Хоуп Клиавотер покупает на базаре четыре пастернака. Она рада и очень удивлена, что их увидела. Она спрашивает продавщицу, откуда они. Нигерия, отвечает продавщица. Хоуп не верит ей и говорит скептически: «Из Нигерии, а откуда именно?» Продавщице не нравится, что Хоуп сомневается е: ее словах. «Йос», — бросает она и отворачивается. Хоуп вспоминает, что Йос находится в центральной Нигерии, на высокогорном плато. Днем там сухо, а ночью прохладно, и потому можно выращивать все овощи, фрукты и ягоды, даже клубнику и малину.

Пастернаки напоминают ей историю, которую Джон рассказал однажды о своем пожилом профессоре. Этот человек какое-то время занимался проблемой турбулентной диффузии. Для экспериментов ему требовалось большое количество поплавков, хорошо видимых и не подверженных воздействию ветра. Этим требованиям мячики — ни резиновые, ни для пинг-понга — не удовлетворяли. Проведя серию опытов с репой и картошкой, профессор обнаружил, что для его целей идеальным овощем является пастернак. Благодаря своей конической форме, неровной поверхности, а также тому, что большая часть корневища оказывалась под водой, этот поплавок был чрезвычайно устойчивым и подверженным воздействию разве что самого сильного ветра.

И профессор сделал следующее: выкрасив десятки пастернаков в белый цвет, он мешками сбрасывал их с моста через реку Кэм. Белые овощи уносило водой, они попадали в мелкие водовороты, сбивались в кучи и кружились по сторонам основного потока или покачивающимися цепями плыли по течению, а помощники профессора, стоявшие по берегам реки через каждые двадцать метров, их сфотографировали.

Этот профессор (имени его Хоуп не вспомнила) сделал, по мнению Джона, полезную работу. Беда была в том, что при всем его богатом воображении и изобретательности в экспериментальной сфере, он слишком консервативно мыслил. Он полагал, что причиной турбулентности является каскадное рассеивание энергии, передача ее от больших завихрений к меньшим. Но в работе Джона было сделано «открытие», как он сам выражался, что этим процесс не исчерпывается. В какой бы среде ни имела место турбулентность, в ней всегда имеет место обратный каскад, передача энергии от малых завихрений обратно к большему. Хоуп отчетливо помнит день, когда Джон это доказал. Он объяснял ей это охрипшим от волнения голосом. Нестабильность, говорил он, не просто передается, дробясь, вниз по цепочке, частично она всегда возвращается обратно. Коль скоро это выяснено, становятся понятнее многие особенности турбулентных систем, которые прежде ставили исследователей в тупик.

Джон Клиавотер вернулся из Америки в хорошей форме. Он познакомился там с одним человеком, статистиком, который ему безмерно помог, едва ли сам отдавая себе в этом отчет. Он рассказывал Хоуп о новых направлениях исследования, которые ему открылись, о новых возможностях, которые теперь видел. Хоуп смеялась вместе с ним, его энтузиазм вызвал у нее искреннюю радость и, может быть, облегчение. И снова то, что он ей рассказывал, — он потратил битых два часа, пытаясь ей что-то объяснить, — значило для нее мало или ничего не значило, но ей было приятно его слушать и к ней возвращалась уверенность. Этот период после его приезда из Америки вселил в нее спокойствие, закрыл кровоточащую ранку сомнения и тревоги. Казалось, все опять пошло хорошо.

Он работал по-прежнему много, уходил из дома в восемь утра и возвращался обычно не раньше девяти вечера, но часы, которые они проводили вместе, отчасти возвращали, как казалось Хоуп, яркость и остроту первых месяцев их брака. Позднее, оглядываясь назад, она поняла, что их отношения просто вступили в новую фазу (она обнаружила, что может устанавливать временные границы каждой с беспристрастностью историка и видеть их так же четко, как годовые кольца на дереве). В этой конкретной фазе определяющим увлечением было кино. Они и прежде часто ходили в кино и в театр — под настроение или когда им казалось, что обязательно нужно посмотреть какой-нибудь триумфальный succès d'estime. Но теперь Джону хотелось смотреть фильмы чуть ли не через день и уж никак не реже двух раз в неделю. И сначала это развлекало Хоуп и нравилось ей. Его увлечение было настолько сильным, он так самозабвенно и безоглядно отдавался зрелищу, и удовольствие, которое он там получал, столь явно поднимало его настроение, что сама возможность присутствовать и сопереживать казалась ей привилегией. Но месяца через полтора, когда они просмотрели уже более двух дюжин фильмов, причем некоторые — по два-три раза, она почувствовала, что ей становится все тяжелее его сопровождать, и начала придумывать предлоги, чтобы остаться дома.

Отчасти дело было в том, что он непременно хотел сидеть у самого экрана, лучше всего — в первом ряду и уж никак не дальше третьего, чтобы поле его зрения целиком занимали проецируемые на экран образы. Поначалу это оказывало необычное, опьяняющее воздействие, и Хоуп выходила из кино оглушенная и взбудораженная, в голове у нее все гремело от ярких, огромных картин и громкой музыки.

Но с другой его странностью примириться было труднее, она начала раздражать Хоуп. Он придавал чрезвычайное значение тому, какого рода фильмы они смотрели. Он изучал и сравнивал рецензии во всевозможных газетах и собрал небольшую библиотеку справочной и обзорной литературы по кино, чтобы подстраховать себя и по возможности быть уверенным, что фильм, на который им предстоит пойти, отвечает его требованиям. Она укоряла его, сперва шутливо, за то, что из всех ее знакомых только он один стремился развлекаться столь жестко предписанным самому себе образом. Он не оставлял места случайностям, не хотел рисковать. «Какое ты в этом находишь удовольствие, что это за развлечение без элементов риска?» Он пропускал ее слова мимо ушей. Дело было не в ограниченности, не во внутренней цензуре — он охотно смотрел и фильмы ужасов, и жестокие триллеры, — а в том, что он был глубоко и неколебимо уверен: настоящий фильм, то есть фильм, который соответствует подлинной природе кино, должен иметь хороший конец.

— Джон, не говори такой ерунды, — сказала она, впервые выслушав эту его концепцию.

— Нет, я серьезно… Фильм без счастливого конца — это… — он помолчал, — это есть непонимание самой сути кино.

— Так-так. Сколько контрпримеров тебе привести? Дюжину, две, три?

— Нет, ты послушай. — Происходящее его явно развлекало. — Давай разберемся. Искусство по природе своей позитивно. В своих истоках. Поэтому в его самой массовой форме, а кино — это самая массовая форма, стремление к позитивному должно быть особенно явным.

Хоуп подумала, уж не дразнит ли он ее. Но нет, не похоже, вид у него был искренний и убежденный. «Вздор, — ответила она. — Полная околесица. Что тут еще скажешь?»

Но Джон Клиавотер никоим образом не шутил.

Так все и продолжалось. Так Джон и ходил только на фильмы, которые в его глазах не унижали и не предавали кино, уводя его от его подлинного предназначения. И вскоре Хоуп поняла, что эти фильмы оказывали на него терапевтическое воздействие. Они были своего рода наркотиком, и она видела, как этот огромный близкий экран, это всеохватное, всецело поглощающее, исполняющее мечты кино помогает ему подняться из темных глубин и держит его на плаву. Первые недели после его возвращения на душе у нее было легко, теперь это чувство снова начала подтачивать тревога, медленно цедившая свои холодные капли.

Пока Джон кончал, Хоуп снизу смотрела на его напряженное, вытянутое лицо. Она видела глубокие морщины на лбу, провалившиеся щеки, она услышала исходивший из глубины горла хриплый, похожий на ворчание стон. Потом он вздохнул, улыбнулся и стал медленно опускать голову, пока они не соприкоснулись носами. Он оперся на локти и перенес вес на руки, она дотронулась до его жестких волос. Он поудобнее пристроил голову у нее на плече и, снова вздохнув, выдохнул ей в ключицу, обдав ее кожу влажным теплом. Она чувствовала в себе легкие колебания и подрагивания, пока кровь отливала от его пениса. Новый приступ любви к нему комом подкатил ей к горлу, и она провела пальцами по его голове, по густым волосам, росшим низко на шее и, почти не касаясь кожи, скользнула подушечками по нелепым пятнам огромных веснушек у него на лопатках, отчего он слегка поежился.

Почуяв слабый острый запах свежего пота у него под мышкой, она сунула туда руку и потрогала влажные слипшиеся волосы. Она поцеловала его в шею, прижимаясь к ней носом, чтобы лучше почувствовать его собственный запах, для каждого зверя свой. Она вспомнила, как однажды, когда еще не была замужем, раздумывала о том, с каким мужчиной ей хотелось бы жить, и мысленно перебирала основные, наиболее часто встречающиеся типы: заботливый, сильный, денежный, шельмец, святой, — и пришла к выводу, что ей нужно не что-то типичное, укладывающееся в схему, ей нужно совсем другое. Ей нужен мужчина. Человек. Личность. Не похожий на нее.

Итак, Хоуп обнимала эту личность, этого человека, которого себе нашла, чувствовала его запах. Потом сунула пальцы в рот, почувствовала вкус его пота. Она потянулась к его пояснице, чтобы потрогать маленькую, плоскую, как пуговица, бородавку, которая росла у него на спине, на четыре дюйма выше начала ложбинки между ягодицами. Ей доставляло эгоистическое удовольствие прикосновение к отметине на теле человека, который принадлежал ей, которым она владела… После близости она была возбужденной и грустной. Она повернула голову и поцеловала его в губы, раздвинув ему зубы сильным движением языка, а потом всосала его язык себе под нёбо, чувствуя вкус его слюны.

Она оттолкнула его, он перевернулся на спину, его мокрый обвисший пенис выскользнул из нее.

— О-о. Простыни, — проговорил он.

— Я люблю тебя, Джон, — сказала она, — и не вздумай об этом забыть.

— Я не забуду. Но я забыл тряпку.

— И бог с ней.

Это было воскресным утром. Он принес ей чашку чая и пошел за хлебом и за газетами. Она крикнула ему вслед, чтобы он поставил какую-нибудь пластинку перед уходом. Должно быть, он не услышал, потому что дверь захлопнулась и в комнате стало тихо.

Она перекатилась на край постели и села, свесив ноги, посмотрела на свой живот и бедра и уныло подумала, что набирает вес. Она обеими руками сжала складку на животе — да, так и есть. Она вздохнула и в рассеянности бережно провела тыльной стороной пальцев по волосам на лобке, необычайно густые, подумала она, нахальный шерстистый треугольник, и погрузилась в мысли о Джоне, о кино, о том, что приближается первая годовщина их свадьбы, о том, что они поедут на каникулы, и о том, как их проведут.

Она встала, прошла в гостиную и села на корточках перед проигрывателем. Солнечный свет широкой полосой лежал на обеденном столе, выхватывая из тени остатки их вечерней трапезы, опивки вина в тусклых грязноватых бокалах, засохшие недоеденные кусочки пищи, не счищенные с тарелок.

Она поставила пластинку и встала на ноги, напевая себе под нос. И тут все вместе: ее настроение, солнечная полоса на столе, музыкальная фраза, — волшебным образом остановили мгновение, сделали его плотным и вязким. На какую-то секунду она забыла, где находится, и, глядя перед собой невидящими глазами, мысленным взором увидела Джона, который торопливо шагал обратно домой. Она увидела освещенную солнцем улицу, блестящие машины, то, какой он смешной, когда пытается читать на ходу газету, хотя обе руки у него заняты покупками. Дома бросали тени на освещенную солнцем улицу, разрисовывая ее косыми полосами. Джон шел к ней через мрак и сияние.

Странное оцепенение прошло. Она стояла голая в гостиной, ее била дрожь. Она бросилась обратно в постель и забилась под одеяло; простыни были еще теплые.