальный контакт с одним единственным студентом. Но день мой пришел с такой ослепительной вспышкой чувств, что заставил потускнеть воспоминания об одиночестве.

Как я уже упоминал, концепция красоты на Харлече определялась не очень четко, как я полагал, из-за отсутствия контрастов и ярких красок в жизни харлечиан под поверхностью. В моем первом курсе по эстетике я рассчитывал на диапозитивы с картинами великих художников Земли. По довольно невероятному результату, полученному на заключительных экзаменах — средняя оценка 3,8 при максимальных 4,0 — я понял, что картины привлекли внимание и я повторил их показ в начале осеннего семестра. Лекции по эстетике приходились на последние три дня недели. Среди недели я организовал показ знаменитых картин из истории Земли, оставив под конец «Закат» Крамера. Крамер был моим любимым художником и хотелось на нем задержаться.

— Мы все видели и ощущали великолепие заката, — заливался я, — потому что нигде природа не проявляет большего расточительства с таким стихийным излиянием красок. По мне, картина передает это великолепие гораздо лучше, чем любой настоящий закат. Когда я вспоминаю закаты, я вспоминаю закат, изображенный Крамером. Его видение изменило мое видение. В его картине не столько то, что он видит, как то, как он видит и как его видение влияет на наш способ видения. В этом и состоит истинная сущность по-настоящему великих художников. Земная концепция романтической любви между мужчиной и женщиной была обогащена гомеровским видением Елены, а мое представление о закате было изменено кистью умершего художника.

В своем восхищении художником я совершенно забыл, что разговариваю с нечеловеческой аудиторией. Когда зазвучал сигнал и зажглись люстры, класс начал пустеть и я был несколько огорчен, собирая свои заметки. До сей поры я старался представить себя суровым человеком воли, а тут дал волю эмоциям по поводу Крамера. Я чувствовал, что несколько пал в глазах студентов.

— Джек, — обратилась ко мне студентка, — можно поговорить с тобой о закатах?

Это требование доставило мне до некоторой степени чувство удовольствия и я повернулся к зеленоглазой и златокудрой самке.

— Конечно, милая, — ответил я.

— Ты рассказывал о чем-то, что нельзя взвесить или измерить. Я слушала, не вслушиваясь. Сегодня я вслушалась, как ты говорил о «Закате» Крамера, но слова не доходили до меня. В твоих словах заключен какой-то другой смысл. Пойдем со мной в обсерваторную башню и ты покажешь мне, как надо наблюдать закат.

Я взглянул на часы. На поверхности близился закат.

— С радостью, милая, — сказал я, в первый раз ощущая гордость, которую чувствуют учителя, пробуждая понимание в умах учеников.

Мы заторопились. Дни становились короче, а до круговой рампы, которая вела на обсерваторную башню, надо было пройти почти милю. Широко шагая рядом с девушкой, я не мог сдержать мысленного восхищения красотой ее форм и осанки. Казалось, она грациозно струится и все ее члены находились в непрерывном и плавном скольжении, за исключением двух высоких и широко расположенных грудей, покачивавшихся под тканью ее платья, словно лопатки присевших перед прыжком котят. Груди были столь трепетны, осязаемы и притягательны, что я резко отвел от них глаза и прочел про себя молитву.

Наконец, мы вошли в башню со стеклянными стенами и расставленными повсюду шезлонгами; мы прошли на балкон, вдыхая воздух, напоенный запахами осени. Солнце все еще было над горизонтом. Со времени моего последнего визита на поверхности наступили заморозки и раскинувшиеся внизу рощи полыхали в огне красок.

— Посмотри на деревья! — в восторге выдохнул я.

— Их листья увядают, — объяснила мне девушка, — потому что наступают холода и замирают жизненные силы.

— Не думай о причинах, — заговорил я. — Наслаждайся следствием. Посмотри, как солнечный свет отражается от листьев, становясь желтым в кленах и алым в дубах. Пусть эти краски впитываются посредством твоего видения, расцвечивая твою душу. Вкуси ореховый эль октября сейчас, милая девочка, ибо это скоро исчезнет и исчезнем мы. Красота — это шепот дыма, развеваемого ветром. Сравни ее быстротечность со смыслом своей собственной смертности и раздели со мной ее умирание. Из вечности пришла к нам эта минута, так сохраним, ты и я, молодые и смертные, эти красные и золотые вспышки, которые так скоро снова уйдут в вечность.

Если моим словам не хватало поэтичности, то это восполнялось искренностью, потому что в этой девушке было нечто, вдохновлявшее меня на такие выражения — спокойствие, неуловимое благоухание, доносимое завихрениями воздуха, а может быть, ореол, создаваемый солнечным светом в ее локонах. Она подошла к парапету, положив руки на него, и смотрела на начинающийся закат. Наверное для того, чтобы разделить пыл моего видения прикосновением, я взял се за руку и встал рядом с ней. В молчании мы следили как опускалось солнце Харлеча, как оно стало огромным алым шаром и расплылось на отливаюшем сталью горизонте отдаленного моря.

Моя студентка казалась восхищенной, а воздух становился прохладным. Я тихо снял с себя верхнюю накидку и набросил ее на плечи девушки, в то время, как в углубляющемся пурпуре ночи затухали краски заката. Мы не произнесли ни слова до тех пор, пока не замерцали первые звезды и ночной ветер не зашевелил ее локонами. Тогда она повернулась и взглянула на меня. Сумерки завораживающе отразились в ее зрачках и она спросила:

— Я взяла у тебя накидку, Джек, и тебе, наверное, сейчас прохладно?

— Я совсем не чувствую холода, — правдиво заверил я ее.

— Нужно идти вниз и там тебе станет тепло. Но мне не хочется прощаться с солнцем. В твоей красоте такая грусть, Джек.

— Прощаясь с солнцем, — возразил я, — ты приветствуешь звезды.

— Да, это верно. А какая звезда — твой дом, Джек?

— Вон там, — указал я, — в той слабой дымке света.

— Эту галактику мы называем М-16, - сказала она.

— А мы называем ее Млечным путем, — пояснил я, — так как изнутри звездная россыпь кажется молочным шлейфом.

— Млечный путь… — повторила она. — Твое название мне нравится больше… Джек, а кто такая — Елена?

— Женщина с Земли, жившая давным давно. Ее красота бросила в наступление тысячи кораблей и сожгла самые главные башни Илиона.

— Значит, она была очень прекрасной, — сказала девушка. В следующий краткий миг мне показалось, что в ее глазах мелькнула грусть, — слишком прекрасна, чтобы умереть.

— Но, несомненно, не более прекрасна, чем ты, — вырвалось у меня.

Удивительно, но я не обманывал девушку. В последних проблесках заката она выделялась светлостью, затушевывавшей какие-то бы ни было недостатки, какие могли быть на ее лице и в ее фигуре, а ее привлекательность могла быть сравнима разве лишь с привлекательностью освобожденного от телесной оболочки духа. Льстить такой девушке было все равно, что восхвалять мелодии жаворонка.

— Мне приятно, что ты назвал меня прекрасной, как Елена.

Вновь подул ветерок и я уловил аромат ее волос.

— Ты прекраснее, чем это не стоящее тебя ночное небо вместе со звездами, — произнес я.

— Твои слова возбуждают во мне желание чего-то, чему я не знаю названия, — сказала она.

— Ты испытываешь духовное пробуждение, милая. Вдруг она подняла глаза на меня:

— Тебе не хотелось бы взять меня, Джек, здесь, под звездами? В ее голосе было нечто необычайно тактичное, словно ее вопрос был отзвуком старинного ритуала знакомства, вопросом, порожденным скорее дипломатической необходимостью, чем желанием.

— Почему ты меня об этом спрашиваешь, детка? — я чуть не рассмеялся ее безыскусственности.

— Твои глаза просили меня об этом.

— Мои глаза говорят от моей плоти. Мой дух же говорит мне нет!

— А что такое — дух, Джек?

— Ты поймешь это гораздо лучше, милая, когда прослушаешь курс религии-2.

— Значит, ты говоришь, что хочешь меня, но не взял бы?

— Я говорю, что пока я не слился с тобой духовно, я не могу слиться с тобой телесно.

— Тогда не откажи выпить со мной внизу чашечку чаю?

— Сочту за честь и удовольствие, — согласился я, сопровождая ее в ротонду, — но я не помню твоего имени.

Неохотно уходя с балкона и обернувшись, чтобы еще раз взглянуть на звезды, она мягко выговорила: «Кара».

Одно это слово прекратило влияние Крамера на мои представления о закате, и я понял, что отныне все мои воспоминания о закатах и ночном небе будут связаны с Карой.

Это была девушка моей мечты.

Мы обедали вместе в студенческом клубе и я попытался воссоздать в ее представлении старые любовные истории и легенды Земли: об Авкасин и Николстт, о Тристане и Изольде, о Елене и Парисе. Я рассказал ей о Трое и Камелоте, рассказал басни Кокэня, прядя вокруг нее сеть мифических чудес, отчего в ее глазах появилась мягкость, которую я до этого не видел ни у кого на Харлече. И все же, хотя древние легенды увлекли се своим очарованием, я был еще более опутан чарами, которыми девушка завлекала меня еще более древней магией.

Она приехала с северных гор, где водятся лососи, и специализировалась в рыбопромысловой гидропонике.

— Когда я была маленькой, — говорила она, — я привыкла часами стоять и следить, как рыбы прыгают в воде, когда они торопятся в верховья, чтобы умереть в радости совокупления. Мать не могла понять моей склонности и прозвала меня «наблюдателем». Для матери рыба не была ничем, кроме пищи. Для меня же она была блестками золота в серебряной пене. Сегодня, когда ты стоял рядом со мной и мы вместе наблюдали за закатом, я поняла, почему мне нравилось наблюдать раньше. Потому что ты — тоже наблюдатель, который знает, зачем он наблюдает.

Меня гораздо больше очаровывала ее манера говорить, чем смысл слов, а она слушала меня со спокойной внимательностью, льстящей мне. Красота ее лица и фигуры, обаяние манер и осанки не уступали ее первобытной привлекательности, и все это объединилось, чтобы воскресить во мне осведомленность о других ее прелестях, с которыми я познакомился во время перекличек. Только усилившийся грохот тарелок из моечного помещения заставил нас вспомнить о позднем времени.

Я проводил Кару к ее поезду и по дороге она сказала:

— Джек, я не хотела бы вмешиваться в твое преподавание, но если бы ты повез класс в лес и показал бы им красоту, как показал ее мне, они стали бы понимать твои лекции лучше.

— Пикник был бы чудесен, — согласился я, — но придут ли студенты?

— Пригласи их и некоторые придут.

— Ты поможешь мне, Кара?

— Это будет для меня честь и удовольствие, — ответила она. Мы стояли на платформе вместе до тех пор, пока не прибыл ее поезд и вот, перед самой посадкой, она сказала: — Джек, мне хотелось бы научиться твоему языку.

— Ты завтра же получишь ленты с записями уроков языка, — пообещал я.

О'Хара приветствовал мою новость о прорыве со сдержанным энтузиазмом.

— Желаю тебе удачи на пикнике, но я чувствовал бы себя увереннее, если бы ты сдружился с парнем.

— Почему так?

— Милашки в восторге от идеи возбуждения мужского аппетита.

— Но какое это имеет отношение к Каре? — спросил я.

— Хитрости, малыш. Женские уловки. У этих самок всегда было полно женских хитростей, только они были в сонном состоянии. А так как ты представляешь собой лакомый кусочек для любой милашки, то можешь вернуться из лесу не таким целомудренным, каким войдешь в лес.

— Ред, ты очень долго руководствовался нечестивыми мотивами и явно полагаешь, что так поступает и любой другой.

— Нисколько, Джек. Одна из моих девушек спрашивала меня, способен ли ты вообще.

— А какого цвета волосы у этой девушки?

— Темно-каштановые. Значит не Кара.

— И что ты ей ответил?

— Я не мог солгать девочке и сказал ей, что ты — ненормальный. С другой стороны, я не мог сказать ей, что ты раскаялся в грехах плотской похоти. Нужно же объяснить студенткам причину, а мне трудно объяснить, что является причиной целомудрия. Но я изловчился. Я сказал ей, что крест, который ты несешь — такого свойства, что перед ним меркнут все остальные кресты.

— Ред, — вполне искренне вымолвил я, — ты можешь быть католиком, но тебе досталось протестантское сердце.

— Не слишком благодари, — предупредил Ред. — Этот народ все понимает буквально. Может быть, я напустил на тебя орды самых хитрых харлечианских самок, надеющихся заполучить золотую безделушку, усыпанную бриллиантами. К тому же, они еще не понимают концепции Христова Креста.

— Наступит время, когда это понятие станет для них ясным.

— Да, всему — свое время. Но я подумываю о твоем пикнике на следующей неделе. Будь уверен, что в твоем классе есть и парни. Скорее всего, твои милашки завлекают тебя в лес для проведения вакханалии и Джон Адамс может стать Piece de resistance. Кстати, Джек, чему обучается твоя девушка?

— Рыборазведению.

— Да? — Ред определенно становился знатоком актерской игры; его лицо отразило неподдельный интерес. — Сторонись ее, парень. Она — эксперт по расплоду.

Предупреждение Реда я постарался тут же выбросить из головы как еще один пример его низменного мышления. Тем не менее, утром седьмого дня на станционной платформе я насчитал двенадцать студентов, добровольно собравшихся на пикник, включая Кару, причем с удовлетворением отметил, что четверо из них были самцы. Мы сели в поезд, направляющийся на запад к предгорью прибрежной гряды гор и, наверняка, мы представляли собой самое необычное сафари в истории высшего образования: космонавт, представитель, возможно, самой квалифицированной профессии на Земле, чтобы наглядно разъяснить тему, возглавлял поход в лес для обучения основам эстетики на примерах и проповедях!

Мы вышли на четвертой станции, отмеченной возносящимся вверх трилоном, и я собрал свою группу на маленьком лужку, где призвал самцов к вниманию и проинструктировал, чтобы придать нашей экскурсии военный привкус.

— Мы будем продвигаться к гребню горы по этой лощине. Мужчины займут подходы впереди и сзади. Мы с Карой будем в авангарде. Не прозевайте огнедышащих драконов, которые могут напасть на девушек.

Один из моих «солдат» издал «хе-хе-хе», имитируя смех, которому их учил О'Хара, и я спросил:

— Что тебя рассмешило, солдат?

— Мы не сможем защититься от огнедышащих драконов, — пояснил он.

«Ред, должно быть, так забил баки мальчику, что он, наверное, поверил во все драконовские басни», решил я и сказал:

— Ладно, предупредишь меня, как только увидишь дракона.

Мы двигались по лесу, следуя изгибам небольшого ручья, вьющегося по темной прогалине; лес словно приукрасился к нашему приходу. Ковер из многоцветных листьев хрустел под моими башмаками и шелестел под босыми ступнями моих подопечных. Рядом в своем ложе ворочался ручей, проскальзывая между боками замшелых камней. Кара, шедшая рядом со мной, расспрашивала о названиях земных эквивалентов деревьев, мимо которых мы проходили. С ее способностью впитывать знания в разговоре со мной она уже употребляла английские фразы.

Мы шли по лесу, похожему на леса штата Мэн после первых заморозков, но выглядевшему гораздо примитивнее. Поваленные ветром деревья образовывали завалы, через которые мне приходилось карабкаться, тогда как харлечиане преодолевали их одним прыжком. Флора этой планеты, имеющая общие черты с флорой Земли, была так мне близка, что названия деревьев сами приходили мне на язык, и в лесу были белки и бурундуки, чрезвычайно встревоженные нашим присутствием.

В конце концов, мы пришли к истоку нашего ручья — большому пруду, где развлекались, бросая камни так, чтобы они прыгали по поверхности. С моей силой рук, было нетрудно заставить камень допрыгать до дальнего берега, но из харлечиан этого добился лишь один парнишка, за что был награжден аплодисментами.

За прудом раскинулась проплешина, образованная топкой болотистой низинкой. А за низинкой стояло величественное дерево с желтыми листьями гикори и я остановил отряд, чтобы дать им возможность сконцентрироваться на этом пейзаже.

— Посмотрите, как солнечные лучи, наклонно падающие в долину, рассеиваются золотыми узорами листьев. Обратите внимание на пылинки, танцующие в солнечных лучах!

Сказав это, я поднял с земли лежавшую поблизости отломанную ветку и запустил ее через поляну; она упала под деревом и подняла облако пыли.

— Сейчас вы можете видеть лучи в листьях. Они придают визуальное свойство тишине; тишине — такой же золотой, как волосы Кары, — импульсивно добавил я. — На Земле мы запечетлеваем такие виды на полотне, чтобы навсегда увековечить это качество.

Как только я расположился понаблюдать тишину, заговорила шатенка:

— Кара гораздо красивее Елены, учитель Джек, но учитель Ред сказал мне, что я красивее, чем Дейрдра.

Ее выпад удивил меня. Шпилька ревности была направлена в Кару, а ее слова выдали мне, что в среде этих девушек обсуждались даже самые интимные беседы. Взглянув на говорившую, я увидел, что она, действительно, красива — у нее были волосы цвета воронова крыла и такие темные глаза, что они казались светящимися.

— Ты красивее Дейрдры, — согласился я, — которая была самой красивой темноволосой женщиной на Земле, а Елена была самой знаменитой красавицей с золотыми волосами… Взгляните на дуб возле гикори; посмотрите, какие у него красные листья. Земной художник притушил бы вид дуба, чтобы выявить на переднем плане желтизну листьев гикори.

Мы взобрались на вершину гряды, карабкаясь по нагромождениям валунов, серо-зеленых от лишайника и мха, и загляделись на раскинувшуюся под ними долину. Внизу мерцало озеро, в нем отражалась гряда, находившаяся за ним. Вдали, за грядой вздымался ряд пурпурных гор, чьи верхушки отчетливо обрисовывались в хрустальном воздухе.

— Студенты, мы с вами пришли в красоту, — сказал я. — Теперь мы смотрим на нее глазами орла. Повторяйте за мной: «Ооох… ах, аах!»

Студенты громко и послушно заохали и заахали.

Бросив быстрый взгляд на их лица, я надеялся уловить хоть слабый проблеск благоговения, но у всех, на кого я ни смотрел, глаза выражали лишь сосредоточенность или скуку.

И все же красота была в моем распоряжении и я прошелся один вдоль гребня скалы к месту, которое выравниваясь, переходило в карниз. Бросив последний взгляд за спину на студентов, я заметил, что они все еще охают и ахают, не произнося при этом ни слова. Я обернулся к пейзажу, несколько опечаленный увиденным. Они изучали форму без содержания.

Вдруг мое внимание снова было привлечено к студентам внезапным шквалом звуков, подобных шуму крыльев стаи взлетающих перепелов, и я повернулся и увидел, как они с невероятной скоростью сбегают вниз в лес. Только Кара осталась, шествуя ко мне и осторожно ступая по гребню скалы, и при этом все еще шевеля губами в безмолвных охах и ахах.

О'Хара был прав. Она заманила меня сюда, осуществляя свои интриги. Студенты исчезли по ее сигналу, оставив меня пойманным на конце скалы. Следя, как она движется ко мне, подвигая одну ногу за другой, словно кошка, крадущаяся по ветке к птице, я был загипнотизирован ее движениями.

Долго сдерживаемое возбуждение овладело мной и я, капитулируя, поднял руки. Настал мой час почувствовать прикосновение пальцев ног девушки Харлеча.

— Нет, Джек! Не то! Не здесь! — почти застонала она. — Нам нужно бежать — идет огнедышащий…

— Дитя, драконов нет. Ни здесь, ни где бы то ни было. Вдруг она заговорила по-английски:

— Не драконы, Джек. Идет электрический шторм!

— Как ты можешь говорить такое? — спросил я. — Взгляни, небо чистое от края до края, — показал я на горизонт.

Она ответила:

— Мои уши говорят мне… по давлению.

Следуя взглядом за движением ее руки, я посмотрел на горизонт. Теперь его четкая прежде линия подернулась голубой дымкой, которая за это время стала еще темней и замерцала яркими вспышками.

— Джек, энергия шторма убивает! Бежим!

Поднялся ветер. Начали шелестеть деревья и я вспомнил замечание Реда: «Прогнозирование может стать ненадежным, когда штормовой фронт несется со скоростью реактивной струи, в пятьсот узлов».

Тогда я бросился со скалы вниз в долину, перелетая через поваленные стволы, на которые мне приходилось карабкаться по дороге на гребень. Кара бежала рядом, перепрыгивая через кусты, а я ломился по ним напролом. Застонали деревья. Вскоре шум заглушил топот моих шагов и я сообразил, что прыгунья рядом со мной нарочно замедляла свою скорость, чтобы приноровиться к моему носорожьему бегу.

— Беги вперед, Кара! — закричал я. — Спасайся. Я смогу найти трилон.

— Нет, Джек! — прокричала она. — Когда наступит темнота, ты ничего не увидишь. А я могу видеть в темноте.

Ни один бегун на Земле не смог бы покрыть эту милю за пять минут. Я успел это подсчитать, оценив препятствия и высоту барьеров, в то время, как с треском мчался по кустам, огибая пруд, а тем временем небо заволокло серой мглой. На полпути у меня заболели легкие, бег замедлился; освещение стало еще более неестественным и глубоко серым. Позади я услышал шорох начинающегося дождя.

За несколько секунд до того, как дождь со скоростью экспресса настиг нас, стало совсем темно и Кара схватила мою руку. Теперь я понял, почему она все время отставала — потому что бег для меня одного, в такой темноте, был бы просто невозможен. Когда ударил дождь, все вокруг нас забурлило сплошными потоками воды. Сквозь этот шум я услышал еще более ужасный звук — треск и шипение молний, озарявших темноту, и мы смогли обнаружить, что уже добрались до луга. За лугом смутно вырисовывался трилон.

Последние пятьдесят метров я промчался за пять секунд, и последние две секунды были самыми долгими в моей жизни. Со всех сторон посыпались стрелы молний. Могу поклясться, что одна молния перед тем, как ударить в трилон, изогнулась горизонтально поверхности земли. Мы юркнули во вход станции, захлебнувшись в волне озона, и продолжали бежать, пока не добежали до станционной платформы, вымокшие до нитки, а я при этом еще и тяжело дыша.

— Кара, — спросил я, как только мое дыхание восстановилось, — неужели законы гостеприимства на этой планете заставляют харлечиан рисковать своей жизнью ради инопланетных гостей?

— О, нет, Джек. Просто я оказалась единственной харлечианкой рядом с тобой.

— Ты же сознавала грозность этих штормов и все же ждала меня… А как же выживают деревья?

— Благодаря окислам железа в соке. Когда деревья умирают, они горят. Но молнии служат нам, — сказала она, — мы ловим их трилонами и они приводят в движения наши поезда.

Вот тогда-то я впервые понял назначение этих башен. Эти удивительные существа как-то научились накапливать для своих нужд статическое электричество, но в тот момент меня мало интересовали прикладные науки.

Когда студенты спасались бегством, ими владел самый древний страх на Харлече — инстинктивный страх перед молниями — их реальными и современными «огнедышащими драконами». И все же эта девушка игнорировала страх, воспитанный в ней веками, чтобы сопроводить меня в безопасное место. Нет никакого человеческого эквивалента, который побуждал бы такое мужество и бескорыстие.

— Кара, если бы ты не довела меня в темноте ко входу, я сам никак бы не добрался до трилона. Я обязан жизнью тебе, твоей храбрости.

— Я едва не осталась с тобой на скалах.

— Почему? — я нежно обнял Кару за плечи и посмотрел ей в лицо.

— Потому что твои глаза просили меня взять тебя, — улыбнулась она.

Это был не просто привлекательный изгиб губ, имитирующий улыбку, а настоящая улыбка, самая обворожительная и сияющая улыбка, какую я когда-либо видел на лице женщины, и над этой прелестной улыбкой лучились смехом глаза.

Я обнял ее и поцеловал так, как возлюбленный целует свою возлюбленную после долгой разлуки, как мальчик целует свою ненаглядную в первый раз. В этот поцелуй я вложил, наверное, бессознательно весь пыл, которому я учился везде, начиная от полей Алабамы и кончая приключениями в Мэндэне, но мои объятия не были похотливыми. Я воображал в своих руках нежные фиалки весны, хотя держал и восхищался розами лета, а сила любви беспредельно увеличивала размеры той ласки, которую Ред окрестил «долгом преданности».

Тело девушки, которую я обнимал, и чьи пальцы ласкали мои волосы, еще раньше целиком запечатлелось в моем сознании — от суживающихся лодыжек до округлостей ляжек и золотого великолепия между ними, до уютной ложбинки на груди и шелка выгоревших на солнце волос. Но только по ее действиям мне довелось узнать ее по-настоящему — по се восприятию печали и грусти заката, по ее бескорыстию, которое сохранило мне жизнь, и вот сейчас, по улыбке, которая развеяла страх перед штормом. Я полюбил эту девушку, чье имя беспрерывно повторял, прижавшись губами к ее волосам, не только за внешнюю красоту, но и за внутреннюю, не менее прекрасную, суть.

Моя любовь даст ей душу, а Словом, которое я ей принесу, ее душа будет спасена.

— Кара, я укажу тебе дорогу к кресту, — прошептал я.

Но тут загрохотал поезд и мы вошли в вагон; на этот раз я уловил косые взгляды, которые пассажиры бросали на нас, и осведомился об этом у Кары.

— Это из-за того, что мы мокрые от дождя, — объяснила она. — Они не могут понять, почему я попала в шторм. А по твоим ногам они понимают, что ты должен был попасть под дождь.

Когда она взглянула на меня, глаза се потеряли всякое выражение и я упрекнул се:

— Твои глаза перестали разговаривать со мной.

— Знаю, — прошептала она, — потому что твои глаза разговаривают со мной неприличным образом. Пожалуйста, перестань говорить такие вещи при посторонних.

— Извини, Кара.

— Ну вот, ты опечалился, потому что думаешь, что я упрекаю тебя… Отвернись… Я знаю, на Земле, если вы выберете кого-либо, вы отказываете другим. На Харлече, мы не отказываем друг другу.

— Но твои глаза могут разговаривать, — сказал я. — Они разговаривали со мной на платформе.

— Разве? И что же они говорили?

— Ну… они как раз не отказывали мне.

Она укрыла лицо в ладонях, так как она сейчас не только улыбалась — она хихикала. Когда она снова подняла на меня глаза, они полностью соответствовали харлечианским обычаям и были такими же выразительными, как у игрока, имеющего на руках королевский флеш.

Когда она заговорила, то заговорила по-английски и так чисто, что, казалось, заучила эту фразу наизусть специально для подходящего случая:

— Мои глаза говорили тебе, милый Джек, что я люблю тебя больше всех других.

Я незаметно взял ее руку и ответил тоже по-английски: — И я люблю тебя, Кара, больше всех женщин на Земле и в небесах.

Как только я столь прозаически, в вагоне подземки, мчащемся к станции Университет-36, дал слово, перья моего духа встопорщились под влиянием этого обещания. Сказав слова, налагающие определенные обязательства, я услышал, как захлопнулись стальные врата космоса, потому что знал, что отрезаю себя от Земли, и, может быть, навсегда. Я намеревался честно и благопристойно обвенчаться с этой девушкой и остаться на Харлече.

Нужно бы поговорить с О'Харой.

Если бы он вернулся на Землю без меня, наш судовой журнал-рекордер выдал бы курс на Харлеч и очередной корабль с Земли оказался бы очень отличающимся от нашего маленького разведывательного зонда. Следующим посетителем Харлеча с Земной Империи окажется огромный корабль, окрашенный в черный цвет и битком набитый десантниками-головорезами. На них будет черная форма с черепами на лацканах, и они придут с лазерным оружием. Дезертирство космическим разведчикам не проходит даром. Военные космонавты, обладая огромными военными знаниями, могли бы вооружить и оснастить планету первого класса и стать сатрапами на планете и пиратами в космосе.

А когда при виде дезертиров звучит команда «Круши», охотники из карательного корпуса всегда сначала стреляют, а потом задают вопросы.

И они придут, если О'Хара смоется отсюда без меня.

 

Глава восьмая

— Джек, ты что — рехнулся?

Ред не шутил. Он был смущен и сердит.

— Я влюблен, Ред.

— Не вижу разницы, — хмыкнул он.

Я пришел к Реду прямо со станции, сразу же после того, как простился с Карой. Я протолкался сквозь скопление сливовоглазых брюнетов, ожидающих в приемной Реда беседы по поводу рождественского музыкального спектакля и невыносимо пахнущих парфюмерией.

На этот раз не будет никаких детских ссылок на Устав, никаких возлияний с крепкими напитками. Я собрался перейти Рубикон и теперь Реду придется либо пойти против меня, либо спасовать. Я был уверен — если дело коснется жизни и смерти, то Ред будет сражаться рядом со мной. Если же он не примет мою сторону, то оставался шантаж — у каждого из нас было достаточно компрометирующего материала, чтобы повесить друг друга.

— Идем со мной, — уговаривал я его. — Я могу сделать тебя светским королем этой планеты. Мне же от всего этого дела нужна лишь церковь… Из нас получится железная пара — король Ред О'Хара и архиепископ Адамс, первый примас Первобытной методистской церкви на Харлече.

— Джек, это общество угасает со всей возможной быстротой. Я хочу разрекламировать литературу, призвать к порядку Бубо и дать немного смеха и развлечений этим баранам, но ты и я — люди, не знаю, к добру это или к худу. Эта планета — неподходящая остановка на жизненном пути к нашему предназначению. Если тебе нравится подземная жизнь, то проводи свои отпуска, добывая уголь в Западной Виргинии, а не среди этих лотофагов.

— Но эти люди не были спасены…

— Так ты называешь их людьми?.. Джек, когда истечет предназначенный нам срок от двенадцати до шестнадцати месяцев, мы улетим домой, даже если мне придется вернуть тебя на Землю в смирительной рубахе. Твое мастерство космонавта куда дороже Земле, чем вся эта планета.

— Что мы получили на Земле? — спросил я. Наконец-то Ред ухмыльнулся.

— У меня в Джексоне остался белокурый ангелочек, а у тебя есть девочки мадам Чекод в Мэндэне.

— На Земле нет такой женщины, которая сравнилась бы с Карой по красоте, — отрезал я. — Я желаю ее по-честному, но не раньше, чем произведу священника в духовный сан. Мое дело, Ред, здесь — вывести эти заблудшие души из темноты и Господь обеспечил меня помощником в моем крестовом походе.

— Ты — сумасшедший! Если желаешь девушку — возьми ее! Только свистни и она прибежит к тебе, мой друг, — он был сердит и раскалялся все сильней. — Ты увидишь, что все они одинаковые, на Земле и в Небесах. Отличаются лишь те, которых я научил на курсе…, - он внезапно умолк; его мысль забуксовала на невысказанном слове и я ждал, задыхаясь от такого отъявленного цинизма.

— Джек, меня осенило! Налью-ка я в честь этого настоящего питья.

Я подождал, пока он лазил в свой стол и наливал какое-то крепкое пойло.

Он наклонился вперед, его ирландские глаза смеялись.

— Значит, ты влюблен, дружище. В Библии говорится, что лучше жениться, чем разочароваться, хотя можно жениться и, тем не менее, разочароваться. А что ты скажешь о настоящей законной свадьбе со всем гарниром: алтарем, свечами, мантиями, митрой и с хором, поющим «Те Deum»?

— Только без всяких твоих латинских песен, — поморщился я.

— Назови свои собственные гимны… Ну вот, теперь я вижу все, и картина прекрасна. Твоя невеста, вся в белом, медленно шествует по проходу к алтарю. Потом жених Джек, в синей флотской форме со сверкающими звездами, преклоняет колени рядом с невестой перед алтарем. Медленно поднимается кубок, мерцающий в свете свеч с алтаря…

— Постой, парень, а где же ты возьмешь церковь?

— В гимнастическом зале, перед моей аудиторией по земным обычаям, фольклору и суевериям. Эта церемония произведет на студентов больше впечатления красотой и торжественностью земных обычаев, чем десять лекций.

— И кто же совершит эту «законную свадьбу»?

— Я. Как командир зонда, ты можешь назначить для команды капеллана. Устав Флота не регламентирует состав команды.

— Ты не моей веры, Ред.

— Неважно. Дай мне облачиться в мантию и я обвенчаю тебя любым таинством, какое выберешь, включая обряд супружества тробрайэндских островитян.

— Это представление ничего не решает. Я люблю Кару и хочу соединиться с ней в освященном союзе и пребывать в нем, пока смерть не разлучит нас.

— Мне знакомо это чувство, дружище. Я прошел через это сам. Вот почему я имею право разговаривать об этом. Двенадцать месяцев супружества с милашкой приведут в чувство кого угодно. К тому времени ты запрыгаешь от нетерпения, дожидаясь удобного момента, чтобы вскарабкаться на борт корабля и отчалить куда глаза глядят, то есть к матушке Земле.

Согласно Уставу Флота Ред изрекал истину, но его слова отдавали медью, несмягченной звоном цимбал. Понадобится целых два квартала, чтобы обучить и посвятить в сан священника, но я перепояшу свои чресла и дождусь. Я никогда не разрешу Реду использовать мою свадьбу в качестве наглядного пособия для лекций по земным обычаям, фольклору и суевериям, и мне было трудно вообразить менее подходящего священника для выполнения святого таинства бракосочетания, чем прелюбодей Ред.

— Никаких шансов, малыш, — сказал я ему, — ведь Уставом определяется, что капелланом может быть человек с адекватными религиозными убеждениями. Ты не годишься для этого назначения.

Я поднялся и вышел из этого притона разврата и вернулся в свой оазис целомудрия. В квартире, лишенной запахов нечестивой любви, я глубоко вздохнул и мое сердце забилось при воспоминании о поцелуе Кары, но в пустых комнатах музыка воспоминаний звучала, прямо скажем, неутешительно.

Очень хорошо, что мои курсы по земным системам законов начались именно тогда, когда они начались. Сдвиг среди студентов от общей безотказности к более ограниченному сексуальному поведению проходил не без некоторых шероховатостей и вывихов. Вошел в силу первый закон плотской экономики О'Хары — недостаток усиливает желание. Несколько парней пытались стать возлюбленными более, чем одной, самки. Такое вероломство сразу навлекло на них остракизм, но среди соперниц вспыхивали ссоры и они нередко вцеплялись друг другу в волосы. Хотя я смотрел на такие инциденты с тревогой, Ред относился к этому философски.

— Позолоти женщину четырьмя миллионами лет эволюции, а потом поскреби ее и все равно внутри наткнешься на женщину.

Самцы на Харлече были даже более послушны в присутствии самок, чем мужчины на Земле, но были способны на более буйные неистовства. Между ними часто вспыхивали драки ногами и Ред, пренебрегая университетскими правилами, расширил свои гимнастические курсы по боксу до 180 студентов и начал показывать матчи по телевидению по вечерам четвертого дня недели.

Затем начали поступать сведения о самках, пристающих к самцам в уединенных туннелях. Случались отдельные нападения. На стенах туалетов стали появляться непристойные рисунки. Чтобы противодействовать этим тенденциям, я с тяжелым чувством ввел в курс по ценностям лекции по сдержанности, самоконтролю и некоторым характеро-формирующим аспектам целомудрия. Но сведения продолжали поступать в большом количестве и, чтобы обуздать возрастающее насилие, я предпринял более решительные действия.

Ред вернул Драки обратно в университетский комплекс и устроил его у себя в приемной в качестве переводчика, не вызвав никаких комментариев со стороны декана Бубо. Я последовал примеру Реда и вызвал Фрика из срединных земель на должность начальника полиции, поспешно учредив уголовный суд, дополняющий карающую руку закона.

Так на Харлеч пришел не только закон, но и приказ.

Ред с энтузиазмом приветствовал мои новые полицейские силы. Некоторые студенты не годились для нашей деятельности: девушки, неспособные играть в драматических представлениях; юноши, неспособные участвовать в спортивных командах; и представители обоих полов, слишком непривлекательные, чтобы соревноваться в обществе возрожденного ухаживания. Ред увидел в моем полицейском учреждении новое поле деятельности для тех, кого он называл «слабаками».

И он посылал таких студентов ко мне на собеседование. Очевидно, он, не без основания, полагал, что если они лишены других качеств, то должны быть потенциально религиозными.

— Возьми их и сформируй по своему образу и подобию, Джек. Они могут стать ядром будущих женских и мужских монастырей.

Конечно, я бы предпочел не иметь дела с монахинями и монахами, но внимательно присматривал будущего священника, который мог бы продолжать распространять богослужение после моего отъезда. В самом деле, среди них нашлись подходящие студенты. Один из них, Нессер — так заинтересовался Священным писанием, что я дал ему ленты с курсом языка, чтобы он, научившись английскому языку, мог изучить Библию в оригинале. Предвосхищая будущее, я уже предвкушал обращение Нессера и его немедленное посвящение в сан, чтобы ускорить брак с Карой.

Когда прибыл Фрик, я дал ему микрозаписи по полицейским методам, допросу и процедурным вопросам. Ред тут же избавился от двенадцати центурионов, из числа самых неуклюжих, и отдал их Фрику для использования в качестве полицейских. Фрик сразу же отбраковал четверых и потребовал замены, да такой, чтобы никто из них не был чином ниже капрала. Ред забыл, что Фрик однажды был капитаном центурионов. Вновь назначенных полицейских Фрик сделал сержантами. Забракованных Фриком студентов я переоформил в адвокатов и передал четырех самок Фрику для произведения их в полицейские.

Кара все больше и больше становилась частью моей жизни. Мы обедали вместе и каждый день проводили вместе час после лекций в куполе обсерваторной башни. Ее безмятежность и красота давали мне тихое прибежище, в котором я мог отрешиться от раздражений и волнений дня.

В свою очередь, Кара выкладывала мне кучу информации о студентах, в большинстве своем, женскую болтовню, но от этого нисколько не менее очаровательную — в основном, о том, кто и чьим стал возлюбленным, а кто был отвергнут. От Кары же я узнал о первых успехах Фрика в качестве шефа полиции.

— Студенты уважают Фрика, — сказала Кара, — потому что он дает им затрещины, когда они ведут себя дурно.

Общение с Карой разрушительно повлияло на мои периоды медитации и молений.

Однажды вечером я собирался помолиться богу, как вдруг мысли о Каре вторглись с такой силой, что моление стало невозможным. Я сдался и пошел спать, но это оказалось таким же трудным делом. В полнейшем отчаянии, одетый только в харлечианскую тунику, используемую вместо ночной рубашки, босой, я пошел бродить по туннелям. Ноги бессознательно привели меня к спиральной рампе, ведущей в башню, и я поднялся в купол и оттуда — на балкон, стараясь обратить мысли к небесным узорам звезд и надеясь на терапию холодом.

Там, на балконе, под звездами я нашел ответ на более всего волнующую меня проблему. Мне следует жениться и, когда завершится срок нашего пребывания здесь, вернуться на Землю. Затем мне нужно будет посетить Вашингтон и навестить троюродного брата моей матери — управляющего алабамским филиалом. Его брат Лерой помог бы мне добиться в Межпланетном управлении колониями назначения администратором колонии на Харлеч. Через год я вернулся бы на Харлеч, на постоянную работу.

Весь престиж космического разведчика, который поможет мне получить назначение, конечно, исчезнет, но что значит для меня Устав в мире без Кары? За ее поцелуй я отдал бы больше, чем королевство. Я отдал бы Землю и, по крайней мере, семь галактик, которые космический разведчик должен облетать вдоль и поперек, прежде, чем его произведут в адмиралы.

Тем временем, мне надо умерить пыл любви к Каре, чтобы он не вспыхнул вожделением и не уничтожил меня. Я продумал и возврат к пьянству, как меру противодействия любви, но тогда могло бы статься так, что во мне мог возродиться старый мэндэнский синдром. Невинность Кары должна быть ограждена и образ поведения был мне ясен — я должен был прекратить свидания с ней на закате, уклоняться от интимной обстановки и отвергать все, кроме самых формальных отношений.

На нашем тайном совещании в шестой день харлечианской недели Ред реагировал куда сильнее, чем в тот раз, когда я потребовал совместного дезертирства.

— Что за дикая мысль! Лучше видеть тебя дезертиром, вычеркнутым из списков, как пропавшего без вести, чем превращенным в колониального администратора. Перестань-ка использовать религиозные абсолюты в качества пояса целомудрия и переспи с девушкой. При некотором везении мы смогли бы представить эту планету в Братство, миров.

— Права МУКа не распространяются на одинокие, но равные нам планеты, — указал я. — И тогда кузен Лерой, в силах которого помочь мне добиться назначения колониальным администратором, никогда не выбьет для меня должности посла. Он не в ладах с государственным управлением… Кроме того, мы не можем представить Харлеч на соискание статуса.

— Почему? Ты же преподаешь им право и обрабатываешь их Высшим Бытием. Юноши и девушки не наги и им предназначены раздельные туалеты.

— Здесь нет военных, — уныло сказал я, — Харлеч не сможет защитить себя от агрессоров.

— Защиту можно создать за шесть месяцев. Трилоны можно переделать в лазерные батареи и выбить любой космический флот за пределы галактики.

— Но это же будет нашим вмешательством!

— Нет, не твоим и не моим, пока мы работаем на МУК. Подумай лучше о том, что сделает МУК с этой планетой. Через шесть месяцев эти университеты станут заводами, производящими дешевые транзисторные радиоприемники, а наши студенты будут ткать ковры пальцами ног.

— Так ты не хочешь, чтобы здесь возникла колония? — в изумлении спросил я.

— Черт возьми, конечно, не хочу! Я — ирландец. Эта планета не создана для грязной империи писсуаров, производства ковров, пошлости и проповедников.

— Ты слишком забываешься, парень, — напомнил я ему, — даже для пьяного нищего ирландца. За одним исключением, эти отвратительные существа являются ходячими единицами обусловленного поведения, подчиненными капризам декана, возможно, даже не существующего… — здесь я спохватился. В гневе я выдал суть моих тайных размышлений и тут же поспешил отвлечь его внимание, — у них не больше шансов получить статус «хомо сапиенс», чем у земляных пчел. Твои разговоры — измена.

— Да, мой приятель-предатель. Ну кто бы говорил об обусловленном поведении! Да ведь тебе промывали мозги с того самого дня, как ты появился на Мэндэне.

— Я никогда так о тебе не думал, О'Хара, — укоризненно сказал я.

— Ты никогда не думал, Адамс. Тебя обрабатывали так, чтобы ты не думал. Так что, пойди и поразмышляй об этом, созерцатель.

— Я ухожу, — сказал я, — но не произноси ни слова. Еще одно крамольное замечание и твой курс будет обучаться обряду земных похорон, твоих похорон.

Я соскользнул со стула и отступил, сжав кулаки и приготовившись к нападению, но к чести Реда, он не сказал ни слова. Несколько минут спустя я раздумывал и не только над тем, что он сказал, но и над тем, чего он не договаривал. Сдерживал ли он свой язык из страха передо мной, или из опасения того, что я в гневе совершу какое-либо действие, которое подвергнет опасности мою душу? Я никогда не мог понять Реда.

Его слова, хотя и высказанные в гневе, взволновали меня. Я не был автоматом. Космонавты не проповедуют Слово, к тому же я, тоже считал этих существ равными людям. И все же я воспользовался бы любыми технологическими достижениями, а таких было много, которые привели бы к потере любых прав харлечиан на совместные права с хомо сапиенс.

Для добра и по моим личным причинам Харлеч должен стать колонией Земли.

Предпринимая следующий шаг, я, не задерживаясь на политических мотивах, изложил свой план Каре, объяснив лишь, что мне нужно будет оставить Харлеч и вернуться обратно в конце года. Она внимательно слушала, пока я объяснял ей, что больше не могу видеться с ней, разве что только по официальным причинам, таким, как, например, лекции.

Хотя мое решение удручало ее, она выслушала его довольно храбро.

— Любовь не изменяют краткие часы или недели, — только и сказала она, — наоборот, они подтверждают ее даже на краю гибели.

— Слава небесам, — сказал я по-английски, так как на ее языке «небеса» означали «Харлеч», — за твой всепонимающий ум. Ред хотел обвенчать нас без проволочек.

— А может ли учитель Ред обвенчать нас? — спросила она.

— По закону, да. По духу, нет… Кара, как моя жена и плоть от плоти моей, думаешь ли ты, что сможешь остаться верной мне в мое долгое отсутствие?

— Я отправлюсь, мой любимый, в уединение, в лососевый рыбопитомник. Хотя любовь — уже не любовь, если она меняется, когда обнаруживается измена, но я не могу понять этой стороны твоего духа. Если твоя любовь ко мне духовна, как ты говоришь, почему мы не можем посидеть и поговорить о любви?

Ее английская речь, в духе «мыльных опер» очаровала меня; очевидно в увеселительной среде любимцев Реда выросли довольно сносные писатели, но я перешел на харлечианский язык, чтобы ей было понятней.

— Повелевать должен мой дух, но моя плоть слаба.

— О! А я думала, что твоя плоть сильна.

— В этом-то и проблема. Когда я возле тебя, я хочу, дословно, слиться с тобой, и я мог бы это сделать, если бы ты повелела, но дух говорит мне, что это было бы нехорошо. И все же голод моей плоти может взять верх над духом.

— Значит, повелевает плоть, а твой дух — слаб.

— Нет. По временам они почти равны. Ты видела матчи, устраиваемые Редом по телевидению? — стал объяснять я, упрощая проблему до простейших понятий. — Представь себе будто мои дух и плоть борются в одиннадцатираундном матче. И дух и плоть выиграли по пять раундов. Одиннадцатый раунд — решающий. Оставь меня в покое до дня нашего бракосочетания, и этим ты окажешь помощь боксеру-духу. С твоей помощью я смогу нокаутировать плоть.

— Но, Джек, любимый, меня притягивает как раз плоть.

— И ты позволила бы мне лишить тебя невинности раньше, чем мы дали бы друг другу клятву? — в ужасе спросил я.

— Да, — ответила она.

Ее ответ, одновременно честный и кокетливый, заставил меня улыбнуться.

Но лицо Кары внезапно опечалилось. Она встала и сказала:

— Но если ты желаешь, чтобы я помогла твоему духу, то из великой любви к тебе, я помогу своему врагу. У меня есть то, что, я полагаю, ты называешь страхом, — я боюсь, что ты можешь оставить меня и никогда не вернуться, а я хочу тебя и как женщина, и как дух; познать тебя, как только возможно, пока я могу. Не потому, что я сомневаюсь в твоей любви ко мне, а потому, что в космосе есть опасности. Твой корабль может погибнуть в потоке антиматерии.

— Где ты узнала об антиматерии?

— В библиотеке. Уж раз моим любимым стал звездный моряк, я пожелала узнать побольше о его призвании. В давние времена, в далеком далеком прошлом с Харлеча отправлялись звездолеты.

Мое изумление было так велико, что я даже не заметил, как она вышла за дверь. Если то, что она сказала — правда, а эти существа не лгали, то ее планета была настолько развитее Земли, что для этих существ Ред О'Хара и я должны были казаться обезьяночеловеками. И тем не менее, благодаря своей мягкости, культуре и цивилизованности, они приняли нас и даже полюбили.

Теперь же по безжалостной логике обезьяньего империализма, они будут порабощены, и я буду главным инструментом их порабощения. Я был рабом этой логики куда больше, чем любой землянин, так как должен был улететь и прилететь снова. Из первобытной пещеры я воспарил в облака и в джунглях мне стало тесно. Обезьяночеловек с Земли, Джон Адамс научился любить и полюбил ангела с небес.

Я первым позвонил Реду, чтобы извиниться.

— Я сожалею, что обозвал тебя нищим ирландцем, Ред.

— Ты бывало называл меня хуже.

— Еще одно, Ред. Зачеркни все, что я говорил о харлечианах. Возможно, это мы не заслуживаем общечеловеческого статуса.

— Я бы не заходил так далеко в своих выводах.

— Прими мое смирение, Ред.

— Ладно, Джек. Тебе это иногда полезно.

— Только без дерзостей! Я стараюсь подставить другую щеку. В духе христианского братства.

— Никаких проблем. Я всегда любил тебя больше, чем своего брата — пьяницу, избивавшего свою жену.

— Не отталкивай меня, Ред. Я же пытаюсь смириться. Я временно прервал отношения с Карой.

— Подумаешь. Выйди в коридор, стань у подвижного тротуара и хватай любую другую. Они все хороши. Некоторые даже лучше, чем остальные.

— Но я люблю только Кару.

— Раз уж ты в таком любовном настроении, встретимся в баре. Есть повод выпить.

— Что за повод?

— Я присуждаю тебе Крест Святого Георгия.

— Ах ты, грязный ирландец! — проревел я. — Заткни свою бляшку в…

— Ну вот, теперь ты больше похож на Джека Адамса. Итак, мы помирились и принялись обсуждать древность происхождения харлечиан, но Ред ни разу не поднял вопроса о представлении этих существ Братству миров. Он понимал, что его предложение в свете законов было неправильным и он, интуитивно, признал мое решение колонизовать планету и предоставить полные и официальные гражданские права моей жене Каре, если женитьба сможет поставить ее в один ряд с человеком.

Но мои предварительные планы полетели кувырком и причиной этого стала сама Кара.

Поздно ночью, одетый лишь в одну ночную рубаху, я читал в библиотеке, чтобы успокоить свою кровь и плоть антисептиком в виде кибернетики, как вдруг мне показалось, что в приемной кто-то ходит. Это встревожило меня, но не испугало. О грабежах на Харлече никто не слыхивал, так как все было бесплатно, но, несмотря на усилия Фрика, росло количество изнасилований. И хотя я не боялся этих существ, гораздо более слабых, чем я, я нагнулся, выключил настольную лампу и подкрался к двери. Я тихо повернул ручку и распахнул дверь.

Едва различимая при свете кабинетного ночника, как силуэт, передо мной стояла Кара, приготовившаяся постучать в дверь.

Она была закутана в легчайшую мантию — такую прозрачную, что хотя она и прикрывала ее, но не скрывала прелестей чудесного тела.

— Кара?! — еле выдавил я ее имя.

— Я пришла отдаться тебе, Джек, мой любимый, — спокойно проговорила она.

Управляемый социальными привычками землянина, я поклонился, включил верхний свет и отступил в комнату.

— Входи. Тебе должно быть холодно?

— Холодно?

— Что ты делаешь в комплексе так поздно ночью? И как ты добралась сюда в одной лишь мантии?

— Я сняла квартиру в туннеле, Джек, чтобы быть поближе к тебе.

— Тогда почему ты не в постели и не спишь?

— Я пыталась, Джек. Дух повелевает мне спать, но плоть слишком полна страстного желания. И вот я пришла к тебе.

— Детка, мы же не женаты!

— Тогда поженимся сегодня ночью, а завтра разведемся.

— Нам нужен священник.

— Тебе нужен священник, Джек. А мне нужен только ты.

— Я не смею лишить тебя невинности без женитьбы.

— Ну тогда, — вспыхнула она, — я лишу невинности тебя!

— Это грех, — хрипло сказал я, видя как трепещут ее ляжки и дрожат пальцы ее ног.

— Разве грешно быть изнасилованным?

— Для изнасилованного — нет, — ответил я. — Но грешит насильник, а грешники горят в аду.

Я придвинулся к ней, положив руки на ее плечи, глазами умоляя о пощаде. Рубашка на мне распахнулась. Я почувствовал, как взлетела вверх се нога, скрытая от глаз складками туники.

— Лучше гореть там, чем здесь, — выпалила она и, как предсказывал Ред О'Хара, я почувствовал пальцы ног харлечианской женщины.

— О-о… ты высказываешь… свою любовь ко мне… не только глазами… Джек… и я предаю свою душу аду! — отрывисто проговорила она.

Ее нога обвила мою ногу ниже бедра, вторая нога обвилась вокруг туловища, и я почувствовал, что держать ее не так уж трудно, когда она откинулась назад, словно положив голову на невидимую воздушную подушку.

— Кара, я никогда не отвергал мою лю… милая… пупсик… сладость моя…

Я не мог больше ничего произнести — от происходящего захватило дух. И в то время, как перед Карой открылись врата Ада, передо мной раскрылись Небеса и я пенял, что во мне навсегда останется след от красоты и необыкновенности девушки моей мечты.

Ночью вполне хватает самих ночных грехов и на что-нибудь другое не остается времени, поэтому я не смог определить, удовлетворяет ли она статье Устава Флота о коитусе «лицом к лицу». Схематически, я был вертикальной поперечиной в фигуре в виде буквы Т, положенной на бок, и не мог определить, составлял ли я с горизонтальной перекладиной, которой являлась Кара, угол больше или меньше девяносто градусов.

По-правде говоря, мне было совсем не до эмпирических наблюдений; я был слишком одурманен любовным угаром, но признал справедливыми мотивы, вдохновившие Реда на учреждение Креста Святого Георгия, и удачность его выражения: «хорохориться, как горизонтальная кофемолка».

Наконец, Кара начала прогибаться в талии, свешивая голову до пола. Как только мышцы ее ног расслабились, я освободился и нежно уложил ее в кресло. Она начала плакать и я поцеловал ее в лоб.

— Поплачь, милая девочка. Слезы смоют стыд, а покаяние поможет искупить твой грех.

Кара заплакала навзрыд, но для ее бесчестия имелось противоядие. Я позвонил Реду. На мой звонок отозвался сонный раздраженный голос.

— Ред, это Джек. Я только что поимел Кару!

— Нахальство! И ты посмел разбудить меня в такую позднюю пору, чтобы поделиться этим пустяком?

— Нет, мальчик. Я уговариваю Кару, назначаю тебя капелланом и приказываю тебе сегодня же ночью обвенчать нас.

— Заткнись со своими приказами! В любом случае, тебе надо заполнить Форму 2186-ц… в двенадцати экземплярах… а формы находятся на борту корабля.

Он держал меня в руках! Я совсем забыл о предписаниях.

— Джек? — Ред уже начал просыпаться. — Да.

— Это не к спеху. Оглашение имен вступающих в брак должно быть опубликовано…

— Но не в твоей новомодной церкви, — поспешно прервал я его. — Я назначаю тебя методистским капелланом.

— Ладно, идиот! — теперь он проснулся окончательно. — Хотя это вынужденное бракосочетание, но мы сможем выдержать все в нужном стиле. Милашкам понравится официальное венчание… Как ее зовут?

— Кара.

— А-а… блондинка. А она подходит под статью «лицом к лицу».

— А ты разве не разобрался в этом? — спросил я, несколько озадаченный.

— Я пытался, еще до того, как ты решил колонизовать планету. Впоследствии же, я не пожелал рисковать, чтобы мне по этой причине не размозжили бедренные кости… Если она не сможет «лицом к лицу», то мне нельзя будет совершить бракосочетание… Но будь осторожен! Они при этом страшно напрягаются, а при их дьявольской силе… Если ты можешь сделать еще один заход, то упрись локтями в ее живот, хорошенько ухватись за плечи и гни ее к себе. Отклонение в три градуса следует считать соответствием статье. Рыдания в кресле стали громче.

— Ред, она плачет все надрывнее. Боюсь, у нее начинается истерика. Что делать?

В трубке раздался спокойный и твердый голос Реда.

— Она у тебя на столе или на полу?

— Ни там, ни там. Она свернулась в уголке кресла.

— Не знаю, Джек. Обычно, я кладу их на пол, ложусь рядом и плачу вместе с ними… Вот теперь я ее слышу. Джек, ты добился потрясающего успеха! Да я за одну единственную слезинку награждаю Крестом Святого Георгия. Она же получит целый куст кленовых листьев… Послушай, у меня есть идея! Ляг с ней в постель и проверь, подходит ли она по статье, пока она будет спать.

Я бросил трубку, частично от охватившего меня отвращения, частично для того, чтобы устроить Кару поудобнее. Образно говоря, О'Хару больше интересовали результаты, чем средства, и к тому же больше техника, чем мораль. Я же в данный момент был озабочен Карой, нуждающейся во мне.

Я сел на отоманке перед ней и взял ее за руку.

— Дорогая девочка, не пугайся. Раз уж твоя душа осуждена, то утешся, ведь я буду всегда с тобой — я вымолю осуждение и себе.

Она храбро пыталась улыбаться сквозь слезы.

— Я плачу потому, что я так счастлива, — прорыдала она. — На твоих волосатых бедрах очень трудно держаться, но я люблю тебя, пупсик.

Поздним утром я все же зачислил Кару в представители человеческих рас, по крайней мере, в одном отношении. Несмотря на подложенные на бедра подушки, синяков избежать мне не удалось. Зато я установил ее соответствие статье. Но ничто хорошее не достигается без борьбы, а Кара в сравнении с земными женщинами была тем же, чем скрипка Страдивари по сравнению с гитарой.

В паузе, во время прощальных поцелуев, уютно устроившись в моих объятиях, она поразила меня замечанием:

— Джек, режиссеру Реду не нравятся блондинки. Он не дает мне даже малюсенькой роли в рождественской пьесе, а мне так хочется сыграть в ней. Ты думаешь, он обвенчает тебя с блондинкой?

— Обвенчает, — ответил я, — и ты получишь роль в инсценировке.

— Это был бы чудесный свадебный подарок, Джек, — промурлыкала она, прижимаясь ко мне.

Ее замечание встревожило меня своим подразумеваемым смыслом. Хотя я родом из Алабамы, я не верю в разделение людей по цвету кожи. Все мы — дети Бога, и блондинки так же хороши, как и брюнетки. Оказывается, Ред — расист и фанатик.

После долгого общения с О'Харой, я знал не хуже других, как сторговаться с ним. После того, как на следующий день, в своем кабинете, я привел его к присяге, как капеллана, он готовил выпивку, а я гнул свою линию с позиции силы.

— Ред, я не хочу никаких твоих папистских ритуалов, покушающихся на достоинства этого бракосочетания. Алтарь и свечи хороши, не мешало бы еще несколько певцов. Но мне не нужны ни хор, исполняющий «Messiah» Генделя, ни церковные регалии — для службы вполне достаточно простой пурпурной рясы и символа креста в демонстрационных целях.

Ред откинулся назад и задумчиво воззрился на меня.

— Джек, я люблю тебя больше своего брата-пьяницы, потому что ты уникален среди людей. Ты уникально непреклонен, самодоволен, ограничен и, к тому же, религиозный фанатик.

— Парень, ты не терпишь фанатиков? — спросил я.

— Фанатиков и протестантов, — ответил он.

— А блондинок? — уколол я его.

— Это предвзятость, а не фанатизм.

— Почему же ты исключил блондинок из рождественской инсценировки и отказал Каре в роли?

Он взглянул на меня и по его глазам я увидел, что он готов обсудить этот вопрос.

— Отличительной чертой продукции О'Хары является реализм и внимательное отношение к деталям. Слышал ли ты когда-нибудь о белокурых еврейках?

— А кто на Харлече вообще когда-либо слышал о евреях?

— Я мог бы ввести Кару в хоровую капеллу, — задумчиво сказал он, оставив без внимания мое замечание, — вместе с вифлеемскими девами, но ей придется покраситься.

— Ты не сунешь этого ангела в хор проституток, — постановил я. — А вот как насчет роли Богородицы?

— Господь Бог распределил уже эту роль. Богородицу играет Тамара.

— Девушка с бедрами?

— Точно.

— Здорово, парень! — взорвался я. — Если ты сможешь заставить слушателей этого университета считать такую бабенку девственницей, то Кара смогла бы сыграть младенца Христа.

— Я снял Тамару с камеры… послушай, Джек, есть идея! — он возбужденно устремился ко мне. — Я могу написать для твоей супруги такую естественную роль, что она превзойдет Богородицу.

Встревоженный его явно неподдельным энтузиазмом, я отступил:

— Только одно, Ред — я не хочу, чтобы в ее роли не было даже намека на стриптиз.

— Джек, тебе понравится ее роль; по крайней мере, она не оскорбит твоей набожности. Вот что, я не позволю тебе взглянуть на нее до Рождества. Это будет моим подарком тебе. Конечно, это потребует от нее усердия, большого усердия.

— Я принимаю твое великодушие, парень. Ну, так что тебе понадобится?

А хотел он немало: ризу, митру, четырех престольных служителей, одним из которых намечался Нессер, хор из двенадцати голосов и распятие за алтарем, который должен осветиться, когда я провозглашу громко и отчетливо:

«Я согласен!».

Кара была в экстазе. По моему требованию виртуозные ремесленники Харлеча изготовили золотое свадебное кольцо с десятикаратовым бриллиантом. Фрик в голубой форме и эполетах комиссара полиции, стал моим шафером. Кара в белой минитунике с фатой была фантастична и, когда ее подружки расчувствовались, я первый раз на Харлече увидел слезы на глазах публики.

Когда за алтарем осветилось распятие, харлечиане зааплодировали. Затем мы преклонили колени перед алтарем и были провозглашены мужем и женой; нас благословил епископ О'Хара, окропивший нас святой водой, символизирующей баптизм моей жены в методистской вере. Ритуал стал еще одним триумфом О'Хары и, надо отдать должное, превратился в прекрасную и волнующую церемонию, которая к тому же, была передана по телевидению. Мы — Кара и я, поднялись и прошествовали, сопровождаемые музыкой, по боковому проходу под вознесенными вверх дубинками полицейских Фрика.

Кара и я не планировали медового месяца, так как все туннели были одинаковы, а поверхность планеты была покрыта глубоким снегом и, как оказалось, хорошо, что не планировали. Снаружи, в коридоре, ожидали два посланца в черных туниках. Они принесли розовые полоски от декана для меня и Реда.

Я принял полоску и принялся читать ее, в то время как второй посланец проталкивался сквозь поток зрителей к Реду.

По предложению членов правления университета учителю Джеку и учителю Реду надлежит явиться ко мне на следующий седьмой день в 10.00 дня и объяснить причины необходимости преподавания в Университете-36 земной религии-1 и земной религии-2.

Декан Бубо

Кара встревожилась.

— Тебя и Реда не отчислят, но розовая полоска от декана всегда не к добру. Он хочет вас наказать.

 

Глава девятая

После венчания планировался прием в кабинете Реда, где Тамара накрыла в нашу честь стол, на котором были разложены пирожные и подарки. Мы заторопились на прием, где приглашенным гостям полагалось разговаривать на английском языке, несущем признаки Ошкош-Оксфордского произношения, с каким говорили все гости, за исключением Фрика, который нахватался блатных нью-йоркских выражений, насмотревшись старых кинофильмов о гангстерах.

Занятый размышлениями о розовой полоске, я, казалось, почти не вспоминал о Земле. На самом же деле, даже такая фраза, как «Моя дорогая Тамара, ты должна дать мне рецепт этого восхитительного крема», довольно сильно возмутила меня, поскольку исходила она от Нессера, юноши.

Ред опоздал. Ему пришлось потратить некоторое время, чтобы освободиться от епископских одеяний и вернуться в своем шотландском наряде. Когда он вошел, приветствуя гостей, казалось, что на него нисколько не повлияля розовая полоска, но спустя несколько минут он обратился к гостям:

— Продолжайте, друзья, а мне хотелось бы поговорить с учителем Джеком наедине.

Ввиду того, что его приемная и внутренний кабинет были отведены для проведения приема, мы уединились в библиотеке; он извлек из своей сумки-кошелька розовую полоску и швырнул ее на стол.

— Как ты на это смотришь, Джек?

— Очень отрицательно, — ответил я.

— Ты заметил, Джек, что эти розовые полоски появляются лишь после телевизионных передач. Должно быть, Бубо — энтузиаст телевидения.

— Он знал, что мы преподаем религию, — напомнил я.

— Это может ничего для него не значить, — сказал Ред. — Все лекции преподаются по телевидению, кроме наших. Поэтому наши лекции никогда не вводились в его программные цепи.

— Ты так говоришь, словно Бубо — компьютер, — небрежно заметил я.

— Сказать по правде, Джек, эта мысль давно пришла мне в голову. Но теперь мы должны предстать перед ним… Ладно, Джек, ты же — законовед. Что нам делать?

— Мы будем защищать эти курсы, — с жаром проговорил я, — мы станем защитниками Бога против Антихриста.

— Ладно, дружище. Местные люди хорошо разбираются в логике… Мы можем преподнести им религию, как инструмент для поддержания правил поведения. Мы должны строго придерживаться законных методов.

— На планете без правозаконности? — вспыхнул я.

— Зато на планете с логикой, — ухмыльнулся Ред. — А любой хороший законник может оконфузить человека логики… Но нам неизвестно, какими будут возражения против религии, поэтому придется импровизировать по ходу дела. И думаю, что вижу побочные решения, которые могут сработать в нашу пользу в будущем… Хотя, — подчеркнуто медленно добавил он, — я полагаю, что мы могли бы выиграть этот спор, не затевая его.

Я уловил ход его мыслей и присоединился.

— Блаженны преследуемые, — высказался я.

— Верно! Подумаем об этом, Джек, и лучше предоставь защиту мне.

Я вспомнил предупреждение Кары и повторил про себя негласный принцип Мэнденского училища и Флота: «Никогда не перехватывай инициативу». Раз Реду хочется нарваться на неприятности — это его дело.

— Ладно, Ред, так и быть.

С легким сердцем я вернулся на прием, где мы с Карой разрезали торт и открыли подарки. Здесь-были обычные безделушки — металлические поделки, серебряные фитюльки и столовое белье белье для супруги, и здесь же находился огромный прямоугольный пакет для меня от курса по эстетике — подарок, который Кара открыла последним.

Это оказалась картина, размером 0,9x1,2 метра, изображающая стоящее на дальнем краю болотистой низины дерево гикори с желтыми листьями в косых лучах осеннего солнца; каждый лист был тщательно выписан на фоне клубящейся красноватой коричневости дуба, стоящего за гикори. В расчлененных листьями солнечных лучах танцевали пылинки, а под деревом на подстилке из опавших листьев лежала ветка от поваленного ветром дерева, которую я забросил туда. Гикори было выполнено с фотографической четкостью Крамера, красноватая коричневость дубового леска была положена с безумной красочностью мазков Ван-Гога, а небо было подернуто мечтательной дымкой в манере Гудзоновской школы.

— Кто написал этот шедевр? — в изумлении повернулся я к Каре.

— Все, кто ходил с тобой на прогулку, — ответила Кара. — Я лично выполняла нижний правый квадрант верхней левой части полотна.

— Чья же это идея?

— Моя, дорогой Джек. Я знала, что ты очень любишь картины, и знала, что земной мозг не может долго сохранять изображение, поэтому мы и написали картину для тебя.

— Вы вернулись туда, после того, как вас там чуть не убило?

— Нет, дорогой Джек. Мы писали картину по памяти.

Когда наступило утро встречи с деканом, я обнаружил, что Ред слишком поспешно высказался о теории, что Бубо является компьютером. Декан Бубо не присутствовал. Вместо него было два члена правления, представленных нам студентом-секретарем: Карло — инженер-наладчик, и Фарб, который по профессии являлся чем-то вроде антрополога по первобытным эпохам.

— Декан Бубо приносит свои извинения, — сказал студент, — но пресс административных обязанностей лишает его удовольствия присутствовать лично. Я сделаю все нужные для него заметки. Учителя и члены правления, прошу садиться.

Ред и я заняли места за столом для совещаний напротив харлечиан. Первым, на безупречном английском языке заговорил «антиквар» Фарб:

— Учителя, мы проанализировали микрофильмированные версии вашей планетной истории. В самом начале, у нас на Харлече существовали племенные войны, и каждый мужчина имел одну жену. Но племена на трех континентах сливались в нации и войны превращались в национальные. Затем два континента объединились и подчинили себе третий, и после этого между двумя великими державами возникли трения. Было предпринято освоение космоса и конфликты, бывшие ранее планетными, стали галактическими. На космических трассах стали разбойничать пираты.

Заключительная война прошла с такой яростью, что отклонилась ось планеты. Из-за этого цивилизация ушла под землю; но много туннелей было затоплено. Уцелевшие остатки двух великих держав объединились скоростной подземной транспортной системой, так как поверхность была слишком радиоактивной.

Так же, как и вы, мы открыли способ перепрыгивать то, что вы называете «одномерным пространством Минковского», а мы — «искривлением времени». Это открытие бросило нас на милость наших собственных предков, так как любой пират мог вернуться в прошлое и своими познаниями изменить историю планеты, чтобы приспособить се к своим прихотям или в пользу своей древней нации.

— Я так и думал! — воскликнул Ред.

— Сейчас слово члена правления, — осадил его секретарь.

— Итак, — продолжал Фарб так, словно его и не прерывали, — мы на Харлече перенесли свое внимание с внешнего пространства на свой внутренний мир и использовали остатки космического флота для того, чтобы изгнать неисправимых, с их генетическим синдромом XYY, в другие галактики. Мы оборудовали их корабли саморазрушающимися устройствами замедленного действия, срабатывающими при попытке демонтажа. Многие корабли были посланы в галактику. М-16 — в ваш Млечный путь.

— Я так и думал! — теперь уже не выдержал я. Секретарь тут же призвал меня к молчанию и Фарб закончил:

— Мы полагаем, что вы произошли от изгнанников с Харлеча. Строение ваших ног, скорее предназначенное для подъема и ношения тяжестей, чем для бега, продиктовано жизнью на плодоносной поверхности. Многие из пригодных в пищу видов флоры и фауны Земли могли произойти от наших племенных животных и из семян наших растений. Вы приспособились для существования на такой планете, как Земля, и даже ваш язык имеет сходство с нашими языками. Страна, которую вы называете Уэльс, когда-то называлась Харлеч… Фарб высказался. Затем заговорил Карло, инженер-наладчик:

— Сначала у нас были боги, но они использовались для разжигания племенных войн. В начале у нас были семьи, но женщины стали движимым имуществом более сильных мужчин, и усвоили метод отказа, как защиту. В интересах психической гигиены и женского чувства собственного достоинства мы ликвидировали наших богов и уничтожили сексуальную недоступность. Таким образом, мы ликвидировали 82,3 процента психических расстройств, вызванных внешними причинами. Оставшиеся расстройства мы ликвидировали генетическим контролем и ингаляцией ДНК. В полностью автоматизированном обществе, где все жители являются законопослушными, государство увяло. Теперь у нас полнейшая демократия и учеба является главным занятием наших людей. Демократия включает в себя академическую свободу до той степени, за которой свобода прекращается и начинаются действия по разрешению. Поэтому мы просим вас убрать из ваших курсов в следующем семестре религию-1 и религию-2, так как считаем их реакционными и приносящими вред интересам наших студентов… Карло высказался.

— Вопросы или возражения есть? — спросил секретарь-студент, поворачиваясь к нам.

— Карло, а что случается с вашими бессмертными душами, — спросил я, — после того, как вы отказались от религии?

— Если жизненный поток непрерывен, то он существует независимо оттого, признаем или не признаем мы его существование, и таким образом, по логике вещей, не является причиной для беспокойства. А вот любая концепция, покушающаяся на развитие наших чувств в будущем, вредит их развитию в настоящем.

Его концепция полностью противоречила концепции Первородного греха и я начал опровергать его теологическими доводами, как вдруг Ред пнул меня под столом и заговорил сам:

— Члены правления, вы настолько достаточно и полно ответили на наш первостепенный вопрос, что мы не станем продолжать официальные лекции по религии в следующем семестре. Но так как нелогично излагать предпосылку, не доводя ее до вывода, я прошу выполнить одну просьбу. Я сейчас репетирую драму, показ которой планировался на конец семестра, изображающую рождение земного бога. Никакому богу не следует рождаться, не умерев потом. Будучи полностью согласен с членами правления, я бы хотел получить разрешение на продолжение в конце следующего семестра этой драмы, показывающей смерть этого бога.

— Мы одобряем смерть богов, — заговорил Карло. — Продолжайте вашу последовательность, как задумали, учителя. Мы, старшие, тоже получаем удовольствие от ваших драм.

— Так вот какова твоя защита, Ред, — подытожил я, когда мы направлялись на движущемся тротуаре к Факультетному ряду.

— Я же говорил тебе, что никогда не следует терять голову, — сказал Ред. — Сейчас я подбираю самого популярного парня в кампусе и двенадцать лучших центурионов на роль Ирода и его солдат. Когда им вручат розовые полоски, мы получим ядро народного восстания. Затем, когда я швырну в них восточной драмой, у меня будет Иуда, Понтий Пилат и сорок центурионов, которые поддержат потом наше законное воззвание против Бубо.

— Все это — лишь забота о драматическом отделении и полная погибель кафедры религии.

— Не унывай, дружище. Члены правления дали нам «их», чтобы отделить от «нас». А мы и студенты и есть «нас». Мы уйдем с религией в подполье.

— Сколько же нам держаться в подполье?

— Пока мы не вылезем в телевидение с нашей церковной службой, нас не обнаружат. И потом, мы ведь обещали только, что не станем читать официальные лекции… Составь компанию на выпивку, Джек, и давай обсудим это поподробнее.

— Только один глоток, Ред, — предупредил я. — Я обещал быть дома к ленчу. Кара обучается земной кулинарии и хочет, чтобы ты с Тамарой пришли на обед вечером следующего шестого дня.

— Мы придем, — пообещал Ред по пути в таверну, — только скажи ей, чтобы она оставила в покое мысль об устройстве моего брака с Тамарой. Милашка слишком всеядна для супружеского блаженства.

— Я это подметил, — заметил я, когда мы уселись на табуреты у стойки бара, — она сделала мне беглый осмотр в тот вечер, когда Драки была вручена розовая полоска.

Бармен Мак не ждал нашего приказа. Он начал готовить наши коктейли из виски с пивом, как только увидел нас еще на подходе.

— Ну, за катакомбы Нового Рима! — поднял Ред стакан. — За полностью автоматизированный Новый Иерусалим! — возразил я.

Когда у Реда пробуждался энтузиазм, он становился разговорчивее, чем любой космонавт на свете, в особенности, если дело пахло конспирацией. После второго стакана я начал чувствовать себя художником-методистом, рисующим портрет святого Петра. Я ощутил запах катакомб. К концу третьего стакана мне захотедось убить несколько львов в Колизее. Бубо стал Нероном. А Реда понесло в новые области предположений.

— Все мифы основаны на реальных фактах, — разглагольствовал он. — Харлеч был нашим раем, а мы — обладатели XVV-синдрома — согрешили еще когда отклонили ось нашей родной планеты. Наш потоп случился в этих кроличьих садках и когда Ноев ковчег приземлился на Арарате, то он приземлился с помощью реактивных двигателей.

— А вот этого не надо! — прервал я его. — Ты отнимаешь у меня мой Первородный грех.

После еще одного стакана я умчался, так как уже на пятнадцать минут опаздывал на ленч. Когда я вошел на кухню, обеспокоенная Кара поцеловала меняй отпрянула в отвращении.

— Джек, от тебя несет виски! Ты возвращался с лекции вместе с учителем Редом?

Я стал сокрушаться в содеянном; мои комплименты ее кулинарным способностям были щедры, хотя и неуклюжи, но Кара настойчиво клонила к результатам встречи с членами правления.

— Значит, они не одобряют мою свадьбу и твою религию. Ну, наша свадьба — не их дело! Если я желаю испытать межвидовой брак и принять веру моего мужа — тут старшим нечего делать… Но вот дело, касающееся меня, Джек. Если ты и дальше собираешься напиваться, то я хочу, чтобы ты перестал носить земные одежды. Они делают тебя слишком заметным. Я совершенно не желаю, чтобы в туннелях ко мне подходили незнакомцы и спрашивали, не я ли та женщина, что вышла замуж за земного ханыгу.

Я сменил тему и, хотя Кара не сказала ничего, но она была явно смущена моим намерением открыть в кабинете тайную церковь, чтобы продолжать обучение религии. Я уже научился читать выражение глаз харлечиан и в интимности нашей квартиры, декорированной разными бесполезными женскими украшениями и подаренной мне великолепной картиной, в глазах Кары я прочел запрет.

— Ты не одобряешь? — спросил я.

— Я одобряю, а вот Бубо не одобряет.

— На моей стороне будут студенты, полицейские и суды. Все силы на нашей стороне. Что мне до того, что подумает Бубо.

— Сила бывает и в слабости, — сказала Кара. — И Бубо сумеет наказать. Он хитер, как Яго, хотя сам он ничего не сделает. Он — администратор.

— Согласен, — сказал я, — и как администратор он ничего не делает сам, а уполномачивает для этого специалистов.

— Бубо может уполномочить не того специалиста, — возразила она.

Ее замечание навело меня на мысль о методах Бубо. На Земле такая же техника применялась, когда назначался администратор для управления неудавшимися филиалами, а затем провалившаяся деятельность филиала ставилась ему в вину.

Такие способы в отношении меня для Бубо были недоступны, если только Бубо существовал, так как я не был элементом его организации. Более того, я планировал вернуться через два года отсутствия с полномочиями, достаточными для перехвата всего управления планетой. И если тогда Бубо объявится и окажется благовоспитанным и подобострастным, то у меня в новом органе управления планетой нашлась бы административная работа для него, хотя бы в управлении производством керамики. Он мог бы стать вице-президентом, ответственным за испытания сантехнического керамического оборудования, например, унитазов.

Несмотря на пророчества Реда и незначительные трения, возникающие от моих выпивок, брак складывался удачно. У Кары были свои маленькие тайны. Она не рассказывала мне, какую роль она играет в Рождественском представлении, и не разрешала присутствовать на репетициях.

— Во мне будет все, что ты мечтал найти в женщине, Джек, мой любимый, и роль заставит тебя гордиться мною.

Она не пускала меня в кухню, когда готовила обед, на который были приглашены Ред и Тамара. Она хотела удивить меня рецептами, которые вычитала в микрофильмах земной поваренной книги.

А недостатка в выдумках у нее не было.

Чтобы прибрать к рукам полицейскую власть, я пригласил на обед Фрика, начальника полиции. Кара одобрила приглашение Фрика, но была против приглашения Нессера, которого я хотел пригласить, так как планировал использовать его как служку, когда открою свою первую церковь.

— Джек, я хочу быть довольной обедом, но не смогу проглотить ни кусочка с этим бородавкоголовым за столом.

— Но он очень горяч духовно, — доказывал я.

— Хорошо, — вспыхнула она, — меня радует пыл его духа. Но он любит все лапать, а у него липкие руки.

Ред попросил и получил разрешение пригласить Рено, проходящего подготовку на генерала центурионов, предназначенного нами в жертвенного агнца. Рено должен был играть в Рождественской инсценировке царя Ирода.

Декорум приема был задуман Карой в лучших традициях земных вечерних приемов. В приемной мы угощались коктейлями и там же гости выразили восхищение по поводу харлечианского костюма, который Кара сконструировала и сама сделала для меня — тунику, глубокого космически-серого цвета с соответствующим суспензорием туника свободными складками собиралась на талии синим флотским ремнем, а на левой стороне груди была украшена вышитым золотом словом «Карин», недвусмысленно объявляющим ее право на собственность. Тамара появилась в одежде, отличающейся от харлечианских фасонов еще больше, чем моя туника. Она была в платье, а не в тунике. Оно складками спускалось так низко, что скрывало все, кроме колышущихся бедер, а материал, который она потратила на юбку, с лихвой был возмещен материалом, сэкономленным на лифе. Он был вырезан так низко, что открывал верхушки ее основной области полноты. При виде моих ног Тамара взвыла по-волчьи:

— Если ты устала от него, Кара, предоставь его мне.

Мне показалось, что Ред с его узловатыми коленями, вовсе не обиделся на ее предложение.

— Я и сам предлагал ему орден Святого Георгия.

Фрик явился одетый по форме в свою синюю тунику со знаком власти и церемониальной дубинкой, пристегнутой к поясу. Генерал Рено пришел, красуясь формой, которую Ред придумал для центурионов, с золотыми звездами, сияющими на эполетах. Он был стройным парнем с очень большой головой, напоминавшей мне бюст Юлия Цезаря.

Веселье началось с тамариной шутки, но глухо проявляющееся смутное настроение вскоре возвестило о себе, несмотря на коктейли. Среди студентов ходили разговоры, что лекции по религии после осенней четверти не возобновятся. Тамара опечалилась, а Фрик вознегодовал:

— Не думают ли члены правления, что студенты — дети? Странное замечание высказал Рено:

— Лично я полагаю, что этой планете не помешало бы немного иудейской твердости характера. Возьмите Давида. Вот это был мужчина. Эта планета, если и нуждается в чем-то, то не в мире, а в мече.

— Ты прав относительно Давида, — согласился Фрик, — у него были правильные мысли. Вылез из строя, получай в рыло.

Мысль о том, что парням пришлось пользоваться персонажами Ветхого Завета в качестве примера, несколько опечалила меня, но, по крайней мере, они выбрали правильные примеры.

Ни в коем случае не следовало бы начальнику полиции или генералу брать пример с поведения праведника Иова.

Фрик проделал великолепную работу, выдолбив тюремный блок из четырех камер за своим полицейским постом, и я посоветовался с ним насчет алтарного склепа в южной стене моего кабинета.

Как разъяснил Фрик, в этом не было ничего сложного. Пространство выдолбить нетрудно и несложно приспособить лазерный луч, чтобы отглазуровать стены, которые после этого приобретут темно-пурпурный цвет — идеальный фон для белого креста. Удаление породы производилось автоматизированными уборочными механизмами. Холм севернее футбольного поля был создан именно из породы, убранной из туннелей.

Размышляя об устройстве алтаря, я услышал как Рено говорит Каре:

— По нашей логике мышления устройство детьми Израиля ловушки — понтонного моста и потопление фараоновских войск являлось обманным действием, но в то же время хорошим оборонным маневром.

Выслушав это замечание, я незамедлительно пригласил Реда в ванную, по старым земным обычаям, для удовлетворения собственных нужд, сопровождаемым мытьем рук.

— С каких это пор дети Израилевы наводили на Красном море понтонные мосты?

— Студенты логичны, Джек. Они не в состоянии постичь чудо — им не понять почему море разверзлось и пропустило детей израилевых и сомкнулось над головами войск фараона.

— Тогда как же ты сумел заставить их постичь ловушки и понтонные мосты при невоенизированном образе их мышления? К тому же, обучение военной науке запрещено.

— Я страхуюсь, Джек. Когда прелести твоего брака истощатся, ты можешь сломаться. И когда за тобой прибудут «Хариерсы», эти парни смогут защитить моего старинного приятеля.

— Ты думаешь, что я стану стрелять в представителей моей собственной расы?

— Зная тебя, Джек, как военного человека в воинствующей церкви, думаю, что будешь. Если твоему очагу, семье и алтарю будут угрожать войска Корпуса, разве ты не станешь стрелять?

— При таких условиях, и только при таких условиях, — согласился я, — не останется ничего другого, как пройтись заградительным огнем лазерных батарей по высаживающейся компании этих нахальных подонков и отправить их к черту на завтрак.

И вдруг я поразился своей собственной нехристианской страстности и энтузиазму. Но тут в дверь постучала Кара, вызывая нас.

— Моряки, за стол!

Мы прошли к столу, освещенному свечами и уставленному блюдами с горячими блинами с ломтиками бекона и кружочками масла. Рядом с каждой тарелкой стоял стакан белого вина, доставляемого с южного континента, а в центре стола стоял кувшин с патокой и круг деревенского сливочного масла.

— Ах, какой прелестный вид! — воскликнул Ред.

А я в равной степени разделял его восхищение и, после того, как мы подняли тост за здоровье хозяйки и гостей, мы взялись за поглощение блинов. Они были восхитительны, причем настолько, что мы с Редом взяли по второй порции, но как оказалось, это было лишь началом. Как только мы прикончили блины, Кара внесла дымящееся блюдо с зажаренными по южному способу цыплятами.

— Пища души! — воскликнул я.

— Тени брата Бена, — эхом откликнулся Ред. Невзирая на съеденные блины, я и Ред с жаром принялись за жареных цыплят и вот тут-то и произошел неприятный инцидент. Будучи одетым по образу харлечиан, я был голоног, а, как полагалось хозяину, сидел во главе стола между Карой и Тамарой. Поглощая блины я босой ногой нечаянно задел ногу Тамары. Я благопристойно отдернул свою ногу, засунув ее под стул, но немного позже, когда мы принялись за цыплят, уже ее нога коснулась моей. Сначала я воспринял это движение как неумышленное, пока она не начала легко и осторожно поглаживать своей ногой мою. Я постарался скрыть свой ужас, занявшись ножкой харлечианского цыпленка, тогда как пальцы ног Тамары, невидимые под столом, продолжали свое неуклонное продвижение.

Возможно, тому было причиной вино или мои щедрые комплименты по поводу цыпленка, но Кара тоже положила свою ногу на мою и стала любовно ее поглаживать. Каре вздумалось облюбовать лодыжку, тогда как Тамара ласкала колено. Я уткнулся в тарелку, в ужасе грызя цыпленка, потому что нога Тамары, лаская, опускалась вниз, а нога Кары поднималась вверх.

Встреча ног была неотвратима, а убежать в туалет или встать из-за стола по какому-либо другому поводу было нельзя, потому что Кара могла расценить это как отказ от ласки, и ее обида и гнев никогда бы не были умиротворены никаким правдивым объяснением.

Я принес в жертву Тамару. Две ноги встретились на полпути, на голени.

Не было сказано ни слова. Обе ноги слетели с моей так же бесшумно, как две прелестные птички, разлетающиеся в разные стороны.

После продолжительного молчания Кара со сладкой улыбкой сказала:

— Тамара, не хочется ли тебе еще цыпленка? Может быть еще одну ножку?

— Нет, Кара, спасибо. Я предпочитаю бедрышко.

— У меня есть бедрышко, — сказала Кара. — Но может быть, тебе вырезать горло, или покрошить печенку?

— Может быть, учитель Джек предпочел бы немного побольше грудки? — сладко спросила Тамара.

— Ему хватает грудки! — выговорила Кара. — Но я бы смогла вырвать глаза. Только они — темные. Словно глаза свиньи, что валяется в первой же грязной и доступной…

Рука Кары поползла к винной бутылке, и тогда я понял, что положение становится слишком напряженным. Но по причудливому вмешательству судьбы в самые неожиданные моменты моей жизни, с того самого момента, как Ред обнаружил эту планету при помощи своих зеленых в горошек трусов, дверь распахнулась и вошли два полисмена в форме.

Сначала я предположил, что Фрик, желая придать обеду привкус спектакля, организовал это вторжение полисменов, но сержант выпалил:

— Шеф, в туалете-23 убит паренек!

— Я иду прямо туда, — ответил Фрик, вытирая губы тыльной стороной руки. — Вы простите меня, Кара? Служба!

— Конечно же, Фрик.

— Комиссар, — обратился ко мне Фрик, — мне никогда не приходилось иметь дело с убийствами. Не хотите ли вы…

— Я с вами, Фрик, — сказал я, вставая. — Это серьезное дело.

— Я тоже схожу, — сказал Ред.

— Ты останешься здесь, Ред! — приказал я. — Останешься здесь и проводишь домой Тамару.

— Джек, ты уйдешь, не попробовав главное блюдо? — спросила Кара.

— Дорогая, произошло же убийство!

— Убитый не воскреснет, а я приготовила твое любимое блюдо — свиные отбивные. Отбивные остынут.

— Неважно, дорогая, — сказаля; затем, охваченный внезапным вдохновением, добавил: — Я не охотник до свинины.

— Имя убитого — Крейл, — докладывал сержант по дороге. — Он изучал похоронную криогенику. Это был его первый семестр в университете.

— Не так уж много времени, чтобы приобрести врагов, — заметил я. — Вы были знакомы с ним, Фрик?

— У меня нет досье на него, — ответил Фрик, говоря со мной по-английски, — но я знал его в лицо. Приятная личность. Он сожительствовал с одной женщиной, как только появился здесь, и с той поры собирался остепениться, — он повернулся к сержанту. — Как он был убит?

— Удушение. Кто-то подобрался к нему сзади, когда он мыл руки. Они до сих пор мокрые.

— Сначала надо отыскать мотив, Фрик, — сказал я. С тех пор, как прекратились грабежи, поищем женщину, как говорят на Земле.

— У меня есть сведения о ней, — сказал Фрик; он повернулся к патрульному. — Беги во весь дух к жилищу Дори и разыщи ее. Приведи ее в полицейский участок, но не говори зачем.

— Дори была возлюбленной Крейла, — уточнил Фрик, когда патрульный сорвался с места и побежал по коридору.

— Сообщи ей о смерти поосторожней, Фрик. Она может надломиться от смерти парня.

— Только не Дори. Крейл был у нее одним из двенадцати.

— Разузнай их имена.

— Разузнаю, комиссар. Но я считаю, что убийцы Крейла среди них нет. У Дори мощный бедерный захват и ни один из ее любовников не рискнет на убийство Крейла.

Мы прибыли в туалет-23, охраняемый полицейским в форме, разговаривавшим с двумя работниками морга, которые с моторизованными носилками ожидали снаружи.

— Поторопись, пожалуйста, Фрик, — сказал один из работников. — Крейл был нашим одноклассником и мы хотим заморозить его как можно скорее.

— Ладно, скоро вы его получите, — сказал Фрик.

В первый раз меня обрадовало харлечианское отсутствие любопытства. Никакой толпы, скопившейся снаружи, и только внутри, рядом с телом, распростертым на полу туалета, стоял офицер. Тело Крейла, молодого белокурого студента, лежало на животе, но глаза его смотрели прямо в потолок. Шейные позвонки были скручены и голова была повернута на 180 градусов.

Патрульный отступил в сторону и Фрик остановился в нескольких шагах от тела и некоторое время разглядывал его. Потом он перешел в другой угол помещения и снова несколько секунд разглядывал тело. За сорок пять секунд он получил четыре изображения тела, запечатлевшихся в его мозгу.

— Все в порядке. Криогенщики, — позвал он, — можете отвезти его в холодильник.

— Тот, кто убил Крейла, должно быть, ужасно силен, Фрик, — заметил я. — У него явно перекручена голова.

— Нисколько, Джек. Давай я продемонстрирую. Встань там и прими такую позу, будто моешь руки.

Фрик указал на умывальник, отстоящий на три раковины дальше от того, которым пользовалась жертва и добавил:

— Теперь взгляни в зеркало, когда мимо будет проходить офицер.

Снаружи, в коридоре, раздался звук сирены на отъезжающих носилках и одновременно мимо меня профланировал офицер, якобы направляющийся к писсуарам, расположенным на дальней стене. Следя за ним я не увидел никакой подготовительной напряженности мускулов, но вдруг он взлетел с пола, поворачиваясь в воздухе, и легко достиг верхней части моих плеч. Одним движением он просунул свою правую ногу в мою подмышку и как рычагом поднял мою голову за челюсть внутренней частью стопы.

— Сопротивляйся, Джек, — потребовал Фрик.

Я попытался припомнить индейский прием, проводимый при помощи шейных мускулов, но парень легко преодолел сопротивление. Затем он отпустил меня и соскользнул на пол.

— Сомневаюсь, чтобы он смог сломать шею тебе, — сказал Фрик, — но харлечиане хрупче… Сержант, опыли зеркало.

Сержант достал из кармана туники бутылочку и брызнул струей порошка по зеркалу над той раковиной, где жертва мыла руки. Он перевернул бутылочку, и струя сжатого воздуха сдула излишек порошка, оставив на стекле ясно видимый отпечаток левой ноги.

— Я сделал вывод, — объяснил Фрик, — что убийца оттолкнул тело от раковины, чтобы предохранить колено или лодыжку от удара о водопроводный кран… Сделайте оттиск отпечатка.

Сержант набрызгал поверх порошка голубой коллоид из другой бутылочки. Пока мы ждали, чтобы коллоид затвердел, Фрик обратился ко мне.

— Какова мера наказания за убийство, комиссар?

— Смерть через повешение, — ответил я.

Я упростил ответ для студента, так как это было явно преднамеренное убийство, а мне не хотелось смущать Фрика различными обстоятельствами убийств.

— Повешение на общественной виселице, — добавил я. Как только сержант вырезал квадратный кусок коллоида, содержащий отпечаток ноги, и оторвал его от зеркала, Фрик пообещал мне:

— Джек, этого убийцу обязательно повесят.

— Фрик, — предостерег я его, — обсуждать дело не твоя работа. Твоя задача — схватить убийцу. Судьбу его решит суд. Если ты разыщешь его, не должно быть никакого насилия или запугивания заключенного. А когда ты будешь его допрашивать, должен присутствовать адвокат.

В моем собственном мозгу росли сомнения относительно легальности этого рискованного мероприятия. Я знакомил студентов со спорными судебными разбирательствами, с их помощью имитируя судебные действа, чтобы запечатлеть законные процедуры в умах студенческих трибуналов, имея в виду, в конечном счете, научить их защищаться от капризов администрации. Мы даже заключали в тюрьму на два-три дня нескольких правонарушителей судебным разбирательством, но я испытывал отвращение при мысли о повешении парня по приговору кенгуриного суда.

Я не мог действовать без полномочий, а единственным представителем власти, который мог бы подтвердить такие полномочия, если только он мог подтвердить их, был тот самый человек, чьи злоупотребления создали нужду в законе. Надо было идти к декану Бубо.

Мы с Фриком взглянули на отпечаток, снятый сержантом со стекла. Линии и завитки на отпечатке были ясными и четкими.

— Я не предубежден, Джек, но это вещественное доказательство приведет его к виселице. Нельзя уклониться от суда на этой планете.

По всей видимости, я должен был согласиться с этим, но оставалась еще задача найти виновника, чья нога соответствовала бы отпечатку, а также проблема полномочий по вопросу смертной казни.

— Заполняй ордер на арест, Фрик, я встречусь с тобой в штабе через полчаса.

Скорее для того, чтобы не погас энтузиазм моего студента к делу, я ничего не сказал ему о юридическом вакууме, в котором мы действовали, но немедленно направился в приемную декана Бубо. Для меня, моя задача была гораздо интереснее, чем убийство. Смерть Крейла предоставляла мне удобный случай доказать, что декан Бубо фактически являлся компьютерной системой.

 

Глава десятая

Приемная декана Бубо была больше приемных, предназначенных для учителей, и имела низкую перегородку, разделяющую собственно приемную от служебной части, занимаемый четырьмя помощниками из студентов и секретаршей, ведущей протоколы и записи во время совещаний с членами правления.

— Не доложите ли вы декану Бубо, — обратился я к секретарше, — что учителю Джеку немедленно нужно встретиться с ним по в высшей степени важному делу?

Она встала и поговорила с мужчиной-секретарем, тотчас подошедшим ко мне.

— Учитель Джек, декан Бубо занят административными делами. Могу ли я вам помочь?

— Нет, не сможете! Это дело касается только декана Бубо и меня.

— Джек, если бы вы только объяснили… — начал он.

— Нельзя объяснить то, что должно быть объяснено одному декану. Ну, пропустите меня к нему.

— Джек, кабинет декана — табу.

— Я с Земли, у нас нет страха перед табу.

— Не страх, Джек, а почтение. Наша задача — поддерживать священность главного администратора, так, чтобы ему легче было посвящать свои мысли делам политики.

— У меня дело высшей политики и требует его неотложного внимания.

— Подождите здесь, Джек, я попытаюсь.

Помощник отошел, постучался в дверь внутреннего кабинета и исчез за дверью. Его отсутствие было довольно продолжительным, или так лишь показалось мне, пока я нервно расхаживал перед перегородкой. Я настолько был уверен в правильности моей теории, что был поражен, когда декан Бубо вышел из кабинета и направился к перегородке. Это был тот самый мужчина, который появлялся в телепередачах. Его тунику украшала звезда.

— Что это за дело высшей политики? — спросил он.

— Декан Бубо, в качестве учителя права я желал бы доложить, что был убит студент.

— Мне не докладывайте. Сообщите в хранилище органов.

— Но я пришел к вам, потому что убийца должен быть повешен.

— Так почему вы пришли ко мне? Я — не палач!

— Я пришел к вам за полномочиями отыскать, арестовать и представить преступника суду.

— Вы — учитель права. Вот и действуйте.

— Значит, вы уполномачиваете меня?

— Конечно же, нет. Вас уполномачивает собственный авторитет… Послушайте, Джек, заботьтесь о своих проблемах, а я позабочусь о своих. Достаточно ясно?

— Да, декан, — проговорил я уже в спину декана Бубо, спешащего обратно к своим высокополитическим решениям. Раздосадованный, в угрюмом настроении, я убрался в штаб и собственной властью подписал ордер на арест, без указания имени арестуемого, убийцы или убийц Крейла. Из комнаты для допросов вышел Фрик.

— Джек, я доставил девушку и она не против сотрудничать с нами. Если мои выводы оправдаются, мы разделаемся с этим делом в течение нескольких часов.

— Хорошо, Фрик. А ты назначил адвоката, прежде чем начать допрос?

— Я уведомил уже Вэла и Мона, комиссар.

— Вэл и Мон? Не из отряда ли новобранцев Реда эти двое? — Да, Джек.

— Да они же не смогут защитить слепую бабку от обвинения в нападении с изнасилованием, — засомневался я. — Возьми Бардо, Марти и Фиска. По крайней мере, для судебного разбирательства они немного обучены.

— Хорошо, Джек. И вопрос: как ты выстроишь виселицу? Я поспешно набросал эскиз виселицы, зная, что его всецело восприимчивый ум уловит принцип. При помощи куска бечевки я показал ему, как завязывать узел и как он накидывается на шею.

Фрик взглянул на мой рисунок.

— Как сказал бы Моисей: «Шея за шею». Его замечание заинтриговало меня.

— Я не знал, Фрик, что ты интересуешься религией.

— Ред — хороший учитель, а обязанностью офицера полиции является пополнение информации о методах наказания.

— Верно, Фрик, вот твой ордер… Похоже, что я высадился на этой планете как раз во-время, чтобы помочь остановить вашу преступность. И много убийств происходит на Харлече?

— Когда-то было совсем немного, — произнес Фрик. — А по записям за последние пять тысяч лет не было ни одного.

— Зато это убийство может оказаться не последним, — сказал я, подумав о Каре и о бутылке с вином. — Ну мне надо идти. Если в этом деле что-то изменится, я буду дома.

Мне хотелось остаться в участке, чтобы услышать результаты допроса Дори, но я волновался за Кару. Вспомнив ее настроение в тот момент, когда я уходил, мне пришло в голову, что следующей жертвой убийства может стать не Тамара. Жертвой может стать Джек Адамс.

Когда я вернулся домой, Кара была в постели, в столовой был беспорядок после прерванного обеда. В центре стола в виде наклонной башни были сложены одна на другую восемь отбивных. Окинув взглядом эту картину, я почувствовал не столько отвращение к беспорядку на столе, сколько симпатию к женщине, чья первая попытка в устройстве земного обеда, подготавливаемого с такой нетерпеливостью, итакого долгожданного, была перервана попыткой обольщения ее мужа и преждевременно завершена убийством.

Пока я осматривал столовую, из спальни донесся щелчок выключателя. Кара проснулась и ждала меня. По внезапному побуждению я схватил отбивную, откусил кусок и, улыбаясь, вошел в спальню.

Кара не улыбалась. Она сидела по-турецки в центре постели, скрестив на груди руки. Небрежно размахивая отбивной как флагом, я нагнулся поцеловалать ее в губы, но встретил щеку.

— В чем дело, Кара? Ты не можешь заснуть?

— Дело? А ну-ка, дохни! Я честно дохнул на нее.

— Значит, после того, как Ред привел к тебе на свидание эту стерву с шарнирными бедрами, у тебя не было времени на выпивку?

— Будь благоразумна, Кара. Ты же знаешь, что я был на происшествии.

— Ха! Происшествие? Послетого, какя, словно невольница, провела четыре часа у горячей плиты?

— Женщины работают от восхода до заката, — сказал я, забыв, что в ее жизни нет солнца, — а у мужчин работа без конца.

— Хватит поучать! — вспыхнула она. — Ты обещал любить, чтить и лелеять меня, по-:а смерть не разлучит нас, а сам оставил меня еще до окончания обеда.

— Нас разлучит смерть, любимая, — сказал я. — Твой обед был великолепен, но был убит студент Крейл.

— А почему тебя не было два часа? Ты пытался его воскресить?

— Дорогая, я — комиссар полиции. Есть обязанности, которые я должен выполнять, — терпеливо, шаг за шагом я объяснил ей все формальности, которые заняли столько времени. Объяснения продлились около часа и она выслушала их, не проронив ни звука. Когда я закончил, она сказала:

— Тебе нравилось, когда Тамара ощупывала тебя под столом?

— Кара, любимая, я никогда не был так смущен, но она была гостем, сопровождаемым в нашем доме моим самым лучшим другом, и я не мог быть груб к ней в присутствии тебя или Реда. А что случилось после того, как я ушел?

— Ред увел ее раньше, чем я свернула ей шею. А что ты имел в виду, оскорбляя мои отбивные в ее присутствии?

— Я говорил не о твоих отбивных. Ты сравнила Тамару со свиньей, так вот я согласился с тобой, сказав, что не люблю свинину. Это — косвенная шпилька в Тамару… А что касается свиных отбивных, то я никогда не ел более вкусных. А, между прочим, где была ты, когда я глазами умолял тебя о помощи? Где была твоя лояльность и преданность, когда эта свинья Тамара плескалась в твоем корыте?

Я пошел в атаку и план мой сработал. При помощи оправданий в невиновности, признаний в любви, страстности, искренности и восхищения двумя холодными отбивными я заставил ее большие пальцы нет подергиваться. В полночь, после третьей отбивной, затрепетали ее ляжки. В 12.15 тиски ее ног ослабли. А в 12.16 зазвонил телефон. Я схватил трубку. Это был Фрик.

— Комиссар, расследование завершено. Подозреваемый полностью признался с согласия его адвокатов, присутствовавших при этом. Как я и предполагал, это оказался один из отвергнутых ухажеров Дори.

— Великолепно, Фрик! Дори все еще в задней комнате?

— Нет, Джек. Но она дала свои показания. Когда я показал подозреваемому отпечаток и сопоставил с его ногой, он запел, как канарейка. Право, это было совсем нетрудно. Убийца — Нессер, твой послушник. Он хочет поговорить с тобой, Джек, о помиловании.

— Я сейчас буду, Фрик.

Оцепенев от шока, я медленно положил трубку и повернулся к жене. Она свернулась в клубочек в дальнем углу постели, поджав под себя ноги и спрятав лицо в колени. Чтобы поцеловать ее на ночь, мне нужно было бы се выпрямить. А чтобы выпрямить ее, нужно было бы воспользоваться ломом.

Кара в своей ревности становилась враждебной, подозрительной и безрассудной, и все же я любил ее. Но единственное место, доступное для поцелуя, унизило бы мою любовь, если бы я его поцеловал. Поэтому я вместо прощания пошлепал ее по этому месту и выключил свет.

— Ну так что там с твоим признанием, парень?

Нессер сидел на скамье в углу камеры, глядя прямо перед собой — воплощение самого подавленного настроения, в какое только может впасть харлечианин.

— Дори отвергла меня, Джек, — простонал он. — Я не могу жить без нее. Я преследовал Крейла. Я убил его, чтобы Дори снова стала моей возлюбленной.

У меня не хватило духу сказать юноше, что он оказался единственным червем в большой бочке яблок.

— И поэтому ты позволил похоти отнять у тебя рассудок?

— Джек, это — любовь, а Декан всех Деканов говорил: «Возлюби ближнего своего».

— Он говорил не о соитии, — ответил я. — Но он мог бы простить тебя, если бы ты только обратился к нему с молитвами.

— Я могу обратиться, Джек, но не сейчас. Его ответ привел меня в уныние.

— Парень, тебе лучше бы передумать. Молитва может оказаться единственным решением твоих проблем.

— Джек, Священное писание гласит: «Если твои глаза оскорбляют твои чувства, вырви их вон». Это не мои глаза привели меня сюда.

Внезапно я понял, что Священное писание вновь ввело в заблуждение буквальный ум харлечианина.

— Мысль, заключенная в том, что ты должен почувствовать такие угрызения совести за свои грехи, что любое наказание было бы принято тобой с радостью. Ну, Нессер, Фрик сказал мне, что ты хотел бы получить наставления, как добиться прощения за свои грехи?

— Да, Джек. Крейл не может простить меня. Его худая шея сломалась как палка от метлы. Я хотел просить тебя, как учителя, пойти к Дори и приказать ей навестить меня, чтобы я смог вымолить у нее прощение за то, что убил ее жениха. Я хочу встать на колени и просить у нее прощение, как учитель Ред научил нас на лекциях по элементарным человеческим эмоциям.

Этот парень не искал божественного всепрощения. Вероятнее всего, он добивался связи со своей бывшей приятельницей. Вставая, я резко ответил:

— Я посмотрю, Нессер, что смогу сделать для тебя.

Фрик исчез, но я оставил сообщение у дежурного сержанта, сказав ему, что заключенный хотел бы повидать Дори.

— Передай Фрику, чтобы он попытался поговорить с Дори о свидании с Нессером.

— Это не составит труда, — заметил сержант, — сейчас она сотрудничает с половиной полиции. — Видно в нашей форме есть что-то притягательное.

Уставший от дня, насыщенного юридическими, домашними, политическими и духовными проблемами, я притащился домой. Второй раз за одну ночь я вошел в спальню и по дыханию Кары понял, что она спит. Я тихо разделся и лег, положив голову около напряженных ягодиц жены.

Когда я проснулся поздним утром седьмого дня, Кары уже не было, но к подушке была приколота записка.

Джек, мой хитроглазый муж, я ушла на конференцию по стенографии, а оттуда пойду на примерку, а оттуда — к учителю пения, а оттуда — на репетицию. Завтрак — на столе, на ленч сходишь в столовую. Тебя не было всю ночь, поэтому я тебя не стала будить.

Кара

Дори так же хороша, как Тамара?

Я прочел записку и, смяв, бросил ее в корзину для бумаг, где ей и надлежало быть. «Супружество — улица с двухсторонним движением», подумал я, «и эта женщина старается познать, кто в этой семье носит суспензорий». В то время, как я пребывал с миссией милосердия в камере заключенного и, по всем признакам, осужденного, она сделала вывод, что я был с особой женского пола.

Несмотря на то, что она с детства воспитывалась и обучалась логике, Кара Адамс была такой же неразумной, как и женщины Земли.

Я приятно удивился, обнаружив, что столовая снова стала кабинетом, чистым и в образцовом порядке, но моя радость длилась только до кухни. В центре стола на тарелке с остатком башни из вечерних свиных отбивных были заботливо уложены два сваренных вкрутую яйца.

Решив объединить завтрак с ленчем вместе, я позвонил Реду и попросил его разделить со мной трапезу. В полдень у него была репетиция и он торопился, но его заинтересовал мой рассказ о расследовании убийства и очной ставке с Бубо.

— Звезда на его тунике, должно быть, означает, что его полномочия облечены законом. Наверное, есть и другие отличия для человека в его положении. — заметил Ред, — странно, однако, что он позволил тебе организовать суд. Ему следовало бы знать, что юридическая система может быть использована против него.

— Я сам немного колебался по поводу суда, — признался я. — Если Нессера повесят, то именно я буду морально ответственным за это.

— Чепуха, — возразил Ред. — В установлении системы нет морали. По логике вещей, единственным служащим, ответственным за смерть Нессера, является палач.

— Фрик, возможно, повесит палача, — сказал я, — а у нас за одним делом об убийстве возникает второе.

— Ну, вот тебе и раз… Слушай, Джек, а у нас может получиться от этого конфликт интересов.

— Как так?

— По закону повешение совершается публично. Послушай Джек, ты можешь потянуть с судом, пока не пройдут рождественские праздники?

— Не беспокойся, Ред. Я не стану затмевать твой успех, если ты сделаешь мне одолжение.

— Какое?

— Скажи Каре, чтобы она изволила прийти домой после репетиции.

— Ага…, - ухмыльнулся Ред. — Из-за Тамары, да? Твои ноги завели ее. В какой-то момент я даже боялся, что она охватит тебя прямо за столом.

— И ты выбрал ее на роль богородицы! А что случилось с Кики?

— Она не годится… Джек, я обнаружил, что самая лучшая защита против обвинения в чем-то несодеянном — именно содеять это, — он взглянул на часы. — Ну, мне пора. Так посмотри, что ты можешь сделать, чтобы оттянуть казнь.

Он ушел, а я принялся размышлять, сидя за кофе. Я не хотел, чтобы Нессера повесили. В качестве освобожденного и кающегося грешника он мог быть использован как свидетельство для моих евангелических нужд. О'Хара беспечно показал мне путь, как освободить парня ври помощи технических деталей, если Бардо, Мартни Фиск окажутся неспособными выиграть битву законными путями.

Палач может быть назначен только властью государства, а на Харлече не было власти государства, так как не существовало самого государства.

С облегчением на душе я сходил в участок и узнал, что Дори уже навестила Нессера и простила его.

Просматривая бумаги в деле «Нессер против жителей Харлеча-36», я изумлялся точности и доскональности, с какой студенты восприняли и применили земные законы. Рено, как генерал, командующий центурионами, стал генеральным прокурором в гражданском суде, а три центуриона Реда и обвинитель составили коллегию суда. Рено был главным инспектирующим офицером и был намечен на отчисление из университета. Он должен был играть Ирода в Рождественском представлении. Вот снова у меня появляется техническая деталь для осуществления задуманного. Судом был студенческий трибунал, и решение Рено становилось недействительным, как только его отчисляли из университета. Если бы Нессер был приговорен, а Рено после этого сразу же дисквалифицирован, тогда я мог бы, наверное, освободить Нессера, независимо от статьи, по которой он был осужден. Я попросил Фрика разыскать Рено.

— Я взял его под наблюдение всего лишь неделю назад, — сказал Фрик, — так что его досье еще неполно. Его мать — шкипер креветочного траулера. Он строгих правил. Не говорит много. Собирается остепениться с одной женщиной. Знатоков всегда не хватает. Когда Ред подал идею о центурионах, Рено понравилась такая карьера. Я бы сказал, что у него типично военный ум.

Несмотря на то, что мне не понравилось бесцеремонное замечание Фрика о «типично военном уме», подбор документов меня заинтересовал.

— У тебя уже была на примете жертва убийства, — сказал я. — Ты знал Нессера, а теперь говоришь о досье на Рено. Как ты собираешь эту картотеку?

Прежде чем ответить, Фрик на момент задумался.

— В общем-то, комиссар, моя картотека содержит обычные сведения о студентах. Как начальник полиции, я должен быть в курсе всех дел.

Ответ Фрика был уклончив.

— В частности, Фрик, почему ты создаешь досье на такие отличающиеся личности, как Рено и Нессер?

— Именно потому, что они отличаются. Обычные студенты редко совершают преступления.

— Как же ты ухитряешься создавать досье с такими малыми полицейскими силами?

— О, я не использую полицейских в форме для тайной работы. Для этого у меня есть гораздо больший штат секретных агентов.

— Как же ты вербуешь их?

— Запросто, комиссар. Они пользуются благоприятной возможностью. Видите ли, перед тем, как появились вы, мы были предназначены для обучения какой-либо специализированной профессии, но не все мы склонны к ученичеству. Вы можете представить меня за гончарным кругом?

— А как с секретностью? — спросил я. — Откуда ты знаешь, что твоя организация не пронизана черными туниками Бубо?

— Верно. Пронизана, — ответил Фрик. — Но так как они являются студентами, то они — с нами. Агенты Бубо — двойные агенты. Бубо у нас под колпаком.

— А что у тебя есть о Бубо?

Фрик порылся в бумагах и протянул мне чистый лист бумаги.

— Это будет досье Бубо. Он — главный администратор. Жизнь — это масса напряжений, создаваемых различными силами, и весь секрет заключается в том, чтобы поддерживать их в сбалансированном состоянии. При наличии военных сил, находящихся под наблюдением растущего аппарата тайной, полиции, плюс преступление и домашние проблемы у меня получился весьма крепкий коктейль динамический напряжений.

Поразмыслив некоторое время, я почувствовал, что должен сконцентрироваться на достижении домашнего спокойствия и на освобождении Нессера, чтобы он помогал мне в богослужениях. Вторая проблема почти сразу же осложнилась.

— Джек, сегодня утром ко мне приходил прокурор со своеобразной проблемой — ведь если мы повесим этого хулигана, то палач станет ответственным за убийство?

«Эти студенты — гении», подумал я.

— Значит, — согласился я, — перед нами возникает проблема. — Я прикинул обходной путь, Джек… Автоматизированное повешение.

— Что ты имеешь в виду?

— Принудить Нессера повеситься без палача.

— Как так?

— Довольно легко, комиссар. Мы сделаем самодействующую виселицу. Утром в день экзекуции мы можем подсыпать ему в кофе снадобья, чтобы усилить его стремление к смерти. Вот тут, у основания козел мы прикрепим петлю, — он быстро по мере изложения, стал набрасывать эскиз виселицы. — Нессер поднимается на тринадцать ступенек и тринадцатая приводит в действие реле времени механизма открывания люка на платформе. Петля подтягивается посредством системы одностороннего хода, устроенной из шкивов и блоков. Т-образная балка, поднимающаяся вот здесь, принуждает его подниматься на платформу и становиться на люк. Спустя тринадцать секунд взрывной снаряд отстреливает болт, люк на платформе падает, банг! Нессер падает в люк, хушш! А веревка схватывается здесь, хоп!

Смекалка Фрика была удивительна, но в определенных областях политики такой энтузиазм был неуместен. Однако мне надо было еще решить проблему моего домашнего спокойствия и сбалансировать психические напряжения, и я отправился домой пораньше, чтобы там дождаться Кару.

К моему удивлению она вернулась домой сразу же с репетиции, кипя радостью и прощением.

— Я едва дождалась конца репетиции, чтобы ты смог увидеть мой костюм, Джек, любовь моя. Это же абсолютнейшая прозрачность!

— Но, дорогая, — возразил я, — не будет ли прозрачный костюм слишком откровенным?

— Чепуха, Джек. Под прозрачной накидкой будет чехольчик из серебряных нитей, закрывающий все тело. Он даже немного тесноват в груди, так что я не Тамара, если ты этого боялся.

— Ну, а как твои уроки пения? — быстро сменил я тему.

— О! В начале и в конце пьесы я вывожу трелью несколько нот. Ред говорит, что у меня прекрасный голос.

Когда переполнявшие ее чувства приутихли, мы пообедали в столовой и я терпеливо дождался, пока мы не вернулись домой и не легли спать, и только тогда отважился коснуться содержания записки, которую она оставила мне утром.

— Кара, ты должна понять, что убийство на Земле трактуется очень серьезно и чувство долга иногда перевешивает личные желания. Я никогда не стану неверным тебе, в небесах или на Земле, так как ты — моя единственная возлюбленная.

— Дорогой Джек, прости меня за подозрительность и ревность. Я поняла, что была неправа в своих сомнениях. Я узнала, что прошлой ночью ты приходил в камеру к Нессеру, мой милый пупсик.

— Из-за чего же тогда такая перемена?

— Из-за того, папочка, что я проверила… у Фрика… в это утро… и прочла…

Она была не в состоянии закончить предложение, но я понял. В этом шторме обожания, завывающем вокруг, в этом урагане был спокойный глаз, который меня рассматривал — вот что она подразумевала. Фрик, мой собственный начальник полиции, организовал слежку за своим комиссаром. Я никогда не видел такой преданности долгу и должен был воспользоваться добросовестностью студентов.

И раз уж супруга прочла мое досье-было бы простым делом проверить доверие, которое сейчас связывало наше супружество. Мне надо было бы установить слежку за Карой.

Вот так и получилось, что к ранней зиме Мария и Иосиф продвигались к Вифлеему более быстрыми шагами, чем Нессер к суду. Бардо, Марти и Фиск набросились на Рено, генерального прокурора с тактикой затягивания, оспаривая даже законность суда. Рено же постановил, что конституция Земной империи, в приложении к Харлечу, обеспечивает de-facto юридическую законность суда и обосновывал свои аргументы на невразумительных положениях из «Общественного договора» Руссо, постановив, что логика в этом труде универсальна и подходит для Харлеча.

Присутствуя в качестве наблюдателя, я испытывал благоговейный трепет перед умом Рено. Его начальственная осанка была такой, что Ред не зря назначил его генералом центурионов, а его рассуждения были такими быстрыми и окольными, что на Земле он преуспел бы во всем — от политика до сборщика страховых взносов.

Стратегия Рено получила мое одобрение.

Я ни разу не терял из виду собственных причин для создания судов на Харлече. Наблюдая за Рено во время судебных процедур и следя за тем, как он кивает или покачивает головой, прислушиваясь к его указаниям, излагаемым монотонным, но начальственным голосом, я понял, что Ред выбрал своего жертвенного козла с предвидением и мастерством. Рено закладывал фундамент студенческого правительства, которое бросит вызов и покончит навсегда с правлением прихотей декана Бубо, и Рено оформлялся в идеальную жертву для cause celebre, которая вовлечет студентов в восстание за закон и порядок.

Судя по прецедентам, которые Рено создавал своими постановлениями и решениями, он мог бы стать партнером в заговоре Адамса-О'Хары. Анализируя интриги Реда, я мог видеть, что он использует парня, как простака, но я не возражал, так как в жертвопредназначении Рено была и моя доля. Теперь все свидетельские показания, взятые от полиции, Дори и студентов, нашедших тело Крейла, будут объявлены пагубными, как только Рено будет отчислен. Тогда, законным образом, никакого убийства вроде бы и не случилось, так как по закону вроде не было и самой жертвы.

Безбожники, сомневающиеся в истинности чудес, мало знакомы с правом.

Я скрывал свой оптимизм от Нессера. Почти ежедневно я навещал его, надеясь усилить его угрызения совести и раскаяние, и рисовал мрачные картины его судьбы. Он был так напуган осуждением на вечные муки ада, что попросил меня помолиться за его чудесное избавление. Сам он не присоединился ко мне в молитвах, так как был уверен, что раз он принял христианство, то должен быть обречен на христианский ад. У меня была вера в то, что чудо свершится, и я хотел, чтобы Нессер воздал возблагодарение соответствующим авторитетам, когда я внезапно открою ему технические детали.

Большую часть своего свободного времени я тратил теперь в суде и тюрьме. Если я не был занят стараниями обратить Нессера, то читал ежедневные рапорты о наблюдениях за Карой.

В окружении других студентов Кара вела себя менее сдержанно, чем при мне. Но даже се необузданная речь носила свидетельства ее любви к своему мужу. Когда к ней как-то подошел актер, предвкушавший плотское удовольствие по-старому, она отказала ему с почти неприличной грубостью: «Я замужем за землянином, а любую женщину, обнимающую дуб, не прельстит чахлая поросль. Проваливай, любитель!»

Во всех беседах, при любом удобном случае, я всячески восхвалял свою жену, так как из ее досье было видно, что она читала мое досье.

 

Глава одиннадцатая

К концу третьей недели стало ясно, что, для того, чтобы Нессера не повесили, нужно привлечь специальные технические приемы. Мои три самых лучших юриста, студенты Бардо, Марти и Фиск пока что делали лишь слабые попытки создать различные сомнения. В общем они согласились с логикой обвинения и в этом им помогал и подстрекал их к этому сам клиент, согласно кивавший головой, когда точка закона одерживала верх не в его пользу. Адвокаты запретили Нессеру самому свидетельствовать в свою защиту, и я вполне был согласен с ними.

Фрик рассказал мне, что Нессер страстно ждет программы вечерних новостей, введенной Редом по местному телевидению, из-за того, что эта программа в большей части касалась его процесса. В этой программе Нессер именовался «харлечианским висельником». Мое предположение, что он радуется вниманию, получило подтверждение, когда после длительной торговли, его адвокаты, наконец, признали отпечаток ноги, как улику. Тогда он прислал мне записку:

Учитель Джек.

Висельник Нессер

Если я буду повешен, может ли моя экзекуция быть показана по телевидению с режиссурой учителя Реда?

Эта записка встревожила меня и вызвала раздражение. Нессер предпочитал умереть язычником, чем подвергнуться риску в будущем, как христианину.

Процесс был прерван на время зимних каникул и весь Харлеч сосредоточился на рождественской инсценировке Реда. Кара получила два места в переднем ряду для Фрика и меня, потому что, как она выразилась, «была обязана Фрику за его услугу».

Несмотря на то, что представление передавалось по широковещательному цветному и объемному телевидению, зал был полон и каждому зрителю вручалась программа с перечнем действующих лиц и исполнителей. Я был тронут, увидев первое имя в перечне: «Хак, Ангел-провозвестник — Кара Адамс».

В то время, как оркестр в яме — а он был буквально в яме, вырытой по этому случаю в полу футбольного зала — играл попурри из земных рождественских гимнов, огни в помещении медленно погасли, за исключением одной яркой крошечной точки над просцениумом — Вифлеемской звезды. Затем из темноты, подчеркиваемой звездой, возносясь над воплем одинокой трубы, разнесся голос моей любимой:

Драки удачно перевел старый гимн, подогнав его к пьесе и месту действия, и голос Кары был приглушен только собственным сиянием в момент появления — в струящемся облаке света, парящей высоко над сценой на невидимых проволочках. Во время пения, свет падал только на Кару; она была одета в полностью закрывающее тело серебряное трико и укутана в прозрачную мантию, покрывавшую распростертые трехметровые крылья. Как и обещал Ред, за то, что моя жена была золотоволосым ангелом, се роль превышала роль Марии на целых шесть метров.

Затем возникли лучи света, осветившие угол сцены и деву Марию у яслей, в окружении озабоченного Иосифа и пастухов с посохами. В этом месте было только одно отличие от оригинала. Для того, чтобы объяснить зрителям значение сцены при помощи диалога, в сцене участвовала повитуха. Мария испытывала родовые муки — дань реализму О'Хары.

Лучи прожекторов передвинулись к центру сцены, оставив ясли в темноте, и началось главное действие пьесы — поиски. Появился царь Ирод в сопровождении отряда центурионов и, когда он потребовал сообщить о местонахождении ребенка, между солдатами, содержательницей постоялого двора и Вифлеемскими девицами начали накаляться страсти.

Не считая некоторых драматических вольностей, все остальное в пьесе было выполнено со вкусом и в рамках приличий. После того, как Вифлеемские девицы заманили центурионов наверх, содержательница постоялого двора начала охмурять царя Ирода. Один взгляд на нее сказал мне о том, почему Тамара была низложена до роли Марии. Ред, должно быть, импортировал содержательницу постоялого двора с Южного материка и, ко времени, когда Ирод исчез со сцены с этой женщиной, Ирод, наверняка, забыл и о Младенце, и о Звезде, и о самом Вифлееме. В этой женщине было верных 40 килограммов, и это на континенте, где средним весом считались 32 килограмма.

Затем действие опять переместилось к яслям, где Мария, в ореоле, создаваемом светом, источник которого находился за ней, дала рождение своему дитяти.

Таковы были приемы Реда в драматургии — качества, которые сделали его художником обмана, теперь пригодились ему, как режиссеру. В противоположность сквернословию на постоялом дворе, сцена у яслей дышала благоговением и безмятежностью, что вызвало «охи» и «ахи» зрителей. Лишь одна нота прозвучала не в лад в финальной сцене у яслей: три мудреца, вошедшие на цыпочках с дарами в руках пели «Мы — три восточных царя» на мотив «Пара чаю».

Но эта нота была быстро забыта, когда — самая последняя сцена — потухли огни и мой ангел проплыл над хором пастухов, исполняя песню «Тихая ночь».

Кара пропела последние слова в полной темноте, нарушаемой лишь булавочной точкой света высоко вверху — незатухающей Вифлеемской звездой. Она не погасла, но просто померкла в более ярком свете ламп зала, осветивших опущенный занавес.

Наступила мертвая тишииа. Зрители оглядывались, как бы не веря, что все кончилось. Когда же они осознали, что пьеса закончилась, они поднялись, расправляя зацепеневшие от долгого бездействия ноги, а некоторые влезли на стулья.

Затем забушевал ураган.

Оглядевшись вокруг, я первый раз увидел эмоции на лицах харлечиан. Гикая, прыгая, хлопая, они аплодировали и их восторг не иссякал. Тогда занавес подняли, чтобы показать исполнителей, но машинист снова опустил его, чтобы от резонанса, вызванного овациями, не обвалился потолок пещеры.

Когда шум утих, занавес подняли снова и на этот раз каждый исполнитель по очереди выходил вперед, получая персональные аплодисменты. Когда поклонилась Кара, овации достигли своего наивысшего предела второй раз за вечер. Только Ирод заработал больше децибел, чем Кара, но в предназначенных ему овациях была примесь «вуфф»-ов, выражающих харлечианское неодобрение.

Когда пришел черед Тамары, она вышла с ребенком, завернутым в пеленки, и он приковал к себе мое внимание. Казалось, в нем есть какая-то диспропорция, потому что расстояние между пятками и маленькими бедрами вызывало смутное подозрение.

Ред рассчитывал не более чем на пять подъемов занавеса для выхода исполнителей, но поднимать занавес пришлось пятнадцать раз. Когда, наконец, занавес закрылся окончательно, я заторопился за кулисы, чтобы поздравить Кару, поблагодарить Реда и поближе оценить два размера: один — у ребенка, второй — у содержательницы постоялого двора.

Когда я обнимал Кару, она возбужденно шепнула:

— Ты заметил, что я получила больше аплодисментов, чем Тамара?

— И ты заслужила их, — прошептал я. — Она была превзойдена дважды — один раз тобой и второй раз — содержательницей постоялого двора.

Она застыла в моих руках.

— Не смей думать о содержательнице постоялого двора, — прошептала она. — Она работает у Реда уборщицей. Без грима ей сорок лет, а без корсета, который сконструировал Ред, с нее бы все свалилось.

— Тогда, дорогая, мне хотелось бы взглянуть на младенца Христа.

— Ну разве он не славный? Пойдем.

Дитя было окружено кругом почитательниц женского пола, но сейчас оно приютилось в руках матери — долго отсутствовавшей Кики. Кики была рада повидаться со мной и слетка удивилась, когда я попросил подержать дитя, но удовлетворила мое желание.

Я был восхищен младенцем и был потрясен, когда в ответ на агукания и щелканья языком, он открыл глазки и улыбнулся. Я справедливо сомневался в нормальности его размеров, из-за того, что глазки, смотревшие на меня, были водянисто-голубого цвета.

В глазах у меня стояли слезы, когда я отдавал дитя в руки Кики. Вот доказательство того, что между землянами и харлечианами возможны перекрестные браки, доказательство того, что моя любовь к Каре может быть осчастливлена потомством.

Кара была тронута моим слезами.

— Джек, любимый, если у тебя было излияние семени, то из меня получится чудесная мама.

Как только я сумел отвести Реда в сторону, я спросил его по-английски:

— Ты — отец ребенка?

— Скорее всего, да.

— Каков был период беременности?

— Побей меня, Джек, не знаю.

— Ты не вел журнал?

— Я не мог вести журнал, Джек. Их было так много и многие хотели еще. Если это случилось, когда я подбирал исполнительницу на роль Джульетты, то ребенок не может квалифицироваться по статье о семи месяцах.

— Ред, это явное нарушение долга разведчика.

— Я знаю друг. Но ведение документации возложено на тебя. Вот и содержи записи в порядке.

В досаде я отвернулся от Реда. Теперь я был совершенно убежден, что у Кары будет потомство от меня, но не был уверен, следует ли ему появляться. Если потомство появится раньше, чем через семь месяцев песке зачатия, это будет всего лишь доводом его незаконности, так как брак с Карой окажется незаконным, даже если меня назначат прокуратором всего Харлеча.

Ред вскрыл ящик вина и я стоял, потягивая его вместе с труппой. В виду того, что уборщица ушла к своим метлам, большая часть моего внимания была направлена на дверь.

Спустя час, вино и большинство исполнителей исчезли, но никто не приносил розовую полоску для Рено и моя надежда на освобождение Нессера по техническим причинам исчезла.

Когда мы с Карой и Редом пробирались к Факультетскому ряду, я заметил:

— Похоже, что Рено сорвался с крючка за исполнение роли царя Ирода.

— А он и не был никогда на крючке, — сказал Ред. — Когда ты намекнул мне о тщеславии Бубо, я лично назначил Рено начальником преторианской гвардии, охраняющей кабинет Бубо и подчиненной лично Бубо. Старик был очень доволен стражами Рено. Они никому не позволяют захватить главного администратора врасплох.

Небрежная манера Реда придавала его словам правдивость. Я неправильно истолковал идею Реда создать cause celebre отчислением Рено из университета, и теперь судьба Нессера зависила непосредственно от Бардо, Марти и Фиска.

Представление, поставленное Редом, ознаменовало закрытие осеннего семестра и конец лекций по религии, и ознаменовало начало подпольных священнослужений. Я предполагал, что чувство несправедливости, возросшее среди студентов из-за прекращения лекций, соединенное с коллизиями рождественской пьесы, заставит постулантов стекаться к моей маленькой церкви в туннеле. Но на первое молитвенное собрание пришло только двенадцать студентов, да и то все они были из драматического, юридического, полицейского и кадетского корпусов. Меня ободряло только их число — двенадцать.

Оставшись наедине в нашей внутренней квартире, мы с Карой обсудили слабую отзывчивость студентов.

— Дорогой Джек, ты так много говоришь о Страшном суде, что запугиваешь нас.

— Кара, ты говоришь «нас», словно ты — заодно с язычниками.

— Я не могу полюбить Декана всех деканов, потому что все, что мне надо — это ты. Если бы он был женщиной, я никогда бы не позволила тебе быть христианином. Кроме того, мне непонятно то, что он говорит.

— Дорогая, Он говорит притчами.

— Значит, Он должен прямо говорить то, что имеет в виду.

После нашей беседы я долго размышлял над этой проблемой: «Неужели ум харлечиан воспринимает все настолько буквально, что не в состоянии охватить аллегории Святого писания?

Неужели логика навсегда закроет им дорогу к Истине?»

И все же я не отчаивался. Это были мои дети и мне должно вести их, шаг за шагом, к полному пониманию красоты притч. Но раз уж они были детьми, я решил облегчить им первые шаги: на зимний семестр я предложил курс по басням Эзопа.

Отсрочка процесса Нессера на зиму обеспечила интерес, смягчивший досаду, возникшую при открытии моего священнослужения. В самом деле, заинтересованность процессом Нессера становилась всеобщей, благодаря устным рассказам, разносимым странствующими студентами, и благодаря письмам, которые они писали домой, а краткое изложение дела комментировалось по всепланетному телевидению. Университет-36 получил репутацию кампуса, где вечно что-то происходит.

Фрик дал интервью для теленовостей, сославшись на меня, что вызвало любопытство, которое я удовлетворил, в свою очередь тоже дав интервью. В нем я постарался объяснить, почему убийство было не просто преступлением, но и грехом, и пояснил свои попытки спасти душу Нессера в случае, если его тело будет обречено.

После интервью я был завален почтой, которая почти поровну делилась на ту, в которой интересовались длиной моих рук, ноги других органов, и ту, в которой доискивались ясного определения концепции души. Я покончил с почтовыми заботами, сочинив две формы писем: в одной я давал свои размеры, в другой — определение души. Учитывая, что мои корреспонденты были хорошими математиками, но неважными теологами, я описал душу как беспространственный континуум между двумя взаимопроникающими полями.

Как преподаватель юриспруденции, я досадовал на защитников Нессера. Они были знатоками в искусстве затягивания процесса, но неспособны были его расстроить, и делали грубые ошибки в терминологии, упоминая о «предполагаемом убийце» и «предполагаемой жертве», когда фактически и преступник и жертва были законно установлены. Последней их соломинкой стало то, что незадолго до окончания процесса, они попросили месячную отсрочку, чтобы предъявить новых свидетелей.

Рено удовлетворил их требование, наверное, из любопытства. Все, хотя бы отдаленно связанные с преступником, были подвергнуты перекрестному допросу, как обвинением, так и защитой. Было ясно, что Бардо, Мартл и Фиск намеревались откопать характерных свидетелей. Чтобы выполнить эту задачу для их клиента, надо было потратить тысячу лет: мне становилось все более ясно, что у Нессера не было никакой репутации. Нессеру суждено быть повешенным, если только при подведении итогов процесса какая-нибудь страстная мольба не склонит суд к помилованию, а не осуждению.

На Земле и небесах был только один человек, который мог возбудить эмоции харлечиан — прирожденный мошенник О'Хара.

Я нанес ему официальный визит. По тому, что он сидел за столом, коротая время за пасьянсом, я понял, что он раздумывает над своими собственными проблемами. Когда я вошел, он с отсутствующей ухмылкой взглянул на меня, и сказал:

— Хэллоу, Джек. Как идет процесс? Твоего парня собираются повесить?

— Похоже на то, Ред.

— Да, похоже. Как супружество? Кара все еще льет слезы?

— Как дитя… Но, Ред, я пришел не за семейным советом. Меня волнует Нессер.

— Побьем! — воскликнул Ред, выкладывая последние карты: двойку пик с тройкой треф и двойку бубен с тройкой черв. Он собрал карты в колоду, подрезал ее и перетасовал со сноровкой курортного картежника.

— Эх, знаю, что ты чувствуешь, Джек. А меня волнуют проблемы Пасхальной пьесы. Я даже хотел обратиться к тебе за помощью.

Его слова удивили меня. Драма была его безраздельной сферой — святая святых, в которую он никого не приглашал для участия в создании сценария и не принимал никаких советов. Я так ему и сказал:

— Именно затем я и пришел, чтобы получить помощь, а драма — не мое блюдо.

— Совсем не так, Джек. Я планирую пьесу о крестных муках, направленную на благородные цели.

— Это как раз то, чего я от тебя хочу, — подхватил я, — взрыва чувств, направленных на благородные цели.

Он игнорировал мое замечание и лукаво посмотрел на меня.

— Поверни голову направо, Джек. Я хочу взглянуть на твой профиль.

Я повернулся, как он просил.

— Боже! — воскликнул он. — Это же само совершенство! Это суровое упрямое лицо, эта выдающаяся челюсть. Джек, тебе никто не говорил, что ты — воплощение мученичества и самодовольства?

— О чем ты?

— Реализм — одно из качеств, делающих произведения О'Хары великими; поэтому я решил показать сцену распятия на открытом воздухе…

— Подожди-ка, Ред! Ты выманишь исполнителей и публику на поверхность, прикуешь их внимание к своей величественной инсценировке, и тут разразится весенний шторм. Произойдет бойня!

— Святая Дева, конечно же, убережет нас в эти полчаса, учитывая наши цели… Кроме того, ничто не заставит позабыть харлечиан о болезненных уколах в ушах при приближении шторма, а публика будет всего лишь в нескольких десятках метров от спасительной норы… Я хочу, чтобы эта сцена стала колоссом со всеми своими фалангами центурионов, иерусалимским сбродом, Апостолами — всей сценической магией. Ты видел бугор к северу от футбольного поля?

— Конечно.

— Так вот, ты смотрел на Голгофу. Зрители разместятся чуть ниже бугра, так что на распятие Христа им придется смотреть снизу вверх — это создаст им соответствующее настроение. После предваряющих сцен, показываемых в гимнастическом зале, публика и исполнители переберутся на поверхность.

— Это не проблема.

— Проблема не в этом. В бородах. Пьеса будет показана по телевидению. Я могу согласиться с искусственными бородами на апостолах, но Иисус Христос — это другое дело. Монитор будет сфокусирован на нем. В частности, в сцене Последней трапезы, когда он выражает всю трагедию предательства Иуды одной печальной улыбкой. Нет ничего фальшивее, чем фальшивая борода, а я хочу, чтобы ни капли поддельности не коснулось Иисуса Христа.

— Ред, ты же не знаешь, была ли у Иисуса борода, — вмешался я.

— На всех картинах он с бородой.

— Картины — не фотографии. Они представляют концепцию художника. Китайские художники изображали его безбородым.

— А как же быть со старинным выражением: «Клянусь бородой пророка?»

— Это выражение относится к Магомету, а не к Христосу. Ред с сомнением взглянул на меня.

— Я не помню никакого упоминания в библии о том, что Иисус брился.

— Есть вероятность, что он носил бороду, — согласился я, — скорее всего, рыжую, потому что он был назаретянином, а лезвий для бритья у них не было… Но я пришел сюда не за тем, чтобы обсуждать отношения Иисуса с парикмахерами. В тюрьме находится парень, которого собираются повесить.

— Да-а? Вот это плохо… Так, ты говоришь, что борода была рыжая?

— Возможно, каштановая. Ред, мне нужна помощь человека, который может провести судей, поколебать присяжных и смутить обвинителей…

Ред снова сосредоточился на своих картах и положил девятку черв к десятке бубен.

— …человека, способного обмануть в пасьянсе самого себя, — закончил я.

— А! Я ошибся… ну, ладно, пусть так и останется… Я слишком поглощен самым печальным событием во вселенной — распятием нашего благословенного Спасителя… Как я представляю, Джек, кульминационный момент наступает, когда на Голгофе, на которой разбросаны кости из пластика, воздвигается крест. Я рассчитываю услышать с трибун «охи» и «ахи», когда это четырехметровое сооружение после медленного шествия по Калверии медленно встанет вертикально.

— Потребуется целый отряд центурионов, чтобы втащить этот крест на вершину бугра, — указал я, — а скелеты харлечиан не приспособлены к поднятию тяжестей.

— Да, — кивнул Ред. — Но это уже моя проблема… Это должно быть сделано так, чтобы публика уловила символику креста.

— Пасха еще не скоро, — сказал я. — Нессер будет приговорен не позднее, чем через десять дней. Я стою перед лицом безотлагательной проблемы — как уберечь Нессера от смерти через повешение.

— Пусть его утопят и четвертуют, — предложил Ред, перетасовывая карты. — Это будет чуть-чуть драматичней и чуть-чуть удобнее для ребят из хранилища органов.

— Жестокие и необычные наказания запрещены Уставом Флота, — напомнил я ему.

— Ох, уж эта книга! Но моя проблема тоже неотложная. Такие постановки так просто не случаются. Их планируют. Я должен подбирать исполнителей уже сейчас… Как ты думаешь, Кара смогла бы сыграть роль Марии Магдалины?

— Ей бы это понравилось, — сказал я, — но кто видел когда-либо еврейку-блондинку?

— Ну, я ввел бы в диалог объяснение, что ее отец был пиратом-викингом… Какая потрясающая сцена! — лицо Реда сияло, когда он поднял его от карт. — Представь себе таверну где-то в районе иерусалимских притонов; пьяную оргию в матросской манере; Мария хвастается, что может перепить любого иудея, пока тот первым не свалится под стол. Видишь ли, это в ней говорят скандинавские гены… Вот это необузданность! И вот входит Иисус. В таверне наступает тишина. Мария Магдалина разглядывает новоприбывшего. Она захвачена им, обращена сразу же… И вот — порыв. Как ей выразить свое немое, немного грубоватое чувство? Танцуя! Ну, так вот, Джек. Все, что она может танцевать — это шимми. Пританцовывая, она подходит к Иисусу и начинает этот очаровательный танец живота…

— Очень чувственный танец, а, Ред?

Он положил восьмерку пик ниже девятки бубен, и я понял, что резкость в моем голосе задела его.

— Харлечианские девушки могут танцевать шимми. Ты заметил, как колышутся их бедра, перед тем как им предстоит подпрыгнуть? Но у Кары это должно получиться сценично… в духе святой непристойности…

— Я не разрешу моей жене играть на поверхности, — прямо сказал я, — потому что ценю ее жизнь. Я не разрешу ей танцевать шимми на сцене внизу перед каким-то язычником, исполняющим роль Христа, потому что высоко ценю ее бессмертную душу.

Он воззрился на меня безмятежным взглядом.

— Это будет самая подходящая роль для Кары, потому что моим Иисусом станет ее муж.

— Что?

— Ты рожден для этой роли, Джек. У тебя удлиненное лицо, отмеченное печатью праведности, ты можешь отрастить бороду и, обладая такой силой, ты легко сможешь снести крест на Голгофу.

— Для меня кощунственна сама мысль — воплотиться в Иисуса.

— Нисколько. В старинных пьесах о Крестовых муках на эту роль всегда подбирали самого набожного человека.

— Играй сам своего Иисуса, — упирался я. — А я знаю, что недостоин этого.

— Решено, — ухмыльнулся Ред, — но я ведь еще менее достоин.

— Решено!

На его сторону легла шестерка бубен, а единственная семерка по ряду была трефовой.

— Бита, — проговорил Ред.

— Почему ты не перекладываешь шестерку бубен на семерку треф, — спросил я.

— Не предполагает ли Джек Адамс, что я мухлюю?

— Для Реда О'Хары не мухлевать — уже мошенничество.

— Ничего подобного, — возразил он, покачав толовой. — Только не в твоем присутствии. Твой дух глубочайшего мира и душевной безмятежности обескураживает меня… Ну, а как идет крестовый поход за распространение учения Христа?

— Слабо. Нет ни одного обращенного. Кара говорит, что харлечиане боятся нашего христианского ада.

— Тогда соблазняй их небесами.

— Ред, слушай и думай, — у меня кончалось терпение. — Нессер будет осужден, если не организовать таких судебных прений, которые изменили бы взгляды коллегии.

— Почему тебя так беспокоит тело парня? Твое дело — его душа.

— Чаши души, твоя и моя — равнозначны. Мы несем ответственность за убийцу и за смерть парня…, — начал было я.

— Как бы не так, — прервал меня Ред. — Нас не было в туалете, когда удавили Крейла.

— Причиной преступления стало сексуальное расстройство, — настаивал я. — Когда мы вмешались, эти гуманоиды собирались пожениться.

— Если у Нессера было расстройство, то ему следовало, как любому нормальному парню, писать на стенках туалета грязные слова. Джек, посмотри на это дело так: нам обоим нужна эта казнь, чтобы преподать урок закона и порядка, а для тебя это еще и редкостный благоприятный случай. Как только Нессера осудят, он станет более восприимчивым и постарается позаботиться о спасении души, как никогда прежде. А какой звездой в твоем венце станет то, что первый преступник на Харлече станет также и первым обращенным в веру на планете. Расскажи ему об ангелах в раю, если он сексуально расстроен, но не вдавайся в подробности. Подумай, каким примером он станет для твоего движения, показав, что даже самому ничтожному из харлечиан не отказано в божественном милосердии.

Его энтузиазм захватывал бы, если бы не одна загвоздка.

— Не представляю себе этого парня первым христианским мучеником, — сказал я. — Он же публично объявленный негодяй без всяких угрызений совести. Он даже просил тебя отрежиссировать показ экзекуции по телевидению.

Ред снова собрал карты и начал их тасовать.

— Ну, это не такая уж плохая идея. Включим это как приманку для обращения в христианство. Это будет очень драматическая сцена: Нессер, медленно взбирающийся на виселицу, и ты — рядом с ним, с Библией в руке, в черных одеждах; и медленно и монотонно напевающий «Те деум»…

— Я не пою «Те Деумы».

Ред погладил ладонью стол и задумчиво потрогал подбородок.

— Итак, у Иисуса была рыжая борода… Слушай, Джек, а какие у парня плечи?

— Ред, не распнешь же ты этого парня на кресте?

— А что? Это придало бы пьесе штрихи реализма О'Хары, — ухмыльнулся он.

— Будь посерьезней, — сказал я. — Меня не интересует драматургия, и я не хочу, чтобы мальчик умер. Я хочу, чтобы ты подал просьбу о помиловании, так как ты — единственный мастер обмана на этой планете, который может вытащить из лап смерти этого парнишку.

— Не был ли Нессер студентом курса по религии-1?

— Да, он проявлял поверхностный интерес к религии. Он был прислужником у алтаря во время моего бракосочетания.

— О, я помню его. Он что — душевнобольной?

— Юридически — нет. Он сошел со сцены из-за преступления.

— Я учил его заповедям, — вздохнул Ред. — Нет, Джек, я не могу защищать этого парня.

— Я не прошу тебя защищать его. Он сознался в преступлении… Я хочу, чтобы ты убедил Рено в том, что Нессера не надо вешать.

Ред на минутку задумался.

— Хорошо. Я буду защищать парня за вознаграждение.

— За какое?

— Ты сыграешь Иисуса и позволишь Каре сыграть Марию Магдалину.

— Ред, это против моих принципов — играть Иисуса.

— А против моих принципов — защищать парня, нарушившего мои заповеди. Меняемся: принципы — за принципы.

— Не меняю золото на свинец, — сказал я, вставая. — Продолжай свое картежное плутовство.

Когда я повернулся и проходил через дверь, Ред бросил мне вдогонку:

— Подумай же, Джек, и обсуди это с Карой.

Когда я пришел домой, Кара на кухне готовила суфле. Услышав, как открывается дверь, она прибежала встретить меня в библиотеке и я обнимал ее до тех пор, пока подошвы ее ног не начали ласкать мои лодыжки. Только тогда я отпустил ее.

— Ты взволнован, муж мой?

— Это опять Ред, Кара, — я повел ее в кухню, взяв за руку. — Этот пройдоха смущает меня.

Кара придвинула мой стул к столу и налила мне пива.

— Расскажи мне, Джек. Долг жены — ублаготворять любимого мужа.

— Когда Ред и я были соседями по комнате в Мэндэне, наши личностные характеристики были подобраны компьютером, — начал я. — Нам полагалось иметь иметь индивидуальные, но равноценные характеристики, не допускающие ссор. Такая подборка предполагала, что мы не будем действовать друг другу на нервы во время долгого полета, когда окажемся предоставленными самим себе. Иначе у кого-нибудь из нас могла развиться мания преследования, форма космического безумия, когда человек охотится на своего спутника и убивает его. Ред и я были отобраны компьютером, но по временам я думаю, что это — ошибка компьютера.

— Тебе не нравится Ред? — в ее голосе слышалось изумление.

— Конечно же, он мне нравится, но иногда это требует усилий. Я ходил и просил его стать адвокатом Нессера. Это человеческое требование по человеческим побуждениям, разве не так?

— Да, Джек. Ты благороден.

— Что же делает Ред? Он подбирает исполнителей для Пасхального представления. Ему нужен исполнитель на роль Иисуса, который смог бы нести крест и отрастить бороду. И вот он пытается заманить на эту роль меня. Он знает, что нужен мне для защиты Нессера, и потому умасливает меня сыграть Иисуса… И даже добавил прекрасную роль для тебя. Он знал, что ты понравилась мне в роли ангела в рождественской инсценировке. Кстати, он притворялся, что поражен моим сходством с Иисусом. Но ведь никто не знает, как выглядел Иисус!

— А какую роль он предлагает мне?

— Блондинки Марии Магдалины. Воображаешь!? Предполагается, что она танцовщица, которая с первого взгляда так была захвачена Иисусом, что немедленно пускается в пляс. Но послушай еще вот что, Кара. Онхочег провести сцену распятия Христа на поверхности. И мне предполагается волочить крест всю дорогу до вершины холма во время сезона равноденственных штормов.

— Электрические грозы непостоянны на весеннем небе, — сказала Кара, — а в роли Марии Магдалины я была бы рядом с тобой и предупредила бы тебя о приближении грозы. Тогда ведь ты смог добежать до убежища. Я думаю, тебе следует сыграть роль героя пьесы.

— Кара, я недостаточно достоин этой роли.

— Ты вполне достоин играть эту роль. Джек, а вот я недостойна играть Марию Магдалину. Посмотри, как я танцую шимми!

Она затанцевала.

— Кара, прекрати! Это непристойно!

Она остановилась, согнулась под углом девяносто градусов, оперлась локтями о стол и, уткнувшись подбородком в ладони, спросила:

— Но интересно?

— Да, — вынужден был согласиться я.

— Из тебя получился бы чудесный Иисус, — сказала она, — а если бы ты сумел сделать такое же лицо, когда я танцевала шимми, ты отлично справился бы со сценой агонии.

— Кара, я не буду играть Иисуса в пасхальном безрассудстве Реда. Этот человек родился с чувством непочтительности. А ты не будешь играть Марию Магдалину в качестве похотливой танцовщицы. Реду хотелось бы, чтобы я взошел на Голгофу, танцуя кекуок.

— А что такое кекуок?

— Медленный шимми… и со свободными движениям бедер.

— Мой дорогой муж, Джек, ты же сам говорил мне не принимать игру на сцене слишком серьезно. А сейчас ты сам воспринимаешь это слишком серьезно.

— Дело касается души, дорогая.

Кара немедленно вспыхнула, ее глаза загорелись гневом:

— Как только ты не можешь чего-то объяснить, ты каркаешь «душа»! Пока ты не объяснишь мне, почему не хочешь играть Иисуса и не позволяешь мне играть Марию Магдалину — я для тебя не шевельну даже мизинцем.

Вот тут-то я мгновенно постиг природу предвзятости Реда к блондинкам, но сдержал свой гнев.

— Моя концепция в том, что все, что касается Христа — неприкосновенно.

— Тогда выступи со своей концепцией перед планетой и завербуй себе приверженцев. Тогда Ред охладеет к своей пьесе. Или ты предоставишь эту задачу каким-то язычникам с Харлеча, из-за того, что в тебе нет мужества христианина? Или ты боишься электрических гроз больше, чем ваши предки львов Нерона?

В ее рассуждениях что-то было и я вынужден был отступить.

— Ладно, я подумаю об этом после ужина.

— Будь уверен, что подумаешь. И будь уверен, придешь с верным ответом — согласием.

За ужином Кара заговорила со мной только раз и ее молчание было куда ужасней, чем пересоленый суп, пресное суфле и водянистый кофе. Не выдержав возникшего чувства одиночества, я нарочито бодро спросил:

— Кара, дорогая, как ты ухитряешься готовить такое легкое суфле?

— Духовно, — огрызнулась она.

Я сбежал в кабинет, чтобы предаться там самым коротким, зарегистрированным мной, размышлениям. Высказывание Реда о том, что Нессер в качестве приговоренного к наказанию преступника может сослужить службу движению, имело привлекательные стороны с точки зрения политики, и, если Ред не приложит к этому свои лучшие способности, то, как ни кинь, Нессер будет осужден. Чем больше я размышлял, тем больше убеждался, что Нессер должен быть повешен.

Итак, по правде говоря, не было никаких причин играть роль Христа именно мне, за исключением причин, высказанных Карой и се собственного уязвленного самолюбия. А последнее само по себе было достаточной причиной.

Я подошел к двери кабинета и позвал Кару. Она пришла, сохраняя суровый вид.

— Я позвоню Реду, — сказал я, — и хочу, чтобы ты присутствовала при разговоре.

Она не произнесла ни слова, пока я не поднял трубку.

— Ред, я обсудил все с Карой и мы решили сыграть роли, которые ты предложил, в обмен на твои услуги в качестве адвоката.

— Хорошо, — ответил Ред. — Поблагодари за меня Кару.

— Поблагодари ее сам, — сказал я. — Она у меня на коленях. Так оно и оказалось, когда она, подпрыгнув и повернувшись в воздухе, совершила первоклассную посадку на две точки.

По окончании бурной беседы между ними, я снова взял трубку:

— Ред, раз уж я собираюсь стать звездой в твоем опусе, я хотел бы посмотреть окончательную редакцию сценария.

— Ничего не выйдет, Джек. Я не собираюсь создавать культ звезд на этой планете. И не хочу, чтобы каждый совал нос в это дело.

— Ред, я что-нибудь дам тебе взамен за твои незначительные уступки.

— Чего ты хочешь?

— Никаких добавлений или изъятий в диалогах Иисуса, напечатанных красным в Библии, санкционированной королем Иаковом I.

— Разумно.

— Никаких танцовщиц на Последней трапезе.

— Я учту это, как совет.

— Кара должна быть одета в платье той эпохи.

— Даже в сцене, где она танцует шимми?

— Особенно в этой сцене.

— Что еще?

— И без забивания гвоздей в руки. Я повисну на кресте сам. Он прищелкнул языком.

— А это придало бы сцене штрих… Ну, а что ты уступаешь взамен?

— Нессера, — ответил я. — Забудь о нем.

 

Глава двенадцатая

Нессера не забыли.

Барди, Марти и Фиск затягивали судебный процесс, чтобы смонтировать мину, которую они подвели и взорвали под обвинением.

В день возобновления судебного процесса, в помещении суда было девять свидетелей и ни одного характерного. Они прибыли с трех континентов и с отдаленной полярной шапки. Ни один из них никогда не слыхал о Нессере до процесса, но все были связаны с жертвой преступления — Крейлом.

Работник фермы из Университета-10, где он обучался пасти газелей, получил повреждение мозга во время электрической грозы — теперь он снова стал работоспособным, получив мозговую кору Крейла. Рабочий лесопилки, пользующийся теперь левой рукой и правой кистью Крейла. Мочеполовые органы Крейла принесли счастье девочке, по имени Джен, у которой был нарушен гормональный баланс, и которая теперь радовалась жизни в качестве мальчика, названного Джоном. Сердце Крейла продолжало биться в груди старого ученого из этого же кампуса. Таламус Крейла восстановил атрофировавшуюся было от неупотребления способность чувствовать у математика-теоретика, а легкие Крейла продолжали дышать в теле лишайниковеда, отморозившего свои на южнополярной станции-12.

После того, как все свидетели были опрошены, встал Бардо и зачитал письменное показание, заверенное факультетом Биокриогеники. На мой взгляд оно было похоже на прейскурант для домашних хозяек в мясном магазине.

Печень — Би, студентка, Университет-27, Южный континент.

Поджелудочная железа — Форк, капитан сейнера, Креветколовецкая станция-6.

Почка левая — Хен, ученик, средняя школа, Срединный континент.

Почка правая — и т. п.

Каждая часть тела Крейла, вплоть до кончиков ногтей, либо присутствовала здесь, либо была учтена в длинном перечне. Теперь я понял причину длительной затяжки процесса. Бардо, Марти и Фиск тянули до того времени, пока все части Крейла не пересадили в другие живые тела. Теперь я также понял и их ссылки на «предполагаемого убийцу» и «предполагаемую жертву». Крейл жил и здравствовал одновременно на трех континентах, на полярном льду, на поверхности океана и глубоко под водой.

— Не соблаговолит ли высокий суд, — заявил Бардо, указывая на свидетелей, — ввиду того, что сердце Крейла бьется здесь, легкие Крейла дышат здесь, существует также равная вероятность появления потомства Крейла… и вот в связи с тем, что все это в достаточной степени демонстрирует то, что Крейл, фактически, не мертв, не соблаговолит ли высокий суд постановить, что не было совершено никакого убийства, что здесь имеет место ложный суд, и заключенный должен быть освобожден по опознании этих свидетелей, которые, фактически, представляют собой живую предполагаемую жертву предполагаемого удавителя Нессера. Мы вносим ходатайство о прекращении этого дела.

Мгновенно все зрители вскочили на ноги, одобрительно шумя. В течение нескольких недель Бардо, Марти и Фиска до этого дня заводили, ставили и загоняли в безвыходное положение. Весь Харлеч попеременно то насмехался над адвокатами, то оплакивал их, наблюдая за борьбой с трудноопределимыми разногласиями в защите клиента, который вел себя на руку обвинению. Решение о назначении этого трио подвергалось за моей спиной сомнению. Теперь же мое решение было оправдано одобрительными аплодисментами, укрощаемыми непрерывным стуком молотка Рено.

Прозвучал властный спокойный голос Рено:

— Вниманию высокого суда. Ходатайство совета защитников будет рассмотрено членами суда. Суд откладывается до начала лекций по праву, то есть на неделю от нынешнего дня, после чего будет представлено окончательное решение.

Я уходил из зала суда на репетицию, чувствуя за своих студентов гордость с примесью досады, за то, что позволил себя опередить. Снаружи меня остановил Фрик, коротко заметив:

— Комиссар, если эти ловкачи снимут хулигана с крючка, убийство войдет в моду на Харлече. Мы должны сохранить порядок, невзирая на законность!

Мысли о лазейках в законе не оставляли меня до самого гимнастического зала, где по расписанию должна была репетироваться сцена моего прихода в Иерусалим, и все исполнители уже ждали меня. Все были единодушны в том, что если закон последует логике, то Нессер будет освобожден.

Кара в сцене прихода участия не принимала и ее присутствие было необязательно. Мне же ее недоставало, так как я был сильно встревожен как законной, так и духовной стороной результатов процесса, а присутствие Кары всегда успокаивало. Ред заметил мою рассеянность и сократил репетицию, так что я смог поспешить к жене и к сводке вечерних новостей.

Когда я вошел в свою берлогу, телевизор уже начал мерцать. Я тут же позвал Кару, суетившуюся на кухне. Я стоял, следя за экраном, посреди комнаты. Она подкралась сзади и обняла меня, прижавшись головой к спине.

Мне была приятна ее преданность, оставалось только пожелать, чтобы она проявляла больше гражданской заинтересованности, которую она должна была развивать, раз я собираюсь вернуться прокуратором Северного континента. Но мои собственные заботы потонули в текущих делах.

— И теперь планета ждет решения Ревю, — заканчивал диктор. — Следующая неделя принесет самый важный прецедент в короткой истории харлечианской юриспруденции. Ходят слухи, что Рено потребует свидания с учителем Джеком.

Я знал, что слух исходит от Рено. Как только экран погас, я повернулся и обнял жену. С несвойственной ей серьезностью она приникла к моим губам, но при этом не последовало обычного поглаживания моих лодыжек. Удивленный, я отодвинул ее на длину рук и взглянул в зеленые глаза, чтобы посмотреть, не больна ли она. В ее глазах я увидел сдержанную восторженность то ли религиозной исступленности, то ли восторженность беременной женщины. Зная Кару, я понял, что это не религиозная восторженность.

— Моя драгоценная, скоро ты потолстеешь младенчиком.

— Джек, любимый, — разочарованно сказала она, — я хотела первая сказать об этом.

— Ты и сказала, дорогая, своим святым сиянием. Мой ответ понравился и она расцвела.

— Я стану толстой от твоего ребенка, Джек. Толстой, как выброшенный на берег кит, надеюсь, так как хочу, чтобы наш сын был таким же гигантом среди мужчин, как и его отец.

— Нет, дорогая, я хочу дочь, такую же милую и такую же восхитительную, как ее мать.

— Ну, — промурлыкала она, — я не смогу удовлетворить все разноречивые требования. Но настаиваю на том, чтобы у меня не было такой кривоногой девочки, как у Кики. Я согласна на твои синие глаза, но хочу, чтобы у нашего ребенка были мои ноги, волосы и мозг.

В этот момент чаша моего счастья переполнилась бы, если бы не утечка через отверстие, проколотое одним внезапным соображением.

— Когда наступит благословенный момент?

— В конце четвертого или начале пятого месяца. Неопределенность ее ответа вытекала из отсутствия лунных циклов на Харлече, и я быстро подсчитал в уме:

— Кара, это должно произойти в начале пятого, не раньше.

— Скажи это утробному плоду, — засмеялась она.

Я не засмеялся, но прижал ее к себе, чтобы она не заметила выражения моего лица.

— О, моя сладчайшая, — прошептал я, — эти новости призывают к молитвам. Оставь меня одного с моим счастьем, пока не будет готов обед.

Она упорхнула на кухню, а я сел за стол, склонив голову. Основываясь на периоде беременности с первого нашего сближения, беременность в начале пятого месяца только лишь определит семимесячный барьер, квалифицирующий нашего ребенка, как человеческое существо. Любое число четвертого месяца дисквалифицирует младенца и аннулирует наш брак.

Рождение в срок, меньший семи месяцев от зачатия, не только заклеймит нашего потомка, как недочеловека, но наш ребенок окажется свидетельством того, что я занимался скотоложеством. В самом деле, значение всего этого пугало меня больше, чем законное наказание за это. У прокураторов большое значение имеет звание, и место его ребенка будет определено где-то чуть выше собаки и ниже гиббонов, потому что гиббоны являются земными антропоидами.

Следующей проблемой являлся Нессер. Христианство было на краю потери своего Вараввы на Харлече. Нераскаявшемуся грешнику будет дано отпущение грехов не из милосердия, а благодаря хитрости. Строгое выполнение закона угрожало моему дому, моему отпрыску, моему священнослужению.

Что я мог бы посоветовать Рено? Единственный земной прецедент состоялся два века назад и он не подходил моим целям. В нем устанавливалось, что органы умирающего человека могут изыматься до смерти и решение изъять такие органы не является убийством. Кроме того, медицина на Земле не достигла такого состояния, при котором даже корни волос трупа сохранялись для трансплантации.

Я быстро собрался с мыслями, когда секретарь Гэл объявил, что Рено просит свидания.

— Проведи его, — сказал я, стараясь взять себя в руки. Вошел Рено и встал по стойке смирно, пока я не сказал:

— Вольно, Рено. Присаживайся. Бардо, Марти и Фиск забили тебе угловой, так я понимаю. И теперь тебе нужно мое официальное мнение?

— Нет учитель Джек. Мне нужен духовный совет.

Хотя я даже глазом не моргнул, но был изрядно изумлен. Словно Наполеон пришел к Папе римскому.

— По логике вещей, — продолжал Рено, — расчленение не составляет убийства, но в деле Нессер против Университета-36, я чувствую стратегическую необходимость совершить тактическое отклонение и отойти от логики. Если я освобожу Нессера по фактам этого дела, юстиция выиграет бой, но общество проиграет войну.

— Рено, — сказал я, — ты разговариваешь как адвокат, а не как генерал.

Рено игнорировал мою шпильку.

— В лекциях по религии-2 вы часто говорили о душе. Что же такое душа, юридически? Это что-то отдельное от тела?

— Это не что-то отдельное от тела, это что-то свыше и вне тела, — тут я вспомнил, что разговариваю с солдатом, и потому спросил. — Говорил ли вам учитель Ред об esprit de corps военных соединений?

— Часто, Джек. Он очень высоко отзывается о земном Десантном корпусе, который, как он говорит, никогда не сдавался врагам.

— Он прав, подтвердил я. — Это боевые отряды Объединенного Космического Флота, потомки древней Морской пехоты Соединенных Штатов. Их esprit de corps является неотъемлемой частью подразделения и неделимой среди его членов. Однажды в войне на поверхности планеты Марлон подразделения Десантного корпуса были рассредоточены по дивизиям Объединенной Космической армии, и из-за этого были проиграны три битвы подряд. Тогда Десантный корпус был переформирован в единое подразделение со своим собственным командованием и он успешными атаками добился перелома в ходе войны.

Их дух был частью их соединения, как душа является частью целого человека, и этот дух не может быть разделен. Душа есть дух. Так же как у отдельных солдат.

Рено внимательно взглянул на меня и спросил:

— Твоя религия выражает воинствующий дух?

— Разумеется, — ответил я, — моя церковь — воинствующая церковь. У нее имеются военные песни, например: «Вперед, воины Христа». А «Боевой гимн республики» — воодушевляющая маршевая песня.

— Спасибо, Джек, — сказал Рено, вставая.

— Одна просьба, Рено. Если ты найдешь способ повесить Нессера, дай мне два месяца, чтобы спасти его душу для грядущего.

После обеда, Кара и я позвонили Реду, чтобы объявить о предстоящем событии.

— Чудесно, — сказал он. — Когда Кара ожидает ребенка?

— В самом начале пятого месяца, — ответил я.

— При этом выяснится, человек ли она, — сказал Ред, — но тогда можно поставить на тебе крест, как на колонизаторе, если планета будет признана достойной принятия в Мировое братство.

— Но ведь остается еще статья о планетной обороне.

— Не рассчитывай на это… В пятом месяце харлечианского года? А как же быть с ролью Кары? Не можем же мы заставить беременную Марию гарцевать по сцене. Неможем же мы рисковать плодом из-за шимми, не так ли?

— Ни за что, — согласился я. — Кара и не подумает об игре в ее положении, — внезапно, охваченный боязнью и повернувшись к Каре, я спросил ее. — Не так ли, Кара?

— Конечно же, не подумаю, Джек. Материнство — первейшая обязанность преданной жены. Тебе придется одному поддерживать наши семейные сценические традиции.

Неделей позже, в зале суда, Рено постановил, что хотя никакого de facto (по утверждению Бардо, Марти и Фиска) убийства не случилось, Нессер уничтожил личностную целостность Крейла и должен быть наказан по установлениям законов Моисея.

— Глаз за глаз, зуб за зуб, душа за душу, — речетативом произнес Рено. — Таким образом, постановляется, что подсудимый Нессер, через два месяца от сегодняшнего числа, должен быть повешен за шею до его временного умертвления, во время которого его тело должно быть предано в хранилище органов, а душа — под опеку учителя Джека.

Это решение было не хуже соломонова. Бардо, Марти и Фиск получили поздравления за логическую победу от группы обвинителей, а те, в свою очередь, получили поздравления от защиты за официальную победу. В камерах воцарилась атмосфера веселья, разделяемого всеми, кроме Нессера, который был лишен роли первого осужденного и помилованного преступника в современной истории Харлема.

Глядя на удрученного Нессера, я почувствовал христианское сострадание. Я пообещал себе, что если он станет сотрудничать со мной, ему не будет отказано в упоминании в анналах церкви. А я пришел к заключению, что он должен иметь желание сотрудничать со мной. Ввиду того, что его физическая смерть была предопределена, ему ничего другого не оставалось, как выбрать адрес, куда будет взята его душа.

Примирившись с ходом событий, я с определенным рвением заторопился на репетицию. Энтузиазм Реда, проявляемый к пасхальному представлению, оказался заразительным, и я с радостью почувствовал, что своим участием, не только сохраняю святость Слова, но и придаю роли Иисуса такие размеры, каких никакой другой актер не дал бы. Смирение, благоговение и сила духа не принадлежали к чертам, симулировать которые было бы труднее, чем бороду, которую я отращивал. Кроме того, как указал Ред, я мог стать единственным актером, влияющим на историю с того времени, как Джон Уилкс Бутс застрелил Авраама Линкольна.

На репетиции Ред объявил, что Кара отказалась от роли Марии Магдалины и заменяется Тамарой. Эта новость не взволновала меня. Кара получила от Фрика ежедневные доклады, свидетельствующие о моей верности, так что она не должна была ревновать, а бедра Тамары как раз подходили к роли. Когда дело дошло до шимми, Тамара уже стала незаурядной актрисой.

Когда я пришел домой, опять опоздав на передачу новостей, Кару совсем не заинтересовало то, что Тамара стала ее заместительницей в роли Марии Магдалины. Ее мучило решение Рено.

— У меня нет симпатии к Нессеру, — горячилась она, — но Бардо, Марти и Фиск доказали, что никакого убийства не было. А так как убийства не было, где же логика в расчленении функционирующего существа?

— Дело не в логике, — объяснил я. — Скорее дело в юрисдикции. По законам Моисея…

— Месть, вот что ты имеешь ввиду! А не закон, — взорвалась она, с капризной раздражительностью беременной женщины изливая гнев на меня. — Моисей говорит: «глаз за глаз». Ред в курсе по религии-1 говорит: «Не убий, кроме защиты родной планеты». Тогда ты говоришь: «Подставь другую щеку». Так кто же командует в этой вашей библии? Ты, Моисей или Ред?

— Ред не имел никакого отношения к Заповедям, — сказал я, — кроме незначительного добавления о защите своей планеты, за что он ответит передо мной. Эти Заповеди были даны Моисею Богом.

— Теперь ты впутал сюда еще Бота. Почему бы вам всем не собраться и не установить общую линию поведения? Поговорите об этом с Бубо!.. Извини, Джек. Я полагаю, что меня разочаровала нелогичность Рено… Позвони, пожалуйста, в столовую и попроси стюарда разморозить для меня арбуз. Я ничего так не хочу на обед, как свежую и сочную сердцевинку спелого арбуза. И не забудь сказать, что я хочу разрезать арбуз сама. Я целый день мечтаю об арбузе.

— Это потому, что ты беременна алабамским дитем, — сказал я.

Позвонив в столовую, я решил взять микрофильмы о битвах и лидерах Гражданской войны в США, увеличить, отпечатать и переплести, чтобы дать Каре какое-то сидячее занятие на время се беременности. Она бегло читала по-английски, а я бы подчеркнул фамилии конфедератских генералов, которые были моими предками, чтобы она узнала, Какие храбрые гены унаследует наш потомок.

Идя рука об руку с ней в столовую, я был уверен, что, несмотря на расстройство, она уже успокоилась, но три минуты спустя она снова разбушевалась. На доске новостей висело сообщение, напечатанное крупным шрифтом:

В соответствии с советом, данным учителем Джеком, моим официальным советником, сегодня студент Нессер был приговорен к повешению и расчленению за убийство, которого он не совершал.

Декан Бубо

— Этот человек всеми силами стремится достать тебя, Джек! — глаза Кары засверкали. — Он приписывает тебе повешение Нессера, считая, что не передавал тебе достаточных полномочий.

Так думал Бубо! На самом деле — это он повесил Нессера. Когда я вернусь прокуратором Северного континента, Бубо не станет вице-президентом фирмы по испытанию удобств керамического сантехнического оборудования. Он понизил себя до должности начальника мойщиков туалетов.

— Успокойся милая, — сказал я. — Бубо не может повредить мне.

— Не может? Он знает, что решением Рено Харлеч расколот пополам. Этим объявлением он заставит половину Харлеча возненавидеть тебя. На Харлече нелогичность — большее преступление, чем убийство.

— Это не имеет значение, дорогая. У меня есть планы на Бубо.

— Джек, у тебя есть лишь храбрость от глупости. Ты — не ровня Бубо.

В исступлении меня так и подмывало рассказать Каре о Межпланетном управлении колониями, и только логика удержала от этого. Бессмысленно успокаивать страхи инъекциями ужаса, она и так была достаточно сердита на Бубо.

— Успокойся, дорогая, и разрежь арбуз.

— Не буду, — ответила она. — Я не хочу арбуза. Пойди, принеси мне свиную отбивную.

Кара оказалась права насчет раскола Харлеча. В эту ночь паства в церкви сократилась с двенадцати до шести прихожан и на следующий день, прежде, чем началась репетиция, я рассказал Реду об инциденте и потребовал объяснения по поводу его дополнения к Первой заповеди. Ред категорически отказался вычеркнуть фразу «кроме защиты своей родной планеты».

— Эти студенты слишком буквально мыслят и слишком логичны, чтобы принять прямое положение. Если бы Рено не хватило здравого смысла мимоходом использовать в приговоре выражение «временная смерть», он бы сам нарушил Заповедь. И не печалься о пастве. То, что ты говорил Рено той ночью о воинственности и христианском духе, поразило его воображение. Он приказал отряду центурионов быть на сегодняшней проповеди.

Я помнил, что я говорил Рено, и немедленно решил, что темой сегодняшней вечерней проповеди возьму текст «Не мир, но меч».

После этого последовала самая лучшая репетиция за все время. Потом, набросив тунику и повесив рабочий костюм в гардероб, я застыл в минутной молитве о благословении, которое получил и о благословении, которое скоро получу.

В тот вечер, по завершении проповеди, большое собрание, не только кадетов Рено, но и секретных агентов Фрика, присоединившихся к ним, плюс сыщики, воссоединилось со мной в воодушевляющем исполнении «Боевого гимна Республики». После службы Кара, сияя гордостью, запечатлела на моем лбу целомудренный поцелуй (единственное, на что мы могли рискнуть в ее положении) и сказала:

— Джек, муж мой, ты был великолепен, когда подыгрывал восприимчивой публике. Во время твоей проповеди у меня чесались руки схватить копье и швырнуть его в неверных.

После прихода кадетов по кампусу распространился слух, что в церкви Джека произошло какое-то событие, и к кадетам стали присоединяться во все возрастающем числе штатные полицейские с сыщиками и участковыми приспешниками.

Я носился с идеей расширения графика служб, но не желал перегружать Кару, да и Нессер уперся рогом против Слова, не хуже генерала Ли в Ричмонде.

Нессер был ключевым укреплением в затеянной мной битве. Если он продержится до кануна расчленения, то моя зимняя кампания забуксует на месте. Если бы Нессера удалось обратить, я смог бы начать успешное обращение язычников.

Но Нессера не суждено было обратить.

Его глаза сияли от моих описаний рая. Он ерзал, когда я говорил об ангелах, и съеживался перед изображением ада. Было неудивительно, что он боялся ада, учитывая инстинктивный страх харлечиан перед электрическими грозами, но я предлагал ему альтернативу — рай, и его шансы по харлечианской логике должны были возрасти до 55 против 45. С другой стороны, логика могла сдерживать его от бесповоротного совершения выбора. Парень понимал, что он — грешник, морально и юридически, и мог считать свои шансы на рай меньшими, а не равными. Следуя совету Реда, я начал рассказывать о красоте ангелов, и глаза Нессера засияли интересом, смешанным с печалью, что я принял за предзнаменование раскаяния. Деликатное состояние Кары добавило красочности моим рассказам, но к моей чести я ни разу не попытался оказывать давление при помощи анатомии эфирных созданий. Что Нессеру захотелось вычитать из моих слов, это его личное дело.

Совсем другое дело представляли танцы Тамары. Нужно было напрячь всю силу воли, чтобы отвести от нее глаза, когда она танцевала шимми, и распутница чувствовала мое беспокойство. Она добавила к своему танцу новые изгибы тела и па, которые никогда не были бы допущены в древнем Иерусалиме.

Сатир Ред с таким энтузиазмом восхищался се исполнением, что после репетиции Кики ни на шаг не отходила от него.

Сразу же возникла другая проблема. На шестом месяце (по земному времени) беременности Кара принялась вязать кучу длинных чулочек и читать «Битвы и лидеры». Глядя на ее фигуру, я начал сомневаться в том, что теория Реда верна и что скрещение с чужой расой замедляло развитие утробного плода.

И мое беспокойство оправдалось.

За месяц до постановки Пасхального представления, за четыре дня до назначенного срока повешения Нессера, и всего за неделю до того, как беременность Кары перевалила через семимесячный рубеж, я был на утренней репетиции пьесы, без двух финальных сцен. К тому времени моя борода пышно разрослась, отросли длинные волосы, и я приобрел достаточную уверенность в своих актерских способностях, чтобы обсуждать с режиссером ту или иную интерпретацию сцены.

В это утро Ред был раздражен. Иуда задал ему хлопот тем, что переигрывал ухмылки и косые взгляды, что было чрезмерно даже для злодеев О'Хары. Кики играла Матерь деревянно и по веющим морозом отношениям между ней и О'Харой я догадался, что это следствие домашней размолвки. Мы пробились через сцену моего прихода в Иерусалим, отработали сцену в таверне и упорно продвигались к кульминационной сцене Последней Трапезы, в которой Тамара выражает свою любовь танцем.

Наверное, для того, чтобы порисоваться своими чарами перед Кики, Тамара танцевала с таким сладострастием, что привела меня в ужас. Ред раздраженно закричал со своего Стула:

— Прекрати, Тамара! Повтори третье движение снова, но умерь вращение. Я не хочу, чтобы публика начала карабкаться на сцену через рампу. А ты, Иисус Христос! Хватит строить глазки танцовщице. Предполагается, что тебя еще только искушают, но ты еще не стал жертвой.

Рассерженный, отчасти выговором Реда, отчасти самим собой из-за того, что позволил себе увлечься, я утвердился за столом, твердо решив смотреть на танец Тамары исключительно с терпением и состраданием.

Саломея, при всем своем падении, никогда не танцевала с такой непринужденностью, какую продемонстрировала Тамара на просмотре. Мое лицо, имевшее, как мне казалось, бесстрастное выражение игрока в покер, очевидно, спровоцировало ее, потому что ее тело задергалось в ритме африканских барабанов. Мое тело откликалось на трепет ее тела, но лицо ни единым движением не выдавало обуревающих меня чувств. Когда она в изнеможении с последним поклоном склонилась передо мной, отозвался Ред:

— Иуда, взгляни на лицо Иисуса Христа! Вот выражение, которого я добиваюсь от тебя — вожделение, берущее верх над праведностью, когда тебе предлагают тридцать серебренников… Хорошо, Тамара, можешь закругляться. Иди домой и прими холодный душ.

Она нехотя ушла, а меня очень обеспокоило мастерство, которое она вкладывала в танец, и эффект, производимый танцем на публику. Ее танец был лакомым кусочком для любителей танцев и после него мне трудно было играть, даже в сцене Последней Трапезы. Однако, когда солдаты Рима вошли и увели меня, я был уже спокоен и готов ко всему.

Так как я не участвовал в следующей сцене, где Пилат «умывал руки», то с чувством облегчения ушел в свою гримировочную. Тамара не будет танцевать теперь до генеральной репетиции, а к тому времени, как бы ни сбивали с толку сроки и признаки беременности, Кара будет рядом со мной.

В гримировочной я закрыл дверь, сбросил актерский костюм и смыл грим с лица и шеи. Когда, нагнувшись над раковиной, я закрыл глаза, чтобы мыло не попало в них, в сознании у меня вспыхнул образ танцующей Тамары — такой же живой, как на сцене. Я попытался прогнать прочь образ чертовки мыслями о нежном лице Кары, но это противоядие оказалось совершенно недейственным.

Я вытер бороду и шею, причесал волосы и понес костюм в шкаф. Но плотские чувства хитры. Хотя я только что участвовал в воспроизведении освященных событий, мне символически представилось, что я стою перед шкафом на раздвоенных копытах, а на голове прорезались рога сатира. Тогда я опустил голову и закрыл глаза, стараясь изгнать наваждение молитвой. И потому не увидел пальцев, змеей выскользнувших из-за гардеробной занавески, где пряталась распутница. Содом и Гоморра!

Все мое естество и члены моментально возбудились от внезапного прикосновения пальцев проститутки. Затем она прыгнула на меня с ловкостью и прицельностью, свидетельствующей о большой практике. Я отшатнулся, уже охваченный и оплетенный ее ногами в специфическом объятии женщин Харлеча. Ее ноги с хваткой питона замкнулись вокруг меня.

Я пал жертвой ее козней и теперь никакие земные руки не смогли бы разжать тиски ее ног.

— Тамара! — воскликнул я, — За что меня?

— За искусство! — выдохнула она. — Не надо было играть такого похотливого Господа в Пасхальном представлении.

— Вавилонская потаскуха! — закричал я.

— Никогда не была в Вавилоне, Джек. И никогда не захочу там быть.

— Расслабь ноги, шлюха! — снова воскликнул я, но моя мольба не дошла до нее. Тамара уже возбудилась и страсть поглотила ее. Ни на миг не ослабляя железной хватки ног, Тамара танцевала на мне фантастический шимми, вобравший в себя элементы канкана, танго, румбы и ча-ча-ча. В отчаянии я схватил ее за груди, намереваясь помолотить ее головой по столу и лишить чувств, но благоразумие остановило мои руки там, где они были, и пальцы принялись нервно массировать и мять ее груди. При таком возбуждении, в каком она сейчас находилась, удар об стол мог сломать ей шею, и куда бы я тогда Делся с мертвым телом, замкнувшим меня в своих объятиях? Я живо сообразил, что мне придется, как голому самцу, мчаться по туннелям Харлеча с ношей, торчащей перпендикулярно передо мной. А затем придется постоять при температуре ниже нуля в криогенном морге, пока работники морга не рассекут Тамару на устранимые куски. И если бы я даже выдержал холод, ее ухажеры предъявят мне иск и ни один судья не примет во внимание мои оправдания в том, что я сопротивлялся насилию. Я буду осужден на вечную смерть, так как ни один харлечианин не сможет использовать ни одного из моих органов.

Итак, осторожность удерживала мои руки на ее грудях до тех пор, пока Тамара не удовлетворила свое желание и не соскользнула на пол, где и легла хныча у моих ног. Я уложил ее на диванчик за занавеской, повесил костюм Христа, надел тунику и пояс, расправил занавеску, чтобы укрыть Тамару от взглядов нечаянно забредшей сюда уборщицы. Тамара тихо плакала и, если мой ограниченный опыт на Харлече имел какую-то цену, будет плакать еще долго-долго.

Полностью одевшись, я вышел в коридор. За дверью никого не было, но в воздухе чувствовался запах мускуса. Здесь совсем недавно стояла особь мужского пола.

И тогда я вспомнил, что Фрик снабдил меня тенью, и что Кара ежедневно читала рапорты о моей деятельности. В таких делах моя жена была женщиной недоверчивой. Покрывшись холодным потом, я с места в карьер понесся по туннелю в полицейский участок. Если я не ликвидирую сегодняшний рапорт до того, как его прочтет Кара, через четыре дня я буду завидовать душе Нессера, потому что тот ад, в котором будет мучиться Нессер, покажется курортом, по сравнению с тем, который мне устроит Кара.

 

Глава тринадцатая

Фрик читал рапорт, когда я влетел к нему, и его лицо было белее, чем мое.

— Фрик, как комиссару, мне не хотелось бы использовать незаконное влияние, но этот рапорт должен быть уничтожен.

— Джек, этот рапорт был уничтожен раньше, чем был написан, но не из уважения к вам, а в целях защиты университета. Вы нужны нам как комиссар. Но не рапорт волнует меня. Мы собирались подготовить вам железобетонное алиби… Слушайте: вы пришли сюда полчаса назад и пошли к Нессеру. Кстати, он о вас спрашивал. Все это время вы давали ему духовное утешение. Я подделал дежурный журнал, чтобы все соответствовало.

— Но зачем алиби, если ты уничтожил рапорт?

— Тамара. Она — больтунья и непременно проговорится. Нет, не Каре. На это у нее хватит рассудка. Но среди женщин пойдут сплетни. Мы подготовили вам прикрытие, чтобы превратить сплетни в ложь.

— Фрик, я сделаю так, как ты наметил, но и ты не будь в заблуждении. Я невиновен. Я даже думал подать на нее в суд за изнасилование.

— Я-то поверю, Джек, но не судья. Изнасилование — одно из правонарушений, которым никакая особь женского пола не может предаться, не оставив вещественных доказательств… Позвони Каре. Скажи ей, что ты поймал Нессера на уловках, а я честно верю, что так и было. Говори спокойно, естественно и затем иди к Нессеру.

Спокойные нотки в голосе Кары уверили меня, что все будет хорошо, и я успокоился, когда она фыркнула по поводу моей задержки с возвращением домой.

— Что, алабамцы всегда борются за проигранное дело?

— Но, дорогая, я же духовный советник парня.

— Этот парень не нуждается в духовном советнике, — бросила она. — Ему нужна ножовка и поездка на другой континент без возвращения обратно.

Нессер расхаживал по камере, когда я пришел к нему. Лицо у него осунулось, но в глазах была решимость.

— Проповедник Джек, я размышлял о христианстве. Так как Декан деканов умер за мои грехи, я не хочу умереть, не оплатив долги. Но вы не прояснили одну тему. Это касается ангелов, о которых вы говорили. Хороши ли они в половом сношении?

После события с Тамарой мне легче было вести с ним торговлю.

Спокойно, но твердо я ответил:

— Половые сношения в Раю отсутствуют.

— Хорошо, — сказал он. — Тогда окрести меня.

— Значит, ты подразумеваешь, Нессер, что в Раю ты не захочешь сношений?

— Более, чем уверен, Джек. Мое тело ведь останется здесь. Иначе, я предпочел бы Ад.

Пользуясь оловянной кружкой в качестве чаши, я покропил парня и провозгласил его первым обращенным на Харлече. Я ушел в изумлении, оставив его стоять на коленях, и вернулся в участок. Дежурному я сказал:

— Позвони телекомментатору и скажи ему, что сегодня Нессер, «харлечианский висельник» был помазан в христианскую веру учителем Джеком и его душа теперь готова к Раю… И забери его чашку.

Если бы я поторопился, то опоздал бы домой всего лишь на несколько минут, но я шел не спеша, чтобы побыть некоторое время наедине со своими мыслями. Мое телесообщение поможет развеять то недоброжелательство, которое Бубо создал вокруг меня по поводу приговора, вынесенного Нессеру, а обращение Нессера станет важной победой над силами зла. Обращение послужит темой завтрашней проповеди «Контратака на силы зла».

К тому времени, как я пришел домой, первые телесообщения уже прошли и Кара поздравила меня.

— Ну, теперь ты посвятишь мне больше своего времени, а Бубо укоротит свои руки.

— Да, — ответил я, садясь на диван рядом с ней, — а как ты чувствуешь себя?

— Немного раздутой, — улыбнулась она, — а так — все хорошо.

— Ты продержишься еще неделю?

— Я могу сдерживаться восемьдесят часов.

Кара не поняла сути моего вопроса. На Харлече мужская особь, ответственная за беременность, редко интересовалась условиями женщин и их самочувствием, и для Кары было внове встретить мужчину, ответственного за ее самочувствие, вплоть до сочувствия ее утренней болезненности. Деторождение на Харлече трактовалось столь же легковесно, как и само зачатие.

— Мамочка, ты чувствуешь, как бьется ребенок? — спросил я. Мои приставания иногда доставляют ей удовольствие, иногда же чем-то ее задевали; сегодня это ее задело:

— Если это дитя забьется, у мамы появится новый объект забот.

— Дай мне знать, если я понадоблюсь тебе, — сказал я. — А я пойду готовить завтрашнюю проповедь.

— Ну, конечно же, сегодня ты мне не понадобишься. — улыбнулась она, пошлепав себя по животу.

Когда поздним вечером я растянулся на постели рядом с Карой, повторяя в уме уже написанную проповедь, меня внезапно озарило, что я совершенно забыл о Тамаре. В самом деле, я напрочь забыл об этой женщине.

Утром меня разбудил телефон. Я мягко скатился с постели и взял трубку в библиотеке, заметив, что на поверхности было восемь часов.

— Учитель Джек слушает.

— Джек, это Фрик. Десять минут назад в камере повесился Нессер. Он оставил для тебя записку, в которой объясняет, что уходит раньше срока, потому что нет смысла задерживать рейс.

— Куда он направился?

— На Небеса. Он свил веревку из своей туники… Джек, эта затея с Раем дурно пахнет с точки зрения принуждения законными методами…

— Оставь теологию, Фрик. Где тело?

— Взято криогениками для использования.

— Позвони в морг и попроси главного анатома подержать тело целым до моего прихода. Затем позвони в больницу, пусть пришлют через двадцать минут к моей квартире носилки и доставят мою жену в морг.

— Она мертва, Джек?

— Нет, она жива. Направляйся к моргу и возьми с собой восемь патрульных и одного сержанта. Будь в полной форме и надень эполеты.

— Что будет, Джек?

— Нессер умер христианином и я собираюсь отслужить заупокойную службу. Я хочу, чтобы ты тоже присутствовал.

— Есть, Джек.

Ред был еще у себя дома, когда я, наконец, дозвонился к нему. Он одобрил заупокойную службу, как проявление студенческой солидарности и пример земной симпатии.

— Я приду туда с Рено и отрядом центурионов.

Я повесил трубку и вернулся в спальню. Моя суета разбудила Кару и она сонно спросила:

— Что-нибудь случилось, дорогой? — Да, случилось. Повесился Нессер.

— Ох! Тебе приготовить завтрак или ты поешь в столовой?

— Только не сейчас, дорогая. Мне нужно пойти помолиться на похоронах парня.

— Зачем?

— Я — пастор этого парня. И я хочу, чтобы ты тоже присутствовала, как жена пастора.

— В качестве действующего лица?

— В качестве действующего лица я бы тебя не звал, в виду твоего положения. Но в качестве жены священника, согласно ритуалу, тебе положено присутствовать.

— Конечно же, Джек. Мне нравятся земные ритуалы.

— Это печальная церемония, любимая. У тебя есть черная туника и вуаль?

— Вуаль?

— Ну да. Такая сеточка.

— Здесь нет ни одной. А на лососевой ферме — сотни…

— Ладно, тогда придумай что-нибудь по части черной туники. Я покидаю тебя, чтобы сделать нужные приготовления, но пришлю за тобой носилки. Они прибудут через двадцать минут и отвезут тебя в морг.

— Я предпочла бы пойти в морг пешком.

— Но это же ради твоего здоровья, дорогая.

— Хорошо, мой любимый муж. Но предупреди, чтобы меня высадили снаружи хранилища.

— Предупрежу, дорогая.

Я отправился прямо в морг и перед смотровым окном установил аналой, который я намеревался использовать как кафедру. Я вкратце объяснил главному анатому цель моего визита. Он вошел в хранилище и распорядился подкатить операционный стол с Нессером к смотровому окну. По моему предложению, главный анатом выстроил своих четырех помощников в ряд за телом Нессера, словно пажей, поддерживающих мантию. В своих черных термических скафандрах они были немного похожи на вампиров, но их вид был весьма эффектен.

По разговорной трубе распорядитель сказал мне:

— Я могу дать вам двадцать минут, учитель Джек.

— Этого будет достаточно, — ответил я.

Я торопливо набросал несколько фраз, в которых просил человеческого прощения для мертвого, за его нравственную неустойчивость, и божественного милосердия у Высшего Суда. Пока я готовился к службе, вереницей вошли полицейские, а за ними последовали Ред и его центурионы. Собрались все, кроме Кары, у которой, по видимому, возникли трудности с одеванием туники.

Кара нужна мне была только как символический штрих и я знал, что руководителя анатомов беспокоила затяжка церемонии, поэтому я повернулся и дал знак, что готов начать заупокойную службу. Положив для контроля часы на аналой, я коротко описал жизнь Нессера такой, какой она была мне известна, и сказал о его искреннем содействии; все это должно было попасть в юридические и гражданские анналы планеты.

Поглощенный свои панегириком, я все же заметил, как вошел курьер декана и что-то сказал Реду. Ред немедленно ушел, а курьер декана остался. Одет он был соответственно случаю, но его присутствие поколебало мое самообладание. Если Бубо готовил какой-то трюк, то он, конечно, выбрал неподходящее время для этого. Чтобы приглушить в своих мыслях мирские заботы, я, наконец, заговорил о том счастье, которое Нессер получил в связи с его обращением. Я потратил на панегирик немного больше времени, чем планировал, так как тянул время до прибытия Кары. Но теперь она определенно запаздывала и я был вынужден начать молитву.

Ради Фрика, на протяжении молитвы я подробно остановился на грехе самоубийства. Моей целью было показать начальнику полиции, что осужденный преступник не мог избежать наказания совершением самоубийства. С другой стороны, в назидание генералу Рено, я превознес парня за отважную воинственность, которая вела его к лобовой атаке райской цитадели. Так как напряжение способствует обращению присутствующих, я долго и громко молился, чтобы безграничное милосердие распространилось на душу Нессера.

Ходьба по политическому канату в процессе молитвы требует дальновидного и тщательного взвешивания каждой ссылки, так что молитва длилась дольше отведенного ей времени. И все же, когда после слова «аминь» я поднял глаза, Кары еще не было.

Тогда я повернулся благословить останки Нессера и обнаружил нарушение в связи между главным анатомом и мной. Он дал мне двадцать минут, очевидно, не от начала панихиды, а от моего прихода в помещение. Когда я повернулся дать сигнал, что начинается панихида, он явно счел это как сигнал для начала расчленения. И пока я вел службу, ничего не ведая о том, за моей спиной полным ходом шло расчленение. Поэтому, когда я повернулся, чтобы благословить бренные останки Нессера, все что оставалось от Нессера, — а это было что-то вроде его внутренностей, — раскладывалось по контейнерам служащими морга. И мне пришлось благословить все это.

С серьезностью, присущей событию, я медленными шагами вышел из помещения, ведя за собой процессию из присутствовавших на панихиде. Внутренне я был раздражен. На этой — самой важной в моем священнослужении службе — не присутствовал самый близкий помощник священника.

Когда мы вышли наружу, Рено поздравил меня за отличную синхронизацию службы с расчленением, а Фрик проявил чрезмерную дотошность.

— Ваша служба прояснила несколько моментов, которые волновали меня. Значит, вы думаете, что душа Нессера проникнет за ворота рая?

— Есть два направления мыслей, касающихся самоубийств, — ответил я. — По мнению приверженцев Реда, Нессер должен быть помещен в чистилище, навсегда вне досягаемости ворот… А где Ред?

— Он поговорил с курьером декана и ушел.

Я обернулся. Забытый курьер стоял, ожидая у двери.

— Ты принес мне сообщение, парень?

— Да, учитель Джек, если церемония окончилась. Учитель Ред сказал мне, что надо подождать, пока она не окончится.

— Да, окончилась.

— Ред просил передать вам, что он пошел вперед, чтобы объяснить Каре, почему вы опоздаете.

— Объяснить Каре? А где Кара?

— В больнице, Джек. Меня направил врач сообщить вам, что Кара по дороге в морг на носилках разрешилась от бремени четырехфунтовой девочкой. Роды были легкими.

Я долго стоял столбом в ужасе и шоке. Оставалось еще три дня до конца четвертого харлечианского месяца. Каре не удалось перевалить через роковую черту. Наш ребенок не был ребенком. Чем же он был? Теленком, щенком, ягненком или зайчонком? Как называется детеныш кенгуру?

Я повернулся и сломя голову (с точки зрения старших харлечиан) понесся в больницу.

Сиделка с невыразительным лицом пожилой харлечианки встретила меня в регистратуре.

— Я должна найти номер палаты Кары, учитель Джек, я только что заступила на дежурство.

Пока она рылась в картотеке, мое внимание было привлечено огромным объявлением, окантованным черной рамкой, на доске около регистратуры. Довольно большими для афишной доски буквами оно гласило:

Сегодня повесился студент Нессер, последовав совету учители Джека, его духовного наставника.

Декан Бубо

— Шестая дверь налево, — сказала сиделка.

У входа в палату Кары мне понадобились все мои драматургические способности, чтобы разжать кулаки и зубы и сменить гнев на выражение счастья. Когда я вошел, Кара повернула голову и слабо улыбнулась.

— Джек, мой любимый, я понесла на носилках.

Закудахтав, я взглянул на младенца в ее руках, и кудахтанье перешло в глухой безрадостный смех, который вырвался из горла поднимающимися волнами близкой истерии, но мне удалось взять себя в руки. С одного взгляда на рыжий пушок на голове малютки и расеелинку на подбородке я понял как следует классифицировать животное. Эта девочка была козленком — отпрыском козла.

Во время беременности, Кара, должно быть, читала не те исторические книги. Для познания генеалогии младенца она, должно быть, вместо «Битв и лидеров Гражданской войны в США» читала «Анналы ирландских революций». Юридически, я стал отцом ребенка О'Хары.

Общеизвестно, что самой величайшей опасностью для космонавта является другой космонавт. Глядя на дитя Реда в руках жены, я почувствовал любовь к невинному ребенку (кто бы упрекнул ребенка за его гены?) и горечь за распутницу, в чьих руках покоилось дитя, и в глубине этих эмоций я почувствовал зарождающийся жар одержимости, пугающей тех, кто никогда не испытывал се, бедствие более ужасное, чем космический экстаз — мания преследования.

Этим актом бесчестного поведения любовник Ред возбудил во мне страстное желание убить его.

— Разве наш ребенок не прелестен, Джек, мой любимый?

— Это прелестный младенец, — согласился я, — но он не мой, да и вообще он — не ребенок.

— Почему, Джек? — с внезапной тревогой взглянула она на меня.

— Чтобы быть признанным членом моей расы, ребенок должен быть продуктом семимесячной беременности, как минимум, или одиннадцатимесячной, как максимум. Ты не дотянула до квалификационного порога на три дня. Юридически, наш брак с тобой аннулируется, а сам младенец становится главным свидетельством скотоложества.

— А что такое скотоложество?

— Это юридический поступок, наказуемый не менее, чем шестью месяцами тюремного заключения, но не более двух лет, и вменяемый тому, кто копулируется с низшими видами животных.

— Тогда я с радостью приму свое наказание из-за тебя, Джек, мой любимый, если в тюрьме со мной будет ребенок.

Невинность ее широко открытых глаз и очарование наивности больше не вводили меня в заблуждение.

— Такой проступок не может быть вменен на основе настоящего свидетельства, потому что этот ребенок не от моего семени, распутница, — сказал я.

При этих словах она села, глаза ее вспыхнули:

— Как ты можешь говорить такие слова, мой кривоногий муж? Я никого не любила, кроме тебя. Когда я достигла возраста половой зрелости, на рыбоферме не было ни одного парня, готового для размножения. Ты был моим первым учителем и моей единственной любовью, так как ты был созерцателем, как и я. Эти пальцы никогда не трогали ни одного харлечианина. И не называй меня распутницей, косоглазый Джек, или я сожму тебя в объятиях так, как тебя никогда не сжимали раньше.

Ее ярость и неподдельное негодование заключали в себе веру, если не истину, но я обратился к фактам:

— Эти огненные волосы, этот раздвоенный подбородок — они О'Хары, а не мои.

— Если это ребенок О'Хары, — сказала она, — значит он — девятимесячный и получился случайно.

— Такие вещи не происходят случайно, — резко заметил я. — Либо ты отдавалась, либо — нет.

— Я не отдавалась, — простонала она, бросившись лицом на подушку, плача и колотя руками по постели.

Чтобы случайно не досталось ребенку, я взял его с постели на руки. И хотя его мать была лгуньей и распутницей, малютка была, в самом деле, восхитительна.

Убаюкивая младенца, я медленно покачивал его из стороны в сторону, напевая:

Малышка открыла свои зеленые как нефрит глазки и улыбнулась мне земной улыбкой — теплой и светлой, а ее крошечные ножки зашевелились и потыкались в мое лицо. Ее прикосновение захватило меня так же, как это делало прикосновение ее матери. Я заворковал с ней и она загугукала в ответ. Ей не было еще одного дня от роду, а она уже завоевала мою любовь — ну, и что ж? За исключением волос и раздвоенного подбородка, дитя-то ведь было Кары, которую я взял в жены, к добру или худу. Теперь мне нужно взять дитя; воспитать его по своему подобию и никогда ни единое слово по-гэльски не должно осквернить ее крошечные губки.

Когда, в конце концов, я оторвал глаза от нее, Кара приподнялась, опершись на локоть, и глядела на меня с выражением удовольствия и изумления.

— Ты воркуешь с моим ребенком гораздо лучше, чем с ребенком Кики.

— Нашим ребенком, Кара. Что значит сперма в сопоставлении с твоей замечательной яйцеклеткой? По законам Бога и мужа, ты — моя жена, и я объявляю эту девочку моей дочерью, несмотря на безудержность со стороны ее матери.

— Твои глаза поют для меня, Джек.

— И твои поют для меня тоже, — ответил я.

— Они запели бы громче, если бы ты объяснил мне, что означает «безудержность»?

— В данном случае, — разъяснил я, — это означает добрачную неспособность сдерживать желания.

— Но я никогда не испытывала желания, пока не встретила тебя, — настаивала она.

— Кара, — сказал я. — Я не позволил бы Реду жениться на моей сестре, но я не могу поверить и в то, что он — насильник. Этот ребенок — его семени.

— Значит, это фальшивое семя, — вспыхнула Кара, — любовник Ред не имеет никаких прав на нашего ребенка и я отказываю ему. Ред даже не возбуждал меня.

— Значит, ты признаешься в связи?

— Я не могу признаться в связи, потому что не знаю, что это такое, но если это означает то, что я участвовала в классном опыте, проводимом учителем, тогда я признаюсь в этом.

— В каком еще опыте?

— На первом семестре, — объяснила она, — я изучала курс по любви, ухаживанию и бракосочетанию на Земле. Ред просил добровольцев для демонстрации части, касающейся супружеских обязанностей, — вдруг глаза ее засветились воспоминанием. — Понимаешь, Джек, я люблю играть в постановках. Ред выбрал меня, потому что, как он сказал, блондинки бывают податливыми, и он сказал, что я была очень естественна в роли, совсем как земные блондинки.

Ярость охватила меня при этих словах. О'Хара, похититель невинности, совратил девственницу для классного опыта. Животное должно умереть и я должен назначить себя его карателем. Следующее сообщение на информационной доске должно стать предупреждением для всех будущих донжуанов на Харлече:

«Сегодня любовник Ред был умерщвлен мстителем Джеком за моральный вред, наносимый климату Рая».

— И ты не чувствовала никакого пыла, Кара?

— Я чувствовала больше пыла от гинеколоскопа доктора… И я скажу это режиссеру Реду — ведь он во все, что делает, вкладывает немного реализма, — и в подтверждение она опустила взгляд на ребенка. — Вот дитя и не голубоглазое.

— Наше следующее дитя будет голубоглазым, — пообещал я.

— Разве это не будет прелестно, Джек? Рыжеволосая девочка и голубоглазый мальчик! — внезапно ее глаза затуманились. — Но ведь тебя не будет рядом со мной, когда родится наш сын; ты же скоро должен вернуться на Землю.

— Нет, Кара, — решительно сказал я, — я остаюсь на Харлече.

— Ты позволишь Реду вернуться одному?

— Нет, дорогая. Если Ред вернется без меня, твоя планета вскоре будет кишеть земными солдатами, разыскивающими меня, как дезертира, а солдатам предназначено убивать всех, кто не носит их формы.

— Как же они найдут тебя здесь?

— Они восстановят трассу полета Реда по корабельному курсографу.

— Тогда разрушь корабль.

— Не смогу. Он защищен от лазеров и любых взрывчатых веществ, известных на Харлече.

— Ты не должен уничтожать учителя Реда. Тебя повесят, потому что это незаконно.

— На Земле есть неписаные законы, гласящие, что мужчина может убить другого мужчину за соблазнение его жены.

— Но ведь я не была твоей женой, когда Ред проводил опыт. Это случилось двумя месяцами раньше, чем мы поженились. Почему бы тебе не вернуться на Землю с Редом, а потом прилететь опять, как ты планировал раньше?

Я заерзал, отчасти из-за замешательства, отчасти из-за опасения, что придется отложить преследование Реда. Мания преследования — это психическое расстройство. Не мог же я поставить свою жену перед фактом, что она замужем за сумасшедшим.

— В таком случае, моя дорогая, я смогу вернуться сюда только завоевателем, под руководством губернатора, назначенного Земной империей. Лучше умереть одному человеку, чем вашим людям стать рабочим скотом Межпланетного управления Колониями.

Вот все и вышло наружу! Наименование МУК было выдано инопланетянам, но это больше ничего не значило, так как я тоже стал чужим. Этими словами я связывал свою судьбу с Харлечем.

Кара почувствовала мою серьезность, потому что ее голос стал мягче.

— А что такое Межпланетное управление колониями, Джек?

— Это капиталовкладывающее отделение Всеобщей земной страховой компании, — выпалил я, — которая владеет всеми активами планеты. Когда-то на Земле было много наций и войны между ними угрожали прибылям компании. И вот компания начала брать на себя расходы по содержанию правительств, ради монополии страхового бизнеса, взамен слегка увеличив страховые взносы.

Я быстро объяснил ей, как слияние земных правительств принесло Земле мир.

— Но у компании остались те же проблемы расширения капиталовложений, — рассказывал я, — поэтому она распространила свое влияние на Космос. Бывшее Управление межпланетными исследованиями было возведено в статус министерства и ему были поручены внепланетные капиталовложения. И вот оно стало Межпланетным управлением колониями. Ред и я — офицеры Объединенного космического флота, подчиненного МУКу.

Затем я объяснил ей функцию МУКа — освоение и эксплуатация планет. Лицо ее при этом приобрело прежнее отсутствующее выражение.

— Ты должен превратить планету студентов в рабочий лагерь?

— Ради тебя я превратил бы ангелов Небес в демонов Ада… Но это не так плохо. Вашим людям, как жителям цивилизованной невоинственной планеты, были бы назначены сниженные страховые взносы.

— Это отличие, очевидно, дается не совсем даром, — сказала она. — Как бы сильно ни любила я тебя, но я не принесла бы твою планету в жертву учености. А разве нельзя ввести Харлеч во Всемирное братство?

— Нет, — ответил я, — потому что у вас нет военной обороны. Земле придется сделать вас подмандатными и затратить большие суммы, чтобы защитить вас от мародеров. Кара задумалась, а потом спросила:

— А откуда возьмутся эти мародеры?

С прозрачностью разоблачаемого знания мой ответ вышел одновременно из сердца и из губ:

— С Земли!

Кара чуть улыбнулась, потянулась и взяла мою руку.

— Будь со мной всегда, Джек, но не убивай Реда, пока мы не поговорим с тобой попозже. Теперь же дай мне поспать. У меня были трудные роды и я устала.

— Курьер Бубо говорил, что роды были легкие.

— Для ребенка — да, но не для родителей.

Веки ее опустились, я поцеловал ее в лоб и вышел. Ее последнее требование лишь упрочило мое решение. Я знал, что на Земле при искусственном осеменении имя доноров держалось в тайне от матерей из опасения, что они могут предаться любви с отцом ребенка. Но Реду О'Харе никогда не придется требовать ни капли любви. Мой накал повышался от предвкушения конца его нездоровой деятельности.

Мания преследования для больного вовсе не неприятна. Я дрожал в пылу ярости, когда шагал к станции метро, с расслабленными мышцами и настороженными чувствами. Я снова стал студентом высших курсов, направляющимся на теннисный корт и играющим с самой хорошенькой девушкой на курсе, когда в поезде, идущем к футбольному полю, мой здравый смысл оживлял лица юношей, едущих со мной. Когда я вышел на поверхность, вдыхая сырой от тающего снега воздух, и проверяя — чисто ли небо, я затрусил к кораблю; активность возбудила во мне приподнятое настроение.

Наконец-то Ред преподнес мне самый желанный подарок — моральное оправдание его убийства. Наши жизни сплетались для этого заключительного действия с того самого момента, как он обманом вытурил меня с нижней койки в Мэндэне. Напряженность увеличилась, когда он втравил меня в драку с военными полицейскими. Затем этот рыбоед осквернил храм брата Бена своей гэльской тарабарщиной и только он оказался способным перефразировать Заповеди, населить проститутками Вифлеем и устроить распутные танцы на Последней Трапезе.

Я жаждал жертвоприношения и кровавого искупления!

Теперь запруда прорвалась, Selah, и моя душа очистится в водах потока. Похоть была его трагическим недостатком. Его доступность спровоцировала изнасилование меня Тамарой в гримерной, а теперь он еще оказался отцом моего ребенка. И пока этот Антихрист из графства Мит не будет сожран победоносным Львом из Алабамы, лев не должен пастись со своими агнцами в мире на пастбищах Небес.

Забывшегося в ликовании, меня чуть не поразило прокатившимся заградительным огнем молний, но я успел запрыгнуть на рампу космического корабля и вскарабкаться по трапу в склад оружия на четвертой палубе. Туда я собрал все оружие, имевшееся на борту корабля — два лазерных ружья и два пистолета, и засунул их в рюкзак. Затем я настроил систему охранения корабля на уничтожение, с управлением дистанционно по сигналу передатчика тревоги, вделанного в хомутик на ремне, надетом мной поверх туники. Чтобы предотвратить кровопролитие невинных, я настроил систему так, чтобы она реагировала на тело с верхней конечностью красно-рыжего цвета и с температурой 36,8 градусов Цельсия.

Когда я снова выбрался на рампу, молнии уже исчезли, небо было молочно-белого цвета, а прошедший шторм оставил хлопья мокрого снега, прилипшего к ветвям деревьев, что придало рощам вид красочной Рождественской открытки. Шагая вперевалку по снегу, с мешком за плечами, я настолько почувствовал себя почти Санта-Клаусом, что даже стал напевать на мотив рождественского гимна:

Я сошел с ума? Возможно. Но я никогда не испытывал такой радости. Только одно маленькое горе омрачало мое счастье — мне хотелось бы, чтоб и О'Хара мог разделить мою радость по поводу его близящейся кончины.

 

Глава четырнадцатая

Вернувшись в квартиру, я спрятал в стенной шкаф оружие, кроме пистолета, который засунул в портупею, и перешел по туннелю в квартиру Реда. Как я и ожидал, его не было дома, но он оставил мне записку у своего секретаря. Я развалился на его софе и прочитал:

«Дорогой Джек. В то время, как ты читаешь это письмо, я буду далеко.

Имей в виду — я не убегаю. Я хочу дать тебе время успокоиться, чтобы у тебя выросло и окрепло желание простить меня и между нами не произошло ничего такого, в чем бы потом не пришлось раскаиваться тому, кто останется один.

Кара беспорочна. Лицо ее обеспокоило меня, когда ты знакомил нас, но, видимо, ее лицо не задержалось в моей памяти. Вид младенца напомнил мне о ней и я могу уверить тебя, что между нами ничего не было, Кара любит тебя и считает тебя отцом ребенка. Пусть продолжает так думать. Мое собственное родство с ней было клиническим, и насколько я правильно припоминаю, в высшей степени односторонним.

По правде говоря, я надеюсь, что, когда пройдут шторма, мы вернемся следующим летом на Землю друзьями поставим в покое эту планету. Но сейчас я даже рискнуть не смею заговорить о трубке мира между нами.

Всегда твой Ред.

P.S. В качестве Иисуса Христа ты стал бы звездой. Может ты найдешь в своем сердце силу продолжить постановку о Крестных муках. Она останется в памяти харлечиан навсегда. А мы с тобой исчезнем».

Я свернул письмо, спрятал его в карман туники и встал. Разговаривая с секретарем, я небрежно бросил:

— Мне хотелось бы, на случай, если он позвонит, оставить для него сообщение. Скажи ему, что он — жертва заблуждения. Мой дед был рыжий.

От Реда я пошел к Бубо. Когда я подошел, стоящий у дверей центурион в черной форме встал по стойке смирно.

— Втяни живот, солдат! — одернул я парня. Он повиновался.

— Для преторианской гвардии ты слишком неряшлив, — вспыхнул я. — А ну, поглядим на твою строевую подготовку. Напра-во! Энергичней, солдат! Вперед, шагом марш!

Он замаршировал. Чуть пройдя за ним, я воскликнул:

— В ногу, считай шаг!

— Ать-два, ать-два… — запел он.

Когда его голос затих в удалении, я повернулся и вошел в канцелярию, направляясь в приемную Бубо. Управляющий делами встал, преграждая мне путь.

— Учитель Джек, в приемную декана без разрешения входить запрещено.

— Сынок, — сказал я, — я здесь — уполномоченный Земной империи. Твои правила ко мне не относятся.

Нагнув голову, словно боксер, я протиснулся мимо него и рывком открыл дверь в кабинет декана. Там, за столом сидел Бубо и что-то черкал на листе бумаги. Когда я вошел, он поспешно сунул листок в ящик стола, но я успел заметить, что он играл сам с собой в «крестики — нулики». Без звезды на тунике его можно было принять за учителя — так похож был его кабинет на мой и, когда он заговорил, в его голосе слышалось совсем не начальственное хныкание.

— Вам не положено входить таким образом. Вы нарушаете мой ореол власти. Где мой центурион?

— Можете оставить в покое ваш ореол! — рявкнул я. — А ваш гвардеец к этому времени проходит, наверное, мимо станции метро… Бубо, я приказываю вам разослать во все кампусы, деловые и производственные участки всепланетное обращение с требованием отказать в доступе к столовым рыжему, косоглазому и кривоногому землянину.

— Учителю Реду?

— А кому же еще! Я хочу, чтоб его арестовали и доставили сюда, в Университет-36, ко мне — его командиру, для суда за нарушение Устава Флота.

— Вы его повесите? — в глазах и голосе Бубо угадывалась алчность.

— Повешение — слишком легкое наказание для ублюдка, — разъярился я и вот тут-то совершил грубейшую юридическую ошибку века, — я хочу распять его на кресте.

— Конечно, учитель Джек. Обращение будет разослано немедленно.

Обращение было разослано немедленна Как раз, когда я добрался до полицейского участка, Фрик, его сержант и два полицейских стояли у телетайпа.

— Комиссар, это всепланетное обращение потрясет планету. Ред — интернациональная личность.

— Что только поможет нам сцапать его, — сказал я. — Разошли всех своих свободных людей. Подготовь ордера на арест и допрос и обыщи все уголки и щели в этом кампусе. Особое внимание удели женским общежитиям и туалетам. Но в палату Кары в больнице офицера в форме не посылай. Пусть женщина-полицейская оденется в форму сестры и разместится в палате.

— Мы найдем его, комиссар.

— Помните, он не вооружен, но опасен. Он дерется кулаками, а не ногами. К тому же он умен.

— Я устрою засады вокруг квартиры Рено, — сказал Фрик. — Он может постараться связаться со своими высшими чинами.

— Хорошо, — сказал я. — Когда арестуете его, поместите его в тюрьму и позвоните мне.

— Джек, к утру он будет в моих сетях. Когда мы перекроем станцию, его единственным спасением останется космический корабль.

— Он не пойдет к космическому кораблю, — ответил я Фриксу.

— Мы поймаем его, — сказал Фрик. — Это будет суд века. Фрик был студентом. Как его учитель, я не мог принудить себя подавить его энтузиазм, объявив ему, что над Редом О'Харой суда не будет.

Из полицейского участка я направился в регистратуру и отменил все лекции Реда. Ввиду того, что постановка Крестного шествия не входила в учебный план, я не мог ее отменить, да и не следовало этого делать, но я отказался от личного участия в начинаниях О'Хары вполне демонстративно — пообедав с Карой в больнице, я пошел домой и побрился.

Утром пришла домой Кара с маленькой Джэнет и в квартире воцарилось подлинное счастье. Джэнет осветила нас своей красотой и очаровала воркованием и бульканьем. В конце концов, дитя есть дитя, и это маленькое существо не несло ответственности за своего прародителя по мужской линии. К тому времени, как она разберется в таких вопросах, Ред О'Хара уже давно будет пребывать лишь в памяти Харлеча.

Но к утру Фрик еще не обнаружил Реда. В полдень он мне докладывал:

— Подозреваемый, должно быть, покинул кампус сразу. Но мы разослали всепланетное сообщение и он слишком заметен, чтобы долго оставаться необнаруженным.

— Неплохо было бы установить слежку за Кики, — предложил я.

— Джек, — обиделся Фрик, — я установил слежку за Кики сразу же, как начались розыски. И за Тамарой… — и он перечислил имена еще двенадцати женщин — всех награжденных орденом Святого Георгия.

Я поблагодарил Фрика за оперативность. Несколько позже мне позвонил студент Реда, помощник режиссера в Пасхальном представлении:

— Учитель Джек, учителя Реда нет и вас нет. Я могу обойтись на репетициях без Реда, но не могу обойтись без вас.

— Тебе придется обойтись без нас обоих, — ответил я ему. — Ред не вернется, а у меня высокая температура, и надолго. Замените меня другим актером. У Рено серьезная внешность и он вполне подходит к этой роли.

Даже в моем возбужденном состоянии я понимал, что дальние цели были сейчас более важны, чем когда-либо. Смерть Реда навсегда связала бы меня с Харлечем, даже если бы я и не пришел к такому решению, а ведь мне еще предстояло очистить планету от атеизма. Кроме того, при занятости Рено в представлении, будет меньше опасность того, что бразды студенческого правительства будут захвачены военной хунтой, а не Фриком, как хотелось мне.

Ред исчез, проглоченный необъятной системой туннелей Харлеча. Фрик был в смущении и замешательстве. Он пристроил хвосты ко всем, кто хоть когда-нибудь имел дело с Редом, а к концу первой недели он установил наблюдение и за этими сыщиками. От декана Бубо вышел эдикт — не кормить Реда. Его лицо было известно всем на планете, а его фигура привлекала внимание в туннелях на расстоянии мили, и тем не менее, никто о нем не сообщал.

В конце концов, Фрик решил, что Ред выбрался на поверхность и погиб от электрической грозы. Логически это было единственное заключение, которое мы смогли вывести. Я уже почти готов был принять эту гипотезу, как вдруг, через десять дней с момента исчезновения Реда, я получил по пневмопочте письмо.

«Я знаю, что никто из твоих дедушек не был рыжим, так как твоя мать показывала мне ваш семейный альбом».

По обычаю Харлеча на письме не было никаких почтовых отметок. Оно могло быть послано с любого континента, или из соседней квартиры. Это указывало только на то, что Ред жив и имеет контакты со своим секретарем.

Из письма было ясно, что его главное намерение состояло в том, чтобы подчеркнуть узы нашего общего земного происхождения и сыграть на симпатии упоминанием о моей матери. Мое возбуждение возросло еще больше. Я похлопывал по пистолету в кобуре портупеи и ждал благоприятного момента.

Дома мы больше о Реде не упоминали. У Кары была Джэнет и книги, у меня — курсовые лекции и священнослужения. Я дважды побывал на репетициях в гимнастическом зале, чтобы дать Рено несколько наставлений, как сохранять на лице духовную безмятежность. Механик, обслуживающий сцену, как оказалось, соорудил систему проводов, протянутых от знамен центурионов, чтобы помочь Рено нести крест на вершину холма около футбольного поля. В течение этого периода я часто просыпался очень рано, не отдохнув от возбуждения, и выскальзывал из постели, стараясь не разбудить Кару. Я подходил к стенному шкафу, брал лазерное ружье и бродил по туннелям спящего кампуса в поисках кривоногого обманщика. Холодный металлический ствол охлаждал возбуждение и мне стало нравиться ощущение от поглаживания изгибов ложа. Пистолеты — для женщин. Лучший друг мужчины — ружье.

Я вполне отдавал себе отчет в том, что существует лишь ничтожный шанс того, что я наткнусь на Реда, хотя для него это было самое подходящее время подобрать пищу из мусорных баков или незапирающихся столовых. Но активность давала выход моему настойчивому желанию бродить и поддерживать возбуждение на уровне, необходимом для убийства. Я продолжал охотиться, пока, однажды ночью, не выжег дыру в окне соляриума, когда выстрелил в собственное отражение.

Если Кара и знала о моих ночных блужданиях, она ничем этого не обнаруживала. Как хорошая жена, каковой она и была, она отдалась домашним проблемам, которых прибавилась с момента появления Джэнет. У Кары было дитя, у меня был Ред, и мы были очень счастливы. Даже мое священнослужение шло хорошо. Моя страстная проповедь на похоронах Нессера нейтрализовала эффект фальшивого сообщения Бубо, и Рено вменил центурионам, в качестве сезонных священников, распространять Слово подругам кампусам. Мои собственные службы в церкви по восьмым дням недели часто проводились сезонными проповедниками, если я был занят в это время мирскими делами.

Между тем приближалось время проведения Пасхального представления. Харлеч приближался к равноденствию. На поверхности уже таял снег. Руководитель сцены закончил декорации, была успешно проведена генеральная репетиция и на вершине холма в беспорядке были разбросаны пластмассовые черепа и кости. Планета, приведенная в трепет Рождественским представлением, теперь ждала кульминационной пьесы с такой же алчностью, как дети Земли ожидали вторую серию «Зеленого стрелка из лука» или «Опасные прелести Паулины».

По счастливому случаю, который я считал не совсем подходящим, день весеннего равноденствия приходился на шестой день — харлечианский эквивалент Страстной пятницы 135, в период академических каникул между семестрами. Кара, Джэнет и я решились на семейный выход в соляриум, взяв с собой портативный телевизор. Я не позволил выйти моей семье на поверхность, но с нашей удобной точки, всего лишь в четверти мили от холма, мы сможем воочию увидеть финальную сцену распятия с балкона.

Маленькую Джэнет приподняли, и она была больше восхищена голубым небом и дальним видом моря, чем телевизионным экраном. Из-за того, что пьеса начиналась в предвечернее время, чтобы создать сценический эффект в последнем акте вечерними тенями, Джэнет устала и заснула у материна руках на середине пьесы.

Честно говоря, это было волнующее представление. Драки удалось найти верные штрихи негодяя в портрете Иуды. Оставшись без влияния Реда, отчего исчезла его манера бросать косые взгляды, он, вместо того, чтобы крутить усы, стал нервно теребить бороду. Кики в роли Марии была божественна. Странно, но шимми Тамары в начале Последней трапезы, как оказалось, скорее подчеркнуло, а не уменьшило, торжественность сцены, хотя Кара фыркнула при виде того, что она назвала неуместным танцем. Рено вел роль как по-писаному и во всей части представления, игравшейся под поверхностью, прозвучала лишь одна фальшивая нота. Когда Пилат выдавал Иисуса толпе, на центурионах, охраняющих его, были черные шлемы преторианской гвардии Бубо, тогда как солдат заслона играли кадеты Рено.

Это была незначительная ошибка. Я видывал и худшие в кино на Земле, но такие технические погрешности тревожили мое чувство соразмерности. Возможно, так было запланировано Редом в качестве дани тщеславию декана. Насколько я помнил, на генеральной репетиции преторианской гвардии не было.

Вдруг я вспомнил замечание Реда о том, что солдаты декана принимают приказы только от самого декана. Ред, со своим чувством реализма, не позволил бы смешать черную форму вместе с зеленой формой кадетов. Единственным способом, которым можно было добиться участия преторианцев Бубо в представлении, являлся приказ Бубо, но Бубо совершенно не интересовался драматургией.

Я размышлял над этой проблемой, когда зрители перемещались из подземного зала на устроенные на поверхности трибуны вблизи холма. Чтобы сохранить непрерывность представления для телевизионных зрителей, Драки вписал в пьесу сцену с Вараввой и стражниками, когда Варавва узнает, что он будет освобожден в тот день, в который будет казнен Христос. Это была виньеточная сцена, но в ней присутствовал пафос и я был весь поглощен этой сценой, когда камеры переключились на толпу фарисеев на поверхности, и я повернулся к натурной части представления, наблюдаемой из обсерватории.

Мы с Карой решили взять спящее дитя и вместе с ним выйти на балкон, чтобы лучше видеть действие.

Снаружи стояла великолепная погода. Ни облачка не омрачало небо кончающегося дня, а температура воздуха была благоприятной. Странно, но я был убежден, что погода продержится еще пятнадцать минут, нужных для финальной сцены, прежде чем небо потемнеет и толпа в ужасе побежит с Калварии.

К этому времени времени толпа на поверхности, сдерживаемая центурионами, протянулась вдоль всего пути следования крестового шествия и в этой толпе покачивался крест, высоко поднимаемый рыжебородым Рено, с помощью проволок, протянутых от штандартов солдат, эскортирующих его.

Затем из толпы появилась согбенная фигура Христа, реалистично подкашивающаяся под бременем креста. Один раз он упал и что-то сильно сдавило мне сердце так, что даже перехватило дыхание. Когда Христос падал и вставал, штандарты преторианцев даже не шевелились.

Теперь я понял значение преторианской гвардии. Они были там по приказу Бубо, по приказу, который они должны были беспрекословно выполнить, а я ведь потребовал от декана, чтобы Ред был распят на кресте.

Это Реда О'Хару собиралась распять и моя мания исчезла от перспективы остаться одиноким при виде другого человеческого лица.

— Кара, это же Ред, одурманенный «порошком послушания»! Бубо убьет его, если я не успею добраться до него первым!

Я повернулся и помчался к нижней рампе, проклиная себя за то, что не послушался предчувствий. Под поверхностью до вершины холма было около мили. К тому времени, как я прибуду, они уже вобьют гвозди и, несомненно, преторианцев проинструктировали образовать каре, чтобы отогнать меня. Но им не было известно о том, что я ношу лазерный пистолет.

Оружие, которое я предназначал для Реда, послужит ему защитой. Придется применить поражающий огонь, но мой товарищ будет спасен. И если мне придется выбыть из игры в соответствии с моими собственными правилами, на моей стороне будет самый лучший защитник на Харлече.

Я бежал, проклиная буквальное мышление харлечиан, и, хоть я и ругался, страшная ирония ситуации потрясла меня. Реду хотелось в этой сцене реализма. Та самая преторианская гвардия, которую он назначил для Бубо, подчиняясь дисциплине, которую навязал сам Ред, вобьет гвозди в его же ладони.

Неудивительно, что я не нашел Реда. Его содержали в священных камерах декана, поили, кормили и пичкали сильными дозами «порошка послушания», о котором когда-то упоминала Кара, чтобы приготовить его к этому ритуальному жертвоприношению. Никто не подумал обыскать эти камеры, так как в сознании харлечиан они были табу.

Никогда туннели Харлеча не казались мне такими длинными. После вечности иссушающих легкие усилий, я добрался до пустого сейчас футбольного зала и промчался вдоль него к длинному пандусу, ведущему наверх. Но прежде, чем я его достиг, на пандус с верхнего выхода вылился рассыпающийся поток объятых паникой харлечиан. Река мертвенно-бледных лиц, объятых древним ужасом, разливалась по пандусу — на поверхности бушевала электрическая гроза.

Опустив плечи, я врезался в этот поток, расталкивая харлечиан, разбрасывая легковесных существ направо, налево и прямо вверх.

— Электрический шторм! — вопили они, но я не внимал их крикам. Встречный напор толпы замедлял мое продвижение, пока сообразительный ум харлечиан не подсказал им решение — они начали перепрыгивать через меня. Тогда я стал двигаться быстрее под дугой свистящих тел, подпрыгивающих вверх, и освобождающих мне путь.

Свод из тел надо мной поредел и изменился. Шорты и туники быстроногих студентов уступили место промежностям пожилых жителей, развевающимся одеждам переодетых актеров и, наконец, черным юбкам преторианцев, несущихся без оружия, которое они бросили наверху.

— Трусы! — завопил я пробегающим и перепрыгивающим гвардейцам Бубо. — Вы оставили свое оружие!

Но они бесстыдно бежали в панике, и я вспомнил, что их копья увенчаны металлическими наконечниками, а металл притягивает молнии к себе.

Внезапно на пандусе, кроме меня, никого не осталось. Вход в пятидесяти метрах от меня обрамляли яркие вспышки молний. Вспомнив преторианцев, я немного задержался, чтобы вынуть лазерный пистолет из кобуры, и отшвырнул его в сторону. Продолжая бежать, я отстегнул поясной пульт и тоже отбросил его.

Я — землянин, самый храбрый из богом задуманных существ; у меня не было вечности ужаса, настраивавшего меня против молний, но, уверяю вас, доктор, мне понадобилось собрать всю свою волю, чтобы заставить себя броситься из туннеля в шипящий свет грозы. Но когда я ступил из устья пещеры в грязь, образовавшуюся от дождя, я обнаружил, что бросился на хвост направляющегося на юг скоростного поезда. Полоса молнии прошла.

Скользя и пошатываясь, бормоча молитвы и дыша озоном, я направился в темноте к холму. Когда я ступил на подножье холма, по мере того, как струи испарений рвали облака в клочья, чернота светлела. Постепенно мерцание заката вновь заняло свое место, возникла и потухла молния на юго-западе. Теперь, в пробившемся солнечном свете, я поднял глаза на Голгофу. Креста на вершине холма не было.

Я понял, что случилось. Распятие было сделано из выдержанного дерева, а его сухая древесина была пропитана окислами железа. Ред был пригвожден к громоотводу, распят и сожжен. Все, что осталось от Реда и креста — это кучка золы, осевшая на дне ямки, оставшейся от основания креста и сейчас наполненной водой.

Я продолжал передвигаться к кресту по грязи, чавкающей под ногами. Мне осталось лишь отдать последние почести моему товарищу — христианские похороны. Когда я добрался до вершины холма, облака унеслись к восточному краю горизонта, и солнце, повисшее над морем, посылало на вершину холма лучи параллельно поверхности. При этом свете я отыскал ямку от основания креста. На другой стороне ямки светились два огромных, отмытых от крови Реда дождем, гвоздя, которыми прибивали руки О'Хары. Перед ямкой лежали четки Реда.

Пальцами ног я подхватил гвозди и сбросил их в яму с бульоном из золы; ступней нагреб могильный холмик над останками Реда, утрамбовал пяткой и придал нужную форму подошвой ноги. Затем большим пальцем ноги поднял четки и уложил их на верхушке могильного бугорка.

— Ecce homo, — произнес я.

Вот был человек, вознесшийся выше ангелов, и, да, отец моего ребенка; человек, чья душа связана навсегда с моей, но не мэндэнским компьютером, а более глубокой дружбой — разделенными друг с другом радостями, разделенными друг с другом наказаниями, разделенными мечтами и разделенной любовью. И такой великодушный человек умер так по-дурацки!

Я громко выкрикнул рвущиеся наружу слова душевной муки:

— Мария, Матерь Божья, пребудь же ты теперь с ним в час его смерти. Аминь! — и начертил на могиле крест. Так стойкий закоренелый методист отслужил похороны католика.

Я пошел прочь от креста, прочь с освещенного солнцем холма в тень места, ставшего для Реда Голгофой, в тень, окутавшую меня, словно покров. Несколькими метрами ниже пятка моей ноги наступила на пластмассовый череп, который был смыт дождем вниз и увяз в грязи. Глядя на ухмылку мертвой головы, я лицезрел Истину: по дуге пространства я прошел с Редом всего лишь маленькую часть его мирской жизни. О'Хара же завершил бесконечный круг, замкнув его на началах нашего духа, в Стране Пластиковых Черепов — технологической Голгофе!

Не сознавая этого, я развратничал с Богом в мэндэнских домах похоти, тузил этого Бога в вытрезвителе мэндэнской кутузки; я крался с ружьем за помазанником божьим по туннелям Харлеча и невольно был использован последним Иудой, как инструментом предательства святого О'Хары. Мои грехи были тяжки, но я не был сыном греха.

Иуда никогда и нигде не потратит свои сребреники. Шагая по туннелю, я поклялся Земной империей, что декан Бубо умрет.

По дороге домой я зашел в таверну и заказал пуншевую чашу, чтобы почтить память ирландца способом, который он высоко оценил бы, а также, чтобы привести в порядок расстроенные нервы. На этот раз в таверне было полно народу, но я никому не позволил бы занять стул, на котором сидел Ред в тот раз, когда мы планировали ниспровержение Бубо. Я принялся за четвертый стакан, когда включился телевизор и началась передача новостей. Диктор, студент с искаженным горем лицом, говорил о смерти Реда, прочувствовано расхваливая «этого дальнего странника, пришедшего из отдаленной галактики с планеты, называемой Земля, и принесшего нам искусство драмы и давшего нам дар смеха. Но его смерть окутывает какая-то тайна. Командующий центурионами Рено обещает провести расследование. Даже короткие ноги учителя Реда донесли бы его до безопасного убежища в туннеле… Минуту внимания. Мы прерываемся для передачи специального сообщения из канцелярии декана Бубо…»

Несколько минут стояла тишина, а затем лицо диктора сменилось изображением напечатанного на бланке бюллетня, текст которого гласил:

По совету моего советчика по праву и законам учителя Джека, сегодня на вершине холма у футбольного поля был распят на кресте за земное преступление — совращение супруги учителя Джека — учитель Ред.

Декан Бубо

На экране снова появился диктор, с минуту он казался потрясенным новостью.

— Совращение супруги, харлечиане, это мимолетный флирт с чьей-либо возлюбленной, не более достойный порицания, чем распитие чашечки с другом. И за это преступление был погашен свет, который озарял весь Харлеч!

— Я выпил бы по этому поводу, Мак, — обратился я к бармену.

— В этом баре, Джек, ты исчерпал свой лимит, — ответил он.

Я оглянулся и первый раз увидел взгляды харлечиан. Огромные, ничего не выражающие глаза — а под ними рты, открывающиеся и закрывающиеся в немом «мэ-мэ-мэ», которым они выражают сильнейшее возбуждение. Я почувствовал себя единственным экспонатом в воздушном пузыре, окруженном водяной средой с рыбами, встал и вышел — не в страхе, а в замешательстве.

Итак, больше не было «нас» против «них». Остались «они» против «меня». Только Кара, одна на всем Харлече, знала, что я был невиновен, но Кара не могла защитить меня от такой враждебности. Я должен был завершить последнее поручение, чтобы навсегда после этого покинуть Харлеч, но прежде всего я должен проститься с женой и ребенком.

Еще у двери приемной я услышал бубненье молящихся, исходящее из церкви и, когда я открыл дверь, помещение было заполнено верующими. Проповедь, посвященную Страстной пятнице вел мирской священник адвокат Бардо, в этот момент заканчивавший заупокойную. Стоя за коленопреклоненными верующими, я услышал заключительные слова:

— И мы просим твоего благословения ради Реда. Нет Господа, кроме Господа Моисеева и Ред — пророк его.

— Подожди, Бардо! — воскликнул я. — Ред не был пророком. Пророком был Иисус Христос.

— По закону, — ответил Бардо, — мы не можем принимать свидетельств, основанных на слухах, но мы все знаем, что Ред умер на кресте, а он рассказывал нам только о Моисее. Вот поэтому мы — последователи еврейской религии… Так что, иди, Джек. Тебя ждет Кара.

Со спутанными мыслями я вошел в кабинет. Теперь на Харлече нужно сделать гораздо больше, чем убить Иуду. Ловкачи адвокаты применили законы о свидетельских показаниях к Ветхому Завету и юриспруденция преобразовала мое христианство в иудаизм. Я должен был восстановить Слово в его первозданном виде, прежде, чем покинуть Харлеч, а времени у меня было мало. Сплошная неразбериха!

Внутренне, я понимал, что надо сделать, но как? Я намеревался возвести О'Хару в святые, но не мог сопоставить его со Святой Троицей, в частности сейчас из-за того, что эти язычники урезали Троицу до Двоицы.

Из-за моей оплошности Бубо уничтожил Реда телесно. Теперь дух Реда должен быть изгнан с Харлеча. Я один понесу ответственность за эту вторую смерть, но Каре придется стать инструментом моей цели.

Кара ожидала меня перед дверями библиотеки, в возбуждении расхаживая перед дверями. Она даже убрала в спальню кроватку Джэнет, чтобы было больше места для хождения. Когда я вошел, она повернулась ко мне лицом.

— Итак, Иуда, ты вернулся!

— Иуда? Ты же знаешь, что я пытался спасти Реда.

— Ты же торопился добраться до него раньше, чем люди Бубо захватят его?

— Я торопился спасти его от людей Бубо, — запротестовал я, встревоженный тем, как она медленно открывала и закрывала рот, словно глотала кислород. — Кровь Реда — на руках Бубо, а не на моих.

— Ты утвердил решение администрации.

— За это я ответственен не более, чем сам Ред, научивший преторианцев повиноваться и отдавший их под командование Бубо. Поверь, моя дорогая…

— Поверить тебе, набожному обманщику? Тебя раскусили по твоим действиям, и именно они привели к его смерти.

Ни одна из моих проповедей не вызывала такой страсти, как эта, исказившая облик жены. Она пригнулась и напряглась, как животное, готовящееся к прыжку, хватая ртом воздух, чтобы насытить бешено бьющееся сердце. И эта страсть была вызвана памятью о человеке, который был обманщиком по существу, до мозга костей, одураченным более ловким обманщиком, чем он, и который был фактически совратителем. Надо было без промедления и безоговорочно покарать дух Реда.

— Дорогая Кара, — начал я, — ты же, конечно, не станешь на колени перед потворщиком, соблазнителем…

— Кто ты такой, чтобы обзывать Реда, ты, проповедующий лицемер, гардеробный потворщик, бессовестный волокита, изменник! У меня есть рапорт на тебя и эту твою вихляющую бедрами Тамару, — и она похлопала по документу на моем столе.

Итак, эту страсть вызвала не одухотворенность, а недоразумение, вытекающее из рапорта, к тому же официально аннулированному.

— Дорогая, — сказал я, — мной овладели против моей воли. — Лжец! — прошипела она. — Сейчас ты нарушаешь направо и налево заповеди Реда, а он умер за нарушение одной. Так умри, рогоносец!

Я находился в позе увещевания — руки опущены вниз ладонями наружу, как вдруг она прыгнула, обвилась ногами вокруг меня и прижала мои руки к бокам. Ее ноги, ручки чаши моей единственной настоящей любви, теперь сдавливали меня мертвой хваткой питона, в то время, как ее когда-то любимый голос хрипел:

— Попытайся поласкать мои груди, ты, подонок с Земли, животное с планеты обезьян.

Ее ноги медленно, но неуклонно сдавливали меня. Я чувствовал, как локти вдавливаются в грудную клетку. Мои ноги стали неметь, ее ноги пережали мою главную аорту. Скоро и руки приварятся к телу. Но она не приняла во внимание фатальную изобретательность моей расы.

— Расслабь ноги, Лилит, — выдохнул я, — или я сделаю дитя Реда сиротой.

— Снова лжешь, — прошипела она. — Нас двое на Харлече, которые знают, как ты беспомощен в ногах женщины.

Сзади находился мой стол. Я, примериваясь, шагнул вперед, быстро напрягся, и резко наклонив верхнюю часть туловища, стукнул ее головой по кромке стола.

— Расслабь сейчас же ноги, — выдавил я из себя, — или от следующих ударов ты умрешь.

В последнем порыве гнева она сломала мне нижние ребра, но все же ослабила хватку и, скорчившись, упала у стола.

— Уходи, — сказала она. — Прекрати осквернять дом Реда.

— Я ухожу, — ответил я, — но раньше, чем я покину эту планету, я отдам два приказа и один из них касается лично тебя.

Я подошел к телефону, поднял трубку и набрал номер Фрика. Ответил сержант.

— Соедините меня с капитаном полиции Фриксом, — приказал я.

— Шпик и интриган Фрик освобожден от должности, — ответил голос, — и приказом генерала Рено назначен на керамический завод-21 на Южном континенте.

— А кто говорит?

— Бек, — ответил голос. — Первая центурия, третья фаланга, лазерная батарея восемь, Харлечианской всепланетной оборонной артиллерии.

Я в ошеломлении повесил трубку, понимая, что теперь осталась только одна запись, только мой отчет, который еще надо будет сделать. На протяжении двух часов произошел государственный переворот, Фрика выгнали, а из его кадров создали всепланетные оборонительные силы. Пока я возился с уголовными проступками, Ред пустил в трубу капиталы Главного управления капиталовложений Земли, совершив военное преступление — он научил этих язычников военному искусству на гимнастических занятиях.

Не спуская взгляда с Кары, я повернулся и, шатаясь, вышел. Ноги стали свинцовыми, а сердце ледяным, когда я, спотыкаясь, брел по своей церкви, а теперь харлечианской синагоге, в которой ничего не осталось, кроме иконы Иисуса, висящей за все еще освещенным алтарем. Я окинул все прощальным взглядом и увидел, что они пририсовали на иконе рыжую бороду.

Обруган, презираем и отвергнут!

Потеряна навсегда моя девушка с зелеными, как нефрит, глазами. Заблудились овцы под игру на дудке своенравного пастуха. Туннель передо мной устремлялся как стрела в безграничность, а стены его сжимали меня лязгающим резонансом отчаяния. Теперь я знал, что должно быть сделано и как, и только праведность моей цели поддерживала меня после шока от последнего объятия Кары.

По странности, перед входом в канцелярию Бубо не было часового. Возможно, он дал им отдых после сегодняшней работы, или, возможно, он навсегда распустил их, понимая, что они никогда больше не понадобятся. Так или иначе, но Бубо был прав, и я из предосторожности потянулся за своим лазером. Портупеи на месте не оказалось. Оглушенный горем, я забыл подобрать пистолет и ремень с пультом при входе в туннель. Ну, да ладно. Я смогу задушить тварь после того, как она послужит моей цели.

Бубо не было во внутреннем кабинете, поэтому я толкнул дверь и вошел в библиотеку. Бубо сидел на высоком табурете перед верстаком, а в библиотеке не было книг. Стены были уставлены стеллажами с метлами, швабрами, банками с краской, гаечными ключами, отвертками и обтирочной ветошью. В центре комнаты находился компьютер, укрепленный на консоли. На Бубо был замасленный комбинезон и он раскладывал пасьянс, пользуясь колодой земных карт. Уборщик Бубо только поднял глаза от карт, когда я вошел.

— Вы, земляне, не перестаете нарушать мой ореол власти. Разве вы не знаете когда наступает время подавать в отставку?

— Один из нас учил вас в поте лица, — сказал я, заглянув ему через плечо. Девятка бубен лежала под десяткой черв. — Вы хорошо использовали Реда, пока он прятался у вас, — добавил я. — Вы научились даже жульничать.

— Для меня это не жульничество, — ответил Бубо. — Как глава администрации, я только меняю линию поведения, применительно к новой ситуации.

— Как главный наладчик, вы имели в виду, самопрограммирующегося компьютера, который делает вас таким же бесполезным, как… — я запнулся, подыскивая подходящее слово для выражения моего неуважения к власти.

— …соски у борова, — завершил Бубо, — что является конечным продуктом эволюции администраторов.

— Я еще так далеко не развился, — сказал я, — и все же немного понажимаю на клавиши, — и, не спуская глаз с его выражающей безразличие спины, я сел на табурет перед монитором.

— Вам не полагается касаться этих клавиш, — сказал Бубо. — Таково табу.

— Мертвец не боится табу, — возразил я. — С помощью этой машины я пошлю сообщение с вашим изображением, говорящим о том, что Ред и я были военными разведчиками, несущими информационный и рекогносцировочный дозор по приказу военных сил Земной империи.

— Вы уничтожите ореол славы Реда, — сказал Бубо. — Я слышал, что студенты возводят его в нечто вроде полубога. И центурионы убьют вас согласно Первой заповеди. Они не разрешат вам покинуть Харлеч с тем, что вы узнали… Я не отклоняюсь от вашей логики?

— Такова уж логика. Они после моей смерти поймут, что я говорил правду.

— Вы облегчаете мне дело, — проговорил Бубо, тасуя карты. — Вы, земляне, не хотите вовремя уходить в отставку.

Вот так я понял, что вплоть до этого момента мной управлял человек, который уничтожил Реда О'Хару. Несомненно, он заложил мое изображение в машину и занес мои движения заранее. Только одно тревожило меня, когда я нагнулся над пультом компьютера: откуда он мог знать, что я оставлю лазерный пистолет в туннеле?

Бубо с видом провинциального шулера тасовал карты, когда я наклонялся над пультом.

— Внимание, весь Харлеч! — выстукивал я на клавиатуре и проверяя текст по дисплею. — Да будет известно всем, кто поклоняется святости пророка Реда, что сегодня я получил полное и добровольное признание учителя Джека, приводимое ниже: Я — учитель Джек, пришел на планету, известную ее жителям, как Харлеч, в компании с учителем Редом, неся с собой не мир, но меч…

Это было последнее, что я вспомнил. Пятка харлечианина, прятавшегося в спальне Бубо, обрушилась на мой затылок.

 

Глава пятнадцатая

Меня разбудила возникшая в голове пульсация такой интенсивности, что, казалось, трясется все тело. «Вот это затрещина!», подумал я, но когда открыл глаза, перед ними все равно продолжали плясать звезды. Я попытался поднять руку, чтобы протереть глаза, и обнаружил, что руки парализованы.

Прошла целая минуту, пока я не распознал конфигурации созвездий и понял, что звезды — настоящие. Когда же я увидел визирный волосок маркера, подползающий к Млечному Пути, я понял, что тело дрожит от вращения гиростабилизатора. Отсюда следовало, что руки не парализованы, а прижаты гравитационными замками к пилотскому креслу звездного корабля.

Меня запускали в космос.

Чтобы убедиться в этом, я опустил глаза и увидел панель управления. Согласно счетчику, истекали последние двадцать секунд автоматического отсчета. Подняв глаза к смотровым иллюминаторам, я увидел болтающегося зеленого клоуна Реда О'Хары. К животу клоуна была приколота розовая полоска. В слабом свете, исходящем от панели, я успел прочесть следующее сообщение:

Сегодня учитель Джек был изгнан с Харлеча за нарушение неприкосновенности кабинета декана.

Декан Бубо

Затем включились планетарные двигатели и мои глаза провалились вжелудок.

Когда я услышал, как щелкнули гравитационные замки, освобождающие меня, то освобождение было лишь теоретическим. Бубо спешил выставить меня вон, так как подъем с планеты происходил при постоянном ускорении, достигшем восьми g, отчего я стал весить чуть меньше тонны, и я вспомнил замечание Реда: «Этой штукой я могу протаранить барьер Минковского достаточно быстро, чтобы вернуться на Землю до свадьбы и, таким образом, все переиначить… если только твои кишки смогут перенести высокие ускорения».

В тот момент меня тревожили не столько внутренности, сколько позвоночник, но он выдержал мой вес не сломавшись, и я понял, что Бубо еще не выиграл. Наша игра продолжалась и я, в свою очередь, мог изменить правила, чтобы приспособиться к изменяющимся событиям. Как только заработали регуляторы и перегрузки постепенно снизились, я вытащил счетную линейку, чтобы проделать некоторые новые расчеты, не прибегая к компьютеру.

Я вознамерился вернуться на Землю раньше, чем покинул ее, и вычеркнуть экспедицию Адамса — О'Хары.

В идеальном случае это делается так. Если вы улетите при постоянном ускорении в 1g, а вернетесь при постоянном ускорении в 2g, то сядете в тот же самый день, в который стартовали. Но это идеальный случай. Никто не собирается приземляться где-либо при постоянном ускорении в 2g. В континууме всегда найдется точка, где вы превратитесь в антисвет и нарушите одновременность. Можно пробуравиться сквозь солнце неповрежденным, потому что послезавтрашний день станет позавчерашним днем. Преобразовывается коэффициент Лоренца.

Вот тут-то я и сделал первую ошибку.

Когда я вынул счетную линейку, ускорение все еще было равно 2g, а я забыл ввести поправку для счетной линейки, сократившейся из-за коэффициента Лоренца. Когда я рассчитал коэффициент замедления по геометрической зависимости, и ввел поправку на время, проведенное на Харлече, я получил в результате 3,2g, при которых вернусь на Землю вовремя, чтобы предотвратить миссию. Но я получил этот результат на линейке, а на самом деле результат соответствовал 4,1g.

И хотя я не учел поправку, ее учел корабельный компьютер.

Итак, я довел ускорение до 3,2g и откинулся в кресле. Я считал вес моего тела равным 300 килограмм, что оказалось на 83 килограмма меньше действительного. Относительно полный, онемевший и счастливый я расслабился, но не настолько, чтобы мог попрыгать со скакалкой при весе 383 килограмма, и ждал момента преодоления барьера.

Большие планы и ничтожные результаты!

Я вошел в зону Минковского так быстро, что не увидел там ничего, кроме серого расплывшегося пятна с ультрафиолетовыми и инфракрасными оттенками. Как только я изменил систему отсчета, мой вес сильно возрос. Раны в боках все еще болели, и боль передалась на желудок. Но хуже всего было с глазами. От того, что они деформировались, боковое зрение стало ужасным, а перед собой я не видел вообще ничего.

Ну, док, вот это была гонка! Однажды я попытался, скосив глаза, нацелиться на Кассиопею и Жирафа, но к тому времени, как я сориентировался, по траверзу пролетел Цефей. Тогда я понял, что должен замедляться. В окрестностях Полярной Звезды я включил тормозные двигатели, но это было все равно, что остановить океанский лайнер, тормозя ручкой от метлы.

Я скользнул из Млечного пути словно плоский камешек по замерзшей мельничной запруде, и проскочил пол-Ориона, прежде чем смог направить мою коляску прямо домой. Я сделал разворот вокруг какой-то туманности и чувствовал себя как бирмингемский бутлегер, за которым по пятам гонится полиция. За кормой надежно встала Бетельгейзе и я смог нацелиться на Солнце. Пролетев, как это случилось, мимо, я понимал, что теряю время, ив солнечной системе охота за временем окажется неудачной.

Когда в смотровом иллюминаторе, словно Новая, взорвалось Солнце, я понял, что снова попал в беду и поэтому включил тормозные двигатели на полную тягу. Все, что они смогли — это расквасить мне нос о пульт управления. Пролетая мимо Солнца, я хорошо разглядел его боковым зрением, но не смог поприветствовать — мои руки весили по 130 килограмм.

Да святится зола О'Хары, я выскочил на четыре парсека из Млечного пути. Милостивый Боже, мне никогда не приходилось видеть столько звезд сразу. Я насчитал их свыше 1928 штук, когда в первый раз прошел мимо солнечной системы, но не оставалось ничего другого, как только замедляться до черепашьей скорости. Когда приходится выходить из обратной системы отсчета, время сокращается в обратном порядке, и с каждой уходящей на корабле минутой на Земле проходит год. Я потратил уйму времени на вхождение в Галилееву систему отсчета, а остальное вы знаете.

Я прохлопал собственную систему отсчета, так что в общем задуманное можно было сделать, но мне это не удалось. Как видите, док, я вернулся через год. Ред — все так же мертв, Бубо — все еще декан, и все, чего я добился — заработал варикозное расширение вен. Но, знаете, всю дорогу, когда думал, что все же добьюсь своего, я все время волновался, что же я скажу, представляясь самому себе.

А теперь, доктор, извините, мне хотелось бы немного помолиться и извиниться перед Редом, за то, что я подвел его. Вот он бы меня не подвел. Этот парень инстинктом знал, когда включать тормозные двигатели, и он приземлился бы к Солнцу, а не к какой-нибудь туманности в Орионе. Ред О'Хара! Вот это — космический жокей!

Наблюдая за склонившимся в молитве человеком с исхудалым лицом и опухшими лодыжками, я понимал, что болезнь зашла слишком далеко, чтобы ему помогла аналитическая терапия, в частности, методы платонистов. Возможно, могла бы помочь фронтальная лоботомия, или ингаляция порошка ДНК — три полных барреля. Я чувствовал сострадание к Джону Адамсу, но без всякого участия, так как не вполне представлял себе, что же он сделал.

Он сказал, что прохлопал систему отсчета, и я вынужден употребить сказанное им слово. Мне не поручали задавать ему вопросы из области математики. Мне можно было задавать вопросы из области логики, но у меня не было желания указывать ему на ошибки в дедукции, так как я был убежден, что он в самом деле что-то прохлопал.

— Мы посылали в космос моряка, а вернулся болтающий вздор богослов, — произнес голос рядом со мной и, повернувшись, я увидел полковника в черной форме Десантного корпуса. В лучах света, идущего из дезинфекционной камеры, мертвые головы на его петлицах сияли с ритуальной многозначительностью, как сказал бы Адамс.

— Доктор, — продолжал полковник, — что-то в корне неверно в программах подбора личностей, если командование звездным кораблем, стоимостью в 40 миллионов долларов, поручается таким неудачникам.

— Полковник, я полагаю, вы выразите свое недовольство лично Командующему космическими врачами. Он является главой Мэндэнской программы.

Адамс закончил свою молитву, взглянув вверх и увидел полковника.

— Полковник! — выпалил Адамс. — Я посоветовал бы вам расшифровать показания полетного курсографа и в адской спешке закинуть компанию ваших мальчиков в Рай. Чтобы переделать трилоны в лазерные батареи понадобится не так уж много времени.

— Вы немножко опоздали, мистер, — голос полковника чуть не разнес стекла на куски. — Полетный курсограф был отсоединен от управления и убран с корабля. Нам понадобится тысяча лет, чтобы снова засечь эту планету, независимо от того, будут или не будут на нас зеленые в горошек трусы.

— Так кто же это мог сделать? — рот Адамса широко открылся в жесте преувеличенного изумления.

— Я не знаю, кто это сделал, но знаю, кто за это отвечает — командир корабля. Оденьте вашу мини-юбку и портупею, Адамс. Вы арестованы за совершение пяти уголовных преступлений и семнадцати судебно наказуемых нарушений Устава Флота.

Он хлопнул по ляжке стеком и отделение десантников проскользнуло в дезинфекционную камеру.

— Спасибо, доктор, — сказал полковник. — По крайней мере, вам удалось его расколоть. Преступник будет наказан.

Следя за отделением, шествующим к шлюзовому трапу с Адамсом в центре каре, я понял, что Джона Адамса нельзя наказать. У него было необъятное, как река Паудер, чувство вины и соответствующий комплекс мученика. Чем сильнее он пострадает за смерть О'Хары, тем счастливее будет.

Вся ирония заключалась в том, что О'Хара, который мог быть настоящим мучеником, не был мертв. Было распятие на кресте, но было и воскрешение, возможно, тремя днями позже. Пяткой харлечианина, лишившей Адамса чувств, скорее всего была дубинка.

Я был убежден в этом и не не только на основе логики. Кровь во мне запела, если хотите, от интуиции, которая была чем-то большим, чем просто подозрением. Во мне возникло необъяснимое осознание истины, распознаванию которого учится каждый психиатр, и оно говорило мне, что О'Хара все еще остается Кинг Коном — королем обманщиков.

Очевидно полковник был такого же мнения.

— Это дело не закрывается Адамсом. О'Хара — ирландец, — сказал он. — В окно сектора Линкс мы пошлем патрульный корабль за наблюдением, возможно, невидимого корабля. Обидчик вернется.

И снова инстинкты заговорили во мне, подсказав, что если О'Хара вернется, то это произойдет не в этой эпохе. Мне кажется, что я могу назвать место и время его возвращения — Дублин, Феникс Парк, 1882 год.

— Доктор, не будете ли вы любезны представить меня вашему главному врачу Харкнессу? — попросил меня полковник, поворачиваясь ко мне. — Моя фамилия Эванс, полковник Нейл Эварт Эванс.

За спиной Эванса я увидел Харкнесса, спускающегося с галереи.

— С радостью, полковник, — сказал я, в то время как мы обменивались рукопожатием. — Моя фамилия О'Суливан, доктор Майкл Тимоти О'Суливан.