Было далеко за полночь. Город спал. Порт шевелил стрелой одиноко работающего крана. Море было скованно льдом. Город, порт и замёрзшее море засыпал снег. Одна заплутавшая в небе снежинка струилась по воздуху лёгкой звёздой и искала — куда ей упасть. С высокой набережной было хорошо видно белое поле с огнями судов, пушисто морозное небо с луною, над луною — корона из инея.

Зима. Ночь. Романтическое свидание — не совсем романтическое — закончилось. Надо было торопиться на вахту…

Константина Быстрова, моряка и поэта, не покидало ощущение, что он опять переживает прилив сил и фантазий. Ему снова казалось, что он уже был здесь, в этом городе с русской историей, финским прошлым и скандинавскими скалами. Балтийские сосны, похожие на гигантов с распахнутыми лапами ветвей, шелестели, вечным шёпотом хвои и воздуха — шшшш… шшшш… Шёпот плотный и жадный, как поцелуй на ветру. Всё это было и было, и нравилось, прежде. Будто здесь твои корни, твои прежние смерти. Радостное и тревожное просыпание после долгой болезни. Когда трудно понять — где ты, откуда, но так хочется жить снова.

А в том, что в нём было это таинственное «прежде», питавшее любовь и надежды, как влага подпитывает корни, он никогда не сомневался.

Сегодняшний выход в город, первый после возвращения из Атлантики, как любое возвращение с моря, прибавлял энергии, добавил эмоций, пробуждал нежный нерв ожиданий: сегодня? случится? а вдруг?.. Все правильно, тысячи жизней проживает моряк и готов кричать им и смеяться, как ребёнок в минуту рождения.

По морской привычке «мысленно», как на вахте, Быстров чувствовал трепетный таймер внутри себя — это сердце отсчитывало его счастливую жизнь: ноль два часа тридцать три минуты… ноль два тридцать четыре… Этот таймер не позволял ему нервно расслабиться, глупо напиться, забыться приятным сном и — не дай бог! — опоздать на морскую вахту.

Поэтому был он от внутреннего воздуха души до скованного мышцами тела в меру закомплексован и романтически возвышен. То и другое старательно скрывал. «Жил тайной жизнью вечно юных сил» — мог сам себя, с иронией, пришпорить и охладить: «Дурачок ты, морячок, — съешь от сладкого лучок…»

Из такси Быстров выскочил бодренько, с видом «бравого штурманца после берега и рандеву». Вошел в проходную порта и вздохнул с облегчением: часы над головой охранника показывали два часа тридцать пять минут. «Часы идут — жизнь продолжается!», — подстегнул он мысленно своего покровителя на небесах и почти весело, «от коньячка и скрипки ресторанной», прошёл между сонными охранниками, вяло на него глянувшими. Видно, им всё надоело.

— Спокойной вахты, ребята! — подбодрил он их, отщипнув от своего удовольствия, но они, очевидно, ожидали другого:

— Пивка — нет?

— Нет, ребята-демократы… Только чай… — ответил он фразой из песни своего поколения. Но они этих песен не знали, а значит, и слов не расслышали. Прошёл он меж ними, как подводная лодка меж двух континентов — почти не замечен.

Дорогу от причала до проходной он хорошо запомнил, когда вечером уходил в город. Судно поставили у нового терминала, строительные работы на котором ещё продолжались. Там рылся экскаватор, ломая бетон, укладывали трубы в глубокую траншею. Всю эту стройплощадку приходилось обходить довольно далеко. Что ему тогда не понравилось. Как у любого штурмана, кроме таймера работал в мозгу и некий компас: чем я не птица, которая знает путь к своему гнезду? Чем я не кот, который на нюх определит, сколько шагов до стакана сметаны? Чем я не моряк, если не выйду на трап моего морского дома кратчайшим курсом?

«Нормальные герои — всегда идут в обход, а мы — и в океане — найдем, дружище, брод!» — переориентировал он себя мысленно, и направил стопы на воображаемый край стройплощадки.

«Ноль два сорок пять!» — отсчитывали мозговые часы и торопили шаг: «Раз, два!»

Белая стрела причала, внизу, за бордюром ступеней, казалась совсем близкой и почти игрушечной. — «Ноль два сорок шесть! Ррраз, два!» — Дорожки и лестницы фонарей сразу пропали, как только шагнул через бордюр в сторону и невольно ускорил шаг, подчиняясь законам всемирного тяготения: «Полёт проходит нормально…», — прокомментировал внутренний голос-гад: «Сам пошёл — сам теперь падай!».

Снег оказался холодным и острым — ладонь обожгло миллионами льдистых осколков, а зрачки, как у кошки, расширились и заметили тысячу подробностей, которые мгновенно охладили пыл, поставили на место и успокоили: «Склон не отвесный, а в меру пологий. Редкие кусты — мягкие. Скольжение телом — ровное. Ускорения — не наблюдается. Стоп — приехали!» Место, на котором приехал, стало одновременно горячим от трения и стыло ледяной корочкой, точь в точь окорочок из холодильника. Он потёр его с тыла, приподняв край куртки. «Стало! Стыло! С тыла…» — попытался себя развеселить. Первым делом, как всякий мужик, огляделся — никто его «скольжения снежинкой» не видел. Хорошо! Вторым делом — поднялся и отряхнулся от снега: «Порядок! Кости у Кости как крепкие трости!» Третье было пустяшным вопросом: «Продолжим?» — Внутренний голос скомандовал: «Команда — подъём! Офицеры — вперёд!» — и сделал следующий шаг: в сторону света фонарей на причале — он был теперь на их уровне и белое поле впереди — ровным, как стол. Глянул вверх, откуда падал желтовато далекий свет тротуара и лестницы: «Высоко! — мелькнуло признание всей глубины падения. — Дуракам и пьяницам — везёт!», — вспомнил аксиому морской практики.

Таймер продолжал считать:ноль два пятьдесят три…

Вспомнил. Вчера, когда шли по фарватеру с моря на вход, порт показался удивительным: множество скально-замшелых островов, с тёмно-зелёными рыцарями исполинских деревьев на фоне низкого солнца, в белом безмолвии льда и воздуха. Воздух, кристально холодный, мгновенно парил — у боцмана, стоящего на баке у брашпиля, у лоцмана — на крыле мостика, — клубился белыми облачками и покрывал белым инеем воротник куртки и капюшон. Стоять на крыле было восторженно и приятно, глядя на корму ледокола, чёрно-зелёную воду и крошево льдин, лениво переворачивающихся и мокро блестящих. Ледового треска под бортом почти не было слышно. В чреве ветвей и иголок пяти мачтовых сосен, плывущих — нависших — летящих! пятимачтовым парусным привидением справа от борта эхом вздохнуло небесное чучело, качнув снег с ветки, и блеснуло глазастым лучом — это солнце сквозь ветви пустило нам знак, как маяк из пространства и времени. Снова мелькнула мысль: «Это было когда-то. В другой жизни. Я точно всё это видел и запомнил…»

— Привет, мореходам и странникам! — вскрикнул восторженно младший помощник и кто-то ещё, может, сам капитан, улыбнулись совпадению мыслей и чувств. И ещё одна ветка уронила снег — он долго летел к воде, рассыпаясь на белое облако…

Ноль три ноль одна…

Меньше часа до начала вахты. Идти стало легко, хотя снега на причале было много, был он свежим и рыхлым, совсем не то, что на смёрзшемся склоне, продуваемом всеми ветрами. Быстров повеселел и забыл о минутном падении: «Раз не видел никто, так и не позорно, а поучительно. Вспомнился старый анекдот: видит еврей траншею через дорогу выкопали: «Эх, — говорит, — прыгну с разбегу, как в молодости!» — Разбежался, упал вниз, высунул голову — никого нет: «А, — говорит, — и в молодости так же…». Мужику, главное, на виду не упасть: за-об-суж-да-ютт! Очевидное — обсуждается долго, с удовольствием, безо всякого риска последствий! Не дайте повода вас обсуждать! Падайте — в темноте и тихо. Падение бывает спасительным, а обсуждение — просто смертельным. Наука выживания среди людей.

А вечер получился славный, если не считать начала. Вовка, друг молодости и сокурсник, вовремя обозначился адресом, и заход в маленький балтийский порт рисовался заманчивой встречей в квартире друзей. Чего ещё можно желать после шести месяцев в Северной Атлантике? А когда друг намекнул по телефону, что будет подруга жены… Было, было. Ёкнуло сердечко. Какая она? Какая?

Начало было почти торжественным. Жена друга представила гостью гостю официально:

— Раечка — моя подруга.

— Костик — друг мужа.

— Очень приятно…

— Очень приятно… Но лучше — не так официально, — сказал он, улыбаясь с открытым забралом.

Музыка кино настраивали на лёгкость и понимание:

— Потанцуем? Я приглашаю вас, Раечка. — Он хотел откровений и не боялся раскрыться: «Это ринг или танец? Мужчина и женщина…» — начал говорить или только подумал?

Но она охладила:

— Только без глупостей и объятий, — сказала серьезно.

Он — ушам не поверил.

— Вы серьезно? По другому сейчас не танцуют…

— Тогда и не будем. Лучше вы расскажите о море.

Она отошла к стене и двумя пальцами, скобочкой сверху вниз, протёрла уголки накрашенных губ. Ему стало больно: «Не то!»

— О море? Оно очень капризное и качает. — Он ещё улыбался, но сдержанно.

— Я не люблю про «качает» — меня подташнивает.

— Да вы сами, как море!

— Что вы хотите сказать? Что от меня тошнит?

— Что вы, Раечка? Вы — как море — прекрасно капризны! — Он все еще допускал, что она играет, и через пару секунд станет легче.

— Если это ваш комплимент, то не очень удачный.

— А если? — он потянулся с явным намерением поцеловать…

— Не подходи, дурачок, — она изогнулась назад, и он живо представил бросок её тела вперёд на разгибе спины, как это бывает в природе красивых змей.

— Вы, Раечка, грациозны как египетская саламандра.

— Да?

— Вы, просто, царица пирамид и скифов…

— Намекаешь на возраст?

— Что ты, царица? Казнишь ты красиво — умереть не жалко.

— Опять гадость за словами скрываешь?

— На красоту уповаю, египетская ты моя…

— Не могу понять — ты всерьёз? А подруга сказала — стихи писал, поэтом считался? Зачем?

— Поэтому — поэтом.

— Перестань ёрничать!

Атмосфера стало вытягиваться, как лицо у обиженного. Друзей было жалко: они искренне хотели устроить вечер. Он весь сконцентрировался на поисках выхода, чтобы не огорчить друзей. Она уверенно определила тему, будто не чувствуя напряжения. Даже светильник заморгал беспомощно, но не погас, к счастью.

— Расскажи, что ли, случай какой-нибудь? Почём сейчас доллары?

— А, с долларами у нас случай вышел: чуть друг друга два механика газом не отравили.

— Как это?

— Просто. Один боялся пропить заработанное и попросил друга: «В отпуск едешь — возьми мои доллары и отвези жене моей».

— Да, я и не против, а только — боюсь.

— Чего?

— Вдруг, отберут где-нибудь. Рэкет везде: на таможне, в поезде, в государственном банке. Отберут!

— Газовый баллончик купи!

— Может, пистолет?

— Из пистолета убить можно, а газ — форточку откроешь — гуляй дальше.

— А проверить на ком? Может, газ и не газ совсем, а одна реклама?

— На собаке проверим: каждое утро на причал прибегает. На ней попробуем.

— Не жалко собаку?

— Собаки — живучие, их Павлов тестировал. Чем мы хуже?

Купили. Проверили. Собака — жива. Газ — нормальный. Можно брать деньги и ехать. Но — сомнение: вдруг на собаку подействовало, а на человеке осечка выйдет? Друг, который пропить боялся, он и предложил:

— Давай, на мне пробовать! Только по справедливости: каждый опыт — бутылка… Согласен?

Цирк. Собрали свидетелей и болельщиков. Чтоб веселее было — составили шутейный договор: развлечение, приключение, ставки! Как иначе? Время контракта из жизни вычеркнуто, а смеяться хочется. Начали. Брызнули из флакона на друга-стакашека: стакашек упал, а подниматься не поднимается. У друга-газовика чуть сердце из груди не выскочило, так испугался. Потом оказалось — розыгрыш: стакашек-артист смеётся, газовик-прединфарктник икает, болельщики морды друг другу набить грозятся. Хорошо, что бутылку купили заранее — бутылка всех к миру наладила и всех вылечила. Такой случай. Из морской жизни. Нравится, Раечка?

— Опять издеваешься? Ты же по всему миру и странам плавал…

— По-ó миру, Раечка, пó миру. Как странники прежде. Ходил я. Ходил…

— Ходил? В Бразилии был, например? Что в Бразилии интересного?

— Разводы.

— Какие разводы? На окнах, что ли?

— Брачные. Они по пять — десять раз разводятся, а детям от этого только лучше. Потому что после каждого развода у ребёнка бабушек и дедушек больше становится. А бабушек и дедушек больше — улыбок, пирожков, добрых слов тоже больше. Так у них принято — детей не бросать! Старики там детей и молодёжь любят, оттого — всем танцуется молодо! Страна танца и ритма, от семи до семидесяти!

— Врёшь ты все. Всё придумываешь? В Бразилии — самое яркое — карнавал! Это все знают. Ты карнавал видел?

— Конечно, Раечка. Я же говорю — танцуют! Карнавал по Бразилии круглый год кочует: сегодня — в Витории, завтра — в Салвадоре, потом — Аракажу, Ресифи… Как цыгане — кочуют из города в город. Где — двое суток гуляют, где — четверо. Круглосуточно — пляшут, поют, веселятся. Никто не работает. Килограммы с себя сбрасывают. Любое приветствие включает и фразу типа: вот это карнавал — я уже три (четыре, пять…) килограммов сбросил! Гуляют, пока в городе пиво не кончится. Или — вино, или — хлеб… Серьезно гуляют, по-честному! Тебе бы, царица моя саламандровая, не понравилось. Там серьёзно нельзя — сил не хватит.

— Врёшь ты всё.

— Ну, прости. На море, скажу тебе честно, бывает всякое. А начну вспоминать — сам себе не поверю. Так зачем зря слова тратить? Придуриваемся! Нам за море и солнце без меры доллары платят. А девать их в море — совсем некуда. Кораблики бумажные из долларов делаем — в океан пускаем. Как в лужу. Каждый моряк начинается с лужи, Раечка.

— Вот ты и признался. Из долларов кораблики? Никакой ты теперь не поэт, а просто — никчемный, ничейный муж. Жизни — не знаешь! Долларами разбрасываешься…

— Точно! Поэтому, друзья и подруги, простите за глупости. Благодарю за гостеприимство. Дружище, пойдём пройдёмся по свежему воздуху… А женщины пусть нам пощелкают косточки. Я подарки, вам, девочки, в прихожей оставил. Подарки глядеть-примерять — это лучше, чем трёп морской слушать. Прости меня, ветреного, хозяйка дома.

— У Раи проси!

— Раечка, простите мя, грешного. Позвольте пальчики поцеловать… Нельзя? Саламандровая…

Сославшись на службу и вахту — царицу оставили с женой друга, мерить и обсуждать заморские подарки, а с другом ушли в кабачок, посидеть в тишине. Сколько времени требуется двум мужикам, чтобы глянуть и вздрогнуть? Ничто не меняет мальчишеский мир: вот она — вечность и простота. Слова не нужны, а объятья — излишни. Коньяк и огонь в камине. Вечер с еврейской скрипкой! Спасибо тому еврею, которого посылает нам Бог, чтобы плакать от любови и радоваться избавлению от неё…

— Боги живут среди нас и не знают об этом, — сказал молчаливый друг.

— Чтобы мы их считали своими и пили на равных!

— Почему ты сказал ей, что ты капитаном не будешь?

— Так сказал?

— Она нам с женой сказала.

— Не моя это женщина. Не моя.

— Не сердись на неё.

— Боже упаси! Женщина — это святое. У неё своя жизнь. За нас! Мы тоже чего-то стоим!

— Без звона?

— Без звона… Ты помнишь слова нашей песни: «Сошлись два бокала, как старые други…

— Мелодия скрипки милее подруги…

— И много нам слов говорить не пристало…

— Нам море качать колыбель не устало…»

— Сам сочинил?

— Сам.

«Раз, два!» — успел сказать и провалился в снег. — «Однако! Тротуар под снегом кончился!» — пояснил сам себе, но с курса не сбился и продолжал идти «по кратчайшей прямой» на край стройплощадки — предполагаемый, простите, край. «Через две точки можно провести прямую и притом — только одну!» — сказал сам себе и наметил дальний ориентир: трап собственного судна в конце причала. Трап был хорошо освещён, как и положено по уставу вахтенной службы. Вахтенный прятался в чреве надстройки, возможно, пил кофе на пару с вахтенным помощником и комментировал приближение одинокой фигуры по глубокому снегу: «Наверное, к нам. На нашего Костю — похож. Только очень глубоко сидит — чистый буксир по снегу плывёт… Купается он в снегу, что ли?» А может, они и не видят… Сидят у телевизора и футбол смотрят. Вахта у причала — жизнь у моря…

Сначала ушли вниз ноги — по колено и выше. Потом — вода потекла к пояснице и животу. «Дьявол! — выругался, — скоро на плаву буду, как ледокол!» — подстегнул себя, рефлекторно втянув живот-грудь и приготовился плыть. И не зря приготовился, ноги потеряли дно, а лёд впереди ломался при попытке опереться локтями.

— Помянешь дьявола — придёт дьявол! — громко сказал сам себе. — Неужели придётся мне звать Бога? Очень смешно — утонуть в луже.

Пароход был совсем близко. Но он уже понял, что надо менять курс и ломать лёд не в сторону судна, а стремясь поперёк строительной траншеи. Какая же здесь глубина? А ширина? Он почти влез на лёд и начал ползти, но провалился всем телом, лёд всплыл над ним, а за шиворот потекло ледяное крошево. «Так и утонуть можно?» — Он вдруг понял отчетливо — можно! Прямо перед трапом родного судна? Утром увидят, а он уже весь льдом зарос, пуговичками с якорями кверху. «Не пройдёт!» — хотел закричать, но не стал. Глупо, конечно. Кричать надо. Звать на помощь. Может, услышат?.. Может, он и кричал, но уже сам себя не слышал. Всё, что было в нём морем накоплено, за все годы плаваний, за все годы разлук — всё это встало дыбом внутри и боролось, обретая плавучесть и силу, которые даже на крик нельзя тратить. Некогда! Брось! Выплюнь грязную воду! «А в воде кислород есть? — Вспомнил морскую байку. — Какой кислород в воде, слушай? — А рыбы — как дышат? — Жабрами дышат! Как — жабрами? Вот так, — ладонями у щёк и раскрытого жадно рта, показывает. — Жабрами!..» — Таймер тикал, считая секунды без воздуха: «Мозгам нужен воздух!» — погрузился до дна — оттолкнулся — головой ткнулся в лёд, и лёд лопнул, выпустив лицо на поверхность. Вздо-ох! О-оох! Хорошо — дышать! Пальцы — на лёд… Руки и локти… Подбородок и грудь! Помнишь, как вёсла на яле качали: «Навались! — командовал румпельный и качал своё тело вперед и назад, отсчитывая ход: раз, два, три… Рраз, два, три-иии… Нннавались!» — Молодец, румпельный! Молодец! Слышу тебя отлично! — «Ломай вёсла!» — такая команда на яле, на море, когда все силы в последний рывок! — Веселее, ломай! Мальчики!» — Ай, да румпельный! Ай, да море! Ай, да весёлая жизнь! Никому не расскажешь… Никому — не рассказывай! Раечка… Рая! Я не знаю про то, что случилось у вас, только женщина — это вечно. Будьте вечною женщиной, Раечка! — Сознание начало плыть. — Не ищите вины, а ищите вина! Ведь не ваша вина, что улыбка — одна… Одиночеству губ дайте каплю вина… Я немножечко груб — разве это вина?.. Это только для нас! Море — только — для нас… Румпельный! Слышишь меня? Слышишь?! Хотел я любимую женщину, а она вдруг сказала: хочешь меня — бросай море… «Не-еат! — закричал! — Не-еат!» — Смеясь, задыхаясь, руками помогая груди и дыханию. Всё живое, что было в нём прежде, от всех предыдущих его поколений и жизней, от чайки, кальмара и мамонта — поднялось на дыбы и взлетало, как вихрь на воде, как смерч винтокрылый! Он был под водой, но взлетал! Поднимался! Упрямый отросток в воде ледяной поднялся торчком от желания жить. Горячий флакон был наполнен вулканом! Против всяких законов бионики с физикой — встал в нём стержень мужской и кричал вместе плеском воды, льда и воздуха: «Не-еат!». Он вдруг вспомнил: кто рассказывал, что, впадая в наркоз, напрягается тело мужчины, боясь никогда не проснуться. Сестрички в палате смеются и пальцем показывают: просыпается… стержень! Смотрите! Просыпается тело рефлексом весны! Продолжением рода! Где он? — Я здес-есь!.. — Будто рыба притихла в воде. Почему я не вижу себя?! Лёд и лужа — притихли, обозначив кильватерный путь ледокола, чёрной раной на белом… — Ледокол — где? Не-ат!.. «Три часа девятнадцать минут… » Лёд поднялся вулканом и лопнул, родив тело взлетающего гиганта. Он ударил по льду. Навалился на лёд! Ушел в глубину, как подводная лодка. Упёрся спиной в лёд! Нога вдруг поймала овал трубы. Соскользнула. Поймала. Уперлась. Лёд на спине затрещал и потрескался, но — держал его под водой. Вздохнуть! Воздуха! Нет! «Мы вышли в открытое море!.. Нет, Раечка, не знаете вы мужчин! Не любите! Вы их — не видели! Потому и себя вы не поняли женщиной… А хорошая женщина, Раечка, на мужике правится! Нравится? Если нравится флот красавице — никуда она не уйдёт! Знаешь такую песню? Ты не знаешь меня, подруга… Я — Костя Быстров! Я — Быстров! Делай — быстро! Как я…» — Он снова нащупал ногой — труба или камень? Рванул из воды как китовая туша! Расправил в полёте над снегом возбуждённое тело! Со всеми отростками и руками! С ладонями, красными от порезов! Упал… и пополз. Полз. Лёд держал. Теперь он лежал сверху и молил, чтобы лёд выдержал. Выдержал. Выдер-жа-ал! Он начал вставать, сначала на четвереньки. И шёл так, как ходит над пропастью зверь: руками, коленями, мокрыми башмаками. Встал. Пошёл. Вода капала и текла. Кровь капала и текла. «Три часа двадцать четыре минуты». Трап наклонный и скользкий. Леера прилипали к ладоням морозной хваткой — он сдирал их с ледяных поручней, отрывая кожу, и радовался. «Чему радуешься, дурак? Дурачок ты, морячок, съешь от сладкого лучок!»

Вахтенный смотрел на него, как на привидение, открыв рот, но «мокрый» смеялся глазами и палец держал на губах:

— Тише! Никому — никому… Ни слова. Ты понял?

Матросик кивнул и проглотил слюну от волнения.

— Следы за мной вытри на палубе, хорошо? Улыбнись, если понял.

— Хорошо, Палыч! Сделаю! — улыбнулся. — Может, в сауну?

— Нет. Душ в каюте — успею до вахты… — И опять приложил палец к губам: тссс…

— Я понял… — Парень смотрелся смышленым, и всё понимал правильно.

— На причал-то посматривать надо — вахта.

— Я понял, — исполнительно глянул на берег, — а вы?..

Но старпом уже скрылся за дверью, и надо было брать в руки швабру. Вахта и служба.

В ноль три сорок пять он поднялся на мостик. Волосы ещё мокрые от душа, в запахе шампуня с мёдом и свежей рубашки — тёплое ощущение дома:

— Доброе утро, коллега! Как вахта?

— Доброе утро, Константин Палыч! Как город? Как провели время?

— Кофе горячий есть? В каюте не стал пить. Ужасно по пароходу соскучился! — Он тронул рукой переборку и отдёрнул с испугом.

— Что с вами, Палыч? Не током ударило?

— Током? Нет. Не током! Пальцы… — он засмеялся, облегчённо и честно. — Кофе судовой — самый кайф… горрряченький. Чуть не обжёг пальцы… Обжёг. Смех и грех. — Сжал ладонью свой смех в горсти, успокоился. — Первый глоток кофе на мостике — это святое, коллега. Жить хочется.

Ноль три пятьдесят пять. Чего ещё можно хотеть? Даже спина согревалась. Даже ладони заболели приятно, игольчатой лаской. Привычно изрёк: «Вахту принял. Приятного отдыха…»

С рассветом и весь следующий день — строители, грузчики, порт с экипажами трёх судов у причала — смеялись и пытались вычислить: кто такой этот «везучий, чертяка! Живучий моряк! Живучий…»

Он и сам это знал. И сам — радовался. Стыдно сказать: в луже… Навались, румпельный!

Ледокол! Раечка…