Бойко Александр Иванович, кандидат юридических наук, доцент

Начинал трудовую деятельность в органах прокуратуры. На преподавательской и административной работе в вузах Ростова-на-Дону 25 лет. В настоящее время является заведующим кафедрой уголовного и уголовно-процессуального права Ростовского филиала Российской академии правосудия.

Автор, соавтор и научный редактор более 70 публикаций, в том числе трех монографий, учебного пособия и двух комментариев — к Уголовному и Уголовно-исполнительному кодексам РФ.

Инициатор и организатор региональных научных конференций «Имущественное расслоение российского общества: возможности и пределы правового регулирования» (Ростов-на-Дону, 1996) и «Насилие в современной России» (Ростов-на-Дону, 1999), ответственный редактор соответствующих сборников докладов и тезисов.

Редакционная коллегия серии «Теория и практика уголовного права и уголовного процесса»

Р. М. Асланов (отв. ред.), А. И. Бойцов (отв. Ред.), Б. В. Волженкин, Ю. Я. Волков, Л. Н. Вишневская, Ю. В. Голик, И. Э. Звечаровский, В. С. Комиссаров, А. Я. Коробеев, Л. Л. Кругликов, Н. И. Мацнев (отв. ред.), С. Ф. Милюков, М. Г. Миненок, А. Н. Попов, М. Н. Становский, А. П. Стуканов, А. Н. Тарбагаев, А. В. Федоров, А. А. Эксархопуло

Рецензенты:

М. И. Ковалев, заслуженный деятель науки РФ, доктор юридических наук, профессор

А. И. Бойцов, доктор юридических наук, профессор

Уважаемый читатель!

Вы открыли книгу, входящую в серию работ, объединенных общим названием «Теория и практика уголовного права и уголовного процесса».

Современный этап развития уголовного и уголовно-процессуального законодательства напрямую связан с происходящими в России экономическими и политическими преобразованиями, которые определили необходимость коренного реформирования правовой системы Действуют новые Уголовный и Уголовно-исполнительный кодексы, с 1 июля 2002 г. вступил в силу Уголовно-процессуальный кодекс РФ.

В этих законах отражена новая система приоритетов, ценностей и понятий, нуждающихся в осмыслении. Появившиеся в последнее время комментарии и учебники по данной тематике при всей их важности для учебного процесса достаточно поверхностны. Стремление познакомить читателя с более широким спектром проблем, с которыми сталкиваются как теоретики, так и практики, и породило замысел на более глубоком уровне осветить современное состояние отраслей криминального цикла. Этой цели и служит предлагаемая серия работ, посвященных актуальным проблемам уголовного права, уголовно-исполнительного права, криминологии, уголовного процесса и криминалистики.

У истоков создания настоящей серии книг стояли преподаватели юридического факультета Санкт-Петербургского государственного университета. Впоследствии к ним присоединились ученые Санкт-Петербургского юридического института Генеральной прокуратуры Российской Федерации, Санкт-Петербургского университета МВД и других вузов России, а также ряд известных криминалистов, обладающих большим опытом научных исследований в области уголовного права, уголовно-исполнительного права, криминологии, уголовного процесса и криминалистики.

В создании серии принимают участие и юристы, сочетающие работу в правоохранительных органах, других сферах юридической практики с научной деятельностью и обладающие не только богатым опытом применения законодательства, но и способностями к научной интерпретации результатов практической деятельности.

С учетом указанных требований формировалась и редакционная коллегия, которая принимает решение о публикации.

Предлагаемая серия основывается на действующем российском законодательстве о противодействии преступности и практике его применения с учетом текущих изменений и перспектив развития. В необходимых случаях авторы обращаются к опыту зарубежного законотворчества и практике борьбы с преступностью, с тем, чтобы представить отечественную систему в соотношении с иными правовыми системами и международным правом.

Подтверждением тому служат следующие вышедшие из печати работы Б. В. Волженкина «Экономические преступления», В. К Михайлова и А. В. Федорова «Таможенные преступления», Е. В: Топильской «Организованная преступность», М. Н. Становского «Назначение наказания», В. Б. Малинина «Причинная связь в уголовном праве», Д. В. Ривмана и В. С. Устинова «Виктимология», В. М. Волженкиной «Нормы международного права в российском уголовном процессе», Р. Д Шарапова «Физическое насилие в уголовном праве», М. Г. Миненка и Д М. Миненка «Корысть. Криминологические и уголовно-правовые проблемы», С. Д Шестаковой «Состязательность в уголовном процессе», И. Ю. Михалева «Криминальное банкротство», Г. В. Овчинниковой, М. Ю. Павлика, О. Н Коршуновой «Захват заложника», А. Н. Попова «Преступления против личности при смягчающих обстоятельствах», О. В. Старкова, С. Ф. Милюкова «Наказание: уголовно-правовой и криминопенологический анализ», А. Л. Протопопова «Расследование сексуальных убийств», С. А. Алтухова «Преступления сотрудников милиции», В. Г. Павлова «Субъект преступления», Ю. Е. Пудовочкина «Ответственность за преступления против несовершеннолетних по российскому уголовному праву», И. М. Тяжковой «Неосторожные преступления с использованием источников повышенной опасности», В. М. Борисенко, К И. Егорова, Г. Н. Исаева, A. В. Сапсая «Преступления против военной службы», А. А. Майорова, B. Б. Малинина «Наркотики: преступность и преступления», Г. В. Назаренко «Невменяемость: уголовно-релевантные психические состояния», Б. В. Волженкина «Преступления в сфере экономической деятельности (экономические преступления)», 2-е изд., дополненное и расширенное, А. А. Струковой «Невозвращение из-за границы средств в иностранной валюте: уголовно-правовая характеристика», С. С. Тихоновой «Прижизненное и посмертное донорство в РФ: вопросы уголовно-правового регулирования», А. В. Мадьяровой «Разъяснения Верховного Суда РФ в механизме уголовно-правового регулирования», М. Л. Прохоровой «Наркотизм: уголовно-правовая характеристика», Л. А. Андреевой, И Ю. Константинова «Влияние жестокости преступного поведения на уголовную ответственность», И В. Александрова «Налоговые преступления», Л. С. Аистовой «Незаконное предпринимательство», и др, в которых анализируются современные проблемы борьбы с преступностью.

Надеемся, что найдем в Вас взыскательного читателя, если Ваша принадлежность к юридико-образовательной или правоприменительной деятельности вызовет интерес к этой серии книг.

Редакционная коллегия

Февраль 2003 г.

 

Прозаические пролегомены

Надоело... дотошное управление. На улице — вновь перемены. И, прежде твердо ведомый властью, обыватель оцепенел. Нет однопартийного режима, который понукал, указывал, организовывал — в общем знал истину в последней инстанции и по пути к ней не давал бездельничать никому. Новая же элита пока занята собой, то есть поглощением остатков общенародного достояния и удлинением сроков замещения выборных должностей. В социальной области она явно отметилась только двумя узаконениями — обеспрофсоюзненным Трудовым кодексом и запретом разжигания социальной розни. Vulgo, низам заказано обсуждать и критиковать огромное имущественное неравенство, появившееся за годы реформ; они должны беспрекословно слушаться нового производственного хозяина и забыть о прежних механизмах защиты своих прав после продажи способности к труду.

Делай, что хочешь... А в остальном граждане свободны. Они вольны работать или отдыхать, заниматься физическим трудом или играть на бирже. Новая система жизненных координат оставляет очень мало места для обязывающих норм. Преобладают дозволения и запреты. В стране азартно, в обстановке официального ликования приживляются базовые ценности англосаксов, выстроенные на разрешительном принципе. Чтобы намекнуть, насколько это серьезно для нашего менталитета и наших управленческих стереотипов, приведем забавные тарановские дефиниции четырех европейских типов права: «английская система — можно все, кроме того, что нельзя; немецкая система — нельзя ничего, кроме того, что можно; французская система — можно все, даже то, что нельзя; русская система — нельзя ничего, даже того, что можно».

Можно почти все. Заметно, что россиянам в их поведенческой культуре предстоит рискованный прыжок в царство вседозволенности. Рискованный потому, что славянин, чрезмерно обложенный запретами прежде, привык многими из них манкировать, а в качестве правила личной безопасности и для житейского оправдания он придумал национального божка по имени «авось» и поклонялся ему. Нет сомнения, что по правилам психологического жанра это жизненное руководство будет непременно сохранено обывателем и после резкого сокращения запрещений и предписаний.

Авось выживем... Но обыватель будет по-своему прав в хитрой персервации выгодных и одновременно страховочных правил прошлых веков. Сегодня шаманы импортной идеологии выкликают на авансцену исключительно права и свободы, но не обязанности, видят в государстве только узурпаторскую машину, будят частнособственнические инстинкты и тем самым атомизируют общество. Коммунальные заботы беззаветно отодвинуты на задний план. Радение об обязанностях сегодня не к лицу. Каждый бьется за свой интерес, для социума же остается «авось». Мы все живем в преддверии очередного Чернобыля.

Поведенческие качели. С его грозным приходом нравственные и политические кукушки от власти, в первую очередь — СМИ, срочно сменят ориентацию и тон, призовут управляемые сословия (прозападный эвфемизм — страты) к дополнительному повиновению, к выполнению обязывающих норм, обругают индивидуальное бездействие как антиобщественное, противоколлективное поведение (!). Возможно, низам даже напомнят известную фразу бывшего политического кумира о том, что жить в обществе и быть свободным от общества (от обязанностей, от деятельного поведения) нельзя. Вот будет лихая метаморфоза: сладкие фантазии только о правах личности немедленно, без всяких светотеней сублимируются в жесткую требовательность по выполнению обязанностей.

Таким образом, революционная фраза в очередной раз обнаружит свою несостоятельность, и подтвердится наше печальное национальное правило: идеологизированное государственное и общественное внимание к юридическому бездействию имеет маятниковый характер. Забудется ужас очередной техногенной или общеуправленческой трагедии, вызванной частным разгильдяйством, но взращенной превознесением частных прав; и страна безмятежно продолжит жизнь по формуле «моя хата с краю» — до следующей катастрофы.

Бездействуй — решать будем мы. Alias, судьба уголовно-правового бездействия связана и с господствующими политическими установками и предубеждениями. Конечно, в рационе современных УК есть и составы бездействия, но их могло быть больше, да и снабдить действующие можно было более суровыми санкциями. Но это еще ничего. Фактическая реализация запретов, и эта мысль в равной мере распространяется как на пассивную, так и на активную форму поведения, зависит от пресловутой политической воли. В смычке права с жизнью в современной России ей принадлежит важнейшее, оплодотворяющее значение. Причем, склонность к учету политической воли, даже собственной, проявляют все: от руководителей правоохранительных органов страны, испрашивающих мнение главы государства или ответственных сотрудников его администрации по вопросу преследования проворовавшегося, но много знающего олигарха, — до следователя РОВД, учитывающего пикантные местные обстоятельства по делам и лицам, чья материальная и уголовно-процессуальная судьба может заинтриговать лишь близкий круг родственников, но никак не политиков.

Сегодня, к сожалению, — это как норма в юридической сфере. Произрастающее на почве политической воли или мздоимства (а чаще эти ингредиенты работают в паре) потворство к бездеятельности опирается и на сложности причиняющего влияния пассивного способа поведения. Это обстоятельство используется как готовое социально-природное алиби. Итак, криминальное бездействие — не подарок для юристов. Как не обратить на него внимание уголовно-правовой науке?

Дело и слово. И обращают. По нескольким фрагментам. Ученый мир ищет особенности пассивного порядка опасного поведения и сравнивает его с действием. Особо проговаривается и обосновывается допустимость ответственности за бездействие, за самовольное выключение из общественной системы разделения труда. Когда-то и, кажется, первым профессор М. Д. Шаргородский высказал суждение, что при бездействии причинная связь отсутствует, так как не может быть причинной связи там, где нет причинения. С тех пор доктрина мало продвинулась по пути осмысления причиняющего характера пассивного поведения. Странно, что дискуссии по этому вопросу не возбуждаются ныне, в пору экзальтированного увлечения субъективным вменением. Пока научное осмысление бездействия идет по инерции, без включения в поисковое поле каких-либо новых фрагментов, по следующему трафарету: место бездействия в объективной стороне состава — его отличие от действия — условия наступления ответственности. Частично пойдем по этому пути и мы.

Кому какое дело. Надо сказать, что пассивное поведение (более в физиологическом, а не только в социальном смысле) имеет оправдание й даже признаки полезности. Физический покой суть естественное состояние человеческого организма. Отдых и сон нужны телу и интеллекту для сохранения работоспособности. Бездельничай тут и сейчас, чтобы в другое время и в другом месте проявить себя деятельно. Физиологическая необходимость бездействия настолько очевидна, что об этом даже не принято говорить и писать.

Другое дело — вопрос о полезности социальной обломовщины. Тут у нее много критиков и горячих ходатаев, от чопорных государственных мужей до обывателей с их хлесткими житейскими премудростями. Великий интеллектуальный и эстетический отшельник России XIX в. князь П. А. Вяземский вошел в мир афористики советом бороться с дурными мерами правительства их неисполнением либо дурным исполнением. Широко известен и армейский рецепт не торопиться с выполнением приказа, поскольку в любой момент может последовать противоположная команда «Отставить!».

«Спишь без труда». Из того же поведенческого ряда национальные поговорки и пословицы типа «работа не волк — в лес не убежит», «дело не медведь — в лес не уйдет», «где бы ни работать, лишь бы не работать», «и поедим, и спляшем, только пашни не вспашем», «мы работы не боимся, на работу не пойдем», «спишь, спишь, а отдохнуть некогда», «один пашет, а семеро руками машут» и т. д. А ведь есть еще вечно лежащий на печи и обретающий, тем не менее, счастье Иванушка-дурачок. Он — один из эпических героев нашего этноса. Конечно, можно понимать и оправдывать эти разговорные поведенческие установки, кочующие в народной среде несколько веков, как ответный выпад угнетенного класса, как пассивный уход от эксплуатации, как жест отчаяния и безысходности.

Но ведь есть и другой полюс народных предпочтений в деятельности — мастерство Левши, боевое ухарство Добрыни Никитича, мозолистое мужицкое счастье. Да и крылатых выражений на сей счет в народном эпосе также достаточно: «без дела жить — только небо коптить», «без труда и отдых не сладок», «делу — время, потехе — час», «лежа пищи не добудешь», «не разгрызешь ореха, так не съешь и ядра», «покой пьет воду, а беспокойство — мед», «работай до поту — поешь в охоту», «безделье — мать пороков и сестра болезни» и пр.

Что же касается правящей среды, то здесь пиетет перед бездействием — норма. Талейран часто напутствовал молодых дипломатов словами «Pas trop de rele!», а в ответ на недоуменные взгляды расшифровывал свое назидание: «Чем меньше вы будете делать, тем меньше принесете вреда стране». Страстный и непримиримый Искандер (А. И. Герцен) писал из-за рубежа, обращаясь в основном к отечественной интеллигенции, о нашем многостороннем бездействии, о нашей деятельной лени; о том, что от отцов мы наследуем только движимое и недвижимое имущество, да и то плохо храним; оттого по большей части мы ничего не хотим, а если хотим, то ни куда не доходим. Ему вторил в своих оценках ядовитобеспощадный М. Е. Салтыков-Щедрин, когда писал о чванном равнодушии, сделавшимся нормальною окраскою русской интеллигенции.

Но самым циничным образом отметился в истории итальянский министр XIX в. В. Фоссомброни, который возвел бездеятельность в основное правило для подчиненных госслужащих: «Раз тебе платят жалованье каждый месяц, не суйся ни во что». И, знаете, наставление работало: налогоплательщик гнул спину, безработные аппенинцы покидали страну, самые продвинутые и смелые из недовольных жизнью подбивали остальных (ропщущих) на демонстрации, в недрах и даже на поверхности общества бурлило Рисорджименто, а госаппарат жил, преимущественно в свое удовольствие, потому что ни во что не вмешивался.

Знаем, да хочется. Социальная апатия в целом, за исключением тех горьких эпох, когда общество вынуждено разувериться в своих прежних ценностях, порицается населением. Но бездействие всегда завораживает, магнитит своею сложностью и, в наш динамический век суматошной погони за настоящими и призрачными ценностями, даже обескураживает какой-то тайной рациональностью, граничащей с нирваной. Не зря древние китайские мудрецы говорили о превосходстве воздержания над деянием, а наш великий писатель и обмирщенный философ пропагандировал непротивление в качестве базовой ценности христианской жизни.

И они туда же... Обратим свой взор в античность и там встретим примеры преклонения перед бездействием. Кратил достиг на этом пути своеобразного апогея: он позволял себе ничего не говорить, а лишь показывал на все пальцем, то есть выступал провозвестником конклюдентности. Прочие любомудры изрекали советы, пограничные с бездействием, запретом и предосторожностью. К примеру, Хилон выдавал такие предписания жизни: «Не грозись: это дело бабье. Мертвых не хули. Лучше потеря, чем дурная прибыль. Языком не упреждай мысль. Гадательству не перечь. На непосильное не посягай. Когда говоришь — руками не размахивай. Законам покорствуй. Покоем пользуйся». Наставления по бездействию Пифагора, которые сам он называл напрямлениями, были еще прозаичнее: «Огонь ножом не разгребать; через весы не переступать; на хлебной мере не сидеть; изображения бога в перстне не носить; горшком на золе следа не оставлять; против солнца не мочиться; руку без разбора не подавать; ласточек под крышей не держать; на обрезки ногтей и волос не наступать; переходя границу, не оборачиваться». Философов в древней Элладе любили, можно сказать, носили на руках. Следовательно, греки и другие жители Средиземноморья придерживались поведенческих установок своих кумиров. А посему не будем записывать в реестр только наших национальных слабостей лень и бездеятельность, это — мировое достояние.

Пойдем за бездельем вместе, взявшись за руки. Выходит, что бездействие, даже приносящее горести окружающим людям и потому подлежащее уголовно-правовому регулированию, — весьма занимательная штука. Мы ведь еще не сказали о том, что обыватель сходу согласен с криминализацией многих преступных действий, с ответственностью за активное посягательство, но на преследование пассивного поведения он смотрит неодобрительно либо индифферентно.

Уже по этим причинам трудно удержаться от соблазна специально осмыслить этот феномен человеческого существования. Приглашаем в сообщники читателя и призываем его деятельно проглотить наши рассуждения о бездействии, самостоятельно усмотреть различия в физиологической и социальной сторонах пассивности, совместно помечтать о юридических перспективах «ничегонеделания» обязанных лиц. А логика и структура настоящей книги достаточно проста: центральной, 4-и главе (о бездействии) предпосылается очерк научных взглядов на объективную сторону состава преступления; окружена же она (4-я глава) навеянными временем суждениями об объективном вменении (идеологической подпорке преследования), о постоянно дразнящей проблеме причиняющих механизмов пассивного поведения и об отличии одноактного бездействия от длительного; завершается же исследование справочным разделом — анализом законодательных предпочтений и оговорок в сфере криминализации пассивного поведения.

Конечно, в жизненной тесноте и истерике уличная философия бурно встречает лишь деятельное поведение; бездействие же благоразумно хоронится от общественного обсуждения, прямого вызова властям и социуму для ответной реакции не подает, выпрашивает себе роль Золушки. Склонные к воздержанию люди благоразумно сдаются перед оффензивой, предпочитают держать дистанцию и в работе, и в разговоре с поборниками межличностной экспансии. Как иронично подметил один из отечественных бытописателей, «дед с первых лет супружества молчанием привык отделываться от красноречия бабушки». Право, самые примитивные аргументы и силлогизмы приговорят бездеятельность к меньшему воздаянию. Того же взгляда вынужден придерживаться и законодатель, но делает он это утонченно, с помощью специальных конструкций и оговорок.

Делу — время, вступительным наставлениям — час. Но, пожалуй, хватит играть роль рекламного зазывалы. Так можно, по нечаянности, перейти от невинной пропедевтики к формулированию выводов. Мы к этому, конечно же, готовы, поскольку представительские части книг обдумывались параллельно с основным текстом, да вот читателя нужно чтить. Лучше, не только писать лучше — это я себе, но и читать самому весь текст, а не только аннотацию, — это я вам. Теперь отдыхать будет автор. Пусть читатель испытает первобытную умственную раздражительность, следующую обычно за посещением выставки (цитируемых) идей и взглядов, да и придет к собственным выводам. Мы будем рядом, но не чувствуем себя обязанными, говоря словами русского мастера сатиры, «распространять ни грамотность, ни малограмотность, ни даже безграмотность». Так надежнее, плодовитее, эстетичнее. С тем и проводим читателя на первую страницу основного текста книги.

 

Глава 1 Учение о составе преступления (краткий очерк)

Давно канонизирована мысль, что объективная сторона (наряду с объектом, субъектом и субъективной стороной) входит в структуру законодательной конструкции, именуемой составом преступления. Это обстоятельство приговаривает нас предварить суждения об объективной стороне и бездействии квинтэссенцией научных взглядов по поводу состава преступления вообще. Да и «все вопросы общего учения о преступлении, вопросы о круге наказуемых действий и их образующих элементах неразрывно связаны с разрешением общей проблемы состава преступления».

Этот термин впервые употреблен в УК РФ 1996 г. и только в ст.8, хотя данное словосочетание давно известно мировой юридической мысли. Совсем не ново оно и для правоприменительной практики, российской (советской) науки, традиционно и обширно анализируется в учебной литературе. Указания на состав преступления содержал УПК РСФСР 1960 г. (ст. 5, 213, 222, 303, 309), присутствуют они и в новом процедурном законе (ст. 24 УПК РФ, например).

Состав преступления относится к центральным или базовым понятиям классического уголовного права, что порождает постоянный интерес к нему. В отечественной науке состоялись несколько дискуссий: «1) имеется ли общий состав преступления или речь можно вести только о конкретном составе; 2) что включать в понятие состава преступления; 3) считать или не считать состав преступления основанием уголовной ответственности». К числу важнейших вопросов толкования состава преступления следует отнести также проблему «реальности» этого явления/понятия и его значения. Мы ограничим поле исследования лишь несколькими спорными фрагментами, и суждения о них разместим в нескольких главах настоящей книги.

В материальном праве состав преступления понимается как законодательный набор признаков, позволяющий оценивать конкретное деяние как преступление, а его автора привлекать к уголовной ответственности Наименование статьи 8 УК, в которой содержится упоминание о составе преступления, требует анализа этого понятия через призму допустимости, справедливости уголовного преследования вообще. Вопрос об основаниях уголовной ответственности является центральной проблемой уголовного права, в которой отражаются и принципиальные установки отрасли, и диалектические противоречия регулирования живого преступного промысла с помощью обобщенных юридический формул.

Как и в философии, в уголовном праве существует свой основной вопрос: есть ли достаточные и убедительные основания для преследования граждан и расправы над ними со стороны власти? Все остальные материально-правовые и даже процессуальные регламенты — размер наказания, виды санкций, списки смягчающих и отягчающих ответственность обстоятельств, процедура привлечения к уголовной ответственности, порядок и условия отбывания наказания, судимость и пр. — все это вторично, предопределено решением основной задачи.

В законодательном регулировании оснований уголовной ответственности можно и нужно видеть несколько аспектов. Философский аспект заключается в обосновании целесообразности преследования через признание всех преступлений естественной разновидностью социально обусловленного, отклоняющегося поведения. Криминальные эксцессы, как и законопослушные образцы поведения, детерминированы общественными условностями, но не до такой степени, что у человека в распоряжении остается единственный вариант выхода из жизненной ситуации — причинение вреда другим людям.

Целесообразность и допустимость государственного принуждения обосновывается наличием у виновного свободы выбора между несколькими способами достижения цели. Если же гражданин поставлен перед суровой необходимостью выполнить под жизненную диктовку только одно, строго определенной деяние, ответственность исключается (физическое или непреодолимое психическое принуждение, крайняя необходимость, другие форс-мажорные обстоятельства).

Нравственный аспект оснований уголовной ответственности усматривается в равенстве требований уголовного закона ко всем потенциальным преступникам, в справедливости индивидуального и однократного воздаяния за причиненное зло, в публичном оглашении оснований преследования. Чисто же юридический аспект проблемы оснований уголовного преследования означает поиск и закрепление стилизованных законодательных требований к поведению граждан. Именно через эти базовые условия и только так реализуется принцип законности в борьбе с преступностью.

Понятно каждому, что никому (даже законодателю) не дано предвидеть, а тем более описать во всех подробностях все мыслимые злодеяния людей, да еще с перспективой на прирост населения и изменяющиеся условия жизни общества в период использования кодекса. Нужны упрощения, обобщенные характеристики, намеренно уводящие от частностей, сосредоточивающие внимание всех правоприменителей на главном, типичном, повторяющемся. Требуется ставка не только на преступление — живое дело или конкретное происшествие — но и на законодательную квинтэссенцию, вытяжку типичных признаков из всех подобных деликтов. Состав преступления — это научная абстракция, заблаговременная законодательная модель преступления.

Но есть и второе обстоятельство, пожалуй, более важное, практически объясняющее не просто возможность или необходимость, а неизбежность создания состава преступления, учения о нем и эксплуатации его в практике борьбы с преступностью. Преступление, этот реальный факт действительности, есть всегда событие прошлого, а потому предстает перед любым правоприменителем в неполном объеме сведений. Блекнут воспоминания очевидцев, утрачиваются под воздействием естественных условий среды, человеческой алчности и неряшливости вещественные доказательства по делу, под влиянием противоположных целей меняются показания участников уголовного процесса, свидетели и потерпевшие не желают делиться важной правовой информацией с запятнавшей себя уголовной юстицией.

Даже если представить себе гипотетическую ситуацию, когда о предстоящем преступлении правоохранительная служба узнает заблаговременно и успеет установить на месте предполагаемого действа совершеннейшие средства сбора информации, все равно часть данных о деликте ускользнет от машинной фиксации (запах испуганной жертвы; система ложных телодвижений и мимики, понимаемых и употребляемых только участниками данного эксцесса; не поддающийся безучастному внешнему наблюдению, но постигаемый сверхзаинтересованными конфликтующими сторонами мир переживаний злодея и потерпевшего и пр.).

Является практическая нужда в правоприменительном ограничении, в отыскании среди повторяющихся признаков (уже происшедших) конкретных посягательств самых-самых существенных данных, на сборе, доказывании и закреплении которых (в будущем) должен сосредоточиться любой практикующий юрист. Если представить реальное преступление в виде круга с разорванными краями (что символизирует утечку части информации), то состав преступления можно изобразить в форме каркаса, помещенного внутри окружности — это тот минимум стандартизированной информации, которую необходимо добыть по любому уголовному делу. Corpus delicti, следовательно, есть вынужденный ход юридической практики, в силу естественного запаздывания на место посягательства изначально лишенной полных сведений о преступном акте и потому довольствующейся минимумом информации.

Состав преступления — совокупность отобранных наукой в содружестве с практикой наиболее типичных (повторяющихся) и существенных (главных, базовых, основных) признаков общественно опасных посягательств. Количество признаков состава заведомо и значительно меньше фактических сведений о реальных преступных актах. Именно это свойство состава реализует идею равенства граждан перед уголовным законом. К примеру, на стадии привлечения лица к уголовной ответственности в обязательном порядке устанавливаются лишь две характеристики виновного: его возраст и состояние психического здоровья. Тем самым все виновные в преступлениях уравнены, стандартизированы (другие сведения о лице, привлекаемом к уголовной ответственности, могут быть учтены судом при назначении вида и размера наказания).

Признаки, образующие состав преступления, по своей внутренней природе и возможностям доказывания делятся на объективные (характеризующие внешние, наблюдаемые свойства происшедшей трагедии) и субъективные (отражающие типичные представления о внутреннем духовном мире лица, совершившего преступление). В совокупности же и объективные, и субъективные свойства преступления, образующие состав, должны отвечать требованиям необходимости и достаточности. Это значит, во-первых, что согласованный минимум данных о деликте состоит из самых существенных признаков, необходимых для многократной идентификации любого общественно опасного деяния с законодательным шаблоном. Во-вторых, избранного минимума свойств должно быть достаточно для разграничения преступного и непреступного поведения, а также для различения сходных посягательств.

Сопоставим понятия «преступление» и «состав». За первым понятием скрывается факт, быль, событие, жизнь. Состав же — это абстракция, мысль, искусственная модель, шаблон, лекало, скелет, остов, тень преступления. Предстоит решить, что же служит основанием преследования людей: их деяние или его законодательный образ? Понятно, что первостепенным и непререкаемым, наблюдаемым и оставляющим следы в объективном мире, реально причиняющим вред отдельным людям и всему обществу основанием уголовной расправы будет именно преступление, то есть деяние в форме действия или бездействия. В нем кроется главное, социальное основание покарания. Сам же поиск и доказывание факта определенного преступления осуществляются (в силу изложенных выше мотивов вынуждающего характера) по заранее предугаданным, но ограниченным (стилизованным) количественно свойствам любого деликта данного вида.

Состав преступления служит профессиональным орудием, мерным инструментом правоприменителей, и в этом отношении может считаться юридическим (дополнительным, формальным, второстепенным) основанием уголовной ответственности. В этом отношении трудно согласиться с мнением первого разработчика теории состава в нашей стране, профессора А. Н. Трайнина о том, что состав преступления является «единственным основанием уголовной ответственности». Самое научное, совершенное, удачно систематизированное представление или мысль о каком-либо (чужом!) поступке невозможно выдавать за основу возмездия, тем более единственную. Нужен, в первую очередь, акт преступного посягательства, оправдывающий (подтверждающий) профессиональные ожидания, а затем уже и сам состав, и законодательные премудрости.

Таким образом, в правовом отношении уголовная ответственность имеет двуединую опору: и преступление, и состав преступления. Она основывается на фактическом (социальном) фундаменте — факте совершения преступления, и его избранных признаках, «скелете», который под названием состава преступления играет роль юридического (формального) основания уголовного преследования. Установление преступления как юридического факта, а не предполагаемого обывателем вредного поступка, осуществляется по законодательному образцу: требуется, чтобы деяние было запрещено под угрозой наказания (ч. 1 ст. 14 УК РФ) и содержало все признаки состава преступления, предусмотренного в УК (ст. 8).

Таким образом, соотношение преступления (события) и состава преступления (понятия) имеет еще одну грань. Проходит она через признак противоправности, то есть предварительного (до совершения) обозначения всех типовых общественно опасных актов как преступных. Как давно подметил В. С. Прохоров, «состав преступления ... служит показателем противоправности деяния». Общее учение о противоправности материализуется в отдельных законодательных образцах — составах. Через них же наносится удар извечному сопернику противоправности — аналогии. Поэтому прав М. И. Ковалев, когда различие криминального деликта и состава видит и в том, что первое явление связано с жизнью, а второе — с текстом закона, что признаки преступления интегрируют общие свойства всех посягательств, а признаки состава, напротив, имеют дифференционную нагрузку.

Технически реализация противоправности и торжество законности (вначале в сфере правотворчества, а затем в карательной деятельности государства) через посредство составов осуществляется в диспозициях статей Особенной части УК. Здесь признаки состава чаще всего аттестуют объективную сторону посягательств (как, при каких условиях совершено преступление). Часть признаков состава указана в статьях Общей части, что при квалификации содеянного требует соответствующей ссылки (например, покушение на похищение человека — ст. 30 и ч. 1 ст. 126 УК, пособничество в квалифицированном убийстве — ст. 33 и ч. 2 ст. 105 УК).

Особо выглядят составы с бланкетными и отсылочными диспозициями: преступное поведение в них характеризуется самым общим образом, а правоприменитель в обязательном порядке устанавливает конкретные свойства посягательств на основании предписаний других отраслей права или статей (частей статей) самого УК, однако ссылка на них при квалификации не нужна (нарушение правил охраны труда — ст. 143, простое незаконное предпринимательство и его квалифицированные виды — ст. 171).

Итак, многовековая юридическая практика отобрала наиболее важные и типичные признаки преступлений и нарекла их по совокупности составом. Собранный материал дал возможность законодателю заготовить впрок и обозначить текстуально запретные образцы поведения. По ним юристы судят о противоправности (преступности, запрещенности) различных вредоносных поступков. Этот законодательный минимум информации о преступлениях отражает основные компоненты злодеяний (кто, кому, зачем и как причиняет обиду), а для удобства пользования, исключения повторов и лаконизации текста он рассредоточен по статьям Общей и Особенной частей уголовного закона.

Научное осмысление законодательных признаков всех преступлений позволило их систематизировать, структурировать, создать своеобразный аналог системы химических элементов Д. И. Менделеева. Все юридически значимые свойства криминальных поступков разбиваются в теории уголовного права на четыре элемента или стороны, а последние — на признаки, то есть более дробные характеристики.

Структура состава — своеобразная формула расследования и споров обвинения и защиты по уголовным делам. Известно, что древнеримские юристы пользовались семичленным шаблоном для установления события преступления и его покарания: кто, что, где, с чьей помощью, для чего, каким образом, когда? Современные представления содержат более детальную схему (по количеству признаков, подлежащих установлению и доказыванию), но в блочном исполнении (четыре элемента или стороны) они упрощены и предлагают лишь четыре вопроса: кто (субъект преступления); кого или что (объект посягательства); как, каким образом (объективная сторона состава преступления) и зачем, с какой целью (субъективная сторона состава).

Легко заметить, что два элемента (стороны) состава характеризуют объективные (то есть внешние, наружные, наблюдаемые) признаки, а два другие — субъективные (определяемые личностными данными посягателя и миром его переживаний и расчетов в связи с производством преступления).

В уголовно-правовой доктрине четыре основных компонента состава принято именовать двояко: либо элементами, либо сторонами. Возможно, полисемия вызвана известным неудобством обозначения автора преступления стороной, вписывания его в лоно собственного поведения. Право же, что есть преступник? Сторона своего собственного злодеяния, элемент акта поведения или компонент деликта? Первые попытки внести ясность в этот вопрос были предприняты еще А. Н. Трайниным, рекомендовавшим считать возраст и вменяемость субъективными условиями или предпосылками уголовной ответственности, а не признаками состава, поскольку «уголовный закон карает преступника не за то, что он психически здоров, а при условии, что он психически здоров».

С тех пор дискуссии на сей счет не прекращаются, идут с переменным успехом, хотя преобладающим становится взгляд, согласно которому состав преступления представляет собой целостную систему (признаков), состоящую из четырех подсистем (сторон или элементов), в том числе и субъекта преступления. Отсутствие хотя бы одного из элементов или сторон исключает состав, а значит, й преступность содеянного. Профессор А. Н. Трайнин со страстью обличал сторонников взгляда о четырехэлементной структуре состава. Он полагал, что эти структурные характеристики относятся к самому преступлению, которое «обслуживает» состав. Очевидно, что здесь мы видим классический образец схоластического спора.

Состав суть слепок самых существенных свойств преступления, и в этом смысле повторяет в снятом или абстрактном виде его содержание и структуру. Если юридическая практика доказывает наличие в деликте различных взаимодействующих компонентов и необходимость законодательного описания их, то упрек в сходности структур жизненных явлений и понятий о них несостоятелен. Призыв отрицать логику внутреннего устройства состава, поскольку «элементов состава в природе не существует», в нем «можно и должно различать элементы, характеризующие объект преступления и его объективную сторону, субъект преступления и его субъективную сторону», некорректен и с общетеоретических позиций. Состав преступления — научная абстракция, системный взгляд на бытие. Где, как ни здесь, для удобства анализа сложнейшей материи упражняться в построениях материала, делить его на блоки, элементы, разделы, признаки и пр.? Напротив, преступление, этот психофизиологический акт индивида, характеризуется нерасторжимостью, особой спайкой содержания. Все классификационные опыты над ним должны оговариваться условностью, интересами познания и т. д. Следовательно, точнее будет говорить о субъективной и объективной сторонах состава, а не преступления.

Надо сказать, что в научной и учебной литературе наблюдается определенная вольность в использовании терминологии: элементы, стороны, признаки. К примеру, в одном из последних учебников по Общей части уголовного права утверждается, что группы объективных и субъективных элементов распадаются «на виды этих элементов». Известнейший в стране ученый, профессор Н. Ф. Кузнецова, настаивая на общепринятой структуре состава (элемент или сторона — признак, поскольку слово «признак» означает отличительную черту, примету чего-либо), допускает, тем не менее, оговорку, что «элементы состава подразделяются на обязательные и факультативные». Профессор М. И. Ковалев, известнейший образец научной и терминологической строгости, видит, однако, в общем составе преступления «следующие признаки: объект преступления, объективную сторону деяния, субъект и субъективную сторону».

Признаки состава принято ранжировать по предмету их обязательности или факультативности (вариантности). Надо отметить, что такие экспертные оценки возможны лишь на уровне так называемого общего состава, — собирательного образа всех (любых) преступлений. На уровне же конкретных составов подобные логические операции исключены, ибо всякое законодательное требование равноценно в смысле обязательности к руководству.

Аналитический обзор уголовного законодательства (и статей Общей части, и диспозиций статей Особенной части) с непреложностью свидетельствует о следующем.

1. Преступление невозможно, если отсутствует какой-либо (любой) из элементов (сторон) состава. Другое дело — признаки.

2. Наличие четырех элементов состава всякий раз связывается с установление таких признаков, как: а) пострадавший интерес или благо, охраняемое именно уголовным законом (объект как общественное отношение); б) работающее состояние психики по отношению к событию преступления (вина); в) действие или бездействие (формы деяния); г) возраст; д) вменяемость лица, совершившего преступление. Они именуются в науке обязательными признаками общего состава преступления.

3. Предмет, мотив, цель, общественно опасные последствия, место, время, способ, орудие, средство, обстановку, причинно-следственные связи преступления принято считать факультативными или дополнительными признаками. Они характеризуют тот или иной элемент состава только в отдельных случаях, в отношении некоторых преступлений.

Все мыслимые составы преступлений принято делить на определенные группы или роды на основании тех или иных признаков, именуемых критериями, принципами или основаниями классификаций. Классификация (от лат. clasis — разряд и facere — делать) представляет собою логическую операцию деления всего объема явлений или понятий на относительно однородные разряды с целью последующего использования в науке или на практике. Практически все классификационные решения в науке уголовного права покоятся на законодательном материале. Надо лишь помнить, что полные классификационные наборы свойственны далеко не каждому виду преступлений, а лишь некоторым. Законодатель решает и выражает свое мнение в диспозициях статей Особенной части: употреблять ли в тексте УК все мыслимые разновидности конструкций состава по отношению к каждому преступлению в отдельности или нет.

Кратко охарактеризуем общепринятые классификации составов в отечественной науке.

1. Наиболее известна градация составов по степени их общественной опасности на основной, квалифицированный и привилегированный виды.

Основной (или простой) состав содержит базовые и одновременно ограниченные сведения о преступном акте. Классический пример — состав убийства, предусмотренный ч. 1 ст. 105 УК РФ. Основной состав выполняет роль трафарета, контрольного ряда, способного принять поправки и добавления, не меняющие его сути. Если к этому законодательному минимуму признаков преступления добавляются по воле законодателя другие свойства, и эта операция выражается в формулировании новых статей или частей той же статьи, а размер ответственности за новообразование повышается, налицо квалифицированный состав.

По существу квалифицированный состав создается данными, усиливающими степень общественной опасности содеянного, вину лица и его покарание. Эти данные (организованная группа, тяжкие последствия, значительный ущерб, судимость, крупный и особо крупный размер, неоднократность и пр.) имеют аналог в списках обстоятельств, отягчающих наказание (ст. 63 УК РФ), однако в отличие от последних влияют на квалификацию, упоминаются в диспозициях статей, по которым осуждаются виновные, то есть являются приоритетными. В ч. 2 ст. 63 УК РФ содержится специальная оговорка, что предусмотренность того или иного отягчающего обстоятельства в статье УК в качестве признака преступления исключает ссылку на него при назначении наказания (принцип запрета двойного или повторного учета одних и тех же обстоятельств).

Технически квалифицированные составы чаще всего следуют за основным составом, сформулированным в первой части статьи, расположены в последующих частях той же статьи, а в диспозиции содержат упоминание об основном составе («те же действия») как неизменном фундаменте, к которому законодатель создает пристройки, формирует дополнительные признаки. Примером целой группы квалифицированных составов является ч. 2 ст. 105 УК, где под буквенной индексацией кроются 13 самостоятельных преступлений, обладающих повышенной опасностью, 13 возможностей повысить криминальную значимость так называемого «простого» убийства.

Наконец, привилегированный состав оформляется законодателем путем добавления к основному составу признаков, существенно снижающих степень общественной опасности и потому влияющих на ответственность. Как и квалифицированные виды, привилегированный состав может существовать в УК как часть статьи, следующей за описанием основного состава, либо как отдельная статья с самостоятельной диспозицией. Привилегированные составы убийства в УК поданы в форме отдельных статей (ст. 106-108 УК).

2. По особенностям описания в законе признаков объективной стороны составы делятся на материальные, формальные и усеченные. Полный, в социологическом смысле технологический цикл совершения преступлений (замышление — деяние — последствия) законодатель не всегда считает для себя обязательным. Руководствуясь различными соображениями, в первую очередь превентивными, опасностью отдельных этапов предварительной преступной деятельности, способных, если не принять упредительных мер, привести к сокрушительным для общества результатам, власть расправляется с преступниками, невзирая на отсутствие последствий и даже (в редчайших случаях) самих действий, реально направленных на причинение вреда. Расправа наступает незамедлительно, до наступления беды. Реализуется эта классификация в законе посредством полного или частичного описания в диспозициях статей Особенной части признаков объективной стороны.

Если законодатель упоминает о последствиях, налицо материальные составы (убийство — ст. 105-108, кража — ст. 158, злоупотребление полномочиями — ст. 201). Если же потенциальный вред от посягательства в диспозиции не оговорен (ч. 1 ст. 166 — угон автомобиля или иного транспортного средства), принято говорить о формальных составах. Главное здесь — деяние. Факт наступления или отсутствия общественно опасных последствий на квалификацию содеянного не влияет. Преступление признается оконченным по завершении действий. Фактический вред может быть учтен лишь судом при назначении наказания. Наконец, также оконченными преступлениями считаются по закону отдельные посягательства, когда действия, непосредственно направленные на причинение вреда объекту уголовно-правовой охраны, вообще не совершаются, а он лишь ставится в опасное положение. Ответственность наступает на самых ранних стадиях преступного поведения. Это усеченные составы (бандитизм — ст. 209, организация преступного сообщества — ст. 210).

3. По способу отражения в законе признаков состава они (составы) делятся на простые и сложные. Уголовный закон формулирует в лаконичных диспозициях статей сложные криминальные процессы. Наиболее зловещие эксцессы могут содержать в своем составе акты, достойные отдельного преследования. Однако есть ли смысл в дроблении ответственности, даст ли операция разложения многочлена должный эффект в обществе? Справедливо ли искать в ситуациях массовых беспорядков составы незаконного хранения оружия (ст. 222), оскорбления личности (ст. 130), простого нарушения общественного порядка (ч. 1 ст. 213) и не видеть более грозной опасности? Ответ очевиден — нет. В Кодексе должны быть и есть составы сложного типа, своеобразные системные образования.

Простой состав имеет место, когда все признаки «количественно, пространственно и во временном отношении выражены однократно: одно действие, одно последствие, одна форма вины, один объект». Это — идеальный вариант, весьма удобный для юристов и очень понятный обывателю. Простые составы в уголовном законе преобладают (клевета — ст. 129, фальшивомонетничество — ст. 186, самоуправство — ст. 330). Сложные составы образуются законодателем на базе особого порядка осуществления преступниками объективной стороны (длящиеся или продолжаемые преступления), одновременного наличия в действиях виновного признаков умысла и неосторожности (составы с двумя формами вины, признаваемые, тем не менее, в силу требований ст. 27 УК, умышленными), одновременного повреждения двух и более объектов уголовно-правовой охраны (разбой — ст. 162). Особая разновидность сложных составов — составные, образуемые законодателем из менее значимых, но самостоятельных преступлений. Классический образец — бандитизм (ст. 209), диспозицией которого описывается большинство посягательств на личность и собственность.

4. Наконец, по широте отражения преступных проявлений можно говорить о целесообразности ранжирования составов на общий, родовой и видовой (непосредственный) виды. В основе таких построений находится аксиоматичная философская триада: общее — особенное — единичное. Эта классификация наглядно, полностью не материализуется в уголовном законодательстве и потому, наверное, не получает существенной поддержки в научной литературе. Новинки УК РФ 1996 г. в части усложнения его структуры укрепляют основания подобной классификации.

Под общим составом надлежит понимать единую конституцию всех преступлений, свод обязательных законодательных представлений о преступном поведении: четыре элемента (стороны) и обязательные признаки. В УК данное понятие не раскрывается, но упоминается в ст. 8 и как бы подкрепляется текстом ст. 2 и 14. Родовой состав, или обобщенная легальная характеристика целой группы близких по своей направленности посягательств, приводится, к примеру, в понятии преступлений против военной службы (ст. 331), в формуле хищения (прим. 1 к ст. 158). Видовой (непосредственный) состав представлен в диспозициях статей Особенной части УК (иногда с привлечением положений Общей части) и может быть сложным и простым, квалифицированным и привилегированным, материальным и формальным.

Состав преступления, как законодательный шаблон проверки преступного характера деяний, используется в практике борьбы с преступностью для идентификации. Законодательный образ сличается с фактическими данными, собранными оперативниками. Эта логическая операция именуется квалификацией преступлений (от лат. qualis — качество и facere — делать). Работа по любому уголовному делу, если она имеет законченный технологический цикл, условно может быть разбита на три этапа:

1) установление события и его надлежащее закрепление в процессуальных документах и форме (о преступлении говорить пока преждевременно, поскольку зафиксированный человеческий порок не сверен с государственным регламентом, пока лишь идет поиск так называемых «фактических обстоятельств дела»);

2) квалификация содеянного (подбирается нужная норма права или, если надо, несколько норм с тем, чтобы зафиксировать тождество преступного поведения и законодательного запрета);

3) применение ответственности или наказания (в соответствии с санкцией инкриминируемой статьи, по которой проведена квалификация, и с учетом требований Общей части УК).

Как видим, квалификация — промежуточный этап применения уголовного закона. Она венчает труд оперативников, соединяет яркую жизнь и сухие правовые формулы. Констатация полного сходства деликта с текстом закона предопределяет, в свою очередь, содержание ответственности, вид и меру наказания. Ошибки на этой стадии правоприменения нарушают режим законности, отрицательным образом сказываются на судьбе виновных и потерпевших, порождают негативное отношение граждан к уголовной юстиции.

Квалификация преступлений может быть понята и одновременно обозначена как процесс и как результат юридической деятельности. Первым это обстоятельство подметил, кажется, В. Н. Кудрявцев. Он же попутно указал, что «подчеркнуть связь и единство этих аспектов, может быть, более важно, чем отметить их различие». Интеллектуальная работа по сопоставлению индивидуальных признаков содеянного с заблаговременно установленным видовым составом представляет собой процесс, который имеет известную протяженность во времени, может вызвать необходимость дополнительного сбора недостающей для окончательной оценки поведения информации, академические споры о содержании законодательного веления, изменение первых решений о квалификации на более точные варианты и пр. Следователю по общему правилу отпущен двухмесячный срок на поиск фактических обстоятельств дела и их сопоставление с соответствующей законодательной нормой для окончательного вывода о том, что же имело место в действительности с точки зрения закона.

Квалификация как результат правоприменительных усилий представляет собой уголовно-правовую оценку содеянного. Технически она выражается в ссылке на статью или часть статьи Особенной части, а иногда и на положения Общей части (к примеру, покушение на кражу в крупном размере — ст. 30 и п. «б») ч. 3 ст. 158 УК; простая контрабанда — ч. 1 ст. 188 УК; пособничество в изнасиловании несовершеннолетней — ст. 33 и п. «д») ч. 2 ст. 131 УК).

Основой квалификации преступлений является состав. Знание законодательных требований, особенностей структуры УК предопределяет успешность и безошибочность квалификации посягательств. Графически, для наглядности, квалификацию можно изобразить путем наложения модели на собранные фактические данные (см. рисунок), где круг с разорванными краями символизирует неполную информацию о содеянном, а сборный видоискатель из 4 линз — состав преступления.

Решение о квалификации преступлений фиксируется в основных процессуальных документах по уголовному делу: в постановлениях о возбуждении уголовного дела (п. 4 ч. 2 ст. 146 УПК), о привлечении в качестве обвиняемого (п. 5 ч. 2 ст. 171 УПК) и о назначении судебного заседания (ч. 3 ст. 231 УПК), в обвинительном заключении (п. 4 ч. 1 ст. 220 УПК) и в обвинительном приговоре (п. 3 ч. 1 ст. 308 УПК). Безошибочность квалификации зависит от многих обстоятельств: совершенства законодательного текста и его «беспробельности», допустимости или запрета на аналогию, полноты собранных по делу доказательств, уровня правосознания юристов и исповедуемой в обществе ветви правовой культуры (статутной или прецедентной), идеологии и практики разделения властей, режима законности и т. д.

Практика первой обнаруживает узкие места в квалификации, ведет подсчет типичных ошибок и погрешностей, ищет наиболее подходящие рецепты, подает сигналы на законодательный Олимп. Огромную помощь в разработке общей технологии и специальных правил квалификации (при смежности составов, конкуренции и коллизии уголовно-правовых норм) оказывает практикам отечественная наука. Наиболее известные работы по данной проблематике принадлежат перу академика В. Н. Кудрявцева, профессоров С. В. Бородина, В. А. Владимирова, Ф. Г. Бурчака, Л. Д. Гаухмана, А. А. Герцензона, Г. А. Кригера, Б. А. Куринова, Г. А. Левицкого, В. И. Малыхина, А. В. Наумова и А. С. Новиченко, Н. И. Пикурова, Р. А. Сабитова, К. К. Сперанского, С. А. Тарарухина и др.

Изложенное позволяет выделить несколько важных свойств состава преступления, в совокупности свидетельствующих о его непреходящей ценности в уголовном праве и карательной практике любого государства. Состав преступления:

— выполняет роль законодательной модели преступления и в этом смысле способствует реализации принципа законности, является формально-юридическим основанием уголовной ответственности;

— фактически, наружно выражает свойство противоправности преступлений и в этом смысле противостоит аналогии;

— состоит из незначительного числа признаков и этим обеспечивает реализацию идеи равенства граждан перед законом и судом;

— как шаблон используется для многократной идентификации содеянных поступков и в этом качестве нужен для квалификации преступлений, представляющей собой важнейший этап правоприменительной деятельности;

— представлен в законодательстве множеством видов и благодаря-этому используется для разграничения преступного и непреступного поведения, а также одних преступлений от других.

Резюме

1. Состав — не просто одна из юридических категорий; он представляет собой крупнейшее достижение профессиональной мысли, обусловленное сугубо практическими потребностями и, прежде всего, тем обстоятельством, что любое преступление есть событие прошлого, информация о котором никогда не будет полной. Нужны упрощения (в деталях) и уплотнение (в существе).

2. В содержательном отношении corpus delicti есть совокупность отобранных за прошлые века наиболее типичных и существенных признаков всех общественно опасных посягательств. В своей совокупности объективные и субъективные признаки состава преступления должны отвечать требованиям необходимости и достаточности.

3. Состав — тень деликта, его юридический образ, шаблон для идентификации и покарания, абстракция. Преступление же — это жизненный факт, быль, событие, сама жизнь.

4. Не особо оглядываясь на критику, можно утверждать, что в современном законе уголовная ответственность базируется на двух основаниях — социальном (преступление) и юридическом (состав). Соединяются же эти два феномена через признак противоправности.

5. Научный анализ преступных проявлений, законодательных текстов и судебно-следственной практики выпестовал четырехэлементную структуру состава, дробящуюся на более мелкие компоненты — признаки. Искомое бездействие поселено доктриной на объективной, пролетарской стороне вместе с действием в коммунальных апартаментах под названием «деяние».

Учение о составе преступления давно и плодотворно разрабатывается в отечественной (в СССР, РСФСР, РФ) науке, но пионером в этой области исследований навсегда останется профессор Московского университета член-корреспондент АН СССР А. Н. Трайнин.

 

Глава 2 Объективная сторона в структуре преступного поведения и ее значение

Общеизвестно, что наука, как особая сфера человеческой деятельности собирает и систематизирует объективные знания о действительности. Юриспруденция — не исключение. Пожалуй, наиболее ярко системные обзоры и классификационные построения представлены в процессе создания шаблонов поведения разных людей "в различной обстановке. Шаблонов много, как и юридических фактов, требующих беспрестанного оценивания. Весь нормативный материал должен быть предварительно расфасован по отраслям, разделам и главам, чтобы избавить практикующего юриста от необходимости перебирать все (а их тысячи и сотни тысяч) варианты квалификации. Отсюда — важность логики и терминологической чистоты, необходимость четкого структурирования закона и юридических знаний вообще. Без этого невозможен быстрый поиск нужного норматива и его единообразное применение. Таким образом, исследование любого юридического понятия предполагает в качестве обязательного фрагмента научных усилий координацию знаний, размещение того или иного понятия (явления) в более широком круге понятий (явлений). Автор видит определенный логический смысл в расширенном освещении объективной стороны состава — вместилища деяния.

Бездействие традиционно рассматривается в качестве признака так называемой объективной стороны состава преступления. Поэтому его анализ следует предварить справочными данными об объективной стороне, которая «характеризует ... внешнее проявление (преступления. — А. Б.) в объективной реальности», как пишут М. И. Ковалев и Н. А. Ныркова.

Принято, и не без оснований, особенно подчеркивать законотворческую и правоприменительную значимость объективной стороны. Еще в монографии профессора МГУ А. Н. Трайнина отмечалось, что «элементы состава, характеризующие объективную сторону преступления, представлены в законе наиболее полно и разнородно. «По существу каждая диспозиция ... представляет собой главным образом совокупность элементов, характеризующих объективную сторону преступления». И далее: «Специфика каждого состава преступления находит свое выражение главным образом в объективной стороне; здесь чаще всего проходит грань, отделяющая одно преступление от другого и преступное действие от непреступного».

И действительно, внешние, наблюдаемые, оставляющие следы в окружающем мире, доступные для фиксации человеческой памятью и физическими приборами обстоятельства составляют наиболее надежную часть информации о совершенном злодеянии. На сборе, фиксации и закреплении объективных данных должен в первую очередь сосредоточиться юрист-практик. Законодатель, как легко обнаружить, также отдает предпочтение признакам объективной стороны в описании преступлений. Как отмечает М. И. Ковалев, «законодатель уделяет главное внимание объективной стороне преступления. Ее он почти всегда описывает детальнее, чем все остальные элементы, ибо в действии заключается суть общественно опасного поведения: именно оно содержит квинтэссенцию общественной опасности, причиняет объекту ущерб и разрушает правопорядок. Объективная сторона образует основы состава преступления».

Дополнительным свидетельством важности объективной стороны и ее признаков для законодательного закрепления и правоприменительного реагирования является позиция профессора Н. Ф. Кузнецовой, заявленная ею по частному вопросу — об основаниях разграничения стадий умышленного преступления. Она полагает, что законодательная установка здесь «базируется на объективном (выделено нами. — А. Б.) критерии окончания преступления ... Такое определение пригодно для большинства преступлений, при совершении которых до момента окончания не выполняются составы иных преступлений. Для иных случаев ... объективный критерий окончания преступления недостаточен (выделено нами. — А. Б). Он должен быть дополнен (выделено нами. — А. Б.) субъективным критерием — содержанием умысла в отношении оконченного деяния». Как видим, в цитате открыто звучит мысль о дополняющем, вторичном (хотя и обязательном) значении субъективного вменения, а значит, по логике, подтверждается очевидный тезис о сравнительной важности объективной стороны состава преступления.

Приведенные суждения можно сфокусировать и таким образом, что объективная сторона особо выделяется в структуре преступного поведения своей фактурностью, осязаемостью, очевидностью, доказательностью. В связи с этим возникает вопрос о реальности объективной стороны. В последние годы в науке уголовного права четко обозначился конструктивно новый подход к уяснению социальноправовой сущности состава преступления и его отдельных системообразующих элементов. Согласно новым воззрениям состав преступления — это не только умозрительная модель посягательства или структурированное юридическое понятие о нем, а и социальная реальность, негативное явление.

Интерпретацию состава преступления как социальной реальности, наряду с его традиционным нормативным пониманием, признает (и настаивает на этом) ряд авторов. Дело в том, что «законодатель, — пишет Н. Ф.Кузнецова, — не берет понятие состава, равно как и все иные уголовно-правовые понятия, из чистого разума, произвольно. Все законодательные и научные определения базируются на реальной основе, на объективных социальных явлениях действительности». Это, конечно, правильно, ибо в основе той или иной законодательной конструкции должны лежать факты объективной действительности, взятые в обобщенном, массовом и типизированном виде. Чем полнее соответствие между явлением и юридическим понятием о нем, чем многограннее социальная реальность закреплена в правовой формуле, тем безупречнее само юридическое понятие и совершеннее правовое установление.

Но если состав в целом правомерно рассматривать как социально-правовую реальность, то, следовательно, и образующие его составные элементы тоже суть явления объективной действительности. Это предположение, разумеется, относится и к объективной стороне состава преступления, которая как раз наиболее материальна, наблюдаема и фиксируема, то есть представляет собою настоящий клад для законодателя и практика. Следует лишь остеречься от абсолютизации натурного видения объективной стороны состава, все-таки состав — в первую очередь юридическая абстракция, хотя и генетически заданная жизнью. В противном случае, если понятие и явление сомкнутся, юристы не смогут грамотно, единообразно и по справедливости применять уголовный закон.

Объективная сторона состава преступления по объему своего содержания уже, беднее объективной стороны преступления, поскольку она включает в себя лишь минимальное количество (от всей совокупности) типичных, существенных и необходимых для выявления общественной опасности данного вида посягательства признаков. Признаки же, фактически присущие деянию, но не оказывающие существенного, определяющего влияния на характер и степень его общественной опасности, лежат за пределами объективной стороны состава, хотя они и аттестуют объективную сторону преступления как более богатого по содержанию и более широкого по объему антисоциального явления. При этом действие и бездействие в объективную сторону преступления «входят не полностью, а только своей внешней, физической стороной, своим внешним выражением».

Из сказанного следует, что в гносеологическом плане анализируемую уголовно-правовую категорию допустимо рассматривать в трех самостоятельных, но соотносимых значениях, что обязывает нас различать: 1) объективную сторону преступления как явление социальной действительности вообще; 2) объективную сторону фактического состава общественно опасного деяния как частицу существующей реальности, именуемой преступлением, и, наконец, 3) объективную сторону состава преступления как законодательную конструкцию, модель, структурированное нормативное понятие о данном криминальном явлении, абстракцию.

Объективная сторона преступления — это совокупность реально существующих и заблаговременно разгаданных законодателем обстоятельств, которые в своем органическом единстве и взаимосвязи составляют и характеризуют «процесс общественно опасного и противоправного посягательства на охраняемые законом интересы, рассматриваемый с его внешней стороны, с точки зрения последовательного развития тех событий и явлений, которые начинаются с преступного действия (бездействия) субъекта и заканчиваются преступным результатом». Объективная сторона преступления — это, следовательно, реальность окружающего нас мира во всем богатстве и разнообразии конкретных обстоятельств, индивидуализирующих внешний акт уголовно-противоправного поведения человека и произведенных им в этом мире общественно опасных изменений. Но наука изучает не отдельные факты, а их необозримые совокупности, на основе которых она формирует обобщенные понятия и их компоненты. Состав преступления — закономерное порождение разума, обслуживающее жизнь и связанное с жизнью тысячами нитей.

Человеческое существование предполагает деятельное поведение или проявление себя в обществе. Деятельность и ее результаты оцениваются властью и людьми как нейтральные, социально полезные либо общественно опасные. «Нормами уголовного права регламентируется как раз деятельность человека, причиняющая вред или создающая угрозу причинения вреда личности, обществу, государству — общественно опасная деятельность».

Современная уголовно-правовая доктрина уверенно комплектует объективную сторону состава преступления набором следующих признаков: деяние в виде действия либо бездействия, общественно опасные последствия, причинно-следственная связь, а также способ, орудия, средства, место, время и обстановка, детализирующее процесс преступного посягательства. Конвенциональное единство по этому вопросу, весьма редкое для науки вообще, объясняется очень просто: все названные признаки упоминаются законодателем в диспозициях статей Особенной части, то есть выставляются условием привлечения к уголовной ответственности. При этом текст УК дает основание для разграничения внешних данных о преступлении на два сорта: обязательные и факультативные. Это деление состоятельно в рамках так называемого общего состава или абстракции, не имеющей законодательного аналога (по сравнению с конкретными составами). Деяние является непременным свойством любого законодательно обозначенного деликта, поэтому его именуют обязательным признаком объективной стороны. Иные признаки являются обязательными лишь в рамках отдельных составов, поэтому названы они факультативными.

Заметим, что так называемые факультативные признаки объективной стороны посягательств в последние годы привлекают к себе все большее внимание науки. Если прежде интерес традиционно сосредоточивался вокруг причинно-следственной связи, то постепенно кругозор криминалистов расширился. Это и понятно: технология индивидуального и коллективного человеческого поведения в эпоху НТР, сопровождаемая информатизацией общения, усложнением социальных связей, миграционными процессами, ростом числа и возможностей СМИ, — все более изучаема и в преступном исполнении.

Постепенно научный мир условился, что «наибольшее юридическое значение среди факультативных признаков объективной стороны имеет способ совершения преступления». Более того: именно в способе деликта представители науки видят канал связи двух объективных фрагментов состава. Так, А. Мамедов, обосновывая «детерминирующее влияние объекта на выбор и характер способов деяния, воздействию которых он подвергается», утверждает, что «вред (ущерб) объекту, охраняемому уголовным законом, наносится не любым действием, а только определенным, детерминированным свойствами самого объекта», призывает видеть «детерминированность способа совершения преступления и через него опосредовано (выделено нами. — А. Б.) объективной стороны состава преступления свойствами объекта... »

Понятие «способ» в рамках объективной стороны состава приобрело значение относительно самостоятельной уголовно-правовой категории. Ее предназначение — аранжировка поведенческого акта и дифференциация ответственности. Конечно, способ прежде всего адресуется действию, а не бездействию, выступает его внешней формой, не являясь собственно поведенческим актом и не отождествляясь с ним. Способ, не будучи самим деянием в полном смысле этого слова, органически присущ ему и состоит в тех приемах, методах, порядке и последовательности телодвижений и отдельных актов, которые в своей совокупности характеризуют видовую принадлежность поступка. В криминальных делах внешние формы поведения и рассматриваются как способ совершения преступления. По С. И. Ожегову, способ — это прием, метод, применяемый при исполнении какой-либо работы.

В уголовно-правовой литературе встречаются примеры абсолютизации субъективного начала в преступной технологии. Так, М. Г. Угрехелидзе находит возможным говорить о способе лишь по отношению к предумышленным посягательствам. В обосновании он приводит два аргумента: «во-первых, способ совершения преступления может войти в структуру только таких преступных деяний, которые предполагают целевую активность, т. е. деяний, субъективная сторона которых выражается в прямом умысле; во-вторых, отграничивать друг от друга по способу совершения можно только преступления, совершенные с прямым умыслом».

Это утверждение можно принять, но с большими оговорками и критикой. Да, в большинстве случаев прием или метод преступного поведения предполагает его жесткое осмысление, заданность. Но только в большинстве случаев. Преступное безразличие и неосторожное причинение также выполняются по определенным поведенческим образцам; они стандартизированы в законе и подтверждаются практикой. В качестве критических замечаний, можно сказать, что а) отличие предумысла от эвентуального не в особой технологичности поступка или ее осознании, а в волевом отношении к последствиям (это — аксиома законодательного и учебного уровня); б) целевая активность созидает специальный, а не прямой умысел; в) второй довод М. Г. Угрехелидзе вообще выглядит бездоказательным, априорным. Использование специальных орудий или особой последовательности операций, конечно, зиждется в большинстве случаев на предварительном осмыслении или научении (запоминании). Но это обстоятельство не исключает автоматического производства части преступного деяния, что наиболее заметно у серийных убийц, карманников, шулеров и прочей публики. Способ — в первую очередь категория объективного, внешнего характера; его осмысление может иметь несколько ступеней, а может и отсутствовать либо сознаваться в минимальном размере — при многократном осуществлении одного и того же типа преступления.

В теории права состоялся ряд исследований и попыток выработки дефиниций в отношении способа совершения преступления. Так, И. Ш. Жордания понимает под ним систему взаимосвязанных, целенаправленных актов поведения, операций, приемов, движений, применяемых субъектом при совершении преступления. В одной из первых монографий, посвященных объективной стороне преступления, ее автор В. Н. Кудрявцев писал, что способ — это определенный порядок, последовательность движений и приемов, применяемых лицом при совершении преступления. Наиболее полное, как нам представляется, определение способа сформулировано Н. И. Пановым. «С объективной стороны, — пишет он, — способ совершения преступления представляет собой определенный порядок, метод, последовательность движений и приемов, применяемых лицом в процессе осуществления общественно опасного посягательства на охраняемые уголовным законом общественные отношения, сопряженные с избирательным использованием средств совершения преступления».

Правильное определение способа предполагает учет и оценку избирательно употребляемых субъектом посягательства орудий и средств совершения преступления. Н. И. Панов замечает по этому поводу, что «использование человеком в процессе своей деятельности различных орудий и предметов выступает в качестве способа поведения человека. Применение определенных средств... уже образует соответствующий (орудийный) способ совершения преступления». И далее: «поэтому средства совершения преступления можно рассматривать в качестве признака способа совершения преступления лишь при условии, что они используются для совершения преступления, то есть находятся не в статическом, а в динамическом состоянии». Средства представляют собой физическую квинтэссенцию способа, они суть предметы материального мира, определяющие технологию поведения преступника и его возможности. Особой разновидностью средств являются орудия: если назначение средств заключается в облегчении преступного посягательства, то орудие используется «для непосредственного осуществления преступного деяния».

Под временем совершения преступления в уголовном праве понимается конкретный период; он характеризуется «определенными общественно-политическими и социальными событиями, которые могут смягчать или отягчать совершенное преступление». Временной фактор в большинстве случаев очевиден и понятен, легко презюмируется даже неспециалистом. Так, применение запрещенных средств и методов ведения войны (ст. 356 УК РФ) предполагает время производства военных (боевых) действий, уклонение от отбывания лишения свободы (ст. 314 УК) — период краткосрочного выезда (отпуска) осужденного к лишению свободы за пределы исправительного учреждения, воспрепятствование осуществлению избирательных прав или работе избирательных комиссий (ст. 141 УК) — время избирательных кампаний, вынесение заведомо неправосудного приговора (ст. 305 УК) — период судебного разбирательства по уголовному делу и т.д.

Длительность преступного поведения, сказывающаяся на его генезисе, понудила нашего законодателя внести уточнение в статью, определяющую действие уголовного закона во времени. С 1996 г. учреждена оговорка, согласно которой «временем совершения преступления признается время совершения общественно опасного действия (бездействия) независимо от времени наступления последствий» (ст. 9 УК РФ). Подобная детализация вполне оправдана: она способствует единообразию в понимании и применении закона, а также базируется на том очевидном факте, что помимо материальных составов закон учредил формальные и усеченные, в рамках которых последствия не обязательны.

Место совершения преступления как факультативный признак объективной стороны также имеет свое оправдание в смысле легального использования его законодателем. Оно может влиять на оценку общественной опасности деяния и применения наказания, ибо «люди, проживающие в отдельных местностях, в зависимости от сложившихся социально-психологических, национальных, этнографических особенностей могут по-разному оценивать поступки других людей». Конкретная географическая точка, послужившая местом совершения злодеяния, имеет свой правовой режим, может повлечь сложности в определении подсудности и даже национальной юрисдикции. Место посягательства может влиять на квалификацию содеянного даже в том случае, если оно находится за рамками состава конкретного преступления.

Несколько лет назад ростовский злоумышленник, которого трудно назвать человеком, в предновогоднюю ночь срубил две голубые ели в священном для горожан месте — в сквере, где расположена братская могила павших в Великой Отечественной войне и где находится школьный Пост памяти. Правоохранительным органам пришлось выбирать уголовно-правовую оценку содеянного между кражей, умышленным уничтожением государственного или общественного имущества (ст. 89 и 98 УК РСФСР 1960 г.), умышленным повреждением специальных насаждений (ст. 168 УК РСФСР), квалифицированным хулиганством (ч. 2 ст. 206 УК РСФСР) и надругательством над могилой (ст. 229 УК РСФСР). В итоге предпочтение было отдано составу исключительно циничного хулиганства, и в основу квалификационного решения было положено особое значение места вырубки зеленых насаждений.

Обстановка совершения преступления как факультативный признак объективной стороны трактуется в специальной литературе по-разному. А. Ф. Истомин определяет ее как «совокупность условий, в которых протекает преступное деяние, развивается его объективная сторона», М. И. Ковалев и Н. А. Ныркова — как «физическую среду, где развивается преступная деятельность, И. М. Тяжкова — как «совокупность взаимодействующих (выделено нами. — А. Б.) обстоятельств, при наличии которых совершается преступление». В любом случае нужно особо подчеркивать общественно-политический, а не межличностный, местечковый характер обстановки, как это и делает П. А. Фефелов.

Обстановка — это социальная, а не физическая среда, «окружающие кого или что люди, предметы, случайности», которая существует всегда, но лишь при производстве некоторых деликтов она требует особого оценивания. Именно социальное звучание обстановки благоприятствует совершению преступления либо (чаще) способствует наступлению более тяжких последствий. Игнорировать подобные условности законодатель не вправе, и потому он в нужных случаях придает обстановке титул признака состава (в ч. 3 ст. 331 УК РФ особо оговаривается то обстоятельство, что уголовная ответственность за преступления, совершенные в боевой обстановке, будет определяться законодательством военного времени, а в составах криминальной диффамации упоминается публичность, как обязательный признак обстановки или среды посягательства — ст. 130, 319 УК).

Факультативным признаком состава, относимым к объективной стороне, принято считать и общественно опасные последствия. Законодательное отношение к ним различно в зависимости от того или иного состава: в преступлениях с материальными составами по последствиям определяется момент окончания преступления, в формальных и усеченных составах вид и размер наступившего вреда может влиять лишь на дозировку ответственности. Законодательное умолчание о последствиях в диспозициях многих статей не должно вводить в заблуждение в том смысле, что подобные деликты безрезультатны.

Мы исходим из того, что, как это многократно обосновывалось в уголовно-правовой литературе, в социологическом отношении нет и не может быть преступления, которое не влекло бы негативных последствий, не деформировало бы соответствующие общественные отношения, поставленные под охрану закона. Деяние, которое не производит никаких отрицательных изменений или деструкции в окружающем мире, уже ни на что не посягает, лишается материального свойства любого преступления. Для уголовного права такое поведение человека — индифферентный поведенческий акт.

Столь пристальное внимание к факультативному (в законодательном понимании) признаку состава объясняется тем, что последствия самым существенным образом влияют на общественную опасность преступления в целом. Так, В. С. Прохоров преступный вред видит в следующих вариантах: а) дезорганизация общественных отношений; б) влияние на социально-психологическую атмосферу общества («общество взволновано»); в) собственно материальные потери; г) горе людям (лишает их чувства уверенности и защищенности); д) форма агрессивного самозаявления лица о своем существовании (разрушение баланса коллективных и личных интересов). Как видим, обозначенный научным авторитетом спектр разрушительного влияния посягательств на уклад общественной жизни весьма широк, заведомо выходит за узкие рамки законодательных обозначений, оправдываемых интересами дифференциации ответственности, соображениями доказываемости и привязки последствий к объекту.

Кстати, вес последствий в структуре состава и вредоносности всего посягательства объясняется «двухэлементностью» данного признака, его срединным звучанием, связующей ролью между объектом и объективной стороной. Как отмечает Н. Ф. Кузнецова, «содержание общественно опасных последствий определяется содержанием объектов, вредные изменения в которых они производят». Ей вторят М. И. Ковалев и Н. А. Ныркова, когда определяют преступные последствия как «негативные изменения в объекте вследствие преступного деяния». Уточним связующую роль последствий в структуре состава: в нашем представлении, последствия обязаны своим происхождением (причиняющий аспект) деянию, а их содержание (в аксиологическом плане) предопределено особенностями охраняемых общественных отношений.

Реальные последствия посягательств весьма многоплановы вообще и всякий раз. Однако соображения равенства и единообразия запретов понуждают законодателя к известной типизации преступных результатов. Наиболее известен в этом отношении норматив Уголовно-процессуального кодекса РФ, согласно которому «потерпевшим является физическое лицо, которому преступлением причинен физический, имущественный, моральный вред, а также юридическое лицо в случае причинения преступлением вреда его имуществу и деловой репутации».

Не все этот краткий и очень понятный классификационный ряд принимают. Профессор Н. Ф. Кузнецова не без основания утверждает, что «широко распространенное в гражданском праве понятие «моральный вред» в уголовном праве точнее называть психическим. Моральный вред влекут соответственно аморальные поступки, а не преступления». А. М. Эрделевский отвергает это понятие по другим основаниям: «Поскольку... моральный вред находит выражение в негативных психических реакциях потерпевшего, правильнее было бы использовать понятие “психический вред”». Но в любом случае текст материального закона дает основания для многочисленных классификаций преступных результатов, и наука данной возможностью пользуется.

С формальной точки зрения последствия можно разделить на прямо указанные в законе (как признаки состава), включая случаи создания угрозы причинения вреда (таковых составов в действующем УК РФ более 90%), и последствия, не предусмотренные в качестве признака состава, но влияющие на размер ответственности (в качестве смягчающих и отягчающих наказание обстоятельств). Кроме того, последствия подразделяют на юридические (отраженные в диспозициях статей Особенной части) и фактические (все негативные изменения, реально вызванные к жизни фактом злодеяния).

В научной и учебной литературе последствия преступлений подразделяют также на материальные (деликты влекут имущественный или физический вред) и нематериальные (моральный, политический или идеологический, организационный или управленческий, социально-психологический и прочий вред). При этом ни один исследователь не преминет подчеркнуть, что результаты материального характера выглядят нагляднее и легче обсчитываются, т. е. измеряются, в следственно-судебной практике, что придает юридическим решениям бóльшую убедительность. В законе и правоприменительной практике физический вред и экономический ущерб градуируются, к примеру, на виды хищений и виды вреда здоровью. Однако тяжесть материальных последствий в законодательном лексиконе выражается и в оценочных понятиях типа «значительный ущерб», «крупный размер», «тяжкие последствия» и т. д. Нельзя вообще отрицать возможности конкретизации нематериальных последствий. Такая вероятность присутствует не столько для законодателя, сколько для правоприменителей; их долг и обязанность заключаются в максимально точном установлении и описании характеристик социального, управленческого, морального вреда.

С учетом пограничного значения последствий в структуре состава и по ассоциации с «горизонтальной» классификацией объектов не лишено смысла деление преступных результатов на основные (предопределяют место деликта в системе Особенной части уголовного закона) и дополнительные (имеют вторичный характер). По степени реализации последствия делятся на имеющие реальный характер (ст. 105 УК) и заключающие угрозу причинения вреда охраняемым законом интересам и благам (ст. 119 УК). В связи с тем, что несколько десятков статей УК РФ содержат упоминание о двух и более видах последствий, порождаемых одним и тем же преступлением, появляется возможность классифицировать опасные результаты деяния на прямые (присущи основному составу) и производные, или косвенные (упомянуты законодателем в квалифицированных составах).

Юридическое значение общественно опасных последствий проявляется в основном в том, что они: а) служат разграничительным знаком между преступлениями и иными деликтами; б) используются законодателем в качестве ведущего критерия криминализации человеческих поступков; в) нужны для квалификации содеянного (как признаки состава) и определения размера ответственности (в качестве смягчающих и отягчающих наказание обстоятельств).

Важнейшим (и основным в рамках общего состава) объективным признаком любого посягательства выступает деяние. С учетом природной и социальной специфики человеческого поведения оно бытует в двух формах — активной (действие) и пассивной (бездействие), причем сам законодатель ни в одной статье Особенной части не обособляет и не противопоставляет эти формы, а лишь конкретизирует их способы.

Наконец, для привлечения к уголовной ответственности за оконченное преступление с материальным составом обязательно установление связи между совершенным деянием и наступившими последствиями. В рамках этой связи деяние именуется причиной, а наступивший вред — следствием, поэтому данный признак объективной стороны называется в науке уголовного права причинно-следственной связью. Причинная связь традиционно награждается несколькими свойствами и, в первую очередь, объективностью ее проявления и необходимым характером. Объективность причинной связи выражается в ее реальном проявлении независимо от представлений о ней людей, в том числе и виновного. Будучи осуществленным, деяние объективно, с заданной необходимостью прокладывает дорогу последствиям.

Причинные связи, как и иные закономерности объективной реальности, могут иметь необходимый (статистически подтверждаемый и потому легко предвидимый людьми) и случайный (природа торит дорогу и через редкие, совершенно уникальные комбинации событий) характер. В уголовном праве, в силу интегративного влияния принципа субъективного вменения, имеет юридическое значение только необходимая причинная связь. Случайная причинная связь не может быть поставлена в вину человеку, исключает преследование.

Резюме

1. Значение объективной стороны можно обусловлено тем, что:

— она выступает в качестве одного из элементов состава преступления и поэтому необходима для обоснования уголовного преследования (ст. 8 УК);

— она свидетельствует о степени общественной опасности всего содеяния и его автора в наилучшей степени;

— по ней определяется момент окончания преступления, дифференцируются стадии совершения умышленного преступления и индивидуализируется ответственность;

— она используется для разграничения преступлений, совпадающих по объекту и другим элементам состава, а также в качестве отграничения преступлений от деликтов иной отраслевой принадлежности;

— она наряду с идеей субъективного вменения должна быть положена в основу уголовно-правового упрека, но об этом в следующей главе книги.

2. Объективная сторона имеет особую правотворческую и правоприменительную значимость как носительница наиболее доказательственной и легче всего фиксируемой информации о преступлении.

3. Доктринальные взгляды о реальности состава в наибольшей мере должны быть адресованы его объективной стороне.

4. Способ — операционный фрагмент деяния, его вспомогательная характеристика. Теоретически он присущ обеим формам преступного поведения, но фактически более применим к действию.

5. Общественно опасные последствия в структуре состава занимают пограничное положение, связывают объект и объективную сторону.

6. Бездействие входит в объективную сторону в качестве ее обязательного признака, однако законодатель ни в одной из статей УК не заявляет отдельно действие либо бездействие, а лишь конкретизирует их способы.

 

Глава 3 Объективное вменение в современной уголовно-правовой идеологии и юридической риторике

Нынешнее повальное окумиротворение личности и ее прав, стыдливое замалчивание обязанностей и анафема государственному тоталитаризму, фанфары западному персоноцентризму и откровенное надругательство над общинными потребностями, недавнее триумфальное шествие перепуганного обывателя по оккультным адресам (финансовым, врачебным, учебным, избирательным и пр.) и беспредел СМИ, этих однодневок мысли, а все вместе — мстительная победа долго угнетаемого частного интереса над объективными оковами коллективной жизни — представляет собой главную доминанту последнего российского десятилетия. Коноводы общественного мнения организовывали походы возбужденной черни с кувалдами и автокранами к памятникам прошлой эпохи, а под шумок, по ядовитому завету А. П. Чехова, прибрали к своим рукам общак (казну), страховой запас имущества в госрезервах, производственную сферу, недра и власть. Осталось немногое: земля, царь-пушка, РАО ЕЭС, Эрмитаж, МПС, атомные электростанции, золотовалютные резервы Гохрана... Все — ради личностей.

Изрядно поиздержавшийся на играх в митинги, пирамиды, перестройки и реформы социальный аутсайдер наконец ощутил себя чужим на празднике жизни новой экономической и политической элиты России. Теперь у него нет так называемой общенародной собственности не только теоретически, но и юридически (она приватизирована реформаторами), а вдобавок у него отобрали и надежду на прошлую химеру — сладкое коммунистическое будущее. Взамен предлагается другой елей — космополитические стандарты прав и свобод человека и гражданина и правовое государство в придачу.

Права вроде бы есть и даже в избытке, есть гарант и располневший госаппарат, а собственности и счастья нет. Это как равенство по О. Бальзаку: оно есть право, но еще не факт и никакая сила на земле не сделает его фактом. Но простодушному гражданину хочется вкушать права в натуре и сегодня, а не через 20 лет, как было принято обещать прежде. Только обещаний быстро натурализовать обещания власть уже не раздает. Обыватель обескуражен, он с большим опозданием распознал олигархических кукловодов за телами независимых телепропагандистов и перевел свой вопросительный взор на доселе молчавшую интеллигенцию, в смысле знающих и образованных лиц. Ученый мир, это светское духовенство, вызывается обывателем на публичную сцену для разъяснений. Так называемое гражданское общество отчаянно боится стать жертвой политико-правовых недоумений вновь. Оно уже почти готово покориться разуму, а не страстям, смирилось с мыслью о декларативности многих своих прав и, кажется, к счастью, пока не заявляет претензий на насильственное их удовлетворение.

Это только кажется, что уголовное право со своими базовыми установками и конструкциями далеко отстоит от политических битв, что жесткость отраслевого метода надежно страхует от либеральной интоксикации, что теоманические идеи будут заблокированы Конституцией и созидательными отраслями права. Нет, новые господствующие предубеждения способны настырно проникать и на зады юридического регулирования, в криминальные отрасли, корежить сложившиеся в них классические представления. Классические — значит многократно проверенные, уравновешенные, сторонящиеся крайностей.

Ныне ломка аксиоматических и презумптивных установок прошлого проходит и по линии сочетания объективных и субъективных начал в уголовном преследовании. Амплитуда просвещенного мнения резко шатнулась в пользу субъективного вменения — эта перемена очевидна даже для неспециалиста. И ничего еще, даже полезно для социального умствования, если подобные призывы звучат из лагеря политического экспериментаторства, от постоянных пропагандистов либеральной истерии. Понятно также, когда доктринальная брань в адрес объективного вменения заказана как бы предметом исследования.

Но совсем негоже, если сам законодатель грешит односторонностью: по регуловскому правилу спора он прямолинейно противопоставляет субъективное и объективное вменения, искажает смысл последней установки и предает ее анафеме. Тут и так обычно подается повод для общественной тревоги; прогрессивная идея, продуктивно работающая лишь в связке со своим антиподом, стремительно превращается в единственное начало, в серийный протез мировоззрения. Специалисты должны бить в колокола, дабы не пострадали те ценности, ради которых все идеологические изменения и затевались. Попробуем критически оценить законодательно выраженные подвижки в области уголовной политики и их вероятный отзвук в карательной практике. Максимальная определенность в понимании объективного вменения запрашивается предметом анализа всей темы: суждения о криминализации бездействия будут более состоятельными, если исследователю удастся найти рациональное объяснение роли внешних данных для «ничегонеделания» обязанных лиц.

Страшно, когда вера игнорирует очевидные аргументы, когда идея становится сильнее разума, но и этот социально-психологический трюк имеет свои причины и оправдания. Дело в том, что обязательство учета вины (психики злодея) принято государством с большим историческим опозданием. Пройден большой путь. Позади средневековые процессы над животными, с вызовами в германский суд повестками свиней; битье батогами волн непокорного Геллеспонта, опрокинувшего галеры мирового завоевателя; отрезание «языка» и ссылка в Сибирь колокола города Углича, известившего печальным звоном о смерти царевича Дмитрия. Позади кровная месть животным и варварский принцип децимации, т. е. казни каждого десятого из привлекаемых к уголовной ответственности — по жребию или счету, а не по индивидуальному вкладу и осмыслению. Верховная власть с подданными не церемонилась, исследование мотивов, целей и самой вины в проделках низов считалось делом излишним и непристойным. Любое преступление рассматривалось как форма социального протеста. Отсюда и простой рецепт: непокорных на эшафот — да и вся недолга. Как здесь не припомнить раздраженное высказывание Калигулы: «О, если бы у римского народа была только одна голова!»

Но tempora mutantur. Подвижнические усилия и жертвы лучших представителей общественной совести, декларирующих достоинства каждой личности через ее индивидуальность, очаровывают даже правящие дворы и их хозяев. Последние млеют и позволяют себе высказывания, возмутительные для сословия, сохраняющего свои выгодные позиции благодаря пропаганде собственной исключительности и социального неравенства. Так, Екатерина II, затеявшая многолетний политико-философский флирт с западноевропейскими просветителями, рассуждая в собственноручных записках о «несчастном классе, которому нельзя разбить свои цепи без преступления», подмечала, что «немного людей в России даже подозревали, чтобы для слуг существовало другое состояние, кроме рабства».

Чуть позже внук прославленной императрицы заговорил о Конституции для Польши, а к 1861 г. лапотная Русь освободилась и от вериг крепостного права. Юридическое равенство сословий породило суд присяжных, страницы уголовных уложений потяжелели статьями о формах и степенях вины, а судебные аудитории превратились в театральные подмостки, где призванные политическим моментом чародеи слова принялись проникновенно обсуждать ранее немыслимое — чувства, расчеты и намерения горничных, отставных бранд-майоров, разночинцев, извозчиков, лабазников, прасолов, фельдфебелей... Публика великосветских салонов вынуждена была признать и смириться с тем, что и на нижних ступенях социальной лестницы люди думают, планируют, чувствуют, желают. И имеют право требовать, чтобы их поступки оценивались с учетом их внутреннего духовного мира на момент деятельного проявления. На юридические весы власти начали выставлять и субъективные гири различного калибра.

XX в. завершился в уголовном законодательстве еще одной чувствительной уступкой субъективной стороне: ее основной признак (вина) был канонизирован и как принцип правового регулирования. Вообще-то такой ход легко объясним и даже может быть оправдан минимум тремя факторами: а) вина — гуманный редут против огульного преследования любых авторов вредоносного поведения, т.е. без обсуждения их оправдательных мотивов; б) вина — обязательное условие достижимости правовых целей, возможной лишь при осознанном диалоге власти и преступника (о замышлении и волевом осуществлении намерения, о справедливости расправы в связи с этим, об исправлении и долге и проч.); в) вина, при условии ее расчленения на формы и степени, — дополнительный критерий индивидуализации ответственности (что всегда облагораживает правоприменение любого вида).

Однако нельзя не видеть и не признавать того обстоятельства, что в рамках общего состава сосредоточены 5 обязательных признаков (охраняемое благо или интерес, деяние в форме действия либо бездействия, возраст и вменяемость автора деликта, вина). Титул же уголовно-правового принципа демонстративно присвоен лишь вине. Наверное, мы имеем дело с важным мотивационным знаком власти, если исходить из презумпции ее правотворческой мудрости. Оставим поэтому без внимания либо спишем на вынужденное популяризаторство текста, обращенного ко всему населению, и те разночтения, что вина одновременно обозначается принципом Уголовного кодекса (название главы I УК), признаком преступления (учебно-научный стереотип) и психологическим придатком деяния и его последствия (ч. 1 ст. 5 УК). Взглянем более пристально на конструкцию и содержание ст. 5 УК. Первоначально законодатель произносит здравицу в честь вины (ч. 1), а затем (по русской пословице «кашу маслом не испортишь») объявляет недопустимым противоположную позицию и именует ее «объективным вменением» (ч. 2). Тем самым уголовная ответственность с прицелом на вину, работу сознания и воли человека может быть истолкована как «субъективное вменение». Проверим наше предположение.

Философский, терминологический и прочий арбитраж. Профессор Н. Г. Иванов в своей блестящей статье, отметив провиденциальность идеи субъективного вменения для национального законодательства, с горечью признал, что этот руководящий принцип не получил должного научного обоснования и реализации в нормах УК, что было бы абсолютно необходимым для «нынешнего развития российской уголовно-правовой мысли с ее претензиями на создание максимально непротиворечивого, соответствующего мировым кондициям уголовного законодательства». Что же тогда говорить о разработке и понимании объективного вменения, заклейменного, отверженного и выброшенного криминалистами на периферию? К нему возвращаются лишь затем, чтобы восславить субъективное начало, оно (объективное вменение) vulgo — ветошь прошлого (М. Е. Салтыков-Щедрин). Но даже и в этом ограниченном потребительском качестве объективное вменение должно быть объявлено всенепременной ценностью уголовного права. Я. Беме, сапожник и первый немецкий философ, возродивший для затхлой средневековой Европы античную идею необходимого единства противоречий, составляющую квинтэссенцию диалектики, утверждал: «Повсюду одно противоречит другому, не для вражды, но для того, чтобы самому за счет этого быть и открываться».

Но заглянем в словари, хотя бы для того, чтобы проверить и обеспечить коммуникативность своих мыслей и речи. Не в юридические словари, конечно, — там, как водится, толкование нужных нам правовых терминов не всегда присутствует. Языковеды же подсказывают юристам, что вменить означает «обвинить в чем-либо» или «обязать что-либо сделать». Востребуем первый вариант толкования и условимся, что вменение вообще есть ответственность или преследование, но не в наружном (технологическом, процессуальном) или наблюдаемом варианте, что просто, а в более сокровенном звучании — объяснительном или оправдательном (со стороны власти) в плане упрека.

Криминальный упрек (вменение, ответственность) должен опираться на мировоззренческую и нравственную культуру общества. Иначе нельзя: в противном случае приказчик (государство) и хозяин (общество) могут разойтись по разные стороны баррикад. Современная мысль оправдывает преследование виновного поступка следующим образом: одновременно нужны и не принимаются поодиночке злое дело и злой дух. Союз мысли и поступка давно канонизирован в легальном уголовном праве, закреплен в формуле об основании уголовной ответственности (ст. 8), в объективных и субъективных признаках состава.

Мы подошли к предельной для прагматичного или приземленного юриста черте (категории объективного и субъективного), а потому заглянем в философские святцы. Любомудры же свидетельствуют: а) что «диалектический материализм исходит из признания существования объекта независимо от субъекта, но в то же время рассматривает их в единстве. Объект не является абстрактной противоположностью субъекту, так как последний “очеловечивает” объект, а основу их взаимодействия составляет общественноисторическая практика человечества»; б) что «субъективное... понимается не как внутреннее (психологическое) состояние субъекта, противоположное объекту, а как производное от деятельности субъекта, воспроизводящего в формах этой деятельности содержание объекта»; в) что «объективные факторы всегда выступают как определяющие, но их действие проявляется только через действие субъективных факторов».

Итак, тайна слишком высока, чтобы к ней вела одна дорога (Симмах). Субъективное и объективное вменение есть выгодный брак, обязательные и взаимосвязанные компоненты, лишь в своем сочетании объясняющие преступную выходку, достойно обосновывающие ее преследование и способствующие положительным пенитенциарным результатам. Забвение или отвержение объективных данных, всего тварного и природного, даже под флагом борьбы за девственный «надмирный принцип личности» (Филон) опасно для гражданского мира, для чинения людьми взаимных претензий, для автономного духовного развития каждого человека, в конце концов.

Ведь если доводить до логического конца вдохновенные призывы абсолютизации субъективного вменения, работу сознания и воли нельзя адресовать и проверять через объективные обстоятельства; значит, пора выставлять сознание противоправности обязательным (а то и единственным) компонентом вины и условием уголовного преследования; затем придет черед получать предварительное согласие каждого преступника на каждый нарушенный им (в будущем) запрет. Не знал либо не санкционировал запрет — свободен от уголовной ответственности. И все. Вопрос лишь в том, удовлетворятся ли подобными сверхсубъективно-гуманистическими правилами потенциальные и фактовые потерпевшие. Их возмущение, то есть onus essendi, споро вернет человеколюбцев на грешную землю.

Опустимся посему и мы с философских небес в юридические Палестины. Здесь, под боком, довольно доказательств приемлемости, важности и незаменимости объективного вменения. В. Г. Беляев очень удачно называет объективную сторону «источником, “главным поставщиком” конкретных фактов, физических характеристик деяния, т. е. изначально наиболее надежных доказательств, менее других могущих быть сфальсифицированными». Добавим, что именно поэтому львиная доля текста в диспозициях статей Особенной части адресуется объективной стороне. Именно на поиске, процессуальном закреплении и юридическом оценивании объективных данных должен сконцентрироваться юрист-практик и начинать свой профессиональный труд с них. Тут — самая надежная почва для обвинений, проверки алиби, защиты, попреков, сравнений: «Единственным мерилом справедливости является масштаб совершенного, ибо только он может составить представление о равном наказании за равное деяние для всех граждан государства». Основой ответственности и ее поводом должно служить деяние субъекта, и только оно; «лишь поступки поддаются ступенчатой оценке», а не их авторы.

Примерно об этом же многократно писал известнейший дореволюционный криминалист России: «Когда за одно преступление полагается в законе несколько одно другое заменяющих родов наказания, надлежит, при избрании за норму того или другого рода наказания (в современном понимании почти то же самое, что квалификация. — А. Б.), руководствоваться соображениями, относящимися к определению значения и объема нарушенного права, а не к личным свойствам виновного, проявившимся в данном преступном деянии». А десятилетием раньше он же прогнозировал и подвижки в соотношении объективного и субъективного вменения: «Можно с вероятностью предсказать, что в будущих законодательствах и в судебно-карательной практике одним из существенных факторов, определяющих род и даже меру наказания, будет степень закоренелости и испорченности виновного».

Повышенное значение объективных данных сказывается даже в таком неожиданном деле, как законодательная техника, отражается на осуществимости традиционных правотворческих приемов. Л. Л: Кругликов и В. Н. Савинов, к примеру, в свое время и на старом нормативном материале подметили, что решение законодателя начать описание преступления, предусмотренного ч. 1 ст. 771 УК РСФСР, с признаков субъекта, лишило парламент возможности сконструировать отсылочную диспозицию для квалифицированного состава.

А вот примеры из практики. Кассационная коллегия Верховного Суда РФ отменила приговор, вынесенный в отношении Щербакова по ст. 135 УК РФ, из-за отсутствия состава преступления. Причина: «Диспозиция ст. 135 УК РФ связывает наличие состава с определенными действиями сексуального характера, к совершению которых виновное лицо понуждает потерпевших». В обзоре судебной практики ВС РФ по рассмотренным в 1997 г. в порядке надзора уголовным делам сравниваются две роли соучастников и утверждается, что в отличие от исполнителей пособники «являются менее опасными, так как пособник не выполняет объективную сторону преступления». Но проблему нельзя понимать упрощенно, в смысле отрицания полезности субъективного вменения. К примеру, в одном из определений, вынесенных в Верховном Суде РФ, оценивалась ситуация, когда пистолет одного из участников банды дал осечку во время коллективной стрельбы по автомашине с потерпевшими. Кассационная инстанция определила: «Данное обстоятельство при участии виновного в выполнении объективной стороны преступления по лишению потерпевших жизни не влияет на правовую оценку действий соучастников в форме соисполнительства». Смысл понятен: сговор не спрячешь, и он опасен даже при частной неудаче.

А ведь есть еще акцессорность, этот бермудский треугольник уголовного права. Тут генеральная установка на личную виновную ответственность или на субъективные данные подвергается наибольшим испытаниям; объективное вменение (зависимость итогового коллективного результата от финальных усилий исполнителя) буквально довлеет над судьбой других соучастников. И государство пытается обелить ситуацию монтированием особого состава для организатора, подстрекателя и пособника (обязательность ссылки на ст. 33 УК при квалификации), вводит норму об эксцессе исполнителя (ст. 36), устраивает особые правила добровольного отказа для организатора, подстрекателя и пособника (ч. 4 ст. 31), распространяет режим спецсубъекта лишь на исполнителя (ч. 4 ст. 34) и пр.

Оптимальное сочетание двух базовых начал уголовного преследования стоит определять как взаимную дополняемость. Здесь полезно вспомнить, что философы мира давно пришли к такой объяснительной конструкции, как дихотомия понятий или категорий. А в юридических кругах популярен взгляд, согласно которому в системе принципов нужно видеть парные сочетания. Это отражает сложность правового регулирования общественных отношений, внутреннюю недостаточность обобщенных юридических регламентов для полных и точных характеристик индивидуальных событий.

Дихотомичность правовых принципов — способ снятия диалектического противоречия, к примеру, между требованием равенства граждан, сориентированным на законодательный шаблон, каковым является состав преступления (ст. 4) и принципом справедливости (ст. 6), направленным на корректировку санкций по неучтенным в законе особенностям преступлениям и сведениям о личности виновного. Правоприменитель должен искать «золотую середину», обеспечивать взвешенное сочетание интересов личности, общества и государства, учитывать позицию потерпевшего и последнее слово подсудимого, оценивать содержательную сторону конкретного посягательства и его формальное описание в диспозиции статьи УК, в равной степени опираться на объективные и субъективные данные.

Национальная доктрина уголовного права, именуемая классическим направлением, уже давно пришла к необходимости соединения фактического или объективного вменения с субъективным, еще в XIX в. требовала, чтобы к «фактическому (объективному. — А. Б.) вменению присоединялось вменение моральное. Во внешнем вреде право ищет проявления внутренней виновности; в направлении его воли, в его недостаточной заботливости о поддержании господства юридического порядка оно видит основания ответственности».

Отечественные находки и установки позже нашли поддержку и у зарубежных исследователей. Вот лишь один пример, квинтэссенция взглядов австрийского профессора Т. Риттлера. Он подвергает критике уголовное право эпохи второй мировой войны, когда за основу преследования бралась не опасность деяния, а сведения о деятеле. «Зерном, основой каждого состава преступления является его внешняя характеристика, что придает ему специфический вид. Описание деяния не может отсутствовать ни в одном составе преступления». Действие является индифферентным носителем позднейшей правоприменительной оценки противоправности и вины совершенного поступка. Оно — «внешний исходный пункт, внешнее твердое основание, в котором мы нуждаемся в нашей работе, до того как мы спустимся в глубины воли и оценки». Только чистая воля субъекта не интересует уголовное право, ибо за одни помыслы никто не может быть привлечен к ответственности.

Истина — в оттенках. Простое декларирование обязательности и взаимодополняемости объективной и субъективной вменяемости не закрывает всей проблематики, оставляет поле и для выявления их соотносительной силы, а лучше — сравнения функциональной предназначенности именно в их парной работе. Теперь самая пора возвратиться к тексту ст. 5 УК, в которой законодатель единожды и недобро помянул так называемое объективное вменение. Эта святая односторонность или простота трактуется нами как банальное удовлетворение заграничных заимодателей, как временный дренаж общественного негодования в отношении тоталитарного государственного управления, как запоздалый счет прошлым заблуждениям и спесивости публичной власти.

Длительное господство объективных данных над сведениями о мятущейся душе и злой воле, медленное возвышение личного начала над ничем прежде не стесняемым государственным произволом привели к тому, что объективное обвинение отвергается с порога, а определение этому чудищу дано законодателем в стиле матерого второгодника. Сущность стиля — тавтология. Грош цена таким (объективное вменение есть не субъективное вменение) определениям в базарный день, ибо негативная дефиниция — вообще не дефиниция. Определение должно откликаться на существенные свойства предмета или явления, а не перечислять, чем они не являются.

Сегодня государство торжественно обещает своим гражданам, что невиновное причинение вреда не будет преследоваться. Это — замечательно. Плохо, что статья не завершается еще одной, третьей частью, балансирующей крайности: «Субъективное вменение, то есть ответственность за мысли и намерения, не допускается». Ведь с мысли пошлины не берут, или еще более древняя мудрость — cogitationis poenam nemo patitur (никто не подлежит наказанию за одни лишь мысли).

Истина, золотое правило, как всегда посередине. В уголовном праве должно быть обеспечено единство объективного и субъективного вменения, оценка внешних данных о поступке при страхующем учете психических переживаний его автора. При этом первоначально учитываются, доказываются и оцениваются объективные данные (что сделано), и лишь во вторую очередь, но в обязательном порядке, идея субъективного вменения (кто и почему сделал).

Это правило о первенстве объективного фактора легко доказывается теми соображениями, что деяние стандартизируется (а это — дело и предел права вообще) значительно легче души; что уголовная ответственность устанавливается за преступление, а не за вину вообще; что требование долженствования опережает учет субъективных возможностей (ст. 26); что при назначении наказания характеристики общественно опасного деяния первичнее данных о личности преступника (ст. 60), и пр.

Еще раз отследим логику правотворцев, если находить ее присутствующей при работе парламентариев над проектом кодекса: ч. 1 — для ответственности нужна вина; ч. 2 — без вины ответственности нет (повторяющая предыдущую установка, в случае осуществления попутно названная объективная вменением); отсутствующая ч. 3, где проклиналось бы голое субъективное вменение (ответственность за одни мысли, цели, мотивы, возраст и психическое здоровье, но без реального поведения). Нет, значит можно; дозволяется преследование за плохие мысли, а потом и за убеждения. Хотели, как лучше... Что это, как не готовая юридическая почва, как принципиальная установка-разрешение для преследования инакомыслящих? Вот где ситуация, предостерегающе сформулированная древними в качестве stat pro ratione voluntas. Этого ли хотели правозащитники, либералы и прочие искренние и не очень радикалы? Поспешай медленно.

Tat justiz — person justiz. Попытки скоропалительной привязки социальной значимости деликта и ответственности за него к характеристикам виновного уже были в истории (в начале XX в., в период оглушительных успехов ранее почти неведомой социологии), они привели к теории «опасного состояния личности». На горизонте замаячила возможность сползания к произволу и преследованию за мысли, и тогда доктрина благоразумно вернулась к спасительной гавани — объективному фактору. «Какой бы глубоко отрицательной ни была характеристика личности рецидивиста, — пишут А. М. Ефимов и В. А. Шкурко, — она не может служить основанием для уголовной ответственности... Повышенная общественная опасность личности рецидивиста является лишь основанием усиления ответственности виновного».

И сегодня уголовное право медленно двигается по столбовой дороге цивилизации, в колее объективности, а благородная идея субъективного вменения служит спасительным маяком, до которого еще далеко. Вредность поступков, возможность их криминализации и размер ответственности за них в основном поверяются по объективным данным и, в первую очередь, — по значимости нарушенного блага и употребляемому способу. На сегодняшний день в исследуемой связке титул Philosophia prima принадлежит объективным данным, а субъективное вменение располагается на запасной, страховочной позиции. С его помощью нравственное чутье народа разграничивает зловещую игру природных и социальных сил, спасая сограждан от слепой расправы за разрушительные результаты стихии коллективного быта. За рамками психофизиологических возможностей человека уголовная ответственность за объективно причиненный вред не наступает. Нижняя ступенька виновного и ответственного поведения — небрежность: человек не должен или не мог предвидеть последствий своего поведения. Не удалось доказать обратное — общество спишет происшедшее на казус, этот запасный фонд Господа (Дюма-отец).

Можно предположить, что стратегия уголовного права и прочих карательных отраслей в части демонстративно-гуманного управления будет проходить в основном по линии увеличения удельного веса и юридической значимости сведений о личности правонарушителя. Эту миссию уголовного законодательства надо выполнять здраво, то есть постепенно, без идеологического рвения. Торопиться медленно, через уравнивающий шаблон ответственности (состав преступления), понемногу увеличивая количество используемых данных о личности: сначала лишь для определения размера наказания, а в будущем, вполне возможно, и для решения основного вопроса уголовного права — привлекать или не привлекать участника преступления к уголовной ответственности.

Пока же в отрасли только определились почки роста субъективного фактора: расширение круга специальных субъектов в статьях Особенной части УК; пополнение списка исключительных норм, рожденных на личностной основе; дополнительные доминанты в перечне общих начал назначения наказания субъективного характера. А на очереди — признание новых или разукрупнение уже легализованных преступных ролей при групповом способе совершения преступления, дифференциация неосторожного поведения (волевая небрежность, преступное невежество, правовая неосторожность) и прочее. Поэтому признаем правоту профессора В. А. Якушина, который одним из первых дифференцировал принцип вины и субъективное вменение, указал, что эта идея касается не только субъекта преступления, но и субъекта правоприменения, распространяется на действие закона во времени и в пространстве, на институт вменяемости и пр.

И ultima ratio. Для торопыг социального прогресса, для пылких однолюбов субъективного вменения у нас припасено мнение заокеанского профессора, представителя той страны, любой норматив которой сегодняшний российский либерал принимает за конечную истину. Это мнение очень симптоматично и симпатично одновременно. Дж. Флетчер, сопоставляя педантичную, издерганную постоянными проказами юристов и населения, а потому непривлекательную Законность с недоступно-легковесной подиумной звездой — Справедливостью, пишет очень поучительно и свежо: «Справедливость соотносится с законностью как еда в бистро с сервировкой трапезы из восьми блюд... Справедливости присущи все обещания и риски бурного любовного романа, а законность дает стабильность надежного брака. Законность обеспечивает стабильность уровня справедливости». Легко экстраполировать эти наблюдения на соотношение объективного и субъективного вменения, что и рекомендуем читателю. Без собственных комментариев.

А вместо эпилога напомним, что наш отечественный духовник прошлого столетия Д. С. Лихачев в небольшом исследовании «О национальном характере русских» с горечью отметил: «Одна черта, замеченная давно, действительно составляет несчастье русских: это во всем доходить до крайностей, до пределов возможного... Хорошо это или плохо? Не берусь судить. Но что Россия благодаря этой своей черте всегда находилась на грани чрезвычайной опасности, — это вне всякого сомнения, как и то, что в России не было счастливого настоящего, а только заменяющая его мечта о счастливом будущем». Нам бы внять этим предостережениям. Но ... Россия: и обычным умом ее не понять, и аршином самосохранения она никогда не пользуется. Вот уж действительно не лишена истинности та мысль, что «русский Бог не всегда бывает Богом осмотрительности и благоразумия». Дождемся, что на национальный герб взлетит и постоянно поселится там жареный Петух — вместо двуглавого орла.

Давайте вместо чураний от этой ужасной перспективы условимся, чтобы квинтэссенцию профессиональной клятвы юристов составляла приверженность одной идеологии — «золотой середины». Будем курить фимиам на двух жаровнях двум фаворитам: и объективному, и субъективному вменению. Да здравствует сей брачный союз в нашем уголовном праве!

Резюме

1. Усвоение важности и пределов правовой регламентации бездействия невозможно без выдержанного понимания объективно-субъективных оснований его уголовно-правового преследования.

2. Новые, преимущественно западные идеологические ветры принесли на исстрадавшуюся от однопартийного тоталитаризма отечественную землю помимо полезного экономического прагматизма и крайний индивидуализм. Это нарушило столетиями складывавшийся паритет между так называемыми объективным и субъективным вменением.

3. Принцип объективного вменения, долгие годы формально страховавший от расправ с инакомыслящими, заклеймен и отброшен.

4. Юрист, общественная надежда беспристрастности и противник крайностей, должен следовать принципу взаимной дополняемости объективного и субъективного вменения, при приоритете (на сегодняшний день) первого фактора.

5. Переход от юстиции деяния к юстиции деятеля, несмотря на политические фанфары и понукания, все равно будет медленным и пойдет по нескольким направлениям: увеличение круга специальных субъектов; пополнение списка исключительных норм и смягчающих наказание обстоятельств, базирующихся на личностной основе; расширение преступных ролей при соучастии и пр.

 

Глава 4 Бездействие и его основные характеристики

Итак, современная доктрина уголовного права относит бездействие (наряду с действием, общественно опасными последствиями, причинно-следственной связью, способом, орудием, средством, временем, обстановкой совершения деликта) к числу признаков объективной стороны состава. Относит с экстраполяцией юридической значимости последней в структуре преступного поведения и на бездействие. Такой прием вполне допустим и даже предпочтителен, если помнить о категорийности бездействия; оно, наравне с действием, безоговорочно относится к числу обязательных признаков любого состава.

Как писал А. Н. Трайнин, «без этого объективного элемента состава — действия (бездействия) — нет преступления, нет основания для уголовной ответственности, нет, следовательно, самой проблемы состава». Это высказывание отечественного классика уголовного права перекликается с известной мыслью К. Маркса о решающем значении поведения в праве: «Лишь постольку, поскольку я проявляю себя, я вступаю в область действительности, я вступаю в сферу действий законодателя. Помимо своих поступков, я совершенно не существую для Закона, совершенно не являюсь его объектом».

Обязательность, высокая юридическая категорийность бездействия в структуре объективной стороны и преступления вообще служит своеобразным фундаментом, отправной точкой и поверочным инструментом для начала анализа пассивной формы совершения злодеяния. Но есть еще один предварительный барьер — терминологический, который в области юридического регулирования имеет особую (и высокую) цену.

Отобразительная и коммуникативные функции юридического языка закономерно предполагают определенную законодательную и научную культуру, в частности, терминологическую строгость — единообразие. Анализ бездействия, таким образом, следует предварить лексической ясностью.

Дело в том, что жизнепроявление человека (в том числе и преступное) в научной литературе именуется по-разному: поступок, (со)деяние, поведение, действие, деятельность, бездействие, операция и пр. Пожалуй, наиболее широкое звучание имеет термин «поведение», понимаемый как «активность организма, возникающая в процессе приспособления его к среде». Простое жизнепроявление, контактность с окружающим миром составляет существо поведения. «Термин поведение применим и к животным, — утверждает Н. Н. Ярмыш, — действует же только человек». Следовательно, человеческому поведению свойственны такие же качества, как и действию, — осознанность и волимость, ибо «неосознанные или невольные действия не могут быть отнесены к разряду человеческих».

Итак, приспособление к среде обитания, перевод внутренних побуждений в избирательную двигательную (и внешнюю) активность есть то главное, что характеризует человеческое поведение. Таким образом, термин «поведение» очень близок по своему содержанию понятию «деятельность». Не случайно в философской и психологической литературе развернулась на сей счет целая дискуссия. Одни усматривают в поведении несколько уровней деятельности, считают первое понятие имеющим родовой характер по отношению ко второму. Другие ученые, напротив, считают, что «категория поведения по своему объему уже категории деятельности», низводят поведение до уровня частного, в том числе инстинктивного, проявления человеческой деятельности. На наш взгляд, эти доктринальные разногласия будут преодолены лишь после перехода дискуссии на более высокий (философско-категориальный) уровень, для чего наука еще, вероятно, не созрела. Да и междисциплинарные перегородки знаний (анализ внутреннего духовного мира человека — в психологии; максимально априорный, почти безличностный подход к социальной среде — в классической философии; чернобелые оценки (нормативизм) человеческого поведения — в юриспруденции) еще прочны.

Оставим дискуссионные споры специалистам. Определенность, абсолютно верное сопоставление понятий «поведение» и «деятельность» для нашего исследования не столь уж важны. Наша задача проще, скромнее: уточнить место законодательных и научных терминов, характеризующих преступные проявления в структуре человеческой практики.

Принято считать, что:

а) деятельность (и поведение. — А. Б.) рождается из совокупности «действий, операций, поступков, направленных к единой цели»;

б) поведение «бывает словесным и реальным»;

в) «действие же есть реальная единица деятельности (и поведения — А. Б.), активность, направленная на достижение осознанной цели»;

г) более объемной категорией, нежели поведение и деятельность (и по отношению к этим формам) выступают «общественные отношения: они охватывают собой не только динамическое начало (поведенческое), но и сферу статики — социальные статусы и роли людей»;

д) особая характеристика человеческого поведения, запрограммированная на проверенную последовательность, технологию достижения цели, выражается в термине «операция»; она есть «способ выполнения действия, определяемый условиями наличной ... ситуации»;

е) наконец, частным и наиболее значимым вариантом действия служит поступок: он есть «действие, которое осознается и воспринимается самим действующим субъектом как общественный акт, как проявление субъекта, которое выражает отношение человека к другим людям» или «к окружающему его миру».

Таким образом, действие (и бездействие) представляет собой обособленный во времени, пространстве и человеческой жизни акт, внешнее проявление себя по отношению к природе и обществу, которое чаще всего имеет технологическое (операция) и социальное (поступок) обоснование и измерение. Именно ставка на автономность и завершенность эксцессов образует предмет уголовного права. Именно через разграничение поведения (деятельности) и действия (поступка) проходит на сегодняшний день граница между уголовным правом и криминологией; они, «имея общие задачи (борьбу с преступностью), изучают разные предметы различными конкретными методами. Уголовное право занимается отдельными преступлениями, а криминология изучает преступность в целом; уголовное право исследует нормы законодательства методом логического анализа, криминология — различными социологическими методами».

В самом преступлении для легального уголовного права главное — деятельная сторона человеческого существования. Ведь, по русской поговорке, с мысли пошлины не берут. Общеизвестна юридическая заповедь, предположительно сформировавшаяся в Древнем Риме, которая гласит: cogitationis poenam nemo patitur — никто не подвергается наказанию за одни лишь мысли. Самые гнусные намерения должны быть реализованы в акте поведения; без внешней материализации своих опасных планов, без разрушительного вмешательства в сложившийся социальный порядок человек не может быть объявлен преступником. Все просто объясняется — нет реального действия (бездействия)!

Однако ставка на особенности акта поведения всех проблем не разрешает. Жизнь трудно (а вернее — невозможно) упаковать в законодательные и научные шаблоны. Благовидные и преступные намерения объективируются человеком по-разному: в форме импульсивной реакции на внешний раздражитель или посредством нескольких, четко спланированных акций. Из отдельных поступков может сложиться настоящая линия поведения, впечатление цельного объекта для юридического реагирования, таким образом, выходит за пределы одного акта (классического предмета уголовного права). С другой стороны, предусмотренные в уголовном законе стандартные образцы преступного поведения иногда являются плодом согласованных усилий нескольких лиц, а часто — не завершаются.

Реагируя на эти отклонения от типичных приемов исполнения преступлений (одно лицо одним актом причиняет вред общественным отношениям, и эта классическая ситуация соответствует описанию деликта в Особенной части УК), законодатель заготавливает запасные конструкции: множественности как сложного факта совершения одним лицом нескольких преступлении; соучастия (ст. 32 УК) и предварительной преступной деятельности (гл. 6 УК).

Наиболее же сложными (для понимания и оценивания психофизических основ и социальной значимости поведенческих актов) и полярными (по отношению друг к другу) являются ситуации

1) экстренного, ситуативного совершения преступлений или

2) длительного, многоэпизодного способа преступного поведения.

Первый вариант целенаправленно и подробно исследовала Н. Н. Ярмыш. В ее представлении инстинктивно обусловленное (запрограммированные, ограниченные по качественным образцам, но управляемые сознанием и волей человека акты) и импульсивное (стремительное реагирование на травмирующую ситуацию, эмоциональные вспышки, объясняющие особенности деяний, но не лишающие их свойства волевых осознанных актов) поведение, а также автоматизированные действия (апофеоз психического навыка, экономящего энергию человеческого мозга и тела, при котором контрольные функции сознания и воли распространяются лишь на общую картину поведения) являются специфическими видами деяния, как признака объективной стороны. Рефлекторные же телодвижения совершаются непроизвольно, являются сугубо физиологическими реакциями организма и потому к действию (бездействию) и объективной стороне состава отношения не имеют. Они, как и поведение под принуждением, лишены избирательности, а потому не социальны и не преступны.

Ко второму варианту относятся противоположные (и сложные) случаи сознательного и волимого поведения — продолжаемые и длящиеся преступления. Их своеобразие заключается в процедуре исполнения намерения. Если длящееся преступление состоит в «длительном (и непрерывном, — А. Б.) невыполнении обязанностей», то продолжаемое посягательство состоит «из ряда тождественных деяний, направленных к общей цели» (а также характеризующихся постоянством объекта, идентичностью способа и незначительностью временных интервалов между отдельными эпизодами. — А. Б.). Длящийся порядок производства бездействия и продолжаемый — действия давно известен в судебно-следственной практике и принят ею.

Завершая краткий терминологический экскурс, следует отметить, что просвещенное уголовное право считает возможным преследовать лишь отдельные эпизоды из человеческой практики. Возможность уголовной ответственности за деятельность и поведение вообще, так сказать, за линию жизни исключается. В основе уголовно-правового реагирования лежит отдельный акт поведения (поступок, деяние, действие, бездействие). Только то поведение имеет правовое значение, которое выражено во внешней среде, деятельностно, осознанно и волимо. Идеальный уголовно-правовой образец внешнего или деятельного существования — обособленный в пространственно-временных координатах и в личной жизни субъекта акт. Для сложных ситуаций деятельного поведения уголовный закон припасает специальные конструкции (институты» множественности, стадий, соучастия, длящийся и продолжаемый варианты деяния). В основе уголовно-правовой оценки находится социальный, а не физиологический характер поведения (за рамки преследования выводятся рефлекторные реакции). Хотя закон и не употребляет термина «поступок», именно социальный контекст предопределяет криминализацию действия и бездействия.

Деяние — это движение, сознательный процесс и результат волевых усилий, обособленный акт, основанием упрека за который выступает его социальное значение, а не физическая природа. Последнее обстоятельство лишь дифференцирует преступления на смежные и совершенно различные виды (по объективной стороне). Социальное звучание бездействия хорошо, хлестко выразил Г. В. Тимейко: «Бездействие совершается не в мире вещей, а в мире людей». Похожие соображения высказал и Р. Д. Шарапов: «Объектом правового регулирования является не любое поведение человека, а лишь то, которое имеет социальную значимость, составляет элемент общественных отношений. Пассивное поведение, проявленное вне общественных отношений, индифферентно с точки зрения права. Поэтому понятие бездействия в уголовном праве наполняется особым содержанием, не совпадающим с буквальным значением этого слова. Бездействие как форма преступного поведения возникает с момента включения человека в систему общественных отношений и наделения его в связи с этим обязанностью выполнять определенные действия».

Эти предварительные объяснения и установки помогут нам более основательно подойти к познанию социально-юридической природы бездействия и последующему обоснованию (нравственному, социально-политическому) возможности уголовно-правового преследования. Но и без цитирования авторитетов понятно, что пассивность, состояние физического покоя (как фрагмент человеческого существования) естественно и потому не порицаемо: организм трудится и отдыхает, восстанавливаясь для новых усилий; апатия чередуется с возбуждением и активностью; если тело пассивно, мысль может напряженно работать и пр. Да и люди разнятся и по темпераменту, и по социальной активности. В результате уместно едкое замечание Платона, высказанное из-за чрезвычайной медлительности своего ученика Ксенократа: «Одному нужны шпоры, другому — узда».

Рассмотрим особенности пассивного поведения и отличие бездействия от действия. Хотя нужно помнить, что эти уровни анализа предполагают известный заказной параллелизм; действие и бездействие — это как бы сиамские близнецы, достоинства одного способа поведения сигнализируют об опасных особенностях другого. Упречность действия более понятна населению, криминализация активных способов совершения преступления свершилась в уголовном законодательстве значительно раньше и с точки зрения объема регулирования преобладает над бездействием по сей день. В нашем представлении можно говорить о следующих differentia specif са (особенностях) бездействия:

1. Общественная мысль значительно позже смирилась с необходимостью преследовать случаи общественно-опасного бездействия, чем действия. Причина в том, что активный преступник только своим личным разрушительным усилием созидает результат, почти независимо от окружающих условий. У «бездельника» же есть могущественный сопричинитель — сам социальный строй, уклад жизни, распределение обязанностей и видов труда между членами коллектива (общества). Проблема бездеятельности порождена всем ходом развития цивилизации, является наиболее ярким свидетельством социального детерминизма. Бездействие становится (и считается государством) «главной и реальной причиной наступивших вредных последствий» из-за естественной «взаимосвязанности и взаимозависимости поведения отдельных людей в обществе». Увеличение численности населения и усложнение социальных связей, рост технической вооруженности человека приводят к тому, что бремя «вины за прогресс» (издержки прогресса) распределяется на все население. Каждому гражданину страны государство как бы приказывает: будучи включен в наше общество, принимай правила его игры, мирное сосуществование всех и сохранение общих стандартов жизни зависит и от твоих личных усилий; действуй в тех случаях и пределах, которые диктуются твоим общегражданским, служебным, семейным и прочим положением; «активное поведение есть необходимое условие общественного разделения труда»; риски и опасности совместного труда и проживания людей могут быть созданы и не тобой, но предупреждать вредное развитие событий обязан и ты.

Итак, бездействие и ответственность за него заражены и предопределены социальностью (коллективностью) человеческой жизни в большей степени, чем поведение и судьба активно и автономно действующего субъекта. Как писал известный немецкий ученый, «как раз при преступном бездействии наглядно обнаруживается общественный характер человеческого поведения и его неразрывная связь с данными общественными отношениями».

2. Давно стала расхожим штампом, попала во все учебники мысль, что «при бездействии активной может быть только человеческая мысль при пассивности тела». В противовес бездействию действие отождествляется с энергией, движением, мышечной активностью. Таким образом, в специальной литературе за аксиому принят тезис, что водораздел между действием и бездействием проходит по физической (двигательной, объективной) стороне. Объединяет же обе формы преступного деяния другое: «бездействие тождественно действию по своим социальным и юридическим (выделено нами. — А. Б.) свойствам и отличается от него лишь внешней, физической стороной — отсутствием телодвижения субъекта преступления».

Итак, физическая сторона бездействия (в силу ее отсутствия) ничтожна. Вероятно, лакуна в одном фрагменте бытия по каким-то, пока непознанным закономерностям компенсируется сравнительной важностью (и сложностью) других фрагментов. Так и при бездействии, которое характеризуется повышенной социальностью (о чем уже было сказано) и поэтому требует более совершенной, по сравнению с действием, регламентации (совершенной в межотраслевом плане, так как «в целом эффективность уголовной ответственности за бездействие предполагает упорядочение всей системы регулирования данной сферы общественных отношений»).

3. Если действие чаще всего осуществляется порывисто, быстро и ограничено во времени и пространстве, то для бездеятельности более характерны длительность, протяженность, систематичность. Типичные примеры — уклонение, халатность ... Здесь уголовно-правовой упрек построен на факте осознанного и долговременного ухода виновного от выполнения своих обязанностей, вытекающих из общественного разделения труда. Субъект обычно медленно дистанцируется от образа поведения ex officio, а окружающие реагируют на манкирование соседом своими обязанностями довольно терпимо. Так мы устроены и так живем. Идущие же социально-экономические преобразования еще более провоцируют атомизацию социума и расцвет индивидуалистической психологии, ярко выраженной в национальном принципе «моя хата с краю».

4. Отличие действия от бездействия состоит и в том, что для пассивного поведения неприемлемы инстинктивно обусловленные, импульсивные и автоматизированные поступки.

5. При активной форме поведения поступок однозначно выглядит причиной наступившего результата; прочие жизненные и природные обстоятельства расцениваются как условия, лишь способствующие деликту и его последствиям (виктимное поведение потерпевшего, плохо организованная охрана ценностей, стихийные бедствия и т. д.). При пассивном способе причинения вреда ситуация меняется: поступок подыгрывает внешним условиям, что в рамках психологической теории деятельности выглядит как бы нормой, ибо «условие первично, способ вторичен».

Бездействующий человек гипотетически «повинен» уже в том, что включен в систему социальных связей; общежитие создает не только выгоды, но и опасности, борьба с которыми возлагается и на частных лиц. Реагируя на эту пикантную (с точки зрения принципа nulla poena sine lege) ситуацию, ученые говорят о трех уровнях формирования оснований уголовной ответственности за бездействие: а) «бездействие — причинение»; б) «бездействие, не являющееся причинением, а проявляющееся обычно в оставлении другого лица в опасности или в неоказании необходимой для его спасения помощи, т. е. бездействие — невоспрепятствование наступлению вреда»; в) «бездействие, выразившееся в нарушении специфических обязанностей, возложенных на определенных граждан».

Перед законодателем встает неприятная (по условиям) и сложная (для разрешения) задача: как отреагировать на фактическое сопричинительство вреда, на то очевидное обстоятельство, что вклад бездействующего индивидуума в причинные механизмы является вторичным, что вредные последствия заказаны всем социумом либо частными внешними силами? Как высказался Г. В. Тимейко, «вопрос о противоправности бездействия — чисто юридический, решаемый на основе уголовно-правовых норм (а не в рамках причинности. — А. Б.)».

6. Известное изречение Н. С. Таганцева о том, что «всякое преступление есть юридическая (выделено нами. — А. Б.) неправда» в наибольшей мере адресуется бездействию. Превосходство юридического начала над предметным или физическим приводит здесь к тому, что при описании действия законодатель основное внимание уделяет способу посягательства, а при формулировании уголовной ответственности за бездействие — юридической обязанности. «В этом смысле суть правовой обязанности как бы заменяет объективную сторону преступления, ибо в невыполнении такой обязанности и состоит само преступление».

7. Ставка закона на обязанность и противоправность при бездействии логично выдвигает на одно из первых мест условие знания своих обязанностей (активно вести себя) пассивно-опасными лицами. Таковы правила управления в общежитии. Способ преступного действия избирается каждым самостоятельно (к нему люди не принуждаются); для бездействия же характерно несоблюдение четких предписаний о содержании требуемого поведения. Отсюда вытекают два непреложных соображения.

Первое соображение понуждает законодателя к межотраслевой гармонии, к четкой прописи юридических обязанностей за пределами уголовного права — в иных отраслях законодательства и на подзаконном уровне. Бланкетные диспозиции и смешанная противоправность более всего расположены для регламентации ответственности за бездействие.

Трудно под держать мнение, что обязанности активного поведения «должны быть хотя бы в общей форме закреплены в соответствующей норме уголовного закона, т. е. уголовно-правовая обязанность и ответственность бездействующего лица непосредственно должны вытекать из самой уголовно-правовой нормы». Ответственность — да, обязанность активничать — чаще нет; в диспозициях статей Уголовного кодекса, при всем тщании, нет возможности разместить (даже в предельно краткой форме, намеком) указания на все людские обязанности, невыполнение которых может привести к беде. Процитированное предложение ломает результаты длительной законодательной эволюции, избравшей отраслевую специализацию и связанную с ней иерархичность нормативных актов ведущей доминантой правотворчества. В нашем понимании не требует каких-либо аргументов та мысль, что содержание обязанностей быстрее и доходчивее доводится до обывателя через адресные подзаконные инструкции (при трудоустройстве, с «помощью» взыскательного начальника, в условиях ежедневного труда etc.), а не посредством тяжеловесных (лексически обобщенных, запасных, безличностных) парламентских законов.

Второе соображение состоит в том, что при пассивном способе совершения преступления человечество ближе всего стоит перед необходимостью (и возможностью) официального включения правовых знаний субъекта в структуру субъективной стороны. Сознание противоправности своего поведения, как известно, не ставится в упрек, находится за рамками вины с древнейших времен: ignorantia legis neminem excusat — незнание закона никого не извиняет. Вина в интеллектуальном отношении связывается только с правильным отражением фактов, а равно с пониманием общественной опасности (значимости) поступков. Иначе нельзя: если законодатель обяжет юристов доказывать уровень правосознания преступников, ни один приговор не состоится. Такова господствующая логика.

С другой стороны, презумпция правовой осведомленности правонарушителей, даже будучи вынужденной, государство не красит. В порядке собственной нравственной реабилитации оно (государство) организует правовое воспитание, использует (для современной России — использовало) административную преюдицию в уголовных делах, закрепляет в Конституции правило об обязательном опубликовании законов, ограничивающих права и свободы граждан, приобщает последних к отправлению правосудия и прочих юридических дел в качестве официальных помощников государства, провозглашает и реализует гласность разбирательств правовых конфликтов. Выполнив эти страховочные мероприятия, власть, вопреки древнему правилу о юридической ничтожности правовых знаний субъектов преступлений, начинает выставлять свойство незаконности поведения в диспозициях.

«Установив принцип законности правового регулирования для самого себя и правоприменителей, законодатель адресует это требование и гражданам. Текст закона пестрит указаниями на незаконность поведения как обязательное условие привлечения к уголовной ответственности за отдельное преступление (ст. 123, 127, 128, ч. 3 ст. 138, ч. 1 ст. 139, ст. 146-149, 154, 171, 172, 176, 180, 183, 184, 191, 204, 220, 222, 223, 228, 231, 233-235, 242, 253, 256, 258, 260, 289, 300, 301, 312, 324)». Странно, что в этом списке лишь 4 преступления (предусмотрены статьями 171, 172, 253 и 312 УК РФ) или 11% могут быть совершены и посредством бездействия. Странно потому, что юридические обязанности традиционно прилежнее фиксируются в контрактах (трудовых договорах) и служебных инструкциях, чем субъективные права. Упоминание о противоправности поведения более состоятельны для характеристики пассивного поведения, суть которого сводится к невыполнению юридической обязанности. Вероятно, законодатель презюмирует знание своих обязанностей бездействующими лицами и потому сосредоточивает внимание на явной неправомерности активного поведения. Декларация незаконности в текстах криминальных кодексов по старинному рассуждению якобы исчерпывает (или почти исчерпывает) проблему справедливости уголовной ответственности.

8. Деликты пассивного образца — избранный фонд уголовного права. Избранный в смысле ограниченной распространенности. Эта распространенность идет от деятеля, а не от деяния. Особым и обязательным условием расправы результативного бездействия власть выставляет присутствие специальной обязанности у причинителя вреда — обязанности препятствовать наступлению общественно опасных последствий, активничать, суетиться. Разумеется, подобная обязанность — удел некоторых, а не всех граждан. Как писал столетие назад Н. С. Тимашев, специальная обязанность имеется лишь у того, кто занимает пост, созданный для предотвращения определенных последствий, а не у всякого простолюдина. Несмотря на трудноприменимую (в текстуальном отношении) для практики формулу, ее можно принять в том смысле, что действие по плечу всем, а бездействие — удел избранных.

9. При активной форме поведения опасность порождается самим действием и, следовательно, во времени следует за деянием. На первый взгляд, также обстоит дело и с бездействием: «Сама по себе обязанность действовать возникает, естественно, раньше, чем опасность, которую следует предотвратить». Но спешит лишь обязанность. Само же бездействующее лицо появляется на сцене позже возникновения опасности. Гипотетически жизнь заявляет о возможности опасного развития событий прежде появления ответственного лица. Актом бездействия опасность не создается, но и не предотвращается. Частичное исключение встречается лишь в одной сложной комбинации, когда сопрягаются поставление в опасность и оставление в опасном состоянии (ст. 125 УК РФ). Но и здесь бездействие в форме оставления людей в опасном для жизни или здоровья состоянии, а именно оно преследуется, приходит вторым — на смену активным усилиям по созданию опасности.

10. Физиологически активное или двигательное посягательство с точки зрения права бьет по чужим правам и интересам и по обязанностям преступника (воздерживаться от нарушения запретов). Как считал в свое время В. Есипов, преступление есть одновременно нарушение каких-либо чужих прав и собственных обязанностей. Причем уголовное правонарушение, по его мнению, представляет собой в равной мере нарушение и прав, и обязанностей; гражданское — в большей степени нарушение прав и в меньшей — обязанностей, а полицейское — нарушение своих обязанностей при незначительном нарушении чужих прав. Можно продолжить разграничение в пределах уголовного права двух форм преступного деяния, но сказанного достаточно, чтобы утверждать следующее. Объект посягательства у действия и бездействия един, да вот игнорируемые при этом обязанности преступника различны: у активно действующего лица они сводятся к воздержанию от нарушений чужих прав (запрещающих норм), а в случаях бездействия мы имеем дело с уклонением от позитивного обязывания.

11. Любое преступление, совершаемое любым способом, обладает антисоциальным свойством, разрушительным образом влияет на охраняемые правом блага и интересы людей. По общему правилу принадлежность человека к той социальной среде, которой причиняется вред (родственная, профессиональная, национальная, территориальная, языковая и пр.), значения не имеет. Злодеем в равной мере может быть и чужак, и свой. Все публичные отрасли права покоятся на идее общей юрисдикции государства и в отношении посягателя, и в отношении правоприменителя. Однако повышенная социальность бездействия сказывается и на границах его причиняющего влияния.

Это обстоятельство, кажется, первым заметил и обосновал В. Н. Кудрявцев. Вот его соображения: а) «всякая система может быть разрушена активным действием как “извне”, так и “изнутри”. Но пассивное состояние опасно для системы лишь в том случае, если оно осуществляется “изнутри”, т. е. когда бездействует принадлежащий этой системе элемент, который должен действовать»; б) «вся живая природа и в особенности человек и человеческое общество представляют собой организованные системы, нуждающиеся в активных процессах для поддержания своей жизнедеятельности. Бездействие, пассивное состояние внутри системы — в обществе играет, как правило, отрицательную роль и объективно обладает разрушительным характером. Вне системы оно часто безразлично для нее»; в) «если... уголовная ответственность может быть установлена в принципе за любое активное поведение (действие), способное причинить общественно-опасный результат, то за бездействие эта ответственность устанавливается только при условии, что соответствующие лица были включены в ту систему, функционирование которой было нарушено».

Заявленную академиком В. Н. Кудрявцевым особенность пассивного поведения оттеняют и другие ученые. Так, Б. С. Волков, рассматривая допустимость уголовной ответственности через призму водимого поведения, отмечал: «Включенное в систему общественных связей, бездействие не только детерминируется. Но и само детерминирует, то есть выявляет себя как внешний акт, как причину. В этом смысле можно сказать, что бездействие способно и разрушать, и повреждать». Таким образом, бездействие — системоразрушительное мероприятие. Отсюда пристальное внимание к «ничегонеделанию» со стороны государства и уголовно-правовые санкции за него.

12. Разницу между действием и бездействием можно усмотреть в рамках неоконченной преступной деятельности, и это обстоятельство уже замечено в науке. В частности, Г. В. Тимейко утверждает, что приготовление к бездействию возможно только в активной форме, а покушение на бездействие — только в пассивной форме. Развивая свою логику, ученый оценивает и формы осуществления добровольного отказа при бездействии: на стадии приготовления он мыслится пассивным, при покушении на бездействие — активным.

Резюмируя приведенные различия активного и пассивного способа совершения преступлений, можно согласиться с В. Б. Малининым и Н. Ф. Кузнецовой в том, что проблема бездействия — «одна из наиболее сложных и спорных проблем уголовного права», что «бездействие по своей природе — более сложная форма поведения, чем действие. Помимо волимости и последствий, бездействие требует также, чтобы была налицо специальная обязанность и реальная возможность лица предотвратить последствия». Акты бездействия представляют сложность и для самого преступника, ибо «воздержание от действия требует бóльших усилий воли, чем совершение положительного действия», и для государства, поскольку «проблема бездействия — это по существу проблема правовых основании уголовной ответственности».

На отраслевых механизмах регламентации бездействия остановимся особо.

Метод уголовного права и бездействие — тот желанный уровень сличения инструмента и предмета обработки, где фиксируется почти идеальная сочетаемость. Бездействие есть оборотная, затемненная сторона действия, своего рода виртуальная реальность: ничего не делал, а отвечать приходится. В свою очередь «уголовно-правовые нормы имеют зеркальный вид, построены от противного, являют изнанку права. Их контрольный ряд — образцы правомерного поведения. В нормах уголовного права сформулированы в большинстве своем запреты: власть назидательно и в подробностях говорит, как нельзя поступать. Уголовное право — как бы виртуальная юридическая реальность», оно выдает приказ на бездействие.

Lex neminem cogit ad impossibilia — закон ни от кого не требует невозможного. Эта древняя римская заповедь менее всего расположена к бездействию, «поскольку речь идет...о предписании действовать по определенным, возможно, очень сложным правилам. Воздержание по плечу многим, если не всем». Конечно, ингибиторное поведение труднее, чем оффензива, и в психологическом, и в технологическом отношениях, оно сложнее в исполнении. В этом-то и заключается его прелесть для уголовно-правовой науки: «Следует все же различать соблюдение норм, запрещающих, налагающих пассивные (выделено нами. — А. Б.) обязанности, и соблюдение (исполнение) норм, обязывающих, вызывающих необходимость активного (выделено нами. — А. Б.) поведения... Соблюдение запрещающих норм, само по себе важное, входит в другие способы реализации права и, с точки зрения возможности отнесения его к правовой практике, вряд ли представляет интерес. Соблюдение запрещающих норм не связано с совершением правовых актов и не влечет конкретных правоотношений».

Особенность уголовно-правового метода в отношении бездействия выражается и в способе закрепления противоправности. Так, В. С. Прохоров в далеком уже 1968 г. утверждал, что «противоправность преступного бездействия определяется в уголовно-правовых нормах двояким путем: либо указанием на необходимость выполнения конкретного действия либо путем умолчания о признаках деяния, которое означает, что любое возможное действие или бездействие, приведшее к наступлению указанного в законе общественно опасного последствия ... противоправно». Чуть позже Г. В. Тимейко аргументировал три способа выражения уголовной противоправности в законе: прямая (деяние описывается в диспозиции через характеристику способов, в том числе воздержание от поведения); бланкетная или, в транскрипции В. Н. Кудрявцева, смешанная (содержание требуемого или запрещенного поведения раскрывается не в уголовном законодательстве, а в других нормативных источниках) и условная, а в терминологии Г. В. Тимейко, иная (в законе упоминаются только последствия, а само деяние не описывается). При этом в теории уголовного права признается мысль, что «смешанная противоправность особо характерна для преступного бездействия».

Смешанная противоправность или бланкетность диспозиций представляет собой наиболее распространенный прием межотраслевой балансировки законодательных правил и экономии законодательного текста. Охранительная направленность и обеспечительное предназначение уголовного права по отношению к другим, так называемым созидательным отраслям рождают предрасположенность уголовного закона к бланкетным диспозициям. Этот метод регулирования настолько очевиден и общеизвестен, что постоянно обыгрывается в науке и плодит самые крайние взгляды.

Основоположник классического направления К. Биндинг видел назначение и единственный смысл уголовного права не в формулировании собственного запрета, а в санкциях за нарушения правил других отраслей. Примерно ту же позицию отстаивали в советское время О. Э. Лейст, М. Д. Шаргородский и О. С. Иоффе, В. Г. Смирнов. Доцент В. Г. Беляев считает уголовное право «исключительной отраслью конституционного права, регулирующей чрезвычайные меры охраны наиболее важных и в то же время наиболее уязвимых интересов и благ от чрезвычайных посягательств на них (преступлений)». Ему вторит по-своему Л. Б. Тиунова, полагая, что уголовное право «вовсе не имеет своего материального предмета регулирования и отличается от остальных отраслей способом (методом) ...».

В нашем представлении проблема самостоятельности уголовного права давно решена положительно. Решена тысячелетней историей существования уголовного закона в качестве самостоятельного нормативного акта. Более того, конституционное и «созидательные» отрасли права в такой же мере ущербны в своих потенциях без уголовно-правовых запретов и принуждения, как и криминальная отрасль нуждается в положительных образцах поведения, нарушение которых следует карать. Наконец, в семейном кодексе не предписаны приемы половых контактов, а УК РФ преследует сексуальные извращения (ст. 132); в стране нет кодекса общежития и нравственности, но есть составы преступлений против общественного порядка и общественной нравственности.

В силу этого нам кажутся более основательными суждения тех ученых, которые утверждают: нет таких отраслей права, с которыми бы не взаимодействовали уголовно-правовые нормы. Столь же убедительна мысль С. С. Алексеева, что «усиливающийся процесс специализации права приводит к тому, что элементы логических норм все более рассредоточиваются в нормативных актах». Мы позволим себе продолжить эту мысль: в нормативных актах различной отраслевой принадлежности. Рост системной обусловности отдельных правовых установлений, появление новых отраслей через почки роста — межотраслевые институты, увеличение бланкетных диспозиции есть генеральное направление правового развития.

Крупнейший современный авторитет в области бланкетности и межотраслевых связей уголовного права профессор Н. И. Пикуров заявляет, что бланкетная диспозиция порождает состав со смешанной противоправностью. При этом уголовная противоправность поглощает все остальные виды противоправности, а уголовное право остается самостоятельной отраслью.

Стало быть, правы и те исследователи, которые отрицание самостоятельного характера уголовно-правовых норм объясняли односторонним прочтением форм выражения норм в законе. Различные условности и фрагменты преступного деяния могут быть заявлены в законе и ведомственных актах, даже локальных, а могут не регулироваться государством вовсе (общественный порядок, нормы морали). Главное же заключается в том, что окончательный приговор о преступности и наказуемости действия (бездействия) формулируется по УК (ст. 1 и 3). Нормативные предписания других отраслей права, «имеющие отношение к уголовной ответственности, могут выполнять функции регулирования общественных отношений в сфере уголовного преследования лишь посредством взаимосвязи с нормами уголовного права, причем лишь при наличии прямой или подразумеваемой ссылки в УК».

Положительную и предварительную работу по координации жизни проводят созидательные отрасли права; уголовное же право приходит к ним на подмогу в экстренных случаях, при нарушениях правовых предписаний, но в вопросах ответственности оно суверенно. Отраслевая самодостаточность объясняется существованием множества собственных уголовно-правовых установок и необходимостью содержания их в системной гармонии: основания и принципы уголовно-правового преследования, критерии криминализации человеческих дел, согласование институтов преступления и наказания, стереотипы и исключения, дифференциация ответственности по линии простых, квалифицированных и привилегированных составов, а также смягчающих и отягчающих обстоятельств... Регламенты других отраслей, при всей гуманистической привлекательности, создают лишь обязанность и фон для классической (самостоятельной!) уголовно-правовой регламентации и не более того. Наша отрасль работает по вызову, занимается защитой «чужих» регламентов, прислужничает, но по своим проверенным технологиям.

Таким образом, запретительный характер уголовно-правовых норм, сообщающих действенность регулятивным нормам, в определенной мере созвучен и бездействию, выполняющему роль контрагента активной формы поведения. Бланкетность, как наиболее очевидная особенность диспозиций уголовного закона, ближе всего подходит для регламентации уголовной ответственности за бездействие. Ведь требуемые образцы активного поведения расположены за пределами уголовного права. Управляющие связи и логика регулирования ответственности за пассивность имеют в уголовно-правовом методе несколько уровней, или порогов. И если правомерно говорить о нормах с двойной превенцией и противоправностью, рождаемых союзом Общей и Особенной частей УК, то нормативная основа уголовной ответственности за преступное бездействие имеет «тройное дно».

В. М. Галкин на факт запрета бездействия в уголовном законе, то есть на особо принудительный способ позитивного обязывания, откликнулся своеобразно: «Не лишено известных оснований мнение, что нормы уголовного закона, устанавливающие ответственность за бездействие, не запретительные, а обязывающие, так как они предписывают определенное активное поведение. Однако применительно к уголовному праву центр тяжести предпочтительнее видеть не в форме поведения (действие или бездействие), а в его социальной опасности, и тогда все эти нормы предстают в виде запрещающих общественно опасное поведение». Далее, откликаясь на опасение смешения права и законодательства из-за жесткого разграничения регулятивных и охранительных норм, высказанное И. С. Самощенко, В. М. Галкин несколько меняют свою позицию и называет нормы, устанавливающие ответственность за бездействие, не запрещающими, а охранительно-регулятивными.

В нашем понимании здесь имеет место обычный уголовно-правовой запрет, расположенный в Особенной части УК. Обязывает не уголовный закон, а бланкетный нормативный акт либо должностная инструкция. Криминальный закон запрещает и преследует бездействие, а не предписывает действие. Это соображение действует и в том случае, если запрет порожден самим УК (не подкреплен иными юридическими источниками) в силу поставления потерпевшего в опасное для жизни состояние усилиями позже бездействующего лица. Обязывающий или предписывающий характер уголовно-правовых норм можно усматривать лишь в общепредупредительном плане, а не в акте индивидуальной процессуальной расправы (частнопревентивный аспект).

Еще более важным вопросом, чем способы закрепления в законе уголовной противоправности бездействия, выступает проблема допустимости преследования «ничегонеделания» вообще. Обычно оценка оснований криминализации пассивных преступлений сводится к утверждениям о зависимости уголовной противоправности бездействия от видов обязанностей или от «социальной значимости системы и необходимости ее защиты именно правовыми средствами». Самая распространенная мотивация официальной криминализации бездействия выглядит следующим образом: «Законодатель руководствуется социальной значимостью невыполненной обязанности, устанавливая уголовную ответственность за особо общественно опасные виды бездействия». Из этого высказывания следует, что в теории уголовного права отдается предпочтение частным, технико-юридическим аспектам.

В свое время и специально, на диссертационном уровне, попытался обосновать критерии официального преследования пассивного поведения В.Б. Малинин. В его представлении, защищенном в научной среде, существует три основания криминализации бездействия: а) фактическое — реальные факты манкирования людьми своими правовыми обязанностями; б) субъективное — присутствие возможности действовать по обязанности; в) юридическое — наличие запрета на бездействие, сопровожденное расценками ответственности.

Мы попытаемся взглянуть на проблему еще шире и по возможности систематизировать основания расправы за пассивный способ причинения вреда. При всей условности любой классификации таковых оснований или критериев криминализации бездействия несколько.

1. В социологическом аспекте ответственность за бездействие обосновывается общественным разделением труда, усложнением социальных связей, увеличением влияния субъективного фактора. Бездействие есть продукт цивилизации; оно присутствует в мире людей, а не вещей. Вне и без общества бездействие есть физиологическое состояние покоя, свойственное окружающей природе, живой и неживой. Покой за рамками общественных обязанностей нормален, и право относится к нему индифферентно. Воздержание или несовершение определенных телодвижений преследуется лишь в том случае, если активность вызывалась «сложившейся (в обществе. — А. Б.) ситуацией либо возложенными на лицо (тем же обществом и предварительно. — А. Б.) обязанностями». О социологичности бездействия хорошо писал более 200 лет назад сэр В. Блэкстон, лучший систематизатор и популяризатор общего права: «... Человек создан для общества и ... не только не способен жить вне общества, но даже и не смеет выйти из общественного бытия ... Право рассматривает его [человека] еще и как гражданина, связывая его более широким кругом обязанностей, чем тот, который очерчен природой и религией: обязанностями, которые он сам возложил на себя, приняв блага проживания в человеческом обществе, и которые по своему объему не превышают его собственного вклада в благополучие общества».

2. Наиболее сложным и наименее изученным является психологический (личностный) аспект бездействия и ответственности за него. Уклонист, неисполнитель — наиболее яркий пример спецсубъекта. Специального в том смысле, что отступник и затворник своевременно и надлежащим образом извещался о юридической обязанности действовать. Исключение составляют лишь две ситуации, порождающие обязательство активного спасателя даже более внятно и убедительно, чем закон либо инструкции. Это замешанные на кровном родстве взаимные и сменяемые временем obligatio naturalis родителей и детей (ст. 157 УК), а также случаи оставления в опасности, происшедшие из ранее содеянного виновным деликта создания опасности — «из поставления в оставление» (ст. 125 УК). Нарушение обязанности действовать в психологическом отношении (борьба мотивов, сопоставление долга и последствий его невыполнения, оценка поведения соседа в аналогичной ситуации, сужение свободы выбора до двух вариантов и пр.) суть сложный и драматический мир.

Можно утверждать, что для случаев преступного бездействия наиболее характерен протестный характер (а протест «также естественен, как приспособление»). Юридически понуждаемый к определенному активному поведению, субъект «способен» в мыслях подниматься до уровня справедливости государственного управления, налоговой системы, распределения национального продукта, раскладки внешнего долга на всех граждан, стандартов жизни солдат, офицеров и генералов — и сознательно противиться сложившимся порядкам. Уголовно-правовой упрек бездействия, таким образом, менее убедителен, чем при активном способе производства деликта, здесь индивидуальное сильно пропитано социальным, коллективным. Ответственность за пассивное поведение самым демонстративным образом ограничивает автономию человека, «достает» его на самом недосягаемом уровне бытия — при бездействии.

Юристы древности усматривали реальную силу закона в четырех потенциях: приказывать, запрещать, разрешать, наказывать (Legis virtus haec est: imperare, vetare, permittere, punire). В связи с этим в науке выдвигают три первичных правовых средства: запрещения, позитивные обязывания и дозволения.

В отношении бездействия следует сказать, что тут соединились два регулятора — обязывание и запрет на пассивность. Это соединение в психологическом смысле интересно и тем, что запрещающие нормы представляют собой дополнительную информацию о должном для обязанных лиц. «Запрет — это своего рода сигнал, предупреждающий об опасности», «действие запрета выражается не только и не столько в том, что вследствие его нарушения должен последовать тот или иной вид принуждения, но, прежде всего в том, что их наличие в советском праве дает возможность знать о дозволенном (и об обязанном — А. Б.) поведении».

3. Непременным спутником уголовного законодательства и карательной деятельности государства (то опережающим юридические рецепты, то идущим за ними) выступает нравственная экспертиза легального уголовного права. Роль этого фрагмента социальной практики особенно возросла после открытия книгопечатания, появления журналистики и расширения возможностей СМИ, учреждения парламентов и утверждения идеи правового равенства людей. Постепенно «морализуется» и наука.

Социальная и нравственная основа преступного, затронутая в работе французского криминолога Г. Тарда, идеологов школы интеракционистов XX в., французского социолога Э. Дюркгейма, составляла сердцевину популярного в Европе и России XIX в. учения — «обоснование права наказывать». Известный отечественный авторитет в области уголовного права и криминологии со всей основательностью утверждал, что общепризнанный компендиум четырех признаков преступного поведения должен быть дополнен еще одним: «понятие преступления должно быть этичным».

Нравственный аспект уголовной ответственности за бездействие подмечен давно: «Несправедливость не всегда связана с каким-либо действием, — утверждал М. Аврелий, — чаще она состоит в бездействии». Этичность уголовного закона вообще, а в отношении пассивного поведения, в частности, обычно оправдывают коллективистскими соображениями и интересами всего общества. «Бездействие— ничто, если оно рассматривается изолированно, бездействие — конкретный акт человеческого поведения, если в соответствии с объективным положением вещей рассматривать его как звено в системе общественных процессов ... Поэтому не бездействие всех, кто не вмешался в ход определенных событий, а лишь бездействие тех, кто объективно связан с происходящими процессами, выступает в качестве уголовно-правового деяния. Преступное бездействие, таким образом, заключается в несовершении общественно необходимых действий (выделено нами. — A. В.)».

Нравственные требования в сфере ответственности за бездействие следует адресовать всем задействованным сторонам — законодателю, отдельным гражданам, правоприменительным органам. В научной литературе верно и безапелляционно подмечается, что «безнравственность закона и практика его применения — дополнительный криминогенный фактор». Судьба уголовной ответственности за недоносительство (вначале декриминализация молчания близких родственников, затем — всех, знавших о преступлении) показательна и говорит о многом. В. М. Коган различает три элемента уголовно-правового воздействия на преступника, но первым называет моральное содержание юридических норм. Моральный упрек должен быть адресован и бездействующим лицам. Для них «жить и поступать “по праву” — это не только улавливать правовую суть жизненных ситуаций, выносить или следовать соответствующим юридическим решениям, опираться на действующие нормы и т. д., но и в этой связи ... действовать социально и духовно оправданно».

Соображения общественной нетерпимости, реальной вредности ставят в основу уголовной ответственности за бездействие и другие авторы. Нравственный упрек ассоциируется с общественным звучанием бездействия. И это, безусловно, так. Главная проблема заключается в своевременности и совершенстве законодательного оформления морально выдержанных запретов. Ведь две базовые сферы общественного сознания (мораль и право) объективно разнятся. «Закон с неизбежностью дихотомичен: либо есть преступление, либо его нет, без этого закон не может быть применен, машина правосудия завязнет в бесконечном процессе различения степеней ... Моральные оценки знают более тонкие градации, нюансы и переходы».

Нравственно-правовой диссонанс при преследовании бездействия нужно квалифицированно и даже элегантно сглаживать провозглашением важности общественного блага; употреблением моральных стереотипов в списках отягчающих и смягчающих наказание обстоятельств; использованием относительно определенных и альтернативных санкций; своевременным и внятным раскреплением юридических обязанностей в обществе; согласованностью норм различных отраслей права, призванных побуждать население к социально-полезной активности. Лишь при этих условиях будет размыта почва для нравственно-юридического пессимизма, утверждений о том, что «трудно и даже невозможно дать исчерпывающее определение материального критерия, в силу которого правонарушение облагается наказанием и приобретает уголовный характер».

4. Допустимость криминализации общественно опасного бездействия имеет управленческую грань, ибо преступное деяние «суть форма общественно опасного управления природными и социальными процессами», а «эффект бесконтрольности, неуправляемости — ближайшее или ... основное последствие ... преступлений». Вообще-то уголовный закон и практику его применения можно считать классическим образцом санкционирующего обучения, то есть контроля и управления социумом: нарушил запрет или не выполнил обязанности — принимай взыскание, а правомерное поведение (соблюдение запретов и исполнение предписаний) — это путь к социальной карьере и при дополнительных условиях влечет награды. Криминализация бездействия и ответственности за него должна четко управляться государством.

Первоначально распределяются и надлежащим образом оформляются обязанности (в созидательных отраслях права), позже предустанавливаются санкции за их невыполнение (в уголовном законе). Межотраслевая гармония и неотвратимость ответственности представляют собой два базовых условия управляющего воздействия на преступное бездействие. Власти, как и в случае с неосторожностью, придется элегантно ломать обыденные стереотипы, которые в равной мере снисходительно относятся и к разгильдяям, и к бездельникам. Для большинства населения пугалом, по-прежнему, остается серийный убийца, забравший жизнь у нескольких десятков людей, но оно проявляет безрассудную терпимость к субъекту, воля которого занимает пассивную, а не активную позицию по отношению к последствиям.

5. Проблема уголовной ответственности за бездействие имеет и идеологические корни. Правда, часто утверждается, что «социально-экономические преобразования в Российском государстве начались ... без какой-либо программы, и общественное сознание было практически не готово к ним». Внешне так все и выглядело: обывателю настойчиво внушалась мысль о деидеологизации, деполитизации и департизации власти. Рвавшаяся к государственным рычагам новая экономическая элита могла победить старый режим только с помощью антигосударственного психоза и она, опираясь на послушные СМИ, создавала предубеждение к госаппарату, особенно к его принудительному сектору. Предубеждение, граничащее с ненавистью; предубеждение, теоретически оправдываемое ненужностью и вредностью государственной политики. Однако, как писал Г. М. Миньковский, «государство и его органы — всегда политический институт: идеология или система основных идей всегда лежит в основе его деятельности. Другое дело, что речь должна идти об идеологии и политике приоритетной защиты человека и гражданского общества. Именно на этой основе могут быть решены такие сквозные задачи концептуального уровня, как правильное определение места борьбы с преступностью в структуре социальной деятельности; формулирование реальных целей этой борьбы и дифференциация задач и статуса правоохранительных органов».

Конечно же, социально-экономические преобразования в нашей стране имеют идеологическую подкладку. Суть ее можно выразить в перестройке характера взаимоотношений власти и общества, во введении новой иерархии ценностей. Стремительно уменьшается объем государственного вмешательства в жизнь людей и количество запрещающих норм. Времена меняются и в юридическом смысле. После тоталитарной практики царизма и большевиков состоялся переход к новой юридической методике управления: «разрешено все, что прямо не запрещено». Такое новшество, как отмечается в науке, «трудно усваивается людьми, в течение нескольких десятилетий привыкавшими к тотальному регулированию их поведения со стороны государственных служб». Очевидно, что в этом идеологическом рецепте противопоставляются субъективные правомочия и запреты. Позитивные же обязывания (исполнение предписаний как одна из форм реализации права) выводятся за рамки общественного интереса. Таким образом, роль бездействия в жизни страны искусственно занижается, ведь «исполнение требует активных действий, связанных с претворением в жизнь обязывающих предписаний».

Можно ожидать, как следствие, увеличения общественной терпимости к ситуациям преступного бездействия и дополнительных психологических барьеров в деятельности правоохранительных органов. Маятник официальной идеологии вернется к «золотой середине» не скоро — как это принято в Отечестве, после какой-либо технологической катастрофы, порожденной вопиющей безответственностью, разгильдяйством и реальным бездействием должностных лиц и исполнителей. За пылкие идеологические порывы надо платить — жертвами.

Важнейший идеологический вопрос, влияющий на общественное восприятие человеческого поведения, есть проблема сравнительной ценности различных благ. Она известна человечеству с незапамятных времен. Древние римляне, поклонявшиеся частной собственности, любили сравнивать индивидуальное и коллективное начала управления и отдавали предпочтение последнему: nessitas publica major est, quam privata — общественная необходимость более важна, чем частная. Ч. Беккариа, пионер просвещенного уголовного права, также считал, что «на первом месте стоят нарушения, наносящие вред непосредственно обществу, а на последнем — самые незначительные нарушения прав частного лица».

Россия, где общинные и коллективистские настроения всегда были сильны, свои управленческие и карательные мероприятия строила преимущественно на началах публичности, а преследование преступного бездействия по уголовному закону — тем более. Ведь уголовно-правовые нормы, по Т. Гоббсу, олицетворяют абсолютное право государства. Да и в классической западной психологии еще XIX в. призывали к разумному сочетанию коллективных и личных надобностей: «Как бы ни были сильны привязанности человека социального к различным окружающим его предметностям, кроме естественной привязанности к семье..., эти привязанности никогда не должны становиться в противоречие с общинными интересами, т. е. с интересами нации, к которой он принадлежит».

Сегодня государственная политика ориентирована на западный ранжир ценностей: личность — общество — государство. Смена идеологических векторов торжествующе воспринимается в науке: «В новой российской Конституции четко зафиксирован приоритет общечеловеческих ценностей над другими, объявлено недопустимым произвольное ограничение прав и свобод граждан, провозглашен курс на максимальное обеспечение безопасности личности, установлено прямое действие норм международного права в области защиты прав человека».

Однако «славоправие» индивидов дает не только положительные результаты, оно атомизирует общество, дезорганизует систему управления, делает в итоге каждого отдельного человека беззащитным перед насилием и пороками. И обыватель это уже почувствовал. Нельзя абсолютизировать права личности и частный интерес. Негоже, когда в Основном законе страны упоминается несколько десятков прав и только четыре конституционные обязанности. Как согласовать этот дисбаланс с общеизвестным тезисом о корреспонденции прав и обязанностей? Да и по самому тексту Конституции (ст. 7) Россия объявлена социальным, а не индивидуалистическим государством. Крайности современной идеологии и ее отражение в праве замечены и начали активно обсуждаться. Именно проблема оптимального сочетания частных и публичных начал, «сильного государства» стала главным рефреном Всероссийской научной конференции, прошедшей 2-4 февраля 2000 г. в Москве. Исследованию феномена публичного интереса вновь посвящаются статьи и монографии.

Научная мысль ищет оптимум, пресловутую «золотую середину», то синкретическое единство различных благ и интересов, которое и может только обеспечить гражданский мир. Импортированные идеологические установки уже не кажутся безупречными, как в первые посттоталитарные годы. «Проблема частного интереса сохраняется при любых, самых совершенных формах общественного устройства. И в этом смысле ее можно считать вечной ... Хотя само собой разумеется, что абсолютизация частных интересов также не может считаться идеальным типом взаимоотношений государства, общества и человека».

Эти политические заметки и отвлечения понадобились нам, чтобы подчеркнуть зависимость законодательного и социально-психологического реагирования на случаи бездействия от господствующей идеологии. Примат общинных ценностей влечет солидные моральные и правовые обязанности живущих в стране людей, повышенную этическую ориентированность составов. Моральные, коллективистские стереотипы поведения считались в конфуцианском Китае главным организующим началом общества, поэтому «между действиями индивидуума и реакцией права устанавливалась жесткая (ригидная) связь, срабатывающая одинаково». Обязанности тайцев перед традиционным китайским обществом поддерживались государственными санкциями. К примеру, 7-е (сыновняя непочтительность) и 9-е (нарушение долга) преступления из 10 зол, предусмотренных Уголовным кодексом династии Тан (618— 907 гг. н. э.) — величайшим правовым памятником мировой цивилизации, — совершались посредством бездействия. В уголовной практике преследовались «неизъявление скорби», «сокрытие известия о кончине мужа» и пр. Можно утверждать поэтому, что криминализация и преследование случаев пассивного поведения зависит от общественной атмосферы и господствующей морали (что сказывается и на официальной идеологии).

Близки нашим наблюдения А. А. Тер-Акопова. По его мнению, «количественное увеличение уголовно-правовых норм, предусматривающих ответственность за бездействие, наблюдается в периоды критических (выделено нами. — А. Б.) для государства ситуаций, требующих активизации деятельности всех членов общества, строгого выполнения ими своих трудовых и общегражданских обязанностей». Он приводит и статистическое подтверждение своего «открытия»: законодательные изменения в критические периоды устанавливали ответственность в основном за бездействие (в 1917— 1918 гг. около 60% нововведений криминализировали пассивные образцы поведения; в 1918-1920 гг. — 65%; в период Великой Отечественной войны — 70%).

6. О криминологической составляющей при установлении уголовной противоправности поступков сказано много. И активный, и бездействующий злодей создает всю уголовно-правовую инфраструктуру. Вспомним «Капитал» К. Маркса: «Преступник производит не только преступление, но также и уголовное право, а потому и профессора, читающего лекции по уголовному праву, а вместе с ним и неизбежное руководство, в форме которого этот же профессор выносит на общественный рынок свои лекции, свой товар: ... Преступник производит, кроме того, всю полицейскую и уголовную юстицию, сыщиков, палачей, присяжных и пр.».

Сегодня криминологическая основа преступного бездействия выглядит более убедительно, ведь «нынешний любитель вести себя как заблагорассудится способен изменить в худшую сторону условия жизни большего числа людей и более основательно, чем 10 лет назад». Научно-технический прогресс сделал свое дело, выдвинул бездеятельность и безответственность в центр общественного внимания. Обыватели и ученый мир вынуждены смириться с мыслью, что «святенький болван» опаснее бесшабашного злодея, что деяние человека «все более играет роль не механической силы, а кнопочной команды или сигнала для технических устройств и автоматических приспособлений». Как стремительно прогрессирующий ущерб от неосмотрительного поведения почти уравновесил неосторожность с умыслом, так и легко угадываемая цена общинной беспечности повышает рейтинг бездействия в структуре преступного поведения.

К сожалению, государственная статистика не содержит отдельных учетов преступных действий и бездействия. Это обстоятельство изначально создает угрозу того, что уголовный закон не будет соответствовать криминологическим знаниям. Постоянную тревогу на сей счет высказывает известный ученый: «Создается впечатление, что разработчики проекта УК вообще игнорируют современную криминологическую ситуацию в России. Криминологическая обстановка и уголовно-правовые нормы сосуществуют как бы параллельно, сами для себя. Проигнорирована необходимость квалифицированной криминологической экспертизы проекта, основанной на прогнозе развития ситуации».

Подчеркнем и еще одну общесоциальную подробность криминологического свойства. Точнее ее было бы именовать доминантой. Не только в России, но и во всем мире наблюдается «реальный процесс “отставания” уголовно-правового контроля над преступностью от ее качественно-количественных изменений»; немыслимо сочетается «желаемая гуманизация уголовного правосудия» и «нежелательное ослабление борьбы с преступностью»; выход из криминального капкана для человечества «лежит в расширении и углублении социально-правового контроля над противоправным поведением, криминологического и уголовно-правового». Даже в США «в обмен на моральное возрождение многочисленные слои населения готовы будут пожертвовать важными разделами Билля о правах».

Либеральное воодушевление, охватившее и политическую элиту, и социальных аутсайдеров после крушения СССР и его сателлитов, упорно не сбывающиеся надежды на снижение девиантного поведения в обмен на гуманизацию управления, самозабвенная 10-летняя эксплуатация рокфеллеровского «авось» и черномырдинского «как всегда» с неизбежностью приведут к прагматизму, социальному, политическому и правовому. Элита и весь этнос более взыскательно и непринужденно (не стесняясь либеральной демагогии) станут преследовать бездействие.

7. Наконец пришел черед исследовать чисто юридические основания уголовной ответственности за преступное бездействие. По этому вопросу в теории уголовного права наблюдается вполне естественный разброс мнений. Прежде всего, особо оговариваются и в определенной мере противопоставляются юридическая обязанность и реальная возможность для бездействующего лица активничать. Памятуя о терминологических стереотипах в отношении небрежности, мы бы предложили выделить объективный и субъективный критерии бездействия соответственно. Объективный критерий В. С. Прохоров разукрупняет на фактическое (объективно существующая необходимость действовать) и нормативное (требование закона) основания обязанного активного поведения. Методом разложения целого на части относительно субъективного критерия пользуется и Б. А. Куринов: реальная возможность осуществления активных действий и предотвращения вредных последствий зависит, в его представлении, от объективных обстоятельств (обстановки, времени, конкретной ситуации) и от субъективных возможностей гражданина.

Бесспорно, что основное внимание наука обращает на поиск и систематизацию тех обстоятельств, которые порождают требование активного поведения. Аксиоматичными выглядят три фактора: прямое предписание закона или подзаконного нормативного акта; предшествующее бездействию поведение того же лица; профессиональные или служебные функции. К этому общепризнанному перечню отдельные исследователи присовокупляют и другие обстоятельства: а) личные отношения между людьми (В. Г. Смирнов); б) правила социалистического общежития (П. И. Гришаев); в) договор (Р. Р. Галиакбаров); г) родственные отношения (М. И. Бажанов).

Как видно, дополнения к классическому списку оснований для активного поведения имеют уточняющий характер либо идентичны друг другу. Фактически тождественны используемые в законе и практике личные и родственные отношения, а вместе они имеют характер этических обыкновений («правила социалистического общежития»). Договор может быть поглощен или приравнен к подзаконному нормативному акту (для договора нормативного содержания), служебной или профессиональной деятельности лица (сегодня условием допуска к ней является обычно контракт) либо предыдущему поведению (предшествующее акцептирование предложений лица, впоследствии попавшего в беду).

Анализ доктринальных взглядов на регулирование пассивного поведения позволяет ответить и на учебно-риторический вопрос В. Г. Беляева: «Является ли обязанность действовать абсолютной (безусловной)?». Конечно, нет. Как уже было показано выше, требуется союз объективного и субъективного критериев; очевидна необходимость активного вмешательства человека в неблагоприятную (для других) цепь событий должна быть дополнена реальной возможностью действовать. Да и сам перечень оснований, порождающих требование активничать, ограничен. Наконец, теоретически можно говорить и о степенях важности (постоянства) непроизведенных действий.

Под чисто юридическим углом зрения и в русле традиционных представлений доктрины бездействие принято характеризовать и как волимое, осознанное поведение. Многие исследователи особо отмечают также нормативный характер пассивных поступков. Так, М. И. Ковалев вполне обоснованно пишет, что «в уголовном законе нормативным является как действие, так и бездействие, поскольку в законе при действии описывается его объективная сторона, а при бездействии — содержание обязанности действовать и на кого данная обязанность возлагается. В этом смысле суть правовой обязанности как бы заменяет объективную сторону состава, ибо в невыполнении такой обязанности и состоит само преступление».

Кстати, объективную сторону бездействия принято препарировать отдельно. В. Н. Кудрявцев и Н. С. Малеин подчеркивают, что «бездействие правомерное и противоправное, есть особая форма внешнего поведения, которая не сводится к внутренним психическим процессам. Социальное и юридически значимое бездействие — разновидность вмешательства человека в объективные процессы: путем либо “развязывания” вредных сил природы, либо попустительства антиобщественным действиям других лиц, либо, наконец, использования технических средств». В представлении же Р. Д. Шарапова объективными признаками исследуемой формы преступного поведения выступают три обстоятельства: 1) фактическое поведение (активное или состояние покоя); 2) отсутствие в нем признаков исполнения ранее возложенной на лицо правовой обязанности; 3) наличие у лица правовой обязанности активничать.

Обратимся теперь к дефинитивному уровню. Несмотря на то, что omnis definitio periculosa est, определения в юриспруденции привычны и незаменимы. С их помощью работают вербальные и делопроизводственные коммуникации, мысль производит необходимые обобщения, раздвигаются горизонты непознанного, осуществляется демаркация смежных событий и понятий. Дефиниции — непременный спутник правовых речей, текстов, понятий и представлений.

Как водится, определительные конструкции бездействия многочисленны и разнообразны. Есть учебниковые, ограниченные, схватывающие самые очевидные или поверхностные признаки пассивного поведения. «По своей уголовно-правовой сути, — писал, к примеру, П. И. Гришаев, — бездействие выражается в невыполнении или в ненадлежащем выполнении возложенных на человека правовых обязанностей». Очевидно, что эта дефиниция благоволит лишь халатности — одной из разновидностей пассивного должностного преступления. Чуть подробнее описывают бездействие М. И. Ковалев и П. Т. Васьков, к неисполнению обязанности добавляя невоспрепятствование. В их понимании, «общественно опасное бездействие — это умышленное или неосторожное несовершение лицом определенных действий (неоказание помощи лицу, находящемуся в опасном для жизни состоянии, неявка на призывной пункт во время мобилизации и т. п.) или невоспрепятствование наступлению вредных последствий со стороны лица, на котором лежала обязанность не допустить наступления этих последствии».

Требует комментария упоминание о формах вины. В доктринальном мире, творившем на прошлой (советской) нормативной основе, принято было считать, что бездействие возможно и умышленное, и неосторожное. Так, Н. Ф. Кузнецова безапелляционно утверждала, что «неосторожное бездействие — вид человеческого поведения, в противном случае как непроизвольная активность оно не может быть деянием».

Сегодня вероятность неосторожного причинения вреда пассивным образом сведена до минимума: а) законом сужено преследование неумышленников специальным упоминанием неосторожной формы вины в статьях Особенной части (ч. 2 ст. 24 УК РФ в редакции ФЗ от 20 мая 1998 г.); б) сложная или двойная форма вины (умысел — по отношению к деянию и неосторожность — по отношению к последствиям) отнесена к разновидности умышленного поведения (ст. 27 УК); в) нормативно расширены представления о казусе и невменяемости (введено понятие ограниченной вменяемости) — все за счет прежнего объема легальной неосторожности (ст. 22 и ч. 2 ст. 28 УК); г) наконец, при неосторожном бездействии невозможно «использование...орудий, объективных закономерностей, механизмов и иных обстоятельств», что может иметь место лишь при активном поведении.

В то же время весьма заметна генетическая связь между бездействием и небрежностью: «Как и в случае бездействия правовой упрек здесь (при небрежности. — А. Б) связан с несовершением требуемых актов поведения. А требование это состоит в том, чтобы проявлять должную предусмотрительность, сознавать социальные свойства своих поступков... Иногда даже называют такое поведение «бездействием в сфере сознания». Ответственность при этом наступает, разумеется, не за само психическое состояние личности, а за внешнее поведение, вызвавшее социально вредные последствия, которые субъект мог и должен быть предвидеть и предотвратить».

Следует согласиться с заключением Г. В. Тимейко о том, что «с юридической стороны бездействие есть несовершение юридически обязательных, объективно необходимых и реально возможных действий, которыми можно было бы предотвратить общественно опасные последствия или не допускать создания опасности их причинения».

Виды бездействия. Классификационные предложения в адрес пассивного поведения разрабатываются давно и по различным основаниям. Наиболее распространенной и давней градацией нужно признать деление бездействия на чистое и смешанное. Первый вид, именуемый еще и упущением (delictum ommissionis), исчерпывается самим фактом бездействия и не связан с какими-либо последствиями. «Другую группу преступлений, совершенных путем бездействия, называют смешанным бездействием (delictum commissionis per ommissionem), например, мать не кормит своего ребенка, который в результате этого погибает от голода. Это есть материальное преступление, совершенное путем бездействия».

Эта градация постоянно воспроизводится в законодательстве. В действующем УК преступление, предусмотренное ст. 124, — образец смешанного бездействия, а зафиксированное в ст. 125 — чистое бездействие. В научной и учебной литературе вместо смешанного бездействия иногда логичнее говорить о причиняющем либо материальном бездействии.

«Смешанным бездействием» в уголовно-правовой науке называют и случаи неполного либо частичного выполнения специальным субъектом своих юридических обязанностей (П. И. Гришаев, В. Б. Мельникова), что классически выражено в составе халатности, в ситуации сопричинения, когда наступивший вред является результатом бездействия и влияния внешних сил.

В нашем понимании термин «смешанное бездействие» более созвучен таким правовым ситуациям, когда к бездействию примешивается активное поведение. Это позволяет виновному лицу «создать видимость правомерности бездействия, а подчас и способствует достижению поставленных виновным целей, например, при уклонении от очередного призыва на действительную военную службу или уклонении военнообязанного от учебных или поверочных сборов и воинского учета виновный использует подложные документы, причиняет себе повреждения (членовредительство) и т. д.». Примером смешанного бездействия в нашем понимании будет состав преступления, предусмотренный ст. 339 УК РФ.

Во многих трактатах по уголовному праву проводится и аргументируется мысль о существовании обособленного, единовременного пассивного акта и длительного непрерывного неисполнения юридических обязанностей. Это дает основание для классификации бездействия на одноактное (оставление места дорожно-транспортного происшествия как способ уклонения от юридической обязанности — ст. 265 УК) и многоэпизодное либо постояннодлящееся (неисполнение или ненадлежащее исполнение должностным лицом своих обязанностей, т. е. халатность — ст. 293 УК).

Российские и американские ученые предлагают два варианта классификации преступного бездействия, что отражает концептуальное различие общего и континентального права. Дж. Флетчер говорит о а) несовершении (ожидаемого и требуемого. — А. Б.) конкретного действия, а также б) банальном бездействии, когда от лица требуется простое исполнение текущих обязанностей, которое не связывается с действием внешних, враждебных сил. Профессор А. В. Наумов же выделяет а) бездействие — причинение, б) беспоследственное причинение и в) нарушение специфических обязанностей. Несмотря на вольности (несоблюдение единого критерия классификации), эта градация видов бездействия имеет практический смысл, позволяет более глубоко дифференцировать ответственность.

Профессор Кубанского государственного аграрного университета Р. Р. Галиакбаров определяет преступное бездействие как неисполнение лицом возложенных на него обязанностей либо невоспрепятствование наступлению общественно опасного результата, воспрепятствовать которому субъект должен был и мог. Ученый не затрагивает специально проблему видов бездействия, но создает основу для классификации, критерием которой можно назвать происхождение источника опасности. При невоспрепятствовании вероятностью вреда грозят внешние силы, при неисполнении же своих специфических обязанностей лицо непосредственно формирует угрозу окружающим. И эта классификация находит прямое отражение в уголовном законе: в случаях отказа свидетеля или потерпевшего от дачи показаний (ст. 308 УК); различных экологических преступлений, неоказания помощи терпящим бедствие (ст. 270 УК) и др.

Многие посягательства, в том числе совершаемые в пассивной форме, готовятся долго, по различным причинам до конца не доводятся, причиняют реальный ущерб или только создают его угрозу, в силу длящегося характера в оконченном состоянии «ожидают» легального окончания. Эти обстоятельства позволяют обосновать еще одну классификацию бездействия, которая возможна лишь на уровне так называемого общего состава преступления, то есть имеет сугубо теоретический интерес. Она базируется на научных исследованиях преступного и, что чаще, посткриминального поведения. Отталкиваясь от них и руководствуясь этиологией преступного поведения, можно различать: а) бездействие на предпреступном уровне (деликты создания опасности) и б) бездействие на посткриминальном уровне (деликты оставления в опасности). Иногда законодатель объединяет оба вида пассивного поведения в один состав (ст. 125 УК), чаще же они функционируют раздельно (например, ст. 145, 156, 157, 177 и др.).

С попытками классификации преступного бездействия по способу или по его законодательному наименованию пока повременим, поскольку в одной из следующих глав будет проведен анализ статей УК, допускающих бездействие как форму преступного поведения. Можно лишь с большой долей уверенности утверждать, что наиболее часто встречаются и порицаются ситуации длительного неисполнения своих служебных или профессиональных обязанностей. Именно они завершаются катастрофами. Вот как вспоминал о причинах крушения царского поезда в 1888 г. и своем участии в расследовании великий А. Ф. Кони. «А в чем именно вы их будете обвинять? — спрашивает Александр III. — Об умысле произвести крушение, — отвечал я, — не может быть и речи, но есть налицо все признаки самой преступной небрежности, тем более непростительной, что обязанности почти всех виновных в ней были точно определены». И далее: «Если характеризовать все происшествие одним словом, независимо от его исторического и нравственного значения ..., то можно сказать, что оно представляет сплошное неисполнение всеми своего долга».

Условия исполнимости юридических обязанностей достаточно хорошо известны. К ним относятся: совершенное законодательство, нравственное здоровье страны, справедливое распределение прав и повинностей среди населения, надежные и постоянно работающие способы информации о юридических обязанностях, как общегражданских, так и индивидуальных. В крайних случаях (а может быть, и в нередких случаях, ибо в нашей стране «право всегда нуждалось в механизме контроля и жесткого принуждения» из-за особенностей общественного правосознания и психологии россиян) используется и государственное принуждение.

В названном (и основном) аспекте понуждение для исполнения обязанностей и пресечения иных форм бездействия предполагает строгие процессуальную форму и судебный приговор. Уголовная ответственность — экстравагантное напоминание о юридических обязанностях и завуалированное приглашение к их выполнению. Но возможны и досудебные (правомерные) принудительные акции к бездельникам, созидающим или не блокирующим опасности. Первым в отечественном праве поднял эту проблему В. И. Ткаченко. Он же попытался разместить новую меру в наличном нормативном материале и определил место принуждения к обязанности в группе обстоятельств, исключающих преступность деяния. Разгорелась дискуссия, в ходе которой обсуждалась и проблема использования необходимой обороны от общественно опасного бездействия как проторенного русла, как легального основания для принудительного напоминания об обязанностях.

Мы и В. И. Ткаченко таковую возможность отрицали, ибо утрачивалось генеральное предназначение необходимой обороны — пресекать или предотвращать посягательства. Противоположную позицию отстаивал С. Ф. Милюков, но и он пришел к мнению, что принуждение к действию для выполнения правовой обязанности является нетипичным проявлением необходимой обороны. Поэтому наиболее приемлемо предложение о канонизации принуждения к выполнению правовой обязанности в качестве самостоятельного обстоятельства, исключающего преступность деяния, и включении его в гл. 8 УК РФ. К тому же, дополнение государственных (процессуальных, запоздалых) мер борьбы с бездействием усилиями частных лиц (выполняющими к тому же профилактическую роль) весьма благотворно скажется на правопорядке, послужит важным мотивационным знаком и бездельникам, и активистам-гражданам.

Исполнимость юридических обязанностей актуализируется и в самой крайней форме — форс-мажоре под законодательным названием «физическое или психическое принуждение». Данная ситуация чаще всего приобретает форму вынужденного бездействия. Причинитель опасно проявляет себя при искаженной (ограниченной или парализованной) воле. Фактически физическое или психическое принуждение диктует обязанному лицу воздержание от юридических обязанностей и тем самым уводит его из-под уголовно-правового влияния.

Физическое насилие в физическом же толковании представляет собой непосредственное контактное воздействие на организм человека (побои, истязания, связывание или другие способы лишения возможности производить телодвижения или действия, болевая демонстрация намерений причинить смерть, порезы жизненно важных органов и тканей, имитация удушения и пр.) и может вызывать значительную боль, нарушение анатомической целостности тела, утрату функций организма. Социально-правовой же аспект заключается в том, что лицо, которое испытывает интенсивное физическое воздействие, вынуждено действовать либо бездействовать вопреки собственным расчетам и пониманию дозволенности поведения и причиняет вред другим лицам под существенным диктатом настоящих посягателей, т. е. используется как простое орудие чужой злой воли.

Психическое насилие также нацелено на волевую сферу потерпевшего, но механизм и результативность его иные. Оно осуществляется путем угроз, понуждения к выполнению приказов и команд, но без прямого контактного воздействия на тело принуждаемого, имеет своим назначением сломить волю потерпевшего, сделать его орудием выполнения своих целей. Психическое насилие может быть сопряжено и с незначительным физическим воздействием (для придания большей убедительности своим требованиям действовать либо бездействовать по навязываемому плану).

В большинстве случаев физическое и психическое принуждение приводит к бездействию обязанного лица (посредством связывания, временного лишения или ограничения свободы, лишения профессиональных орудий труда или доступа к месту выполнения необходимых по обстановке действий), в результате чего вынужденно причиняется существенный вред правоохраняемым интересам. Реже, как правило, посредством сильной боли и только при физическом принуждении, человек понуждается действовать, то есть вести себя активно (подписывать явно незаконные приказы или отдавать подобные же распоряжения, разглашать конфиденциальную информацию и пр.).

До последнего времени и психическая, и физическая формы насилия рассматривались в уголовном праве в рамках учения об объективной стороне состава преступления, как разновидность форс-мажорных обстоятельств. Действующий УК РФ, напротив, рассматривает насилие в первую очередь с субъективной стороны: оно делится на виды в зависимости от сохранения способности принуждаемого действовать избирательно. Закон не делает различия для судьбы принуждаемого лица по признаку навязанного ему способа поведения — активного или пассивного. Это значит, что общественно опасное бездействие, порожденное непреодолимым физическим принуждением, уголовной ответственности не влечет, а вызванное преодолимым физическим и всегда преодолимым психическим насилием пассивное поведение оценивается по меркам крайней необходимости (ч. 2 ст. 40 УК).

Исполнение юридических обязанностей имеет еще одну грань, формализованную служебными отношениями. Жизнь гражданского общества (семья, производство, административная служба, сфера досуга и пр.) объективно строится на принципах не только субъективно-разумной, то есть самостоятельно испытанной или лично проверенной, но и властной организации — на началах подчиненности, субординации, разделения труда в форме разграничения полномочий между участниками общественного взаимодействия. Приказы, распоряжения, предписания, требования по службе конкретизируют законы, реализуют власть, создают или поддерживают обстановку стабильности в обществе и режим законности в государстве.

Административные или дисциплинарные указания могут вторгаться в сферу частных прав, реализацией полученных по службе предписаний исполнитель (подчиненный) может причинить вред правоохраняемым благам. Как бы совместное с начальством зло должно быть оценено с позиций индивидуальной ответственности. Эту задачу как раз и решает самостоятельный институт уголовного права, предусмотренный в ст. 42 УК РФ. «Бездействие по приказу», причинившее опасные последствия, не считается преступлением. Этот регламент (ч. 1 ст. 42 УК) как общее правило справедлив и неизбежен. Соображения дисциплины в обществе в целом важнее издержек при выполнении конкретных управленческих решений.

Нельзя понуждать подчиненных (или давать им такое право) проводить самостоятельную экспертизу каждого внешне правильного приказа или распоряжения из-за презумпции их несостоятельности или вредоносности. Ответственность за реально наступивший вред понесет лицо, отдавшее непродуманное предписание. «Подчиненный, выполнивший законное распоряжение своего начальника, не может отвечать за наступившие последствия, предвидеть которые был обязан не он, а лицо, отдавшее распоряжение».

Здесь имеет место особого рода ситуация посредственного причинения: исполнитель вредоносного распоряжения, не обязанный осмысливать его асоциальный характер, освобождается от ответственности. Она возлагается, и поделом, на управленца, умышленно либо по неосторожности отдавшего злополучное указание, использовавшего подчиненного, находящегося в его власти, для причинения вреда. Эта юридическая ситуация именовалась в начале XX в. «доктриной пассивного права». Вот как обосновывал этот регламент М. Ориу: «Классический вопрос об уголовной ответственности или безответственности подчиненного агента, который на основании формального приказа своего начальника исполнил незаконное распоряжение, не противоречащее однако общей морали. Законодательство и традиционная доктрина устанавливают, что агент не несет ответственности за такое исполнение и, вследствие этого, они признают доктрину пассивного поведения».

322

323

324

Возможна и противоположная по своей социально-политической значимости и психологическому содержанию ситуация, когда исполнитель понимает незаконность или абсурдность поступившего указания. Если он послушно исполняет предписание, ответственность наступает. Это правило зафиксировано в ч. 2 ст. 42 УК. Законодатель ограничил ответственность подчиненного только случаями совершения «умышленных преступлений» во исполнение заведомо преступных указаний. В связи с этим источник общественно опасного, хотя и формально обязанного, поведения исполнителя лучше было бы именовать «заведомо преступный» приказ или распоряжение, а не заведомо незаконный.

В законе зафиксировано очень важное положение о том, что отказ от выполнения заведомо незаконного приказа или распоряжения ответственности не влечет. В чем-то этот норматив перекликается с установкой на извинительность принудительного неисполнения обязанностей. Только здесь воля лица сковывается в значительно меньшей степени, да и психологически бездействие легко оправдать ссылкой на начальство, которому виднее. В любом случае данная страховочная оговорка законодателя имеет большое стимулирующее значение, способна обезопасить общество от части вреда, чинимого глупыми административными требованиями, подсказывает путь выхода из затруднительной должностной ситуации. Строго по тексту закона: причинение вреда по неосторожности при точном исполнении незаконных предписаний ответственность исключает — отвечать будет только руководитель.

Бездействующее по приказу лицо может надеяться на снисхождение закона лишь в том случае, и это обстоятельство надо оговорить особо, если служебные отношения надлежащим образом формализованы и стороны в отношениях субординационной зависимости четко придерживаются частично обременительных, но важных в плане индивидуальной ответственности канцелярских требований. Это касается в первую очередь обязательности приказа или распоряжения для исполнителя, а также реквизитного оформления предписаний. Правоприменительная практика жестко поддерживает принцип формализации при раскладке ответственности за вред, причиненный подчиненным по указке руководителя. Так, Верховный Суд СССР признал необоснованной позицию народного суда, усмотревшего неправомерность поведения стрелка военизированной охраны, который, по мнению суда, чрезмерно формально относился к соблюдению предписаний по службе.

Дисциплинарное бездействие имеет продолжение и в вопросах ответственности связанных по властной вертикали лиц, которая существенно разнится для начальника и подчиненного. Уголовную ответственность за последствия выполнения формально правомерного предписания несет только руководитель. Покорное осуществление заведомо преступных указаний оборачивается для исполнителей ответственностью за умышленное преступление, а начальник будет отвечать и за умышленное, и за неосторожное причинение вреда.

Виновный исполнитель может рассчитывать на снисхождение (п. «ж» ч. 1 ст. 61 УК), а руководитель — нет. Неисполнение приказа в отдельных случаях может повлечь уголовную ответственность (ст. 332 УК), специального же состава «вынесение заведомо незаконного приказа или распоряжения» кодекс не содержит. Наконец, исполнителю доступен эксцесс, а начальнику — нет; самовольное превышение приказа, влекущее общественно опасные последствия, ставится в вину только подчиненному.

Таким образом, регламентация уголовно-правового бездействия имеет много граней, теоретических, законодательных и правоприменительных ответвлений. Задача отраслевой науки — скрупулезно обсчитать их и попытаться консолидировать, проверить полноту правотворческих режимов, как известно, изначально имеющих первостепенное значение.

Резюме

1. Бездействие — обособленная единица человеческого поведения, равнозначная поступку (как общественно значимому событию, выражающему личное отношение субъекта к окружающим), потому она и включается в структуру общественных отношений. Для пассивной формы поведения менее значим, менее заметен операционный уровень, то есть последовательность и общая технология достижения цели, приспособление к условиям среды и особенностям личности.

2. Идеальный образец деятельного проявления для уголовно-правового регулирования — обособленный в пространственно-временных координатах и в личной жизни субъекта акт. Для сложных ситуаций деятельного проявления людей законодателем припасены конструкции множественности, стадий, соучастия, прикосновенности, длящийся и продолжаемый варианты деяния.

3. Бездействие представляет собой оборотную сторону активного поведения и в этом смысле есть желанный вариант уголовно-правового регулирования, поскольку отраслевой метод запроектирован на запреты, являет собой как бы виртуальную юридическую реальность.

4. В основе уголовно-правовой оценки находятся социальные, а не физиологические характеристики человеческого поведения. Именно поэтому законодатель не различает и не противопоставляет в диспозициях статей Особенной части действие и бездействие — они различаются лишь своей физической (бытийной) природой, индифферентной для юриспруденции.

5. Для бездействия характерны: а) повышенная (а)социальность; б) расположенность к длительности, систематичности, непрерывности; в) неприемлемость инстинктивно обусловленных, импульсивных и автоматизированных поступков (последние могут служить лишь причиной отвлечения от выполнения требуемых ситуацией юридических обязанностей); г) пассивное лицо непосредственно не порождает результат, но подыгрывает уже сложившимся условиям; д) второстепенность способа (законодатель делает упор на юридическую обязанность взамен описания объективной стороны); е) бланкетность диспозиций и смешанная противоправность; ж) потребность в правовой осведомленности субъекта, но не в возможности уголовной ответственности, а в содержании своих обязанностей; з) ограниченность составов в УК из-за требования спецсубъектности; и) является системоразрушительным мероприятием, изнутри вредит гомеостатическому равновесию сложившегося в микросреде или во всем обществе порядка.

6. Бездействие для субъекта психологически труднее и сложнее в исполнении, ибо воздержание от нарушения запретов по плечу многим (если не всем), а действие по предписанным и достаточно строгим технологическим образцам — дело хлопотное, трудоемкое, часто профессиональное.

7. В наиболее совершенном виде криминализация пассивного поведения должна базироваться на целой группе критериев, или принципов (социологических, идеологических, криминологических, управленческих, нравственных, психологических и собственно юридических). В отечественной науке, как и следовало ожидать, наиболее разработаны чисто юридические основания преследования пассивных актов.

8. По своей природе бездействие близко небрежности (несовершение требуемых актов действия), однако уголовная ответственность за неосторожно-пассивное поведение проблематична.

9. Особыми правовыми конструкциями, примыкающими к учению о бездействии, являются институты форс-мажорного типа: «понуждения к выполнению правовой обязанности», «вынужденного бездействия» (физическое или психическое принуждение — ст. 40 УК) и «бездействия по приказу» (исполнение приказа или распоряжения — ст. 42 УК). Все они заслуживают размещения в специализированной главе 8, посвященной исключительным нормам поощрительного характера («ситуации правомерного причинения вреда»), однако законодатель пока не решился на подобный шаг в отношении первого института — понуждения к выполнению правовой обязанности.

 

Глава 5 Проблема причиняющего влияния пассивного поведения

Уже много десятилетий допустимость уголовного преследования бездействующих лиц сомнений в науке не вызывает — она занята обсуждением и уточнением лишь отдельных фрагментов проблемы. И только толкование механизмов причинения при пассивном поведении человека завораживает своею сложностью, граничащей с неразрещимостью. На этот загадочный юридический анклав нескончаемо тянутся волонтеры и матадоры общественной мысли. Каузальные связи — главный, кульминационный пункт разговора о бездействии сегодня. Да оно и понятно: «Не признавая за бездействием причиняющего значения, мы тем самым лишаем себя возможности обосновать ответственность за него».

Сюда, на этот участок юридического регулирования, в этот жизненно-правовой омут с давних пор устремляются лучшие силы уголовно-правовой науки. Назовем лишь некоторые имена на пути от первой монографии Н. Д. Сергеевского до последней крупной публикации В. Б. Малинина: А. Н. Андреева, Ф. Ю. Бердичевский, П. Т. Васьков, П. И. Гришаев, А. С. Горелик, Н. Д. Дурманов, М. И. Ковалев, И. Я. Козаченко, В. Н. Кудрявцев, А. А. Пионтковский, В. А. Попов, И. Реннеберг, Т. Л. Сергеева, Ю. С. Спиридонов, А. А. Тер-Акопов, Н. С. Тимашев, Г. В. Тимейко, А. Н. Трайнин, Т. В. Церетели, М. Д. Шаргородский.

Взглянув на этот пространный список, обрамляющий арку над входом в зал с надписью «Причинная связь в праве», можно понять глухую зависть представителей других отраслей знания, которые отмечают, что «и в данной дискуссии... наиболее активными участниками оказываются криминалисты. Это является проявлением какой-то странной ситуации, поскольку проблема причинности бездействия практически должна больше интересовать не специалистов в области уголовного права (где преступления в форме бездействия занимают относительно ограниченное место), а цивилистов, особенно занимающихся договорным правом, где подавляющая масса правонарушений совершается путем бездействия в виде неисполнения либо ненадлежащего исполнения договорных обязательств».

Приятные для нашего отраслевого уха откровения, что и говорить, но в литавры бить или приступать к строительству триумфальной арки рано. Уж очень явна та истина, что причиняющее влияние пассивного поведения имеет значительные особенности, а значит, трудности в доктринальном истолковании. Отклонение при бездействии от традиционной (механической или энергетической) причинности, бытующей между активным действием и общественно опасным последствием, настолько велико, что требуются особые объяснительные конструкции, сохраняющие относительный гносеологический покой по отношению к основам функционирования мироздания и принципам понимания каузальных связей. Эти объяснительные конструкции должны быть единообразными (в том числе и для других отраслей права) и убедительными. Только как раз этого пока и не достает из-за сложности понимания и трудности приложения классических соображений о тандеме «причина-следствие», рожденных при исследовании действия, к результативному бездействию.

Историки философии, вероятно, в назидание и в качестве примера научной самоотверженности, сохраняют и передают душещипательную легенду о кончине 80-летнего О. Хайяма. Сей иранский мудрец при постижении метафизических откровений Ибн-Сины на тему «Единое и множественное» почувствовал скорое приближение смерти. Он «заложил между двух листов рукописи золотую зубочистку.., закрыл фолиант, встал, сделал завещание и после этого уже не принимал ни еды, ни питья. Прочитавши вечернюю молитву на сон грядущий, он положил земной поклон и на коленях произнес: “Боже! По мере своих сил я постарался познать тебя. Прости меня! Поскольку я тебя познал, постольку я к тебе приблизился”. И умер».

Бедный Хайям! Судьба приготовила ему не самую трудную причину летального переутомления. Ведь он не имел возможности ознакомиться с научными трактатами о причинно-следственной связи сенсуалиста Дж. Локка, работами французских материалистов XVIII в., субъективно-идеалистическими воззрениями Д. Юма и Дж. Беркли, кантовским дуализмом причинности, мыслями вульгарных материалистов Л. Бюхнера, Я. Молешота, К. Фогта, антропологическими изысками В. Дриля и Ч. Ломброзо, концепцией стихийного материализма О. Конта, Дж. Милля, Ф. Листа, А. Принса, Р. Ортолана, а особенно — с трудами Г. Гегеля (о слепой природной необходимости и неразумной воле как главных действующих причинах вреда), К. Маркса и Ф. Энгельса. В противном случае, без всяких кощунственных намеков, жизненный путь О. Хайяма оказался бы значительно короче, и он сам с еще большим достоинством оправдал свое трудолюбие и досрочное путешествие ad patres.

Природный и общественный миры представляют собой бездну сцепляющихся и следующих друг за другом явлений и событий. Жуткое впечатление дисгармонии и хаоса окружающей среды постепенно преодолевается человечеством. Его коллективный разум медленно освобождается от индивидуальных впечатлений и религиозных назиданий о сверхъестественном, ищет рядоположенность и связность фактов, еще вчера казавшихся случайными, ведомыми стихийными силами, а потому необъяснимыми и не пригодными к какой-либо классификации. На пути к великой истине о причине наши предшественники плодили и пропагандировали множество откровений, часть из которых и по сей день отдает восхитительным привкусом парадоксальности, притягивает внимание необычностью объяснения происходящих событий. Особенно постарались литераторы и бытописатели.

Гоголевский Ляпкин-Тяпкин публично дарил современникам сногсшибательные наблюдения о причинных комбинациях: «В детстве мамка его ушибла, и с тех пор от него отдает немного водкою». А муж слесарши Пошлепкиной был отдан городничим в рекруты на том основании, что он — вор: «Хоть он теперь и не украл, да все равно украдет». За рубежом особенности русского характера уже несколько веков толкуются как предопределяемые тугим пеленанием своих детей русскими женщинами. Пересмешник и писатель А. П. Чехов, который с блеском фиксировал жизнь современников и на российских ухабах, в рассказе «Не судьба!» писал, что «земские мосты построены для испытания умственных способностей: ежели человек объехал мост, то, стало быть, он умный, ежели же взъехал на мостик и, как водится, шею сломал, то дурак».

Ф. Аквинский соседство Рая и Ада объяснял сокровенным желанием Всевышнего подарить умершим благочестивым верующим возможность видеть страдания грешников и тем дополнять свое райское наслаждение (компаративизм, криминопенология, идея общего предупреждения?). Ж. Буридан, французский философ-схоласт XV в. и человек, в доказательство отсутствия свободы воли («волимой причинности») принялся рассуждать о поведении голодного осла между двух одинаковых охапок сена. По буридановскому умозаключению осла ждала неминуемая смерть, поскольку выбор между двумя равносильными решениями или тождественными желаниями невозможен (парализация воли — причина тяжкого последствия). Horribile dictu, если наши животные братья так же думают о происках человечьей свободы воли.

В дополнение к «диким предубеждениям» о причиняющем характере гиппократовских услуг, в том числе и лекарского бездействия, Д. И. Хвостов еще в XIX в. разразился блестящей эпиграммой: «Чтоб ты меня лечил, наверно слух сей лжив: Я жив!». По запискам английского дипломата Иван Грозный придумал и испытывал средство от славянской хмурости (хотя, по более позднему тургеневскому наблюдению, на Руси угрюмого от заспанного не отличишь): во время торжественных процессий он приказывал рубить головы тем, чьи пасмурные лица ему не нравились. Б. Садовскому запомнились с детства две причинные закономерности: а) «в молодости на пари разгрыз передними зубами грецкий орех, и под старость у него выпали именно эти зубы»; б) «балка в сарае, сорвавшись, ударила старика по голове. Явных последствий ушиб не имел; изменился немного почерк».

По утверждению А. И. Герцена, после 1812 г. все способствовало развитию Московского университета — историческое значение и географическое положение города, а также отсутствие царя (!). В первой половине XIX в. в российской глубинке искренне полагали, что холера есть польское или докторское напущение. И. А. Бабель в своей «Публичной библиотеке» (1916) писал, что одна из посетительниц читального зала приходит в библиотеку по одной причине — «ищет способ домашнего приготовления мыла».

Во времена М. И. Ломоносова было распространено убеждение, что в теплых странах полезных ископаемых больше, чем в северных, теперь же нефтяные и газовые компании в основном сверлят земную твердь за Полярным кругом. А по мнению немцев-натуралистов средневековья, северное сияние происходит от того, что огонь исландского вулкана Гекла отражается от движущихся северных льдов. Один из последних премьеров царской России, 80-летний И. Л. Горемыкин любил вести разговор с подчиненными примерно в следующем ключе: «Если хотите со мной разговаривать, извольте молчать!». И так далее.

А ведь имеются еще саркастические причинные связки у великого насмешника М. Е. Салтыкова-Щедрина: «ежели ты знаешь, что ты дурак, зачем не в свое дело лезешь?»; «взяточничество располагало к излияниям дружества и к простоте отношений; оно уничтожало преграды и сокращало расстояния; оно прекращало бюрократический индифферентизм и делало сердце чиновника доступным для обывательских невзгод»; «заметное развитие брюшной полости уже свидетельствовало о рождающейся наклонности к сибаритству»; «если бы начальство за нас не бодрствовало — что бы мы были!»; «лоза, конечно, прямо этому (дисциплине и знаниям. — А. Б.) не научит, но споспешествовать может»; «заблуждались преимущественно дворяне, потому что их наукам учили». Именно из подобных, копошащихся частных проявлений жизни производится научная вытяжка общих закономерностей, формируется картина основ мироздания. Посему и перейдем к изложению основ учения о причинно-следственной связи вообще и в приложении к бездействию, в особенности.

Смысл любой науки, этой социальной памяти человечества, сводится к обработке и систематизации объективных знаний о действительности, к поиску и формулированию закономерностей. Среди природных и социальных зависимостей, давно замеченных, принятых и постоянно обсуждаемых, самое почетное место отводится причинно-следственной связи. Долгое время каузальные обусловленности толковались на простейшем или механическом уровне, они считались единственной формой взаимной связи вещей и явлений. Прогресс науки, особенно заметный с начала XX в., значительно углубил представления о предопределенностях и вероятностях окружающего мира. Причинная связь сегодня мыслится лишь в качестве одной из форм детерминации реальности. Среди других — отношения симметрии, пространственно-временные корреляции, функциональные и вероятностные (статистические) зависимости.

Развитию представлений о детерминизме, признанию его новых форм в основном способствовали успехи общественных наук. Именно социальный детерминизм продиктовал необходимость отхода от механической (лапласовской) причинности, изучения феномена случайности, признания вероятностных отношений. Наука XX в. канонизировала существование второго типа закономерных связей — статистического. Он пришел на подмогу динамическому типу, в течение многих столетий объяснявшему простейшие ситуации, закономерности в изолированных системах, где можно было легко и без потери достоверности абстрагироваться от случайных факторов. Динамические законы ориентируются на культивирование только причинно-следственных связей; последние же являют собой пограничные (редкие, рафинированные) случаи действия широко распространившихся статистических закономерностей.

Статистические законы обслуживают не достоверные, а вероятностные связи — область совокупления множества случайных факторов, броуновского движения. Необходимость в статистических закономерностях приходит через хаос случайностей, через налаживающийся со временем учет тенденций, через постепенно познаваемое взаимное погашение уклонений от ведущей доминанты. Статистический подход предназначен для исследования массовых явлений случайного характера, открытых систем, функционирование которых опосредовано влиянием многих обстоятельств. В его свете причинная связь рассматривается как простейшая (очевидная, очищенная от давления привходящих обстоятельств) форма зависимости между явлениями. Как пишет В. Б. Малинин, «современная концепция причинности включает в себя два необходимых и достаточных компонента: это принцип производительности или генетический принцип, гласящий, что ничто не может возникнуть из ничего или перейти в ничто, и принцип закономерности, согласно которому ничто не происходит независимым, произвольным образом».

В уголовно-правовой литературе была попытка приспособить теорию вероятностей к изучению закономерностей преступного поведения, но она получила в целом отрицательную аттестацию. Остановимся кратко на этой дискуссии. Ф. Ю. Бердичевский, понимая неэволюционность своего предприятия, проводил агитацию за пропуск статистических закономерностей в легальное уголовное право предельно осторожно. Вот его аргументация: а) зависимости вероятностного типа давно открыты и признаны в философии и частных науках; б) вероятность — мера осуществимости возможности и обнаруживается она статистическими методами; в) вероятностные или статистические закономерности действуют преимущественно в открытых системах и представляют собой «такую форму причинной связи, при которой каждое начальное состояние системы определяет все ее последующие состояния не однозначно, а лишь с некоторой вероятностью, представляющей объективную меру возможности осуществления данного состояния. Статистические законы действуют в неавтономных системах, свойства которых зависят от постоянно меняющихся внешних условий»; г) человеческий организм и общество — классические примеры неавтономных систем, т. е. они предрасположены к закономерностям вероятностного типа; д) причинение вреда при бездействии «выступает как возможность предотвращения вредных последствий, обусловленная осуществлением требуемого действия. Ведь возможность лежит не только в сфере необходимого, но и в сфере случайного».

А далее следует несколько неожиданный (сглаженный, щадящий по отношению к господствующим взглядам) вывод: «Какой бы ни была величина вероятности благоприятного исхода лечения больного при соответствующем врачебном вмешательстве, отсутствие последнего всегда следует рассматривать как причину неблагоприятного исхода лечения, а значит, как достаточно объективную предпосылку для ответственности за такой результат». По Ф. Ю. Бердичевскому величина вероятности может влиять лишь на размер ответственности. Статистическая вероятность приравнена им к классической или одномерной причинности. Запомним и то обстоятельство, что Ф. Ю. Бердичевский отводит для «вероятностной причинной связи» довольно узкую сферу применения — материальные составы преступлений, совершенных бездействием.

В качестве оппонента изберем специалиста из Грузии М. Г. Угрехелидзе. Вот его доводы-возражения: а) причинно-следственная связь давно признана обязательным условием уголовной ответственности за результативные преступления, и это правило не терпит исключений; б) причинная связь прикована к категории «необходимость», а статистические закономерности (в терминологии Ф. Ю. Бердичевского — «вероятностная причинная связь») — выражают «лишь некоторое постоянство (повторяемость) процессов в большой массе явлений (т. е. в длинных статистических рядах). Отсюда логически следует вывод, что причинность и статистическая закономерность — две различные объективные формы взаимосвязи реальных явлений»; в) вероятностной зависимости присуще только одно свойство причинной связи (объективность) из четырех; г) таким образом, причинность и вероятность — разнопорядковые явления, последнее нельзя даже рассматривать в качестве подвида каузальности; д) необходимость, подкрепляемая не постоянно, а в большинстве случаев (статистически подтвержденных), не может иметь места в уголовном праве.

А окончательный приговор М. Г. Угрехелидзе таков: вероятностные закономерности (а не вероятностная причинная связь) должны иметь широкое распространение «в криминологических исследованиях, а также в правотворческой деятельности, где всесторонний анализ социальных явлений при разработке норм права включает в себя и статистический анализ массовых социальных процессов».

Примем на себя в интересах дела бремя арбитража, иначе говоря, простого сличения аргументов сторон с присовокуплением собственного мнения, относительно независимого от мнения спорящих. На уровне частных наук нужно принимать за истину те философские соображения, которые высоко консолидированы, вошли в энциклопедические словари. К числу таковых относится мысль об универсальном значении вероятностных связей и зависимостей, действующих в живой и неживой природе. Детерминизм — условие существования, развития и движения материи. Детерминизм — это и теория о всеобщей зависимости и обусловленности всех явлений. Причинность и вероятность — две из нескольких уже открытых форм детерминации, причем первая актуальна для простейших зависимостей физического мира, где достоверность ассоциируется исключительно с необходимостью, а вероятность предрасположена к социальным системам (где и функционирует уголовное право) и базируется на статистических предрасположенностях, где необходимость проявляет себя лишь в большинстве случаев, как тенденция, а не постоянно, не всегда.

Классическое уголовное право уже несколько веков эксплуатирует для своих нужд причинные закономерности и сторонится более близкого генетического родственника — вероятностных зависимостей. Естественные и некоторые общественные науки стремительно уходят вперед в познании закономерностей окружающего нас мира, а юриспруденция продолжает делать ставку на проверенные ценности. И эта архаическая преданность, даже если мы начнем именовать приверженность классике ортодоксальностью, имеет свой резон.

За правом закреплена не только и не столько гносеологическая функция. Его предназначение проще и в то же время важнее и ответственнее — регулировать человеческое поведение; объяснять не столько мир, сколько свои регламенты; сдерживать социальную агрессию посредством простоты предлагаемых решений. Правила поведения и условия ответственности за их нарушение должны быть практичными, понятными и убедительными для всех и разных лиц: углубленного в тайны микромира академика и перекупщика, опущенного на социальное дно безработного и опутанного кованой золотой цепью нувориша, упивающегося близостью к бюджетным источникам чиновника и млеющего от соприкосновения с природой натуралиста.

Уголовное право, отождествляемое в народном сознании в основном с наказанием, со стандартной расправой за поступки, тем более должно базироваться на относительной простоте употребляемых им рецептов. А ведь есть еще и другие ценности, внимание законодателя и практика концентрируется и на иных условиях уголовного преследования. По Н. С. Таганцеву тот, кто стремится карать разумно, направляет свои действия не против совершенного преступления, так как нельзя бывшее сделать не бывшим, а против будущего. Нужно действовать по рецепту Л. Сенеки: «nemo prudens punit, quia peccatum est, sed ne peccetur».

Кроме того, наши отраслевые решения имеют длинное юридическое продолжение в смежных отраслях (у партнеров) и препоны (пределы): процессуальные технологии дознания, следствия и судебного рассмотрения уголовных дел, имеющие свое предназначение и опирающиеся на собственные ценности; степень подготовки практикующих юристов и экспертных служащих, десятилетиями до того работавших только с одномерными причинными вариантами; неоднократно проверенные правотворческие стереотипы, быстрая смена которых на диктуемые жизнью, но не испытанные практикой, сомнительна; научное сопровождение, развитие которого тормозится дисциплинарными перегородками и ограниченным использованием архивных знаний. В общем новичка (вероятностную причинную связь) в устоявшемся уголовно-правовом цехе и должны принимать настороженно. Такова проза жизни.

Однако за спиной новичка скрывается особо влиятельная персона — жизнь. Ее потребности рано или поздно свое возьмут. И эти потребности, понуждающие к пропуску во внутренние покои уголовного права теории вероятностей, очевидны: увеличение численности и уплотнение населения в местах проживания, рост и усложнение социальных связей, обрастание техническими приспособлениями среднестатистического индивидуума, появление новых общесоциальных опасностей вследствие хищнического истребления природной среды и гонки за улучшенными стандартами быта. Нужда в очередной раз продавит (если угодно, раздавит) прошлые ставки и стереотипы, прибыльно работавшие в иной, более простой системе координат.

Современное уголовное право в вопросах преследования материальных преступлений приблизилось к развилке: одностороннее движение по дороге необходимой причинности заканчивается. Задачи безопасности всего социума требуют в ближайшее время уточнить условия привлечения к уголовной ответственности граждан. Многочисленность и разновеликость причиняющих факторов, наблюдаемые ныне лишь на отдельных участках уголовно-правового регулирования (прикосновенность, соучастие, бездействие, технические преступления etc.), требуют совершенствования классических отраслевых представлений. Сопричинение становится стержневой доминантой отраслевого регулирования и прогресса.

Человечество придет к установлению уголовной ответственности за причиненное зло по вероятностной зависимости. И способствовать этому будет в максимальной мере криминальное бездействие, а не действие. Пассивная форма преступного поведения с наибольшей очевидностью расположена к многовариантным и разновеликим зависимостям. В ближайшем будущем практика списания вреда, происхождение которого по причинной схеме не удалось доказать, на издержки прогресса (его величество Случай, пресловутая коллективная безответственность и пр.), станет социально неприемлемой.

Властям придется отвечать на гигантский вопросительный знак, уже поднимающийся над горизонтом: что лучше? — освобождение от уголовной ответственности по признаку отсутствия состава (причинно-следственной связи); расправа за высоковероятностную закономерность (надлежащим образом усвоенную, распропагандированную и доведенную до технических исполнителей); использование суррогатов типа принципа децимации, опасного состояния личности... Есть предположение, что срединный вариант (пресечение сложных вариантов вредоносного поведения по сложной же технологии) предпочтителен и терпим, ибо по середине дороги ехать безопаснее.

Принятие вероятностной основы ответственности за причинение общественно опасных последствий должно происходить медленно, без политического кликушества и идеологической истерии, при максимальном страховочном обеспечении. Как личность преступника вслед за субъектом преступления, так условия и предпосылки вслед за причиной должны быть брошены на криминальные жернова. Как личность преступника имеет ограниченное хождение в классическом уголовном праве, так и способствующие наступлению вреда обстоятельства личностного или поведенческого характера будут использоваться в определенных границах. Эти границы заказаны двумя обстоятельствами: длительно работающими конструкциями, принципами и ценностями уголовного права (типа идеи равенства, которая убедительнее выглядит на фундаменте необходимости, а не вероятности) и криминологическими потребностями. К ним мы относим в первую очередь практику сопричинения, простейшие вариации которой (соисполнительство или совиновничество, присоединяющееся соучастие) уже давно оприходованы уголовным законодательством. При соучастии с распределением ролей правоприменение тщится четко установить роль каждого злодея, что не всегда удается. Тати не желают придерживаться жестко расписанных для них сценических ролей (ст. 33 УК РФ), к тому же их только четыре, а относятся к делу творчески, действуют как многостаночники.

Вот характерный пример: «Клопот, владелец автомашины “Жигули”, как-то пожаловался своему другу Вердыш на отсутствие необходимых запасных частей. В ответ Вердыш высказал предположение, что он ему поможет в этом, а затем попросил Клопот продемонстрировать порядок демонтажа требуемых запчастей и предоставить ему на сутки нужные для демонтажа инструменты. На следующий день Вердыш принес в дом Клопот необходимые детали и попросил за услугу» деньги.

Кто с твердой уверенностью скажет, что и Клопот, и Вердыш выполнили только по одной преступной роли, предписанной законом, и эти роли точно соответствуют обстоятельствам дела? Умышленно ли относился к затее своего друга Клопот? Есть еще та очевидная истина, что причиняющая сила действий исполнителя и других соучастников разная, что подстрекательские услуги с интеллектуальным пособничеством более походят на условия, а не на причины сводного преступного результата. Есть еще многочисленные допуски и упрощения правоприменительного уровня, самый распространенный из которых известен как признание исполнителями (причинителями смерти) убийства всех участников драки или избиения, когда авторство рокового удара либо выстрела установить не представилось возможным. Закон и практика остановились на опасной грани, сродни лимбу или двойственности, когда легально афишируется только одномерная причинность, а попутно и тихо принимаются в расчет и другие закономерности. Условия, способствующие совершению преступлений, пока робко пресекаются государством в форме частных определений суда и представлений прокуратуры, в вину же создание криминальных условий ставится редко (должностная халатность — попустительство, как самостоятельный состав преследования и за репродукцию условий, способствующих преступным проявлениям).

Союз жесткой причинности и относительно вольной вероятности, этих par nobile fratrium, с теоретических позиций должен быть освящен сближением криминологии и уголовно-правовой науки. На этом уже много лет настаивают профессора С. Г. Келина, Н. Ф. Кузнецова и др., о недостаточной криминологической проработке уголовно-правовых устоев много лет громогласно вещает с трибун конференций и симпозиумов профессор Э. Ф. Побегайло, а профессор В. Д. Филимонов даже выпустил эксклюзивную книгу по этой теме.

Согласование догматического и криминологического начал в объяснении преступного поведения имеет длинную и поучительную историю. Классическая школа уголовного права? сформировалась первой и избрала своим базовым методом формализм или стандартизацию как главное условие достижения законности и справедливости (в равенстве). Это привело, — как пишут в своей нетрадиционной книге Л. О. Иванов и Л. В. Ильина, — «к признанию примата права над преступлением и к утверждению, что закон первичен по отношению к правопорядку... Отсюда и проистекала абстрактность классической школы, работа среди понятий, среди “мертвых величин”». А далее авторы подмечают интересную метаморфозу: адепты классической школы первые уголовные кодексы строили на базе общественных условий, социальной рациональности, а позже «второе поколение криминалистов-классиков, восприняв в качестве естественных законов человеческого общества юридические законы, позитивное право, и полагая, что в совершенстве закона — залог успеха в борьбе с преступлениями, считало не нужным выходить в своей теоретической деятельности из строгих рамок законодательного материала».

Наша страна прошла этот тернистый путь рывками, с переменами настроений. Заметные, вносящие сильное оживление в общественную мысль уголовно-социологические изыскания XIX в., принадлежащие перу Е. Анучина («Исследование о проценте сосланных в Сибирь в период 1827-1846 гг.»), И. Вильсона («Уголовная статистика государственных крестьян по данным за десятилетие 1847— 1856 гг.»), Н. Неклюдова («Уголовно-статистические этюды») и П. Ткачева («Статистические этюды: (Опыт разработки русской уголовной статистики)») породили криминологическое по своей сути исследование М. В. Духовского и вынесли на гребень социологической волны будущего своего предводителя профессора И. Я. Фойницкого. Потом были живые, агитирующие последователей работы Г. И. Волкова, М. Н. Гернета, А. А. Герцензона, С. К. Гогеля, Д. А. Дриля, Е. Ефимова, М. М. Исаева, С. С. Остроумова, А. А. Пионтковского (отца), С. В. Познышева, Н. Н. Полянского, М. П. Чубинского и других авторитетов.

Как это часто бывает, первичные или девственные мысли, принадлежавшие пионерам уголовной социологии, из-за многократного цитирования были опустошены и забыты, хотя и по сей день они звучат убедительно. Сделаем краткую остановку и дадим слово М. В. Духовскому: «Преступление не есть явление случайное, не есть результат одной свободной воли человека, а зависит еще от известных постоянных причин»; общественный и государственный строй надлежит объявить главнейшей причиной всех преступлений, ибо «не строгость наказаний, а улучшение экономических условий государства, умножение школ, исправление народной нравственности — вот что должно делать государство и что действительно должно более всего уменьшить факт совершения преступлений»; «невозможно сразу исправить все условия общественной жизни, нельзя вдруг улучшить экономические условия государства. Только долгий промежуток времени может привести нас к лучшему положению дел».

А что же делать сейчас? — разумный и естественный вопрос. На него примерно в то же время ответил представитель классицизма Н. С. Таганцев: пока не устранятся условия, толкающие на производство преступлений огромную массу людей, возможна лишь борьба с «ближайшими причинами», и эта борьба с «проявлениями индивидуальной воли» не может осуществляться иначе, кроме как «противодействия наказанием».

И. Я. Фойницкий, поднявший «на досуге» вопрос о влиянии времен года на криминальную активность, утверждал, что понятие «преступление» как технический или условный термин, «всегда будет составлять позвоночный столб» уголовно-правовой науки. Но этим ограничиваться нельзя: «на первый план выступает вопрос об устранении общих причин преступления, для чего необходимо предварительное изучение их».

Социологический вирус, подпитываемый изысканиями западных ученых Э; Ферри, Ч. Ломброзо, Ф. Листа, инфицировал Россию. Позже было банальное соперничество школ; отстаивание классических верований адептами догматики Н. Д. Сергеевским, Н. С. Таганцевым; расцвет психологической школы Л. Петражицкого; мировое увлечение социологией (где лидером стал эмигрировавший из СССР П. Сорокин); теория «опасного состояния личности» и временная замена классических представлений о наказании на «меры социальной защиты»; создание Государственного института по изучению преступности и преступника и последующее свертывание его деятельности (поскольку в социалистическом обществе «не может быть» корневой системы для преступности — она навевается из-за рубежа тлетворными миазмами капитализма); сосредоточение под влиянием политического (партийного) единомыслия и цензуры, научного внимания на уяснении причин только индивидуального преступного поведения, а не всей преступности. Да и по сей день еще можно слышать новых телепропагандистов, списывающих неудачи реформ, запрограммированные воровским инстинктом их организаторов, на «проклятое коммунистическое прошлое».

Л. О. Иванов и Л. В. Ильина финишируют в своей книге, построенной (volens-nolens) на сопоставлении классической уголовно-правовой доктрины и криминологии, следующими словами: «Классическая школа сохраняется лишь в качестве науки, анализирующей закон, а не претендующей на знание причин, ведущих к его нарушению»; «криминалисты-социологи в своей теоретической работе постоянно шли на уступки классической школе», в результате чего потерпели поражение «в единоборстве с доктриной, проповедующей абстрактно-юридический подход к преступлению»; «если исторически объективное развитие юридического подхода сделало необходимым появление подхода социологического (т. е. в истории уголовное право предшествует криминологии), то логически социологический анализ, призванный определять место в борьбе с преступностью уголовно-правовых средств, должен предшествовать чисто юридическому анализу». Вот так.

Выскажем обобщающие соображения и мы. Многолетние споры о возможности соединения в рамках уголовно-правовой науки криминологического или социологического начала с догматическим удобоваримого результата не дали. Сама жизнь распорядилась и указала путь дифференциации знаний: уголовное право и криминология путешествуют рядом, разглядывая один и тот же объект (вызывающее или общественно опасное поведение людей) по-своему, через различные увеличительные стекла. Уголовное право, как и прежде, ограничивается исследованием частных (или обособленных) преступных актов и разработкой оснований их преследования, а криминология взобралась на более высокую смотровую площадку. С нее и рассматривает свой основной предмет — преступность целиком.

Криминология вырвалась на свободу неконтролируемых властями детерминистических обобщений, особенно после политической цензуры XX в., а уголовное право упорно держится своей догмы. Конечно, упрек в консерватизме легко парируется потребностями реального преследования отдельных преступных деяний, совершенных отдельными людьми, и сложностями отражения широкого круга взаимодействующих и взаимно влияющих факторов в основаниях уголовной ответственности. И в этом есть своя правда. Но слияние криминологических изысканий (в том числе о причинности), достигших порога правоприменительного приложения, и уголовно-правовых конструкций, неизбежно. И случится это в самых узких местах, там, где сопричинение обойти невозможно, где степень влияния нескольких контактирующих факторов различна. Бездействие — пример из этой побудительной серии.

Итак, научная мысль натужно ищет логически выверенные и нравственно оправданные объяснения (криминология) и условия ответственности за бездействие (классическое уголовное право). Пока порознь. Главное русло поиска — детерминистическое. Однако общая криминальная этиология растащена по дисциплинарным квартирам. Причины и условия преступности в целом и отдельных преступных актов, а также многочисленные субъективные причины общественно опасного поведения (личность преступника) обособленно исследуются криминологией, а чопорное уголовное право довольствуется малой причинной нишей — зависимостью общественно опасного результата от поведенческой активности злодея. Поскольку же «причины конкретного преступления представляют собой индивидуальное проявление общего — причин, детерминирующих преступность в целом», и имеют свои особенности, то каузальная специфика во взаимодействии деяния и последствий тем более должна быть. На этом и сосредоточимся во второй половине главы. Но вначале — общефилософская справка о причинности, дихотомии причины и следствия, но на прикладном, или обмирщенном, уровне.

В рамках всеобщей детерминации явлений причинности принадлежит особое место: она порождает следствие и тем отличается от других типов связей (соотнесения). К слову, в специальной философской литературе насчитывается более трех десятков форм проявления детерминации. Причинность обслуживает генетические связи между различными видами и формами материи в ее движении и развитии. Сфера преступного промысла — не исключение. Все в мире детерминировано, в том числе и причинной связью. Причина и следствие меняются местами, в этот процесс замещения или смены ролей включаются и прочие обстоятельства, именуемые условиями, предпосылками и поводами.

Для того, чтобы понять этиологические корни отдельно взятого явления или результата, человек должен прибегнуть к изолированию или исключению его (явления или результата) из универсума всеобщей связи. Лишь таким образом можно объявить один из контактирующих предметов причиной, а другой — следствием. Разумеется, дело этим не ограничивается: изолирование отдельных звеньев из мировой цепи событий осуществляется по практическим соображениям (управления, инспекции выполненных предписаний, построения искусственных систем и объектов, предъявления претензий и обоснования юридической ответственности). Гносеологическое же назначение причинной связи заключается в движении по цепи обобщений: от случая к необходимости, от единичного к особенному и общему, от формы к содержанию, от явления к сущности.

Любомудры заявляют о существовании нескольких свойств причинно-следственной связи: она объективна (проявляет себя вне зависимости от возможностей ее осознания человеком), всеобща (нет природных и социальных сфер, форм движения материи, индивидуальных событий и фактов, свободных от причинной обусловленности, как и от других форм детерминации), обладает свойствами отражения (информационный аспект, при контактах структура причиняющего объекта переносится на структуру принимающего давление объекта) и обратной связи (вторичное влияние следствия на детерминирующий фактор), имеет необходимую (статистически подтверждаемую, работающую при данных условиях всегда) и случайную (редко встречающуюся, неустойчивую связь, как проявление и дополнение необходимости) формы проявления.

Во взаимодействии причины и следствия ведущее начало принадлежит первому фактору; причина и предшествует следствию, хотя стадия контактирования может иметь известную длительность. Причина результативно влияет на другие объекты и порождает следствия с необходимостью (постоянством) лишь в определенных условиях. Условия превращают заключенную в причине интенцию (возможность влиять на следствие) в действительность. Игнорировать влияние условий нельзя. Изменившиеся условия могут корректировать действие причины. От условий надлежит отличать повод, который мыслится как предварительное условие.

Причинно-следственные связи многообразны. «По признаку природы отношений причинно-следственные связи подразделяются на материальные и идеальные, информационные и энергетические, физические, химические, биологические, социальные; по характеру связей — на динамические и статистические; по числу и связности воздействий — на простые, составные, однофакторные, многофакторные, системные, внесистемные. Причинно-следственные связи подразделяются также на внешние и внутренние, главные и неглавные, объективные и субъективные, всеобщие, особенные, единичные и др.».

Из сказанного можно сделать следующие предварительные выводы:

1. Отношения детерминации всеобщи, универсальны и не сводятся только к причинным закономерностям. Культивирование уголовным правом для своих нужд лишь каузальной связи можно объяснить (относительной простотой и наивысшей пригодностью для нормативной эксплуатации), но не оправдать. Ограничение форм детерминации в таком ответственном деле, как уголовное преследование, может дать печальные всходы.

2. «Причинность в сфере общественной жизни имеет специфику, по сравнению с причинностью в природе. Суть этой специфики состоит в том, что действие объективных законов, в том числе и развитие причинно-следственных связей, осознается человеком, и человек может использовать эти объективные законы, подстраивая под них свою деятельность». Хотя «главным фактором в системе “свобода — необходимость” остается необходимость». Следовательно, при эксплуатации каузальных зависимостей в уголовном праве к ним примешивается изрядная доля субъективизма.

3. Этот субъективизм увеличивается и в силу использования юристами метода изолирования контактирующих явлений из всеобщей причинной цепи. Здесь присутствует наибольшая опасность объявления следствия или условия причиной, невиновного — виновным и ответственным.

4. Условия, на которые классическое уголовное право стоически не обращает внимания, по философским кондициям — обязательный компонент взаимодействия, от присутствия которого зависит результат. При отсутствии должных условий причина не работает либо действует по случайному варианту. Условия сопровождают причинный процесс в обязательном порядке и косвенно детерминируют результат; будучи нормативно не закрепленными, они не имеют обязательной силы для юриста, а значит, возможны искажения социально-нравственного смысла правоприменительного решения.

Нельзя утверждать, что этиологическую роль условий вовсе не замечают в юридической науке. В. Н. Кудрявцев, опираясь на философские труды, говорит о сопутствующих (обстоятельства места и времени, образующие общий фон события и практически не влияющие на его результат), необходимых (конкретные обстоятельства внешней среды, которые делают возможным данное явление) и достаточных (совокупность всех необходимых условий, гарантирующих наступление события в любой момент) условиях. Несмотря на отрицание причинной связи при бездействии (которое ближе всего походит на роль одного из блокирующих условий среды), о том же говорит и В. Б. Малинин: причинно-следственная связь — часть взаимодействия; причина — совокупность всех необходимых условий; человек действует в определенных условиях места и времени; поступок человека никогда не бывает единственной причиной изменений в мире. Но дело опять же в том, что эти рекомендации начинают работать лишь в криминологической области, а не на официальном уровне, т.е. в качестве компонента, учитываемого при уголовной ответственности.

Таким образом, мы видим, что догматический метод в объяснении преступного поведения, составляющий основу легального правоприменения, достаточно узок (в сравнении с общесоциальными взглядами) и односторонен. Сосредоточенность только на одной форме детерминации, игнорирование условий индивидуального преступного поведения и обратного влияния причиняемого результата на субъекта способны исказить этиологическую природу событий, несправедливо возлагать либо распределять ответственность. В случаях бездействия, когда индивид принудительно обязывается к превентивному активному поведению против работающих или потенциально созревших причинных закономерностей, т. е. может претендовать и на роль одного из факторов среды (условия), указанные проблемы возникают с удвоенной силой. Рассмотрим поэтому доктринальные взгляды по достаточно узкому вопросу — о причинно-следственной связи при бездействии.

Давно замечено и оценено то обстоятельство, что две ветви детерминации — физическая и социальная — существенно разнятся. Первая обусловлена слепой необходимостью, а по отношению ко второй чаще употребляют эпитет «случайная». Природная стихия — не то, что социальная история. Люди в своем поведении руководствуются не фаталистическими проектами, а реализуют индивидуальные срасти, намерения, цели. По широко известной сентенции К. Маркса, содержащейся в «Капитале», самый захудалый архитектор превосходит пчелу в том, что до начала механических работ видит их в проекте.

Ядром философской концепции социального детерминизма является «признание закономерного характера общественной жизни. Это, однако, не означает, что ход истории предопределен заранее и осуществляется с фатальной необходимостью. Законы общества, определяя основную линию исторического развития, вместе с тем не предопределяют многообразия деятельности каждого отдельного индивида», то есть он частично свободен, творит правомерные поступки и преступления. Ярко написал об этом Ф. Энгельс: «История развития общества в одном пункте существенно отличается от истории развития природы. Именно: в природе ... действуют (воздействуют. — А. Б., неточный перевод) одна на другую лишь слепые, бессознательные силы, и общие законы проявляются во взаимодействии этих сил. Здесь нигде нет осознанной, желаемой цели: ни в бесчисленных, кажущихся случайностях, видимых на поверхности, ни в окончательных результатах, подтверждающих наличие закономерности внутри этих случайностей. Наоборот, в истории общества действуют люди, одаренные сознанием, поступающие обдуманно или под влиянием страсти, ставящие себе определенные цели. Здесь ничто не делается без осознанного намерения, без желаемой цели».

Эти соображения, а также концепции необходимого и случайного причинения подвигают отдельных правоведов на весьма самобытные, а главное безапелляционные суждения о том, что «причинные связи, которые изучаются правом, с философской точки зрения всегда (выделено нами. — А. Б.) лежат в области внешней случайности». В подтверждение своего высказывания В. И. Кофман приводит в пример наступление смерти от ружейного выстрела. Тут, по его мнению, имеет место относительно автономное и случайное наложение двух зависимостей: а) наличие несовместимых с жизнью повреждений, обусловивших наступление смерти — физиологическая (биологическая. — А. Б.) причинность; б) мгновенное расширение объема газов в патроне, их давление на пулю и ее последующий вылет из ствола — физическая (механическая. — А. Б.) зависимость. Внешняя случайность усматривается здесь в том, что обе необходимые закономерности при наложении их друг на друга выглядят чуждыми, а не обязательно совместимыми факторами: 1) случайно причинение смерти именно пулей и 2) случайно попадание пули именно в человека. А в заключение такой пассаж: «Нет такого объективного закона, определяющего взаимозависимость физических и физиологических явлений, по отношению к которому мы могли бы говорить о необходимости такого совпадения».

В данном случае, кажется, можно фиксировать отвлечение от объекта исследования: две закономерности соотносятся между собой, а не с результатом. Надо сместить поисковый центр тяжести, и мы увидим, но в другом ракурсе, что прицельная стрельба в человека с необходимостью, а не случайностью, порождает смерть. Возможна, конечно, и другая (осмысленно-бесконечная) ориентация — на детализацию причинной цепи до уровня анализа химической реакции, длины и направляющих свойств ствола, соотношения конфигурации спускового курка и фаланг пальцев стрелявшего, etc.

А если мы вспомним, что порох изобретен францисканским монахом Б. Шварцем случайно, при отбывании наказания в немецкой тюрьме по обвинению в колдовстве? Или, что М. Катон каждое свое публичное выступление завершал словами «Carthaginem esse delendam!». И докаркался: его призыв осуществился в 149 г. до н. э., и в том же году сам Катон скоропостижно умер. Случайны ли эти совпадения? Или приговор по этому вопросу зависит от расхождений в мировоззренческой ориентации (материалист или идеалист)?

Подобные вопросы и их умножение (либо возведение в степень) присущи изысканиям на переднем крае науки, отдаленном от тягот практического употребления знаний о причинности. Жгучие уголовно-правовые потребности, напротив, взывают к упрощениям. Наш вектор в оценке человеческих дел — не поиск конца причинной связи, часто завершающегося случаем, а некоторое огрубление закономерностей (метод целесообразной изоляции) еще на рубеже необходимости — для уверенного отправления правосудия. Человек, произведший результативный выстрел в другое лицо, с необходимостью причинил смерть (без отвлечения на обильные химикофизические подробности), повинен и будет отвечать перед законом.

В противном случае все ситуации неконтактного причинения вреда мы будем вынуждены покрывать саваном посредственного причинения, то есть запасной конструкцией. И лишь знание того обстоятельства, что человек когда-то выделился из животного царства посредством удлинения своих конечностей, а затем все более дистанцировался от своих собратьев по фауне изобретением технических приспособлений и энергичным овладением законами природы, спасает нас от пристального исследования закона тяготения, химических реакций, археологии, Ветхого завета, Corpus juris civilis и т. д. — по каждому юридическому делу.

Все это отвлечение понадобилось нам для того, чтобы свидетельствовать особую или повышенную причинную многомерность бездействия. Только с учетом сознательного управления человеком своими усилиями мы бы предпочли говорить о налете субъективности, а не случайности. Случай и так относится к самой древней аристократии мира. Причинная связь при бездействии — осубъективированная необходимость, хотя это не исключает и элемента случайности, не эксплуатируемой правом.

Заметный субъективизм (в плане социального детерминизма, присутствия вольнопроизводящего человеческого фактора) действующих при бездействии закономерностей подвигает представителей ученого мира к выводу о «беспричинной ответственности» за пассивное поведение: «при бездействии причинная связь отсутствует и нужно решить вопрос не о том, когда бездействие является причиной наступившего результата, а только о том, когда человек отвечает за бездействие». Как следствие, поиски беспричинных оснований расправы за поведение приводят в лоно противоправности и виновности, то есть в мир чисто юридических представлении.

Изучавший специально этот вопрос Г. К. Матвеев полагает, что «смешение действительной (объективной. — А. Б.) и нормативной (субъективной. ~ А. Б.) связи особенно недопустимо в гражданском праве... Иначе — в уголовном праве, не знающем безвиновной ответственности. Возможно, этим объясняется тот факт, что концепция нормативной связи так популярна среди криминалистов; ее практическое удобство состоит в том, что, определяя ответственность, им не нужно каждый раз отделять причинность от противоправности, с одной стороны, и от виновности — с другой». Думается, знающие криминалисты будут протестовать против услужливого поселения на их территории не философской, а отраслевой (противоправной, виновной) причинности. Это как данайский дар, или dona clandestina sunt semper suspiciosa. Конечно же, категория причинности — достояние общечеловеческой мысли, имеет объективный характер, что и препятствует ее рассмотрению в узких и субъективных рамках противозаконности и виновности. Но и здесь мы обязаны фиксировать, что особенности проявления каузальной связи при бездействии (последнее не выполняет роли «чистой, живородящей» результат причины) способствуют распространению нормативных представлений.

При бездействии работает огромное число причиняющих факторов с различной производительной силой. Так бывает, конечно, и при отдельных случаях активного поведения. Но там преступник взламывает препятствия, парализует защитные приспособления, как бы вызывает огонь на себя со стороны и потерпевшего, и правоохранительных подразделений, и добровольных помощников уголовной юстиции. Физический напор злодея решает почти все, с необходимостью порождает результат, чему пытается противодействовать система социальной защиты. Иное дело — бездействие; только с его помощью причинных и обвинительных конструкций не создать.

Правильно писали в свое время М. И. Ковалев и П. Т. Васьков: «При исследовании причинной связи в подобных случаях (при бездействии. — А. Б.) было бы неправильно искать причины наступления общественно опасных последствий только и исключительно в самом бездействии как определенном состоянии человека. Иначе говоря, нельзя отрывать бездействие от тех конкретных условий, в которых лицо бездействовало... Бездействие в уголовно-правовом смысле должно пониматься не просто как несовершение лицом определенных телодвижений, но и как использование либо сознательное или неосторожное допущение посторонних обстоятельств, стихийных сил или иных закономерностей, вызвавших или могущих вызвать вредные последствия, в то время как на субъекте лежала обязанность предотвратить их. Самого по себе бездействия недостаточно, чтобы вызвать какие-либо объективные последствия... Только в совокупности с другими обстоятельствами, которые действуют благодаря деянию человека, оно может рассматриваться как причина наступления общественно опасных последствий».

Alias, в уголовном праве причина никогда не работает в чистом (лабораторном, экспериментальном, эталонном) виде. При бездействии она комплектуется из нескольких взаимовлияющих факторов, но в любом случае учета только пассивного поведения привлекаемого к уголовной ответственности лица недостаточно для обоснования причинной связи поступка и результата.

Но, как говорится, abussus abussum invocat. Усложненный каузальный механизм бездействия сказывается и на содержании субъективной стороны, ее утяжелении. Это как при соучастии, когда умысел каждого сопричинителя должен охватывать осознание и предвидение не только своего поведения и его результатов, но и параллельных усилий глухо сопящих неподалеку подельников. «Предвидение есть не что иное, как сознание развития явления и результатов этого развития. Если данное явление представляет собою результат другого явления, то предвидеть этот результат — значит, сознавать свойство породившего его явления, сознавать связь между этим и другим явлением и результатом и характером этого результата». При бездействии сознанием и предвидением охватывается причинное влияние и других факторов, а не только собственного поведения. Государство компенсирует эту предельную нагрузку на интеллект бездействующего лица (знание механизма и причинных потенций огромного круга социальных сил) отбором, обучением и ограничением круга ответственных лиц, жестким и своевременным ознакомлением их с профессиональными обязанностями и пр. В любом случае интеллектуальная часть умысла бездействующего лица терпит (сравнительную, относительную) перегрузку.

Но главное, конечно же, то обстоятельство, что бездействие в этиологии вреда не играет роли «чистой» причины, то есть фактора, с необходимостью порождающего результат. Скорее, наоборот: бездействие — условие субъективного характера, принудительно организуемое властью к пресечению причинного влияния других факторов. Налицо зеркальная ситуация, при которой на память приходит ядовитая латинская сентенция: sublatus effectus — tollitur causa.

Для объяснения этого феномена, а точнее для приспособления «неправильного» или «нетрадиционного» бездействия к стандартной (энергетической) причинности использовано все — и богатство словарного фонда, и свежие объяснительные схемы, и упитанные философские категории. Многие заявленные предложения, что называется, «встречены в штыки».

Среди них такие партизанские выходки:

1. Попытка Ф. Ю. Бердичевского ввести в юридический оборот «вероятностную причинную связь» уже рассмотрена и оценена ранее.

2. Был предложен оценочный норматив, который обычно почти не усваивается или с трудом усваивается практикой. Ю. С. Спиридонов рекомендует «под механизмом возникновения общественно опасных последствий при бездействии ...понимать процесс нарушения «правильного развития причинной связи» (выделено нами. — А. Б.), происходящий в связи с невыполнением возложенной обязанности. При «правильном развитии причинной связи» человек в определенных условиях места и времени должен действовать». Это весьма искреннее предложение изначально ожидало фиаско из-за резкого контраста между избранным инструментом (расплывчатое понятие этического свойства) и ставящимися задачами (предельно внятное обоснование причин происхождения общественно опасных последствий).

3. В унисон с «вероятностной причинной связью» при объяснении юридического значения причин поведенческих результатов О. С. Иоффе полвека назад оперировал парными философскими категориями «возможности» и «действительности». В его представлении правоведы могут ставить только на такой фактор, который с завидным постоянством (объективная повторяемость) воспроизводит результат (перевод из возможности в действительность). Здесь необходимость сублимируется в понятие «конкретной возможности», а случай — в «абстрактную возможность». Ущербность этой академической позиции в ее поверхностности: генетические свойства явлений здесь подменяются их повторяемостью. Но ведь давно обрела крылья мысль, что у возможности гораздо больше вероятностей, чем у действительности (точнее, у последней она — одна). Возможность, даже если ее трактовать как часто повторяемую закономерность, небезопасно выставлять рациональным основанием преследования за бездействие.

4. А. С. Горелик, активно ратующий за обусловление результата бездействием, именует связь пассивного поведения с последствием все-таки не причинением, а допущением: «Таким качеством, как активность, может обладать лишь действие, но не обладает бездействие. Бездействие, как пассивная форма поведения, не может вызвать тот или иной результат; поэтому объективное отношение между бездействием и последствием носит характер не причинной зависимости, а зависимости допущения, которая заключается в невоспрепятствовании наступлению результата при наличии реальной возможности его предотвращения».

Таким образом: его позиция перекликается со взглядами Н. С. Тимашева (приводились), Н. Д. Сергеевского и европейского авторитета Ф. Листа; он (А. С. Горелик) рассматривает бездействие скорее как условие, а не причину наступившего результата. Но не в этом упущение или слабость его позиции. Исследователь игнорирует типы бездействия, разницу в генетической результативности определенных видов пассивного поведения, как об этом давно предупреждала Т. В. Церетели. И действительно, есть разовое неисполнение профессиональной обязанности с опасностью, заблокированной защитной активностью потенциального потерпевшего, и есть длительное уклонение от оказания помощи лицу, чьи шансы самостоятельно выкарабкаться из опасной ситуации минимальны.

5. Градацию причин, а не видов бездействия, проводит В. И. Кофман. По его пониманию, существуют непосредственные и косвенные причинные связи, в основе разграничения которых находится критерий существенности (величина влияния на результат). При этом он считает юридически обязательными обе группы связей. Непосредственная (прямая, ближайшая) причинная связь гарантированно вызывает результат в типовых условиях. Она возможна и при действии, и при бездействии. Второй вид каузальной связи (косвенная) более характерен для бездействия и выражается в том, что результат образуется лишь с присоединением других факторов (так называемых привходящих причин). Как видно, бездействие может претендовать и на роль косвенной причины, и на титул привходящего обстоятельства.

Под привходящими причинами В. И. Кофман однозначно разумеет условия, поскольку: а) «поведение лица, несмотря на присоединение привходящих причин, остается прямой причиной следствия»; б) привходящие причины могут либо обусловливать развертывание звеньев причинной цепи за пределы влияния причинителя, либо парализовать силы, противодействующие наступлению вреда. В итоге прямая причинная связь работает всегда в юридическом режиме, а косвенная — может и не иметь юридического значения. В этой объяснительной схеме бездействию более к лицу костюм косвенного причинителя.

6. В. Н. Кудрявцев, раскрывая тайны своей исследовательской кухни, утверждает, что решение проблемы причинной связи при бездействии возможно при двух условиях, не характерных для активных поступков: а) благодаря бездействию работают информационные, а не энергетические (физические) механизмы причинности; б) само по себе, вне определенной социальной системы бездействие безрезультатно и безответственно. Предварительным условием поиска каузальности бездействия является включенность субъекта в системные объекты с гомеостатическими (защитно-восстановительными) механизмами. Условием сохранения объектов выступает и активное поведение обязанного субъекта.

Остановимся на солидной по объему и тщательно написанной последней монографии В. Б. Малинина. Он провел титаническую работу: представил обзор научных взглядов по проблеме причинности в отечественной уголовно-правовой науке, проанализировал 7 теорий, классифицировал их на 4 группы. Воспользуемся результатами чужого труда и изложим его основные положения в конспективном виде.

Итоги научных изысканий советского периода можно представить следующим образом: А. Н. Трайнин — введение уголовно-правового понятия причинной связи и степеней причинения, ибо другие признаки состава градуируются; А. А. Пионтковский — обоснование теории необходимого причинения; В. Н. Кудрявцев — предложения различать философскую и физическую причинность, признать информационную причинность, использовать метод исключения или изолирования для выявления отдельных каузальных закономерностей из всеобщей цепи взаимозависимостей; Я. М. Брайнин и Н. Д. Дурманов — разделение всех причиняющих факторов на причины и условия; Т. В. Церетели — причина есть необходимое условие результата, имеющее производительный активный характер; Г. В. Тимейко — предупреждение против абсолютизации причинно-следственной связи среди остальных форм детерминации; А. А. Тер-Акопов — поскольку бездействие ничего не передает, его последствием следует признавать отсутствие последствия; М. Д. Лысов — выделение четырех видов причинно-следственной связи для уголовно-правовых надобностей; Б. А. Куринов — в деликтах опасности причинная связь устанавливается между деянием и созданной обстановкой и носит она вероятностный или возможный характер; А. П. Козлов — при бездействии «работает» не причинная, а обусловливающая связь; Н. Ф. Кузнецова — при объяснении результативных посягательств нужно пользоваться двумя формами детерминации — причинной и обусловливающей связями и применять метод изоляции.

В итоге В. Б. Малинин полагает, что при объяснении феномена бездействия, особенно его общественной опасности нужна иная, не причинная связь. «Для общества опасно не только причинение, но и непредотвращение вредных последствий, а также в ряде случаев недостижение общественно полезных результатов. Поэтому юридическое значение имеет не только причинная связь, но и иная объективная связь виновного деяния с непредотвращенными вредными последствиями или ненаступившими последствиями, которые были необходимы для общества».

Анализ доктринальных взглядов XIX—XX вв. по проблеме причинения бездействием В. Б. Малинин завершает безапелляционным приговором: а) «дореволюционная история вопроса о причинной связи в уголовном праве показывает, что ни одна теория (адекватной причинной связи, главной, непосредственной или ближайшей причины, необходимого и случайного причинения, вероятностной причинной связи, возможности и действительности, необходимого условия или conditio sine qua non, неравноценности причин и пр. — А. Б.) не смогла дать удовлетворительного ответа на вопрос: что же является причинной связью и когда возможна ответственность при ее наступлении»; б) в советский период «ни одна из рассмотренных теорий (информационной причинности, «пассивной среды», «возможности», «обязанности», причинения вреда общественным отношениям, вероятности. — А. Б.) не решает вопрос о каузальности бездействия»; в) лишь известнейшая монография Г. В. Тимейко должна быть объявлена достойной — «лучшей по проблеме причинной связи», особенно при бездействии; г) из всех существующих теорий только теория необходимого условия или причинения может быть использована для обоснования ответственности бездействующих лиц; д) несмотря на безрадостную ситуацию с теорией, 70% практических работников признают причинность бездействия, но руководствуются при этом не доктринальными выкладками, а выводами экспертов либо простой логикой.

А что же наш цитируемый автор? В. Б. Малинин считает, что «нет и не может быть причинной связи при бездействии. Ответственность наступает не за последствия, а за сам факт бездействия как за допущение этих последствии, наступивших от иных причин». Все дело в том, что «бездействие не обладает активностью причины, а потому не может и ничего причинять»; что каузальная закономерность работает только в материальной среде, в предметных преступлениях; бездействие же, «не являясь материальным по своей природе, не может поэтому и причинить материальные последствия»; пассивным образом лицо может нарушать лишь общественные отношения, что и «служит обоснованием уголовной ответственности за него»; случаи непредотвращения последствий нельзя считать разновидностью причинения, они достойны преследования в форме самостоятельного деликта; «последовательное проведение взглядов на бездействие как на непричиняющую категорию приводит к выводу о невозможности вменения преступных последствий при бездействии». На основании приведенных аргументов В. Б. Малинин приходит к выводу, что «причинная связь при бездействии отсутствует, а ответственность наступает за само бездействие, за неисполнение обязанности как за таковое, но не за причинение».

Оценивая систематизированные суждения В. Б. Малинина, необходимо отметить соображения, по которым состоялся относительный научный консенсус.

1. Причинность — частный случай взаимодействия явлений и одна из форм детерминации — одновременно. При этом ученый мир долго и безуспешно пытается свести детерминизм только к каузальности и объяснить ею все природные и социальные закономерности.

2. По своей объективной характеристике и происхождению причинная связь расположена к онтологическим трактовкам, но необходимость ее практического приложения предполагает важность и гносеологических формул.

3. Любой результат изменений в мире (в том числе и последствия преступных деяний) обусловлен влиянием множества факторов. Эти факторы по силе действия неравнозначны и потому дифференцируются на причины, условия и поводы. Кондиционализм (в сердцевине которого расположен тезис о равенстве причин и условий) ныне не пользуется успехом и доверием в науке. Полным основанием для внешних изменений должна быть признана совокупность всех условий либо условий и причины.

4. За причиной всегда признается активное, наступательное, производительное начало, она должна происходить как бы от действия, а условиям отводится роль фона, способствующего или помогающего обстоятельства. Однако в любом случае преступный итог зависит и от производительной причины, и от окружающей ее работу обстановки (Э. Гейер, Н. Д. Сергеевский, Н. С. Таганцев).

5. Присоединенное влияние условий создает ситуацию комиссионного деликта (Т. В. Церетели), порождает почву для рассуждений о перерыве причинной связи (Н. С. Таганцев) и для различения умышленного и неосторожного причинения вреда (П. Бури).

6. Чаще всего событие порождается влиянием нескольких (а не одной) причинных закономерностей или цепей; случайное событие есть плод пересечения нескольких независимых друг от друга причинных цепей (В. И. Купцов). Весьма похоже на правду предположение о том, что бездействие находится в эпицентре действия нескольких форм детерминации.

7. Господствующий тезис о распространении на социальную область общефилософских представлений о каузальности не исключает того обстоятельства, что в общежитии причинные связи имеют приличные особенности и связаны они с действием субъективного фактора.

8. Бездействие же как физический покой требует дополнительных обоснований для его преследования в юридическом порядке. Отсюда предложения о различении философской и физической причинности, энергетической и информационной каузальности (В. Н. Кудрявцев); отсюда призыв к использованию в уголовном праве не только причинной, но и обусловливающей связи (А. П. Козлов, и Н. Ф. Кузнецова). В любом случае современная мысль не может оставлять без соответствующего обоснования уголовную ответственность за бездействие, в том числе и в первую очередь — вопрос о «его» результативности, социальной опасности.

9. Для правоприменительного вердикта о наличии либо отсутствии причинной связи нужна специальная исследовательская программа, имеющая вид алгоритма. В. Б. Малинин помимо традиционного выводного знания, которое формулируется большинством ученых по давней и неписаной традиции, предлагает соответствующую прикладную программу, и выглядит она весьма убедительно.

«Для установления причинной связи по уголовным делам в деятельности правоохранительных органов, — пишет он, — необходимо: 1) установить, что деяние предшествовало по времени преступному последствию; 2) изолировать (мысленно) поведение виновного и наступивший результат; 3) при исследовании причинной связи идти от последствия к деянию; 4) применить правило «мысленного исключения», согласно которому причинная связь признается только тогда, когда без интересующего нас деяния результат невозможен».

Во избежание повторения сентенций и доводов пора подводить итоги.

Резюме

1. Современная общественная мысль не может оставить без соответствующего обоснования уголовную ответственность за бездействие, вопрос о его результативности, социальной опасности. Оно, бездействие, нуждается в повышенном интеллектуальном внимании и добротной правотворческой обработке больше, нежели активная форма поведения.

2. Классические представления о причинной связи (одной из нескольких форм детерминации) не в состоянии удовлетворительно объяснить репродуктивные возможности бездействия, по крайней мере, при пользовании так называемой энергетической (физической) причинностью. Тем не менее, для исследования общественной опасности пассивного поведения большинство представителей ученого мира упорно эксплуатирует только метод причинности в его традиционном толковании.

3. Бездействие, в зависимости от обстоятельств, может претендовать на роль условия, косвенной тормозящей или пусковой причины, привходящего фактора.

4. При всех разночтениях наука занята обоснованием особенностей причинно-следственной связи при бездействии. В своих взглядах специалисты разделились на два лагеря, заняты поисками свежих аргументов, и до единомыслия, так необходимого практике, еще далеко.

5. Случилось так, что изучение самой причинности (объективной зависимости как минимум между двумя объектами либо явлениями) заменяется исследованием вариантов ее полнокровной верификации. Именно в этом свете следует рассматривать понятия типа адекватной причинности, необходимого и случайного причинения, статистической подтверждаемости (вероятностной причинности) и т. д.

6. Многократные клятвы о приверженности общенаучным установкам в уголовном праве не реализованы в полной мере. Но они не должны быть и самоцелью, стопорить анализ особенностей приложения философских знаний к криминальной действительности. В исследовании социально значимых результатов бездействия необходимо использовать неизменные для философии ц криминологии понятия «условия», «среда» и «система».

7. Успех в этиологических объяснениях результата при человеческом бездействии во многом будет зависеть от сближения криминологии и уголовного права.

8. Особенности и возможности уголовно-правового метода провоцируют максимальную локализацию (упрощение) причинных цепей, подгонку, за неимением достойной альтернативы, объективных условий расправы за результативное бездействие под аналог — преследование материальных преступлений, выполненных действием. Двукратное допущение метода искусственной (мысленной) изоляции двух объектов взаимодействия из общего мира взаимообусловленности несет опасность субъективных искажений действительности и требует от юристов выработки страховочных конструкций.

9. Интеллектуальная и юридическая нагрузка на пассивного субъекта носит предельный (повышенный, по сравнению с условиями проявления психики и поведения активно действующего лица) характер, и потому вероятность эксцессов уголовно-правового свойства от него высока. Работы у правоохранительных органов не убудет, и потому криминальная наука вкупе с уголовным законодателем должны с особым тщанием редактировать и регулировать уголовную ответственность за «ничегонеделание», обставлять ее приличными объяснениями и предохранительными мерами.

10. Бездействие — главный возбудитель и заказчик теории вероятностей и прочих форм детерминации. Науке в ближайшее время предстоит решить трудоемкую и политически болезненную проблему распространения учета вероятностных закономерностей за пределы правотворчества — в область живого правоприменения.

11. Главный отраслевой резерв в объяснении социальной (не)приемлемости и допустимости уголовной ответственности в отношении пассивного поведения лежит в плоскости сопричинения. Отечественная криминальная наука обязана сделать прорыв в этом направлении, поддержать уже обнаружившихся первопроходцев.

12. На сегодняшний день наука уголовного права не сформулировала логически ясные и абсолютно пригодные для практики объяснения детерминирующего влияния бездействия на общественно опасные последствия, к (деятельным) авторам которых современное государство применяет обычно уголовные кары. Отсюда выборочность в преследовании, склонность к расправе со «стрелочниками», общественное недоумение, профессиональная нервозность.

 

Глава 6 Одноактное и длящееся бездействие: бездеятельность (постановочно)

Мы подошли в рассуждениях о пассивной форме поведения к самому неизведанному участку, к многоэпизодному бездействию, к ситуациям намеренно-длительного уклонения от обязанностей. Казалось бы, окружающая жизнь полна примеров procul negotiis, этого мирского самопострижения. Социальная апатия обретает образы гончаровского Обломова и известного сценического героя, в страхе перед гитлеровским правлением просидевшего в подвале несколько «лишних» лет. Каждый россиянин знаком с молодыми людьми, избегавшими контактов с работниками военкоматов и алчно искавших альтернативной гражданской службы, но лишь счастливцы ведают о службе некоторых федеральных чиновников, из-за очередных революций в управлении даже не знающих своих обязанностей, однако исправно посещающих государственную (бюджетную) кассу.

В этих и подобных случаях налицо стиль поведения, линия жизни, добровольное затворничество, что на обывательском языке бесхитростно именуется бездеятельностью. Созидание, преобразование, оптимизм, homo sapiens — и вдруг такое отношение к своей судьбе и окружающим. Ясно, что поведенческий регресс не оправдать одними физиологическими потребностями организма, так сказать propter vitam vivendi perdere causas. Напротив, чаще бездействие сопровождают эгоистические мотивы, pro domo sua. Общинное ловкачество: взять и ничего не возвратить, прикинуться хилым в трудный момент, требующий самоотдачи, и хитро ждать исполнения своих обязанностей лояльными доброхотами — вот истинная причина бездействия, а не биологическая неспособность или нужда!

Казалось бы, феномен социальной апатии привлечет к исследованию массу гуманитариев, озабоченных и пылких. Ан нет, и в единичном варианте никто не буревестничает над бескрайней грозной территорией. Вероятно, есть тому и веские причины, и предубеждения. К числу первых можно отнести неразработанность соответствующего категориального аппарата на методологическом этаже науки, пресловутые междисциплинарные перегородки, раздельный труд криминологов и представителей классического уголовного права. А предубеждением рискнем назвать традиционную увязку опасности только с активным поведением. Это как в случае с формами вины — несмотря на то, что совокупный ущерб от неосторожной преступности давно превысил умышленный вред, обыватель вздрагивает и специалист вострит мысль лишь на жертвы Чикатило, а десятки тысяч погибших на улицах и междугородных трассах в результате беспечности водителей, дорожников и автомобилестроителей вселяют меньший ужас. Странно.

Предельно упростим типичные ситуации. Человек осуществлял множество разнородных телодвижений для достижения одной цели, — охватит ли эту ситуацию термин «действие»? Инженер многократно и на разных производственных участках брезгует инструкциями по охране труда и технике безопасности — можно ли именовать случившееся бездействием? На серийные жизнепроявления язык науки должен соответствующим образом реагировать. Весь смысл познания сводится к обобщениям и расщеплению наблюдаемых фактов, к анализу и синтезу, к выдвижению адекватных объяснительных конструкций, принципов и понятий. Иначе, по Фаусту, wo Begriffe fehlen, da stellt ein Wort zur rechten Zeit sich ein. Вот и награждают многоэпизодную бездеятельность эпитетами «деятельность», «практика», «общение» и пр.

Для наведения относительной ясности или единообразия, для выработки терпимой в научном сообществе собственной позиции обратимся к другим сферам знаний. Здесь выбор невелик. Авторство в изучении поведенческой активности человека и претензии на истину по данному вопросу давно, прочно и по заслугам захватила психология. В центре ее внимания уже несколько десятилетий — деятельность. Помимо традиционных монографических работ и статейных публикаций заметный след в обсуждении деятельностного подхода оставили домашняя и журнальная дискуссии. В течение многих лет в Ярославле выпускался межвузовский тематический сборник «Психологические проблемы рационализации деятельности», а в 1990 г. И. Т. Касавину и В. П. Лекторскому со товарищи удалось реализовать замечательный проект — организовать издание оригинальной диспутной книги, где авторы, специалисты от философии, истмата (социологии) и психологии, выставляли свои аргументы, рецензировали чужие взгляды и отвечали на встречные замечания в свои адрес.

Окунемся же, хотя бы на время, в этот мир, обычно потусторонний для криминалиста, запасемся его эпитетами, аргументами, подходами... Авось сыщется что-либо пригодное для уголовно-правовых инъекций. Здесь заметно выделяются несколько крупных фрагментов учения о человеческой деятельности или поведении.

1. Заявка на универсальность деятельностного подхода. XX в. уже вошел в историю мировой мысли как столетие азартного обновления мировоззренческих ориентиров и, особенно, объяснительных принципов. Успехи частных наук постоянно провоцировали методологические искания, которые поспешно объявлялись прорывами научного мышления. Необходимость преодоления «кошмара сложности» постепенно познаваемого мира и архаичной дисциплинарной организации науки, ставки только на дифференциацию и приращение знаний (дурной бесконечности — по Г. Гегелю) закономерно приводят к проблеме методов, к систематизации накопленных фактов по свежим укрупненным схемам.

Все чаще слышатся утверждения, что «проблемный метод организации знаний, при котором разнородные знания, методы и сообщества специалистов группируются не по дисциплинарным и окостеневшим парадигмам, а по динамичным, быстро сменяющимся и преобразующимся синтагмам, станет, по всей видимости, новой доминирующей формой развития науки». Эту же закономерность подмечали прежде В. И. Вернадский и Б. М. Кедров. Интегративные устремления, повышенный интерес к межотраслевым знаниям, расширение картины мира, осмысление и построение нового «целого» за счет частичных информационных потерь, начавшись в естественных науках, стремительно распространяются на общественные. Для них также принципиально важен «перенос центра внимания с исследования социальных структур на социальные процессы... Ключевой единицей анализа становится то, что можно назвать «событием», действием социальных агентов. Последствия этих действии жестко не заданы, многовариантны».

В прошедшем веке звучали фанфары редукционизму и квантованию Природных объектов, структурализму и функциональному подходу, кибернетике и системологии: «о системах и структурах сегодня говорят буквально во всех научных дисциплинах...». Это закономерно, ибо успехи наук напрямую связаны с разнообразием и адекватностью методов, ибо расширение пределов человеческого знания ведет к увеличению способов исследования объектов. Право здесь не исключение: догматический, социологический, психологический, естественно-правовой подходы давно канонизированы. В наше время мировоззренческой свободы стремительно и бодро заявляют о себе синергетика, компаративизм, системология, структурно-функциональный подход, герменевтика и др.

В списке заявляемых (чаще новых) методов обнаруживаются и такие, которые в глазах их «первооткрывателей» и пропагандистов мыслятся универсалиями, выдвигаются на роль общенаучных объяснительных принципов. В числе таковых — и деятельностный подход. Его основателем можно считать отечественного философа А. А. Богданова, в начале XX в. именовавшего свое учение тектологией. «Всякая человеческая деятельность, — писал он, — объективно является организацией или дезорганизацией. Это значит: всякую человеческую деятельность, техническую, общественную, познавательную, художественную, — можно рассматривать как некоторый материал организационного опыта». И далее: «Самый ход жизни все настоятельней и неуклоннее выдвигает организационные задачи в новом виде — не как специализированные и частные, а как интегральные».

Через несколько десятилетий претензии на интеллектуальное лидерство в области учения о деятельности с обновленным названием этого методологического направления заявил польский ученый Т. Котарбиньский. Тектология была переименована в праксеологию, науку о рациональности поведения безотносительно к области действия, и это новшество рекомендовано было распространять на все сферы человеческой деятельности. Система взглядов этого философа, логика и президента Польской АН в отечественной науке развития не получила, а в среде психологов даже подверглась обструкции. «Недавно мне попался термин “праксеологический”, — говорил во время упомянутой выше “домашней дискуссии” виднейший авторитет А. Н. Леонтьев, — который меня сильно удивил. Я взял Котарбиньского и посмотрел его праксеологию. Это, конечно, кошмар; это Богданов, поправленный на Тэйлора и объявленный марксизмом».

А какова отечественная контрверсия? «Развитие общества, науки, культуры, — пишет В.П. Лекторский, — не только порождает новые виды деятельности, но и позволяет ставить вопрос об их сознательном проектировании». И далее: «Создается впечатление, что мы переживаем своего рода “деятельностный бум”... иной раз даже провозглашается идея “всеобщей теории деятельности”».

Психологи заявляют об отраслевом приоритете на разработку категории «деятельность», но настаивают на включении своего детища в категориальный аппарат философии. В любом случае, как утверждает В. С. Швырев, «объективным фактом положения дел в нашей философской науке и в социально-гуманитарном знании является употребление категории деятельности в качестве одного из основных понятий. Это уже бесспорная традиция, и как бы ее не оценивать, не считаться с ней нельзя». И прорыв случился. В одном из последних философских словарей советского периода появилась статья А. П. Огурцова и Э. Г. Юдина, посвященная деятельности, в которой деятельность трактуется как «специфически человеческая форма активного отношения к окружающему миру», а сам термин предписывается понимать в двух смыслах: как мировоззренческий или объяснительный принцип, и как методологическую основу социальных наук.

Безусловно, важным условием пропуска категории «деятельность» в философские Палестины стало Марксово утверждение, что история есть «не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека», а также общее повышение гуманистической температуры в мировоззрении человечества XX в. Вся жизнь общества складывается из деятельности людей по созданию и эксплуатации материальных и духовных ценностей, удовлетворяющих их потребности; причем количество этих сверхприродных потребностей беспрерывно растет, как умножаются и виды деятельности. Среда обитания homo sapiens, эта «вторая природа» по А. М. Горькому, стремительно расширяется. Отсюда прославление деятельностной силы человека.

Но всему есть предел. И в науке звучат предостережения против поиска идолов, против универсализации деятельностного подхода, против объявления его новой всеобъемлющей идеологией. Характерны в этом отношении высказывания Г. С. Батищева: а) «главная беда в исследовании деятельности не антипатия, а неумеренные симпатии и некритическое превознесение ее до некоей «сверхкатегории»»; б) «вот и приходится теперь защищать одновременно и внедеятельностные слои бытия субъекта от подведения их под сверхкатегорию деятельности, и смысловое наполнение категории деяния от некоторых модных вариантов «деятельностного подхода» с его грубыми притязаниями на универсализм»; в) «предстоит опровержение всепоглощающего праксиса»; г) «объяснительную силу деятельности как методологического принципа не ставят в зависимость от ограниченности ее предметного поля, не корректируют, не удерживают под непрерывным контролем той осмотрительнокритической рефлексии, которая предохранила бы нас от превышения меры применимости этой категории, от ее догматической универсализации и упования на нее как на якобы всегда и для всех возможных миров имеющую гарантированную силу».

Итак, категория «деятельность» претендует на роль мировоззренческой универсалии, и основания для этого есть. Естественно, они коренятся не в предмете психологической науки, где деятельностный подход сегодня в основном взращивается, а в том непременном факте, что человек и его существование в мире — исходный и конечный пункты всех социальных наук и философии; что гуманизм есть постоянная оппозиция технократическим исканиям и грубым (прагматическим, целесообразным) управленческим установкам. Философия деятельности должна быть, говоря словами того же Г. С. Батищева, гуманитарно адекватной, то есть идти навстречу многомерной сложности мира без схем, монизма и субстанциональной заурегулированности. А ведь есть еще внедеятельностные формы человеческого существования, о которых мы еще скажем. Ясно поэтому, что категория «деятельность» не может претендовать на роль философского понятия первого порядка, но мировоззренческим ориентиром для частных наук выступать может и должна.

2. Рассмотрим на содержательные и дефинитивные характеристики деятельности. В. Н. Сагатовский предлагает видеть два уровня этого понятия: внешний — для сопоставления его с ближайшими по содержанию представлениями и категориями, для получения контекста, и внутренний — собственно содержательные признаки. Деятельность как внешне наблюдаемое явление отлично от сознания как внутренней управленческой программы поведения, а с внутренней стороны деятельность есть динамический процесс, противопоставляемый статическим отношениям. М. И. Дьяченко и Л. А. Кандыбович, подчеркивая социальный характер человеческой деятельности, особо выделяют тот признак, что при внешней активности созревший мотив переходит на предмет действия. В. Г. Суходольский говорит не о признаках, а о постулатах деятельности, и относит к ним постулат активности (противополагаемый реактивности), сосуществующие и противоборствующие постулаты нормативности и вариативности, оппозиционирующие постулаты синтеза и анализа.

3. Но наиболее подробный перечень признаков деятельности объявили и прокомментировали специалисты педагогики А. Коссаковски и И. Ломпшер, а также философ А. Л. Никифоров. В понимании педагогов для деятельности характерны следующие признаки: а) активное взаимодействие субъекта с миром (объектом); б) направленность на предмет материального мира как обозначенную вовне потребность; в) продуктивно-преобразовательный характер влияния на окружающую действительность; г) служит источником познания и самопознания; д) представляет единство предметной и социальной сторон. По А. Л. Никифорову, деятельность отличается такими свойствами, как целенаправленный характер, предварительная продуманность, структурность, безличность и результативность. Уже этих примеров довольно, чтобы понять: единства во взглядах нет, а чаще всего деятельность ассоциируется с активностью, с осознанным воздействием на окружающий мир.

Значительно более единообразно понимание того, что мельчайшей и неделимой единицей деятельности выступает обособленный акт поведения, именуемый действием. Об этом прямо пишут и А. Н. Леонтьев, и М. И. Дьяченко с Л. А. Кандыбович, и представители педагогики А. Коссаковски с И. Ломпшер.

Для уяснения понятия деятельности философы, социологи, психологи, педагоги и прочие специалисты прибегают к методу категориальных оппозиций, т. е. сравнивают содержание термина «деятельность» с близкими по смыслу понятиями — общение, поведение, активность, жизнедеятельность, операция, практика, труд, работа и т. д. Заметно стремление генерализовать исследуемое понятие, в результате чего активность, к примеру, есть ведущее свойство и форма адекватного выражения деятельности, а сама она (деятельность) представляет собой «облагороженное социокультурными регулятивами поведение»; общение же объявляется средством процессуального оформления содержания деятельности и пр. Достойный приговор всем этим синонимическим вариациям произносит Г. В. Суходольский: данные словарей и анализ научных текстов показывают, что «понятие деятельность формировалось в философии, физиологии, социологии и психологии и в результате перекрестных заимствований приобрело четыре основных значения: труд, работа, активность и поведение».

В результате такой смысловой ситуации рождено огромное количество дефиниций деятельности, содержательный диапазон которых велик: от мелких разночтений (через концентрацию внимания на отдельных, наиболее выпуклых свойствах) к полным противоположностям. Если А. Н. Леонтьев обычно акцентировал внимание на «предметности» этого феномена, а М. С. Каган видел в деятельности по преимуществу способ существования человека или его практическую активность, то по В. С. Швыреву деятельность есть «человеческий способ отношения к миру», а в изложении В.Н. Сагатовского — субъективный момент практики, естественно-исторического процесса.

Необычный взгляд на это понятие предложили В. Ж. Келле и М. Я. Ковальзон: в их представлении деятельность обнаруживает себя через противопоставление естественно-исторического процесса и способов выражения внутренних жизненных смыслов индивида. На обязательном упоминании целенаправленности и осознанности строят свои дефиниции деятельности философы и естественники, а также А. Коссаковски и И. Ломпшер.

Весьма краткие определения, базирующиеся на признаках мотивированности и целенаправленности, предлагают психологи: а) «под деятельностью понимается человеческая активность, направленная на достижение поставленной цели»; б) «совокупность действий, которые объединены целью и выполняют определенную общую функцию, составляют деятельность»; в) «деятельностью называется совокупность действий человека, направленных на удовлетворение его потребностей и интересов»; г) «под деятельностью понимают мотивированные процессы исполнения тех или иных средств для достижения цели»; д) «деятельность — важнейшая форма проявления активного отношения человека к окружающей действительности» и пр.

По Г. В. Суходольскому, «деятельность есть целесообразная жизнедеятельность». Его суждением мы и финишируем в кратком дефинитивном обзоре: «мы убедились в том, что понятие деятельность полисемично и его значения активности, труда, работы и поведения образуют группу синонимий, члены которой имеют различное научное происхождение, но используются совместно в психофизиологии и социальной психологии».

3. Рассмотрим теперь виды деятельности и вариант бездеятельности. Разброс взглядов классификационного характера достаточно широк: М. С. Каган говорит о преобразовательной, познавательной и ценностно-ориентационной деятельностях, а также рассуждает (в основном со ссылкой на классические труды Л. С. Выготского) о ее ведущих видах (игра, общение, познание, труд в коллективной среде), но с оговоркой, что «каждый новый вид деятельности, становясь ведущим, не становится — и не может стать у нормального человека — единственным». Участник «домашней дискуссии» 1969 г. Д. Б. Эльконин развивает тезис о значении интеллектуальных усилий: «Так называемая умственная деятельность есть также деятельность. Она осуществляет такие же задачи, она так же построена, как внешняя, физическая трудовая деятельность; она также имеет свою ориентировочную и исполнительную часть; она также не всегда является предметом психологического исследования в собственном смысле этого слова».

Обстоятельные классификации деятельностей, в том числе в графической форме, предлагает Г. В. Суходольский, но, как ни странно, места ожидаемой бездеятельности в стройных рядах активности не нашлось. Странно потому, что единицей деятельности, как было показано выше, все признают только отдельные акты активного поведения, а в итоге деятельность поглощает и пассивное (физиологическое) состояние. По Э. С. Маркаряну, к примеру, деятельность охватывает «как внутреннее состояние системы, так и вовне проявляемую ею активность, выраженную в соответствующих действиях (или бездействиях)». Аналогичные взгляды пропагандировал и Б. Я. Петелин.

Подобные утверждения таят в себе настолько очевидные противоречия, что не обратить внимания на них невозможно. И обращают. Вот характерные образцы реагирования: а) «деятельность не есть единственно возможный, универсальный способ бытия человека»; б) «деятельность как внешне наблюдаемая активность противополагается внешне наблюдаемой пассивности или недеянию»; в) по В. П. Лекторскому «на обыденно-интуитивном уровне... мы никогда не зачислим по разряду деятельности пассивное состояние человека, бездействие, созерцание, эмоциональное переживание... С этой точки зрения деятельность и действие занимают достаточно узкую сферу жизненной активности человека».

Несуразица в части забвения бездеятельности, как относительно самостоятельной, противопоставляемой активному поведению, формы существования человека, косвенно обнаруживается и в тех суждениях, что в целях удовлетворения сверхприродных потребностей люди созидают техногенный мир и техногенные опасности, уклоняться от нейтрализации которых нельзя; что индивидуальность, творческое дарование и «способности человека могут входить и нередко входят в противоречие с требованиями внешнего мира» — это оправдывает бездеятельность в психологическом плане, в человеческом измерении, но почему-то не зовет к исследованию феномена пассивности. Социальный протест, в том числе в виде отклоняющегося пассивного поведения, так же естественен, как и приспособление.

Игнорирование бездеятельности в общесоциальных науках экстраполируется и на правоведение, в том числе на уголовно-правовую науку. Так, В.Б. Малинин, оценив взгляды В.С. Прохорова о различении сложного и элементарного действия, В.Д. Филимонова — о том, что «правильнее было бы говорить не об общественно опасном действии, а об общественно опасной деятельности» и Н.Ф. Кузнецовой — о целесообразности официальной замены категории «действие» понятием «деятельность», делает парадоксальные выводы: 1) «если можно отделить действие от бездействия, действие от закономерностей природы, то перед нами действительно действие, если нет — это деятельность» и 2) «деятельность — это совокупность движений, актов бездействия человека, а также использование сил и закономерностей природы с целью достижения определенной цели».

Если продолжать эту логику, то нужно отказаться от упоминания о пассивном поведении и на микроуровне, предложить поглощение понятия «бездействие» термином «действие». Наша оценка этой логической неувязки состоит в следующем: категория «деятельность», взятая как обобщенный фрагмент практики, как антитеза сознанию, произвольно либо некритически выводится за эти онтологические и гносеологические рамки без корректировки содержания; и в иной плоскости искажает, сужает жизнепроявление человека до одной формы — активной. Вот и у В. Б. Малинина рассуждения о сложностях активного вида поведения привели к поглощению закономерностей природы, и бездействия.

Разработка теории бездеятельности наиболее ожидаема в учении о множественности преступлений и при анализе международной преступности. Ведь именно здесь оценивается многоэпизодная преступная практика. Для проверки наших предположений обратимся к двум наиболее известным и обстоятельным работам отечественных ученых. Оба издания отличаются высокой научностью, обилием цитат и мощным справочно-библиографическим аппаратом, авторы стремятся выявить и оценить максимально возможное число фрагментов учения о множественности.

Даже беглого просмотра достаточно, чтобы уверенно сказать, что упоминания о деятельности либо бездеятельности в книгах отсутствует. Да, это невозможно в рамках классического уголовного права, ориентированного на преследование обособленных актов поведения. Но дерзать доктрине надо и можно. Не в стиле нарциссовского упрямства, etiam si omnes — ego non, а на базе и в развитие накопленных знаний, в русле практических требований и с соблюдением осторожности в прогнозах. Категорию множественности можно считать соответствующей философскому уровню «особенного»; она есть перевал между единичным (действием и бездействием) и общим (деятельностью и бездеятельностью). Этот институт — свидетельство социологичности уголовно-правовых установок, уступки криминологическим требованиям, смычки с жизнью. В его дальнейшем развитии можно видеть и залог будущей криминализации бездеятельности. Но эта перспектива — из разряда весьма отдаленных вероятностей.

Теоретически же такую возможность нельзя исключать даже на сегодняшнем мыслительном материале. Это суждение мы обоснуем следующими аргументами.

1. Знатоки института множественности говорят о предпочтительности социальных перед чисто юридическими критериев выделения ее форм. По Ю. А. Красикову это — «структура общественно опасных и противоправных деяний», а в представлении В. П. Малкова — социальные данные, подчеркивающие характер поведения субъекта при совершении преступления.

2. Многие криминалисты высказываются за линию поведения или жизни в сфере преступного промысла.

3. Ученый мир настоятельно рекомендует выделять качественные характеристики криминальных деликтов при оценке их одноактности (единичное преступление) или многоэпизодности (множественность, а на общесоциологическом языке — деятельность, бездеятельность). А. Н. Трайнин еще в 1925 г. утверждал, что «систематичность деяний предполагает внутреннюю согласованность, предполагает, следовательно, не сумму разрозненных актов, а их логическую цепь». Близкое по смыслу соображение высказал спустя 60 лет профессор М. И. Ковалев: «Лишь в том случае, когда систематичность была объединена единым намерением субъекта и превращала, таким образом, деяние в нечто иное по степени своей общественной опасности, чем если бы оно было единичным актом, она выступает уже как поведение, качественно отличное от единичного действия... Если же неоднократность действий представляет собой разрозненную группу преступных актов, то они не могут образовывать качественно новое преступное действие».

4. В. Н. Кривошеин пишет, что проблема многократности преступлений должным образом в науке не изучена, хотя словосочетание «преступная деятельность» стало распространенным; а чем более употребляется неясное понятие, тем хуже. По его мнению, термин «деятельность» в уголовном праве наиболее расположен применением к рецидивоопасным деликтам (кража, мошенничество, взяточничество etc.); о пассивности и ее систематичной форме (бездеятельности) опять-таки не упоминается. А завершает ученый свое краткое увлечение этим направлением следующей сентенцией: «Для уголовного права, предмет которого сформировался как аналог человеческих деятельных актов, деятельность играет поистине эвристическую роль. И хотя рассматриваемое понятие в уголовном праве существует давно, употребляется же оно для обозначения самых разнообразных взаимодействий, его содержание воспринимается главным образом интуитивно и еще не предлагалось на роль самостоятельного уголовно-правового понятия».

Традиционное дробление логически, психологически и нравственно связанной «линии криминального поведения» на отдельные фрагменты (действие, бездействие, множественность) имеет свои гносеологические пределы. «Уголовный закон — это граница: по одну сторону — можно, по другую сторону — нельзя; в случаях, для которых уголовный закон ничего не запрещает, его нет. Но быть границей — значит, разделить действительность, которая неделима, прервать ее, хотя она непрерывна».

Пока этот явный или предельный формализм уголовного права удается компенсировать его бланкетностью, специальными правилами конкуренции уголовно-правовых норм и коллизии законов. Но соображения цельности длительного или многоэпизодного преступного поведения со временем пробьют дорогу криминализации бездеятельности. К примеру, в классическом варианте бездеятельности — халатности — законодатель склонен видеть сложный вариант единичного деликта; признать же систематическое неисполнение должностным лицом своих обязанностей разновидностью хотя бы множественности в ближайшие годы он вряд ли решится.

Легальные формы множественности (ст. 16-18 УК РФ) не исключают составления неоднократности, совокупности и рецидива из нескольких актов бездействия, построения своеобразной апатичной линии криминального поведения. Но юридическое правосознание к таким комбинациям почти не готово. Как показали раздельные экспресс-опросы 27 прокурорских чинов (во время координационного совещания) и 39 федеральных судей (на конференции), проведенные с неподготовленными респондентами и потому претендующие на искренность ответов, большинство из опрошенных сомневаются в возможности составления из нескольких актов бездействия неоднократности и практически исключают образование посредством бездеятельности рецидива.

Резюме

1. Понятие деятельности медленно завоевывает право на место в категориальном аппарате философии и уже начинает использоваться как один из мировоззренческих принципов современной науки. Философия исходит из целостности деятельности — ее предметной, чувствительно-практической и теоретической форм. «Эта целостность синтезируется в марксистском понятии практики, включающем многообразные формы человеческой активности и ставящем во главу угла труд как высшую форму деятельности».

2. Содержательные характеристики деятельности приводятся в частных науках по различной методологии, бессистемно и недостаточно корректно. Безусловное лидерство в изучении феномена деятельности принадлежит психологии.

3. Однако «несмотря на полувековую историю, многочисленные разработки и отечественный приоритет психологии деятельности, единая психологическая теория в ней отсутствует. Имеют место многозначность и нечеткость в истолковании основных терминов. Теоретические взгляды разобщены, отсутствуют четкие теоретические схемы и многие важные понятия».

4. «Исходным для обобщенной концепции является представление деятельности как социальной по своей природе системы, в которой человек (или коллектив людей) выступает активным, системообразующим элементом, а современная техника, как бы сложна и автономна она ни была, служит только орудием деятельности. При этом каждая деятельность является компонентом более общей, иерархической метасистемы «люди — объекты — среда».

5. Основное внимание психологии и других наук сосредоточено на деятельной стороне человеческой жизни; пассивное состояние тела, безусловно, признается, но для выработки обобщенного понятия о жизнепроявлении людей в расчет не принимается.

6. В правоведении и в криминальных науках, в частности, наблюдаются лишь первичные, пробные призывы включить систему деяний в область уголовно-правового регулирования.

7. Институт множественности используется сегодня в качестве переходного барьера между действием и деятельностью, бездействием и бездеятельностью.

8. Пассивная форма поведения во множественном числе практически не замечается наукой, недоверчиво воспринимается практическим правосознанием, а, значит, до криминализации длительной или многоэпизодной бездеятельности еще далеко.

9. Тем не менее сделать это придется в целях предупреждения преступности; ведь «повторяемость условий находится в прямой зависимости от воспроизводимости условий» (Б. М. Кедров); а бездействие в качестве долгоиграющей вклинивающейся причины или благотворного условия данной каузальной цепи с неизбежностью провоцирует рецидив — повторение бед, вреда, разрушений.

В этих условиях нам остается лишь вдохновенно лицезреть профессиональную икону — уголовный закон. Что мы и делаем и ожидаем увидеть в Уголовном кодексе РФ тенденции и предпочтения лишь в части единичного бездействия. Но, как говорится, aqua cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo.

 

Глава 7 Составы бездействия в уголовном законодательстве

Установленная в предыдущих главах книги сложность пассивной формы поведения (в сравнении с действием) объективно обусловливает законодательные трудности в закреплении преступного бездействия. Ведь здесь, на правотворческом Олимпе, сходятся все управленческие нервы и политические мотивы, здесь приходится просчитывать последствия юридических новелл, именно в парламентских жоридорах толпятся ведомственные лоббисты и незримо присутствует общественная нетерпимость, тут социальное содержание упаковывается в лингвистическую тару. Не случайно ведь в истории отмечается особое значение законодательства «как основной формы правотворческой деятельности, закона — как источника права, составляющего основу всей системы правового регулирования, с определяющей ролью закона в системе нормативных актов как необходимого условия обеспечения законности».

Нормативные тексты — непреложная ревизская сказка для юриста. Он в системе разделения труда занимает нишу, связанную с созданием и обслуживанием шаблонов поведения. Это обстоятельство налагает свой отпечаток на мировоззренческую культуру и предпочтения в исследовательских методиках правоведов. От догматики и закона они удаляются недалеко: совершив ритуальные социологические, системно-структурные и компаративистские упражнения, выдав расписки в знакомстве с философскими постулатами, заявив попутно о знакомстве с экзотикой — синергетикой, герменевтикой, правовой биоэтикой, эмпатией, методами ролевых и имитационных игр, вероятностными приемами познания, — юрист всегда возвращается к нормативной основе. Официальные тексты есть та спасительная гавань, где спесивый интеллект и работает, и отдыхает, где принимают и журят чудаковатых отшельников и авантюристов, которые под тяжелым конформистским наблюдением чистят киль своего исследовательского корабля от чужеродных наслоений и затаиваются.

В общем юристу свойственна особенная гносеологическая осторожность; он сторонится прогнозов, разговоров о случаях и вероятиях, морщится при живой народной речи и обсуждении неприятных вопросов об индивидуальных методиках управления жизнью. Такие умонастроения кажутся ему капризной прихотью, мечущейся между неистребимой фантазией, простительной забавой и легким шарлатанством. Другое дело законодательные установления: они суть и стандартный предмет труда, и калиброванный инструмент для проверки собственных и чужих мыслей. Пойдем по проторенному пути и мы. Сопоставим в заключение разговора о бездействии уже обсужденные доктринальные установки и предложения с нормативными стереотипами.

Всего в действующем УК РФ содержится 65 статей, в диспозициях которых прямо названа та или иная форма вредоносного пассивного поведения либо форма деяния не обозначена, однако легко презюмируется и подтверждается практикой. Как видим, удельный вес бездействия в национальном уголовном законе составляет одну четвертую часть от общего числа статей Особенной части (25%). Попытаемся систематизировать этот нормативный материал:

1. Первую группу составляют 33 статьи, в которых форма преступного поведения (действие или бездействие) не декларируется, а само содеянное сводится к нарушению специальных правил (ст. 143 — нарушение правил охраны труда; ст. 215 — нарушение правил безопасности на объектах атомной энергетики; ст. 216 — нарушение правил безопасности при ведении горных строительных или иных работ; ст. 217 — нарушение правил безопасности на взрывоопасных объектах; ст. 218 — нарушение правил учета, хранения, перевозки и использования взрывоопасных, легковоспламеняющихся веществ и пиротехнических изделий; ст. 219 — нарушение правил пожарной безопасности; ст. 236 — нарушение санитарно-эпидемиологических правил; ст. 246 — нарушение правил охраны окружающей среды при производстве работ; ст. 247 — нарушение правил обращения экологически опасных веществ и отходов; ст. 248 — нарушение правил безопасности при обращении с микробиологическими либо другими биологическими агентами или токсинами; ст. 249 — нарушение ветеринарных правил и правил, установленных для борьбы с болезнями и вредителями растений; ст. 251 — нарушение правил выброса в атмосферу загрязняющих веществ или нарушение эксплуатации установок, сооружений и иных объектов; ст. 253 — нарушение законодательства РФ о континентальном шельфе и об исключительной экономической зоне РФ; ст. 255 — нарушение правил охраны и использования недр; ст. 257 — нарушение правил охраны рыбных запасов; ст. 262 — нарушение режима особо охраняемых природных территорий и природных объектов; ст. 263 — нарушение правил безопасности движения и эксплуатации железнодорожного, воздушного или водного транспорта; ст. 264 — нарушение правил дорожного движения и эксплуатации транспортных средств; ст. 268 — нарушение правил, обеспечивающих безопасную работу транспорта; ст. 269 — нарушение правил безопасности при строительстве, эксплуатации или ремонте магистральных трубопроводов; ст. 271 — нарушение правил международных полетов; ст. 274 — нарушение правил эксплуатации ЭВМ или их сети; ст. 284 — утрата документов, содержащих государственную тайну; ст. 335 — нарушение уставных правил взаимоотношений между военнослужащими при отсутствии между ними отношений подчиненности; ст. 340 — нарушение правил несения боевого дежурства; ст. 341 — нарушение правил несения пограничной службы; ст. 342 — нарушение уставных правил караульной службы; ст. 343 — нарушение правил несения службы по охране общественного порядка и обеспечению общественной безопасности; ст. 344 — нарушение уставных правил несения внутренней службы и патрулирования в гарнизоне; ст. 349 — нарушение правил обращения с оружием и предметами, представляющими повышенную опасность для окружающих; ст. 350 — нарушение правил вождения или эксплуатации машин; ст. 351 — нарушение правил полетов или подготовки к ним; ст. 352 — нарушение правил кораблевождения.

Внешне, на первый взгляд и буквально, речь идет об активных деликтах — нарушениях. Однако диапазон специальных предписаний по службе или работе чрезвычайно велик, имеет в своем арсенале требования по технологии активных действий (что и в какой последовательности выполнять) и требования воздержания (от самодеятельности и риска). Указаний первого рода значительно больше, что закономерно трансформирует общепринятое «нарушение» в классическое неисполнительство — бездействие. Нужно просто знать особенности менталитета и производственную неаккуратность собственного народа («Русский Бог не всегда бывает Богом осмотрительности и благоразумия», «Пока гром не грянет, мужик не перекрестится» и т. п.).

Отождествление нарушений на производстве в основном с апатией, с безрассудным сокращением объема обязательных действий сегодня настолько очевидно, что с ними увязываются даже программы реформ страны. В частности, мэр столицы всерьез упрекает в забвении национального фактора, отечественном разгильдяйстве и ставке на «авось» прошлое политическое руководство России, младореформаторов и западных советников.

2. Несколько статей Особенной части своим названием о допустимости бездействия не свидетельствуют, но среди альтернативных приемов выполнения объективной стороны вариант бездействия легко угадывается либо даже упоминается уже в диспозициях самим законодателем. Таковы составы самовольного оставления части (ст. 337) и дезертирства (ст. 338), выполняемые и посредством неявки в часть, а равно контрабанда (ст. 188), сопрягаемая по закону и с недекларированием перемещаемых через таможенную границу товаров и транспортных средств.

3. Ряд статей УК сконструирован таким образом, что условием преследования бездействия выступает предшествующее активное поведение. К ним мы относим уже упоминавшиеся составы преступлений против военной службы (ст. 337, 338 — неявка после оставления) и оставление места дорожно-транспортного происшествия (ст. 265), когда деликт возник из предыдущего нарушения правил дорожного движения.

Близки им по духу и законодательной конструкции деликты служебной и частной халатности (соответственно ст. 293 и 224, 225 УК), где в альтернативном виде криминализованы полное бездействие (неисполнение) и частичное действие (ненадлежащее исполнение) на пути к фиксации бездействия. Из того же логического ряда состав прекращения или ограничения подачи электроэнергии (ст. 2151).

4. В значительном числе диспозиций деяние терминологически обозначено как активная форма поведения, на самом же деле мыслится классическое бездействие. Это — оставление в опасности (ст. 125) как частный случай неоказания помощи людям лицом, имеющим возможность и обязанным проявлять заботу; непредоставление важных для граждан и подлежащих выдаче для ознакомления сведений, отказ в предоставлении гражданину информации (ст. 140); сокрытие информации об обстоятельствах, создающих опасность для жизни или здоровья людей (ст. 237); отказ в предоставлении информации Федеральному Собранию Российской Федерации или Счетной палате Российской Федерации (ст. 287); отказ свидетеля или потерпевшего от дачи показаний (ст. 308); дискриминация женщин в форме непредставления возможности трудоустройства и труда (ст. 145); неисполнение до конца служебных обязанностей по спасению погибающего военного корабля (ст. 345).

5. Наконец, в Уголовном кодексе РФ предусмотрены и такие преступления, обязательный признак объективной стороны которых недвусмысленно свидетельствует о бездействии; законодатель широко использует отрицательную частицу «не». Фактически криминализованы наиболее опасные случаи неисполнения юридических обязанностей. Таких составов 9: неоказание помощи больному (ст. 124) или терпящим бедствие на море людям (ст. 270); невыплата заработной платы, пенсий, стипендий, пособий и иных выплат (ст.1451); неисполнение определенных обязанностей (ст. 156, 293), судебного акта (ст. 315) или приказа (ст. 332); невозвращение из-за границы средств в иностранной валюте (ст. 193), а также предметов художественного, исторического и археологического достояния народов РФ и зарубежных стран (ст. 190). Самой же распространенной формой бездействия, носящей к тому же длящийся характер, является по кодексу уклонение от выполнения общественно полезных обязанностей. Восемь составов (ст. 192, 194, 198, 199, 287, 314, 328, 339) условием уголовной ответственности выдвигают простое уклонение, два (ст. 157, 177) — злостное.

Простое сложение принятых здесь для классификации форм бездействия не даст указанного в начале параграфа общего числа статей УК с такой формой поведения — 65. Причина несоответствия в том, что некоторые статьи УК и даже части одной статьи образуют несколько форм преступного бездействия. Например, ст. 140 вбирает в себя как «полное» бездействие (отказ в предоставлении документов и материалов), так и «частичное» (предоставление гражданину неполной или заведомо ложной информации). Аналогично сконструирована и ст. 156 УК. Здесь и неисполнение обязанностей по воспитанию несовершеннолетнего, и ненадлежащее исполнение обязанностей. С подобным обобщением форм бездействия построены еще ряд статей: 2151 — прекращение или ограничение подачи электрической энергии.., 237 — сокрытие или искажение информации о фактах, создающих опасность, 287 — отказ в предоставлении информации, а также предоставление заведомо неполной либо ложной информации.., 293 — неисполнение или ненадлежащее исполнение должностным лицом своих обязанностей...

Взглянем теперь на предпочтения законодателя при криминализации бездействия по объекту уголовной охраны. Для концентрации внимания укрупним анализ до уровня интегрированного объекта: разделы о преступлениях против личности и в сфере экономики содержат по 8 составов (12,3%); против общественной безопасности и общественного порядка — 27 составов (41,5%); против государственной власти — 7 составов (10,1%); против военной службы — 15 составов (23,1%) и преступления против мира и безопасности человечества (последний XII раздел УК) — ни одного состава.

Совершенно очевидно, что бездействие превалирует среди посягательств на публичные интересы; 2/3 (64,6%) законодательно предусмотренных случаев пассивного причинения вреда относятся к преступлениям против общественной безопасности и общественного порядка, а также военной службы. Таким образом, подтверждается ранее обсужденный теоретический тезис о том, что своей криминализацией бездействие обязано сложной структуре социальных связей, феномену «социального взаимодействия, имеющего дело с бесконечным сцеплением актов поведения и деятельности».

Такие сцепления прав одних и обязанностей других лиц, простейшие житейские ожидания и требования к поведению контрагентов закрепились со временем в праве. Достаточно привести аскетичные формулы первых безымянных контрактов по Кодексу Юстиниана: do ut des, do ut facias, facio ut des, facio ut facias. Параллельно кристаллизовался и древнейший этический кодекс человечества, который запечатлен во второй книге Библии «Исходе» и получил название «Десять заповедей Моисея», «Декалог», «Десятисловие». На этой основе цивилизация выстрадала «золотое правило нравственности» — императив поведения, по своей сути сильнее всего уличающий бездельников: «Поступай по отношению к другим так, как ты хочешь, чтобы другие поступали по отношению к тебе».

Наука уголовного права, законодатель в своей попытке влиять на преступность обязаны руководствоваться системным подходом: «Науки не могут изучать факты, взятые в отрыве друг от друга; они рассматривают совокупности или комплексы, составные части которых определяются различными формами их внутреннего взаимодействия, законами взаимной детерминации».

Конструкция состава бездействия по признаку полноты реализации объективной стороны свидетельствует о том, что законодатель отдает предпочтение материальным составам — их 41 из 65 (или 63,1%). Так справедливее, социально-правовой упрек бездействующему лицу со стороны власти (и скрывающегося за ней общества) выглядит убедительнее: производственная или социальная апатия принесла горькие плоды. Общественно опасный результат бездействия незримо присутствует и в тех преступлениях, описание которых в диспозициях не содержит уточнения об общественно опасных последствиях. Они как бы презюмируются, являются профильными для данного родового объекта, и нет нужды поэтому опираются на другой вред, из иной сферы общежития.

Вот доказательства: злостный характер уклонения от содержания детей либо родителей (ст. 157), а равно от погашения кредиторской задолженности (ст. 177) есть запоздалый аргумент давно случившейся беды. Уже случился результат при невозвращении национальных культурных раритетов (ст. 190), невыплате положенного (ст. 1451), игнорировании права на труд (ст. 145), оставлении людей и судов в критической ситуации (ст. 270 и 345), бездействии, ведущем к разукомплектованию Вооруженных Сил России и отдельных воинских частей (ст. 328, 337-339). А невозвращение в места лишения свободы (ст. 314), отказ от дачи показаний (ст. 308) и злостное неисполнение судебного акта (ст. 315) реально ущемляют интересы правосудия.

Отдельные составы требуют особых пояснений (в связи с отсутствием в диспозициях статей указаний на причиненный вред, что вообще-то придает наибольшую нравственную легитимность уголовной ответственности за бездействие). Оправданием формального подхода законодателя к конструированию условий карательного преследования могут последовательно служить:

— создание виновным реальной угрозы причинения вреда — деликты поставления в опасность (ст. 125), в том числе посредством утаивания сведений, обладание которыми выводит людей из состояния пассивной беззащитности в когорту активных охранителей своей жизни и своего здоровья (ст. 237);

— особая значимость (общенациональная, международная) тех сфер деятельности, в которых бездействующее лицо ведет себя неподобающим образом, вызывающе, потенциально провоцирует огромный ущерб и широкий резонанс в обществе либо между странами; таковы составы незаконного поведения в особо суверенных регионах (континентальный шельф, исключительная экономическая зона — ст. 253); несоблюдения стандартов и условностей в области регулирования международных авиарейсов (ст. 271), игнорирования требований о предоставлении информации высшим органам государственной власти страны (ст. 287), пренебрежения родительскими или иными официальными обязанностями (ст. 156).

Завершим же обзор законодательного текста поиском закономерностей в вопросе о субъекте преступного бездействия. Специальными, признаками автор деликта награждается в 92,3% случаев (60 составов из 65), выступает как общий субъект (или альтернативно со специальным) в 5 случаях (7,7%). Как и в случае уточнения числа материальных составов, позволим себе утверждать, что прямое «умолчание» законодателя об особенных свойствах опасно бездействующего лица неубедительно; специальный субъект прямо-таки заявляет о себе в случаях контрабанды (ст. 188 — лицо, пересекающее таможенную границу), невозвращения из-за рубежа предметов национального достояния (ст. 190 — руководители музеев и выставочных ассоциаций, министерские чиновники), нарушения правил международных полетов (ст. 271 — диспетчеры и летный состав), уклонения от прохождения военной службы (ст. 328, ч. 1 — граждане, подлежащие призыву на военную службу).

Свойства специального субъекта признаются вершителями отдельных преступлений и в монографических исследованиях. Так, О. А. Аксенов последовательно аргументирует, что субъектами состава нарушения правил безопасности на объектах атомной энергетики (ст. 215) «являются должностные лица, выполняющие организационно-распорядительные и административно-хозяйственные функции» при размещении, проектировании, строительстве и эксплуатации таких объектов. Аналогично субъектами преступления, предусмотренного ст. 216 УК РФ, могут быть, по мнению О. А. Аксенова, «руководители предприятий, главные инженеры, другие лица административного персонала, ответственные за проведение конкретных видов горных, строительных и иных работ».

Следовательно, посягательства, выполняемые в форме бездействия, «требуют» по законодательному (понятному и легко толкуемому) тексту присутствия специального субъекта. Установка государства верна, способствует максимальной справедливости: преследование профессиональной преступности всегда будет более обоснованно, чем покарание новичка (в этой сфере, деле, профессии). Здесь даже не нужны особые аргументы.

Отметим и еще одну тенденцию: преимущественно признаки специального субъекта не называются в диспозициях статей, описывающих экологические преступления и посягательства на общественную безопасность. Широкий круг деликтоспособных лиц оправдан специальной профессиональной подготовкой и узкой специализацией граждан, допускаемых к труду на объектах, где в особой чести правила специальной безопасности (ст. 215-219 УК РФ), а также высокой вероятностью огромного вреда от экологических преступлений.

Наконец, законодатель использует еще одно средство очеловечивания ответственности за бездействие — в ряде статей учиняются оговорки оправдательного характера. Мы уже обсуждали их в предыдущих главах в качестве атрибутов бездействия или условий наступления ответственности за него. Это:

— отсутствие уважительных причин для бездеятельности (ст. 124, 337);

— наличие реальной возможности активничать (ст. 125);

— существование юридической обязанности активного поведения (ст. 143, 156, 198, 219, 225, 237, 246, 263, 287, 293, 341);

— требование активности покоится на законодательстве (ст. 190, 193);

— безнравственный мотив бездействия (ст. 145, ст. 1451);

— сопряженность бездействия с особо порицаемой формой активного поведения (ст. 156, 339);

— бездействие вопреки судебному решению (ст. 157, 177, 315);

— безопасность бездействия (ст. 270);

— бездействие преследуется не вообще, а с определенного срока (ст. 314, 337, 338);

— отсутствие юридических оснований для бездействия (ст. 328);

— требование активного поведения доводится до бездействующего лица в устной форме (ст. 332);

— порицание бездействия увязывается с особым статусом бездействующего лица (ст. 341, 342, 343, 344);

— иные особые обстоятельства, явно исключающие бездействие (ст. 345).

Подобная морализация уголовно-правовых запретов полезна и настоятельно необходима во все времена, ибо «уголовное право — отрасль, наиболее расположенная к постоянной, часто пристрастной и двусторонней (виновный и потерпевший с кланами родственников и сочувствующих) нравственной экспертизе общества». Ингибиторное же поведение пока традиционно относится к области автономного существования человека.

В завершение аналитической работы над законодательным текстом попытаемся сопоставить наши шаблоны с нормативами государств-соседей. В период мощного интеграционного сближения стран мира метод правотворческой компаративности очень важен и даже незаменим. Это выражается, среди прочего» и в унификации юридической терминологии, как надежного «средства преодоления национальных различий и сближения правовых систем мира».

Состоятельность, формы и пределы криминализации общественно опасного бездействия нашего УК соотнесем с УК соседей — Украины и Белоруссии. Наш выбор объясняется просто:

— новые криминальные кодексы этих стран приняты совсем недавно и, надо полагать, с учетом наших норм;

— приемы борьбы с преступностью в славянских государствах должны обладать значительным сходством, ведь мы имеем единую корневую систему и почти идентичные стандарты жизни населения. Кроме того, как пишут американцы, в результате геополитических перемен и внутренних реформ, «восточные европейцы оказались в окружении организованной преступности, государственной коррупции, экономических трудностей и политической нестабильности». Что есть, то есть; может быть, в меньшей степени в Беларуси.

Сравнительное исследование нормативного материала, зафиксированного в Уголовных кодексах трех славянских государств (России, Украины и Республики Беларусь), дает основание к следующим выводам:

1. Большинство составов бездействия по условиям привлечения к уголовной ответственности в славянских странах совпадает.

2. Удельный вес составов бездействия в национальных УК составляет: Российская Федерация — 25% (65 составов); Украина — 25,7% (87 составов); Республика Беларусь — 29,6% (102 состава).

3. Материальные составы преступлений от общего числа статей с формой совершения преступления в виде бездействия: Российская Федерация — 63,1% (41); Украина — 62,1% (54); Республика Беларусь — 48% (49).

4. Специальный субъект совершает преступление среди всех составов бездействия: Российская Федерация — 92,3% (60); Украина — 82,8% (72); Республика Беларусь — 79,4% (81).

5. Законодатель при описании состава преступления формулирует бездействие следующими способами (в отношении к общему числу составов бездействия):

а) в диспозиции статьи (части статьи) делает оговорку о противоправности деяния: Российская Федерация — 50,1% (33); Украина — 48,3% (42); Республика Беларусь — 45,1% (46);

б) указывает на несовершение обязательных действий путем «уклонения» от них: Российская Федерация — 15,4% (10); Украина— 14,9% (13); Республика Беларусь — 19,6% (20);

в) предваряет преступное бездействие совершением действия: Российская Федерация — 4,6% (3); Украина — 3,4% (3); Республика Беларусь — 2,9% (3);

г) при описании пассивного поведения применяет термины «активности»: Российская Федерация — 10,8% (7); Украина — 14,9% (13); Республика Беларусь — 11,8% (12);

д) использует приставку «не» как признак бездействия: Российская Федерация — 13,8% (9); Украина — 19,5% (17); Республика Беларусь — 22,5% (23);

е) выделяет основанием уголовной ответственности деяние, совершенное способом частичного бездействия: Российская Федерация — 12,3% (8); Украина — 12,6% (11); Республика Беларусь — 13,7% (14).

Резюме

1. Много в современном мире печали, катастроф, жертв... И очень часто виновником горя становится человеческая беспечность, разгильдяйство, намеренная асоциальность, когда вполне оправданная внутренняя автономность личности превращается во внешнее поведенческое безразличие. Однако уклонисты от социальных обязанностей находятся в привилегированном положении: если субъект-активист расплачивается за каждый опасный шаг, то пассивное лицо преследуется избирательно. Составы бездействия занимают в действующем уголовном законодательстве пока лишь четвертую часть.

2. Текст УК дает прямое основание для деления бездействия на полное и частичное (неисполнение — ненадлежащее исполнение), а также провоцирует более мелкие классификационные решения: нарушение специальных правил, предусматривающих целую технологию активных действий (что и в какой последовательности производить); «ничегонеделание», недопустимое по причине предшествующего активного поведения лица; разовое неисполнение юридически обязательного отдельного действия.

3. Терминологически бездействие на сегодняшний день обозначается в УК не только в ожидаемой форме, как противопоставление активной жизнедеятельности (неисполнение, неоказание, непредставление), но и как нарушение, отказ, уклонение, прекращение, сокрытие.

4. Законодатель, за редким исключением, не выделяет бездействие в качестве единственно возможного способа преступного поведения, а употребляет сводный термин «деяние».

5. Для отдельных сортов пассивного поведения власть ставит условием преследования лишь их квалифицированные проявления («злостное уклонение»), а не разовое манкирование юридической обязанностью.

6. При криминализации бездействия законодатель явно обнаруживает следующие предпочтения: защите публичного интереса (2/3 составов), что естественно и оправдано; преследованию результативного бездействия (2/3 составов), а не формальных составов, что должно инициировать детерминистические исследования в науке; специальному субъекту (более 90 % составов) против общего, что вызывается юридической адресностью обязанного поведения.

7. В большом ходу специальные оговорки в диспозициях статей Особенной части, фактически выполняющие роль дополнительных условий уголовной ответственности и облагораживающие карательную практику государства.

 

Послесловие с активными выводами

Вот и все. Нет-нет, так нельзя. Такое начало конца книги здорово напоминает знаменитую эпитафию с парижского кладбища Пер-Лашез. Мы же должны писать о живых, для живых и вовеки веков, для деятельных и пассивных людей, о будущем, об уголовной политике в области криминализации общественно опасного бездействия и бездеятельности.

В любопытное время мы живем: деятельное, залихватское, самодовольное заявление о себе состоятельного меньшинства и апатичное, безмолвное взирание на них, на их материальное преуспевание, на их преимущества и их лихорадочную коммерческую прыть социальных аутсайдеров. Азарт и ступор, огонь и холод. Бездеятельности, оторопи и апатии в жизни больше, как больше носителей отчаяния. Правящий класс, сгрудившийся около денежного печатного станка, иностранных займов и бюджетных струй, изредка с удивлением оглядывает холодное бесстрастие проигравших слоев и в своем кругу, быть может, вопрошает, почему в отсутствие хлеба не едят французских булочек.

Вся неверующая шпана, вовремя (на рубеже 80-90-х годов) и бесцеремонно влезшая в кремлевские предбанники, ныне качает нефть и газ с такой самоотдачей, будто в следующем квартале ожидается Второе пришествие. Качает и не верует в возможность издания отечественной «Зеленой книги». «Всякий спешил как-нибудь поближе приютиться около пирога, чтоб нечто урвать, утаить, ушить, укроить, усчитать и вообще, по силе возможности, накласть в загорбок любезному Отечеству». Вот у кого нужно учиться активности, полезной для страны. Они уже отметились на поле деятельности, и теперь будут требовать амнистии для собственного бездействия.

Бездеятельности и апатии сегодня и в ближайшем будущем больше, чем активности, — по факту, а в праве — будет меньше. Желающие могут считать это парадоксом и млеть от удовольствия. Вместе с колорадским жуком, амброзией, правовым государством etc. в страну завезли с Атлантики и гипериндивидуализм — установку на абсолютизацию роли личности в ее отношениях с обществом. Индивид, моно, ego теперь старше и важнее общины, класса, слоя, траты, микросреды. Они в сравнении с ним — dii minorum gentium.

В результате «человек оторван от общины, предоставлен сам себе... потребности предпринимателя с необходимостью превратились в права личности и наоборот. Освобождение индивида от коллективной солидарности... компенсируется ростом значимости юридических санкций, становлением “договорного общества”, т. е. общества, в котором отношения между индивидами в основном регулируются посредством контрактного, договорного права». Прощайте, нравственные обязанности и первобытный коллективизм; пора переводить на юридические рельсы любовь, родительскую опеку, уход за могилами предков. Нет контрактных записей — свободен от обязанного поведения, даже если активность со всей очевидностью нужна для самовыживания личности и для спасения социума. Привалила работа для юристов.

В. Соловьев как-то изрек пророческие слова: «Степень подчинения лица обществу должна соответствовать степени подчинения самого общества нравственному добру, без чего общественная среда никаких прав на единичного человека не имеет». Эгей, где это нравственное добро! «Нравственные силы нипочем на современном базаре житейской суеты». (Салтыков-Щедрин). В торговых делах дружбу не водят. Если Меркурий стал национальным идолом; если большинство населения торгует и ворует, а молодежь повально учится «на юриста и экономиста», готовясь к тому же; если посреднический инстинкт победил внутрисемейные привязанности; если контрактная корысть заменяет слово Божье и зов предков, — то В. Соловьев попал в точку.

Ничего не должен собственник обществу сегодня; не имеет оно права ограничивать эгоизм коммунальными потребностями в рыночной формуле жизни. Плохо пахнет мораль безнравственного (атомизированного) агитатора, каковым сегодня выглядит наше общество. Коммерческий гон с соответствующим антуражем (мобильник, прайс, напузник) затмил смысл подаренных Моисею скрижалей, сорвал патриархальный плетень с национальных нравов славян, породил социальную коррозию. Может быть, и очистительную...

Хотя переход от общества анонимов к социуму индивидуальностей будет, ох, каким долгим и непростым. Хотя «нравственная оседлость», по словам А. И. Герцена, — великая вещь. Мы ерничаем по поводу якобы опушечного сговора предков о безопасности посредством учреждения обязанностей, а это трогательное предание лежит в основе доктрины естественных и неотчуждаемых прав и свобод человека и гражданина. Мы забываем о предупреждениях лучших мыслителей западной цивилизации, «что из общего сожительства людей возникает гораздо больше удобства, чем вреда». И далее: «опыт все-таки будет говорить людям, что при взаимной помощи они гораздо легче могут удовлетворять свои нужды и только соединенными силами могут избегать опасностей, отовсюду им грозящих».

Может, нам нужен пророк-чужестранец, и он научит нас платоновской каллогатии — способности избирать наилучшее из возможного. И социум будет спрашивать с бездействующих лиц по-прежнему и даже более энергически, а не ситуативно, — после гимна разгильдяйству, грома катастрофы и грозного приказа о преследовании во что бы то ни стало с правящего Олимпа.

Такое амплитудное внимание к пассивному поведению и показная жесткая ответственность лишь за наиболее душераздирающие эксцессы по своей эффективности сродни дикарским обидам на природные катаклизмы. Геродот сообщал, как одно из западноафриканских племен в отместку за то, что ветер Сахары высушил все их водоемы, отправилось в пустыню на войну против южного ветра... И в полном составе было погребено самумом. Зри в корень!

Автор чувствует себя весьма свободно; он уже отдал дань классике, с прилежанием абитуриента снабдив каждую главу минивыводами. И смиренно ждет приговора читателя, а читателя-профессионала — с вожделением.

Позволим себе уплотнить пес plus ultra уже высказанные итоговые мысли:

1. Бездействие, наряду с активным поведением, выступает обязательным условием уголовной ответственности за любое преступление, входит в объективную сторону в качестве ее обязательного, избранного признака. Однако законодатель ни в одной из статей Особенной части УК не заявляет отдельно действие либо бездействие. Это значит, что сугубо физическая или предметная область общественно опасного акта не идет ни в какое сравнение с социальным звучанием и оффензивы, и пассивного поведения.

2. Бездействие генетически связано с идеей объективного вменения; она несправедливо обругана даже в нормативном тексте (ст.5 УК), но идеологический нектар не сможет вытравить беспристрастность, паритет между объективным и субъективным вменением.

3. Бездействие в большей степени, чем активное поведение, созвучно уголовно-правовому методу, его ставке на запретные образцы жизни, его зеркальным нормативам, его виртуальности. Надо помнить, что для (обязанного) субъекта действие по технологическим стандартам — дело более сложное, чем воздержание от запрещенных вариантов действия.

4. Многочисленные особенности пассивного поведения диктуют для государства необходимость высокой законодательной техники, бланкетной распорядительности, учета максимального количества критериев криминализации.

5. Причиняющая сила бездействия до сих пор не получила достойного, убедительного обоснования. Ясно, что классическая (энергетическая, физическая) причинная связь не в состоянии удовлетворительно объяснить репродуктивные возможности пассивных образцов поведения. Успех в этиологических трактовках бездействия во многом будет зависеть от сближения уголовного права с криминологией, от разработки института сопричинения.

6. Систематическое бездействие, по праву именуемое бездеятельностью и дающее дополнительный шанс для индивидуализации ответственности, пока игнорируется наукой, как бы поглощено категорией «деятельность», формально допущено в правоприменительный оборот в рамках института множественности и недоверчиво воспринимается профессиональным правосознанием.

7. Действующий УК дает очень явные свидетельства законодательных предпочтений в сфере преследования бездействия: защита публичных интересов — обязательность последствий — спецсубъектность составов.

Fais се que pourras, advinne се que viendra! Хочешь действуй, а хочешь отдыхай. Французы любят размашистость, эмоциональность и многослойность мысли. Молва приписывает Наполеону крылатые слова, которые могут служить девизом галльской (петушиной) драчливости: главное — ввязаться в драку, а там — посмотрим! Такой бахвалящийся призыв покоится на вере в успех. Ведь победителей не судят, и их раны заживают быстрее. Рискуй: или власть — или тюремная решетка; или государственный переворот — или борьба за торжество демократии; или пресная осторожность с гарантированной безопасностью — или блистательное счастье; или страх — или ловкость; или действие — или бездействие.

Рискнем и мы. Одарим благодарного и терпеливого читателя, сумевшего дойти в наш ТВ-век до последней страницы и запомнившего, вопреки всему, прочтенный текст, неожиданными (прежде не обосновывавшимися) выводами и предположениями об уголовно-правовой судьбе бездействия и бездеятельности. Приглашаем в забег воображения и повинное сословие (специалистов уголовного права), и контрактников (студенчество), и комбатантов (лиц, намеревающихся сыграть в рулетку с правоприменительной системой по разряду пассивного поведения). Это те пилотные мысли, которые могут вызвать наибольшие раздражение, воображение и возражения у читателя и рецензента.

1. Бездействие (невмешательство) может трактоваться и как автономно наказуемая упречная прикосновенность к грозящей опасности. Это как приготовление можно именовать обособленно преследуемой прикосновенностью к собственному преступлению в будущем. В таких ситуациях: а) юридическая обязанность действовать должна возникать до оформления опасности; б) бездействие есть волимое выключение уклониста из общественной системы разделения труда, из общей причинной цепи.

2. Если причина по Гегелю есть соотнесение двух субстанций — активной и пассивной — то нельзя ли экстраполировать последние два понятия не только на причину и результат, но и на действие и бездействие, а последний способ поведения (по правилам диалектики и закону обратной связи) — признавать и активным началом по отношению к опасным ситуациям, созданным до того слепой игрой природы либо разумными актами человека, то есть активными действующими факторами? Если, по Гегелю, дух и все живое (социальный мир. — А. Б.) прерывают и преобразовывают причину, а не (механически, безропотно. — А. Б.) допускают продолжение в себе какой-либо причины, то не кроется ли в этих словах намек на особенности причинной связи в сфере коллективной жизни людей и не содержится ли в них обоснование уголовной ответственности за бездействие, за лично предпринятое человеком выключение из общественной системы разделения труда»?

3. А не пора ли установить предельный (верхний) возрастной порог уголовной ответственности за бездействие и бездеятельность, ибо ramolli — ужасная вещь, перешагнуть которую не дано никому. Не поздно ли спрашивать за пассивность, требовать активного исполнения профессиональных ролей с пенсионеров, да еще в нашей стране, где мужчины, даже верящие в порядочность руководителей Пенсионного фонда, до старости не доживают. Если сказку не сделать былью, давайте ее украсим.

4. Исключительные и поощрительные нормы уголовного закона, распространяемые на пассивное поведение, должны быть освобождены от каких-либо условий и стеснений, ибо речь идет о бездействии, ибо поощрительные регламенты, как правило, связаны с явлением когнитивного диссонанса — ситуациями, когда мотивы поведения не совпадают с ним.

5. С учетом обожения личности и субъективного вменения есть смысл выставить условием уголовной ответственности за бездействие добровольность принятия лицом на себя юридических обязательств. Попробуем пожить по этой методике в новых социально-экономических координатах?

6. Любое действие, направленное на легализацию или прикрытие бездеятельности, есть квалифицирующий признак или квалифицированный вид состава преступления. Пассивное поведение и так находится в привилегированном положении; намеренный увод от преследования уклонистов и иже с ними есть настоящий вызов уголовному правосудию.

7. Бездеятельность власти — вне зоны прощения; именно она устанавливает и правила поведения, и уголовную ответственность за их нарушение. Тут надо действовать по-ленински, который требовал «тройной кары для коммунистов», то есть для правящих управленцев. Кому многое дано, с того и спрашивать следует жестче. Таковы нравственно выстраданные правила общежития.

8. Степень уголовной ответственности за бездействие должна прогрессировать с ростом классного чина. Ой, как нужна официальная шкала преследования, сопряженная с государственной Табелью о рангах. Ее существование в уголовном законодательстве надежнее всяких экстренных инспекций сверху дисциплинирует «святеньких болванов» либо, что еще лучше для общества, отвадит хотя бы часть из них от мысли работать в госаппарате. Пусть оклады будут напрямую соответствовать дозировке возможной ответственности.

9. Кажется, оправдание уголовной ответственности за пассивное поведение может быть найдено и в рамках классификации каузальных связей — по производительной силе контактирующих сил, по предконтактному состоянию принимающего внешнее давление объекта, по характеру среды, где протекают процессы взаимодействия, и пр. Еще И. Кант протестовал против объявления механической или одномерной связи явлений (когда не учитывается обратное влияние либо сопротивление последствия, когда не принимается в расчет дальнейшая смена причиной и следствием своих ролей в новых контактах и пр.) единственной формой каузальности. А член-корреспондент РАН Ю. А. Жданов предлагает ввести в научный оборот категорию «пусковой причинности». Она адресуется объектам, пребывающим в предкризисном или кризисном состоянии (неустойчивость, нестационарность, неравновесность, конфликтность) и вызывает интенсивное развертывание в объекте внутренних процессов и энергий, при которых причинный импульс выглядит ничтожным фактором (эффект снежной лавины, распад ядер урана, напряженное состояние конструкций, неустойчивое состояние тел и пр.). В этом русле наречем бездействие, в зависимости от конкретных обстоятельств, пусковой или тормозящей причиной.

Исследование и сама жизнь показывают, что бездействие — не залетная Rara avis, а обыденность. И откликаться на нее следует даже с упреждением: жизнь не должна ждать, юридической мысли нужно за ней следовать без задержек, как сказал Р. Иеринг. Бездействие только в глазах праздного обывателя представляет никчемность; для деятельного юриста оно — кладезь проблем, творческая мастерская. На этом участке юридического регулирования можно предрекать ближайший прогресс уголовного права. И самый сложный вопрос здесь — детерминирующая природа пассивного поведения, а значит сгусток философских, нравственных и юридических критериев ответственности людей.

А потому подарим читателю на прощание блестящий пример сопричинения, где в трагическом исходе принял деятельное участие и сам пострадавший. Эту историю, весьма похожую на притчу, придумали компьютерщики, но она лучше жизненного стенда демонстрирует все закоулки бездействия, намекает даже непрофессионалу на трудности рассуждений об ответственности. Итак, путешественник «на полпути вышел из автобуса, пересекавшего пустыню, решив закончить путешествие пешком. Но у него было два недруга, каждый из которых поклялся расправиться с ним. Первый из злодеев еще в автобусе умудрился незаметно подсыпать нашему путешественнику цианистый калий во фляжку с водой. Второй же, ничего не зная об этом, долго подкарауливал его в пустыне, а потом метким выстрелом пробил фляжку. Вода из фляжки вытекла — и путешественник принял медленную смерть от жажды».

Вот — простор для поиска виновных. Здесь не достанет каузальной одномерности, именуемой классикой. Даже если признать оставшихся в живых лиц сопричинителями смерти, из научного сундука надо будет вытащить дополнительный (страховочный) инструмент — виктимологию, учение о стадиях, соучастии, формах вины и пр. Желаем наслаждаться. А традиционалистов подразним тарановскими выводами, порожденными этим примером: а) здесь наличествуют следствия, не имеющие причин; б) есть причины, не имеющие следствий, а потому эти причины, будучи причинами, не могут быть названы причинами; в) есть причины, вызывающие следствие, которые в реализованном виде являются следствиями вовсе не этих причин, а совершенно других!

Понимая непривычность и мобильность некоторых положений книги, и, возможно, дерзновенность стиля, финишируем классической фразой римлян, итожащей и страхующей от обвинений любой труд: feci, quod potui, faciant meliora potentes.

 

Литература

1. Акаев К. А., Кауфман М. А. и др. Объективная сторона преступления (факультативные признаки). М, 1995.

2. Андреева Л. Н. Причинная связь в преступлениях против жизни и здоровья. Л., 1983.

3. Аскин Я. Ф. Философский детерминизм и научное познание. М, 1977.

4. Беккариа Ч. О преступлениях и наказаниях. М, 1995.

5. Бердичевский Ф. Ю. Вероятностная причинная связь в уголовном праве // Вопросы борьбы с преступностью. 1969. Вып. 10. М.

6. Бунге М. Причинность. М., 1962.

7. Гонтарь И. Я. Преступление и состав преступления как явления и понятия в уголовном праве. Владивосток, 1997.

8. Горелик А. С. Объективные основания и пределы уголовной ответственности за последствия при бездействии // Правоведение. 1963. № 2.

9. Горелик А. С. Уголовная ответственность за оставление в опасности. Дис. ... канд. юрид. наук. Л., 1964.

10. Гринберг М. С. Преступное деяние (управленческие и психологические аспекты) // Правоведение. 1983. № 5.

11. Деятельностный подход в психологии: проблемы и перспективы. // Под ред. В. В. Давыдова и Д. А. Леонтьева. М., 1990.

12. Деятельность: теории, методология, проблемы. М., 1990.

13. Ефимов М. А. Причинная связь в уголовном праве // Сов. юстиция. 1966. № 15.

14. Жданов Ю. А. Пусковая причинность // Избранное. Ростов н/Д, 2001. Т. 2.

15. Иванов Н. Г. Принцип субъективного вменения и его реализация в УК // Гос-во и право. 1999. № 10.

16. Каган М. С. Человеческая деятельность (Опыт системного анализа). М., 1974.

17. Ковалев М. И. 1) Понятие преступления в советском уголовном праве. Свердловск, 1987; 2) Проблемы учения об объективной стороне состава преступления. Красноярск, 1991.

18. Ковалев М. И., Васьков П. Т. Причинная связь в уголовном праве. М., 1958.

Козаченко И. Я., Ишутин Е. А. Причинная связь в автотранспортных преступлениях в призме экспертных оценок. — Тюмень: Тюменская ВШ МВД РСФСР, 1991.

19. Козаченко И. Я., Ишутин Е. А. Причинная связь в автотранспортных преступлениях в призме экспертных оценок. Тюмень, 1991.

20. Кофман В. И. Границы юридически значимого причинения // Правоведение. 1960. № 3.

21. Красиков Ю. А. Множественность преступлений (понятие, виды, наказуемость): Учеб, пособие. М., 1988.

22. Кривошеин П. К. Повторность в советском уголовном праве (теоретические и практические проблемы). Киев, 1990.

23. Кудрявцев В. Н. Закон, поступок, ответственность. М., Наука. 1986.

24: Кудрявцев В. Н. Общая теория квалификации преступлений. М., 1972.

25. Кудрявцев В. Н. Объективная сторона преступления. М., 1960.

26. Кудрявцев В. Н. Право и поведение. Норма и патология. М., 1978.

27. Кудрявцев В. Н. Преступное бездействие и причинная связь // Сов. государство и право. 1967. № 5.

28. Кудрявцев В. Н. Причинность в криминологии (о структуре индивидуального преступного поведения). М., 1968.

29. Кудрявцев В. Н. Причины правонарушений. М., 1986.

30. Кудрявцев В. Н. Теоретические основы квалификации преступлений. М., 1963.

31. Кудрявцев В. Н., Малеин Н. С. Правовое поведение, его субъекты и пределы // Правоведение. 1980. № 3.

32. Кузнецова Н. Ф. Преступление и преступность. М., 1969.

33. Кузнецова Н. Ф. Состав преступления: спорные вопросы // Вестник МГУ. Сер. 11. 1984. № 4.

34. Купцов В. И. Детерминизм и вероятность. М., 1976.

35. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. М., 1975.

36. Лужков Ю. Российские «Законы Паркинсона». М.5 1999.

37. Лунеев В. В. Предпосылки объективного вменения и принцип виновной ответственности // Гос-во и право. 1992. № 9.

38. Лунеев В. В. Преступность XX века. Мировые, региональные и российские тенденции. М., 1999.

39. Лунеев В. В. Субъективное вменение. М., 2001.

40. Малинин В. Б. Обоснование уголовной ответственности за бездействие // Вестник ЛГУ. Сер. 6. 1984. № 23.

41. Малинин В, Б. Основания и пределы уголовной ответственности за бездействие: Дис. ... канд. юрид. наук. Л.? 1984.

42. Малинин В. Б. Причинная связь в уголовном праве. СПб., 2000.

43. Малков В, П. Множественность преступлений и ее формы по советскому уголовному праву. Казань, 1982.

44. Мальцев В. В. Категория «общественно опасное поведение» в уголовном праве. Волгоград, 1995.

45. Матвеев Г. К. Теоретические вопросы причинности бездействия // Сов. гос-во и право. 1962. № 10.

46. Меркушев М. П. Вопросы причинной связи в уголовном праве // Вопросы уголовного права и процесса. Минск, 1958.

47. Намнясева В. В. Уголовно-правовые гарантии от объективного вменения. Волгоград, 1996.

48. Никулин С. И, Уголовный закон и частный интерес. М., 1994.

49. Пику ров Н. И. Уголовное право в системе межотраслевых связей. Волгоград, 1998.

50. Пионтковский А, А. Проблема причинной связи в праве // Уч. зап. ВИЮН и ВЮА. М., 1949.

51. Попов В. А. Когда бездействие преступно. М., 1980.

52. Прохоров В. С. Преступление и преступность. Л., 1984.

53. Пусторослев П. П. Причинность и обусловленность в уголовном праве //Журн. Мин. юст. 1906. № 8.

54. Ребане И. А. О методологических и теоретических вопросах причинной связи в советском уголовном праве // Уч. зап. Тартус. унта. 1988. Вып. 806.

55. Реннеберг И. Объективная сторона преступления. М., 1957.

56. Самощенко И. С. О причинении вреда противоправным бездействием//У ч. зап. ВИЮН. 1963. Вып. 17.

57. Сергеевский Н. Д. О значении причинной связи в уголовном праве. Ярославль, 1880.

58. Современный детерминизм. Законы природы. М., 1993.

59. Спиридонов Ю. С. Обоснование уголовной ответственности за бездействие // Роль аппаратов уголовного розыска и следствия в борьбе с преступностью: Тр. Омск. ВШМ. 1975. Вып. 18.

60. Суходольский Г. В. Основы психологической теории деятельности. Л., 1988.

61. Тарарухин С. А. Преступное поведение. М., 1974.

62. Тер-Акопов А. А. Бездействие как форма преступного поведения. М., 1980.

63. Тимашев Н. С. Проблема невмешательства в уголовном праве // Журн. Мин. юст. 1916. № 10.

64. Тимейко Г. В. Общее учение об объективной стороне преступления. Ростов н/Д, 1977.

65. Трайнин А. Н. Общее учение о составе преступления. М., 1957.

66. Трайнин А. Н. Состав преступления по советскому уголовному праву. М., 1951.

67. Уголовное право. История юридической науки. М., 1978.

68. Угрехелидзе М. Г. Теория «вероятностной причинной связи» требует проверки // Сов. гос-во и право. 1974. № 5.

69. Флетчер Дж., Наумов А. В. Основные концепции современного уголовного права. М., 1998.

70. Церетели Т. В. Причинная связь в уголовном праве. Тбилиси, 1957.

71. Церетели Т. В. Причинная связь в уголовном праве. М., 1963.

72. Шарапов Р. Д. К вопросу о бездействии в уголовном праве // Правоведение. 1998. № 3.

73. Шаргородский М. Д Некоторые вопросы причинной связи в теории права // Сов. гос-во и право. 1956. № 7.

74. Шаргородский М. Д. Причинная связь в уголовном праве // Уч. зал. ВИЮН. 1947. Вып. X.

75. Якушин В. А. Субъективное вменение и его значение в уголовном праве. Тольятти, 1998.

76. Якушин В. А., Габидуллин М. С. Пределы субъективного вменения в уголовном праве. Ульяновск, 1997.

77. Якушин В. А., Каштанов К. Ф. Вина как основа субъективного вменения. Ульяновск, 1997.

78. Якушин В. А., Шаталова Л. И. Правовые аспекты субъективного вменения. Ульяновск, 1997.

79. Ярмыш Н. Н. Действие как признак объективной стороны преступления (проблемы психологической характеристики). Харьков, 1999.

 

Рецензия на книгу А. И. Бойко «Преступное бездействие»

В огромном массиве научной (и якобы научной) и учебной литературы по юридической (и якобы юридической) проблематике рецензируемый труд А. И. Бойко явно выделятся тремя обстоятельствами: а) выраженной в обильных подстрочниках добротной опорой на доктринальные взгляды предшественников — эта благородная традиция, к сожалению, постепенно вытравливается молодым поколением криминалистов; б) разносторонностью — помимо чисто правовых представлений о бездействии в подготовленном к печати издании задействованы и критически оценены стандарты психологии, социологии, политики, философии, языкознания; в) индивидуальным стилем, который можно определить как сплав терминологического богатства и публицистики — текст навевает приятные воспоминания о письменной русской речи «серебряного века», свидетельствует о преимуществах «оживления» сухого (нормативного) юридического языка словарным запасом других сфер жизни.

Бездействие, безусловно, можно считать фокусом жизни — для юридического осмысления. Автор убедительно показывает это и в представительских частях книги (введении, послесловии), и в основном тексте; обоснованно увязывает возможность прорыва юридического мировоззрения именно в области уголовной ответственности за пассивное поведение, именует бездействие «кладезью проблем, творческой мастерской деятельного юриста». Тут он прав: правовые технологии прежде всего обтачиваются именно на проблемных участках регулирования.

На мой взгляд, представители уголовного права обязательно отнесут к достоинствам книги следующие фрагменты (направления, главы, подходы):

1. Исследователь прав в своей страстной критике политической, законодательной, да и научной односторонности, выраженной в современном превознесении прав и свобод, индивидуализма, субъективного вменения (гл. 3). Нравственная и духовная слепота, забвение обязанностей и требований коллективного быта, умаление общественной опасности бездействия в связи с этим, может дорого аукнуться стране. Трудно не согласиться с А. И. Бойко в том, что сегодня «амплитуда просвещенного мнения резко шатнулась в пользу субъективного вменения»; что из пяти признаков так называемого общего состава «титул уголовно-правового принципа демонстративно присвоен лишь вине»; что объективное вменение трактуется с подачи законодателя искаженно; что «оптимальное сочетание двух базовых начал уголовного преследования (объективного и субъективного вменения. —М. К) стоит определять как взаимную дополняемость».

2. В работе поднимается сложнейшая проблема причиняющих возможностей пассивного поведения (гл. 5). После выхода в свет крупного исследования В. Б. Малинина (Причинная связь в уголовном праве. СПб., 2000) рецензируемая рукопись продолжает искания на этом участке. Автор делает это квалифицированно и на достигнутом уровне знаний. Это продолжение можно усмотреть в рекомендациях активной разработки института сопричинения, который «становится стержневой доминантой отраслевого регулирования и прогресса», в призыве «сближения (на этом участке. — М. К) криминологии и уголовного права», то есть преодоления ситуации, когда «криминальная этиология растащена по дисциплинарным квартирам», в прогнозе, согласно которому ученый мир, законодатель и практики должны готовиться к освоению и употреблению иных, помимо причинно-следственной связи, форм детерминации общественных явлений.

3. В подготовленной к печати рукописи (хотя и с оговоркой о постановочности суждений в названии гл. 6) предлагается к обсуждению интересная проблема ответственности за многоэпизодную бездеятельность, так сказать, за «линию поведения или линию жизни». Здесь автор последовательно: а) руководствуется своим правдоподобным предположением о том, что «для бездеятельности более характерны длительность, протяженность, систематичность...»; б) анализирует деятельностный подход в современной науке и психологические представления о деятельности; в) пытается оценить возможности и приспособить институт множественности для целей криминализации бездеятельности.

4. Хорошо, свежо смотрится гл. 7, посвященная поиску закономерностей уголовного закона в части регламентации ответственности за бездействие. Приятно, уместно и то обстоятельство, что российский УК сопоставляется с профильными нормативными актами славянских государств — Беларуси и Украины. Догматический обзор, компаративизм и классификационные опыты позволили А. И. Бойко сформулировать вполне пригодные для использования в отечественной науке выводы о правотворческих приоритетах (защита публичного интереса, материальность составов бездействия, специальный субъект), о привилегированном положении пассивного преступника в уголовном праве по сравнению с субъектом-активистом.

5. По мере ознакомления с книгой убеждаешься в том, что целый ряд суждений (аргументированных) автора может претендовать на вхождение в уголовно-правовую науку в качестве часто употребляемых, полуафористичных суждений. Таковы: 1) «бездействие поселено доктриной (в рамках учения о составе. — М К.) на объективной, пролетарской стороне, вместе с действием, в коммунальных апартаментах под названием «деяние»; 2) «дополнительное травмирование охраняемых общественных отношений»; 3) «повальное окумирогворение личности и ее прав»; 4) «ученый мир, это светское духовенство»; 5) «прогрессивная идея, продуктивно работающая лишь в связке со своим антиподом, стремительно превращается в единственное начало, в серийный протез мировоззрения»; 6) «на юридические весы власти начали выставлять и субъективные гири»; 7) «презумпция правотворческой мудрости власти»; 8) «приказчик (государство) ц хозяин (общество)»; 9) «сегодня уголовное право медленно двигается по столбовой дороге цивилизации, в колее объективности, а благородная идея субъективного вменения служит спасительным маяком, до которого еще далеко»; 10) «квинтэссенцию профессиональной клятвы юристов составляет приверженность одной идеологии — «золотой середине»; 11) «у «бездельника» есть могущественный сопричинитель — сам социальный строй, уклад жизни, распределение обязанностей и видов труда между членами коллектива (общества); 12) в уголовном законе должна быть закреплена ответственность за бездействие, но не обязанность активничать; 13) «презумпция правовой осведомленности правонарушителей государство не красит»; 14) «деликты пассивного образца — избранный фонд уголовного права»; 15) «все публичные отрасли права покоятся на идее общей юрисдикции государства»; 16) «уголовное право приходит на подмогу (к созидательным отраслям права. — М. К.) в экстренных случаях, при нарушениях правовых предписаний, но в вопросах ответственности суверенно»; 17) «наша отрасль работает по вызову, занимается защитой «чужих» регламентов, прислужничает, но по своим проверенным технологиям»; 18) «криминальный закон запрещает и преследует бездействие, а не предписывает действие»; 19) «ответственность за пассивное поведение... ограничивает автономию человека»; 20) «при новых идеологических рецептах позитивные обязывания... выводятся за рамки общественного интереса»; 21) «славоправие» индивидов ... атомизирует общество, дезорганизует систему управления, делает в итоге каждого отдельного человека беззащитным перед насилием и пороками»; 22) «уголовная ответственность — экстравагантное напоминание о юридических обязанностях и завуалированное приглашение к их выполнению»; 23) «наука — социальная память человечества»; 24) «классическое уголовное право сторонится близкого генетического родственника — вероятностных зависимостей»; 25) «условия и предпосылки вслед за причиной должны быть брошены на криминальные жернова»; 26) «криминология вырвалась на свободу неконтролируемых властями детерминистических обобщений»; 27) «чопорное уголовное право довольствуется малой причинной нишей»; 28) «все ситуации неконтактного причинения вреда... покрывать саваном посредственного причинения»; 29) «в уголовном праве причина никогда не работает в чистом (лабораторном, экспериментальном, эталонном) виде»; 30) «бездействие находится в эпицентре действия нескольких форм детерминации»; 31) «несовершенство научных представлений влечет «выборочность в преследовании, склонность к расправе со «стрелочниками», общественное недоумение, профессиональную нервозность»; 32) «окружающая жизнь полна примеров procul negotiis, этого мирского самопострижения»; 33) «на серийные жизнепроявления язык науки должен соответствующим образом рефлексировать»; 34) «пока явный или предельный формализм уголовного права удается компенсировать его бланкетностью, специальными правилами конкуренции уголовно-правовых норм и коллизии законов»; 35) «остается боговдохновенно лицезреть профессиональную икону — уголовный закон»; 36) «нормативные тексты — непреложная ревизская сказка для юриста»; 37) «юристу свойственна особенная гносеологическая осторожность: он сторонится прогнозов, разговоров о случаях и вероятиях, морщится при живой народной речи и обсуждении неприятных вопросов об индивидуальных методиках управления жизнью»; 38) «средство очеловечивания ответственности за бездействие — оговорки оправдательного характера» (в диспозициях. — М. К); 39) «идеологический нектар не сможет вытравить беспристрастность, паритет между объективным и субъективным вменением»; 40) «бездеятельность власти — вне зоны прощения» и пр.

При авторской и редакторской доработке рукописи можно рекомендовать обратить внимание на следующие места, которые можно усилить:

1. Несмотря на очень дельные выводы, сопровождающие каждую главу, в кардинальных вопросах, где ожидается максимальная авторская определенность, А. И. Бойко предпочитает переводить разговор на уровень современных знаний, баражировать на стыке уголовного права со смежными отраслями (в первую очередь это касается проблемы причинности при бездействии).

2. Законодательный материал по бездействию, впервые собранный и рассортированный именно в рецензируемой книге, желательно более многосторонне обыграть, обобщить, экстраполировать на другие институты уголовного права.

3. Стиль А. И. Бойко может быть по-разному воспринят в науке; уж очень он индивидуален, выделяется среди других источников. Но рецензенту он симпатичен. Лишь один совет: если автору книга нужна для какой-либо (последующей) аттестации в классически настроенной аудитории, ему нужно подумать о частичном изменении стиля.

Заключение: представленная издательством Ростовского университета на рецензирование рукопись книги А. И. Бойко «Преступное бездействие» являет собой самостоятельное творческое исследование по редкой для уголовно-правовой науки теме и потому должно быть рекомендовано для опубликования в открытой печати.

Рецензент —

заслуженный деятель науки РФ,

доктор юридических наук, профессор М. И. Ковалев