Нормальный риск

Мы шли из Дакара на Мохамедию в балласте. Танкерок бежал резво, будто чувствовал каждым шпангоутом и каждым оборотом винта, что это началась для нас дорога в сторону дома, к родному Черному морю, а домой, как известно, и лошадь бежит без кнута, и собака юлит впереди хозяина. Да только не знали мы еще нашей судьбы и перспективы, и шли мы не сушей, где колея на дороге или благостный просвет впереди меж деревьев, а бежали, позвольте напомнить, Атлантическим океаном.

Справа и до самого берега, зашторенного рыжеватым песчаным туманом, пахнущим жаром пустыни и осыпающимся на палубу с шорохом летящей саранчи и оранжевой пыли, тянулась знаменитая марроканская рыболовная зона. В пяти-семи милях слева быстро менялась на горизонте нескончаемая вереница многочисленных и разномастных судов, двигающихся с попутными пассатом и течением, спускающихся вниз, к экватору. Подчиняясь закону сложения встречных скоростей, суда эти, быстро появлялись на горизонте и так же быстро исчезали, не в пример тем, которые двигались, как и мы, на север, наши попутчики. Они сутками висели у нас за кормой или полночи маячили своими освещенными надстройками у нас по носу, пытались выходить на связь и коротали вахтенное время вопросами типа «кто? куда? откуда?..» или, если попадались земляки, обычным морским трепом о контрактах, крюинговых компаниях или портовых достопримечательностях.

Многочисленные рыболовные суда, ярко выделяясь прожекторным освещением траловых палуб, малыми скоростями и белой кипенью мелькающих над тралами чаек, на разговоры транспортных судов старались не реагировать, гордо отделяя себя сознанием настоящей морской работы.

— Пахари моря! — Кивнул в сторону траулера старпом. — Настоящие моряки.

— А мы разве не настоящие? — спросил, улыбаясь, молоденький третий помощник.

Оба стояли на мостике и смотрелись полной противоположностью друг другу: третий — юный, стройный, улыбающийся и розовощекий; старпом — ссутулившийся, бородатый, с выпуклыми полушариями глаз, каких-то обесцвеченных и полузакрытых от усталости.

— Мы? — Сначала одно веко поползло вверх, потом — другое, и глаза приоткрылись неожиданно голубым морем. — Мы, Веничка, разные… — тихо ответил старпом и, будто, задремал опять.

Веня хотел что-то ответить или спросить, но вдруг схватил бинокль и рванулся к выходу на крыло мостика, крикнув восторженно: «Акулий плавник! — И с крыла продолжал совсем по-мальчишечьи, — два! Два плавника. Ух, какие здоровенные… Уходят. Уходят, Семен Романыч…»

Старпом опять приоткрыл глаза, посмотрел на океан, бегущий навстречу судну, ярко-синий, с белыми барашками крутящихся волн и тенью высокого облака где-то впереди и слева, заговорил медленно и с удовольствием, словно пережевывал лакомый кусочек бережливой памяти.

— Здесь самое акулье место. Рыболовная зона. Когда пришли сюда тралить, было это году в семидесятом, из Калининграда, Мурманска, Севастополя, Новороссийска, из Керчи и Поти, Риги и Таллинна, из Болгарии и Польши — как города в океане светились, столько судов работали одновременно, и всем рыбы хватало. Вайера не выдерживали — лопались — так наполнялись тралы.

— А что такое вайер?

— Тяговый трос на трале. Вот такой толщины, — старпом вытянул свою руку, показывая. — А там где рыба, там и акулы. Кто кого съест. Всё кормится в океане или других кормит. За тралом и чайки летят, и акулы стаями, потому что и из сети сыплется, и с палубы за борт, из рыбцеха течет жировая водичка. Акулят сотни штук стайками под бортом снуют, плавниками птиц бесят. А в небе крики — жадные, радостные, сытые, победные или устрашающие — все счастливы! Зверье, когда есть начинает или к еде торопится, все остальные инстинкты забывает напрочь, не подходи! Как собака, схватившая кость…

— А как же кошка с собакой из одной миски? — Спросил хитроватый третий и прищурился, будто крючок подкинул.

Но старпом не успел ответить — взволнованный голос по УКВ начал передавать сообщение о выпавшем за борт матросе, координатах, просьбе ко всем судам в районе усилить наблюдение и помочь в поисках.

— Координаты записал? Это где-то совсем рядом. Зови капитана, — сказал старпом. Его глаза, плечи, руки, крепкие пальцы, сжимающие бинокль, — теперь выглядели совсем не старыми, а просто крепкими и выразительными.

Капитан поднялся на мостик в ту самую минуту, когда Веня поднял трубку судового телефона. Была у капитана эта особенность — подниматься вовремя. Даже если случалось эта необходимость после суточной бессонницы, погодной или портовой, отяжеленной суетой, документами, агентами, сюрвейерами, представителями компаний и прочим и хлопотами, даже если в это входили регламентные приемы и фуршеты, — все равно, имел капитан способность выбрать двадцать-тридцать минут и вернуться на мостик уже отдохнувшим и готовым к вахте. В этом рейсе компания перетасовала экипажи двух судов, непонятно зачем и надолго ли. Капитану было за пятьдесят, лысоватый и полнеющий, говорить старался без лишнего педалирования голосом, но мог вставить и крепкое слово, правда, непременно смягчив для стоящих рядом: «Команда, отданная матерком, как правило, понимается без искажения…». И его понимали.

…AII ships! AII ships! AII ships! The тап overboard in position… Please sharp look— out for search and rescue… — Продолжало сыпаться из эфира на русском, английском, польском и испанском языках. Видимо, экипаж на судне был смешанный, и ребята торопились использовать любую языковую возможность для поиска и спасения своего товарища.

— Место нанесли на карту? — спросил капитан и подошел к штурманскому столику. Старпом показал на карте. Точка была в десяти милях впереди, но на три мили бережнее. — Сместите курс на три мили и ложитесь параллельно через указанную точку. Здесь пассатное течение порядка одного узла. Наш курс будет точно против течения. В сторону парнишку не понесет. Если он на плаву, конечно… — добавил, глядя на старпома, который уже стоял около авторулевого и корректировал курс.

— А что значит — если он на плаву? — спросил третий, с мальчишеским азартом, осознавая важность происходящего и свое участие.

— Если жив, — ответил капитан коротко и через паузу добавил, обращаясь к старпому, — вызовите на мостик двух матросов и боцмана. Биноклей у нас три плюс два пеленгатора на крыльях. Надо по максимуму использовать световое время, которого осталось немного. Всем свободным от вахты — наблюдать. Слушать эфир… Когда ляжем на курс, ход уменьшить до среднего… В районе интенсивного траления могут быть и плавающие обрезки сетей, концов… Не хватало еще на винт намотать. «Бойся в море рыбака…».

— «И вояку-дурака», — закончил за него известную присказку старпом и понимающе заверил:

— Будем смотреть, капитан!

Поисковая операция привлекла внимание всех судов, пересекавших район с юга на север и промысловых траулеров, ведущих лов рыбы. Как всегда это бывает в подобных случаях, напряжение и внимание, с каким с борта или мостика следят за поверхностью моря, стараясь заметить любой плавающий предмет, до рези в глазах, до слез, до тупого непонимания и усталости, от собственного бессилия и неудачи, — все когда-то кончается. Истекает время. Наступает ночь. Судам необходимо продолжать плавание. И даже судно, потерявшее своего члена экипажа, не всегда задерживается в поиске, а часто — не задерживается вовсе, ограничившись брошенным в эфир сообщением с приблизительными цифрами места и времени потери человека.

— Риск — это специфика работы на море, — объяснял старпом молодому помощнику, помогая преодолеть усталость и снимая разговором излишнее нервное напряжение. — Нам за это деньги платят. Шли мы как-то Индийским океаном. Я тогда вторым был. А матpocoм-yбopщиком взяли парнишку из Владивостока, пацан пацаном, и без рук совсем.

— Как без рук? — открыл рот третий.

— Руки из задницы, значит, — пояснил боцман, облокотившийся на полку смотрового иллюминатора, наблюдая и слушая одновременно, долговязый, расслабленный в любой позе, сидя ли, стоя, расслабленно — так выглядит со стороны развалившийся на ступенях пес размером с теленка.

— Вот-вот, — продолжил чиф, — только возьмет ведро с тряпкой переборки мыть — или ногой сам вступит или опрокинет, швабру выжать и повесить — обязательно за борт уронит. Боцман матом кроет, команда смеется. Короче, перед завтраком было, вышел он на палубу со шваброй, за борт макнуть и на палубе выкрутить, обычное дело, — и опять уронил швабру. А океан — зеркало. Пацан наш, боцманским матом пуганый, крикнул истошно: «Человек за бортом!» — и сиганул вслед за шваброй. Хорошо, что старпом на крыле стоял. Сразу тревогу сыграли. Развернулись. Все, как положено. Шлюпку на воду. Подгребаем. Я на корме шлюпки, ни жив, ни мертв, улыбаюсь пацану, который держит руками вертикально деревянный шток швабры, и дурацки улыбается, «поймал, мол», а за спиной у него три акульих плавника лениво колышутся…

— Спасли?

— Спасли. Хорошо, что сам он ни разу не оглянулся. Как на море говорят: «Дуракам и пьяницам везет».

— Видно, акулы в тот момент сытые были, — ухмыляясь, заметил боцман. — Мы, аналогично, под Кубой, году в восьмидесятом, заметили в море человека. Пока развернулись, застопорили, шлюпку смайнали, подгребли, руки протянули к нему — он к нам… главное, никакой акулы никто не видел, а в шлюпку втянули уже без ног, только дернулся весь, и в секунду вся кровь из него вышла… Так полную бутылку ударь донышком, и вино вон… Страх! Век его взгляд не забуду, не понимающий — он так и не успел понять, что же произошло с ним?! И мы ее — гадину, так и не увидели. С борта судна ребята видели, а мы — нет…

— В войну, я читал, были случаи, когда несколько раненых плыли рядом, и акулы одних терзали и рвали, а других так и не тронули…

«Всем судам! Всем судам! Всем судам! Человек за бортом… Широта… Долгота… Усилить наблюдение, оказать помощь в поисках и спасении…».

— Ищут еще. Мы уже прошли точку?.. Может, еще жив?..

— Рефмеханик у нас упал за борт, часов в десять вечера, никто не видел, на переходе из Австралии на Японию, в экваториальной зоне. Погода — штиль. В шесть утра третий механик зашел к нему в каюту, разбудить, а его нет — начали искать, весь пароход облазили, доложили капитану, легли на обратный курс — живучий рефик оказался…

— Спасли? — человек шесть экипажа были на мостике, продолжая вести наблюдение, и прислушивались к рассказчику. — Представляешь, почти восемнадцать часов на плаву был, на борт подняли — а он улыбается и ни слова. Мы-то вокруг него: «Как себя чувствуешь? В душ горячий давай! Водочки!..». А он молчит и улыбается. Сутки молчит. Двое суток. Ну, думаем, поехала крыша. Понятное дело. Через неделю пришли в Кобе, стали к причалу, приехала скорая с доком и двумя медсестричками, а он их увидел и, будто, в себя пришел — зачирикал перед ними, как канарейка…

— На японском?

— Не подначивай! Он хоть и по-русски, но японки сразу догадались, о чем речь.

— Понятно… Конечно… Восемнадцать часов в океане…

— А этот, которого ищут, сколько уже?

— Кто знает точно? Может никто и не видел, когда он упал.

— У нас на Черном море был случай, на хамсовой путине, осенью, сейнер начал сыпать кошелек, сеть значит, триста метров длиной, и сыпется с кормы на полном ходу, по кругу, чтобы весь косяк рыбы захватить… Понятно? Один матрос зазевался и с этим кошельком ушел за борт. Не просто упал в воду, а запутался ногой в сети и ушел с ней на глубину, в этот самый косяк. Вот мы спешили тогда — за двадцать минут кошелек на борт выбрали. Но он и сам молодец оказался. Под водой из своих сапог и куртки, как змеюка из кожи вылез и вынырнул на поверхность. Иначе — не спасли бы. Так на пробках и подняли на борт вместе с кошельком. И хоть бы ему что — никаких травм, только водки стал пить больше…

— Дались вам эти истории. Не к добру… — подвел итог капитан.

— Через полчаса сумерки. Усилить наблюдение…

— Александр Палыч, — обратился старпом к капитану, — мы уже на пять миль выше точки…

— Я знаю, Семеныч. Еще полчаса посмотрим. А вдруг? Все под Богом…

— Упаси его душу… — ответил чиф.

Пять траулеров крутились у нас за кормой в поиске. Еще два шли с тралами за бортом немного бережнее. Большой контейнеровоз обгонял нас слева на дистанции четырех-пяти кабельтовых, не снижая своей двадцати четырех узловой скорости. Еще два транспорта шли мористее милях в двух-трех. Океан жил своей жизнью. А жизнь и смерть, как известно, всегда рядом, и тоже — кормят друг друга. Печально, но факт. Надо жить дальше. Мы и так потеряли два часа, которые надо наверстывать, за это нам платят деньги… Включили ходовые огни. Сняли наблюдение. Увеличили ход до полного. Сообщения о поиске упавшего за борт больше не повторялись… Но мы уже летели в свою неприятность, как в пропасть, хоть и не знали этого.

Было двадцать два десять по судовому времени, когда судно ощутило толчок, будто споткнулось, потом резко снизились обороты, потом забегали на мосту и в машине, прозвенел телеграф и замер на «Стоп», капитан и старший механик появились на корме, перегнувшись через планширь, смотрели под корпус: еще отсвечивал зеленоватым в черной воде след двигающегося по инерции судна, но в нем переливался чужеродным телом длинный кусок рыболовной сети, выходящий из-под кормы.

— Намотали на винт, — резюмировал дед. — Что будем делать?

— Попробуем подцепить кошкой и стянуть с винта, вращая вал в обратную сторону вручную. Получится?

— Попробуем. Должно получиться.

— Если не получится, то придется нырять, хотя — на таком течении и волне — это будет не просто.

— А акулы? — спросил подошедший боцман. — Тут акул — тьма. Дураков нет.

— Когда нырнешь, там столько работы будет, что об акулах забудешь сразу, — сказал капитан. — Но, надеюсь, до этого не дойдет… Готовьте кошку с хорошим фалом, поднимайте ребят, эта затея может затянуться на полночи. В лучшем случае.

— А в худшем?

— А в худшем — на рассвете придется нырять. Начинайте… Чиф! Дайте команду на мостике включить прожектора, палубное освещение и сигнальные огни «Не могу управляться», чтобы никто на нас не наехал, на самой дороге улеглись, можно сказать…

К началу первого ночи оставили последнюю попытку сбросить сеть, пытаясь вытянуть ее кормовой лебедкой на палубу. Надо было дожидаться рассвета и пробовать нырять. Боцман приготовил акваланги, ножи, шлюпку, фалы — все, что должно было использоваться или могло пригодиться. Экипаж затих в ожидании выбора — кому нырять? И тем, кто оставался на ночной вахте, и тем, кто пытался уснуть, — всем без исключения не давали покоя мысли о близких акулах и связанной с ними опасностью.

Капитан лежал у себя в каюте на диване, одетый, слушая судно, пытаясь в мерном раскачивании его на волне угадать, как сейчас выглядит эта сеть, опутавшая винт и перо руля, как действуют на нее струи океана, как эти же струи сносят судно на юго-восток, в район активного рыболовства. Судно все более и более будет создавать проблему для многочисленных траулеров, а само будет все больше походить на огромное и беспомощное на воде раненое существо. Вспомнил мертвого кита, встреченного ими в Гвинейском заливе. Вспомнил фильм о гладиаторах, один из которых дрался копьем и боевой сетью, которую набрасывал на противника. Потом плыл он в подводном каньоне, со стен которого скатывались в глубину, срывая со склонов клубы разноцветной пыли, огромные рыбины, с круглыми глазами. Яркие оперения плавников вздыхали совсем близко от его лица, щекотали, касаясь, низ живота. Медуза всплыла над головой, как луна в небе, сжалась в комок и вдруг, будто взорвалась вся, сделавшись бесформенной и большой, шевеля оранжево-волокнистыми краями и уплывая вверх. Только дунул на лицо порыв ее живого дыхания, от которого стало холодно. И он проснулся…

Часы показывали три пятьдесят пять. Он должен был быть на мосту в четыре утра. На полпятого намечали погружение. С первыми лучами солнца.

Капитан поднялся на мостик. Старпом уже принял вахту. Второй помощник пошел будить боцмана. Матрос был где-то на палубе.

— Доброе утро, чиф!

— Доброе утро, Александр Палыч! Надеюсь, оно будет добрым. Какая программа?

Ответить капитан не успел — на мостик поднялся возбужденный стармех. Стармех был сравнительно молодым, тридцати с небольшим лет, стройным, с мелкими зубами на тонком лице и тонкими, будто нарисованными усиками. Накануне вечером он был похож на актера-любовника, удачливого, сейчас — на обиженного. Это ему не шло, но он не видел себя со стороны и продолжал некрасиво:

— Меня-то зачем разбудили? Мне вообще эта сеть «по барабану». Механиков касается только то, что внутри судна, а то, что снаружи — разбирайтесь без нас…

— Доброе утро, дорогой «дедушка», — капитан смягчил тон голосом, словно шаг сделал стармеху навстречу. — Извини, что побеспокоили. Положение у нас с тобой такое. Да и машины касается, как ни крути. Сам говорил ведь, что и подшипник греется, и дейдвуд разбить может… Говорил? И говорил-то все правильно…

— Правильно, правильно, Александр Павлович. Доброе утро. Чего суетиться? Я бы сейчас, если честно, и не думал бы о том, как от сети избавляться.

— А о чем бы вы думали? — изумился капитан.

— О том, куда бы лучше на ремонт проситься.

— На какой ремонт?

— Доковый ремонт. Подшипник может быть разбит, сальник может потечь, всю винто-рулевую группу смотреть надо. Мы в прошлом контракте Малакским проливом шли и на плавающее дерево наехали. Точно под винт попало…

— Вы что — задним ходом по проливу торопились?

— А это не важно… Зато в Сингапуре двадцать суток в ремонте отстояли.

— Вон ты о чем… А здесь, где хочешь стоять? В Лас Пальмасе? В Дакаре? Или на Кабо Верде? А что ремонтировать — у нас пока все в порядке.

— Плохая стоянка лучше хорошего плавания. А механикам ремонт — хоть каждый день. Нам всегда работа найдется.

— А наши контрактные обязательства? Мы для того на борту ведь, чтобы судно двигалось.

— У меня таких слов в контракте нет. И ни у кого другого в экипаже ничего не сказано о том, что надо к акулам в пасть нырять или с разбитым дейдвудом в океанское плавание пускаться. Или у вас особый контракт и особая доплата? Или долг перед этим иностранным фрахтователем? Какой долг?

Капитан минуту помолчал, оглядел столпившихся вокруг. Жалел, что нет в этом рейсе рядом дорогого ему деда «с маслицем», и многих других, с кем ходил в море прежде. С горечью вспомнил еще раз, какой завидной и прочной была «школа российского флота». Где этот флот? Где молодые и жадные, готовые на риск и на крик — первыми?! Теперь по-другому: оплата, страховка, гарантии. А какие гарантии в море?.. Спросил всех:

— Кто еще так думает? — все молчали. И молодой старший механик смолчал, красивые усы приглаживая, ждал следующего шага капитана. Капитан сказал просто и неожиданно спокойно, обыденно как-то:

— Конечно, можно вызвать буксир, на это уйдет двое суток, еще суток трое-пятеро займет буксировка, в зависимости от того — куда? Потом — водолазный осмотр, по самой широкой программе — док, от двух до пяти суток максимум… Что потом? Надежды на то, что вместо фрахтовых работ с грузом на афро-европейских линиях, экипажу повезет стоять месяц в порту, уверяю вас, просто нет. Так что, давайте считать, что никто этой темы не поднимал. Это первое. Второе: ставить меня в крайнее положение против экипажа — не надо. Я давно уже знаю, что капитан — всегда один. Один — в принятии решений и ответственности. Третье: долг у меня есть. Один. Перед отцом с матерью, которых уже нет в живых. Перед друзьями, которые никогда не узнают, где и как я себя вел. Перед детьми моими, для которых никогда я не буду капитаном, но, дай Бог, останусь отцом. Один это долг, как на него ни смотри. И еще хочу сказать: капитан на борту — это очень неудобная фигура, в том смысле, что всем приходится с ним считаться. Прошу вас. А я, в свою очередь, постараюсь уважать мнение и гордость каждого. Тогда у нас и будет складываться то, что согласно хорошей морской практике называлось на флоте — экипаж. Добро? Если вопросов нет, то вопрос у меня: кто владеет в достаточной мере аквалангом, чтобы идти под воду? Вопрос надо решить быстро, не откладывая.

Молчали. Капитан выждал минуту, потом подытожил:

— Добро. Ситуация понятная. Не расстраивайтесь. Как говорится, не такие города сдавали. — Повернулся к трапу и бросил на ходу, — боцман, за мной…

Вместе с боцманом прошли в помещение аврийно-спасательного снаряжения, капитан впереди, боцман сзади. Акваланги, ножи, фал, ласты, маски — все лежало в порядке.

— Хорошо, боцман. Спасибо. — И повернулся уходить.

— Сан Палыч, — начал боцман и замялся.

— Говори, говори, — капитан почувствовал важное. — Говори, дракон, чего уж там…

— Во-первых, не серчайте, что я не могу сам под воду. Не могу. Честно говорю — боюсь.

— Это я понимаю. Не беда, — похлопал его по плечу. — Если честно, то я еще больше боюсь, ведь кого послать? Кто справится? А, не дай Бог, случится что — кому отвечать? Перед кем? Матери и родным — что сказать? Как объяснить? Так кому больше бояться надо?

— Так кого готовить? Кто пойдет?

— Сам и пойду, — улыбнулся капитан.

— Смеетесь? — заулыбался боцман и снова стал похож на себя, теленко-породистого и неторопливого.

— Может и смеюсь. Что еще? Что-то еще есть? Нет? Тогда я на мостик. Готовьте шлюпку. Будете готовы — скажете. Тянуть не стоит — нервы на взводе.

Капитан поднялся на мостик. Нервы, действительно, были напряжены до предела. Разговор со стармехом вывел из себя. Но сейчас надо было думать о спуске. Кто? Как? Есть ли здесь акулы? Будут ли? Не акула опасна. Опасен страх. От страха человек может просто порезаться, что, в свою очередь, может привлечь запахом крови и далекую тварь… От страха можно растеряться, удариться о корпус, захлебнуться…

Старпом встретил улыбкой, широко раскрыв свои небесно-голубые выпуклые глаза, еще более увеличенные стеклами очков, и начал без предисловий нормальную морскую психотерапию простоватым трепом:

— У меня есть хороший товарищ, всю жизнь на рыбстане работает, бригадиром, Боря Кадыр. Работяга — мир не видел таких. А гостей любит — кавказская школа — даргинец. С гор спустился и стал рыбаком — смешно? Короче, гости оттуда, гости отсюда, начальник один, начальник другой, главный начальник, да? Кавказские люди очень почитают начальников. Все вокруг стола с ушицей и водочкой сидят, тосты говорят, один другого похваливают, а Боря в сторонке все видит, прикидывает в уме и товарища на ушко спрашивает: этот начальник и тот начальник, а кто главнее? — Они разные начальники: тот директор завода, а этот хозяин города… — Что ты мне объясняешь? Ты мне прямо скажи, как с рыбой понятно чтобы: кто кого съест?.. Ха-ха-ха! — засмеялся старпом первым и капитан поддержал его улыбкой. Но мысли были не радостные: кто кого съест…

На мостик пришел боцман. Вид у него был озабоченный. Капитан спросил:

— Что-то случилось?

— Во-первых, ночью на корме ловили рыбу и поймали акулу, не большую, правда.

— А во-вторых? — напряжение возрастало.

— В аквалангах кто-то стравил запас воздуха.

— Когда? Когда это произошло?!

— Не знаю. Вечером давление в баллонах было нормальным, я сам проверял.

— Слава Богу, — капитан неожиданно успокоился и теперь улыбался совершенно свободно — теперь все стало на свои места.

— Почему? — удивился боцман.

— Потому что теперь, как говорится, карты розданы, остался только прикуп.

— Знал бы прикуп — жил бы в Сочи, — повторил старпом известное выражение преферансистов.

— Кто не рискует — тот не спит с королевой, — подхватил капитан и продолжил другим тоном:

— На тренировочном посту есть учебный акваланг, в нем должен быть воздух. Проверьте и в шлюпку. Первым нырять буду я. А там посмотрим… Объявлять не надо, обойдемся без зрителей, только два человека в шлюпку, для поддержки. Добро?

Шлюпка закачалась на волнах, удерживаемая носовым фалом. Борт судна показался гигантским и опасно нависающим. Капитан надел маску, ласты, предварительно намочив их за бортом. Проверил крепление ножа (второй нож оставался в шлюпке). Проверил страховочный фал (течение чувствовалось по тому, как стремительно проносило их вдоль борта). Открыл клапан и вдохнул резиновый спертый воздух. Оглянулся: солнечные лучи под косым углом уходили в глубину, освещая обросший ракушками и травой корпус метра на два-три вниз. Дальше — начиналась бездна. Было прохладно. Небо казалось необыкновенно высоким. Но смотреть на него было уже некогда. Он торопливо, чтобы никто не заметил его волнения, спиной к морю, соскользнул в воду и сразу пошел к корме, погружаясь от поверхностной волны, которая могла опасно ударить о корпус. Сразу миллион иголок стали ощупывать его тело, обжигая, обжимая, оглаживая. И миллион зрительных импульсов помчались в сознании и перед глазами, смешиваясь с пузырьками воздуха, путаясь в мелких струйках и ломающихся от прикосновения лучах, рассыпаясь и снова выстраиваясь в корпус судна, красно-рыжий, изгибающийся, переходящий в нечто сине-зеленое и глубокое. Он торопливо искал глазами то, что более всего боялся увидеть, но ЕЕ не было видно. Еще не осознав невероятное, он только краем глаза отметил, а сознание уже работало автоматом, и все его тело изогнулось в напряжении, подхваченное течением, руки и ноги рвались к поверхности, которая плясала над головой и, вдруг, разорвалась плеском и криками, к которым он был равнодушен теперь. Фал натянулся, и капитан только в этот момент понял, что без этой веревки, связывавшей его с судном, как пуповина, он бы не выгреб. Руки подхватили его и втащили, счастливого, в шлюпку.

Он сдернул маску и закричал на борт:

— Заводи-и! Запускай главный, дедуля!..

Когда шлюпку подняли на борт, главный двигатель уже набирал обороты. Боцман помог капитану снять гидрокостюм. Старпом топтался рядом на палубе, ожидая подробностей.

— Подробностей? — смеялся в ответ капитан. — Будут тебе подробности. Потом, сначала — душ. И двигаться, двигаться, до полного хода, ясно? Полный вперед! А потом, у меня в каюте, будут подробности. По-морскому. С друзьями. Одну бутылку — в океан, Нептуну на удачу. Остальное — нам, на здоровье. Годится? — Они шли вдвоем в сторону капитанской каюты.

— Как скажешь, капитан. Как скажешь. Но почему быстро управился?

— Стыдно сказать… — шепотом.

— Почему стыдно? — тоже шепотом,

— Только нырнул, глянул, а сеть с винта сползла медленно и уплыла. Веришь?

— Неужели?

Оба смотрели друг другу в глаза и улыбались.

— Ну, ты, капитан, везучий. Три якоря в глотку! Бегу на мост…

Минут двадцать спустя, капитан вышел на шлюпочную палубу, в руках что-то держал. Никто не видел его. Он посмотрел на горизонт, на кильватерную струю за кормой, неуверенно перекрестился, будто первый раз в жизни, и сказал отчетливо, словно кто-то его мог слышать: «Спасибо, друг-океан», — и бросил за борт, от души размахнувшись, запечатанную бутылку водки.

Потом поднялся на крыло мостика.

Судно уже легло на курс и набирало ход. Старпом стоял рядом с боцманом и матросом и, не видя капитана, травил, прикрыв от удовольствия круглые глаза и почесывая рыжую бороду:

— …И кто-то из этих начальников решил устроить Борю в техникум, а может даже в институт. На экзамене Борю спрашивают: «Кислород в воде есть? — Какой кислород в воде, а? Зачем спрашиваешь? — А рыбы как дышат? — Жабрами дышат, слушай! — Как жабрами? — Вот так! — И показал всем двумя вывернутыми ладонями около рта, как двумя опахалами. Все засмеялись. — О, капитан на крыло вышел. Все по местам. Я к капитану…

— С легким паром, капитан.

— Спасибо, чиф. Все в порядке?

— Порядок. Крепим вахту крепким словом, согласно морской традиции.

— Надо крепить. А то ведь гляди, какие все разные.

— В море, капитан, камни со скалы падают все разные, а когда их море назад, в шторм, возвращает на берег, видел — на галечном берегу — они все, как друг под друга, окатаны. Видел? Так и мы. Будет у нас экипаж.

— Будет?

— Уверен. Капитан уже есть, — чиф игриво загнул один палец, с почтением вытянулся во фронт и отдал честь. — Может, и я пригожусь? — Открыл свои удивительные голубые цвета морской волны глаза…

— Добро, — произнес капитан свое любимое слово, и добавил, — спасибо, друг.

— Александр Павлович, можно спросить? — подошел третий помощник.

— Спрашивайте, Веня. Спрашивайте! — капитан ждал с интересом.

— Многие в экипаже волнуются: парня этого спасли или нет?

— Трудный вопрос. Шансов у него — почти никаких. К сожалению. Дай Бог ему сил и удачи, конечно, а кто его ждет — надежды… Рыбаки продолжают искать его. Но мы, вероятнее всего, результата не узнаем … — Продолжал с раздумьем. — С морем, Веня, один на один не тягаются. Есть — беда, как она есть в любой жизни. А есть — риск, нормальный морской риск. Заманчивый привкус мужской профессии. Бояться, но делать! Потому что всегда есть что-то более страшное и недопустимое для мужика, чем акулы или кровь, или глупость какая-то — что?! Замечали или нет, Вениамин Максимович? Вы на чифа и себя посмотрите, какие вы внешне разные. А в чем разница? Морщины, усталость, кожа у чифа дряблая? И у вас это все будет. Поверьте. Ибо приходится платить — молодостью, нервами, эмалью зубов, семьей, шрамами за то, что — ты мужик. Потому что — мужик. И только душа от этого становится просторнее, как растянувшийся свитер. Это какая должна быть душа, чтобы всю вашу жизнь обмерила?! Чтобы всему находилось в ней место — друзьям, океану, горю, страхам, собственному непониманию, и даже этому парню, которого вы никогда не видели, но никогда не сможете забыть теперь… Дай Бог, чтобы маме его не плакать.

 

Ураган

«С неба звездочку достану и на память подарю»… — напевал он, мурлыкал и снова напевал. И сам себе казался красивым киношным героем из известного фильма. А мое присутствие только помогало ему ощущать полное уже отсутствие его на борту. Он уже летел в самолете, входил в ресторан отеля или давал швейцару чаевые. При этом успел он, не выходя из состояния прострации или эйфории, куда-то сбегать постричься, принять душ, сбрить бороду, переодеться, сменив белый судовой комбинезон на новые «из магазинного пакета» рубашку, брюки и китель с непривычными русскому глазу британскими нашивками капитана. Рядом с койкой в каюте валялись пустая коробка из обувного магазина и мелкие разорванные упаковки. Стояла его огромная сумка с вещами и моя, еще не распакованная. Он выглядел шикарно. Маленький, улыбающийся, новенький. Нарочито небрежно пояснил, показывая на форму:

— Стояли в Лондоне. Двое суток. Я заказал через агента. Дома скажу, что это компания меня премировала. Нравится? — И не дожидаясь ответа, но заметив мой взгляд на приемо-передаточный акт, засмеялся:

— Слушай. Ты — капитан и я — капитан. Нет у меня сейчас времени кассу считать и по судну бегать. И настроение не то, пойми. Заполнишь сам, если что-то не так. А бланки я подписал, — и виновато улыбнулся.

Я его понимал. Понимал, что никакие документы, судовые или грузовые, никакие вопросы по экипажу или судну, фрахтовым условиям или контактам с судовладельцем — все это ему не только не интересно, но так оно ему осточертело за девять месяцев, что он в одно мгновение выбросил это из головы. Забыл. И вспомнит, может быть, через неделю- две дома, проснувшись однажды от кошмарного сна и разбудив жену: «Мама! Я же коносаменты не в ту папку сунул! Они без коносаментов груз не сдадут!..». И потом неделю еще будет морщить лоб: «Или в ту папку?..».

— Слушай! Смотри! Я сверху надену эту куртку, — показал нечто из болоньи попугаечно-яркое: зелено-оранжево-желто-голубое. Надел на себя, явно рисуясь.

— Ну, как?

— Не слишком ли привлекательно?

— Так задумано. Точно. Представляешь, — он был как ребенок, — я войду в самолет в этой куртке, когда другие пассажиры уже рассядутся и будут меня видеть. Прием такой. Иду по проходу между кресел, а на меня все смотрят. В такой-то куртке. Клоун. Я останавливаюсь. Поворачиваюсь. Расстегиваю молнию и снимаю. И все видят шикарную форму. Золото погон. Женщины — ах! Мужики — собственные губы кусают. Как тебе?

Мне это было никак. Когда меняешь человека после восьми-десяти месяцев работы в море, то привыкаешь ко всему. Да и нет сейчас времени на отъезжающих. Отъезжающих «крышей» — тем более. Не пропадет. Моя проблема сейчас — судно. С первой моей минуты на борту. Моя работа.

Я вспоминаю, как много лет назад, с началом перестроечной вакханалии, когда каждый пробивался своими силами, как мог, я вырвался в первый контракт. Горящее чье- то место. Кто-то чего-то не успел, и я занял его перспективу. Сборы и проводы бегом. Жена в слезах. Автобус на Краснодар. Перелет до Москвы. Снова машина агента и встреча с будущим экипажем. Опять перелет. Вечером вылетели и вечером прилетели. Только другого дня. Время сдвинулось. Из аэропорта несколько часов на машине агента к месту стоянки судна. Маленький порт. Пять танкеров на рейде, наш — у причала. Солнце на заходе. На борту один человек — капитан, старший механик, суперинтендант — все в одном лице. Греко-японец. Объявил сразу:

— Десять минут, чтобы перенести на судно ваши вещи. Потом час на знакомство с судном под моим руководством. Здесь все документы и надписи на японском. Будем делать маркировку фломастером прямо на приборах, ручках и выключателях. Смотрите внимательно. Мобилизуйтесь. Я все покажу один раз. Сейчас — личный багаж на борт!

Танкер был маленький, дедвейт две тысячи, но изящный и с гордым названием «Океанский боец». Старый — 28 лет. Но очень ухоженный внутри. Каждая вещь — спецодежда, ключи, посуда, цветы в горшочках на иллюминаторах, документы, карты, венички и щеточки — все старое и пользованное, но чистое и ухоженное, лежало на своих местах так аккуратно, будто было оставлено минуту назад. В каютах — на переборках, столах, шкафчиках — нигде не было привычных по нашим судам царапин, надписей, наклеек и прочих «автографов» прежних хозяев. Но эти детали рассмотрели и осознали гораздо позже, когда уже бежали через океан. А тогда, после сумасшедшего перелета и смещения биологических ритмов было только давление оглушающей тишины (движки на судне не работали) и слова представителя компании: Attention! I'II show for you опе time only. You will bе аble to sailing tomorrow in the morning after check everything okey bу yourself service. Maximum attention please.

Он действительно провел нас по судну (мостик, машина, палуба, помповое отделение, камбуз, подсобные помещения), хотя заняло это часа три — четыре. Время плохо контролировалось. Но солнце уже давно сменилось луной и звездами. Шла первая ночь в Японии. Мы все опробовали — радар, машину, вспомогачи, швартовые лебедки. Около полуночи улеглись спать. В шесть начали подниматься, так как необходимо было многое сделать: еще раз все осмотреть, приготовить карты, прокрутить швартовые испытания, перебить порт приписки на корме. В семь часов привезли продукты. Перегрузка отняла время и силы. В девять пришли портовый инспектор и агент проверить документы экипажа. В 09.40 начали крутить машину на швартовых. Инспектор, агент и суперинтендант стояли на причале. Остались довольны: «Окей! Стоп».

Потом произошло нечто непонятное. Суперинтендант, так и оставаясь на причале, позвал капитана на крыло и сказал: Poгt of your destination is Коbе. Voyage time four hours about. The pilot w'll bе waiting for you in time. Let go fore and aft! Good voyage! See you soon.

Так начался первый контракт.

Поэтому и сейчас меня больше занимали проблемы с окончанием погрузки и готовностью судна к переходу. Старпом забыл заказать туалетную бумагу. Старший механик сетовал на проблемы с дейдвудом и просил дозаказать сальниковую набивку. Электромеханику позарез понадобились лампочки с особым цоколем для надкоечных светильников. Или, как это обычно бывает, всем хотелось «прощупать» нового капитана на мелочах. Отъезжающий капитан суетился с одной заботой «успеть попрощаться с товарищами». Тоже понятно, ведь собственной жизни прошло рядом, день и ночь, месяцы… А, может у них и вправду хорошие отношения, и хочется еще минутку вырвать для душевного «прости»… — «А ты прости, капитан. Ты прости, капитан…» — не вовремя вспомнилось из известной песни. Все не вовремя сейчас. И сальниковая набивка, которую шипчандлер привез другого диаметра, и лампочки электрические, и проводы капитана, которые тоже должны быть, и замеры по грузу у старпома и отправителя не сходятся и надо перепроверить… Но все это «на бегу» и коротко. Уж ты прости, капитан… А капитан уже приготовил рюмки:

— Капитан! Не обижайся, капитан. Я понимаю, что у тебя другой порядок, но по традиции… — и смотрел вопрошающе. Он уже не боялся помять дорогой фирменный китель и широким жестом приглашал за столик. Дед тоже улыбался, но ждал моей реакции. Новый капитан — это действительно новый порядок, слова, служба. Трудный момент. Мне отвечать.

— Добро. Традиции надо чтить. Но, я на минуту. С уважением. К капитану, его труду и ответственности, которые высасывают из нас все здоровье, испытывают властью, и ничего не прощают. А взамен дают только море. Которое, как известно, «дальше в море больше горя», и что-то еще про романтику. Вам — отдыхать. Дай Бог — долететь, отдохнуть. И снова захотеть вернуться.

— Спасибо, капитан. За тех, кто в море! — он выпил стоя и вдруг опять засуетился:

— Ты мне сразу понравился. Слушай. Я покажу тебе кое-что. При нашем с тобой неказистом росте — бывает важно. Вот! Подушечка, — он достал из угла кожаную подушку, — подкладываешь ее под себя, смотри! — сел за капитанским столом, при кителе и погонах, в руке трубка. — Совсем по-другому на подушке смотришься, согласен?

Что было отвечать? Мягко. И геморрой не давит. Самая морская болезнь. После болезней от береговых контактов.

— Смотришься морсковато. Сразу и в плечах шире. Не давит в плечах? А трубка — мечта! Куришь?

— Будешь смеяться, но не научился. Табак держу в каюте для запаха. Трубку купил, чтобы дома покрасоваться. Подарю кому-нибудь. Хочешь — тебе подарю? На удачу. Хочешь?

— Не надо дарить. Удачу пожелай просто.

— Принято. За удачу…

— С маслицем, — добавил старший механик.

— Не понял? — я действительно не понял.

— Это у дедушки присказка «с маслицем», чтобы, дескать, крутилось легче, — пояснил отъезжающий капитан и опять встрепенулся. — А женщины какие красивые на берегу — «разойдись — посторонись, я первый»! — И кому-то воображаемому погрозил шутя трубкой. Незажженной, нераскуренной.

Наверное, мы все бываем немного пацаны, немного смешны. Но чертовски хорошо, когда мы не боимся показаться такими друг другу.

— А бороду, почему сбрил? Колоритно дополняла бы погоны и трубку.

— Жена не любит. У нее аллергия на бородатых. Ха-ха-хи…

Понятно. Капитан возвращается под домашний надзор. Можем понять. И простить. И посмеяться вместе над собой. Над своими слабостями. На слабостях мир стоит… Я вспоминаю на миг собственные двухсуточной давности фантазии и настроение, с которыми мчался из родного города:

«Прощай, любимый город, уходим завтра в море!» — пела душа… «Мы вернемся домой, мы вернемся к любимым…», — расслабленно улыбалась душа каждому женскому взгляду, мало осознавая, что до этого «вернемся» теперь минимум восемь месяцев впереди. Это не ждать. Это — прожить надо. А мы будем торопить это время, будто у нас его — собственной нашей жизни — тысячелетия впереди! Гони и трать, как мелочь из кармана. Не задумываясь. Не сожалея. Чего жалеть?! Там, куда мы уходим, одно только море. Океан. От неба и до неба. Волны. И нет им числа. А числа нет — нет и страха. Бояться — кого? Много волн — это рябь только. Когда одна волна — то бывает, чего скрывать, похолодеет спина. Будто шерсть моих предков на ней поднимается дыбом и оттого по самому хребту засквозит будто. Под самое между ног. Змеюкой. О-ох! Неприятно. Когда одна волна закроет все: палубу, небо, жизни половину… Ту половину, которая может впереди быть. Но может и не быть. За такой волной. Но нам о ней не думать, не страдать негоже. И некогда. Время другим масштабом для нас тикает: «ушел» — «вернулся». Вот правильный размер отсчета. Нам в эти рамки уложиться. В просторе не пропасть у океана в пасти. Не измельчать пред ним. Пусть он подавится, как костью. Крупнее, парни! Становись, крупнее! Так незатейливо придуман мир. Что самый крупный шаг — разбег души.

Душа дает размер всей жизни. Как гармонь. Грудь — колесом, улыбка — в голос. Песня! Живи, друзья! Крупней улыбки. Голоса — крупнее. Крупней и крепче. Тверже. Как мозоль под весла. Соль — из волн. Как гордость — сопли пацана рукой размажет и скажет зло: вставай! — И кончился пацан — мужик поднялся. Веселей, ребята. Океан соскучился нас ждать. Уходим в океан…

Кто из нас, уходящих в моря, не клокотал внутри этими словами и мыслями. Не пытался говорить о них. Сбивчиво. Вспыльчиво. Страстно. С сарказмом. С иронией. Злостью. Смехом ли. Разливая в стаканы на купейном столике. Тайно рисуясь перед симпатичной попутчицей. Или дружески обнимая товарища. Подвыпившего. Расслабленно улыбающегося. Не все понимающего в этих словах. Но такого надежного в море. Что даже попутчица, прощая высокий слог и мальчишество, скажет потом тихо, только мне: «Вы из какой-то другой жизни. Вы даже не понимаете, что здесь — «на земле» — нет вам места. Вы его для себя не находите. И торопитесь пробежать, как девчонка по темному переулку.

Скорее-скорее. Пробежать. По городу. По друзьям. По домашним пирожкам и хлопотам. По вокзалам. Ступенькам. Причалам. Чтобы оказаться опять в море. Вашем. Быстрее. Зачем только? Ведь потом вы опять будете торопить время! Чтобы быстрее вернуться? Разве надо вернуться? Разве вам не хорошо там? Разве можете вы полюбить что-то здесь? Я хотела бы тебя ждать, если была бы уверена, что ты вернешься, и не будешь уходить больше. Но ты ведь опять уйдешь. Ты придумаешь тысячу веских причин и уйдешь. Разве это не правда?».

Правда…

…По десятому градусу к западу от Гринвича мы двигаемся на юг. К вечеру стали вытягиваться из Бискайского залива и в 19.35 прошли траверз мыса Финистерры на удалении пятьдесят миль. Учитывая ожидаемое ухудшение погоды, пришлось уйти правее рекомендованного пути, оставляя запас пространства для погодного маневра, если потребуется. Ураган надвигается справа, от Азорских островов, и, прикрываясь облачной синевой быстро опускающегося вечера, он уже целится в нас гигантским вращающимся маховиком атлантического циклона, но законы физики медленно отклоняют его к северу и остается слабая надежда, что мы разминемся с ним. Слава Богу, проскочили Бискай. Для половины экипажа, впервые попавшего в Атлантику, это серьезное психологическое облегчение. Даже дед не скрывает радости: «Я, — говорит, — этот Бискай в гробу видел. В маслице. Не переношу, Господи. Боюсь, если честно сказать. Животным страхом боюсь…». И я его не переубеждаю. В каждом из нас живет какой-нибудь страх: к темной комнате, глубокой воде, кошке на дороге, пустоте под высоким балконом или мостом… Дед — моряк. И страх у него нормальный. Моряцкий. Проблем с нашей старенькой судовой машиной он не боится. Он ничего не боится, что можно руками пощупать, раскрутить до винтиков, обмыть и обтереть ветошью, каждую деталь трогая как ребенка, приговаривая ласково: «Вот и славненько, красота моя, вот и хорошо в маслице…».

У меня-то другие страхи. Погода из Атлантики стремится выдавить нас к берегу. В Бискайе мы имели огромное пространство залива для маневра и дрейфа в случае, если наша старушка-машина не потянет против волн и напора ветра. А здесь, вблизи испанопортугальского обрыва, на протяжении трехсот шестидесяти миль от Финистерр до Сан Висента нам необходимо держаться на постоянном курсе, не допуская дрейфа в сторону Пиренейского полуострова, который, казалось, уже грохотал под ударами волн и содрогался огромным телом из громады камней, неприступных расщелин, извилистых и фыркающих, когда в них врывалась ураганная мощь океана, взлетая шипящей пеной под самые облака и скатываясь назад — как водопады и реки — до последней капли, снова оголяя стены и башни острозубых скал. И снова дрожала пучеглазая бездна, будто это не скалы и полуостров, а упрямый оскал захрипевшего в пене коня, который вставал на дыбы, с трудом поднимаясь на неустойчивой грани воды и неба. За которой начиналась земля. Начиналась Европа. С садами. Виноградниками. Склонами пастбищ. Тихой мелодией утренних колоколов и запахом дыма над черепичными крышами. И голосом женщины, наклонившейся из открытого окна и терпеливо рассказывающей кому-то слушающему внизу, под ветками деревьев, странный сон про морских путников. Будто она видела нас с небес и хотела рассказать всем. О нас. В этот рай невозможно поверить. И трудно дожить. Когда под ногами шевелится палуба, а переборки скрипят и кренятся, будто хотят на меня наехать.

К двум часам ночи стало ясно, что от циклона уйти не удалось. Волны росли на глазах. Ветер прижал облака к нашим мачтам, хлестко бил в лобовые иллюминаторы ливневыми потоками дождя. Скорость упала до четырех узлов. Палуба скрылась под бурлящей водой полностью. Где-то в районе грузовых манифолдов на переходном мостике лопнула конструкция и сыпались искры, когда било металл о металл. Как электросварка, которую каждая новая волна гасит. Далекий от мостика бак и носовая мачта на нем казались плавающими отдельно от всего судна и даже кренились в каком-то диссонансном ритме. Ничего не было слышно — кроме волн, ветра и ударов по корпусу, таких мощных, будто судно уже лежало на скалах и билось в конвульсиях. Изображение на экране радара было задавлено низкой облачностью, дождем и волнами. Берег был далеко. Я знал это по показаниям спутниковой навигации. Но дед, поднявшийся из машины «глянуть на море», мне не поверил:

— Не маслице, — сказал и посмотрел на меня вопросительно.

— До утра будет трудно, — ответил я, — с рассветом легче ориентироваться по направлению волны и ветра и удастся уменьшить нагрузку на машину и корпус. Теперь только на машину надежда.

— Да уж я понимаю, — сказал он и вдруг ухмыльнулся. — Уж так у вас заведено, что как в порт пришли, так значит вы — судоводители — дело сделали, а как куда встряпались, так значит «машина выручай».

— Так ведь «машина — сердце», — улыбнулся я ему. — И народ в машине железный, как на море положено, если что — встанет и сработает вместо поршня, а?

— Знаешь, чем подкупить.

— Как ты учил — маслицем.

— Мастер.

— Пока капитан, но может, доживу и до мастера в кителе из Лондона. Сейчас дома, наверное, в аглицком сукне за пивом ходит.

— Ты не смейся над ним. Он мужик не плохой. Только раздухарился напоследок. Крыша шевельнулась.

— Все под Богом.

Помолчали, прижав лица к лобовым стеклам.

Мы начинали привыкать друг к другу. Хотя шли только четвертые сутки совместного плавания. Другие члены экипажа были еще мало заметны. Всех, это чувствовалось даже в кают-компании, смущало несоответствие малых размеров судна и дальность океанских пробегов. Так уж случается, что дома, в состоянии поисков работы, большинство соглашается на любые условия, даже не спрашивая и не уточняя деталей. И только прибыв на судно, начинают задавать вопросы о районе работ, возрасте судна, страховке, условиях дополнительной оплаты. Бывают и такие, кто никогда не ходил в море, но поверил, горемычный, что можно «заработать на всю жизнь сразу», правдами и неправдами получил морские сертификаты и «айда, хлопцы, Америку топтать». Помню, в Японии стоял рядом с нами в ремонте танкер с экипажем из наших бывших республик. Настоящих моряков на нем — капитан, старший помощник и повар. Остальные — таксисты, бульдозеристы и прочие сухопутные. Что только капитан ни пробовал, чтобы попытаться подготовить их к работе и морю — все прахом. Слушались бывшего майора ГАИ, боцмана по судовой роли, и вместо судовых и ремонтных работ день и ночь тащили на борт с городских улиц и свалок велосипеды, мопеды, ковры, приемники, колеса и дверцы автомашин, холодильники. Кто-то постоянно ходил встречать в порту пассажирские суда с нашими «челноками» и туристами и приводил их на борт. На борту шла торговля. Японцы долго не могли понять, что происходит. Потом появились хозяева разворованных машин и угнанных мотоциклов. Пятерых человек, включая боцмана-милиционера, увели и они больше не появились, но с остальными пришлось капитану уходить в море. Закончилось печально. При первой же погрузке в Иокогаме произошел выброс восьмисот литров груза за борт по вине экипажа…

К четырем утра мы «попали ушами в капкан». Все предыдущее показалось забавой. Сначала сорвало и унесло одной волной рабочую шлюпку. Практически без звука и усилия со стороны моря. Просто поднялась волна, прошла над островным баком, гулко ударив по короткой одинокой мачте, перевалила через шипящую белыми круговоротами меж трубопроводов, переходных мостиков и площадок грузовую палубу и высокие кильблоки оголились уже без рабочей шлюпки и кое-каких мелочей. Будто облегченные. Через полчаса, так же неожиданно, но с утробным металлическим скрежетом, приподнялся на волне, словно был деревянный, трехметровый пролет трапа, плавно проплыл над переходным мостиком и бортовым леером и, медленно погружаясь, пропал навсегда. Была бы беда, если бы конструкция выдержала какой-нибудь своей частью или зацепилась и зависла на борту, грозя быть подхваченной новой волной и в миг разорвать будто торпедой металл палубных деталей и трубопроводов.

— Слава Богу, сломалось хорошо, — прокомментировал боцман. Двое матросов, измученных морской болезнью и легким страхом, вцепились руками во что попало, лишь бы никто не смог увести их с мостика. Пусть стоят. Мостик — лучшее место в море. А страх? Кто не боится в такой ситуации первый раз? Кто может спать, когда койка выскальзывает из-под тебя как мыло из рук? А палуба и переборки меняются местами как карты в колоде шулера. Тело летит то влево, то вправо, то оседает резко. Будто земное тяготение потеряло ориентацию, и законы Ньютоновского яблока перестали действовать. Куда бы оно полетело здесь? На палубу? Вниз? Где он — низ? Под нами? Над нами? Под толщей взбесившегося океана? Потому в океане и нет яблок. Чтобы законы великие не смущать. А с койки падаешь головой в рундук. И шлепаешь по коридору, не удивляясь воде под ногами, которая неведомыми путями проникает внутрь судна. Хотя наружные двери и иллюминаторы задраены наглухо. Дохнуть нечем. Воздух прокис чьим-то вывернутым нутром и стонами. И слышно, как бурлит вода за переборкой. Тонкой. Вибрирующей. Упруго сопротивляющейся прессу могильно-холодной воды океана.

— Вода дырочку найдет, — опять комментирует боцман. Как большинство старых боцманов он невысок, крепкая лысая голова на горделивой шее зорко и назидательно показывается то одним, то другим оком, как у надзирающей птицы. И пальцы, такие же крепкие, как когти у птицы, постоянно что-то пробуют или сжимают. Он смотрит сквозь лобовое стекло на волны и палубу и небрежно рассказывает:

— Мы так же, как сейчас, загрузились из Англии на Дакар. В Бискайе прихватила погода. Дело обычное. Задраился и терпи. Как в подводной лодке. Жди, когда погода пройдет. Нашей машиной с погодой не надо тягаться. И плакать не надо. Судно маленькое. В грузу — корпус весь под водой. Волне зацепиться не за что. Два стотысячника подавали SOS. А мы — ничего. Большое судно на себя весь удар принимает, каждую волну — как таран. Поэтому и ломается пополам. Бывает. Маленькое — отыгрывает на волне щепкой. Все великие морские открытия на небольших судах делались. На тридцатиметровом бриге до двухсот человек находили место. А плевать полагалось на палубу. Не дай Бог — в океан плюнуть — грех! К беде!

— Как же они помещались, если плюнуть-то места не было? — оскалился матрос, который постарше.

— У каждого были и место и назначение. В этом вся суть. Одних боцманов по числу мачт и палуб. Потому и порядок был.

— Чем больше боцманов, тем и больше порядка, — попробовал вяло съязвить молоденький. Но боцман простительно принял замечание и назидательно поучал:

— Школа была. Настоящая морская школа. Не на берегу, которая «четыре месяца и получите сертифификат», — последнее слово произнес нарочито неправильно. Продолжил: — Этих сертификатов теперь у каждого больше, чем у собаки блох. И все на английском написаны. Академики просто. А узла морского завязать не могут. Becлá в руке не держали. Унитаз за собой не смоют. Боцман за ними ходить должен. А боцман в судовой роли необязателен стал. Три эбл симана — три способных матроса, по-русски говоря — считают достаточно. А кто считает? Штурман с дипломом — еще не моряк. Ему дядька- боцман, как отец, нужен. А то приходят штурмана такие, что слово «школа» понимают как слово «фарцовка, шмотка». Пока пол-Европы до судна проедут — полная сумка сувениров: пепельницы из вагонов-ресторанов, пивные стаканы с лейблами привокзальных баров, наушники из аэробусов. Наушники им зачем? Куда их втыкать? Вместо названий звезд они названия фирм и магазинов в любом порту на зубок шпарят. Слава Богу, бывают ребята с пониманием. А по-английски спикают — иной лорд подавится. У нас был один головастый штурманенок в прошлом рейсе. Мы в Бристоле в такси садимся, он таксисту как выдал полное хаудуюду, так тот аж взмолился: «хлопцы, — говорит, — а проще никто сказать не может? Шоп? Симанс-клаб? Бордель? — Вот мы посмеялись тогда. Боцман на море — фигура. Это вы потом поймете. Хороший боцман на борту — Бог! Или, как раньше говорили: «Лишняя шерсть блохе не помеха». Простите за слово шерсть, — закончил он, неожиданно стушевываясь.

— Ну, товарищ боцман, — начал один из матросов, — тут ураган, а вы про гальюн и швабру…

— Для меня ураган — это когда унитаз смыть не могут и «бычки» на палубе. Понял!

Матросы учения не поняли, но промолчали. Тем более что осознавали полную свою непригодность по настоящему моменту: стоять на руле они не могли по причине облегченных качкой желудков и полной потери реакции. А ворочали судно волны и ветер так, что приходилось нам с боцманом меняться каждый час. Второй помощник тоже укачался, но в каюту не уходил, мучился в штурманской рубке. Старпом отдыхал до четырех утра. Я уже решил, что раньше рассвета его поднимать не буду. Все равно мне не спать при такой погоде и такой видимости.

— А чтобы не укачиваться, — продолжал поучать боцман, — самое простое — это спичку в зубы и не проглотить чтобы. А самое по-морскому — так это при деле быть. Придумать дело, если прямого назначения нет. На руле не стоите, так дуйте на камбуз. Картошки начистить, пережарить с лучком и лаврушкой. Банку с огурцами откройте.

Второй помощник из штурманской рванул бегом, зажимая рот руками, вниз по трапу.

— В гальюн, — понимающе резюмировал боцман. — Не хочет про еду слышать. Кто следующий? Не буду вас мучить. Идите на камбуз. Море любит сильных, а сильные любят поесть и поспать. Ночь отканителимся, с рассветом, глядишь, вы окрепнете и нас смените.

— Как же картоху жарить при такой качке?

— Вот и хорошо, что не просто. Зато и морскую болезнь забудете.

— О! Отличная мысль, — подключился дед, входя в ходовую рубку. — Я по такому случаю огурчики с собственного огорода открою. Баночка сохранилась после отхода. — Глядя на недоверчиво озабоченных матросиков, добавил, — вы, парнишки молодые, поверьте старому на слово. Я по молодости так укачивался, что каждый рейс клялся сойти на берег и забыть это море, как кару небесную. Меня кочегар надоумил, ты, говорит, носи в кармане болт с гайкой. Как укачиваешься — бери болт в одну руку, гайку в другую и крути-раскручивай пока про желудок забудешь.

— Помогло?

— Разве не заметно? Картошку почистите — сами есть захотите…

В шесть начало светать. Поднялся старпом. Вместе с боцманом и дедом они пошли осмотреть судно. Ахтерпик, дейдвуд, машина, переборки и двери — все держалось пока, дай бог удачи. Жирных пятен на палубе тоже не замечалось, значит, горловины и лючки обжаты и держат. С экипажем похуже, но вахту обеспечивали. Качка изматывала не так, как ощущение покорности судна. Скорость упала до двух узлов. Хотя, при этом, судно достаточно спокойно отыгрывало на крупных волнах и приспособилось к ним, как опытный боксер приспосабливается к тактике превосходящего противника, опережающее-покорным «маятником» уходя от ударов. У меня, во всяком случае, появилось уважение к судну. Некоторое беспокойство вызывал бак, на который нельзя было пройти и осмотреть внутренние помещения. Но день уже начинался. А ураган летел. Значит, должен пролететь. Рано или поздно. Уже у нас за кормой переговаривались суда, обмениваясь информацией…

Семь часов утра. Скорость ветра тридцать восемь метров в секунду. Счетчик уже не трещит, а воет вместе с ветром, будто шестерни механического редуктора разлетелись, и сам он вот-вот рассыплется. Я мысленно себя похвалил за своевременное удаление вправо от рекомендованного пути. Там теперь образовалась толчея из судов разных размерений и типов, вынужденных маневрировать курсом и скоростью, обгоняя друг друга или уклоняясь друг от друга. В штормовых условиях мы бы, с нашей малой подвижностью, были многим помехой, и себе бы усложнили жизнь необходимостью следить не только за волной, но и за близко идущими судами.

До обеда ощутимых изменений погоды не произошло. Но вахты наладились. «Переболевшая» молодежь устало пыталась проявлять инициативу. Старики пошли спать. Но, оказалось, ненадолго. Второй разбудил меня в 13.40: сухогруз в шести милях к югу от нас дал сигнал бедствия.

Все, кроме машинной вахты, столпились на мостике. Немецкий сухогруз со смешанным экипажем просил суда приблизиться к нему и попытаться снять экипаж. Мы слушали голоса в эфире, обмен названиями судов и причинами невозможности спасательных маневров: фрахтовые условия, спасательный договор, согласие судовладельца, отказ фрахтователя, опасный груз на борту… Через сорок минут все смолкло. На мостике установилась гнетущая тишина. Я попробовал позвать «немца». Он ответил мгновенно, будто ждал нашего вызова. Обменялись обычной информацией: кто? куда? откуда? тип судна, флаг и национальность экипажа… У них было трое славян: двое с Украины и второй помощник из Питера. Остальные — индусы и немцы. Интернационал. Говорили через их второго, чтобы исключить возможные при радиообмене неточности:

— Что случилось?

— Неожиданно пошла вода в машине. Машинная вахта выскочила на палубу. Причина не ясна, но спускаться в машину отказываются.

— Так главный заглох?

— Непонятно. Сам заглох или заглушили. Паника сразу. Груз — трубы. Прогноз — ураган.

— Да ураган в стороне проходит.

— У нас судно трещит. Смещения и крена пока нет, но судно раскачивается так, что каждая минута кажется последней.

— Мы сможем подойти к вам часа через два с половиной. Не раньше. По такой погоде…

— Капитан спрашивает: вы сможете к нам приблизиться?

— Приблизиться сможем. И удержаться поблизости сможем как можно долго. Но самое разумное, что можем посоветовать — преодолейте страх. Спуститесь в машину и пробуйте все проверить и запустить главный. Прыгать в море в такую погоду да с декабрьскими температурами — лучше сразу в холодильник залезть. Самое безопасное — это не плот спасательный или гидротермокостюм плавающий. Самое безопасное — собственный пароход. На него надежда…

— А у вас большое судно? Мы поняли только, что танкер. Большой танкер?

— Сынок, тебя как зовут? — дед взял микрофон. — Ты второй помощник у них?

— Да, второй. Меня Герой зовут.

— Слушай Гера. Ты должен понять. У нас портовый бункеровщик. Дедвейт три тысячи тонн. Семьдесят метров длиной. Надводный борт полтора метра. Мощность главного двигателя полторы тысячи лошадей. Это не ваши двадцать тысяч. Ты понял — у нас портовый бункеровщик. Мы в десять раз меньше вас. Ходим от Бомбея до Ирландии, от Скандинавии до Бразилии. Это наш дом и кусок хлеба. У вас экипаж на борту давно?

— Мы только пришли на контракт неделю назад в Гамбурге.

— Понятно. Еще не обвыклись. Не притерлись. Это бывает. Ты своим объясни, что машину надо попробовать запустить. Что за вода в машине? Откуда? Что с главным? Пароход-то у вас надежный. Большой. Ведь не утонули до сих пор. И не перевернулись. Значит еще продержитесь. Только пароход с парализованным экипажем — гроб железный. Ты понял? Ему помочь надо. Пароходу помочь.

Эфир затих. Мы пробовали звать еще, но ответа не было. Цель на радаре хорошо просматривалась. Неподвижная, но на воде. Значит живы. Мы добавили обороты насколько позволяла волна, и медленно приближались к ним. Видимость в пределах полумили. Ветер уменьшился до двадцати восьми-тридцати метров. Дед поднялся на мостик с давно ожидаемой вестью: потек дейдвуд. В румпельном тоже вода появилась.

— Пока справляемся, — подытожил свой доклад старший механик, дедушка по- морскому, Григорий Мартемьянович по судовой роли. При дневном освещении остро выделялись голубые усталые глаза на небритом и бледном после бессонной ночи лице. Только сейчас я увидел, что лысина у него совершенно черная от загара и с венчиком редких и очень мягких, наверное, седых кудрей. Как у гнома на детской картинке.

— Спасибо, дорогой. Ты бы пошел, покемарил пока подгребемся. Часок есть еще.

— А сам?

— Я в седле уже. Вот-вот покажется. Надо определиться с маневром заранее. Проскочим — развернуться не сможем.

— Я в машине буду.

— Добро.

Через полчаса заметно изменилось направление зыби. Ветер уменьшился до двадцати двух и теперь шел порывами. Похоже, ураган уже бился в Бискайском заливе или на полуострове, а нам оставался атлантический шторм. Хрен редьки не слаще, но терпеть можно.

— Танкер «Дунай»! Танкер «Дунай»! Ответь «Ангелине-2»…

— Я «Дунай». Слышу пять баллов. Вижу вас на дистанции восемь кабельтовых. Иду на сближение. Как ваши дела, Гера?

— Мы вас хорошо видим. Только теперь поверили, что вы — это портовый бункеровщик. Капитан и стармех ругаются, показывая на вас. Дед попросил у меня трубку радиопередатчика и заговорил отечески:

— Гера, дружище. Вся эта затея с оставлением судна — кто бы за ней ни стоял — одна только смерть. Пойми, сынок.

— Я понимаю. Но машинная команда боится спускаться в машину. У нас уже крен четыре градуса.

— Четыре градуса — это ничто после трех часов такого насилия над судном. Да оно у вас сопротивляется, как может. А вы не хотите ему помочь. Сам спускайся в машину. Тут не важно — механик или штурман. Тут ступор психический ломать надо, понимаешь?

— Они не пойдут вниз. Все стоят одетые в гидротермокостюмы и ждут вас.

— Гера! — Я снова взял микрофон. — В спасательных костюмах вы как смертники в саванах. Возьми пацанов, кого можешь взять, и спускайся в машину. Ваши механики тоже все понимают, но только очень трудно перебороть страх. Не важно, что первыми пойдут вниз не механики. Важно, что кто-то пойдет и покажет механикам, что это возможно. Скажи своим, что мы будем около вас столько времени, сколько нужно. Это большим пароходам тяжело маневрировать малым ходом, а мы не уйдем. Давай, дорогой. Делай!

Мы приближались с кормы. Были хорошо видны уже неподвижные фигуры. На крыльях мостика и на кормовой палубе. Они разглядывали нас с высоты своей мощной надстройки и островоподобного, по сравнению с нашим, корпуса океанского судна, заметно накренившегося, но по прежнему внушительного. Из-за высоких надводного борта и надстройки амплитуда колебаний на волне была жуткой, и можно было понять этих ребят. Но волны до них доставал редко. И самым ужасным, что веяло от этого судна даже на нас, была тишина. Мертвое большое железо в ожидании смерти. У нас колотилось машинное сердце. Но наша грузовая палуба почти не освобождалась от воды, а только показывала из волн то неуклюжий бак, то бортовые леера и уродливый переходной мост, то вдруг приподнимала высоко незамысловатую кормовую надстройку с трубой, мачтой и оранжевой спасательной шлюпкой, которой — дай-то Бог — никогда бы нам с вами не пользоваться. Мы так понимали, что нас разглядывают и сравнивают. Сравнивают и оценивают. Оценивают и выбирают. Но психика человека в море устроена так, что если он не прошел школы маломерных судов, то более всего будет бояться воды на палубе. Им сейчас будет казаться, что это мы тонем, а они наблюдают за нашим последним вздохом с высоты круизного лайнера, как птица за ослабшей рыбкой. Выбор будет не в нашу пользу. Пока их пароход на плаву, никого не затянешь и краном на наш полуплавающий поплавок. Да моряку с большого флота оскорбительно просто предложение помощи от какого-то там портового бункеровщика. Но нам не обидно. Нам даже нужно такое воздействие на их психику. Пусть почувствуют себя более защищенными и более в безопасности на своем высоком борту. И все получится. Наши парни, чего греха таить, тоже с трудом привыкали. Только Ламанш прошли, третий механик — десять лет на пассажирах, на танкере впервые — выглянул на палубу, а палуба под волной. Он как закричит во всю глотку: «Тонем!!!». И смех, и грех…

Темные клубы дыма, неожиданно вырвавшиеся у «немца» из оранжево-черной высокой трубы, вызвали крики и свист, и радостные размахивания руками на обоих судах. Еще через минуту под кормой сухогруза забурлила вода и корма поползла медленно, подчиняясь чьей-то команде. Неуклюжие фигуры начали покидать сначала корму транспорта, а потом и крыло мостика. Кто-то один еще пытался махать нам рукой. Но судно уже удалялось, сильно качаясь с заметным акцентом на левый борт.

— Дойдут?

— Захотят жить — дойдут.

— Неужели не скажут ни слова? — спросил недоуменно птицеподобный боцман.

— Скажут. А не скажут — в обиде не будем.

— Russian tanker «Dunay»! Russian tanker «Dunay»! Captain spiking. How do you read mе? Over.

— Okey, captain. Go ahead. Russian captain оn brige.

— I'm deeply indebted to you and your crew for your cooperation and professional assistance. 1'11 never forget our meeting. All the best mine friend.

— Never mind, captain. It's осеаn rule. It's our duty. Good trip.

— «Дунай», «Дунай»! Это второй помощник, ребята.

— Слушаем, Гера. Слушаем.

— Спасибо за науку, капитан. Скажите свои фамилии, ребята. Я дам вам свой телефон и адрес. Мы спустились в машину… Там такой пустяк оказался… Вода из пожарной магистрали рванула, а они подумали, что кингстон охлаждения вырвало, и бросились наверх с криком «Тонем!».

— Молодец, сынок. Может, потому тебя отец с матерью Герой назвали, что надеялись — будешь сегодня «герой». И дай тебе Бог стать капитаном. А адресов нам не надо. Потеряем-забудем. Встретимся — не разминемся. Счастливого плавания и возвращения домой.

— И вам всем счастливо от всех нас.

Сухогруз быстро набирал скорость и удалялся, растворяясь в вечерних в сумерках. Только теперь стали заметны погодные изменения: ветер неожиданно почти убился, снова пошел дождь. Волна стала размашистей и ровнее. Лаг показывал четыре с половиной узла. Но бак почему-то глубоко зарывался и плохо отыгрывал, словно отяжелел. Сбывались плохие предчувствия.

— Боцман. Пока не стемнело совсем, надо пройти осмотреть бак. Похоже, что помещение носового подруливающего поста полно воды. Так и нырнуть недолго. А впереди ночь.

— Сделаем, капитан. Григорий Мартемьянович, — деду, — я возьму донкермана Витю — он парень смышленый и шустрый.

— Если там вправду вода, то попробуйте определить откуда. Ночью откачать полностью не удастся, но попробуйте пустить носовую помпу, хотя бы установить и ликвидировать течь. Они смогут запустить насос? — спросил я у деда.

— Сейчас закрутим двойку. Если насос не в воде — смогут.

— Фонарь возьмите. Там может не быть света. От таких ударов половина лампочек на пароходе рассыпалась верно. Аварийное имущество у тебя там под рукой. Должно быть. Жилеты наденьте.

— Жилеты зачем, капитан? Дольше мучиться?

Отвечать на такие вопросы трудно. Но ответ и не нужен был.

— Не волнуйся, капитан. Туда-сюда бегать не будем. Понимаем.

— Возьмите рацию… и на палубе осторожно. Спасать вас будет некому.

— Сами с усами. Справимся.

Мы с дедом остались ждать. Из рубки было хорошо видно, как боцман и моторист ловко преодолели провал на переходном мостике и добежали до бака. Укрылись под срезом, отдраивая вход во внутренние помещения. Скрылись. Через какое-то время оттуда послышались глухие удары, блеснул фонарь в проеме открываемой двери. Подождали, присматривая момент для пробега по переходному мосту. Все равно окатило их, так что оба завизжали на пол океана. Но — весело завизжали. Мокрые поднялись в рубку. Доложили:

— Воды в носовом посту тонн восемь. Набралась через вентиляционные отдушины. Хоть их и задраивали по погоде, но, очевидно, прогнили внутри. Пока заглушили пробками, паклей и ветошью. До утра выдержит. Электрощиты от воды высоко еще. Не опасно. Насос заработал.

— Добро. Спасибо за работу. В душ и отдыхать.

— Согреться бы.

— Согреемся все, когда выгребем. А сейчас не время. К утру будем пытаться найти укрытие. Но это, если ночь переживем… И машина не подведет, и удача не отвернется. Верно, дедушка?

— Если хватит здоровья и бог даст.

— Вот-вот. На бога надейся, а вахту стой.

— А я помню, — начал боцман, жестом привлекая всеобщее внимание и громко высмаркиваясь в носовой платок, который он вынул из кармана мокрой куртки. Дед остановил его:

— Подожди, я расскажу первый, а то забуду… Мы в Феодосию пришли. Поставили нас в базу. Дежурный по базе — капитан первого ранга с нашивками, звездами, значками, отглаженной повязкой на рукаве — идет по судну в поисках малейшего нарушения Устава морской службы. Начался обычный морской треп. Не переводимый на нормальный язык и непонятный народу сухопутному, но безоговорочно свидетельствующий о наличии на борту людей отменного психологического здоровья, склонных к юмору и любому поводу посмеяться, что, впрочем, вполне соответствует регламенту хорошей морской практики. Общий смех был долгожданной разрядкой. Дед остался доволен и барски разрешил:

— Продолжайте треп, боцман… Передаю эстафету. Эстафета оказалась долгой, часа на два. Со сменой рассказчиков, общего состава и численности слушателей. Разошлись, когда старпом и боцман проверили еще раз бак.

— Утром закончим, капитан. Идите, покемарьте. Я на вахте.

Мы с дедом направились вниз.

— А парни наши — загордились. Моряками себя почувствовали, — неожиданно сказал он, когда мы остановились перед моей каютой.

— Так и должно быть. Неделя в океане. Пора осваиваться.

— Поработаем еще.

— Поработаем.

Похоже, мы поняли друг друга. Экипаж становился экипажем. Сон был неспокойным. Прислушивался. Выглядывал в иллюминатор. Поднимался на мостик. Ночь опять захватила нас прожорливой пастью и жевала, жевала, дыша преисподней и усталым безразличием, с которым и тело и голова тупо реагировали на ветер и волны. Слух притупился, и погода казалась заснувшей. Только палуба под ногами все так же ходила ходуном. Проваливаясь в пропасть или подпрыгивая, и больно ударяя в ноги, которые не успевали уже пружинить и беречь тело. И рубка летела в пустоту или валилась на меня бортовой переборкой, опрокидывая и нависая, готовая раздавить. Потом уходила куда-то в темноту, подозрительно скрипя. Штурвал сам подсказывал рукам, куда его нужно крутить. И крутился. Матросы, молодой Веня и солидный Глеб, научились стоять на руле вполне прилично. Второй помощник, с вяленой рыбой в зубах, (очень помогает мне, Палыч, можно?), занял место у лобового иллюминатора и смотрелся, если не волком морским, то ротфеллером точно. В стойке перед наивной болонкой.

У них все еще только начиналось. И еще путались мечты и фантазии их с бравадой, растерянностью и первыми в жизни разочарованиями. Но дорога уже легла. По воде и разлуке. И пути назад нет. Ведь жизнь не прокрутишь на задний маневр. Ее только вперед одолеть можно. И лучше — как в море: не против, а вместе. Подняться. Размахом и песней. Как даль горизонта. Простором. Размером. Как волны — крупнее. Как крик урагана, подхваченный птицей. Крупнее, ребята. Не надо мельчать нам. От слова « ушел» и до слова « вернулся» — нет меры в часах и минутах, есть только — в слезах и удаче. В голосах и руках. Рядом. С кем ушел — с тем и должен вернуться. Вместе. Этим коротким и емким понятием вместе — промерены наши пути. И дни и недели. Это лучшее наше с тобой обретение — вместе! Лучшее время. Талант и открытие. Дай бог, и здоровья и лет капитану, который сказал нам об этом:

— Это лучшее время, ребята… Дай Бог, еще спеть, обнимая друг друга: «Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход…», и хулиганисто крикнуть океану: «Три якоря в глотку! Зеленая муть…». И рассмеяться. Всем вместе. От души рассмеяться… Дай Бог вам, ребята!

 

Дыни

Тунис. Порт Сфакс. Солнце. Какое яркое оранжевое солнце! И дыни! Дыни были всему виной. Когда привезли их, за два часа до выхода в море, и выгрузили на палубу — женским веером взмахнул по пароходу этот аромат. Не запах — аромат. Запах — это когда лет тридцать назад нас, курсантов, вели строем, морозным осенним утром, из казармы в училище мимо пирожковой, и кто-то из строя закричал, дурашливо зажимая пальцами нос: «Тетка! Закрой форточку! Запах пирожка по улице гуляет — кушать хочется…». А это был — аромат. Дыни — колдовство и наваждение! Огромные. Круглые. Оранжево-желтые. Притягивающие взгляд… А разрезали первую — сочная! Липкая! Сладкая! Как — женщина! Сразу все заулыбались, расслабились, глазки заблестели… Мысли, слова, приятные ассоциации — не побежали, а потекли, подобно медовому соку, по губам, пальцам и по широкому ножу, уже вскрывающему тайны второй красавицы. Звучало шутливое: «Гюльчатай, открой личико. Вспоминалось как собственное, «Шаганэ, ты моя, Шагаэ…», «В том саду, где мы с вами встретились…». И, конечно, «Если нравится флот красавице никуда она не уйдет…». Такая волна душевного смятения и беспокойства, что руки потянулись к биноклю — оглядеть еще раз набережную и балконы домов на противоположной стороне бухты в надежде увидеть силуэт, гордо посаженную головку в платочке, легкую походку… Ах, женщины! Как вы нужны. Как желанны. Как мучительно далеки… Как легко вспоминаем вас, даже… глядя на дыни!

А довершил эту дразнящую волну воображения, воспаленного солнцем, ярким городом и морем, телекс: «…максимальной скоростью следовать Одессу предъявления Регистру …частичной смене экипажа…».

Как я не люблю преждевременные заходы в родные порты, да еще — с частичной заменой экипажа. Только все притерлись, успокоились, уравновесились, а теперь — что кого ждет? Как кого встретят? Проводят? Кого пришлют? Как долго мы будем настраиваться снова на рейс, на работу, на наше взаимное — на борту и вместе…

Свободные от работ срочно побежали к ближайшему береговому телефону — звонить домой, предупреждать, радовать, успокаивать…

Дыни перенесли на корму, ближе к камбузу. В машине и на палубе уже готовились к отходу. Ждали властей. Боцман Гена, по прозванью «что такое», за странную привязанность к этой фразе из какой-то песни, уже дважды безуспешно пытавшийся дозвониться домой, поднимался по трапу. Обычно добродушное выражение лица его было стянуто маской недоброй вести.

— Гена, что случилось?.. Дозвонился?..

При численности экипажа двенадцать человек — все на виду и все не чужие.

— Чем расстроен, Гена?

— Домой дозвонился… С соседкой разговаривал… Что такое — все такое… — Он замолчал и прошел мимо спрашивающих, опустив голову и пряча глаза. Гена был крупного телосложения, но достаточно складен и сноровист в работе, потому так нелепо чужими показались его длинные руки, будто стали они в один миг лишними на его большом и рабочем теле.

— Что это с ним? — Дома, наверное, что-то случилось. Витек, ты его кореш, так иди, дорогой, за ним. Узнай, в чем дело…

Через час, уже в море, весь экипаж говорил об одном — проблеме боцмана:

— Жена его с каким-то мужиком живет, соседка сказала. —Соседка сказала, так это еще не факт. Мало ли чего в жизни бывает?.. — Он поверил. — Ну и дурак. — Дурак не дурак, а оказаться на его месте никому не пожелаешь. — Это верно. — Теперь зависит оттого, как он сам себя поведет. Во-первых, ему надо до нее дозвониться… — Это не во- первых и, даже, не во-вторых. Потому что до нее можно звонить и звонить, а ее то ли дома нет, то ли еще что… Может и хорошо, что не может дозвониться. Может она и сама не знает еще, что с ней действительно происходит и как дальше быть, и что мужу ответить. Встретятся — разберутся! Поэтому главное сейчас — ему — не потерять себя! Крыши у нас у всех, после шести месяцев рейса, как паровые клапана, на подрыве. В работу ему надо. Ни минуты перерыва. А звонить он, конечно, будет. И дай Бог… — Может ему погадать? — Скажешь еще… — А что? И это не исключено. Если он так легко поверил, значит легко поддается внушению, а значит, если правильно все подать — он во что хочешь поверит. — А вот что надо? Ты знаешь, что там действительно произошло? И к чему боцману готовиться надо? И чего ему желать?.. То-то.

Тема гадания всплыла не случайно. В каждом рейсе и в каждом экипаже всегда есть свои особые случаи и особенные типы. У нас был Веничка. Вениамин Иванович. Второй помощник. Сорока четырех лет. С азиатско-монашеской прической длинных седых волос, стянутых на затылке в тоненькую косичку. Лицо у Венички моложавое, усы и борода почти не растут. Он не женат. Считает, что женщины питаются мужской энергетикой. Увлекается Веничка статьями и книжками по парапсихологии, астрологии, хиромантии и прочим ненормальностям. Сам на себя гадает ежедневно. Без этого на вахту не выйдет. А если, не дай бог, в пятницу или понедельник в море — беда! На эти дни особый амулет есть — засушенные в целлофановом пакетике крылышки майской бабочки. На вещи и разговоры обыденные реагирует своеобразно, без житейского юмора. Например, когда на мостике впервые пошутили насчет необходимости « мужского размагничивания» в море — имелось в виду: как мужику без женщины выжить? Обычный морской треп про буфетчицу, сексжурнал, бордель… Вениамин Иванович подошел к вопросу серьезно: сделал себе металлический браслет на руку, на ночь вывешивал в иллюминатор присоединенный к браслету медный провод. Тоже самое на вахте: раз в час выходил на крыло и свешивал провод на несколько минут за борт. Размагничивался…

За месяцы рейса, к всеобщему удивлению, Веничка сблизился с боцманом. И сошлись они, в общем-то разные, неожиданно. На длинном и утомительном переходе из Дакара на Англию, как вирус, пошел кочевать по судну с вахты на вахту, из машины на мостик, с мостика на палубу, треп о степени защищенности мужского организма в смысле сохранения мужской силы и способности к воспроизводству. Диспут. С усмешками, подначками, издевками и обязательными примерами. Ток-шоу. Но, по сути, серьезно. Мужики-то, если подумать, а моряки особенно, — ох, и слабый народ на эту скользкую тему. Механики наши, ребята башковитые, решили определенно, что любой организм, мужской или женский, устроен как машина: главное — не останавливаться. С возрастом — особенно. Остановился — труба. Любой шофер знает, что машина работает пока едет. Останавливаться нельзя! Но Веничка с боцманом — аккуратисты. Что для одного навигационные приборы гонять, что для другого краску в два слоя класть — ресурс! — говорят. Счет вести надо. Отработал свое — суши весла. Может боцман и дома эту философию проводил — экономил ресурс? Может оттого все и случилось?..

— Как там боцман? — спрашиваю у чифа, поднявшегося на мостик.

— Крыша поехала… Слезы текут. Головой в переборку бьется. Бред какой-то несет…

— Пьяный, что ли?

— Трезвый! — восклицает и разводит руками, подчеркивая собственное непонимание. — Все о жене своей плачет… Никогда от него такой реакции не ожидал. Валерьянка не помогает.

— Никто от этого не умирал еще, — вмешивается стармех, почесывая бороду и ухмыляясь. — Если к другому уходит невеста, напевает известный мотив, — то не известно, кому повезло. Опять чешет горло и бороду. — Придет домой. С ресурса своего тормоза снимет и все станет на место. — Подмигивает чифу и, обращаясь ко мне, продолжает уже серьезно.

— Когда грузовые танки мыть начнем?

— Сразу после ужина. Пока погода позволяет. У нас двое суток на мойку, до Греции. А там, между островами и в проливах, опять же, дай Бог погоду, начнем краситься…

— Нам вспомогач перебрать надо… и один шланг на гидравлике крана сифонит…

— Надо аварийное имущество проверить на приход… — добавляет чиф.

— Вспомогач, гидравлику, аварийное имущество — это все вы лучше меня знаете и сделаете. Но самое больное наше место — на сегодня — ситуация с боцманом. Первый закон моря: с кем ушли — с теми и вернуться. Всем и здоровыми! Поэтому ему — ни минуты без чьей-то компании. А значит, если сможет он работать — хорошо, а не сможет — мы ни одного, а двух людей в работе не досчитаемся, потому что за Геной тогда еще и приглядывать надо будет.

— Дела… — тянет чиф с неудовольствием.

— Дела, — поддакивает дед, подмигивает мне и опять напевает: «Если к другому…».

Есть у меня один береговой родственник, очень далек от моря, в станице живет, так он, когда бы к нему ни приехал — кроликов ли он кормит, о гусях ли своих говорит, корову ли в стадо гонит или выезжает на тракторе в поле — встречает меня одним и тем же вопросом: «Ты мне объясни толком, что можно мужику на этом вашем корабле цельные сутки делать? Ну, работу свою или как она там называется… — Вахта. — Во-во, вахта. Ну, поел. Поспал. А более что? Это же с ума сойти от безделья?! Так и сходим с ума. — От безделья? — Ага. — А вам за такое лентяйство еще и деньги платят? — Ага. — Так ты поделись опытом, или как это назвать — не придумаю даже. Может и я тут, на селе, этой методой заработать могу?..».

Как объяснить? Что? Теперь вот шесть суток до дома одна забота — боцман Гена и его проблемы. Ночью и днем. До самого причала. А стоять вахту, мыть танки, красить надстройку и перебирать вспомогач в машине — это, как пить и есть, само собой…

Ночь. Матросы и донкерман закончили мыть танки моечными машинками, ушли мыться в душ и отдыхать до утра. Выключили освещение на грузовой палубе. Сразу стало темно и тихо. Низкая облачность. Звезд не видно. Бак обозначен белыми струями усов из пенисто взрезанных волн, длинно вытягивающихся вдоль обоих бортов. Звука нет. На экране радара две малоподвижных цели в шести милях к северу, очевидно, рыбачки. Обычно, при хорошей видимости, их кормовые огни на слипах проблескивают миль за шесть — восемь, а когда на лов выходят десятки мелких судов, то промысловые банки в заливе светятся маленькими городами. Но это не сегодня. Клочья тумана или низких облаков выплывают из черноты ночи и снова пропадают в ней, молчаливо-лохматые. Эфир молчит. Ровно жужжит гирокомпас. И, слабо подсвеченная, бежит по кругу стрелка на штурманских часах.

Пришел на вахту Вениамин Иванович.

— Добрый вечер!

— Добрый! Посмотрим, какой он добрый… Что там боцман — слезу пускает?

— Затих. Смотрит в одну точку. Ребята пробуют его разговорить, но он, как в трансе. Не видит и не слышит. Может, это его психика защищается от перенапряжения, и отключила восприятие? Я читал о таких случаях, в статье о шаманах и оракулах.

— Дай-то Бог. Но я, лично, после столь бурной первой реакции боцмана, не очень обнадеживаю себя в отношении прочности его психики. Боюсь, нам следует за ним присматривать. И вы, Вениамин Иванович, тоже подумайте. Ведь вы у нас кто? Маг. Кудесник. Духовная защита. Вы уж тоже придумайте что-нибудь. Боцмана поддержите. Правда-неправда… Меня не интересует. Важно, чтобы он свои силы вернул. В себя поверил.

— Я на картах ему погадать могу…

— На картах, на кольцах, на кофейной гуще — на чем угодно. Главное, повторяю, чтобы он поверил.

— Во что? Ведь, если она на самом деле к другому ушла…

— Ушла — так и бог с ней. Жизнь на этом не кончается. Баб много. Это мужиков настоящих мало.

— А во что он должен поверить?

— Что он — настоящий. Вот такой! Моряк! — показываю вытянутую руку со сжатым кулаком.

— Я попробую…

Спускаюсь в каюту. Навстречу поднимается дед:

— Саш Палыч, я к тебе.

— Говори, дедуля. Пойдем в каюту… Что у тебя?

— Я к боцману заходил. Витек — моторист мой там. Думаю, лекарствами Гене не поможешь.

— Думаешь, покрепче надо?

— Само собой. Ты пойми меня, Саш Палыч, с ним разговаривать надо, а какой же разговор без этого самого…

— А Витя справится?

— Обижаешь. Молодая кровь флота. Я за него, как за себя.

— Молодая кровь, говоришь? Не перехвали. — Достаю из холодильника бутылку водки. Протягиваю деду. — Я понимаю, что сейчас не просто разговор нужен, а по душам. А главное, чтобы боцмана разговорить. Он, когда говорить начнет, все для себя и прояснит. Сам для себя. Сумеет твой Витек, такую задачу осилить, как думаешь?

— Я объясню ему. Ты туда не ходи. Отдыхай. И это… Почесал опять горло и бороду, — не беспокойся….

— Закуску возьмите… Хоть дыню…

— Ясное дело. Слушай, а дыни эти — просто сексуальные какие-то. Даже мухи, которые над ними вьются, обалдели и все, представляешь, непотребным делом прямо на лету занимаются…

— На лету? Ночью?

— Точно. Сам видел. Там же, на корме, свет горит… Ой, домой нам надо скорей! — Подмигивает, теребя бороду и закручивая ус. Там я вспомню эти дыни…

Ах, женщины! Теперь все разговоры на судне будут о вас. Теперь полетят тормоза к черту. Надо остуживать экипаж. Кончай расслабляться, мальчики! О чем размечтались!? О женах? О встречах? О домашней яичнице? Не торопитесь. Чего домой рваться? Что вас там ждет? Кто? Поймите, мужики, зелень несмышленая, это на пароходе хорошо: спишь ли, жуешь или на горшке, пардон, задумался, а зарплата идет. Плюс, плюс… А дома? Первое утро проснулся, хлоп по карману, а уже минуса пошли… Минус, минус… Заботы, хлопоты, расходы… Чего там мужику делать — дома? Ему торопиться надо, работу не проморгать. Он только работой — и красив, и нужен, и в себе уверен. Вся история человечества тому учит. Война ли, крестовый поход, великие географические открытия, стройки коммунизма, угольные шахты или подводные лодки — чего только мы ни проходили и ни осваивали ради этого самого «женский взгляд… мужское достоинство… она еще пожалеет… вернется… посмотрит…». И запоминают, бедолагу, по фотографиям, портретам, газетным вырезкам… И дети нас по фотографиям узнают, пальчиками показывают… И жена меня такого, как на фотографии, помнит и любит?!.

Теперь-то обо всем говорят. И в части семейного интима. Что заменить? Как? И какое при этом удовольствие получается… Я это фото — семейный секс, можно сказать, всю жизнь осваиваю, а вот с удовольствием — не получается. Или, как моя жена говорит, с удовольствием — дороже?.. Да уж. Не о цене. Какая цена — коль о собственной жизни! О собственной… любви.

Или это не любовь? Или это не жизнь?.. Потому и сам так боюсь возвращения домой. Поймите правильно. Боюсь первых минут, первых реакций. И вы бойтесь. И вы готовьтесь и будьте терпимее к неожиданностям. Я не о том, что приходишь домой, а жена не одна… Конечно, все может быть — предупреждать надо. Телеграмма, звонок — много способов есть, зачем же без предупреждения? Так можно и на инфаркт нарваться, и на скандал, и на, извините, синяк под глазом. Зачем это? Это не нужно. Культурно предупреди: буду… позвоню… жди. Ей ведь тоже останавливаться нельзя, помните?

И все равно боюсь. Женщины — непредсказуемы. У них свой путь мышления. Особенно первая реакция. Я к дому подхожу — позвоню дважды: первый раз — за две трамвайные остановки (цветы покупаю), потом — за две минуты до входа в подъезд, из углового автомата. А иначе как? Звонишь в дверь, представляешь, что сейчас жена (любовь — можно сказать) двери откроет, бросится в халатике, халатик распахнется… А она — открывает дверь, в чем-то несексуальном, на лице маска из зеленых огурцов… Голос — чужой. Это мне-то?! «Раздевайся на пороге. Марш в ванную. Целоваться потом. Свою идиотскую бороду оставишь вместе с грязным бельем и прочей дорожной дрянью на вынос…». — Я хотел бороду детям показать… — Выбирай: или я — или…».

Секса нет. Поэтому я этих первых минут боюсь, как черт ладана. Понятно, что женщина ждет. Хочет выглядеть красивой. Хочет показать себя хозяйкой. Но лучше тогда встретиться на улице, на виду у прохожих. Чтобы у нее подкосились ноги от радости, и слезы потекли, и глупые слова: «Я не успела в парикмахерскую… Дома картошки нет… Я хотела тебе сметанку купить, и укроп… Ты любишь… Ты так пахнешь. Самолетом. Поездом. Я так соскучилась по твоим запахам…».

Это целое искусство — приготовиться к встрече. Этому учиться надо. Возьмите проституток. Чего смеетесь? Думаете, зря эти девочки тысячелетия пережили? Они на первооткрывателях и инквизиторах, на королях и коммивояжерах свое искусство шлифовали. В чем это искусство? Ни в том, что вы думаете. Эти женщины не телом берут. И телом, конечно, но, главное — отношением. Отношением не к мужчине — она тебя не знает, не к ситуации — ситуация примитивная: плати и получай. Отношением к предназначению — дать. Заметьте, счета еще нет, еще не известно, чем все закончится — банальным сексом, выпивкой, удивлением, разочарованием, мордобоем или любовью… А почему — нет? Из проституток, между прочим, тоже хорошие жены получались. Ведь от этой предрасположенности — дать! — женщина видит и ведет себя по-другому. Она ни умнее, ни красивее. Она — осторожнее, внимательнее. Она — чужая, но чуткая. В ней что— то от жрицы и врача. Доброжелательность? Нет. Поощрительность? Да. Поощрение. Во взгляде. Голосе. Движении рук. Дескать, да! Ты все делаешь правильно… Ты делаешь это лучше всех… Это я-то?.. Она ломает наши представления о разности в возрасте, физических возможностях… Но ломает — навстречу. Ломает, как если бы она ломала лед вокруг вас, чтобы вы могли двигаться к берегу. И от этого сразу: «Какая женщина!..».

Я говорю не о славе древнейшей профессии. Не ловите меня на слове. Я о женщине говорю. Умной. Красивой. Красивой, не смотря на ситуацию. Красивой в смысле умения красиво выглядеть в ситуации. Достойно выглядеть.

К сожалению, от многих любимых бегут мужики искать минутного успокоения. А находят — возвращаются к женам. Ибо, обратите внимание, не телесного ищут, а душевного… И — минутного, повторяю. Ведь глупые рассуждения, что, мол, мужику только « это» надо… Не умные рассуждения. Мужику очень важно увидеть себя со стороны. Тогда он сразу понимает — кто ему нужен рядом. Помните русское «не по Сеньке шапка», вот!.. Это жизнь нас дурачит и путает, а в принципе мы — мужики — очень сообразительные. Вы вспомните, как на курорт приезжаем. Вечером — слепенькие, хроменькие, красивые, длинноносые, русые, черные, в крапинку — все по стенкам стоят, присматриваются. А утром — гляди-ка! — слепенькие к слепеньким, хроменькие к хроменьким, красивые — тоже парами. И так до последнего денечка. И такая любовь?! Почему? Потому как время ограничено и каждый со стороны, как на ладони. А мы ведь все, и мужчины и женщины, более всего и именно со стороны, боимся смешными выглядеть. Вот, наука! А у жизни-то срока нет — этого самого двадцати четырехсуточного, курортного. Как без срока определиться: чего хочется? Чего успею? Кто меня в этой жизненной карусели разглядит, и заметит, и осудит? Бабушки перед подъездом? Контролерша в троллейбусе? Таксист мимолетный?.. И только, когда рядом с другой женщиной себя увидишь, тогда и задумаешься. А задумался — полдела сделал, считай. Это же неспроста, народная мудрость: левак укрепляет семью… Мы же не про тех говорим, которые на чужих ошибках учатся, те — умные. Мы — о больных постоянной влюбленностью… правда, жены это по-другому называют. Ну, так, ясное дело, — женщины!..

— Александр Павлович!

— Кто там?

— Это я … Витя-моторист… Извините…

— Что-то случилось?! С Геной? Живой?

— Живой. Не волнуйтесь…

— Ну, говори, что там?

— Александр Павлович, нам это… нам водки не хватило…

— Как не хватило?.. Вы что там, всем экипажем клюете? Как воронье на чужую беду?

— Мы же, как лучше хотели… каждый по-своему…

— Что он? Успокаивается?

— Непонятно. Глаза красные, как у карася пойманного. И мозги, похоже, как у карася, будто тиной набиты… Слышит ли? Понимает нас? Не знаю.

— Вы пытались его из состояния выбить: разговоры, анекдоты, житейские истории?..

— Рассказывали… что неизвестно, кому повезло… что худа без добра не бывает… что одному — еще лучше…

— А это пели: без женщин жить нельзя на свете нам…

— Нет…

— То-то. Не охать и вздыхать вокруг него надо, а нацеливать. Понимаешь? Женщин красивых знаешь сколько? Особенно у нас. В эсэнговии. Умницы. Умелицы. Самые красивые в мире. Это я тебе абсолютно точно говорю. Национальное достояние! Африканки, вьетнамки, японки — тоже, конечно, хороши. Но у нас-то все перемешаны. От Камчатки до Польши! От Севера до Азии! Коктейль! Все — самое лучшее! Дыню видел? Сверху корка, а аромат вьется. Только улови его. Только помоги ему наружу прорваться. Чуть-чуть помоги. Для этого ты и мужик. Понимаешь?.. Вот о чем ему говорить надо. И в этом вопросе пошутил нету. Некогда раскисать. Пришел на эту землю — делай свое мужское дело: расти, работай, люби. Но так делай, чтобы и тебя — любить хотелось! Ведь женщина без достойного мужика, как бутон без солнышка — не расцветет. На нее смотреть надо. Вздыхать. Стихами говорить с ней. Чтобы она улыбнулась. И все человечество от этой одной улыбки будет множится и улыбаться. Знаешь, почему мамонты вымерли? Не знаешь! Она говорит: давай, миленький, будем любить друг друга. А он отвечает: давай еще поспим. Гад такой! И вымерли. Понимаешь?! Понимаешь, какая на нас ответственность. В глобальном масштабе, а?! Бери бутылку и начинай все сначала. И выгони всех из каюты. Это не пьянка, а дело серьезное. Понял? Смелей, Витя, вы наша смена — молодая кровь флота! Вам останавливаться нельзя…

Эх, молодо-зелено. А мы без женщин не могли ни дня. В том смысле, что хоть поговорить о них, хоть вспомнить. И все мои друзья до этого дела жадные были. Потому что без женщин — беда. Куда без них? Как?! И вино не течет без них. И песня не в радость. А водка? Кому она нужна была бы, если бы не за женщин пить надо? Надо! За любимых!.. Были и мы рысаками когда-то…

Эх, хорошая штука — жизнь!

К полтиннику, после тридцати лет плаваний, перестали сниться полеты с крыльями и без крыльев, над домами, деревьями или под потолками бесконечно открывающихся комнат. А стало сниться, что я хожу по воде, и вода меня держит, а с берега кричат и удивляются. А я не удивляюсь. Как не удивлялся когда-то, когда летал… Я не удивляюсь. И иду себе, и иду. И только иногда, когда качнусь, оглядываясь на берег, и одна нога зависнет на мгновение в воздухе, а другая — продолжает мягко погружаться… начинаю автоматически считать, вспоминая условие полузабытой школьной задачи про давление под гусеницей танка и под женским каблучком. И сразу просыпаюсь, понимая, что это уже не сон. Ибо женский каблучок — это такая реальность, такое начало, такая глубина чувств и воспоминаний, что только попал — тонешь…

Как приятно погружаться в свои воспоминания…

…При ста сорока килограммах веса она была удивительно подвижной и легкой на подъем:

— Пойдем завтра в горы? За тюльпанами. Уже тепло и тюльпаны отходят, но я такие места знаю. И у меня уже кеды новые есть. Чего ты смеешься? Про кеды? Я же не могу плохо выглядеть. Я же женщина кокетливая. И хочу тебе нравиться. Если не хочешь на горы — пойдем на море. Я хочу, чтобы меня видели с тобой… Хочешь, я с этой вышки прыгну? Не веришь? — И уже поднимаешься по лесенке, одной рукой придерживая широкополую шляпу, и с верхней площадки бросая ее театральным жестом: Держи-и! — и шляпа летит, привлекая внимание всего пляжа такая габаритная дама на вышке для прыжков в воду — море из берегов выплеснется! — но ты уже вся в движении: воздушный поцелуй, руки над головой, широкие бедра взлетают вверх, ноги плотно вместе, носки вытянуты — откуда в тебе эта легкость и смелость? Понравилось? Не ожидал? Я хотела тебе понравиться… — Ох, женщина! И какой же это каблучок? Это откровенное забивание гвоздей в гроб холостяцкой жизни. Но ножки? Ножки были. И розовые пяточки. И пальчики, такие же игривые, как и все остальное в гипнотизирующем облаке щебетания и ласк: тебе нравятся мои ножки?.. А выше?..

Но меня не проведешь. Я знаю, что женщина — это совсем другой мир. Это генетически, клеточно, от мозга до тембра голоса другая галактика. И другое тысячелетие. И другой способ выражать себя. Ведь, как они смеются!? Смотрят! Как пальцами касаются… Змея! Луч солнца! Кошка! И перо взлетевшей перед носом птицы… Фантастика. И яд. И мед. И колдовство. Нам, мужикам, как в темноте над пропастью идти и вдруг зажмуриться от вспыхнувшего света — так женщину увидеть! Нельзя — расслабиться, поддаться и ослепнуть! Не верь, мужик! Ищи в ней слабое звено. Противное. Чем хуже — тем спокойней. Найдешь — она твоя. И будет не опасна, как у змеи ты знаешь яд, у кошки — когти, а у солнца — жар. У женщины есть женская душа. Она — и богу тайна. Ты должен эту тайну раскусить. Как яблоко. Увидеть косточку. Ее никто не ест, но из нее, заметь, растет и расцветает сад. И даже червячок внутри — не портит плод. Когда ты неприятное о женщине узнал, допустим, что не любит гладить брюки, селедку чистить не умеет, или от шляпок летних без ума… Достаточно! От этих безопасных слов вся женская душа вдруг проступает, как берег сквозь туман, как только слышен стал прибоя шум или туманный буй нам место обозначил. И все уже не страшно. Коварство, тайна, красота, и поцелуй, и вздох — все можно пережить теперь. Игра уж не опасна… Меня не проведешь… я знаю твой изъян… Он есть. Он в каждой. Он в любой. В тебе —нашел! Теперь ты — можешь быть прекрасна. И чарами своими колдовать. Просить подарки, сладко ворковать, закатывать глаза, немножко врать. Теперь ты — милая! И можно целовать, расслабиться и философствовать. О, проза философии мужской!

— Женщина должна уметь варить борщ, штопать носки и знать, сколько метров ситца нужно мужу на трусы, — говорит наш старший механик, почесывая бороду…

— Мужчина должен быть худой и бегать, а женщина должна быть полной, лежать и ждать мужа, — говорят арабы…

— Ой, дурят вашего брата эти бабы. Ой, дурят! — говорит мамуля. — Они же хитрющие, а вы — дураки против них. И так вам и надо.

— Не слушай своих друзей, не читай пословицы. Слушай свою маму. Мама правильно говорит. Ты очень доверчивый. Очень нежны. Тебя легко обмануть. И я тоже хочу тебя обмануть и заманиваю в свои сети. Но я говорю тебе это откровенно. — Смеется моя тяжеловесная и продолжает меня целовать. И я не сопротивляюсь. А чего сопротивляться? Я вижу ее изъяны. Я себя предупредил. Она толстая — это раз. Это первый недостаток. Но мне, правда, это нравится. Я люблю видеть ее тело во всех зеркалах. И во всех зеркалах она мне улыбается. Как она это успевает?

— Я заметила, что ты любишь меня в зеркалах подглядывать… Я еще одно зеркало купила, ты заметил? Я у тебя, как целый гарем. А лицо одно, только для тебя, любимый… — И опять улыбаешься мне со всех сторон…

Как она умела это сказать: лю-би-мый. Музыка, а не слово.

И как откровенно она пытается меня завлекать. Даже не скрывает. Другие женщины молчали, ждали, вздыхали, таинственно закрывали глаза, а эта — давит напролом. Как танк. Вот. Второй недостаток. Она на меня давит. Не в буквальном смысле, конечно. Я не против тесного общения. А психологически:

— Не можешь ничего мне сказать — не говори. Мне достаточно, что ты со мной, любимый… Любимый. Мне так травится это повторять (а мне — слушать). — Ты мой любимый. Я знаю, что ты уйдешь, что это не надолго (я тоже знаю). — Но зато я успею тебе сказать это столько раз, сколько буду это чувствовать… Любимый… и мне не хочется уходить…

Это третий недостаток — мне не хочется уходить. А я должен уйти. Женщина — это другой мир. Другая галактика. Это чуждая биологически и клеточно микрофлора и фауна. И энергетически!.. Предупреждали меня: смотри, кореш! Эта баба хочет тебя охмурить. Осторожно! Эта веселая баба — ох, опасная штучка! Ей лишь бы петь, танцевать, радоваться. А чему радоваться? Впереди, как бильярдная луза — семья. И ты собственным кием, можно сказать, сам себя в эту лузу гонишь. Зачем? Тебе жить. Думай. И на мать посмотри. Ты ее послушай:

— Ой, сынок, думай сам. И любит она тебя. Вижу. Очень любит. И красивая. Но такая большая! Такая большая! Красивая девка. Ой, погубит…

А танк свое давит:

— Ты о чем это все думаешь, милый мой? Или считаешь что? Так нечего считать. Вот ты — вот я. Чего нам считать-то? Богатство наше все в том, что тебе со мной хорошо, я с тобой — просто счастлива. Ой, пережили голод — переживем и изобилие! Задавлю сейчас!

Надо искать недостатки. Жениться можно только тогда, когда точно и осознанно знаешь недостатки. Ну и конечно, если с этими недостатками ты сознательно готов примириться. Отец мой как говорил? «Женщины делятся ровно на две половины: которые для семьи и которые для блуда. С первыми — надежно, с другими — весело. А как определить — где какие? — тут, сын, как отец тебе говорю, никакой жизни не хватит…». Опять думать надо. Опять искать. Шарада какая-то…

С утра продолжали мыть грузовые танки. Стационарно установленных моечных машинок у нас нет. И потому операции сводятся к довольно трудоемкому процессу перетаскивания шлангов, присоединения их к моечным или пожарным палубным трубопроводам, одной стороной, и к опускаемым в танк моечным машинкам, другой. Бригадир моечной бригады — боцман. Работа физически трудная и ответственная, поскольку перед погрузкой, качество мойки проверяется инспектором и только после его положительной оценки разрешается прием груза, а экипажу — дополнительная оплата за выполненную мойку. А если вдруг танки не приняты под груз по причине некачественной мойки, то судно попадает под штрафные санкции вплоть до снятия фрахта или замены экипажа…

Я ждал — выйдет ли Гена. Вышел. Молчаливый. Но, как обычно, собранный и работоспособный. Тянул за двоих. С каким-то остервенением, никому не доверяя, сам лез в горловину, проверяя качество работы. Вылезая из танка, он либо показывал большой палец, и тогда два матроса демонстративно разводили руки в стороны и улыбались, либо — кулак, и тогда они, подхватывая скребки, ведра и ветошь, вместе с боцманом исчезали под палубой.

Пароход жил своей жизнью. Бежал, покачиваясь. Охал, проваливаясь или больно ударяясь на волнах. Свистел из машины напряжением турбин и металла. И был напряжен, состоянием большого и раненого зверя. Который ежеминутно прислушивается и присматривается сам к себе: что болит? где болит? выдержу? И осторожно продолжает двигаться, оберегая больное место и, как это бывает с каждым из нас, когда, например, поцарапаешь палец, или занозишь ногу, именно больным местом касаешься предметов окружающей жизни.

Стараясь не говорить в присутствии боцмана о больном, мы, естественно, как только его не было рядом, только о женщинах и говорили. Все. И я, конечно, тоже не святой — вспоминал аппетитно большую и улыбающуюся мне мою любимую и очень большую женщину, ее бесхитростно-откровенные знаки внимания, над которыми когда- то смеялся. Но, даже в воспоминаниях, я не позволял себе «потерять бдительность» и поддаться ей полностью. Даже в моих воспоминаниях, наши слова, мысли и обоюдные влечения были подобны упругим потокам двух мощных магнитов, ежесекундно путающие свои полюса и потому, то проникающих друг в друга своими струями, то отталкивающихся:

— Что тебе приготовить? А варенье хочешь?.. И такое тоже есть. И это я умею. И пирожное тебе будет. Я люблю готовить, а для такого классного мужичка готовить — одно удовольствие. И «наполеон» будет — пальчики оближешь. Будешь, как я! Хорошего человека должно быть много… — и показывает, смеясь, себя всю…

Наконец-то! Тысяча недостатков! Закормит! Буду толстый! Одышка появится. Печень сядет от жирной и обильной пищи. Нет! Дураков нет. Это не жизнь — самоубийство какое-то…

— Может, ты хочешь телевизор посмотреть? Последние известия? Включай. Смотри. Я совсем не обижусь. Ты же мужчина. Это нам, женщинам, политика неинтересна. У нас другой мир. Мы о другом думаем. Я все понимаю. Включай. Или хочешь перед сном газету почитать? Или книгу? Не стесняйся. Это же жизнь. Как есть, как спать. Я подожду… Я подожду.

Агитка. Хоть плакат рисуй: «Даешь — брак!»… Дураков нет. Хорошее дело — браком не назовут…

А чего ждать? Во сне уже не летаю. По воде хожу. Чего еще ждать? Сам лысый. Живота, правда, нет. Зато волосатый. Как обезьяна. « Все дяди и тети от пап и мам появились, — говорит наша внучка, — а дедуля — от обезьяны и возьми нашу внучку, к при меру. Это уже не танк — ракета! Ох, достанется кому-то. Любого облапошит. А каблучок— то, каблучок! Еще и ножка-то детская, а, вишь, как вышагивает рядом с бабулей… Как каблучком-то… цок-цок, цок-цок… У-у, галактика… Система! Против нашего брата.

— А что это ты и телевизор не хочешь смотреть и читать не хочешь?.. Да не надо мне от тебя ничего. Отдыхай. Отдыхай. Набирайся сил. И не намекаю я ни на что. И не трогаю я тебя. И ты меня не трогай. Лежи… Лежим. Обнимаемся. Летим! Вместе… Здесь другой мир. И ты здесь другой. И думаешь по-другому. И ведешь себя по-другому. Умный. Ласковый. Добрый. Доверчивый. И умеешь быть большим и щедрым. Правильно: мужчина возбужден — голова не работает. Смелее, любимый! Пережили голод — переживем и изобилие…

Я снова нащупываю дорогу к тебе. Женщина моя! В полете. На воде. Взлетая. Утопая. Проваливаюсь. В другой мир. В другое тысячелетие. В другую галактику. К запаху твоих волос. К телу и улыбкам из тысячи зеркал. К прикосновению твоих пальцев. К… соприкосновению нашему…

Боже, как долог этот рейс…

Третьи сутки. Закончили мыть танки. Кажется, можно вздохнуть с облегчением. Но, не даром говорили в старые времена: когда кажется — крестись…

— Саш Палыч, беда. Боцман говорит, что за борт выбросится. Жить не хочет.

— Что? Где он? В каюте? Сам им займусь сейчас…

— Ты что это дурью маешься!? А ну, кончай! Все хорошо в меру. Можно и поскулить, можно и пожалеть. Хватит! Себя пожалей. Самому жить надо. Подумаешь, жена ушла. Пусть теперь она пожалеет: такого мужика потеряла. Дура.

— Она не дура, Палыч. Ну, что такое? Что такое? Почему все говорят мне, что она плохая. Что она — гулящая. Что она… Она хорошая.

— Может и хорошая. Значит ты дурак. Не смог чего-то разглядеть в ней. Или услышать что-то. У меня вот подруга была — мечта! Сто сорок килограммов! Красавица. В кабаке танцевать выйдет — «Эх, Одесса, жемчужина у моря…». — Кабак гудит, палуба и стены волнами ходят. Столики с закуской подпрыгивают, как костяшки домино. А публика — ревет, как на стадионе. Вспоминаю — плакать хочется. Она мне прямо сказала: я, когда выпью, без мужика не могу… так что — никаких морей! Обижайся — не обижайся, а ждать тебя смогу только до первого праздника, до первой рюмки… Что же мне на нее обижаться? Она ведь тоже — живой человек. Пусть будет счастлива. А ты как думал? Только так.

— И мне жена говорила, что без мужчины не может долго… Что такого?

— А зачем же ты в море подался?

— Я же за заработком. Все такое…

— За заработком!? А она тебе говорила, что не нужны ей деньги? Что она и на копейки согласна, только с тобой чтобы. Говорила?

— Говорила. Но ведь это все женщины говорят. А деньги нужны в семье.

— Правильно. Соображаешь. Но тогда и сообрази, что за все приходится платить. Зубами, волосами, нервами, семьей… Женой тоже. Понимаешь? А всех денег не заработаешь. И это твое «за заработком» — не от нужды, а от зависти. Что, дескать, денег у кого-то больше. Так у этого «кого-то» денег, может быть, и больше, греют ее. Ей ты нужен. Она о слабости своей говорила тебе, просила остаться? То-то. Баба бабе рознь… я без первой жены остался — ушла — дело моряцкое, обычное, можно сказать. Намучился. Двое детей. Мать больная. Беда… Нагулялся, конечно. Меня на баб, как на мед, тянуло. Не мог без них. Но и остановиться ни на ком не мог. Не то, что не верю — не перегорел, не перебесился. А слегла мать совсем, говорит: Женись, не успокоюсь, пока рядом с тобой хорошую женщину не увижу. А где ее возьмешь, хорошую? Кто за меня пойдет? Голь перекатную. Что делать? Взял двадцать конвертов. Под копирку во все концы разослал старым подругам: так, мол, и так… двое детей, мать больная… мне в море надо… за матерью и детьми смотреть будешь, приезжай. Поехали. По две и по три одновременно приезжали. Мать опять плачет: «Бессовестный, — говорит, — разве можно так с женщинами?..». А они ничего. Все понимают. Вместе сидят, обсуждают ситуацию. Каждая, вроде, согласна… только согласна ни здесь оставаться, а забрать меня с моими детьми и мамулей и уезжать. А куда же я мать из родного двора, где она с отцом почти полвека прожила. В Москву? В Прибалтику? В Новосибирск? География большая, а только матушке моей, все равно, как в могилу. Понимаешь? Куда ехать?.. Такая жизнь.

— Что такое? — Нелепо повторил боцман свою обычную присказку и развел руками.

— И как же вы, Палыч?

— Я? А что я? Услышала моя сто сорока килограммовая любовь — приехала, разогнала всех невест, и стали жить поживать и добра наживать, как говорится.

— А море как же? А рейсы долгие? А что такое — она же говорила…

— Я тоже спросил. А она отвечает: «То ведь я любовница была, а теперь — жена…».

— Вот это да.

— Да. Это ведь для женщины разные ситуации. Разные силы. И разные резервы. Понимаешь. А рассчитывать силы близких — ох, какая наука. У тебя от твоих неудач и заскоков может второе дыхание открывается, крылышки прорастают — теперь, дескать, получится! Теперь смогу! — А у них, у близких и родных, только руки опускаются. Вот. Сам теперь знаешь, как женам трудно. Твоя-то…

— А что такое? Ну, почему вы думаете, что она плохая, что она непорядочная?

— А кто говорит? Я и не думаю.

— Правда? Правда, Александр Павлович?! Палыч — вы человек! Вы глаза мне открыли. Я теперь понял: она мне последнее предупреждение делает, чтобы я все продумал и не оставлял ее больше?!

— Ну, увидишь — спросишь. Если не сопьешься за эти несколько суток до прихода.

— Я?! Мне не наливать больше, Палыч. Все! И завтра с утра — в работу! А что такое? Сколько нам идти осталось — пустяк. Я — выдержу. Только меня, пожалуйста, в первый же день по приходу отпустите. Мне очень надо. Я успею. А что такое…

— Ладно-ладно. Давай, кофейку попьем. Удивил ты меня. Тебе сколько лет? Тебе же тридцать шесть, если не ошибаюсь. Ты что, никогда жене не изменял, что ли?

— Никогда. Она у меня единственная.

— Ты даешь. Тебе лечиться надо от идеализации излишней. Так нельзя. Жизнь — штука жесткая. Она расслабленности не прощает.

— Как лечиться? Изменять, что ли? Так я не хочу. А что такое? Мне только она нравится.

— Ты не изменяй. Но — вильни хвостом. Чтобы она заволновалась. Левак укрепляет семью. Слышал такую мудрость? Крутани разок — сразу и увидишь свою благоверную в истинном свете. Какая она есть. А до этого — тебя будто солнцем затмило. Ты и сам на мир смотреть перестал.

— Она сразу догадается, если я только посмотрю на сторону.

— И хорошо. И пусть догадается. Ты даже в наглую. А домой ночью возвращаешься — чесночину в зубы. Пусть у нее мозги набекрень съедут. Вроде ты и от женщины, но запах чеснока — какая женщина может быть? Алиби!

— Что такое? Разве можно? Разве так бывает? А вы?.. у вас?..

— А что у меня? И меня моя милая с моря выжать хотела, письма в местком писала. Что, мол, дома не бываю, семьей не занимаюсь… Лучше, говорит, я тебя каждый день из милиции забирать буду, чем на полгода из дома в море отпущу…

— Вы же говорили, что она изменилась?!

— Так не сразу. Сразу — это агитка только. Знаешь такое слово? Сколько мужиков хороших на этих агитках свои судьбы ломали. А жизнь долгая. Не такое бывало…

— Да ну?

— Вот тебе и «да ну»… Война была. С полной стратегией и тактикой. Но, правильно говорят, бабий ум — короткий, где им против нас. Они слишком серьезно гребут, а жизнь ведь — улыбку любит… я домой возвращаюсь. Поздновато, правда. Чесночину загрыз, для исключения лишних вопросов. Звоню. Моя — будто за дверью ждала — сразу открыла. Я насторожился. Молчит. Подозрительно! Я на кухню. Борща налил. Молчит. В коридор вышла. А у меня в прихожей зеркало висит — аккурат входную дверь с моего места на кухне видно. Смотрю — дверь открывается. Без звонка! Милиционер входит. Участковый. И моя его ведет: сюда, — говорит, — вот он. — На меня показывает. Только я-то не стал дожидаться, пока они из прихожей двигались. Тарелку с борщом себе на голову надел, благо — холодный, и жду реакции. Она — слов нет. С открытым ртом стоит. Участковый спрашивает: кто это тебе? — Она! — отвечаю. — Ну, говорит, — вы тут без меня разбирайтесь… — и ушел…

— А что такое, как же после этого?

— Что как?

— Жить как?

— Я же тебе говорю: веселее смотри! Ты слишком всерьез все воспринимаешь. Так нельзя. Так никаких сил на эту жизнь не хватит. Это же по любви. Соображать надо! И левак. И борщ на голове. И ее письма в местком и в милицию. У нее же вместо коврика под кроватью весы стояли, плоские такие, видел, наверное. Многие женщины имеют. И первый шаг, каждое утро, начинался с них. И первые слова: ой, на два килограмма похудела за ночь! Трудолюбивый ты мой! Дай, я тебя поцелую… Пережили голод — переживем и изобилие… Присказка у нее такая. А ты говоришь — как?

— Вы разыгрываете меня? Вы все это придумали, да?

— Придумал? Может, что и придумал, какой же морской разговор без этого дела, а? — Треплю его пышную шевелюру. — Хорошая штука жизнь, боцман. Хоррошшая!

Боцман улыбается. Пока еще нерешительно. Неуверенно. Но улыбается. Будет жить.

— Александр Павлович, а Веничка мне нагадал — к удаче. А что такое?

— На кольце обручальном, что ли?

— Нет. Он на гайке специальной…

— На гайке? Это что-то новенькое. Ну, отдыхай. Утро вечера мудренее…

Поднимаюсь на мостик. Веничка на вахте.

— Вениамин Иванович, вы что это боцману нагадали, что он так сразу поверил?

— Поверил? Правда? Я — как вы сказали — к удаче…

— Молодец. А что это за новый способ гадания — на гайке?

— Я вам сейчас покажу. Это специальная гайка нужна. Немагнитная. И я рассчитываю ваш меридиан. По дате рождения, знаку зодиака, фазе Луны… я еще дополнительно беру в расчет наши координаты… я сам этот метод усовершенствовал. Надо гайку точно над ладонью держать. Удача на ладонь, называется…

— Удача на ладонь?! Ну, молодец!..

В этот момент в рубку заходит старший механик:

— Ты здесь, командир? Пойдем дынькой побалуемся. Боцман на камбузе дыньку режет — аппетит у него, видите ли, проснулся. Всех приглашает. — Дедуля доволен и разглаживает бороду. — Аппетит к жизни, а? — Улыбается. Продолжает, подмигивая, — А может и на женщин?

— Дай-то Бог, дедуля. Дай Бог…

— Григорий Мартемьянович, — обращается Веничка к деду, — а я новый способ гадания освоил. К удаче…

— К удаче? Удачу, дорогой мой, руками брать надо. Как рыбу. И держать. Чтобы она не выскользнула. Видал, как ее командир держит?! — обращаясь ко мне:

— Ты что там боцману наговорил, признавайся?

— Не помню. Разве важно? Важно, что улыбается.

— Не помнит он? Умный…

— А ты мне леща не кидай… — улыбаюсь в ответ на его улыбку. Мы с дедом хорошо понимаем друг друга. И нам не нужны эти лишние слова, но я продолжаю, понимая, что это нужно для Венички, внимательно за нами наблюдающего:

— Что касается боцмана, то каждый сказал ему свое слово и сделал свое дело. И Витя, и ты, и маг и кудесник наш, — киваю в сторону Вениамина Ивановича. — И я тоже. Почему нет? Как дынька нарезанная — долька к дольке и все вместе.

— Вместе и на месте, командир. — Спасибо, друг. Согласен.

Мы опять летели в ночи. Море и небо сливались в один необъятный космос. 3везды горели, мигали и вспыхивали. Падали, пушистыми длинными хвостами зависая и угасая медленно. Исчезая. На их месте снова проступали чернота и синь, и новые звезды… 3везды сверкали под бортом и тонули. А улетающие в высь и глубину, и ширь, и разбросанные по неразличимым в темноте горам греческого берега мелкие огни, и красные и зеленые огни бегущих к Тенарону и от него судов, и чайка, схватившая лапами мачту и распластавшая крылья, словно она подняла и несла наше судно в небе, как собственную добычу, — все спуталось, окружило и сверкало живым пространством огромного тайного и восторженного мира. И судно вздрагивало, как часть его. Как бегущая секундами стрелка тысячелетий.

А дыни покачивались на палубе. И, наверное, виделись из космоса несколькими лежащими, спящими, необыкновенными живыми комочками, так напоминавшими нам женщин…

Лечили и учили потом боцмана и Зина из магазина в Туапсе, и Катя из Феодосии, и хохлушка-хохотушка Танечка, а продолжение я услышал в Дакаре, когда шоколадная красавица Элизабет (конечно, как у всех проституток из бара «Восток», где мы сидели в тот вечер, это было не настоящее ее имя) живо повернулась к нам из-за соседнего столика, сияя ослепительно-белозубой улыбкой и восторженно-доверчивыми глазами: You russian? You know bouswan Gena? Shto takoe… shto takoe? I like Gena. I know russian « shto takoe» …l love Gena….

Но это уже другая история.