К концу третьей недели стало ясно, что, для того, чтобы Нессера не повесили, нужно привлечь специальные технические приемы. Мои три самых лучших юриста, студенты Бардо, Марти и Фиск пока что делали лишь слабые попытки создать различные сомнения. В общем они согласились с логикой обвинения и в этом им помогал и подстрекал их к этому сам клиент, согласно кивавший головой, когда точка закона одерживала верх не в его пользу. Адвокаты запретили Нессеру самому свидетельствовать в свою защиту, и я вполне был согласен с ними.
Фрик рассказал мне, что Нессер страстно ждет программы вечерних новостей, введенной Редом по местному телевидению, из-за того, что эта программа в большей части касалась его процесса. В этой программе Нессер именовался «харлечианским висельником». Мое предположение, что он радуется вниманию, получило подтверждение, когда после длительной торговли, его адвокаты, наконец, признали отпечаток ноги, как улику. Тогда он прислал мне записку:
Учитель Джек.Висельник Нессер
Если я буду повешен, может ли моя экзекуция быть показана по телевидению с режиссурой учителя Реда?
Эта записка встревожила меня и вызвала раздражение. Нессер предпочитал умереть язычником, чем подвергнуться риску в будущем, как христианину.
Процесс был прерван на время зимних каникул и весь Харлеч сосредоточился на рождественской инсценировке Реда. Кара получила два места в переднем ряду для Фрика и меня, потому что, как она выразилась, «была обязана Фрику за его услугу».
Несмотря на то, что представление передавалось по широковещательному цветному и объемному телевидению, зал был полон и каждому зрителю вручалась программа с перечнем действующих лиц и исполнителей. Я был тронут, увидев первое имя в перечне: «Хак, Ангел-провозвестник — Кара Адамс».
В то время, как оркестр в яме — а он был буквально в яме, вырытой по этому случаю в полу футбольного зала — играл попурри из земных рождественских гимнов, огни в помещении медленно погасли, за исключением одной яркой крошечной точки над просцениумом — Вифлеемской звезды. Затем из темноты, подчеркиваемой звездой, возносясь над воплем одинокой трубы, разнесся голос моей любимой:
Драки удачно перевел старый гимн, подогнав его к пьесе и месту действия, и голос Кары был приглушен только собственным сиянием в момент появления — в струящемся облаке света, парящей высоко над сценой на невидимых проволочках. Во время пения, свет падал только на Кару; она была одета в полностью закрывающее тело серебряное трико и укутана в прозрачную мантию, покрывавшую распростертые трехметровые крылья. Как и обещал Ред, за то, что моя жена была золотоволосым ангелом, се роль превышала роль Марии на целых шесть метров.
Затем возникли лучи света, осветившие угол сцены и деву Марию у яслей, в окружении озабоченного Иосифа и пастухов с посохами. В этом месте было только одно отличие от оригинала. Для того, чтобы объяснить зрителям значение сцены при помощи диалога, в сцене участвовала повитуха. Мария испытывала родовые муки — дань реализму О'Хары.
Лучи прожекторов передвинулись к центру сцены, оставив ясли в темноте, и началось главное действие пьесы — поиски. Появился царь Ирод в сопровождении отряда центурионов и, когда он потребовал сообщить о местонахождении ребенка, между солдатами, содержательницей постоялого двора и Вифлеемскими девицами начали накаляться страсти.
Не считая некоторых драматических вольностей, все остальное в пьесе было выполнено со вкусом и в рамках приличий. После того, как Вифлеемские девицы заманили центурионов наверх, содержательница постоялого двора начала охмурять царя Ирода. Один взгляд на нее сказал мне о том, почему Тамара была низложена до роли Марии. Ред, должно быть, импортировал содержательницу постоялого двора с Южного материка и, ко времени, когда Ирод исчез со сцены с этой женщиной, Ирод, наверняка, забыл и о Младенце, и о Звезде, и о самом Вифлееме. В этой женщине было верных 40 килограммов, и это на континенте, где средним весом считались 32 килограмма.
Затем действие опять переместилось к яслям, где Мария, в ореоле, создаваемом светом, источник которого находился за ней, дала рождение своему дитяти.
Таковы были приемы Реда в драматургии — качества, которые сделали его художником обмана, теперь пригодились ему, как режиссеру. В противоположность сквернословию на постоялом дворе, сцена у яслей дышала благоговением и безмятежностью, что вызвало «охи» и «ахи» зрителей. Лишь одна нота прозвучала не в лад в финальной сцене у яслей: три мудреца, вошедшие на цыпочках с дарами в руках пели «Мы — три восточных царя» на мотив «Пара чаю».
Но эта нота была быстро забыта, когда — самая последняя сцена — потухли огни и мой ангел проплыл над хором пастухов, исполняя песню «Тихая ночь».
Кара пропела последние слова в полной темноте, нарушаемой лишь булавочной точкой света высоко вверху — незатухающей Вифлеемской звездой. Она не погасла, но просто померкла в более ярком свете ламп зала, осветивших опущенный занавес.
Наступила мертвая тишииа. Зрители оглядывались, как бы не веря, что все кончилось. Когда же они осознали, что пьеса закончилась, они поднялись, расправляя зацепеневшие от долгого бездействия ноги, а некоторые влезли на стулья.
Затем забушевал ураган.
Оглядевшись вокруг, я первый раз увидел эмоции на лицах харлечиан. Гикая, прыгая, хлопая, они аплодировали и их восторг не иссякал. Тогда занавес подняли, чтобы показать исполнителей, но машинист снова опустил его, чтобы от резонанса, вызванного овациями, не обвалился потолок пещеры.
Когда шум утих, занавес подняли снова и на этот раз каждый исполнитель по очереди выходил вперед, получая персональные аплодисменты. Когда поклонилась Кара, овации достигли своего наивысшего предела второй раз за вечер. Только Ирод заработал больше децибел, чем Кара, но в предназначенных ему овациях была примесь «вуфф»-ов, выражающих харлечианское неодобрение.
Когда пришел черед Тамары, она вышла с ребенком, завернутым в пеленки, и он приковал к себе мое внимание. Казалось, в нем есть какая-то диспропорция, потому что расстояние между пятками и маленькими бедрами вызывало смутное подозрение.
Ред рассчитывал не более чем на пять подъемов занавеса для выхода исполнителей, но поднимать занавес пришлось пятнадцать раз. Когда, наконец, занавес закрылся окончательно, я заторопился за кулисы, чтобы поздравить Кару, поблагодарить Реда и поближе оценить два размера: один — у ребенка, второй — у содержательницы постоялого двора.
Когда я обнимал Кару, она возбужденно шепнула:
— Ты заметил, что я получила больше аплодисментов, чем Тамара?
— И ты заслужила их, — прошептал я. — Она была превзойдена дважды — один раз тобой и второй раз — содержательницей постоялого двора.
Она застыла в моих руках.
— Не смей думать о содержательнице постоялого двора, — прошептала она. — Она работает у Реда уборщицей. Без грима ей сорок лет, а без корсета, который сконструировал Ред, с нее бы все свалилось.
— Тогда, дорогая, мне хотелось бы взглянуть на младенца Христа.
— Ну разве он не славный? Пойдем.
Дитя было окружено кругом почитательниц женского пола, но сейчас оно приютилось в руках матери — долго отсутствовавшей Кики. Кики была рада повидаться со мной и слетка удивилась, когда я попросил подержать дитя, но удовлетворила мое желание.
Я был восхищен младенцем и был потрясен, когда в ответ на агукания и щелканья языком, он открыл глазки и улыбнулся. Я справедливо сомневался в нормальности его размеров, из-за того, что глазки, смотревшие на меня, были водянисто-голубого цвета.
В глазах у меня стояли слезы, когда я отдавал дитя в руки Кики. Вот доказательство того, что между землянами и харлечианами возможны перекрестные браки, доказательство того, что моя любовь к Каре может быть осчастливлена потомством.
Кара была тронута моим слезами.
— Джек, любимый, если у тебя было излияние семени, то из меня получится чудесная мама.
Как только я сумел отвести Реда в сторону, я спросил его по-английски:
— Ты — отец ребенка?
— Скорее всего, да.
— Каков был период беременности?
— Побей меня, Джек, не знаю.
— Ты не вел журнал?
— Я не мог вести журнал, Джек. Их было так много и многие хотели еще. Если это случилось, когда я подбирал исполнительницу на роль Джульетты, то ребенок не может квалифицироваться по статье о семи месяцах.
— Ред, это явное нарушение долга разведчика.
— Я знаю друг. Но ведение документации возложено на тебя. Вот и содержи записи в порядке.
В досаде я отвернулся от Реда. Теперь я был совершенно убежден, что у Кары будет потомство от меня, но не был уверен, следует ли ему появляться. Если потомство появится раньше, чем через семь месяцев песке зачатия, это будет всего лишь доводом его незаконности, так как брак с Карой окажется незаконным, даже если меня назначат прокуратором всего Харлеча.
Ред вскрыл ящик вина и я стоял, потягивая его вместе с труппой. В виду того, что уборщица ушла к своим метлам, большая часть моего внимания была направлена на дверь.
Спустя час, вино и большинство исполнителей исчезли, но никто не приносил розовую полоску для Рено и моя надежда на освобождение Нессера по техническим причинам исчезла.
Когда мы с Карой и Редом пробирались к Факультетскому ряду, я заметил:
— Похоже, что Рено сорвался с крючка за исполнение роли царя Ирода.
— А он и не был никогда на крючке, — сказал Ред. — Когда ты намекнул мне о тщеславии Бубо, я лично назначил Рено начальником преторианской гвардии, охраняющей кабинет Бубо и подчиненной лично Бубо. Старик был очень доволен стражами Рено. Они никому не позволяют захватить главного администратора врасплох.
Небрежная манера Реда придавала его словам правдивость. Я неправильно истолковал идею Реда создать cause celebre отчислением Рено из университета, и теперь судьба Нессера зависила непосредственно от Бардо, Марти и Фиска.
Представление, поставленное Редом, ознаменовало закрытие осеннего семестра и конец лекций по религии, и ознаменовало начало подпольных священнослужений. Я предполагал, что чувство несправедливости, возросшее среди студентов из-за прекращения лекций, соединенное с коллизиями рождественской пьесы, заставит постулантов стекаться к моей маленькой церкви в туннеле. Но на первое молитвенное собрание пришло только двенадцать студентов, да и то все они были из драматического, юридического, полицейского и кадетского корпусов. Меня ободряло только их число — двенадцать.
Оставшись наедине в нашей внутренней квартире, мы с Карой обсудили слабую отзывчивость студентов.
— Дорогой Джек, ты так много говоришь о Страшном суде, что запугиваешь нас.
— Кара, ты говоришь «нас», словно ты — заодно с язычниками.
— Я не могу полюбить Декана всех деканов, потому что все, что мне надо — это ты. Если бы он был женщиной, я никогда бы не позволила тебе быть христианином. Кроме того, мне непонятно то, что он говорит.
— Дорогая, Он говорит притчами.
— Значит, Он должен прямо говорить то, что имеет в виду.
После нашей беседы я долго размышлял над этой проблемой: «Неужели ум харлечиан воспринимает все настолько буквально, что не в состоянии охватить аллегории Святого писания?
Неужели логика навсегда закроет им дорогу к Истине?»
И все же я не отчаивался. Это были мои дети и мне должно вести их, шаг за шагом, к полному пониманию красоты притч. Но раз уж они были детьми, я решил облегчить им первые шаги: на зимний семестр я предложил курс по басням Эзопа.
Отсрочка процесса Нессера на зиму обеспечила интерес, смягчивший досаду, возникшую при открытии моего священнослужения. В самом деле, заинтересованность процессом Нессера становилась всеобщей, благодаря устным рассказам, разносимым странствующими студентами, и благодаря письмам, которые они писали домой, а краткое изложение дела комментировалось по всепланетному телевидению. Университет-36 получил репутацию кампуса, где вечно что-то происходит.
Фрик дал интервью для теленовостей, сославшись на меня, что вызвало любопытство, которое я удовлетворил, в свою очередь тоже дав интервью. В нем я постарался объяснить, почему убийство было не просто преступлением, но и грехом, и пояснил свои попытки спасти душу Нессера в случае, если его тело будет обречено.
После интервью я был завален почтой, которая почти поровну делилась на ту, в которой интересовались длиной моих рук, ноги других органов, и ту, в которой доискивались ясного определения концепции души. Я покончил с почтовыми заботами, сочинив две формы писем: в одной я давал свои размеры, в другой — определение души. Учитывая, что мои корреспонденты были хорошими математиками, но неважными теологами, я описал душу как беспространственный континуум между двумя взаимопроникающими полями.
Как преподаватель юриспруденции, я досадовал на защитников Нессера. Они были знатоками в искусстве затягивания процесса, но неспособны были его расстроить, и делали грубые ошибки в терминологии, упоминая о «предполагаемом убийце» и «предполагаемой жертве», когда фактически и преступник и жертва были законно установлены. Последней их соломинкой стало то, что незадолго до окончания процесса, они попросили месячную отсрочку, чтобы предъявить новых свидетелей.
Рено удовлетворил их требование, наверное, из любопытства. Все, хотя бы отдаленно связанные с преступником, были подвергнуты перекрестному допросу, как обвинением, так и защитой. Было ясно, что Бардо, Мартл и Фиск намеревались откопать характерных свидетелей. Чтобы выполнить эту задачу для их клиента, надо было потратить тысячу лет: мне становилось все более ясно, что у Нессера не было никакой репутации. Нессеру суждено быть повешенным, если только при подведении итогов процесса какая-нибудь страстная мольба не склонит суд к помилованию, а не осуждению.
На Земле и небесах был только один человек, который мог возбудить эмоции харлечиан — прирожденный мошенник О'Хара.
Я нанес ему официальный визит. По тому, что он сидел за столом, коротая время за пасьянсом, я понял, что он раздумывает над своими собственными проблемами. Когда я вошел, он с отсутствующей ухмылкой взглянул на меня, и сказал:
— Хэллоу, Джек. Как идет процесс? Твоего парня собираются повесить?
— Похоже на то, Ред.
— Да, похоже. Как супружество? Кара все еще льет слезы?
— Как дитя… Но, Ред, я пришел не за семейным советом. Меня волнует Нессер.
— Побьем! — воскликнул Ред, выкладывая последние карты: двойку пик с тройкой треф и двойку бубен с тройкой черв. Он собрал карты в колоду, подрезал ее и перетасовал со сноровкой курортного картежника.
— Эх, знаю, что ты чувствуешь, Джек. А меня волнуют проблемы Пасхальной пьесы. Я даже хотел обратиться к тебе за помощью.
Его слова удивили меня. Драма была его безраздельной сферой — святая святых, в которую он никого не приглашал для участия в создании сценария и не принимал никаких советов. Я так ему и сказал:
— Именно затем я и пришел, чтобы получить помощь, а драма — не мое блюдо.
— Совсем не так, Джек. Я планирую пьесу о крестных муках, направленную на благородные цели.
— Это как раз то, чего я от тебя хочу, — подхватил я, — взрыва чувств, направленных на благородные цели.
Он игнорировал мое замечание и лукаво посмотрел на меня.
— Поверни голову направо, Джек. Я хочу взглянуть на твой профиль.
Я повернулся, как он просил.
— Боже! — воскликнул он. — Это же само совершенство! Это суровое упрямое лицо, эта выдающаяся челюсть. Джек, тебе никто не говорил, что ты — воплощение мученичества и самодовольства?
— О чем ты?
— Реализм — одно из качеств, делающих произведения О'Хары великими; поэтому я решил показать сцену распятия на открытом воздухе…
— Подожди-ка, Ред! Ты выманишь исполнителей и публику на поверхность, прикуешь их внимание к своей величественной инсценировке, и тут разразится весенний шторм. Произойдет бойня!
— Святая Дева, конечно же, убережет нас в эти полчаса, учитывая наши цели… Кроме того, ничто не заставит позабыть харлечиан о болезненных уколах в ушах при приближении шторма, а публика будет всего лишь в нескольких десятках метров от спасительной норы… Я хочу, чтобы эта сцена стала колоссом со всеми своими фалангами центурионов, иерусалимским сбродом, Апостолами — всей сценической магией. Ты видел бугор к северу от футбольного поля?
— Конечно.
— Так вот, ты смотрел на Голгофу. Зрители разместятся чуть ниже бугра, так что на распятие Христа им придется смотреть снизу вверх — это создаст им соответствующее настроение. После предваряющих сцен, показываемых в гимнастическом зале, публика и исполнители переберутся на поверхность.
— Это не проблема.
— Проблема не в этом. В бородах. Пьеса будет показана по телевидению. Я могу согласиться с искусственными бородами на апостолах, но Иисус Христос — это другое дело. Монитор будет сфокусирован на нем. В частности, в сцене Последней трапезы, когда он выражает всю трагедию предательства Иуды одной печальной улыбкой. Нет ничего фальшивее, чем фальшивая борода, а я хочу, чтобы ни капли поддельности не коснулось Иисуса Христа.
— Ред, ты же не знаешь, была ли у Иисуса борода, — вмешался я.
— На всех картинах он с бородой.
— Картины — не фотографии. Они представляют концепцию художника. Китайские художники изображали его безбородым.
— А как же быть со старинным выражением: «Клянусь бородой пророка?»
— Это выражение относится к Магомету, а не к Христосу. Ред с сомнением взглянул на меня.
— Я не помню никакого упоминания в библии о том, что Иисус брился.
— Есть вероятность, что он носил бороду, — согласился я, — скорее всего, рыжую, потому что он был назаретянином, а лезвий для бритья у них не было… Но я пришел сюда не за тем, чтобы обсуждать отношения Иисуса с парикмахерами. В тюрьме находится парень, которого собираются повесить.
— Да-а? Вот это плохо… Так, ты говоришь, что борода была рыжая?
— Возможно, каштановая. Ред, мне нужна помощь человека, который может провести судей, поколебать присяжных и смутить обвинителей…
Ред снова сосредоточился на своих картах и положил девятку черв к десятке бубен.
— …человека, способного обмануть в пасьянсе самого себя, — закончил я.
— А! Я ошибся… ну, ладно, пусть так и останется… Я слишком поглощен самым печальным событием во вселенной — распятием нашего благословенного Спасителя… Как я представляю, Джек, кульминационный момент наступает, когда на Голгофе, на которой разбросаны кости из пластика, воздвигается крест. Я рассчитываю услышать с трибун «охи» и «ахи», когда это четырехметровое сооружение после медленного шествия по Калверии медленно встанет вертикально.
— Потребуется целый отряд центурионов, чтобы втащить этот крест на вершину бугра, — указал я, — а скелеты харлечиан не приспособлены к поднятию тяжестей.
— Да, — кивнул Ред. — Но это уже моя проблема… Это должно быть сделано так, чтобы публика уловила символику креста.
— Пасха еще не скоро, — сказал я. — Нессер будет приговорен не позднее, чем через десять дней. Я стою перед лицом безотлагательной проблемы — как уберечь Нессера от смерти через повешение.
— Пусть его утопят и четвертуют, — предложил Ред, перетасовывая карты. — Это будет чуть-чуть драматичней и чуть-чуть удобнее для ребят из хранилища органов.
— Жестокие и необычные наказания запрещены Уставом Флота, — напомнил я ему.
— Ох, уж эта книга! Но моя проблема тоже неотложная. Такие постановки так просто не случаются. Их планируют. Я должен подбирать исполнителей уже сейчас… Как ты думаешь, Кара смогла бы сыграть роль Марии Магдалины?
— Ей бы это понравилось, — сказал я, — но кто видел когда-либо еврейку-блондинку?
— Ну, я ввел бы в диалог объяснение, что ее отец был пиратом-викингом… Какая потрясающая сцена! — лицо Реда сияло, когда он поднял его от карт. — Представь себе таверну где-то в районе иерусалимских притонов; пьяную оргию в матросской манере; Мария хвастается, что может перепить любого иудея, пока тот первым не свалится под стол. Видишь ли, это в ней говорят скандинавские гены… Вот это необузданность! И вот входит Иисус. В таверне наступает тишина. Мария Магдалина разглядывает новоприбывшего. Она захвачена им, обращена сразу же… И вот — порыв. Как ей выразить свое немое, немного грубоватое чувство? Танцуя! Ну, так вот, Джек. Все, что она может танцевать — это шимми. Пританцовывая, она подходит к Иисусу и начинает этот очаровательный танец живота…
— Очень чувственный танец, а, Ред?
Он положил восьмерку пик ниже девятки бубен, и я понял, что резкость в моем голосе задела его.
— Харлечианские девушки могут танцевать шимми. Ты заметил, как колышутся их бедра, перед тем как им предстоит подпрыгнуть? Но у Кары это должно получиться сценично… в духе святой непристойности…
— Я не разрешу моей жене играть на поверхности, — прямо сказал я, — потому что ценю ее жизнь. Я не разрешу ей танцевать шимми на сцене внизу перед каким-то язычником, исполняющим роль Христа, потому что высоко ценю ее бессмертную душу.
Он воззрился на меня безмятежным взглядом.
— Это будет самая подходящая роль для Кары, потому что моим Иисусом станет ее муж.
— Что?
— Ты рожден для этой роли, Джек. У тебя удлиненное лицо, отмеченное печатью праведности, ты можешь отрастить бороду и, обладая такой силой, ты легко сможешь снести крест на Голгофу.
— Для меня кощунственна сама мысль — воплотиться в Иисуса.
— Нисколько. В старинных пьесах о Крестовых муках на эту роль всегда подбирали самого набожного человека.
— Играй сам своего Иисуса, — упирался я. — А я знаю, что недостоин этого.
— Решено, — ухмыльнулся Ред, — но я ведь еще менее достоин.
— Решено!
На его сторону легла шестерка бубен, а единственная семерка по ряду была трефовой.
— Бита, — проговорил Ред.
— Почему ты не перекладываешь шестерку бубен на семерку треф, — спросил я.
— Не предполагает ли Джек Адамс, что я мухлюю?
— Для Реда О'Хары не мухлевать — уже мошенничество.
— Ничего подобного, — возразил он, покачав толовой. — Только не в твоем присутствии. Твой дух глубочайшего мира и душевной безмятежности обескураживает меня… Ну, а как идет крестовый поход за распространение учения Христа?
— Слабо. Нет ни одного обращенного. Кара говорит, что харлечиане боятся нашего христианского ада.
— Тогда соблазняй их небесами.
— Ред, слушай и думай, — у меня кончалось терпение. — Нессер будет осужден, если не организовать таких судебных прений, которые изменили бы взгляды коллегии.
— Почему тебя так беспокоит тело парня? Твое дело — его душа.
— Чаши души, твоя и моя — равнозначны. Мы несем ответственность за убийцу и за смерть парня…, — начал было я.
— Как бы не так, — прервал меня Ред. — Нас не было в туалете, когда удавили Крейла.
— Причиной преступления стало сексуальное расстройство, — настаивал я. — Когда мы вмешались, эти гуманоиды собирались пожениться.
— Если у Нессера было расстройство, то ему следовало, как любому нормальному парню, писать на стенках туалета грязные слова. Джек, посмотри на это дело так: нам обоим нужна эта казнь, чтобы преподать урок закона и порядка, а для тебя это еще и редкостный благоприятный случай. Как только Нессера осудят, он станет более восприимчивым и постарается позаботиться о спасении души, как никогда прежде. А какой звездой в твоем венце станет то, что первый преступник на Харлече станет также и первым обращенным в веру на планете. Расскажи ему об ангелах в раю, если он сексуально расстроен, но не вдавайся в подробности. Подумай, каким примером он станет для твоего движения, показав, что даже самому ничтожному из харлечиан не отказано в божественном милосердии.
Его энтузиазм захватывал бы, если бы не одна загвоздка.
— Не представляю себе этого парня первым христианским мучеником, — сказал я. — Он же публично объявленный негодяй без всяких угрызений совести. Он даже просил тебя отрежиссировать показ экзекуции по телевидению.
Ред снова собрал карты и начал их тасовать.
— Ну, это не такая уж плохая идея. Включим это как приманку для обращения в христианство. Это будет очень драматическая сцена: Нессер, медленно взбирающийся на виселицу, и ты — рядом с ним, с Библией в руке, в черных одеждах; и медленно и монотонно напевающий «Те деум»…
— Я не пою «Те Деумы».
Ред погладил ладонью стол и задумчиво потрогал подбородок.
— Итак, у Иисуса была рыжая борода… Слушай, Джек, а какие у парня плечи?
— Ред, не распнешь же ты этого парня на кресте?
— А что? Это придало бы пьесе штрихи реализма О'Хары, — ухмыльнулся он.
— Будь посерьезней, — сказал я. — Меня не интересует драматургия, и я не хочу, чтобы мальчик умер. Я хочу, чтобы ты подал просьбу о помиловании, так как ты — единственный мастер обмана на этой планете, который может вытащить из лап смерти этого парнишку.
— Не был ли Нессер студентом курса по религии-1?
— Да, он проявлял поверхностный интерес к религии. Он был прислужником у алтаря во время моего бракосочетания.
— О, я помню его. Он что — душевнобольной?
— Юридически — нет. Он сошел со сцены из-за преступления.
— Я учил его заповедям, — вздохнул Ред. — Нет, Джек, я не могу защищать этого парня.
— Я не прошу тебя защищать его. Он сознался в преступлении… Я хочу, чтобы ты убедил Рено в том, что Нессера не надо вешать.
Ред на минутку задумался.
— Хорошо. Я буду защищать парня за вознаграждение.
— За какое?
— Ты сыграешь Иисуса и позволишь Каре сыграть Марию Магдалину.
— Ред, это против моих принципов — играть Иисуса.
— А против моих принципов — защищать парня, нарушившего мои заповеди. Меняемся: принципы — за принципы.
— Не меняю золото на свинец, — сказал я, вставая. — Продолжай свое картежное плутовство.
Когда я повернулся и проходил через дверь, Ред бросил мне вдогонку:
— Подумай же, Джек, и обсуди это с Карой.
Когда я пришел домой, Кара на кухне готовила суфле. Услышав, как открывается дверь, она прибежала встретить меня в библиотеке и я обнимал ее до тех пор, пока подошвы ее ног не начали ласкать мои лодыжки. Только тогда я отпустил ее.
— Ты взволнован, муж мой?
— Это опять Ред, Кара, — я повел ее в кухню, взяв за руку. — Этот пройдоха смущает меня.
Кара придвинула мой стул к столу и налила мне пива.
— Расскажи мне, Джек. Долг жены — ублаготворять любимого мужа.
— Когда Ред и я были соседями по комнате в Мэндэне, наши личностные характеристики были подобраны компьютером, — начал я. — Нам полагалось иметь иметь индивидуальные, но равноценные характеристики, не допускающие ссор. Такая подборка предполагала, что мы не будем действовать друг другу на нервы во время долгого полета, когда окажемся предоставленными самим себе. Иначе у кого-нибудь из нас могла развиться мания преследования, форма космического безумия, когда человек охотится на своего спутника и убивает его. Ред и я были отобраны компьютером, но по временам я думаю, что это — ошибка компьютера.
— Тебе не нравится Ред? — в ее голосе слышалось изумление.
— Конечно же, он мне нравится, но иногда это требует усилий. Я ходил и просил его стать адвокатом Нессера. Это человеческое требование по человеческим побуждениям, разве не так?
— Да, Джек. Ты благороден.
— Что же делает Ред? Он подбирает исполнителей для Пасхального представления. Ему нужен исполнитель на роль Иисуса, который смог бы нести крест и отрастить бороду. И вот он пытается заманить на эту роль меня. Он знает, что нужен мне для защиты Нессера, и потому умасливает меня сыграть Иисуса… И даже добавил прекрасную роль для тебя. Он знал, что ты понравилась мне в роли ангела в рождественской инсценировке. Кстати, он притворялся, что поражен моим сходством с Иисусом. Но ведь никто не знает, как выглядел Иисус!
— А какую роль он предлагает мне?
— Блондинки Марии Магдалины. Воображаешь!? Предполагается, что она танцовщица, которая с первого взгляда так была захвачена Иисусом, что немедленно пускается в пляс. Но послушай еще вот что, Кара. Онхочег провести сцену распятия Христа на поверхности. И мне предполагается волочить крест всю дорогу до вершины холма во время сезона равноденственных штормов.
— Электрические грозы непостоянны на весеннем небе, — сказала Кара, — а в роли Марии Магдалины я была бы рядом с тобой и предупредила бы тебя о приближении грозы. Тогда ведь ты смог добежать до убежища. Я думаю, тебе следует сыграть роль героя пьесы.
— Кара, я недостаточно достоин этой роли.
— Ты вполне достоин играть эту роль. Джек, а вот я недостойна играть Марию Магдалину. Посмотри, как я танцую шимми!
Она затанцевала.
— Кара, прекрати! Это непристойно!
Она остановилась, согнулась под углом девяносто градусов, оперлась локтями о стол и, уткнувшись подбородком в ладони, спросила:
— Но интересно?
— Да, — вынужден был согласиться я.
— Из тебя получился бы чудесный Иисус, — сказала она, — а если бы ты сумел сделать такое же лицо, когда я танцевала шимми, ты отлично справился бы со сценой агонии.
— Кара, я не буду играть Иисуса в пасхальном безрассудстве Реда. Этот человек родился с чувством непочтительности. А ты не будешь играть Марию Магдалину в качестве похотливой танцовщицы. Реду хотелось бы, чтобы я взошел на Голгофу, танцуя кекуок.
— А что такое кекуок?
— Медленный шимми… и со свободными движениям бедер.
— Мой дорогой муж, Джек, ты же сам говорил мне не принимать игру на сцене слишком серьезно. А сейчас ты сам воспринимаешь это слишком серьезно.
— Дело касается души, дорогая.
Кара немедленно вспыхнула, ее глаза загорелись гневом:
— Как только ты не можешь чего-то объяснить, ты каркаешь «душа»! Пока ты не объяснишь мне, почему не хочешь играть Иисуса и не позволяешь мне играть Марию Магдалину — я для тебя не шевельну даже мизинцем.
Вот тут-то я мгновенно постиг природу предвзятости Реда к блондинкам, но сдержал свой гнев.
— Моя концепция в том, что все, что касается Христа — неприкосновенно.
— Тогда выступи со своей концепцией перед планетой и завербуй себе приверженцев. Тогда Ред охладеет к своей пьесе. Или ты предоставишь эту задачу каким-то язычникам с Харлеча, из-за того, что в тебе нет мужества христианина? Или ты боишься электрических гроз больше, чем ваши предки львов Нерона?
В ее рассуждениях что-то было и я вынужден был отступить.
— Ладно, я подумаю об этом после ужина.
— Будь уверен, что подумаешь. И будь уверен, придешь с верным ответом — согласием.
За ужином Кара заговорила со мной только раз и ее молчание было куда ужасней, чем пересоленый суп, пресное суфле и водянистый кофе. Не выдержав возникшего чувства одиночества, я нарочито бодро спросил:
— Кара, дорогая, как ты ухитряешься готовить такое легкое суфле?
— Духовно, — огрызнулась она.
Я сбежал в кабинет, чтобы предаться там самым коротким, зарегистрированным мной, размышлениям. Высказывание Реда о том, что Нессер в качестве приговоренного к наказанию преступника может сослужить службу движению, имело привлекательные стороны с точки зрения политики, и, если Ред не приложит к этому свои лучшие способности, то, как ни кинь, Нессер будет осужден. Чем больше я размышлял, тем больше убеждался, что Нессер должен быть повешен.
Итак, по правде говоря, не было никаких причин играть роль Христа именно мне, за исключением причин, высказанных Карой и се собственного уязвленного самолюбия. А последнее само по себе было достаточной причиной.
Я подошел к двери кабинета и позвал Кару. Она пришла, сохраняя суровый вид.
— Я позвоню Реду, — сказал я, — и хочу, чтобы ты присутствовала при разговоре.
Она не произнесла ни слова, пока я не поднял трубку.
— Ред, я обсудил все с Карой и мы решили сыграть роли, которые ты предложил, в обмен на твои услуги в качестве адвоката.
— Хорошо, — ответил Ред. — Поблагодари за меня Кару.
— Поблагодари ее сам, — сказал я. — Она у меня на коленях. Так оно и оказалось, когда она, подпрыгнув и повернувшись в воздухе, совершила первоклассную посадку на две точки.
По окончании бурной беседы между ними, я снова взял трубку:
— Ред, раз уж я собираюсь стать звездой в твоем опусе, я хотел бы посмотреть окончательную редакцию сценария.
— Ничего не выйдет, Джек. Я не собираюсь создавать культ звезд на этой планете. И не хочу, чтобы каждый совал нос в это дело.
— Ред, я что-нибудь дам тебе взамен за твои незначительные уступки.
— Чего ты хочешь?
— Никаких добавлений или изъятий в диалогах Иисуса, напечатанных красным в Библии, санкционированной королем Иаковом I.
— Разумно.
— Никаких танцовщиц на Последней трапезе.
— Я учту это, как совет.
— Кара должна быть одета в платье той эпохи.
— Даже в сцене, где она танцует шимми?
— Особенно в этой сцене.
— Что еще?
— И без забивания гвоздей в руки. Я повисну на кресте сам. Он прищелкнул языком.
— А это придало бы сцене штрих… Ну, а что ты уступаешь взамен?
— Нессера, — ответил я. — Забудь о нем.