Один приятель Усмана, тоже летчик (имя его Хоуп забыла) рассказал ей историю о гражданской войне в Нигерии в 1967–1970 году, когда Биафра пыталась отделиться.

К 1970 году положение на фронте практически перестало меняться, началась Война на истощение. Контролируемая мятежниками территория уменьшилась, но дальнейшее наступление захлебнулось. Боевые действия превратились в осаду. Ситуация — в патовую. И вдруг, рассказывал приятель Усмана, все закончилось в считанные дни, со скоростью, которой никто не мог предвидеть.

После войны стало известно, почему силы мятежников внезапно пришли в состояние коллапса. Армия Биафры, уступая противнику и в живой силе и в технике, боролась слишком отчаянно и упорно даже для людей, знавших, что их дело обречено. Этот пыл и энергия был и порождены суеверием. Большинство офицеров подпало под власть служителей некоего культа, заклинателей духов или «пророков», как их там называли. Они настолько интегрировались в структуру армии, что многие из них были просто приписаны к соответствующим воинским подразделениям. К 1970 году они пользовались таким влиянием, что офицеры отказывались отдавать приказ «в атаку» или вести своих людей в бой, если «пророки» не считали, что высшие силы этому благоприятствуют. Офицеры часто оставляли свои подразделения и уходили с линии фронта, чтобы участвовать в молитвенных собраниях, организуемых в тылу наиболее известными «пророками».

Генерал Оджукву, стоявший во главе тогдашнего режима Биафры, понял, что теряет контроль над армией, и попытался ограничить влияние спиритуалистов. В качестве первого шага он арестовал одного из самых вдохновенных и авторитетных пророков, некоего мистера Эзенвету, и обвинил его в ритуальном убийстве. Военный трибунал признал его виновным, его срочно казнили.

Боевой дух биафрийской армии выветрился незамедлительно и полностью. Солдаты просто отказывались воевать и либо сбегали с поля боя, либо стояли в сторонке, словно погруженные в транс. Нигерийская армия продвигалась, не встречая сопротивления, занимала город за городом без единого выстрела, солдаты, винтовки за плечами, горланили победные песни.

Казнь известного священнослужителя за ритуальное убийство означала проигранную войну. Смерть мистера Эзенветы была предвестием смерти его страны.

В механике те системы, где происходит потеря энергии на трение, называются диссипативными системами. В большинстве систем эта потеря происходит постепенно, ее можно измерять и прогнозировать. Но бывают другие диссипативные системы, разрывные и беспорядочные. Трение мгновенно возрастает и исчезает только затем, чтобы стремительно возрасти снова. Если рассматривать жизнь как диссипативную систему, то сказанное становится понятнее. Самая диссипативная система на свете — это война. Она вопиюще неустойчива и совершенно непредсказуема.

Наутро после звонка Богдана Хоуп получила письмо от Джона. Она сразу заметила, что почерк изменился, из-за сильного наклона влево его стало трудно читать.

Милая Хоуп,

прост мне этот поток букв, но мне помогает, действительно помогает, когда я записываю. Это лучше, чем бесконечно тасовать и подтасовывать мысли, рассовывать их в полуосмысленные слова. Это в самом деле помогает.

Мне здесь неплохо, врачишки впервые в жизни действительно что-то для меня делают. Веселого в этом не много, но это действует — вот что главное. В конце концов, когда человек идет на поправку, ему и не должно быть весело. Хорошо проводить время можно, когда поправишься, а не тогда, когда идешь на поправку. А мы с тобой хорошо проводили время, так ведь, милая моя девочка? Помнишь, в Шотландии? Помнишь того придурковатого мальчишку, который всегда швырял в нас камнями, когда мы на велосипедах проезжали мимо, и как ты на него закричала, что если он еще раз такое выкинет, ты яйца ему оторвешь? Это на него подействовало.

Но «хорошо проводить время» не достаточно. Существует игра и существует работа. И я теперь вижу, вернее, врачи помогают мне увидеть: моя беда была в том, что за последние месяцы между мной и моей работой появилась завеса. Что-то полупрозрачное, как марля, встало между мной и тем, что я стремлюсь сделать в науке. И мешало мне четко видеть. Милая, извини за такие слова, но этой завесой была ты. Ты была тенью, разделявшей меня и свет. Понимаешь, потому я и встречался с Дженни Л. Я тогда этого не понимал, но я пытался убрать тебя с дороги. Пытался пройти сквозь занавес. Но тогда я, конечно, не знал об его существовании. Врачи теперь помогают мне разобраться, в чем было дело. Понять, почему я поступал так, а не иначе.

Как бы то ни было, именно из-за этого нам пришлось расстаться: нужно было, чтобы ничто не затемняло мне путь. И я увидел, куда должен двигаться, но нечетко, потому и чувствовал себя сломленным, потому и болел. Ясность видения — главное в моей науке. Какая математика в тумане? (Какой ландшафт окружает меня с моими туманными полями? Ты понимаешь, что я имею в виду!)

Я жду от пребывания здесь, чтобы ясность ко мне вернулась, и она возвращается. Я снова начинаю хорошо работать. Доктора говорят, что когда она вернется, то все будет по-другому и ты больше не будешь загораживать или покрывать туманом мой путь вперед. И мы сможем снова быть вместе. И еще врачишки говорят, что, когда я закончу это лечение, они выпишут мне лекарство, от которого глаза становятся ясными и широко открытыми.

Приезжай меня навестить. У меня все хорошо. Я иду на поправку. Я нахожусь в нервно-психиатрической больнице «Гамильтон Клер», в Уимблдоне. Позвони моему врачу, доктору Фену, он скажет тебе, когда приехать.

Con amore

Джон.

Когда Хоуп приближалась к ограде «Гамильтон Клер», то у нее возникли ассоциации с муниципальным крематорием. Но за низкими кремовыми стенами, окруженными бордюрчиком из гераней, она увидела ухоженные шелковистые газоны и группки тополей, которые подошли бы, пожалуй, для территории педагогического колледжа или образцовой средней школы.

Больничный комплекс был построен в пятидесятых: унылые коробки из светло-серого кирпича, все окна одного размера. Не то казармы, не то здания госучреждений. Вблизи стало заметно, что вид у них дешевый и уже обшарпанный, сырая погода оставила на стенах полосы и разводы влаги, напоминающие камуфляжную раскраску военного корабля.

Внутри цвета были более яркими, на стенах висели гравюры в рамочках: виды Лондона в эскизной манере, — но низкие потолки и повсеместные прямые углы сообщали всем интерьерам дух воспитательно-лечебной прямолинейности. Хоуп и ехала сюда в весьма подавленном настроении; в «Гамильтон Клер» оно стало еще хуже. Сидя на жестком стуле у кабинета доктора Фена в ожидании вызова, она из чистого эгоизма подумала, что лучше бы ей было не приходить.

Когда Богдан Левкович позвонил ей, то сказал, что Джон три дня не показывался в колледже. Он не отвечал на телефонные звонки, а когда сотрудница с их кафедры зашла к нему в дом и позвонила в дверь, ответил непристойной бранью.

Вызвали врача, дверь взломали. Джон был «в крайне беспокойном состоянии», истощенный и сильно обезвоженный. Он принимал амфетамины, не ел и не спал трое суток. Квартира была в весьма запущенном, чтобы не сказать — в неопрятном состоянии, дипломатично добавил Богдан. Джона отвезли в госпиталь «Черинг Кросс», где положили под капельницу с физраствором, и он проспал двадцать четыре часа.

Он быстро оправился и выглядел вполне нормальным. Он бесконечно извинялся перед коллегами, что причинил им столько огорчений. Он сказал всем, что на две недели берет отпуск по болезни. Конфиденциально он сообщил Богдану, что ложится в больницу, чтобы ему оказали психиатрическую помощь.

Доктор Ричард Фен был моложе, чем ожидала Хоуп. Почему-то она представляла себе чуть длинноватые седые волосы, узкое лицо, галстук бабочкой и синий костюм с чересчур широкой полоской. Откуда этот образ доктора, который лечит Джона, возник в мозгу, она не знала.

Волосы у Фена действительно начинали седеть, но стрижку он носил короткую, с аккуратным пробором. Она решила, что ему чуть за сорок, однако кожа у него была свежая, как у мальчика, почти без морщин и складок. Он говорил необычайно тихо, вежливым тоном, почти не шевеля губами, и ей приходилось ловить каждое его слово, подавшись вперед, сидя на краешке стула и затаив дыхание, потому что даже энергичный вдох грозил заглушить его речь.

— Ваш муж, — шептал доктор, — несомненно, страдает маниакально-депрессивным психозом. С наших позиций большим преимуществом является то, что он это понимает. Это уже половина победы. Он попросил доктора Фицпатрика…

— Кто такой доктор Фицпатрик?

— Его лечащий врач-психиатр. — Фен посмотрел в лицо Хоуп, ничего на нем не прочел. — Вы не знали? — Ее неосведомленность побудила его негромко откашляться, потом секунду-другую изучать безупречную поверхность своей промокашки. Он начал излагать все сначала.

— Джон уже несколько недель является пациентом доктора Фицпатрика. Он, то есть Джон, попросил доктора Фицпатрика поместить его к нам. Он сам участвовал в выборе своего курса лечения — что чрезвычайно обнадеживает. Чрезвычайно.

— И что это за курс лечения?

— Курс электрошоковой терапии.

— Надеюсь, вы шутите.

— Простите? — доктор Фен явно обиделся. Хоуп увидела, что он не шутит.

Она услышала, как в голове у нее загрохотало, словно приближался поезд. Переждала и снова заговорила: «Я думала… я думала, этим уже не пользуются».

Фен откинулся в кресле, приготовился ответить на ее слова серьезно и подробно, как если бы вел семинар по современной психотерапии. «Сейчас этот метод не столь распространен, как прежде. Но у него есть свои приверженцы. Я бы сказал, что он не является общепринятым в современной лечебной практике, но, — тут он улыбнулся узкими, плотно сжатыми губами, — бывают обстоятельства, когда он обещает быть весьма благотворным. Особенно, если сам пациент просит его назначить».

— Даже если у пациента МДП?

Он усмехнулся, скорбно, снисходительно. «Миссис Клиавотер, я понимаю, слова „маниакально-депрессивный психоз“ звучат устрашающе. Но болезнь может протекать как в тяжелой форме, так и в стертой. В числе самых умных и приятных людей, которых я знал и знаю, есть больные МДП». Он улыбнулся своим воспоминаниям, очевидно, о ком-то очень умном и очень приятном.

— Но если я заявлю, что возражаю против такого лечения?

— При всем уважении от вас мало что зависит. На мой взгляд.

Доктор Фен задержался у двери в комнату Джона.

— Я должен сказать вам, — голос у него стал уже совсем тихим, — что Джон сегодня перенес процедуру. У него возможно нарушение ориентации, путаница в мыслях… Потеря памяти? — Он чуть заметно развел руками. — Да, но все восстановится — со временем.

— Это обнадеживает.

Она прочла у него на лице, что он принял решение не замечать ее сарказма. Очень чистой, плоской ладонью он указал ей на нужную дверь. «Не надо стучать, входите. Если… — он сделал паузу, — если вы перед уходом захотите со мной поговорить, я к вашим услугам».

Он ушел.

Хоуп несколько секунд смотрела на дверь, потом постучала; удивленный голос Джона произнес: «Пожалуйста». Она закрыла глаза, затем открыла, надела на лицо улыбку и повернула дверную ручку.

Он сидел за письменным столом в комнате, которую можно было принять за дорогой номер в приличном мотеле. Бледно-серые, обитые джутовой тканью стены, оранжевые занавески с «современным» узором, простая сосновая мебель. При виде нее он вскочил на ноги, и она с громадным облегчением увидела, что он совсем не изменился. Он поцеловал ее в щеку, они обнялись, он пододвинул ей кресло. Какое-то время они беседовали, осторожно выбирая слова, о том, как улучшается его самочувствие и как правильно он поступил, что лег лечиться в «Гамильтон Клер». Оба были уверены, что абсолютно правильно.

Пока они говорили, Хоуп к нему приглядывалась. Она заметила, что он бледен и кожа у него на висках жирно поблескивает. И мигал он, как кажется, чуть чаще обычного, веки двигались ненормально быстро.

— На что это похоже? — внезапно перебив его, спросила она. — Это больно?

Джон с облегчением улыбнулся. «Нет, нет, нисколько, — он продолжал ухмыляться, его скованность как-то вдруг исчезла. — Никакого запаха горелого мяса, ничего такого… Похоже на шум в голове, воющий пронзительный звук, и ты чувствуешь, что действительно получаешь хорошую встряску. Понимаешь, все в тебе вибрирует. Мне просто ставят пару электродов вот сюда, — он указал на виски. — Притирают на графитовой смазке. Я думаю, их можно разместить по всей голове при желании. Но у меня только на висках».

— Послушай, Джонни, я просто нутром чую, что…

— Нет, нет. Это на самом деле помогает. Я понимаю, напоминает подвалы инквизиции. Пытки, мучения, все такое. Но от этого все в тебе… — он резко зачерпнул руками воздух, — как будто вскипает. Я чувствую себя настолько лучше. — Он зевнул. — Правда, потом ходишь смурной час или два.

— Ну, выглядишь ты неплохо, — теперь она старалась найти правильный тон, быть разговорчивой и благожелательной. — Ты что, постригся? И ты, кажется, похудел.

Они продолжали беседовать. После электрошока, сказал Джон, он будет получать литий, чтобы стать уравновешенным. Он очень надеялся на литий, объяснил он, ему портили жизнь именно перепады настроения. Она поняла, что он хочет говорить только о себе, о своей болезни, о прогнозе врачей.

— Я думал, я мог бы какое-то время провести у тебя в Непе, — сказал он. — Чтобы немного окрепнуть. Я отвык стоять на палубе во время качки.

Она подумала, нет. Тебя там не будет. Ты мне там не нужен. Потом ей стало стыдно.

— Конечно, непременно, — сказала она, чувствуя, как у нее опускаются руки. Я считала, что мы разошлись, думала она. Я не хочу…

— Мои врачишки считают, что это будет полезно.

— Джонни, пожалуйста, не называй их «врачишками».

— О'кей. — Вид у него стал обиженный. — Доктор Фен считает, что мне на какое-то время нужны мир и покой.

— Разумеется. — Она сделала над собой усилие. — Вот и отлично. В Непе сколько угодно мира и уйма покоя. Этого там хватает. Прогулки к озеру и все такое.

— К озеру?

— Да, озеро у старого барского дома… возле него ты копал траншеи.

Он задумался, скривив губы, опустив углы рта.

— Озеро? — повторил он. — Я не помню озера.