Глава 1. Вождь и хозяин. Кинопробы на палубе

День. Море. Палуба большого траулера, для специалиста — траловая. Много людей, чемоданов, ящиков, электрических проводов и осветительной аппаратуры. На палубе стоят деревянные клетки, высокие и узкие, на одного человека. Одна — раскрыта, пустая. В других — тени пленников.

Суета, беготня босых ног по деревянной палубе — похоже, снимают фильм. Большая белая чайка сидит на мачте и наблюдает сверху. Иногда, что-то будоражит её интерес и она отрывается от рангоута и парит, опускаясь ниже или отлетая в сторону, чуть скашивая гордую голову, любопытствуя ярким глазом. Громкие звуки и хлопки, выкрики типа:

— Тишина! Мотор! Делаем ещё один дубль!.. Стоп! Перерыв. Где мой стакан виски? Это что — лёд? Это медуза в стакане, а не лёд… Мне лень с вами ругаться.

Чайка побаивается этого красного от внезапного загара, а в натуре — рыжего, который выплескивает содержимое бокала в небо, пытаясь попасть в неё, и который опять кричит:

— Прогоните эту настоящую в небе птицу кто-нибудь, пока она не брызнула на меня из-под хвоста, как из шланга! Бумажную на мачту повесьте — для кадра будет достаточно! Натуралы с фигами!

Чайка улетает сама, чуть шевельнув мощными крыльями, как корабль парусами, и уже далеко. Только глаз её, подвижный как объектив кинокамеры, видит судно то с одного борта, то с другого… Траловая палуба уходит вниз, сменяясь леерами и вантами… Птица взлетает над мачтой — видит море и кусок африканского берега. От берега к судну летит по синему простору белый с нарисованной грудью-гроздью вишнёвых ягод катер, слегка подпрыгивая и разбрызгивая в пену мелкие волны.

— Откуда эта гроздь полтавских вишен на фоне африканских пальм? Кто тут мне пояснит, что таки происходит? Где главный герой?

Звук мощного мотора нарастает стремительно. След от катера закручивается — катер подворачивает к борту. Птица и катер сближаются, и птица видит в катере двух чернокожих: один — крупный и весёлый, в белом халате вождя, поднял голову и машет открытой ладонью; второй — незаметный как тень, у штурвала. С высокого борта судна наблюдает за ними европеец в белом летнем костюме и белой шляпе, машет рукой в ответ на приветствие. Все — замедленно, как в кино. Или это кино?

Катер подходит удивительно точно, весёлый африканец лишь протянул руку к стойке наклонного леера и легко перешагнул с катера на нижнюю площадку трапа, и пошёл вверх по сходням с грациозной небрежностью канатоходца, продолжая улыбаться с африканской непосредственностью. Трап, который на другом судне мог называться парадным, был ржавым и повизгивающим от каждого шага, будто состоял не из металлических балясин, а из связанных хвостами обезьянок.

Теперь стало видно, что и борт судна, и почерневшие ванты тяжёлых мачт, и палуба, на которую ступили сандалии из крокодиловой кожи — все старое, гнилое и ржавое. Но первый же шаг вождя, казалось, качнул громадное судно под ноги гостя, выразив уважение.

Африканец расправляет руки, движением от груди вниз и в стороны, и показывает весь свой стан и стать, и яркий шнурок тонкой змеиной кожи, завязанный бантиком на могучей шее. Змеиная головка гипнотизирует окружающих ярким блеском драгоценного камня — дар богов и наследие предков.

Хозяин судна, европеец, в белом и дорогом летнем костюме на голое тело, с цепочкой из пяти переплетенных свободно золотых нитей и мощной золотой печаткой московского разлива, украшающей мизинец и устрашающий конкурентов, вышел навстречу раскованно и совсем по-приятельски, но шляпу держал в руке:

— Ну, здравствуй, Махмуд Ибн Рашид, — говорит по-русски, — вечный студент Миша! Обнять тебя можно, однокурсник ты мой? Вождь африканский!? — Обнимает и отстраняется, театрально разводя руки. — Я готовился к встрече, как к смотру студенческой самодеятельности — помнишь, играли с тобой на сцене? Ты ещё сказал: «В Африке театр — не обезьяна на пальме, а человек в гирляндах восторженных слов». Говорил? Помнишь?

Чёрный гость улыбнулся и посмотрел на небо, театрально вспоминая и улыбаясь. Кивнул, предлагая продолжить. Белый — продолжил:

— Я — хозяин этого траулера, но я только гость этого моря! Радость не знает предела! Здравствуй, великий вождь и человек-маска! Чернокожий танцор, вечный студент, строитель семейного социализма и щедрый муж семи счастливых жен! Правильно помню? Ничего не изменилось?! Одобряю. По какому поводу гремят на берегу барабаны и горят костры?

— Восьми! — поправляет африканский Миша, но видно, что ему очень приятно такое обращение. — Восемь жён уже, и все мне счастливые! — С достоинством поднимает вверх обе руки. — И тебе — здравствуй, Саша-Александр! — Он умолкает и делает вид, что прислушивается. — А что, разве слышно мои барабаны? Хорошо гремят?

Оба понимают, что это ритуал, и счастливы в нём участвовать: слушают бой барабанов и крики танцоров на берегу.

Стрела с режиссёрским креслом ползёт вверх, прямо в солнце. Красная кожа на плечах и спине рыжего кино-бога начинает вздуваться и плавиться оранжевыми пузырями-вулканчиками — бог торопливо сглатывает виски и вытирает пот. Кино-опер висит рядом с бумажным альбатросом и рыжим режиссёром. Тень его на палубе — телом вбок, головой вниз, движется совершенно бесшумно. Опер видит мельканье африканских героев в перевернутых кадрах: европеец, позолоченный перстнем, цепочкой и зубом, и вождь в африканском халате — все натурально, искренне, весело. Хорошо подготовились, господа африканской жизни! Не молчите же перед камерой! Вам нужен суфлер?..

Хозяин траулера свои слова знал:

— Начинается сезон охоты? Или к берегу идёт большая рыба? Или великий кормчий готовится к свадьбе? Жертвоприношения — будут?

В этот момент на корме судна, где птица видела клетки с людьми, опять выстрелила хлопушка и вспыхнул прожектор, как второе солнце.

— Что это там? — Чернокожий вождь театрально нахмурил брови, будто сердился. — Это мое африканское море, знаешь? Шумишь? А кто разрешил?

Европеец принял смиренный вид и пояснил:

— Я для того и пригласил тебе, великий вождь! Разреши мне снимать фильм на твоём море и на твоей земле!?

— Берегись! — Кресло режиссера, раздетого по пояс и красного как рак, и кресло оператора с камерой вместо головы — стремительно наезжали на них, как два локомотива на сходящихся рельсах. Оба господина, величественный чёрный и представительный белый, ничуть не испугались, но путевая стрелка сработала, и два кресла — два поезда разъехались, под эмоциональный выкрик режиссера:

— Стоп! Сняли… Где моё мокрое полотенце? Чёрт возьми! Вы хотите мне делать инфаркт не закончив съемок?! Выключите этот прожектор… О, небеса! Африка! О, мое бедное горло… О, моя кожа, — лопнувший красный вулкан!

— Прости, Миша этих полуголых киношников — дикари!

— Москва?

— По всей стране собирал, спасаю культуру. Ты не поверишь?..

Чернокожий гость снисходительно треплет хозяина по плечу:

— Я тебя понимаю — опять что-то задумал? Опять рубишь рубли?

— Доллары, Миша. Доллары. — Европеец хитровато улыбается. — Что остаётся делать, когда мир сходит с ума, как гончая в погоне за запахом?

 

Глава 2. Ораторы и поклонники

Они продолжают рассматривать друг друга, африканец прищуривается и добавляет доверительно:

— Сколько я тебя знаю? Двадцать лет? Тридцать лет? Ти — он произносил «и» вместо «ы», считая, что так мягче и приятнее собеседнику — комсомольский брат мой! Студенческий бригадир! Лондонский москвич-бизнесмен! — Разводит руками, — почему теперь — криминальный дипломат и беглец с большой родины?! Не понимаю. Не одобряю! Нет!

— Я и сам не одобряю! Сам не пойму! Так получилось, Миша. Заигрался в деньги, проигрался с родиной. Бегаю теперь. А ты? Помнишь, как ты пришёл к нам в студенческий отряд проводником поезда Москва-Воркута?

— Москва-Воркута, Москва-Алма-Ата, Москва-Владивостока, мало тока. Конечно. Поезде ехать — Россия видеть. Плакать, смеяться, говорить, подметаться, чая пить, туалета открывать, песни слушать, баранка кушать, девушка улыбаться, тамбура целоваться, «из далека долго течёт река Волга, течёт моя Волга…», душа петь хочет, Саша-аа… — африканец глубоко вздохнул.

— Стой! — засмеялся человек без родины. — Стой! Артист… Не изменился совсем. Неужели все помнишь?

— Все помнишь. Все любишь. Все рассказать хочешь…

Они идут по палубе, проходят в тень под брезентовым навесом, садятся в пластиковые кресла у столика с напитками. Европеец показывает пальцем, не перебивая гостя, и тот так же, жестом, отказывается от виски и показывает на сок. Европеец разливает в бокалы апельсиновую мякоть, добавляет лёд, оба откидываются в креслах и медленно пьют. Африканец задумчиво продолжает и слова его, будто перестук колес, набирают темп и увлекательную мелодию:

— Проводником был, сердцем жил. Поезде ездил, кровь по стране гонял. Россия понимать надо! Улыбка перроне — народа кровь. Слёзы вагоне — народа кровь. Песня под водка — сладка закуска, поцелуй молодка — музыка поезд. Дети — вагона машут — якут удивлён, калмыка — улыбка качает, морожена ест… Народа кровь — поезде живёт, Россия-весна рельсам бежит. Русская кровь — Мишу полнит. Кровь полнит. Африка помнит. Поезд гудит, колесом стучит, как молодой слон трубит и бежать хочет. Любить хочет. Как я! Фельдшерском учился. Подводного плавания учился. ВПШ и высшем пехотном командном противогаз бегал. Вождь моего народа — я! Россия вагоном — поцелуй перроном — я! Восемь жен, только две хохлушка, одна белоруска, одна кровь с молоком, тверская курносая по траве гулять босая. Все счастливая. Моя! Семия! — Миша замолк, будто остановился его поезд.

— Молодец! Какой стиль! Какой темперамент! Ты — великий оратор, Мишенька. Настоящий вождь! — Саша улыбался, слушая и наслаждаясь речью бывшего сокурсника, но спросил совершенно серьезно:

— Все мечтаешь семейный социализм построить?

Миша тоже ответил серьезно, будто они давно уже и не единственный раз, вели этот разговор:

— Семейный социализм? Да! Белый человек, чёрный человек? Да! Кровь мешать — радость кушать. Ребёнка любить — счастье быть. Мама много — бабушка много, бабушка много — ребёнок смеется! Россия — семия, Африка — семия, Китая позовём — семия больше будет.

Сашка рассмеялся:

— Молодец, Миша. Не изменился совсем. А народ твой как? Понимает тебя?

Миша рассмеялся в ответ:

— Народ-огород, бывает недород.

— Что так?

— Люди, как дети. Тому — игрушка, этому — пушка, третьему — лотерейный билетик. Жизнь превратилась большой магазин, люди — очередь. Магазин — не храм: бога, нет. Храм может без крыши и пуст-разграблен, но ты — входишь, и глиняные стены возвышают тебя наравне богу — говори с ним! Потому что — храм. Возвышает. Магазин: спички — есть, жвачка — есть, кола — есть… человека — нет. Цена один спичка есть — цена жизни — нет. Ноль! Цена жизни — забыли?! У кого спросить? Ветер? Бойся магазина, приятель!

— Это ты правильно заметил: на спичку цена есть, а человеческой жизни — пшик! Философ!

— Был Миша — философ, стал — трибуна вопросов. — Миша улыбнулся и протянул стакан: добавь глоточек.

— Может, покрепче?

— Нет, Саша. Крепче — не пить. Жить — не шить. Вышивать — не выживать. Хочу поезд Москва-Африка. Опять! Петь, смеяться, молодым верить. Кем говорить? Кого помощь звать? Ти — как? Зачем к нам? Бизнес? Женщины? Жена Света даёт совета?

— А я выпью. — Саша наливает виски, добавляет лед. Делает глоток и говорит ласково, — все-то ты помнишь, чертяка. Нравилась Света? Знаю, что нравилась. Расстрою тебя. Сменил я — Свету комсомолку на Европу-барахолку. Знаешь слово «барахолка»? Бара — гора, холка — шея? Бизнес у меня. Рыболовный. Восемь траулеров с экипажами, друзья министра из комсомола приватизировали, меня бригадиром поставили. Живу в Лондоне. Три гражданства, четыре паспорта. Счёт в банке. Что надо? Друзья? Родина? Нет, Миша. Я — бизнес в космосе! В звёздах купаюсь.

Миша смотрит на море и чайку, которая парит над леером и косит на него одним глазом, будто наблюдает и слушает. Миша поворачивает лицо к бывшему сокурснику и говорит грустно:

— В звёздах прячешься? Далеко убежал. Узнаю бригадира: билета — карман, обмена — обман, мукомол-комсомол — деньги на стол. Чужой мне становишься. Совсем — не мой. Что случилось? — Задумался и тихо запел: «Мой адрес — не дом и не улица…»

Сокурсник-бизнесмен замотал головой, будто его потянули на аркане:

— Не-е-т! Страны такой больше нет, Миша! Поездов твоих песенных нет. Лозунги перефразировали, власть на местах — приватизировали. Казну колупали, завод покупали, сами обросли золотыми зубами. Смотри! Кусаемся! Золотом! — Смеётся и показывает полный золотых зубов рот. — Опять смеется. — Была эйфория народных денег — теперь эйфория, куда же нам деть их. Доллáров наштамповали — море! Фальшивые или настоящие? Никому не интересно: какая разница? Заигрались?! Игра, Миша! Игра! Можем город построить на дне океана, хочешь? И заселить африканцами, а? Постричь их под шарик голый, как шлем водолазный. Маски с ластами всем дать. — Делает жест пальчиками, будто стрижет и ластами машет одновременно. — Прости, друг. Через десять лет здесь будут одни рóботы. Электрические, механические, кибер-технические. Не надо плодить, не надо платить, не надо рыбу ловить и консервы делать. Чистая земля. Без людей. Загоняй бульдозеры и сдирай африканскую саванну, как шкуру с мамонта, до самого блеска руды или нефтяной грязи. Прости, друг, вожди африканские тоже не нужны будут.

Миша ответил спокойно, будто слышал это тысячу раз и устал реагировать:

— А ты — своих рыбаков и траулеры — куда денешь?

— В море выпущу, как протухшую рыбу! А, может, тебе отдать? Может, ты возьмёшь, а? Покупай, вождь? Не жалко. Бывшие республики торгуют голопузыми пацанами — на свежие органы. Так это же криминал! Трибунал светит! А мой бизнес чистый — торгую специалистами. Лучшими специалистами развалившегося Союза. Великий Карузо по цене Робинзона Крузо! Выбира-ай! — Он говорил и гордился своей идеей и самим собой.

Миша ответил просто:

— Я мой народ каждый ребёнок знаю, каждого мальчика женю, каждую мать бабушкой вижу и платок дарю. Потому что я был проводник поезд «Москва-Воркута». Водка пили — правда. Песни пели, смеялись, плакали — правда. А когда говорили — все — правда. До слёз. Один мне сказал: если ты вождь, не мельчай, каждый ребёнок перед тобой бог. Каждый взрослый — ребёнок. Рóбот хорошо — космос летать. Кормить-пить не надо, выгодно. Человек после работа песни поёт. Птица поёт? Поёт. Лев, львица поёт? Поёт! Слон хобот поднял — громко поёт, любовь одиночество зовёт. За это люблю. Человека песни — люблю, слушаю.

— Люби. А кормить как? Всех не накормишь! Две тысячи лет назад, Мишенька, на земле жил один миллион человек, один! Всего всем хватало. Понимаешь? Человечество растёт, как гигантское дерево. Взрыв! — Показывает, от земли вверх, разводя руки в стороны. — Миллион, миллиард… Когда мы с тобой учились в университете — стало три миллиарда! Три пальчика, Миша, смотри! Сегодня — шесть! Одной руки уже не хватает, чтобы показать. Завтра — семь миллиардов будет! Семь! Как накормить? Атомных бомб не хватит — лишние рты заткнуть…

— Человека убивать — своей семье людоедом станешь. Как за стол сядешь? Женой разговаривать? Детей на руках держать? Как? Мы с тобой один поезд ехали, да? «Весна — комсомол» пели, да? Теперь мы с тобой как будем?

— Брось, вождь, сказки заливать. У вас в Африке до сих пор детей собственных акулам бросают, если коровам дождь нужен. Дочь у тебя болеет? Эпидемия? На поезд «Москва-Воркута» повезёшь её? Как лечить будешь? Решай! А ведь все эпидемии генералы планируют. Где планируют, там и лечат. Или ты по-шаманьи: костры палить, в барабаны бить, белую рыбу на рассвете кормить? Может об этом твои барабаны третью ночь спать не дают? Шаманишь? Не прогадай, Миша, не теряй времени: плати — помогу! Понимаешь меня? Я всё могу, потому что бегу… Храма — нет!

Миша ищет глазами чайку, но не нашёл её в небе. Сказал с тихим спокойствием:

— Видишь, бригадир, птица улетела. Правильно сделала, что улетела — плохие слова хуже острого камня. — Вождь сказал это медленно, выделяя каждое слово. — Мой народ — две тысячи лет живёт! А может быть — три тысячи. Сам бог мой народ знал, как руками лепил каждого. Америка — двести лет. Бог их не знал, руками не лепил, они сами пришли — с винчестером к вечерней молитве. Каждый африканец знает: бей барабан — разговаривай богом! Твой президент может говорить с богом?

— А зачем ему бог, если есть винчестер и пуля, Миша?

Вождь вздохнул и спросил, будто хотел отвести беду:

— Это твой траулер?

— Мой. Нравится? — Собеседник, казалось, не замечал настороженных интонаций вождя.

— А клетки на палубе? Рабов торгуешь? Кино делаешь?

— Немного кино, немного рабов. Способный я, Миша! — Он опять показал свои золотые зубы и добавил, — всеядный я! Видишь? Это я в американском фильме видел. Понравилось. Крепкий вожак — должен сидеть в клетке. Как у меня.

— Какой вожак? Вождь? Как я? Можешь показать?

Откуда-то сверху опускаются кресла с режиссёром и оператором. Красный и потный, вытираясь полотенцем, устало спрашивает:

— Босс! Это снимать? Никому это не интересно! Давай сделаем перерыв? Я не могу больше.

— Не интересно? Миша, тебе интересно? И мне интересно. — Хозяин в белом костюме пожал плечами и поднялся с места:

— А этим киношникам — не интересно. Кто я здесь, Миша? Актер, продюсер, герой-любовник? Или просто беглец из страны поезда «Москва-Воркута», с сейфом во рту? Сколько нас таких? Студенты, дипломанты, герои сюжетов и сами — сюжеты. Никому мы не интересны. Но, согласись, Мишка, с кинокамерой — как я придумал?! Со съёмками — здорово получилось!? Признайся — ты совсем ничего не заметил! Профессионалы. Молодцы-стервецы! Время профи-подлецов, Миша! — Он сделал отмашку рукой, — перерыв, киношники! — Пойдем, Мишенька! Прости, что снял тебя без разрешения. Я тоже — подлец! Так это же хорошо, Миша! Живу без моральных салфеток! Хотел сделать с тебя натуральный кадр, в полный рост — сделал! Где ещё услышишь африканского вождя, способного ораторствовать, словно песню петь? Как ты там пел: «Мой адрес не дом и не улица…». Я ведь люблю тебя, фантазер африканский!

— Все хитришь? Свой хвост ловить хочешь? Плохо, Саша. Плохо ты. Тебе плохо, Саша? Скажи мне.

— Плохо мне. — Саша трогает гостя за руку, — разреши на твоей земле кино снимать? Племя — на кино снимаем. Жён, детей, мам — фотографируем. Праздник белой акулы — изюминка! У меня люди для акулы есть! Сам подбирал — живучие! Настоящий бой будет! Акуле понравится. — Заглядывает в глаза, — ты же самый настоящий вождь, Миша! Последний вождь, может быть? За тобой — половина Африки! Такое кино сделаем, что мир ахнет! Как бомба — кино сделаем! Кто кого съест?!

Вождь слушает его и говорит печально:

— Как можно два слова рядом — «кино» и «бомба», Саша? А ти — в этом кино — кем будешь? Спаситель? Кормилец? Посланец Небес, новый Цезарь, Президент всемирного Банка? Или будешь прицеливаться? В меня? Ти — бомба?

Белый хозяин траулера и клеток вдруг громко и артистично смеется:

— А, ты меня раскусил, вождь. От тебя ничего не скроешь. Все видишь сразу. Я приду к тебе на большой праздник и скажу всем: возьми меня главным советником, вождь. Я тебе пригожусь. Что скажешь?

— Прятаться хочешь? Четыре паспорта — бегать устал? Приходи так. Ничего не говори. Живи со мной. Что тебе надо? Что тебе надо, Саша? Скажи, и я тебе дам. Что тебе надо, чтобы не бегать, не убегать, говорить правда? Тысячи лет для покоя и Африка — ради ребёнка, чтобы смеялся. Ты — можешь так?

— Я так не могу, Миша. Славы хочу. Сладкой и текучей, как сок!

— Слава — это такое дерево, Саша, на котором плоды горькие. Ты — горький?

— Свободы хочу.

— Свобода — это ответственность, Саша. Третьем курсе учили.

— Воли хочу.

— Воля — это бандит. Бандит хочешь?

— У меня тройка по философии и три миллиона на счету. В баксах. Что скажешь? Молчишь? Я всегда буду ускользать от тебя, коммунист чернокожий. Я был комсомольским лидером — а играл в преферанс на деньги. Меня посылали на завод работать — а я шёл к трибуне. Мне платили за выступление на митингах, а я читал запрещённую литературу. Меня послали в командировку, а я уехал на море с девушкой. Мне дали восемь океанических траулеров, а я снимаю кино про рабов в клетках. Меня надо судить за торговлю людьми, а я надеюсь выкупить европейскую премию за гуманизм. Кто я? Бизнесмен — без морали? Медалист — на золотой цепи? Беглец? А ты меня поймай!

— Ты её поймай! — Кричат чернокожие дети на берегу. Кинооператор и режиссёр вяло слышат далёкие голоса и пытаются разглядеть. Оператор прильнул к объективу: берег приближается. Дети прыгают с берега в море. Плывут, размахивая руками. Стали в воде, на отмели, и громко кричат, барабаня ладонями по поверхности. Огромный плавник медленно всплывает совсем рядом с ними, но поворачивает в море, не приближаясь…

— Вон она! Вот она! — девочка подпрыгивает и громко кричит, привлекая внимание. — Она сейчас под тобой проплывает!.. Лови её!

 

Глава 3. Охранники и крольчатник. Покупай!

Хозяин бизнеса и бывший русский, в костюме из Лондона, наклоняется к какому-то проёму в чреве старого судна и кричит:

— Охранник! Шпринг, мать твою!

Появляется охранник, худой и сутулый, он прячет глаза, будто закрывается от солнца, движения его замедленны и потому непонятно — он подбегает или подползает, слегка волоча ногу.

— Представляешь, вождь, это земляк мой! Москвич, понимаешь? Я его здесь, среди рыбаков, встретил. Мы в одной школе учились. В одном классе. Я его к клеткам поставил, приподнял, можно сказать… Ты говорил: стены храма приподнимают? Я — приподнимаю! Правда, Шпринг? Может, увидимся ещё на встрече выпускников? Лет через десять, Шпринг? Проживёшь десять лет ещё? — Рассмеялся собственной шутке. — Его в классе Шпрингом звали — у него глаза навстречу один другому, как швартовые верёвки у корабля. Видишь? В школе на всех праздниках-маскарадах пиратом одевался. Я только здесь понял, и ты, Миша-вождь, запомни, что он — Шпринг, головой и богом тронутый. Больной на всю голову он! Приснилось ему, что предки его пиратами и китобоями были и в этих краях след оставили. Он и тебя может в родственники зачислить, вождь. Ты с ним осторожно — он сглазить может. Видишь, как смотрит на тебя! Эй, косой, покажи, кто там у нас в крольчатнике? Иди за ним, вождь. Шпринг! Стой! Подожди! Снимай свое тряпьё! — Сам начинает раздеваться. — Надевай все моё, школьная тень! И цепь золотую на шею! Надевай, говорю! — Охранник подчиняется капризу господина и меняется на глазах, будто становится выше ростом и шире в плечах. Виновато улыбается и спрашивает:

— Мне это не велико? Мне это идёт? На кого я похож сейчас?

— На меня и пирата! — восклицает лондонский русский, оставшийся в трусах и босиком, но с золотой печаткой на пальце. — Иди к клеткам, Дрейк косоглазый. Проводи вождя. Я вас догоню.

Отстаёт. Смотрит на своё отражение в треснутом зеркале. Остался доволен:

— Красюк ещё! Можно использовать… Если одеть прилично. — Пошел в каюту.

Шпринг идёт впереди, наклонив голову и разглядывая золото цепочки. Поравнялся с Мишей и говорит только ему, понижая голос:

— Здравствуй, вождь. Ты меня узнаёшь?

Миша смотрит в глаза охранника, играющего роль хозяина рыболовной компании и принимает игру:

— Я тебя знаю? Мы где-то встречались?

— Мы — нет. Наши прапрадеды — да. Ты мог видеть это во сне, как и я. Твой предок — с копьём — вышел к берегу океана в поисках пищи. За ним двигалось голодное племя. Мой — с гарпуном лежал у туши кита. Кит погубил экипаж вельбота и целую неделю таскал гарпунёра на своей спине, пока волны не выбросили умирающего исполина на африканский берег. Гарпунёр готовился умереть, он был хозяином добычи, но жирная туша мяса была не нужна ему — чтобы выжить, ему нужны были люди. Чёрный вождь держал в руках копье, но положил его на песок и протянул гарпунёру холодный и влажный плод — живительный сок. В обмен на кита — еды для племени. Помнишь?

Миша усмехнулся недоверчиво, но подтвердил:

— Да. Этот сон я видел. Давно.

Шпринг обрадовано кивает головой, останавливая речь Миши, и оглядывается, поджидая хозяина. Но хозяина не видно. Хозяин наблюдает издали, делая знаки режиссеру и оператору. Чайка тоже наблюдает за метаморфозой: бывший охранник, в костюме хозяина, медленно подходит к клеткам и, медленно подбирая слова, начинает ругаться голосом хозяина:

— Канальи! Не хотите работать? Пойдете на корм рыбам! Акульи потроха на большом празднике — вот ваше завтрашнее утро! Тогда вы пожалеете, что не ползали передо мной на брюхе, как молочные крокодильчики на сковороде…

Подходит хозяин — он уже в синих шортах и розовой рубашке, золото на пальце заменил ножом на поясе, спрашивает охранника:

— Сколько здесь этих пленников?

— Сейчас только двое.

Охранник не знает, как вести себя. Дорогой костюм мешает двигаться, цепочка на шее — отвлекает внимание: Шпринг боится потерять её и придерживает то одной, то другой рукой. Продолжает:

— Это — траловый мастер. Хороший мастер. Можно сказать, лучший из всех. Спит, наверное. Перегрелся. Не слышит… А, это — капитан.

Хозяин судна и бизнеса неожиданно удивился:

— Не врёшь, Шпринг? Настоящий капитан? Никогда капитанов не видел.

Тень из клетки прошептало совершенно отчетливо:

— Ты на коленях привык — пылинку на туфлях хозяина видишь, а человека — нет, человека — не видишь.

Хозяин, который настоящий, в шортах, приблизился и стал разглядывать, остался доволен и рассмеялся:

— Это кто говорит? Босяк? О туфлях? А кто же тебе хозяин, когда ты в клетке? Знаешь?

— Капитан я. И хозяин мне — бог морской. Что дал мне бог от рождения — тем я и дорожу: рубаха морская и душа ветреная. А обувь? Зачем она в Африке?

Услышав голос пленника, Миша вдруг вышел вперёд и спросил громко:

— Ты меня узнаешь, капитан?

— Узнаю, Миша, — ответил голос из клетки. — Хотя, в такой компании, ты — не вождь. Мельчаешь? Хозяина себе ищешь?

Вождь, казалось, не услышал насмешки, продолжал спрашивать:

— Ты почему не улетел? Я же пять лет назад тебя из ямы в посольство привёз. Мне сказали, что тебе документы сделали, деньги за несколько лет выплатили…

— А ты друга спроси — его работа. Деньги мне фальшивые дали, а документы — поддельные. Посольские привезли меня в аэропорт, а полицейские увезли. Рука руку моет. Или в тюрьму, или на промысел, куда мне было? А что беспокоился обо мне — спасибо. Не было возможности поблагодарить.

— А кто с тобой рядом? Я его знаю? — Миша заглянул в клетку. — Не узнаю.

— Это Витька — траловый мастер. Который песни поёт-сочиняет. Помнишь?

— Помню. Оброс твой тралец седым волосом. Как же вы так задержались? От стаи отбились? От поезда отстали. Мало ваших осталось теперь. Как я помочь вам?

— Всем не поможешь, Миша. Каждой птице своя весна. А ты — не весна. Ты — вождь только. А теперь ещё и в чужой компании. Фантастика! Может, не компания виновата? Может, мы уже в другой жизни живём? Из другой жизни — в третью — друг друга тянем? Ты, Миша, с нами живёшь ещё?

Миша ответил не сразу, подумал и сказал:

— Немного умирал, немного — с вами. Весна — не могу. Ветер — не могу. Сердцем бы — надо.

— Сердцем? С нами? А я, Миша, снами моими живу. Сон. Знаешь, что такое — мой сон? Думаю, что я сплю, а это — клетка на мне и на палубе. Думаю, что проснулся, а это мама моя меня гладит и спрашивает: ты ещё не набегался по морям? Ты ещё не соскучился? А слёз-то и нет. Давно их не видел. А не плачет никто, устали. Без слёз стали жить, без улыбки. И мама моя — не любитель поплакать, только гладит меня. Чубчик мой пальцами трогает. Седину ищет. Хочет меня рядом оставить, мальчиком в коротких штанишках. Седой волосок найдёт, а выдернуть не решается, боится больно сделать. Пригладит и радуется, будто защитила меня от всех бед. Ой, мамулечка-мама! Говорила ты мало, улыбнись мне ещё. Спой про яблоньку.

— Слышишь, Миша, какие сны? Не понять их тебе? А мне с ними — не умереть. То ли сон? То ли космос? То ли яблоко летит, падает. Катится по траве в уголок маминого сада. Яблочко. Моё. И прямо — под сердце.

Миша долго молчит. Думает. Говорит медленно:

— У каждого свои сны, капитан. У меня — «Москва-Воркута» поезд. Слышишь, рельсы стучат? Вагоны-перегоны… Мосты и откосы.

Охранник-Шпринг думает о своём: «Эх, Миша — не знаешь, что течёт в тебе кровь белого гарпунёра, моего прародителя. Запуталась родословная твоя, куда поведёшь африканское племя? Ты — вождь, я — охранник, а кто — акула над нами? Кто кого съест?»

Саша-Хозяин, в шортах и с армейским ножом, смотрит на вождя, думает: «Ты, Махмуд, Рашид, Ибн, а по-русски Миша — мечтатель? Освободитель рыбаков от охраны и оков? С кем дальше жить будешь? Время своё потерял. Раньше кем жил? Не знаешь? Плохо. Цивилизация заканчивает отбор: кого кормить и поддерживать, а кого сцеживать… Думай!»

Вождь о себе не думает, потому что он — вождь. Миша смотрит на однокурсника Сашку и на его земляка, хромоногого и косоглазого, и ему хочется объяснить Сашке, что нельзя так обращаться с товарищем детства: «А ты, Сашка, совсем плохо с ним. Он детство твоё. Как брат тебе. Он твоя мама помнит. Ты его обнимать надо».

Миша смотрит на Сашку и говорит ему прямо в лицо:

— Я — время не терял. Я время моё — две тысячи лет, дедушки, бабушки, вождей, охотников, пастухов и предков, как много халата на себя надел и несу их по жизни, словно одежды. Ты смеёшься, что помню поезд. И поезд — время. Я его не пропустил. На капитана — смотри! Он же — наш! Нашего времени: «Москва-Владивостока», Саша!? Вместе столько каша ели? А ты сейчас — наш, Саша? Молодой себя — помнишь? Любишь? Не продаешь? Барахолка-комсомолка… Света — девочка, жена… Человек живёт не один, когда не один. Человек не умирает, когда был не один.

Саша-бригадир слышит эти слова, как во сне, и отвечает на них, как во сне:

— Пропили, проели? Был ваш, а стал лондонский. Памятью дорожишь? Покупай, не дрожи! Предложение в силе. Берёшь? Покупаешь обоих?

— Ты всерьез? Обоих? Покупать?

— Хорошо с умными людьми говорить — слов не тратить. Покупать — не искупать, не в корыте с мочалкой, а денежки на стол выкладывать, Миша. Согласен? Купи!

— Согласен.

— И цену не спрашиваешь?

— Цена их — здесь, в моём сердце, потому что и им теперь вождь — это я.

— Шпринг! Ты всё слышал? Воду не трать на них больше, им и росы теперь хватит, на радостях. А с дочерью, Миша, помочь тебе? Человечку в погонах замолвлю слово? Может и правда — найдётся вакцина в военном госпитале?

Миша стал, кажется, ещё чернее, когда ответил:

— Ты столько лет бизнес африканил, а не понял. В Африке главное не жизнь — кровь свою чувствовать. Как птице весну. Как рыбе — поток чистый. Без крови и жизнь не бьёт. Эпидемия? Надо на акулу с ножом в океан прыгать? Прыгну. Европейцу — на футболе кричать, а африканцу от страха молчать. Страх — испытание жизни. От страха бывает весело, а бывает — описался. Прости. Убивают — не зубы, хоть и золотые. Убивает — не нож, хоть висит на поясе. Глаза убивают. Видишь, птица на нас смотрит! — Вождь показывает рукой на висящую в небе чайку. — Глаза заставляют дрожать и обливаться потом. Девочка моя — моей крови. Захочет жить — перед остриём копья улыбаться будет. Льва встретит — льву морду хоть шерсти клок или усов горсть! Бешеный слон на пути её встанет, она мимо пройдёт королевой. Потому что, на Африка жизнь — не товар со скидками, не прилавок как твой барахолка. Настоящая жизнь — страх, обратная сторона — смерть. Всё — на одной груди, совсем близко. Как змея или нож у горла. Так живу.

Лондонский русский расслабился вдруг, будто тайное всё обозначилось, и скрывать больше нечего. Он даже улыбнулся иронически:

— Ну-ну, поэт. Про восемь траулеров и экипажи думай. Тебе народ кормить надо. Это не веником в поезде. Не взыщи. Помнишь, как ты Тёркина шпарил. «Переправа, переправа…». Переправа, Миша, это слово такое: когда никому нельзя, а тебе, если ты со мной, можно. Переправлю, по старой дружбе. Я — твоя переправа. А моя переправа — Лондонский банк!

Но Миша и на это ответил:

— Один святой, говорят, сумел море перейти. Только чем расплатился — не знаю. Переправа — это когда по воде глубоко, а по людям — смертно. Нельзя, Саша, по людям идти. Помнишь, как поезда пели: «…Течёт река Волга, конца и края нет…».

И они разошлись, каждый — со своими словами и мыслями.

Только Шпринг продолжал нашептывать, совершенно забыв и про них, и про золотую цепочку на шее, слова, как молитву:

— Пришла белая акула. Криком кричит первая жена. Смерть обнимает девочку-дочь. Смерть кружит над племенем, выбирая жертву. Всё повторяется. Так было уже два столетья назад. Белый моряк спас дочь вождя. Кит убил пятерых матросов. Гарпун убил ярость кита. Смерть ходит кругами. Жизнь крутит спирали. Многие хотели жить, но все умирали. Где они? Скрипит под ногами песок, от жажды. Жаждой наполнен ветер на краю океана. Дыбятся волны и ревут страшно, бросаясь на берег, оседая в песок, исчезая под кромками пены, бессильно и тихо шипя, так и не увидев никакого врага — только песок. Галечный пляж течёт, как сухая река, убегая от ветра. Маленький краб убегает от ветра в сторону волн. Всем хочется жить: ветру, крабу и океану… Скрипит под ногами песок. Где эти люди? Ни-ко-го…

 

Глава 4. Капитан и тралмастер

Вечер опускается на берег и море. Горизонт, очертания песка, леса, далёкого строения башни-стены, цвет воды и цвет моря — все наполнилось отблесками бледных звёзд, фантастикой смешанных красок, нежной розой костра на берегу, где дети купались и ловили акулу, а теперь — играли ритуал детской свадьбы. Мальчик с девочкой, взявшись за руки, медленно входили в воду, чтобы раствориться в ней. Они погружались, отдавая себя звукам вечера, волнам красок и чёрной ночной бездне, охлаждающей их снизу, под самый нерв живота, как лезвие жизни и смерти. Скользкие рыбы касались их ног и всплывали, расплескивая брызги и краски, как радуги. Акула плыла где-то рядом, смотрела на всё вечным глазом: половина глаза купалось во мраке, другая половина смотрела на берег и в небо. Отблеск костра расплывался по мокрому глазу слезой фиолетовых звёзд и сиреневых листьев. Акула любила жизнь.

Траловая палуба.

Ночь. Видны море и луна в небе. Над палубой грузовая стрела с растяжками такелажа. На стреле висит, раскачиваясь и поскрипывая, лампа. Она освещает пространство палубы и четыре высокие клетки, сделанные из толстых жердей. Две — пустые — раскрыты настежь. В двух других по одному человеку. Они смотрят друг на друга, сидя на палубе и протянув ноги сквозь жерди. Первый пленник — это капитан. Второго зовут Виктор. Он монотонно мурлычет какой-то мотив, изредка перебирая слова, будто пробуя их на слух:

Капитан то ли прислушивается, то ли разговаривает сам с собой. Но Витя слышит его реплику: «А теперь мы в Африке, на своём кораблике. Не ходите, дети, в Африку гулять».

Дальнейший разговор их похож на игру клавиш: черная — белая, Виктор — капитан:

— Сам сочинил?

— Сочиняю.

— А, не сочиняя, что помнишь из той жизни?

— Все помню. Дочь пятилетнюю. Я ей джинсовый костюмчик из рейса привёз, надели — загляденье. Я ей одежек накупил тогда, в Гибралтаре, на три года вперёд. Платьица, курточки, туфельки всякие.

— А жене?

— Жену я, как-то, не баловал. Дурак был.

— Дурак.

— А на доченьку я надышаться не мог. Сколько лет ей теперь?

— Дочь тебя сегодня только по фотографиям помнит. А жене — сколько?

— Чего сколько? Чего о ней сейчас? Жена — женщина. Не пропадёт.

— Не пропадёт она, Витя. А слёз сколько проплачет? Ночей одиноких? Праздников — взаперти от людей, потому что никому на глаза показываться не хочется? Чем это вернёшь или оправдаешь? На коленях молить будешь, руки целовать?

— Ещё чего? Чего оправдываться? Я же не виноват. Работа такая — в море уходить. Она знала. Мужик должен зарабатывать, чтобы семью кормить и планы счастливые строить. А теперь, после стольких лет, мне — куда возвращаться? Зачем? Деньги получают от меня, и хорошо.

— Деньги? Ты так понимаешь, Витя? А кроме зарплаты — любовь нужна. Если была в доме любовь — помнят они тебя. Обе. И обе тебя, дурака, ждут.

— В этом я себя не обнадёживаю. И от них не требую. Чего душу травить?

— Не веришь, значит?

— А я теперь никому не верю. Обманули нас, капитан! Кинули! Меня, тебя, тысячи. Никому не хочу верить. И жене моей лучше не знать, что я в клетке. Лучше бы ей кого-то другого найти и пожить счастливо, без моря и горя.

— Ты же всегда говорил, что любишь? Любил? Любил, Витя?

— Улыбалась. Ромашки любила. Мы с ней на велосипедах на луга за речное раздолье поехали. А там — море ромашек. Ночевать остались. Костёр развели. Всю ночь песни пели. Целовались и пели. Так хорошо было. Плохого о ней не думаю, а счастья — желаю. А какое оно — счастье — со мной? Мы с тобой уже лет пятнадцать по океанам мечемся, капитан. Или меньше? Или больше? Со счёта сбились. В Индийском, на тунца и акул. Под Антарктидой, на криле и морском звере. На селёдке, под Канадой и под Исландией. Почему мы домой не могли возвратиться? Боялись? Боимся? Чего?

К клеткам подходит Шпринг.

— Тебе чего, Шпринг?

Шпринг улыбается, как ребёнок:

— Давай в шарик играть! Кто проиграет, тому на акулу прыгать.

Витя утомлённо вздыхает:

— Утром поиграем.

Шпринг не отступает:

— Утром я должен сказать главному, кто проиграл.

Виктор смеётся:

— Так ты — проиграешь. Тебе и прыгать.

Шпринг разводит руками:

— Я с прошлой жизнью здесь связан. Мне прыгать нельзя. Давай играть.

— Ты видишь, разговор у нас. Позже придёшь.

— Говори, капитан.

Капитан продолжает прерванный разговор:

— Сам знаешь. Паспортов у нас нет. Продали нас вместе с траулерами и сетями, а паспорта, чтобы мы не сбежали, где-то в офисах фирм и компаний лежат, в сейфах, как денежные гарантии рыболовного бизнеса.

— Другие вернулись, нашли способ?!

— У нас обязательства, по контракту. Условия надо соблюдать.

— Ты что говоришь, капитан? Ты дурной или дисциплинированный? А они — соблюдают? Мы сейчас на кого работаем? На страну или на хозяина? Где наши контракты и где наша смена? Ты знаешь? Говоришь, что Миша нас теперь выкупит и домой отправит? А кому я там нужен без работы?

— Я Мише верю.

— Странный ты, капитан. Мише — веришь. Стране — веришь. Партии — веришь, само собой. А знал ты, когда из Новороссийска уходили, что кем-то так было задумано, и что будем мы сегодня сидеть в этой плавучей африканской тюрьме? Каждый в своей клетке? Ждать африканской казни, может быть. С барабаном и плясками. Видишь, костры на берегу?! Даже Шпринг на нас ставки делает, и свой выбор назначить хочет. — На фоне звёздного неба и темной береговой стены — огни ярких костров. — Это тоже контрактом прописано? Да или нет?

— Кто же знал, Виктор? Была такая империя…

— Империя была? ЭССесерия, да?! История у нас — африканская? Или, может, российская, всё-таки?! Может, не паспорта наши в залог положили, а нас с тобой?

— Ты кого обвиняешь?! Страну обвиняешь, Витя?

— А что ты так заволновался? Нельзя? Про страну — нельзя? Боже упаси?! Прости, вырвалось. Так ты другое скажи мне! Это я мог чего-то не видеть. Но ты ведь — не рядовой моряк. Ты — капитан-директор. За всех отвечаешь. Неужели не чувствовал, что наш бронепоезд по шпалам прыгает, как телега по ямам. Чувствовал?

— А ты переменам и перестройке радовался, Витёк?

— А как же? Как все! Думал: гляди, как всё будет к лучшему — советская власть, с детскими садиками и профсоюзными санаториями, как в СССРе было, плюс — демократия американская и зарплата европейская! Очень мне тогда эти два слова нравились — американская и европейская. — Он трогает раскрытой пятернёй собственный лоб и ловит ртом воздух. — Ну, и пиво, ясный перец, на каждом углу и в кружках баварских, а не в баночках из-под варенья, как в Новороссийске или в Архангельске, где каждый встречный мужик с баночкой, будто анализ мочи сдавать собирается. Сейчас расскажи кому — не поверят. Я и за Горбача на митинги шёл, как за кружкой баварского. Чтобы из кружек пить, а не из баночек! Понял?

— И я перемен ждал. Новой работы. Я — капитан — тревожился! Что будет? Как? Справлюсь ли я? Я работу мою любил, больше чем жену. И, поверь, что даже жена моя про успех моей работы думала. Такие мы идейные были? Нет. Но работа каждой семье уважение давала. Ребенок в садике говорил громко — мой папка — рыбак! Я не стесняюсь. Да, я — человек труда. Таким меня воспитали и сделали. Таким, если честно сказать, я себя уверенно в жизни чувствовал и сам себе нравился. А когда перестройка началась, я думал, что работать ещё интереснее будет. Зарплата больше. Города современнее. Жене и детям — подарки всякие. Я и сейчас верю, что партия хотела нам блага. И жена говорила мне много раз: я, Сашенька, потерплю. Ты работай. И все у нас будет, как у людей: квартира, соседи, внуки на даче, и ты на машине повезёшь нас к морю. Я — экономная, и я тебя дома не подведу. А ты работник хороший, это все знают.

Опять подошёл Шпринг. Он явно взволнован, как пёс на большую луну, говорит, нервно заикаясь:

— Время идёт, Витя, давай играть. Вот три баночки, вот — косточка. Кто с косточкой останется — тому прыгать.

Витя досадливо морщится:

— Что ты пристал, Шпринг? Я сразу скажу, кто останется — ты! Не веришь, смотри! На меня играем. Раз! Два! Три! Где косточка? Нет. На капитана. Раз! Два! Три! Нет косточки. На тебя. Раз! Два! Вот и косточка. Тебе, Шпринг, акульи зубы считать… Иди-иди. Не мешай нам.

Шпринг отходит в темноту.

Двое продолжают разговор.

— Не спишь, капитан? Может мы и взаправду — последними здесь остались? Все вернулись, а мы потерялись? Может быть, там коммунизм уже какой-нибудь плохонький? Почти настоящий? Только без нас. Ты прости, капитан. Я готов работать и работать. Я же морской человек! Мы с тобой, можно сказать, последние труженики моря. Это — железно. Но я хочу понять, почему нас страна здесь забыла? Послала сюда и забыла? Сколько нам ещё смены рабочей ждать? Где этот Горби? Без меня пиво пьёт?

— Ты забыл, Витя, — он не пьющий.

— Правильно на флоте говорят: если не пьёт, то або пидлюка, або хворий…

— Хворый, хворый. За это его — президента России — лучшим немцем года назвали и премию мира назначили. Демократы за ниточки дергают и одних, и других, и себя. Я теперь только понял: демократы, так это которые не знают — что дёргают и зачем. Горби — нравилось немцам нравиться. Не России, а мирру-у. За премию мирр-ра! Слышь?

— А мы — где, капитан? Театр абсурда? Горби — перед Европой глухарём заливался. Сам говорил и сам себя слушал. Немцы-то по-русски не понимают. Но я ведь всегда чувствовал: заговорщик наш президент, заговорщик.

— Заговорил, как приговорил!

— Трепло, по-морскому.

— Это ты круто, Витёк. Ты верь, что страна за нами вернётся. Верь, Витя. Нас не забыли. Мы просто не всё знаем. Многое могло измениться. Но Родина помнит своих героев…

— Посмертно?

— А «Прощание славянки»? «Полонез Огинского»? «Вьётся в тесной печурке огонь»? Охрана здоровья? Моральный Кодекс строителя коммунизма? Сколько лет прошло?! А если бы нас послали на Марс?

— Когда я был комсомольцем, говорили: а если б ты вёз патроны?

— Не актуально, Витенька. Ты представь, что мы улетели в космос и ждём на другой планете, когда за нами прилетит космолёт. Можешь представить?

— В этом-то моем космолёте? — Трогает ладонями жерди клетки. — Легко. Улетели по путёвке комсомола, да? Теперь карантин у нас, чтобы заразу на родину не привезли. А то я себя измучил: почему нас на берег не выпускают? А это профсоюз наш и медики в белом — о здоровье нашем беспокоятся… А где тогда трудовое законодательство? Где твои партийные вожди, капитан? Почему трибуны не вижу? Нас, наверное, работяг и вождей, на разные планеты послали. Мы — под солнцем, они — под кондиционером. А я-то думал, чего я так потею?

— Это временные трудности, Витя. Страна становиться на новые рельсы.

— А мы с тобой — старые шпалы, да?

— Ты вспомни, как нас готовили? Лучших выбирали. В Москве утверждали. Лучшие траулеры. Лучшее оборудование. Оркестр, митинг. Хорошо? Лучшее, что в каждом из нас было — все это взяли, как праздник. Вспомни!

— Все это взяли — и вывезли. Нас с тобой взяли, как товар в упаковке, и вывезли. А вместе с нами — все лучшее, что в стране было. Вывезли и продали? Ведь кто-то продал нас? Продал!? Как картошку и семечки на базаре! А может, всю страну как картошку? Мелькала такая мысль? А что там у нас сейчас происходит? Ты знаешь? Кто там остался? Почему замены нет? Продавцы разбежались? Молчишь, капитан?

 

Глава 5. Философы из консервной банки

Капитан беспомощно развёл руки и смущённо почесал лысину:

— Где найти слова, Витенька? Не знаю. Может, кадры морские кончились? А может, дипломы не того цвета…

— А может рыбу перестали есть? Диета у них, да? Убедила партия народ, что рыбу есть вредно, и отказалось человечество от рыбы — перешло на одуванчики с травкой. Да? А может, работа перестала быть главным, и вся страна, как индийский йог, на голове в позе стоит, или Кришну танцует? А что — Кришна, хали-гали, Кришна? А мы с тобой — философы из консервной банки! Бычки в томате! Может, совсем другая жизнь в мире. А мы — законсервировались, как глаз у шпротины?! Мозгой — смешными стали? Что сейчас в стране главное? Ты знаешь? Конкурс собак? Диета похудения? Техника поедания? Паста зубная и бумага туалетная?..

— Работа — она и в Африке работа. Это, Витя, я знаю точно. Без труда не вынешь и рыбку…

— Мы что — на работу кинулись? Нет, капитан, не юли. Мы на деньги, как рыба на прикорм. Пообещали нам пепси-колу с гамбургерами и зарплату в долларах, и рванули мы из дома и страны на четыре стороны. Остались дома от нас только фотографии старые. Детям нашим наши морды показывают. «Вот он, Вовочка, твой папочка — в галстуке… и в рамочке». Где бы мы ещё всё так наглядно поняли? Хорошо в клетке думается, капитан? Думали, рыбу в океане тралим, а оказалось — сами себя в нём искали. — Напевает, иронично и бодренько:

Витя улыбается и говорит громко:

— Ну, ты словами-то не разбрасывайся. Страна — это совесть. Она тебя вырастила, воспитала, образование и работу дала. Кто мы ей? Моряки, защитники, кормильцы…

— Дураки. Только говорить об этом не хочется. Где-то мы, капитан, обманулись? На что мы «купились»? Всем захотелось от государственного пирога по кусочку каждому. Хотелось тебе? И я думал. Грешен. Это потом вспомнил, что дом мой без меня остался, и в доме том даже мыши не живут — жрать нечего. Только мыло в конце месяца по талонам. Да любой Европе с Америкой ничего не стоило бы въехать в мой дом, в мой город, к речке моей — и семью мою выгнать на улицу. Понимаешь? А может — уже и въехали?! Кто? А может свои нашлись на мой дом желающие. А мы с тобой, капитан, ничего не знаем и в клетках?

— Ты меня не испытывай. Я партии верен.

— Ослеп ты от этой веры. Думаешь, что не вижу я, как ты измучился. И не стало в тебе размаха. Помню, как ты ветру кричал и в океан бутылку с водкой бросил, отпив из горла и засмеявшись, как на краю ада. «Выпьём с тобой, океан? На равных!?». Вижу, голову гладишь свою, будто ты её уговариваешь помочь тебе. Успокоить. Придумать лекарство. Чтобы примирило оно тебя и твои сомнения. А такого лекарства — нет и слов таких — нет. Видел на промысле, когда полный трал рыбы возьмёшь, начнёшь тянуть по слипу на палубу, а он — трал — вдруг, возьми и порвись. И рыба из него — вся в океан опять потекла. Хоть и жабрами шевелит, и хвостами ластится, а вся она уже, считай, мёртвая. Не выживет. Что-то внутри у неё раздавилось и лопнуло. Так и мы — из лопнувшего Союза — не жильцы. Сила наша только в Союзе была, когда были мы вместе. И в каждом размахе была морская песня, типа «Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход!». Получается — две страны у меня, и это — как две руки. Только сам себе не протянешь ладонь, не сожмёшь кулак, за плечо сам себя не тронешь.

— Союз наш — никуда не делся. Не смей! Рано ты от него отказываешься.

— Так это мы от него делись. Куда? Есть Союз или нет — моё место на промысле. Даже если этот промысел — африканский капкан.

Капитан наклонил голову, вздохнул и улыбнулся облегченно:

— Вот-вот, Витенька. Потому и шутили — славу стране, деньги жене, а сам носом к волне. От всех отвернулся, значит. Эти твои размышления тебя и запутали. На месте наша страна! И партия наша — на месте. Я уверен.

— Ну, да. Скажи еще — партия — наш рулевой. А я носом чувствую — не туда рулила!

— Ты нос свой с партией не путай. Рулило носатый! Твой нос — только выгоду чувствует или бабу. И всякий прохиндей и баба с выгодой — в любой толпе тебя разглядят, выудят и на крючок возьмут.

— На какой крючок? У меня с этим делом — все прямо!

— Дурак ты — кому твой дурило нужен? На рубли и доллары, сам говорил, бежать готов…

— Я же для семьи. Я в семью эти доллары грёб.

— Грёб? Семьянин ты грёбаный. Ты когда из семьи ушёл в море? Про страну судишь? А ты сам дом свой на что разменял? На бумажки — красненькие и зелёненькие. Деньги принёс и свободен! В семье тебя нет. В стране тебя нет. Где ты, Витя? Ау-у? Ты сам себя в эту плавучую тюрьму запрятал. Сбежал, можно сказать. Продал. От забот, от хлопот, от обязанностей. От ответственности. Сам в море рвался? Так это ещё древние греки говорили — есть люди живые, есть люди мертвые, и те, которые ходят в море. От семьи своей беглые. А ты — обманули, заманули… Дурень ты.

— Ты что-то перепутал все, отец морской? Мы о партии твоей говорили. Это она всех обманула и в космос улетела со всеми удобствами и благами, которые от тебя и меня припрятала и приватизировать успела. Мы, к примеру, кому достались? Москву перед кем расстелили? А Крым и Кавказ? А Кубань, Украина, Байкал — чьи теперь? Ну, не наши с тобой, это точно. А наше с тобой — что?

— Пирога захотелось? Землицы от Родины откусить? А зубы есть? Чем кусать собираешься, трудоголик от рыбного промысла? Мыслить надо. То партия тебе не нравится, то семья много требует, то страна о тебе забыла… За всё надо платить, Витя! За всё! Зубами, волосами, нервами, семьёй… Деньгами? — так это самая дешёвая плата получается.

— Это, когда они есть.

— На то ты и мужик! Потому и не скули. Понял? И нюх у тебя правильный должен быть.

— Какой это — правильный?

— От которого дети рождаются, и в семье твоей смех женский.

— Смеёшься, капитан.

— А чего же мне — плакать? Как сказал один поэт-мудрец: для женщины беда — упасть, мужчине — не суметь подняться. А мы сами поднимемся и страну поднимем. Поднимем! Как плакат над демонстрантами — даёшь морскую Республику!.. А, Витёк? Чего улыбаешься? Или что хорошее вспомнил?

— Вспомнил. Как мы серп с молотом по приказу Родины с трубы снимать начали, а ты руки растопырил: «Не позволю на куски резать!» — кричишь и потребовал к тебе в каюту это сокровище положить, для отчёта и сохранности. Дескать, придёт время перед партией отчитаемся и вернём на трубу символ власти. Было?

— Ну, и что в этом смешного?

— А то, что с палубы эта композиция на высокой трубе размером с ладошку выглядела, а оказалась — диаметром три метра и весом килограмм двести металла и в двери офицерского коридора не прошла. Распорядился ты тогда этот главный инструмент социализма закрепить на палубе перед капитанским иллюминатором. Так? И закрыл ты, капитан уважаемый, этим серпо-молотом солнечный свет в своей каюте. Пришлось электрический включать. Помнишь? Не с того ли времени глаза твои стали щуриться и тускнеть, а?

— Не смешно. Перестройка. Подумаешь, свет включать!? Пережили без солнца. Много чего наломали… Кто знал, как лучше сделать?

— Знал бы хоть кто-нибудь во всей стране, что строим? Может, понятно бы стало, чего эта затея стоит и стоит ли? Хорошо, что твои серп с молотом, когда погода качнула, правильно рядом с бортом легли, никого не задели. Или боцману спасибо, рукастому, рядом с бортом положил, нашёл место в океане. Глубоко, для сохранности. Капкан-то наш, повторю на память, не африканский вовсе, а российского розлива напиток. От нашей перестройки все страны Африки зашатались и революциями покрылись, как море волнами. Слышишь, что я говорю?

Капитан не отвечал. Потом опустил голову и прошептал, затихая:

— Прости, тралмастер, засыпаю. Глаза мои что-то устали. Закрыть хочется. И всё, о чем говорили, забыть. Один раз разговорились, наговорились — хватит. Пустое это теперь. Куда мы с этой подводной лодки, как говорится. Нам не эта клетка, так другая найдется. Мы от счастливой жизни глаза подпортили, а на новую смотреть — сил нет. Глаза закрыть хочется, чтобы совсем не ослепнуть.

— Болят? Может, что-нибудь видишь сегодня?

— Вижу! Вижу я, что ночь. Море. Скоро бриз утренний дышать станет. Прибрежные рыбаки сейчас кофе пьют и на лов утренний собираются.

— Значит, видишь. А луна есть сегодня?

— Луну я всегда чувствую. Мужик ведь. Есть луна.

— А в какой стороне, можешь показать?

— Да вот же. — Показывает в сторону палубной лампы.

Витя отворачивает голову от лампы и смотрит в другую сторону, где высоко в небе яркая луна:

— Правильно, — говорит, — молодец, капитан. Правильно ты всё, как всегда, видишь. И виляешь хвостом правильно. Ничего мы с тобой разговорами не изменим. С политической ситуацией разобрались — давай спать.

 

Глава 6. Актеры в клетках: капитан, Витя и Гром

Слышатся голоса, стук вёсел и частые шаги босых ног по палубе.

Капитан встрепенулся и открыл глаза:

— Что за шум? Кого-то привезли с берега?

Витя ответил не сразу:

— Похоже на то. Точно. Сюда несут. В сетке, как рыбу усталую.

Несколько человек несут пленного, кладут на палубу и раскручивают тело, освобождая из сети. Освободили. Он не шевелится, лежит весь мягкий, будто бескостный, как кукла. Укладывают его в клетку, сидя, сгибая ему ноги в коленях и прижимая к телу. Голова при этом остаётся лежать на коленях. Клетку закрыли и ушли, не оглядываясь. Стало тихо.

Дальше действие разворачивается, как в театре, на сцене. Вместо зала и зрителей — луна, лампа, и опять чайка, как чья-то морская душа в ночном небе. Глаза её — как две любопытные телекамеры, всё видят. Актеры — Витя, капитан и новенький — каждый в своей клетке.

Витя выгнулся сквозь решётку шлангом, и голос его плесканул, как струя воды в темноту:

— Сосед! Очнись! Ты живой!?

— Пусть поспит. Не тревожь. — Капитан и сам лежал, откинувшись.

— Я по рыбе знаю. Хорошая рыба, акулу возьми или тунца, лежит на палубе мертвой, а плесни водой — оживёт мигом.

— Ты к чему это, Витя? Чем плеснуть?

— Так я его словом окроплю сейчас, он по-морскому поймёт и жить захочет. Новенький! А, новенький? Новенький! Едрит твою фень, камбала набекрень… Покажи голос!

— …Строп твою душу бога и три богородицы…

— Земляк! Землячок, родненький! Акула тебе между ног… Шевелись, шевелись, водоплавающий…

Но новенький впал в беспамятство и умолк.

— Дышит, капитан?

— Вроде.

— Вроде в народе, бузина на огороде. Кто из нас слепой? У кого слух лучше работать должен. Ну! Ну, прислушайся, капитан.

— Дышит. Сопит аж. Видно, краем сознанья услышал, что мы рядом. Своих в нас почувствовал. Вот и успокоился. Пусть поспит.

— Пусть. И нам на душе веселей. Все-таки, больше нас стало. Прирастаем. Вот он поспит, проснётся и столько нам новостей выложит. И про то, что на Родине. И про то, что и сам я давно знаю.

— Это про что же, позволь спросить, такое ты знаешь, чего я не знаю. Скрываешь что-то? Что, спрашиваю?

— Я и сам ещё, батя, не знаю. Чувствую только. Душой. Что на Родине нашей всё стало путём. Перестройка кончилась. Союз наш опять вместе. Обоих наших лидеров, и непьющего и недопитого, судили народным судом и наказали таким лекарством, чтобы каяться им хотелось, а сказать они не могли.

— Как это?

— А все им, горбатому с пляшущим, рубанули по-русски, фольклором заборным. И пустили их на все четыре стороны. Пусть идут по стране и видят. И Крым. И Севастополь. И Кавказ в слезах. И Сибирь в образах. Идут они, видят всё, слышат, а прощенья у людей попросить не могут, языки, будто к нёбу прилипли. И станет им стыдно. И собака на них не залает, а бабушка со слезой в спину их перекрестит. А бог не примет.

— Философ ты, как я посмотрю. А себя кем видишь?

— Моряком в отпуске. Еду я по всей стране, как раньше, от Керчи до Магадана, от Кушки до Кандалакши. Эх, ты — матушка! Да, голубушка! Да, родная сторона, сердцу любушка… Доля ты, моряцкая, жизня — корабельная! От родной мне стороны — сторона отдельная…

— Молодец. Молодец — тралец.

— Тралмастер, капитан. Тралмастер.

— А спой-ка, тралец, которая про облако с богом. Помнишь?

— Мелодии захотел? Для тебя, капитан, вспомню.

Светает. Над ними летают морские птицы, изредка бросаясь в утреннюю воду и выдергивая из моря трепещущих рыб.

Спящий в третьей клетке шевельнулся, протягивая вверх руку, словно хотел помочь себе встать, но не смог, только поднял голову и огляделся.

Новенький в соседней клетке застонал и заворочался. Но старожилы в клетках, каждый из своей, отреагировали в голос:

— Земеля! Очнулся, земеля?

— Не буди его, Витя. Видишь, помяли парня.

— Погоди, капитан. Хватит ему слабеть. Морской разговор и геморрой лечит. И нам со свежим человеком поговорить не терпится. Может, он мне земляк. Я его за русский мат целовать сегодня рад. Сосед, очнись! Земеля!

— Где я? — казалось, он плохо видит и не понимает окружения.

— Там же, где и мы — африканский берег, русская тюрьма, каюта отдельная, с видом на море, белая луна и вентиляция морским бризом — все натуральное.

— Опять тюрьма.

— Был здесь разве? Что-то тебя не помню.

— Нет. Я на берегу сидел. В яме. Почти год.

— Бежал?

— Два раза.

— Что же ты так неудачно?

— Меня бить учили. Убегать — не учили.

— Посмотрите, капитан, на этого придурка. Ему, видите ли, бегать западло. Гордый. Да я — на Родину — на коленях ползти буду. И тебя, лентяя, заставлю. Понял? Оплачено.

— А зачем шумишь? Бегать и шуметь — не совместимо. И не оплачено, как ты намекаешь, деньгами. А оплакано. Слезами. Мамой твоей. Женой. Дождиком с родины. Так вот, земляк. Арифметика дальних плаваний. — Новенький открыл глаза и потянулся в клетке.

— А все мои боли не в счёт?

— Мы с тобой мужики, дорогой. Моряки. Нам эти боли и риски — профессия. Мы так устроены — чем хуже ситуация, тем больше закипает злость, и крылышки прорастают, назло и наперекор. Свои силы — не счесть. А себя жалеть, как деньги считать — мелко. Ты учись беречь силы близких. Это им трудно. Они — о крылышках твоих и запасе души — не знают. Только волнуются о тебе, как море брызгами, и руки у них опускаются от бессилья, что не могут помочь тебе. Понял? Самое трудное мужику — рассчитывать силы близких. Это труднее, чем кулаками на ринге.

Капитан в своей клетке заволновался, заулыбался:

— Быстро вы оклемались, однако. Молодой! Силы есть, значит. Вас как зовут?

— И Герой, и Геной, и Гошей… А фамилия моя Гром. И в школе, и на флоте. А дома — жена с дочкой: Гром, миленький… Всем всё ясно. Во мне раньше почти сто кило было. И слов лишних не требовалось.

Витя опять приподнялся и глянул на новичка с интересом:

— Сто кило? Ослаб. Теперь в тебе и половины не будет.

— Будет. Я живучий. Домой вернусь. Отопьюсь и отъемся.

— Отопьюсь? Мечтатель?

— Мечтатель.

Капитан остановил их:

— Мечта — это хорошо.

— Хорошо-то хорошо, только тесно тут. Ноги затекли… Сосед! Ты, судя по всему, старожил здесь? Как в этом южном отеле номерок попросторнее снять? А то ноги затекли, сил нет.

Витя обрадовался такому обращению и сказал, будто подарок сделал:

— Это просто. Делай как я, просунь ноги сквозь жерди. Получилось?

Хорошо, что похудел. Оценил?

— А это не будет попыткой к побегу?

— Нас не бьют. Мы — рабы тралового флота. Придут траулеры и нас разберут, как запчасти, взамен выбывших. Судов наших много. Народа — ещё больше требуется. На рабочих палубах не пропадём — траловые палубы деревянные, родным лесом пахнут. Помнишь, песня была. «Пахнет палуба клевером, хорошо, как в лесу…»

Новенький среагировал:

— «И бумажка приклеена у тебя на носу…»

— Земляк!.. — От радости Витя даже потряс кулаком в воздухе, но стушевался — в клетке кулак не смотрелся. И он продолжил, — а беды две — от жары не сдохнуть и комара не прикормить.

— Малярийный комар бледнолицых любит.

— Ага. Как и африканская женщина.

— Это отдельная тема.

Гром хотел продолжить, но заметил, что капитану тема не интересна, и он завершил:

— Согласен, земляк! На потом — оставим.

Витя понял его и сменил тему:

— А грабли свои по моей команде успевай всосать, чтобы не потерять. Догоняешь? Есть тут один — глаза шпрингом — безбашенный, бестия. С детства в пиратов играет. Бывший наш.

— Так мы все теперь бывшие.

— Какие мы бывшие? — Капитан полез спиной по жердям вверх.

— Так Союза ведь нет больше. Кто мы теперь?

— Как это — Союза нет?!

— Так. Демократы-лидеры власть делить стали. Власть делили и страну развалили. Партийцы-радетели. Одним словом — предатели.

— Ты на партию не клевещи. Партия — это не два секретаря на селе. Советская власть на века поставлена. Советскими были — советскими и остались.

Витя поддержал сторону капитана:

— Русские мы. Россия не бросит. И Миша африканский теперь с нами.

— Какой такой Миша? — Гром не понимал своих соседей.

— Миша — вождь своего народа. Проводник поезда «Москва-Воркута». Муж восьми счастливых жен. Советчик от слова «советский».

И опять Гром не понимал их:

— У России теперь столько советчиков — от Брюсселя до Вашингтона. Каждый свою долю выкраивает. А нашего брата-рыбака по всем океанам — тысячи. И все мы, как мины замедленного действия — ограничителя нет, с тормоза сняты, в любой момент взорваться можем.

— Это какая такая мина? Я — мина! Я — лучший тралмастер флота! Объясни!

— Такая! Засохли вы в клетках, что ли? Страну потеряли, религию не знали, дома наши — настежь, родные — пό миру. Вся душа моя разорваться хочет! Мины! И те, кто здесь. И те, которые там остались. Лучший тралмастер? Гордый, наверное? Ты ведь тихо умереть — не согласен?! Ты правду свою наружу выплеснуть рвёшься! А только слова ты забыл, которые не взорвут, а успокоят тебя. Не веришь в такие слова. Нет таких слов, нет такого успокоения. И он — не верит. И я — не верю. Потому что не осталось в нас этой веры. Кого чем поманят, кого с кем обманут, кого жизни лишат — не на небе решат. Сами себе мы дорожку выберем — кому какой курс…

— Замолчи! Не гром ты — а так… У всех у нас курс — на Родину!

— Правильно, капитан — домой! Ясный перец, домой. — Витя сам вдруг поверил, — домой…

А новенький продолжал травить душу:

— Дома нам делать нечего. С пустыми руками мы там не нужны. Мы — добытчики. Дома для нас только два праздника — когда из рейса с деньгами пришёл — неделя праздник, когда в рейс уходить — самый счастливый день.

— А как же «беречь силы близких»? Сам говорил…

— Об этом говорить вслух не надо. Между нами понятно. Первые тосты за столом. За дом! Пусть им сладко икнётся. За друзей! За любовь! Уходишь — радость с лица убери. Уважай хозяйку. А в каюте с друзьями сядешь, тогда и расправь улыбку. За море! За пароход-кормилец! За машину, чтоб не подвела! За любовь! Потому как мы все — мужики.

— А мины свои куда прицепишь? Показывает жестом на известное место. Не оторвёт причиндалы?

— У меня, товарищ капитан, противовес есть, управляемый, между прочим. Про мину в себе — я помню. Друг он без слов поймёт, ни о чём не спросит. Женщина — по глазам примет, поцелуем простит. С чужаками я теперь осторожничаю — не толерантен стал. Раньше в иностранном порту за три квартала земляка разглядишь и рад ему — свой ведь. А теперь рядом стоит иной, а на тебя не реагирует, боится. Кто я ему? А вдруг попрошу чего? Все мы теперь стали окрас принимать разный. Как загар в тропиках. Свой? Не свой? Вся наука моя проста, как промысловая сеть — место свое мне найти надо. Как тому Архимеду, которому точку правильную укажи — он и шар земной рычагом сдвинет. Физика души. Наше место — на промысле. Семью кормить. Тогда и страна выживет. А то, что я в клетку попал — не беда. Выпутаюсь. Риск — нормальная сторона морской профессии. Я на риск согласен. И в африканском народе я хороших друзей видел, а плохие меня обходили. Среди наших моряков, слава богу, подлости не встречал. А про власть судить не хочу — все они мне на одно лицо — не загорелое и не морское. Инопланетяне, одним словом, — выглядят как знакомые, а порядок слов у них бестолковый, глаза выразительные, как у коровы, а смотрят в сторону, будто сено своё перепрятали. Не моряки. Нет.

— Это точно. Загар не тот. Молодец, новенький, — Витя заулыбался.

— Ты страну с минным полем не путай. Партия выведет. Не такие задачи решали.

— Ты прости, отец. От слов твоих, вроде, теплится что-то, а рукой потянусь — не греет. С умом развалили Союз наш. По плану. Африканцев — их просто травят: порошками, таблетками, пищевыми добавками. Нас другим извели — модно стало европейское мнение. Он тебе: «А можно в вас плюнуть?» — Ты ему: «А я в европейский парламент пожалуюсь…» — Он: «А можно вас геем назвать?» — «А это сейчас талерантно?» — «А можно — без совести?» — «Можно. Про совесть нигде не указано…» А в итоге — и вор улыбается, и убийца — условно. И страны такой нет, если нет одобрения Вашингтона. Бог американских индейцев создал, а Вашингтон — не признал и вырезал. Кино! Вот и мучаюсь я сомнениями. Где же — правда? Не то была русская вера, что в церкви молилась, а то, что солгать не могла и юродивым верила. Вот и все новости.

— Ты так не юродствуй. Есть высшая вера!

— Вера — могучая баба и она устала, капитан. Половина страны без работы осталась. Чем жить? От Союза никто не отказывался. Кто его развалил? Кто границу в Керчи поставил?

— Какую границу в Керчи? — капитан вцепился руками в жерди.

— Ты чего брешешь? — Витя старался встать на ноги, но не получилось.

— Граница. Таможня. Севастополь теперь чужая земля.

— Не верю, — сказал Витя тихо.

— Вы что нам говорите такое? Как язык поворачивается? Севастополь — город русской морской славы! Всегда! Слышите?! — капитан умолк.

Грому стало не по себе — он не мог им помочь:

— Эх, ребята. Долго вы здесь сидите, как я понимаю. Дайте поспать глоток. Отойду слегка — расскажу вам, что в мире делается. Я хоть и из ямы, но, видно, свежее вас к новостям буду.

— Погоди, брат. Ты только скажи правду. Крым наш? Кто в Крыму-то?

— Душой, думаю, наш. Лицами — наш. Улицами. И словами русскими плачет. Помнишь названия крымские, когда по дороге едешь. Сирень, Благодатное, Чистенькое, Счастливое… А в Керчи теперь по ночам бомжи, как крысы от света, из мусорных ящиков выпрыгивают.

— Какие бомжи? Кошки?

— Мутанты Чернобыля?

— Люди такие. Ветераны труда и моря, бывшие защитники города-героя. Бомж — бывший Отечества моего житель. И мы — бывшие.

— Врёшь ты все. Не может этого быть. Витя, не слушайте его! Он просто болтун подкупленный. За что продался?.. Не может такого быть… Что такого наговорили? Нельзя так словами по сердцу резать. Больно!

Ответа не последовало. Театр закончился без аплодисментов. Умолкли. Каждый думал о своём.

 

Глава 7. Витя и Гром

Прошли долгие минуты осознания новостей. Капитан, уронив голову на затылок, замер с открытым ртом. Руки его лежали на палубе ладонями вверх. Глаза были закрыты. Двое продолжали разговор полушёпотом.

— Ногам твоим полегчало, Гром? — Виктор упёрся лицом в жерди, разглядывая новенького.

— Спасен! Должник твой теперь.

— Прими как подарок. Не глядя. От лучшего тралмастера флота.

— Спасибо, друг.

— Ты на капитана не серчай, Гром. Трудно ему это всё пережить. Видишь, опять вырубился.

— Что с ним?

— Нервы. С того дня, как пришла на борт радиограмма «Флаг советский спустить, серп с молотом с трубы срезать!», и началось. Сначала просто вырубаться стал, минуты на две-три. Потом слух стал терять. Были дни, когда совсем не слышал. Но док на борту толковый был, стал его по вьетнамской методике возвращать. Помогло.

— А сейчас?

— Ослеп. Совсем ослеп. Хотя, иногда, говорит: «Вижу контуры гор… или облаков… или кусочки солнца, как на волне, качаются». Когда приехал на борт представитель компании, наш, из московского банка, и сказал, что суда наши вместе с экипажами передаются в международный холдинг, возгордились мы — слова ведь какие — «компания», «контракт», «акции», «рынок», «холдинг». На слова эти нас и купили. Точнее, за слова эти мы, можно сказать, сами Родину продали. Не знаю, как это ты про мину в каждом из нас продумал, а я согласился — много слов появилось таких, которые без минёра прошептать опасно стало. Задурили народ словами и взяли страну без боя. Когда огляделись — поздно — документов нет — паспорта наши где-то в холдинге… А где этот холдинг? С чем его едят? И какая и где наша Родина?

— Паспорта у вас были советские или российские?

— А какие ещё? О чём говоришь? Серп и молот, конечно. Как с трубы срезали. Мы — советские.

— И деньги в Союз отсылали семьям, согласно контракта… рублями.

— Что ты голову мне морочишь? В советских рублях, всё по закону. Охрана труда, техника безопасности, зарплата, премия, отпуск… Отпуска нет. На берег не выходим, работаем в море, снабжение в море, бункеровка в море, отдых в море…

— Галера, короче. Только цепью не приковывают.

— А в яме лучше было?

— В яме хорошо. Стены высокие. Солнце сверху, но тень бывает. Только мне не впервой выживать, хоть новичком в классе, хоть в армии на гауптвахте, хоть по пояс в воде лёд рубить. Обмерзал во льдах? А я попадал, как генерал Карбышев, можно сказать, обмерзал и вмерзал в пароход, как в глыбу. Поэтому в тропиках — отогреваюсь. А в яме ни ветра, ни моря. Я в первый же день на стене телевизор нацарапал. Сижу, передачи смотрю. Охрана на брюхе ползает сверху, не может понять, что я такое вижу? Чему смеюсь? Потом заставили «выключить и вынести». Юмористы. Говорят, муслим наши передачи запрещает смотреть. У них с этим строго, пришлось «телевизор» замазать по глине. Нарисовал статую Будды, Христа и Девы Марии. Стал молиться. Охрана притихла, разговоры пошли, стали пускать к яме желающих — на поклонника Веры за деньги смотреть. Зауважали. Некоторые даже спускались ко мне, кланялись, молились, делали подношения. Место святое оказалось, многим молитвы показались вещими. Точно. Молился, чтобы сбежать — сбежал. Обувка подвела только — босиком по ракушечнику и колючкам собственной кровью, можно сказать, след рисовал. С моим телевизором яма была, комфортно. Будет, что дома вспомнить.

— Ну, ты Кулибин! Я бы не додумался. Ты не Гром — Громыхало. Уважаю.

— Брось дифирамбы петь, Витя. Все мы здесь — не простые. Факт. А что — с этой палубы никуда и не ходите? Не тянет на берег?

— На берег без денег? — Витя легко подхватил шутку. — Мы в советские времена очень прогуливались? Очень ты рвался с промысла в город? За шесть месяцев только и выйдешь на берег разок — за подарками домашним. И пива не попьёшь. А здесь по воскресеньям дают: банка пива и банка колы на брата. Ещё мороженое дают по праздникам, как детям. Радуемся!.. Харч — рыба. Не привыкать. Молока сгущённого, правда, не стало. Отменили. Профсоюза нет. Какое вам, говорят, молоко за вредность, когда море вокруг и солнце, как на курорте.

— Понятно, Витёк. Курорт и диетическое питание. А эти клетки и эта палуба?

— Карцер. Отдохнём в клетке недельку и с такой радостью побежим сами на наши палубы — не догнать!

— Проштрафился, что ли. Это чем ты смог? Трал порвал? Звезду с неба сдёрнул?

— Не обижай. Я в своём деле профи. И работу мою люблю. Я за капитаном пошёл. Его одного нельзя было отпускать.

— Почему?

— Не могу говорить.

— Да я сам догадался. Прикрываешь его слепоту, да?

— Как ты догадался?

— За дурака меня держишь?

Витя понизил голос до шёпота:

— Упаси бог. Никто не знает. Капитан на борту всем командует, когда трал, когда подъём. В море мы все вместе. Вместе и на месте, как капитан говорит. Капитана не бросим. Он, хоть и слеповат, но моряк верный. Это он сейчас опять перенервничал, часа два в забытьи будет. Трудно ему эти перестроечные правила осваивать, член партии ведь. Я сам в переменах запутался. Генеральный директор наш, например, президент холдинга, живёт в Лондоне, москвич, гражданин Австрии… Флаги на мачтах траулеров, бывших мурманских и бывших черноморских, какие теперь, угадай? Не угадаешь — Каймановы острова. Сам ты откуда, Гром?

— Волжанин, из Нижнего. Учился в Питере. Ленинградская область, город Санкт-Петербург, проспект Большевиков. Такая история.

— Хорошая строка для песни: история страны, как паранойя — история трибун с идейным строем…

Гром продолжает рассказ:

— Старший механик. Начинал на Каспии. Работал в Мурмáнске.

— Мурмáнск?! Как там в песне морской про Мурманск. «Но радостно встретит героев Рыбачий, родимая наша земля…»

— А ты мореход-звездочёт, что ли?

— Ты что, Гром, не слышал? Я же говорил: мне штурманской славы не надо. Я сам — траловый мастер. Знаешь такое? А рыбку ловить — думать надо. Она, рыбка, чтоб по палубе хвостом ударила, десять раз из любого дурака мыслителя сделает. А у меня такой рыбки тринадцать рейсов в Атлантику. Умища накопилось как у Карла Маркса, больше бороды. И начинает декламировать очень театрально: «Лоб набычу сократовский! Клич возвышу ораторский! Пусть горит звёздной графикой Млечный трафик над Африкой! Сам я — рыб повелитель…»

— Важных чисел числитель… — улыбнулся Гром, подыгрывая.

— Не мешай. Сейчас все оформлю… В общем, потому я теперь — мореход и мыслитель!

Гром рассмеялся:

— Мореход и мыслитель? Чудак! Такого не бывает.

— Почему не бывает?

— Не совместимо.

— Что ты опять своё «не совместимо» тянешь? Слова какие-то…

— Ты не обижайся, Витёк. Напоминает старый анекдот. Тралмастер, такой как ты, золотую рыбку поймал и спрашивает: «Что можешь сделать для меня?»

— Могу сделать богатым, а могу наимудрейшим.

Подумал тралец: деньги пропью, а ум-то останется.

— Давай, рыбка, умище мне — делай!

Через пару минут рыбка спрашивает: «Ну, что? о чём задумался?

— Э-эх! Деньгами брать надо было… — Так и ты. Ты пойми, тралмастер, у мыслителя голова, как ядро пушечное, в плечах тонет и вниз тянет. Куда в море с таким балластом? До первого крена?

— А у морехода?

— У морехода сквозняк в голове должен быть, чтоб она, бестолковка, поплавком на воде качалась. На всякий случай. Пустая голова не тонет. И мысли в ней лёгкие, как стихи. Кстати, никакой ты не повелитель, а по русскому фольклору — колобок… Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл, я из клетки африканской выйду — в трафик океанский… пойдёт?

— Ты тоже, я смотрю, как и я — умный. Недаром говорят. «Механики на флоте — самые башковитые». И языком работаешь правильно. Мне — нравится.

— А чего зря головой биться, Витя? Моряку волну искать надо, она нам как мама родная — пожурит, приласкает и дорогу подскажет.

— Подскажет — пузырями вверх, а сам — вниз, гы-ы, — засмеялся тралмастер.

— А тыковка на плечах — зачем? Как там, в песне поётся: «Поднимет и снова бросает в кипящую бездну она…».

Гром поднимает вверх руки, пробуя высоту решетки:

— Просторно. Жить можно. И никто меня не беспокоит.

 

Глава 8. По-человечески? Это — театр!

Гром гладит ладонями жерди решетки:

— Сижу в этой клетке, как дома под деревом. — Помолчал, прижавшись лбом к толстой преграде. — А хочу по-человечески — поплакать, на колени опуститься, проститься… Что молчишь, Витя?

— По-человечески? Это — театр! Я — лучший тралец — в майке и трусах, на краю Африки. Как обезьяна или попугай на продажу выставлен. И времени у меня теперь — дни и ночи — думай и умней. А может, не меня продают? Может, сам я себя продал, когда цену в зелёных назначили? Сам себя продал?! Смешно. А чего теперь думать, если я уже как карась в тазике? Это умно? Зачем я здесь? Как? Думаю день и ночь — как я сюда попал? Передовик производства. Ветеран тралового флота. Душа многих компаний и одной увлекательной женщины. А где я теперь? Кто меня умным теперь назовёт, когда сижу в обезьяньей клетке? Борода — как у Карла Маркса!

— Так сбрей, Витя?

— А умище — куда дену?! — оба засмеялись старому анекдоту, а Витя продолжал, спокойно и иронично:

— Сам себя развлекаю, Гром, чтоб душа не плакала. По-человечески?! Театр кругом, а мы — актёры. Зрители есть? Слушатели? Никого! А, вижу, опять прилетела морская душа — видишь чайку над нами, Гром? Чья-то душа о нас помнит. Привет, душа! Я пою сам себе о себе, будто о чужой жизни:

Гром сделал аплодисменты из трёх хлопков и произнёс с пафосом:

— Да, театр. Занавес, сцена, зал… — показывает на решетки, палубу, море за бортом. — Что за песня такая?

— Сам балуюсь.

— Песня, друг мой, это не баловство. Если душа поёт. А если ещё и слова есть, так ты не молчи — пой. Песня — это от бога. И смысла в короткой строке твоей может быть больше, чем в длинной жизни. Как звёзды на небе, одним — свет в ночи, другим — дорогу указывают, третьим — судьбу говорят… Чего — утих, тралец? Зачем задумался?

— Задумался. Где тот Магадан? Где тот Гомер? Где Крым? Грудь разорвать хочется, чтоб домой полететь.

— Думать, как мамулечка говорила, надо, а задумываться опасно. Лучше на трёп тему свести, как на море принято. Лучше дурачком прикинуться, чем крышу подорвёт. А, Витя?

— Лучше в театр играть, чем жизнь портить? Это хочешь сказать? Прости, друг. Вот ещё одно квартальное знамя завоюем, и должны отпустить в отпуск. Я пять лет уже дома не был.

— Какое такое квартальное знамя? Театр? Трёп? Или крыша поехала? — Гром аж привстал в клетке. Но Витя оскалился в улыбке:

— А как же, как было всегда: социалистическое соревнование, переходящее знамя. Комитет теперь и в Москве, и в Лондоне. Подводят итоги. Флаг. Премия. Из аглицкого банка!

Гром язвительно подыгрывал:

— Премию домой отправляют, согласно контракту?..

— Конечно.

— Советскими рублями?..

— Советскими. Что ты опять с этими рублями пристал? Что не так?

— А из дома тебе пишут? По телефону говоришь с домом?

— Телефонная связь здесь отсутствует. Африка, что возьмёшь с них. Беднота.

— А письма? Радиограммы?

— Радиограммы. Короткие только. Все хорошо, типа. Ну, как всю жизнь и шлют в море. А ты чего так напрягся?

— Фантастика! — Гром разглядывал теперь с интересом: клетки, палубу, бумажную птицу на мачте. — А кто у вас на борту следит за этими знамёнами и соревнованиями? Кстати, а знамя, какого цвета?

— Красное, как положено. А с результатами все по-честному. Два учившихся у нас сенегальских коммуниста ответственные. Доска соцсоревнования. Кто передовик — красным день отмечен, кто слабее — зелёным и синим…

— А сенегальцы — в какой цвет раскрашены?

— Ты о чём?

— Прости меня, Витя. Я, видимо, что-то не то говорю. Извини, если обидел тебя чем.

— Что ты, Гром? Разве ты можешь обидеть? Давно со мной не говорил никто. Много сказано для первой встречи. Хорошо, что ты пришёл, Гром. Я сейчас в магазин сбегаю, ты не уходи, жди меня.

Гром умолк и замер, наблюдая за действиями соседа-собеседника, который подобрал ноги внутрь клетки, встал, и пошёл мелким шагом, командуя сам себе: «На месте, шагом — марш! Левое плечо вперёд! Равнение на середину…»

Гром долго молчал, наблюдая за товарищем, потом объявил сам себе:

— Антракт. Занавес. Конец второго действия. Пойдём в буфет — глотнём стаканчик.

Гром повернулся к другой клетке, из которой смотрел на него капитан. В рассветных сумерках капитан стал похож на индийского йога, мудрого и спокойного. Утренний бриз шевелил его седые волосы и, кажется, раздувал усы в улыбку, неожиданную и приятную.

Капитан сказал, будто увидел вопрос на лице Грома:

— Вы, уважаемый, внимания на него не обращайте. И не бойтесь. Это пройдёт сейчас. Он в магазин сходит, и это пройдёт. Будет говорить — слушайте. У него это всегда перед восходом солнца происходит.

— Что происходит?

— Доля моряцкая — жизнь не завидная. Клапана на головке слабеют, мозги присвистывают. Как у всех у нас, — и посвистел паровозиком. — Он в Севастополь ходит. Вернётся.

— Далеко. Давно это с ним?

— Лет восемь уже. Когда нас напоили какой-то гадостью и загрузили на польский траулер, и отработали мы в южных морях, от Кергелена до Антарктического полуострова, шесть лет, без документов и зарплаты.

— Он мне сказал, что вы пять лет здесь?

— Пять, плюс шесть, плюс восемь… Я и сам уже сбился со счёта. Мы не только из страны, мы из времени выбились. Как греки древние говорили — есть люди живые, мёртвые, и те, которые уходят в море. Слышали? Вот и солнце показалось, да? Я чувствую. Не вижу, но чувствую. Раньше, в другой жизни, я его совсем не замечал. Просто ждал день. А день для меня был как будильник-светофор: утром — не опоздать на работу, днём — забежать в магазин, купить продукты, вечером — почитать газету и посмотреть телевизор. И не замечал — каждый день приходило солнце. Как счастье, на которое я не обращал внимания. Счастье приходит как солнце, скрытое в суете дня. Скромно, можно сказать. А я его не замечал. Теперь делюсь моим открытием с вами. Нельзя радоваться счастью в одиночку. Хорошо, что вы к нам попали. — Улыбнулся и развел руками. — Извините, я не клетки имею в виду.

— Я понимаю. А кстати, почему вас с Витей в клетках держат?

— Чтобы мы не убежали раньше времени.

— Отсюда? Куда?

Капитан продолжает:

— Сегодня вечером начинается праздник акулы-человека. Человека бросают акуле, и он должен победить. Такой праздник. Праздник победителя акул. Как у нас Масленица, например. Не слышали? Кто-то избавится от болезни в этот день или кто-то умрет — всё равно это будет праздник. Для других.

— Не слышал.

— А вы правду сказали про Севастополь, Гром?

— Что об этом сейчас?

— Мне важно. Как свечечку в храме поставить и помолчать.

— Стоит Севастополь. Живут люди.

— Спасибо, друг.

— А меня — почему посадили в клетку?

— Начинаете соображать. По той же самой причине, что и нас с Витей.

— А ещё одна клетка?

— Правильно. Чтобы праздник продолжался дольше. Ещё ведь не вечер, успеют заполнить и её. Не бойтесь. Африканцы говорят, что у каждого человека есть своя акула… или лев, или крокодил… Такая у них вера.

— А в России верят, что у каждого человека есть в небе звезда.

— А на море говорят: морская звезда — дорога домой.

Откуда-то с неба звучит мотив. «Гори, гори, моя звезда…».

Светает. Море. Скрип. Плеск.

Крики чаек, как плач. Их тени и крылья. Вверх — вниз. Птичий глаз наблюдает за морем, берегом, танцами людей у большого костра.

Далеко слышен нарастающий бой большого африканского барабана.

 

Глава 9. Косоглазый уборщик

Утро. Косоглазый уборщик палубы принёс ведро с водой и стал разливать в пустые пластиковые бутылки, останавливаясь перед каждой клеткой.

Витя наблюдает за охранником и тихо подзывает его:

— Эй ты, глаза шпрингом! Подойди ближе. Узнаёшь меня?

Охранник осторожно подходит, присматривается и опускает глаза. Витя начинает сердится:

— Вспомни! Мы с тобой на польском траулере под Кергеленом были, помнишь? Тебя ещё за воровство мелкое ребята за борт пустить хотели, а я не дал. Помнишь? Вижу, что помнишь. Ты почему пайку урезал, не полную бутылку наливаешь?

— Хозяин сказал. Воду экономить надо.

— Экономишь? Для хозяина? Ты за мной ухаживать приставлен. Мне — положено полтора литра воды в день. Случится со мной от жары беда — ты пойдёшь вместо меня трал ставить? Полбутылки воды экономишь, а лучшего специалиста тралового флота в расход пустить хочешь? А если я Мише чёрному скажу? Миша главнее, чем твой хозяин. Миша — моряк, хоть и вождь племени. Восемь лет в Советском Союзе учился. Знаешь? Слышал? Мишу не уважаешь?

Шпринг доливает воду в бутылку.

— Всем долей.

Шпринг доливает всем.

— За что тебя к клеткам приставили? Чего молчишь? Я понять хочу — всё из души у тебя выпотрошено или осталось на жареху… Ты моряком был? Был моряком, спрашиваю?!

— Был…

— Почему тебя из моряков выгнали и при клетках поставили?

— Я палкой могу ударить.

— Что — самого били много? За что?

— Завидовал.

— Завидовал? Кому? Кому можно в море завидовать? Мы же все, которые в море, чокнутые? Чокнутые и нищие! У нас одно богатство — вода, да и та солёная, её даже пить нельзя! Кому ты завидовал, жлоб водяной?!

— У кого зажигалка красивая, у кого авторучка… Увижу, покручу в руках, а потом спрячу или за борт выброшу.

— Крысятничал, значит?

— Я только по мелочи.

— Мелкие — самые подлые. Тебе поверил, а ты, оказывается, гад. Но за воровство на флоте испокон веку били. Моряку чужого не надо.

— А пираты? Пираты — моряки? Пиратов короли принимали на равных.

— Пираты? Капля ты сопливая! Ты кем себя возомнил?

— Да! Дрейк — великий пират, адмиралом стал. Морган — пират — губернатором. А банкиры и трактирщики — сплошь одноногие и одноглазые с попугаем на плече. А то, что они людей грабили и убивали, так это королева Англии прощала им.

— Значит, гнилые правители не только у нас, но и в королевской Англии с бандитами шашни водили! И сама королева — не без греха! Но ты — кем себя возомнил? Ты, воруя у меня по стакану воды в день, поставил себя рядом с адмиралом океана-моря и покорителем южных проливов Дрейком? Бычок ты азовский, хамса недоразвитая. А знаешь ты, шпротина косоглазая, что Морган свой клад так запрятал, что сам найти не смог и от этого с ума спятил? А Дрейк, пират — адмирал, как умер — знаешь? Вижу, что не знаешь. Послала его королева Панамский перешеек отвоёвать. Пришла эскадра к перешейку, изготовилась к атаке. А великий адмирал на горшок присел и… умер. На горшке. Дизентерия. Обгадился. Захлебнулась атака и британские планы в Америке. Королева-баба пирата возвысила, а бог посмеялся — на горшок его посадил, как ботаник бабочку. Вот и вся слава. Бог не фраер, все он правильно видит.

— Врёшь ты. Я давно заметил, что ты врать мастер. И под Кергеленом ты в шторм смеялся и на спор — восемь банок сгущёнки съел!

— Девять!

— Девятую не доел — пить попросил.

— Вспомнил?! Молодец, Шпринг — весёлое враньё или трёп, по-морскому, помогает улыбнуться и выжить, когда смерть рядом. Понимаешь? Смерть — улыбки моей боится и убегает. Тебя, кислого, преследует, а меня обходит.

— Пьяница ты.

— Это ты зря сказал. Сам не пьёшь, что ли?

— Нет.

— Непьющие — первые кандидаты в язвенники. Зависть у них развивается, а зависть и язва — одно и то же. Я про многие болезни на море узнал. Малярию в море можжевеловой лечат, джин называется, а дизентерию — коньяком. Не знал? Дрейка, когда с горшка сняли, в бочку с коньяком закупорили, чтобы до Англии тело доставить. Доставили. Дрейка проспиртованного слугам королевы передали, а коньяк из бочки — за помин души и для профилактики желудка…

Шпринг кинулся к борту и надолго обнял фальшборт. Витя протянул руку сквозь жерди клетки и взял ведро с остатками воды. Спросил, поворачиваясь к соседям.

— Капитан, умыться хочешь? Гром, пить будешь?

— Не откажусь… День впереди жаркий.

— Это по-нашему… Слышь, как барабаны все громче и громче.

Снова появился Шпринг, глянул на пустое ведро. Мстительно посмотрел на тралмастера и сказал громко, чтобы все слышали:

— Давно такого барабанного праздника не было. Интересно! Африканские игры всегда смертью заканчиваются. Я люблю смотреть — кто кого съест! — добавил почти радостно, специально для Вити:

— И улыбка твоя, Витенька, тебя не спасёт.

— Так это ещё неизвестно, кто у нас на заклание пойдёт. Миша чёрный придёт и слово своё скажет. Ты меня береги, Шпринг! Которые со мной — им везёт. А то ведь и клетка пустая есть. Для кого она? Заходи! — Виктор сделал широкий приглашающий жест рукой.

— Я в клетку не попаду. Мои предки сами такие клетки делали.

— Дурак ты, мелкопакостный.

— Почему?

— Нечего под предков косить. Они у тебя кто были?

— Один, точно знаю, был китобоем, а потом пиратом. Настоящий китобой и настоящий пират.

— Откуда знаешь?

— Я сначала не знал. Только удивлялся, когда иностранное слово услышу или название африканской реки, или закат над берегом, как будто я это слышал, видел, знал раньше. А потом стали сниться сны, в которых снились эти слова и названия. И мой прадед мне снится и подробно рассказывает, как был гарпунёром, как кит разбил их вельбот. Про Африку, про кита, умирающего на песке, про африканское племя и вождя с копьём. Потом — незнакомый корабль на ночном рейде, к которому он поплыл, хотя дочь вождя показывала на плавник акулы меж близкими волнами. Он доплыл. Акула его не тронула. Но корабль оказался пиратским и жизнь изменилась. Мой предок из гарпунёра и пленника племени стал пиратом. Точно.

— Придумал или, правда, приснилось?

— Правда.

— У меня тоже пираты были в роду. Я чувствую.

— Правда?

— Конечно. — Витя говорил совершенно искренне, будто сам в этот миг верил. — Мы же моряки. Могут у нас быть похожие тайны в прошлом? Могут. Мы, может быть, даже породнились сейчас. Вполне. Мне точно подобные сны снились. Как-то раз, в тропиках, когда пытался заснуть на палубе и смотрел на звёзды. А потом вырубился и проснулся от ветра и брызг. И точно, подумал тогда, что это со мной уже было: ветер, брызги, мачта тычется, как школьная указка, прямо в созвездие Южный Крест. И голос… Учительский такой…

— Что он сказал?

— Сказал, что, мол, «верной дорогой идете, товарищи!»…

— Это же Ленин сказал!

— Может и Ленин, а только под мачтой в небе и во сне. А Ленин не мог иметь родственника-пирата?

— Ленин — вождь пролетариата. А вожди от моря далеки, как чайки от городской свалки.

— Не скажи, Шпринг. С этой перестройкой в стране и чайки просторы морские на горы мусорные поменяли — до самой Москвы воронье вытеснили.

Шпринг спешил продолжить сближение позиций:

— А если тебе Ленин приснился, значит, точно — в Россию вернёмся. Я сны хорошо разгадываю. А если про мусор — это к плохому.

— К плохому? Язва ты, Шпринг. Не можешь, чтобы плохое не вспомнить. Но чайки тебя оправдывают, что-то морское в разговоре прослеживается. Пиратская, ты, душа. Потому вот и кровь у тебя, как у рыбы, холодная, в смысле. Напевает.

— Как ты можешь петь в клетке? Тебя акула ждёт!?

Витя откровенно рассмеялся и продолжал напевать:

Где-то далеко гремят барабаны.

— Слышишь, Шпринг, это мои барабаны гремят. Чтобы я этой акуле глаз вырвал.

Шпринг оглядывается с недоумением и испугом.

— Эта акула раз в десять лет приходит и её все на побережье боятся, а ты?!

Витя смеётся и поднимается в клетке во весь рост:

— А я кто? Лучший тралмастер Советского Союза! Я, может быть, один такой в мире остался. Я бы сам в барабан сейчас врезал. Чтобы громко, до самого неба! Я стихи писал, Шпринг! Ты хотел хоть бы раз сказать громко и в рифму.

Шпринг наклонился к клетке и спросил шёпотом:

— А откуда ты узнал, что у меня язва? — Но Витя ответить не успел.

 

Глава 10. Миша-праздник!

Миша стремительно, как всегда, шагает по палубе и улыбается во весь белозубый рот:

— Витка морской! Сегодня я — праздник делать! — Взбрасывает руки вверх, размахивая широкими рукавами, как летающими веерами, быстро загибает пальцы: всё, как всегда. — Фельдшерском учился, подводного плавания учился, военном командном «Повзводно! Равнение направо! Грудь четвертого человека! Шаго-о-мммм-арш!»… Спаси-бо друг! Ти веришь ильи нет? Помнишь, когда я тебя заполнил? Заполнил, запомнил, какая разница? Когда ты меня учил. «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый!.. Эх, ребята! Что мне орден, я согласен на медаль! Правильно учил, Витка? Правильно я запо-Мни-ил?.. Право руля! Стопа-машина! Четыре смычки на клюзе! До утра стоять с якоря сниматься!». Я Зыкина люблю, пой как я, Витка. «Издалека долго течёт река Волга, течёт река Волга, конца и края нет…». Выходи, Витка, из клетка. Я тебя твой лондонский москвич совсем забирать буду. Ты теперь мой. Как моя рука, видишь?! Ты, меня выбирай! Лондонский москвич — вор. Зачем тебе? Миша — хороший. Справедливый. Африканского социализма благодатель. Будешь теперь мой, Витка! Рад?

— Не буду я твоим, благодетель хренов.

— Почему не будешь? Благо хрена? Женишься моём племени. Дети будут. Народ будет. Африка — Россия — все дружно будут. Москва учился, Херсон учился, Севастополь морской форма был. Проводник вагона практИк студентил, веником махал, пиво вокзалил, туалета открывал-закрывал, чаем пел. Пил. Пел. Запевал. «Конфетки-бараночки…». Москва-Воркута, Москва-Алма-Ата, Москва-Владивостока, мало тока. Девушки едут, ребята едут. Все поют. Все пьют. Все друга любят. Миша смотрит. Социализма хочет. Весь Африка — семия! Россия, Кения, Сенегал — семия! Семия социализма. Миша хотел. Девушка хотел. Почему не хочешь?

— Я траловый мастер.

— Этот лондонский москвич — вор. Болшой вор. Деньги — копейка. Твой лондонский москвич из твоя душа крадёт! Ты не видишь? Не хочешь увидеть? Тебя — обманывает, банк — обманывает, три государство — обманывает, бога! — бога обманывает! Совесть — давно забыл. Очень вор. Плохой человек. Чёрный человек. Снаружи — белый, внутри — весь совсем чёрный. Хуже меня. Такой человек лев обходит, чтобы не запачкаться. Ему ты согласен? Ему — почему ты готов работать? Миша — вождь. Миша знает каждый ребёнок. Каждый день я забочусь. Каждый юноша я женю. Я имею восемь жён: чёрный, белий, две хохлушки и одна белорусия — самая русая. Мой народ со мной, моя семия со мной. Семейный социализм. Миша придумал. Сам придумал, потому что думал. Россия хорошо было: белий лица, красный лица, желтый, чёрный, косые глаза, плоский лица, русая коса, украина-краса, все кровь мешали, душа вышивали — семейный социализм строили. Миша успел видеть, умел понимать, знаю сам как теперь Африка делать. Америка видел. Англия видел. Россия учил. Япония мудрил. Каире не брился и мечеть молился. Папа говорил. «Всем учись!». Многа народа — топота много. Все хотят тишина. Хорошо?

Капитан протянул ноги из клетки и сказал:

— Опять шумишь, Миша? Который раз мы встречаемся?

— Здравствуй, капитан! Думал, спишь?

— Ты и мёртвого разбудишь, морда чёрная — душа светлая! И всегда ты гремишь барабанами.

— Зачем ругаешь? Сколько сходился, хорошо расходился. Грех не орех, молитва не смех, так говорил, да? Не плутай слова свой голова. Барабан — музыка неба — ты говорил?

— Я тогда молодым был, наверное. Барабаны твои — о чём бьют сегодня?

— Большом человеке бьют.

— На себя намекаешь?

— О себе говорить, себя уронить. Миша — вождь. Вождь думает всех, заботится всех, бережёт всех, каждый человек как мой пальчик. Так говорил?

— Так говоришь, Мишенька, так. От Вити чего хочешь?

— Хочу — Витя мой был.

— Твой? Это как — раб, брат, сват, министр? Прямо говори! У тебя народ. У меня экипаж. За тобой — поле. За мной — море. У каждого доля, да не для каждого воля.

— Хорошо сказал. Правильно я тебя выбрал, капитан.

— Куда это ты меня выбрал?

— Витю выбрал, тебя выбрал, его выбрал. Мой народ хочет знать, кто ещё на земле умный? Где? Мой народ поезда не видел. Весёлый страна не знал. ЭСССР не ехал.

Капитан повеселел:

— Новых богов ищешь? Опять шаманы твои жертвенных петушков на великий холм гонят? Небо ублажать? Я тебя, хитреца, в тот первый раз раскусил и запомнил, ты — в свой барабан бьёшь! Свою долю — выкраиваешь. Тот раз, помню, семейный социализм строил, нужным тебе женщинам мужиков не хватало, да? Белыми статуэтками хочешь чёрный алтарь разбавить? Чем удивить хочешь? Что задумал на этот раз? О любви говоришь? Или о крови?

— Не беги паровоза первым. Миша — первый! День проживёшь — бог ближе станет. Ближе станет — тебя услышит. Тебя услышит — говорить будешь. Богом говорить — до неба встать. — И вождь племени распахнул руки, расплескав цветы халата, как фантазии флагов.

Гром из своей клетки спросил тихо, чтобы вождь не услышал:

— Это что за обезьяна, Витя?

Но Миша услышал и резко повернулся к клетке:

— Это я обезьяна?! Слушай! Ты — английский, французский, китайский знаешь? Ты Пушкина сказать «Цветок засохший, благуханный, забытый книге…» знаешь? Ты змеей рядом твоей постелью уснёшь? Ты львом на тропе разойтись можешь? Это ты — обезьяна. А я — вождь!

— Прости, вождь, не узнал. Меня Гром зовут. Первый раз тебя вижу. А слышал много.

— Я тебя тоже. Мне говорили — смелый ты. Вижу сейчас — не надо смелости быть глупым.

— А каким можно выглядеть в клетке?

— Думай, когда говоришь! Так говорить — друзей обидеть. Капитан клетке, а говорит, как капитан. Витя клетке, а я его друг.

— Чего же ты друга в клетке держишь? Какой же ты вождь?!

— Вождь тоже клетке, только никто не видит. Открою тебе клетку — куда пойдёшь? В другую клетку? Я — вождь. За мной — мой народ. А ты? За тобой твой народ чувствуешь? «Цветок засохший, благоханный…» помнишь? Матрёшка-играшка ты в себе понимаешь? Себя ты — какой матрёшка рисовать хочешь? В какой куколка складывать? Девочка рисуй, зайчика рисуй, Ленина рисуй, китайский лица, африканский улибка — всё принимает матрёшка. Один народ будет. Одна игрушка, а народ умный. Весь! Африканский матрёшка — маска. Мне — обидно. Слон — хорошо, три обезьяна — книга, женщина — танца. Африка — народ тоже умный! На меня смотри, улыбайся! «Переправа, переправа, берег левый, берег правый…» — Я — сам учил. А ты? Ты что помнишь? Какой Африка любить? Не смотри на клетка — смотри на солнце! Солнце — одно. Оно сейчас и в России светит. Бог один на всех. Солнце — один на всех. Можно солнце продать? Можно ветер продать? Почему человека можно? Это я, Миша, тебе говорю. Капитан твой глазами слепой, а это видит. Витка! Капитан! Вам говорю. Молодого привезут — берегите всех. Все — нужны. Вечером приду. Вечером акула к берегу идёт! Мой народ костры танец будет. Поёт студенческую песню на известный мотив: «Мы приехали колхоз! Весь колхоз молчал, только председатель нас приветствием встречал. А приветствие такое, право слово боевое — мать вашу за ногу, туды вас растуды-и!..» Миша — дорога знает, проводник работал, командирский приказ слушай. Запрягайте, хлопцы-и конив… Запев-ай! — Миша запел сам, удаляясь быстрой походкой халата-флага и человека-паровоза… — Раз! Два! Три, калина… Клина будем выбивать! Матрёшка-человека мир делать…

Стало тихо. Барабаны били медленно, издалека, будто перекликаясь.

 

Глава 11. Матрёшка — символ народа

Гром задумался и произнёс, будто сам себе, но, оказалось, для всех:

— Хорошо этот чёрт чёрный про матрёшку сказал. Я, честно сказать, никогда и не думал, что игрушка — символ народа. Всех понимает, всех к себе принимает, как в душу берёт.

Капитан улыбнулся:

— Проник в смысл? Этот Вождь — всем вождям вождь. Потому что не только делу учился — у каждого народа любви учился. Зри в корень, как говорил Козьма Прутков. Матрёшка — матрица мира. В этом смысле, мы все — снежинки СССР. Сам придумал или слышал где-то? — трёт лоб и задумывается.

Витя не выдержал и вставил слово:

— Где эта страна? Чего о ней вспоминать? Она о нас помнит?

— А ты, Витя, себя лучше спроси: ты помнишь? Миша — дитя Африки и романтик-проводник поезда «Москва-Магадан»…

— В Магадан, капитан, поезда не ходят.

— А Миша не спрашивает. Сам — куда хочет — едет. Миша, получается, больше помнит, чем мы. И Зыкину поёт, и «три калина… с клином!» сам придумал. А ты, лучший траловый мастер?

— А я — на заработках. Я о семье думаю.

— О семье твоей твоя жена думает. Каждое утро. И каждую ночь. И о семье. И о стране. И о тебе — добытчике хреновом. Вот она, жена твоя, может, имеет право о стране судить, в рёв и в гриву, как говорится. А тебе… помолчи лучше. Удрали мы из страны, потому что… Удрали. До лучших времен. Как птицы перелётные, до нового времени года.

Витя вдруг изменил тон и тему:

— Капитан! А ведь Новый год скоро? Как же это я вспомнил! Какой же это год будет? Сколько мы уже здесь? Надо! Надо нам в Севастополь… Слышишь, музыка. Духовой оркестр на Приморском бульваре. Барабан бьёт так отчетливо. «На Малахов курган опустился туман…». Я на Приморский сбегаю, капитан… — Витя пытается встать, роняет голову на плечо и медленно опускается в клетке, погружаясь в собственные колени.

Капитан и Гром обменялись взглядами.

— Что с ним? Уснул?

Капитан разгладил усы и бороду:

— Уснул…

Продолжали разговор тихо:

— А вы, капитан, встречались с акулой? Приходилось? Не то, что каждый рыбак рассказать может. А так, что она вам одному по ночам снится.

— Она и теперь всегда рядом. Разговариваю я с ней, а она — со мной.

— Вы о чём?

— Не бойся, я в полном здравии. Сейчас расскажу… Мы под марокканским берегом работали. Там самые рыбьи места. А акул — прорва. Привыкли мы к ним и внимания не обращали, когда тралом на палубу вываливали. Крупные попадались. А один раз, под вечер, получили штормовое предупреждение — циклон шёл. И решили следующий трал не ставить, а готовиться уходить из района на юг. В этот момент и намотали на винт чей-то выброшенный кусок сети. Машину пришлось стопорить. Сбежались на корме, смотрим в воду, а там пляшет в волнах этот хвост капроновый, который винт судовой петлями обмотал, и траулер наш приближающемуся шторму готовит. Что тут делать? Надо нырять под корму и резать капроновые петли. Дело не новое. Добровольцы всегда есть — народ на море риск любит, и парни молодые плечами не обижены. А только заминка случилась — под корпусом кружила, всплывая и вспарывая плавником воду, пятиметровая акула. Откуда она взялась? — «Наверно, любопытная очень…», — пошутил кто-то. Посмеялись, не дружно. «Или это африканская мама пришла за своим рационом…», — сказал другой. И шутки на палубе стихли. И добровольцев идти под воду — освобождать винт и спасать пароход как-то не стало.

— А вы тогда уже капитаном были? И кого послали?

— Кого пошлёшь? Не жребий же тянуть. А отвечает за всё капитан, в любом случае. Другая проблема — мы только начали наш контракт, две недели всего. Не притёрлись. Но нельзя оскорбить подозрением в слабости. Ведь каждый — моряк.

— А ещё ведь о мамах надо помнить, которые мальчиков своих дождаться должны.

— О мамах. О женах. О детях. Как на себя чужой риск взять, чтобы не получилось, что капитан взял риск, а море — матросскую жизнь, а?

— Не просто.

— Пока думали и подводное снаряжение готовили — тёмно стало. Африканские сумерки очень короткие. Отложили геройствование до утра. Я всю ночь не спал. Решил просто — я за всё отвечаю, потому и рискую. Всю ночь, кажется, с акулой разговаривал. Просил. Уговаривал. Представлял, как мне её сподручнее будет ножом ткнуть, если она на меня пойдёт. Решил твердо — бить надо один раз и наверняка, точно в глаз. Самое у акул болевое место. С тем и пошёл под воду, как только рассветать начало. Вот и всё.

— Как это всё? Вы же главного не рассказали.

— А главного не случилось. Нырнул, смотрю, а сеть с винта на моих глазах последним шлагом по волне уходит. И я бы за ней ушёл, если бы боцман, дай ему бог здоровья, не привязал меня намертво 50-метровым фалом к пароходу. Такое течение сумасшедшее. И волной меня как шарахнуло об обросший подводный борт ракушечный! Еле вытянули меня на палубу. А я кричу механику, как дурак полупьяный: заводи, дедушка! Запускай!

— А акула?

— Акула? Я, когда уже двинулись носом на волну и после душа горячего взял в холодильнике бутылку водки, вышел на крыло… и бросил в океан. Будто её мы распили с океаном на пару, можно сказать. За жизнь.

— А акула?

— Акула пришла ко мне лет через десять, во сне. Проснулся я, будто из-под воды вынырнул. А рука в кулак сжата, будто я акулий глаз вырвал… С тех пор и ходит за мной она.

— Испытание акулой? Каждую ночь?

— Много чести, каждую ночь. Боится она меня.

— А вы?

— Когда дома проснусь, до утра, бывало, уснуть не могу. А в море — в море мы с ней на равных. Как африканцы говорят — у каждого человека своя акула. А сегодня приснилась.

— Ну, да. Слышали. Или крокодил… или слон… или лев ленивый.

Опять слышится мелодия и далекий голос: «Гори, гори, моя звезда…»

— А вот и нового соседа нам несут.

По палубе несут тело, опутанное сетью. Кладут на палубу и переворачивают, освобождая. Запихнули в клетку. Крикнули Шпрингу, и он суетливо стал поливать новичка водой, черпая из ведра обрезанной пластиковой бутылкой. Потом вылил несколько ведёр воды на палубу вокруг клеток и опустил тент, создавая тень. Все разошлись.

 

Глава 12. Мальчик и поэт

Капитан спросил, не поворачивая головы:

— Кто там? Кого принесли?

Гром долго молчал, разглядывал, потом изрёк:

— Где-то я этого мальчика видел. Не могу вспомнить.

— Очнётся, расскажет. День впереди долгий, — капитан устало потянулся.

— И жаркий. Может быть, наш последний, — Гром оскалил крепкие зубы.

— Не последний, бог даст, — поправил капитан.

— А барабаны, африканская масленица, человек-акула?

— В Африке любят представления. Зачем-то мы Мише нужны стали. Почётные гости. Воспоминания о Союзе. Родина жён его. Чужая душа потёмки.

— Тем более, чёрная.

— Это ты глупость сказал, Гром. Прости, что я прямо. Миша, душой своей, светлее всех нас. И говорит он все правильно — про матрёшку, про нашего хозяина-москвича из Лондона, про нашу возню червячную. Червяки. Гордимся, что трудяги-работяги, моремане из тумана. Трёпом и морскими байками от жизни закрыться хотим. А собственное за душой — где? Какие слова? А надо иногда и задуматься. Детство вспомнить. Тогда, после большой войны, все мы, мальчишки, девчонки в войнушку играли. И все «за наших» были. А теперь кто я? Где я? За кого? Жизнь изменилась, конечно. Я не сразу догадался, зачем Миша тебя к нам подселил, а теперь понял — хочет, чтобы ты рассказал о переменах в России. Сам не говорит, остерегается. Оказаться судьей мне не хочет. Деликатный, как вождь. Что — есть перемены? Большие? Тяжёлые для души моей, да? Подозреваю. А только, это мне сейчас и не важно. Я теперь солнце каждый день, как счастье, чувствую. Не будильник-рассвет к трудовым подвигам, а тепло на щеке. Словно это не солнце мне греет, а слеза течёт. Мне бы встретиться сейчас с моими пацанами-друганами и сказать просто: пацаны! Сыграем опять «за наших»?! Полста лет прошло после школы. Песня тогда была такая. «Летят перелётные птицы, а я остаюся с тобой…» Не слышал? Ты какого года, Гром?.. Молодой, наверное… «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна…»

Витя приходит в себя и поднимает голову:

— Вот и я! Доброе утро!

— Выспался? Молодец. Молодец, Витя, — капитан помахал рукой.

— Что снилось? — полюбопытствовал Гром.

— А на Новый год повесили на ёлке конфеты и мандарины. Я тогда первый раз мандарины попробовал, вкуснотище какая! А запах — до сих пор слышу. Я потом одной девушке, много лет спустя после этой елки с мандаринами, романс написал и пел.

— Ты — тралмастер — романсы сочинял?

— Я. А что удивлён так? В той стране — мы все талантами мерились. Я и сейчас помню! — Он простецки усмехнулся и запел:

— Как запах мандаринной кожуры. — Тралмастер вздохнул, и добавил с чувством, — ей очень этот романс нравился.

Гром улыбнулся:

— А ты, Витёк, нравился ей?

— Наверно, нравился. Только не нравилось, что я в море хожу. Надолго. Я, говорит она мне, долго ждать не смогу. Такая девочка.

— Это совсем ни о чём не говорит.

Все повернули головы: говорил новенький. Он бодро сидел в своей клетке и так говорил, будто всегда был рядом. А голос у него — совсем мальчишеский, чистый:

— Когда женщина любит, в ней такие чувства и силы бурлят, что мир меняется в её пользу. Как шторм на море бушует-бушует, а солнце придёт — всех помирит и успокоит: и ветер успокоит, и волну пригреет. Солнце — как счастье.

— Счастье — никого не обходит, но приходит незаметно и просто, как приходит солнце, — сказал капитан свою коронную фразу. — Потому что день — светлее вечности. И это не зависит от места — в океане ты или на берегу. В этом смысле, не морская профессия, а простые слова: друг, мама, любовь — это нерв нашей жизни. А верность слову — и есть возвращение. Трудное и незаметное. В этом — наши берега и волны…

Гром подхватил тему:

— Вот — морские слова, капитан! А ты кто, молодой?

— Я третий помощник с траулера «Альпинист». Меня с палубы смыло волной ночью, а я на рыбацкую плавающую сеть попал. Такую связку «куклой» рыбаки называют. Меня корейцы подобрали утром.

— Везунчик! Опять про сеть и опять везучий! Так ты настоящий моряк, молодой?!

— Нет. До настоящего мне далеко ещё. Но я стараюсь. А так я — поэт. Я море люблю и стихи. Меня шаман местный вчера в дом привёз ночью и сказал, чтобы я стихи читал до утра, не останавливаясь. Как молитву. Я читал. Там — за ширмой больная лежала. Плакала. Когда я читать начал — притихла. Руку мне гладила. Африканочка. Из-за занавесочки. Руку просунула — горячая, тонкая, пальцы дрожат и за меня цепляются, как за жизнь. Никогда я не думал, что пальцы могут быть такими понятными, как слова, и такими чувствительными. Мне кажется сейчас, когда вспоминаю, что мы пальцами с ней разговаривали. Она мне рассказывала о своих снах. О птицах, розовых и белых. О песке на берегу океана…

Там лежал большой чёрный кит. И много-много людей шли к нему, отрезали кусочки мяса и сосали, будто пили чужую жизнь как лекарство. Как свежую кровь. Другие, окрепшие, резали ломтики китового мяса и раскладывали на камнях и траве, подставляя солнцу. И солнце мгновенно опаляло лучами, золотило, наполняло теплом и энергией. Моя девочка гладила мои руки. А все моё тело, шея, губы, открытая грудь — все трепетало и рвалось. Я чувствовал себя китом, лежащим на горячем песке. Это меня — разрезали и рвали, трогали и целовали, кусали, нашёптывали мне слова и молитвы. Потом пришла ночь. Горели костры. Летали искры и звёзды. Люди медленно раскачивались на песке, вставали, шли, пританцовывая, нащупывая друг друга, будто выбирая по душе и по силам. Стояли, будто обнюхивая друг друга, или — нашептывая слова. Целуя и подставляя губы. Размахивая руками, будто пытаясь взлететь. Извивая и перегибая тела свои, удлиняясь или сокращаясь, как тени, падали на песок. И песок скрипел под телами и вздохами. Песок утрамбовывался спинами и локтями, пятками и ударами ладоней. Будто там шла борьба. С болезнью и страхом. С пустотой и одиночеством. С любовью. Со смертью. С голодом жадной жизни. А потом захотелось пить. Ужасно хотелось пить. Ручей оказался рядом. Влага текла по губам, омывала шею и капала на грудь. И руки лежали в воде неподвижно, а вода холодила пальцы. Вода наполняла губы. Девочка целовала мне шею. А утром затихла…

Шаман сказал, умерла. Шаман сказал, что хорошо умерла, с улыбкой. Что я очень помог ей. Я спросил, разве она мой язык понимала? А он говорит — бог один. Он всех понимает. А человек один быть не может. Я стихи читал, она слушала. Так мы с ней обручились. Музыкой слов. И теперь она не одинока. Бог её принял счастливой.

— Это ты хорошо сказал. Бог её принял счастливой… — капитан закрыл глаза.

Витя взбодрился:

— А ну, почитай нам! Давно я молодых поэтов на море не слушал. О чём пишут?

Мальчик-поэт встал в своей клетке и начал читать, держась за высокие жерди:

— Ещё читать?

— Ещё читай!

— Ещё?

— Читай!

— Молодец, молодой! Так держать! Тебя как зовут? — Витя тянул руку.

— Коля. Николай.

Гром тоже протянул руку и одобрил:

— Настоящее морское имя. Святой Николай — покровитель моряков и путешественников.

— А мы отсюда домой — когда вернёмся?

— Скоро, Коленька, скоро. Вот праздник африканский новогодний отгуляем и домой.

— А то меня мама ждёт.

— Мама — это святое. — Витя был счастлив общению.

— Знаешь, Коля, какие самые настоящие морские слова. Я тебе сейчас расскажу. Мама — это святое. Дом — куда надо возвращаться.

— Где тепло, — добавил Гром.

— Дом — это там, где мы. Потому что с нами тепло, — добавил капитан.

— Капитан сказал правильно. За это нас любят женщины, — Витя расправил грудь.

— И ждут, — подсказал Гром.

— А ещё — слово Родина, — Витя не хотел отставать.

— Я знаю. Потому что мы — мужики, — неожиданно вставил поэт.

Витя аж крякнул:

— Капитан! Как он хорошо сказал. Молодец. Молодая кровь флота!

— Потому что поэт. На море поэт — от бога. Может быть, моя смена, — задумался мудрый йог.

Вдруг возник шум. Все повернулись в одну сторону — Шпринг бежал по палубе и кричал:

— Эй, вы, в клетках! Миша идёт!

Успел среагировать только тралмастер:

— Не понял, чего это он так рано? Ещё не вечер… Или акула пришла раньше времени? — Витя убрал ноги вовнутрь.

Остальные последовали его примеру.

Киношники разматывают провода и тянут тележку с оператором. Оператор поглядывает на берег, там бегают и кричат дети, зовут громко:

— Выходи! Выходи быстрее! Она плывёт к берегу и пасть у неё раскрыта, а плавник торчит, как копье над водой… Заплывай со стороны хвоста! Она увлеклась и не видит отмели. Сейчас будем её спасать и чесать ей брюхо…

Режиссёр тоже видит и роняет одну фразу:

— Попробуй это заснять! Дети играют с акулой, как с куклой…

— А как они должны играть?

— У нас бы, в этом возрасте, из пулемётов по ней стреляли…

 

Глава 13. Африканская матрёшка: акула пришла!

Миша подходит и говорит, не улыбаясь:

— Ну, что, капитан, есть две новости, плохо и хорошо. Так говорят?

— Говори. Не стесняйся.

Миша, как фокусник, выдержал паузу:

— Первая — плохо: у тебя нет ключа — открывать клетка. Нет ключа? Плохо. Вторая — совсем хорошо: никакая клетка никогда не заперта насовсем. Как сердце — стучит внутри, живёт снаружи. — Дёргает и открывает, улыбаясь и говоря просто. — Русский матрёшка умный. Открывай-доставай, говорить не надо. Африка матрёшка, тоже умный, потому что слова плохого нет. Нет слово замок, плохое слово. Обмануть нет — плохой человек слово. Нет слова убить. Нравится матрёшка африканский? Хороший матрёшка? Миша дарил тебе. Африка — тёмный, улыбка — белый. Матрёшка — слова хороший. Вспоминать меня будешь, как говоришь? Отелло? Ромео? Вождь африканский? Босой и щедрый, улыбка для восемь счастливых жен! Да? Москва-Владивостока, мало тока, да? Весёлый я, капитан?

— Весёлый!? А твоя клетка, Миша? Нашёл из неё выход?

— Клетка есть. Обезьяна видит — человек клетке, человек видит — обезьяна клетке. По секрету скажу — у меня внутри тоже клетка есть — скелет, называется. А он мне — стоять помогает, сердце хранит. Хороший клетка моя? У меня дома русский матрёшка. Талисман. Она мне поможет, как думаешь? Матрёшка боится чёрный цвет? Нет? Выходи, капитан! Всё!

— Много говоришь. Пора. Помоги мне подняться и выйти, вождь… Морская жизнь, скажу откровенно, спектакль на палубе. Виртуальность видна каждый день. Оттого глаза и слабеют. Капитанская болезнь, скажу.

Выходит на палубу. Другие выходят тоже.

— Миша-джан, ты обманываешь. Говоришь, что нет слова убить, а рыбу и птицу ешь, как?

— Витя, слушай меня! Я говорю: рыба, живи во мне! Я говорю: птица, пой во мне! Видишь, петь хочется.

— Ну, хитрец, дай я тебя обниму. Всё-таки, смотрю на тебя, слушаю — зачем дурачком притворяешься? Матрёшка африканская, маска? Чёрная маска? Слово-шутка-прибаутка, маска?

— Маска-дурашка, Миша под маска, а Ванька-дурак — тоже умный? Блаженная!

— Блаженный?! Да ты точно от русского моряка происходишь, а? Семейный ты наш. Не спрашиваю, куда мне идти дальше по этой палубе, но ты мне ответь, белая улыбка, как ты меня выкупил? Дорого платил?

— На все вокруг есть цена, даже на нашу жизнь. Как Одесса говорил: если ты должен деньги, заплати деньги. Иначе придется платить совесть.

— А слово совесть есть у африканцев?

— У африканцев есть слово душа, как у русских.

— Ты настоящий друг, Мишка. Умеешь ты сказать главное, — Витя оглянулся, увидел киношников, режиссера с красными пузырями на голых плечах, девицу, показавшую Вите язык. — Однако надо побриться, — почесал тралец бороду, но тоже успел показать язык заводной девице. Оскалился, как молодой лев перед самочкой.

— А как же барабаны? А что — акула? — недоумевал Гром.

Но Миша все помнил и всё видел, говорил слова-песню:

— Все настоящее. Африка, море. Не виртуально. Мои барабаны. Музыка неба. Акула? Акула тоже моя. Плачет. Девочка моя больная ушла. Барабаны, все говорят. Барабан слышать, все понимать. Далеко ушла. Океан. С хорошими словами ушла. С любовью. Твой молодой стихи читал. Знает. Родной мне теперь. Как сын.

— Умерла? — капитан с ноткой скорби, — может, барабаны ошиблись? Не умерла?

— В сердце осталась, — Миша обнял капитана и плакал. — Молодая печаль не ушла, новая радость заботила.

— Что-то ещё, вождь?

— Моя клетка захлопнулась: бабушка умер — я теперь вождь трёх племен. Трёх племен вождь, трёх племен детей надо. Гуманитарной каша кормили, тараканов не стало, птичек мало, детей не рожать. Детей не рожать — племя не будет. Надо спешить. Буйвола охотится — мясо есть. Самому охотиться, самому есть, самому женится. Сейчас. Белоруска-жена плачет. Две хохлушка-жена плачет…

— А курочка-ряба кудахчет… Новых забот — полон рот.

— Что говоришь, Гром смелый, три раза беглый?

— Это из русской сказки про золотое яичко, — вступился Витя.

— Пасха?

— Пусть будет Пасха, пусть Новый год, на счастье, вождь.

Миша по-русски махнул рукой:

— Пусть!

Витя решился-таки попросить вождя:

— А можно, я Шпринга возьму. Пропадёт он у тебя.

— Он — не счастье, Витка… Шпринга — не бери. Беда приносит.

— Я, Мишаня, не поверю в счастье, когда мелкого гада не будет рядом. По-морскому говорят: один шаг на палубу — счастье, полшага за борт — смерть. Всё должно быть со мной, рядом! Он мне опасность напоминать будет. Морское счастье — всегда солёное, всегда неустойчивое, на волне потому что. Пусть этот Шпринг рядом будет. Мы с ним, может быть, в прошлых жизнях на морях пересекались. Я, понятное дело, рыбу ловил. Он — меня! Правда, Шпринг? Или ты тогда уже рыбой был? Не обижайся, не всех одноглазых за борт бросали.

— Пусть, если хочешь. Но домой, как пешком идти? Далеко.

— А что же ты, друг-вождь — обувку на дорогу не дашь? — Гром решил тоже откусить долю африканской щедрости:

— Босиком по вашему песку — ноги в кровь?!

— Такой тебе твой акула. И твой матрёшка. А я буду видеть, кто ты? Пой, Витка, про морское счастье! Посошок по мне. Я — счастье на всех делИть. Или делАть? Нельзя счастье один, так, капитан? Так! ДелАть, как я!.. — Первым шагает по трапу, остальные — будто выходят один из другого, как из матрёшки. — Матрёшка! Морская! Левое плечо вперёд! Живота грудь четвёртый человек, я! Стой!

Миша напрягся, как от резкой боли в животе, и повернул голову в сторону берега…

 

Глава 14. Купец моей радости

— Что случилось, купец моей радости? — Витя вошёл в роль первого друга вождя.

Вождь резко повернул друга лицом к берегу, прошептал:

— Слышишь? Понимай голос берега. На берег случилось. Барабан сбился. Небо светлеет. День идёт. Луна перышком летит. Луна несёт новость большой, как большой живот беременной женщины… Барабаны торопят новость. — Вождь говорил, как в трансе, и слушал барабаны, как в трансе, и как в трансе — закричал громко:

— Это хорошая новость! Витька! Капитан! Слышишь, большой барабан говорит! Большой барабан любовь хочет! Так зовут на большую свадьбу!

— Так, может, это о твоей новой свадьбе барабаны гремят?

— Нет, капитан. Мишина свадьба — племён дружба, ритуал вождя. А тут — смерть или жизнь.

— Ну и Африка! — Первый друг пытался учить африканский сюжет на ударных. — Во, даёт! Просто азбука Морзе на барабанах. Любовь или свадьба? Ключ или клетка? Театр или смерть?! Что смотреть будем, зрители?

— Точно. Шекспир! Миша, объясни? Может к нам снова вернулась акула и надо нырять? За цветами? За платьем невесты? Ты опять затеваешь нам свадьбу типа Африка-Россия? Семейный социализм на половину земного шара? Смешение народов и буйство ласк? Хочешь моим загорелым торсом женщин своих успокоить, а? Я могу! Но ты покорми меня! Под жареное мясо и улыбаться приятнее. Не темни, Миша?!

Но уже слышно нарастающее движение быстрых весёл и шум воды, вспененной флотилией невидимых чёрных пирог, летящих от берега к судну, как тысячи пущенных к цели стрел. Воздух звенел, казалось, от скорости звука, готового разорвать полог рассветного неба… Так нарастает вой реактивного самолета на взлете. На палубу упал человек и заплакал словами прощающегося с жизнью. Он лежал и выл, ожидая приказа о смерти. Стало так тихо, что комариный писк испугался себя и смолк. Миша подошел к лежавшему и что-то спросил. Лежачий ответил, не отрывая головы от палубных досок.

Миша повернулся к капитану и спросил голосом мирового судьи:

— Поэт здесь?

Поэт вышел вперёд:

— Я здесь.

— Ты — касался руки моей дочери?

— Да.

— По законам моего народа — ты должен умереть. Завтра.

— Согласен.

— И жениться на ней. До полуночи. Сегодня… — Его голос сорвался в крик и причитания. — Как ты смел это сделать?! Мальчишка! Щенок бледнолицый. Сынок… Всё кончим сегодня!

— Я согласен — сегодня…

— Капитан! Что требуется от жениха на свадьбе по вашим законам. Я хочу соблюсти правила.

— Благословение родителей. Костюм с галстуком. Присутствие родителей, родственников, друзей.

— Где твои родители?

— Отец погиб в море. Мама дома. В Новороссийске.

— Теперь — я твой отец и твое благословение. Маму спросим, когда приедем в Россию. Думаю, что она согласится. Как думаешь, капитан? Может быть африканский отец? Согласится мама?

— Может. Согласится. Только поздно, будет.

— Почему поздно?

— Если завтра казнь.

— Кто сказал, казнь?

— Ты. Сегодня — свадьба, а завтра — казнь. Так ты сказал?

— Каша дважды — масло лучше. Так говорят? Как я могу разрешить ему умереть, когда он будет муж моей любимой дочери?! Которая — не умерла, а полюбила?! Слава богам на небе и рыбам в море! Слава Луне и Солнцу! Слава звёздам и голосу неба! Слава моим барабанам и моему народу! Я хотел ехать поезд и делать семейный социализм, еду и пою! Бог моего народа и всей Африки слышит мою песню. Поднимись, плачущий раб, целуй ветер жизни, ласкающий губы и играющий нашими одеждами. Дети мои, будьте счастливы и благодарите мир, дарованный вам всевышним! Мы все — дети мира. И все вы мне — семия! Говори, поэт и мой сын теперь, чего хочешь? Нам домой спешить надо.

— Нам тоже, папа?

— Папа?! — Вождь замер в сладком экстазе.

Режиссер и оператор переглянулись на долю секунды, и аппарат затрещал как пулемёт, как колёса летящего поезда, заглушая ритм барабанов и радуясь кино-удаче: режиссёр смаковал кадры и улыбался.

— Поэтический мой, — с улыбкой извращённого инквизитора произнес Витя, — ты так по-одесски произнес слово папа , что может играть скрипка…

— Ты сказал — папа ?! Сынок! — Вождь не кричал, а трубил как слон на семейной поляне. — Заработала! Моя идея семейного социализма! Дай тебя обниму, мальчик мой. Ты, наверно, не совсем русский… Коля? А по отчеству? По отчеству как?

— Не обижай его, Миша. Он наш. Морсковатый, как моя тётя из Одессы. У тебя много дел, а нам надо привыкнуть к свету. Дай нам побыть вместе. Помолчать, рядышком. А ты — беги начинать день, вождь!

— Ты видишь плохо, капитан?

— Я вижу плохо, но предвижу хорошо. Как твой шаман. Мама-морячка — это таки большая тётя. Очень серьезная. Как ревизор. Ты это учти, Миша. Понимаешь меня?

— Я теперь всё буду делать, как скажет тетя? Тётя-мама-ревизор?.. Почему все замолчали?

Капитан рассмеялся и объяснил:

— Ты можешь не знать, но в России все помнят, что после фразы: «К нам едет ревизор!» — следует немая сцена?

— Здесь — Африка! Кто помешает? Тётя?!

Над палубой пролетела чайка, кто-то поднял голову, белые капли упали на объектив оператора, и он заплакал, пожалев испорченный кадр.

Единственный плачущий в этой сцене.

Через полчаса на опустевшей палубе, рядом с открытыми клетками, сидели бывшие пленники. Миша дал им пятнадцать минут.

— Прощай, моя клетка — космический аппарат! — Смеялся тралмастер. — Доберёмся домой — я скучать о ней буду.

— Конечно, Витёк, с женой так не похрапишь — разбудит и на диван отправит.

— На диван? Ой-ей, не хочу.

— Хочу под Канаду, под Скандинавию, на Мурмáнск. Там дожди и прохлада. Век бы не знал этой Африки!

— Хорошо, что мы вместе…

— Вместе и на месте, капитан!

— Как птицы сбиваются в стаю, как рыбы переполняют океан… На Родину!

— Ну, ты — поэт!

— Хорошо, что поэт. А я хочу — окунуть лицо в дождь…

— Ну, что, бычки из консервной банки! Пофилософствуем? — Витя улыбается и поёт, не громко и грустно:

Витя вздохнул и сказал совершенно серьёзно:

— Я жену свою вспомнил. Если дойду домой, положу перед ней ромашки. Пусть она улыбнётся…

— Или — заплачет… — Капитан разгладил усы, делающие его похожим на мудрого йога.

— Она улыбнётся мне, капитан! Улыбнётся! Она так улыбнётся…

Гром встал и сказал, как признался:

— На посошок скажу, чтобы всем думать. Меня Миша предупредил, чтобы я молчал об этом. Только я и не понял тогда, почему вам нельзя говорить. А теперь уже надо.

— Говори, Гром.

— Когда меня в машине везли, по радио передали, что Крым и Севастополь — Россия теперь.

— Севастополь? Конечно, Россия! Всегда было.

— Давно не было.

Витя, отрешённо отвернув лицо:

— Так можно в магазин идти?

— Бежать, Витя! Бежать!

Все понимают, что с ним происходит, и не смотрят, как он утирает слёзы.

— В Севастополь?.. Так вот какой Миша? Оберегал меня. Дождь мой… — Капитан жует седые свои усы, усы старого йога, и шепчет слова:

— Переправа, переправа… Спасибо, вождь…

Витя разбрасывает руки, как вождь в халате, и произносит совсем доверительно:

— А я в море не пойду больше! Точно.

— А как же — без моря, тралмастер?

— А я, капитан, может быть, пойду в театр. Актёром. Буду Мишу играть. Он того стоит, ей богу. А я ведь смогу, смотрите! — Он вдруг, совершенно похоже и манерой, и голосом, громко копирует: «Я сам пусть — матрёшка буду. Капитан — во мне. Витка — во мне. Гром и мальчик… Много народ — во мне. Тогда будет — вождь!».

— Паспорта надо… — подыгрывает ему Гром.

— «Сердце твое — главный паспорт. — Его не теряй. Так говорю, капитан?!»

— Да ты — артист, Витёха?! Это я — Гром, тебе говорю. Артист! Все согласны?

Все согласны.

Шпринг стоит рядом со всеми и думает: «Придётся ещё пожить. Смешно. Кем буду теперь? Неужели Дрейк — пират адмирал — на горшке умер? Не верю… А может, и пиратам бывает плохо?»

Капитан вспоминает Севастополь: домой! Там наше солнце.

Витя, голосом Миши, совсем заигрался:

— «Как вождь говорю вам. Все нужны другу! Солнце и кит, песок-океан, поезд-весна, дочь-мальчик… Смерть тоже надо, когда устал очень. Всё надо любить, потому что хотела так мне моя мама. А мама — это и богу на небе тепло…»

Поэт поёт тихо: «Мы вернулись домой, в Севастополь родной…»

— Запел, жених? Собирай силы! — Гром кивает на поэта. — Африканские женщины слабых не любят…

Витя подхватывая тему:

— Суп из акульих плавников с африканской травкой — это у них коронка!

— И два килограмма за ночь из тебя вынут, как пить дать! — смеётся Гром.

Грому и Вите легко и забавно. Поэт смотрит на них с укором и говорит совершенно серьёзно:

— Дураки вы, и мало ещё понимаете. Женщины любят ласковых.

— Ага, умеющих разговаривать пальцами?!.

Капитан, слушает их и улыбается чему-то своему, мысли стали простые и теплые: Поэт! Хорошо, когда есть поэт…

Над морем летит чайка, и глаз её видит море, корабли, берег. Белый катер очерчивает дугу и подходит к Графской пристани. Кто-то знакомый легко выпрыгивает на причал и бежит по ступенькам вверх. Кадры мелькают: улицы, лестницы, корабли и каштаны, мальчишки и женщины…

Музыка барабанов сменяется музыкой вальса и духового оркестра на Приморском бульваре. «…Мы вернулись домой, в Севастополь, родной…»

Стрекочет мотор кинокамеры, и последние кадры ленты выползают из объектива. Знакомый голос режиссёра кричит в небо:

— Уберите эту птицу из кадра и дайте мне солнце! Больше солнца! Ещё больше! — Солнце слепит глаза. Режиссёр улыбается в объектив:

— Всё! Стоп! Закончили! Я — доволен. Дайте мне мой стаканчик!