Море. Город. Горы. Мост висящий над городом и заливом. Кто-то поёт под гитару:

 

Глава 1. Мотя Главный и Сашок

Главный отстраняет гитару:

— Так ты что — на океанский траулер завербовался потому, что он в Японии стоит? Чтобы японские мосты увидеть?

— Конечно.

— А где ты их увидишь, Сашок? В Японии — все виртуально! Вот пилотка моя, смотри — это пилотка настоящая, морская, со мной вместе на подлодке была и пилоткой осталась. А там? По улице идёшь вечером — дерево перед тобой из темноты тысячью мелких огоньков загорается, как светлячками, и музыкой звучит… мостик над речкой поскрипывает. Представляешь, я сам слышу, как он поскрипывает, и бамбук о перила трётся?! Вода под ним — светится рыбками проплывающими, как в мультфильме на экране. А утром идёшь — ни дерева, ни мостика, ни рыбок в воде — одни стены домов и зигзаги улиц. А что из этого настоящее, что мистика электронная, а что — лазером в небе рисованное — не поймёшь. Вчера в электричку садимся, а рядом море шумит и бриз морской прямо в лицо давит, я даже рот раскрыл, чтоб глотнуть с удовольствием, а мне капитан говорит: «Не подавись вентилятором с дезодорантом!» Так и мост твой — самый длинный висячий мост в мире, говоришь? Пролёт — почти два километра, говоришь? Не верю. Нарисовали электро-разрядом мост над заливом.

— Ты, Мотя, ничему не веришь. При фамилии Главный?! Читать больше надо. А то ты только пилоткой своей и ловишь мозгу, как в сачок бабочек. Да не сердись ты, я же это по-дружески, по-морскому. Ты, говорят, моторист от бога. Но, для такой фамилии — надо ещё чем-то владеть. Ты не обижайся. Мягкий ты, даже для бабочек. — Обнимает товарища.

— Ладно, прощаю-понимаю. Все вы тут, в экипаже, моей добротой питаетесь, как пиявки.

— Так пиявки и есть, Мотя! Ты бы без нас раздобрел как тесто, а мы — пососём чуток — давление твоё нормализуем, головку твою чуть подлечим, и пилоточка твоя — на месте, так?

— Лечебный ты мой, тебе за ласковое слово — можно. За пирожок, разумеется — гони, горяченький! Но про мост висячий, в два километра, не верю.

— Это, по длине самого большого пролета считается, а так-то он почти четыре километра получится, а высота — почти триста метров, представляешь?

— Ты — видел?

— Читал.

— Мало ли, что напишут. Не поверю, пока не увижу сам.

— Мы с тобой обязательно увидим, Мотя, ты верь мне. Самый длинный пролёт в мире. Настоящий полёт, друг!

— Я турецкие мосты видел, два моста, потрясающе!

— Согласен. Красивые. Один построен в 1973 году, а другой — имени Султана Фатиха — в 1988-ом, — чеканил Сашка, как на экзамене и улыбался, довольный собой и слушателем. — Были бы деньги — мы бы съездили с тобой на стройку Акаси, здесь совсем близко, мне агент на карте показывал. — Красотища-а!

— Деньги нам только в следующем порту выплатят…

Разговор происходил на палубе судна. Вокруг прессовались звуки и менялись цвета моря и неба, теней и красок — домов, кранов, кораблей, самолётов. Гора превращалась в облако. Поток машин — по эстакаде вверх — взлетал. Падающий на город реактивный самолёт превращался в серебристый поезд… Мистика космоса, цивилизации и солнечного колеса в небе.

— Смотри, Мотя, солнце — это же колесо!

— Ну, и что? — Сашкин собеседник надвинул пилотку брови.

— Как — что? Японцы — колеса не знали!

— Опять врёшь? Япошки, хоть глаза у них узенькие, а башка варит — во-о! У них светофоры на улицах видел какие — не вертикальные, а горизонтальные…

— Почему? — Сашка искренне удивился.

— Потому что узкие глаза «в строчку» видят, Саша. Хитрющие! Потому и смеются.

— А колеса — не знали пока им европейские моряки его в руки не сунули.

— Не верю.

— Мотрий! Я же про Японию ещё в школе всё перечитал. Исторический факт: американские моряки им колесо показали, а через пару дней узкоглазые коляску с рикшей придумали и к американскому паруснику подкатили. А через месяц — запатентовали! Египетским колесницам — две тысячи лет, а может и больше, а патент на коляску в два колеса — у японцев! А ещё через год — первое правило уличного движения — левостороннее! Европейцы и не думали о правилах на дороге, а японцы — пожалуйста.

— Я же говорю — башковитые! А почему — левостороннее, Саш?

— Потому что у них все порядки от военного: в какой руке меч? В правой. По левой стороне едут, а правая — для боя свободна! Я так думаю… А иероглифы и массу всяких слов — они у китайцев слямзили. Потому что — островитяне. Островитяне — всегда немножко ленивые. Точно!

— Это ты не прав, Саша. Судов-то у них в порту — тысячи, и все — «мару»?

— Ты, Мотрий, думаешь, что слово «мару» японское?

— Само собой.

— А вот и нет. Японцы корабли не строили и, если парус в море видели, то только рукой показать могли и на месте подпрыгивали, а слово «мару» — корабль скопировали у китайцев. Точно тебе говорю.

— Может они не ленивые, а рациональные? Если надо что — оглянутся вокруг, поскребут затылок и… — Снял пилотку и задумался…

— И найдут у соседей, — продолжил Сашка, и оба засмеялись.

— Стой, придумал, где деньги взять! — водрузил пилотку, как король корону.

— Говори!

— Деньги, Сашок, надо заработать самим, в городе. Это просто. На Канарах зарабатывали тем, что нам предлагали: мойка машин, мелкий ремонт, принеси-отнеси.

— Здесь этот промысел на улицах «качки» из Владика держат — не пробьёшься, — бодренько вписался в разговор второй помощник, любитель камбузной территории, которого все на судне звали «блатной». — В лучшем случае — отберут заработанное, а в худшем — ещё и побьют. Как спец говорю вам. — Он покровительственно повернулся к повару, — пирожком угости, Сашенька! Таких пирожков по всей Японии не найдёшь, только у тебя, казачок ты наш таманский. И хрену ложечку на пирожок, Сашенька — очень люблю пирожки с хреном. — «Блатной» улыбался и облизывался, как кот на сметану, и отказать ему было нельзя. Да и кот — «Япона рыжий» был уже тут как тут. — Ой, как вовремя ты к нам, Сашок, приехал… Брысь! — Блатной лягнул кота и тут же завопил на весь порт:

— Укусили! Стой, гад, собака!..

 

Глава 2. Стой!.. Начнём по порядку…

Когда это было? Год, наверное, 95-й. Точно, несколько месяцев спустя после землетрясения в Кобэ, чуть было не остановившего строительство великого моста, потому что землетрясение сдвинуло фундамент одного пилона. Возникла проблема продолжения проекта, но японцы задачу решили, подумали — и решили. Про мост мы узнали позже, когда прилетел Сашка. Он прилетел в экипаж последним: мы ждали своего старого повара, а прилетел Сашка. Казак с Тамани, совсем не моряк, а просто мечтатель — мост хотел увидеть.

Агент подкатил на машине прямо к трапу, вылез пузатенько-шустрый из кабинки своего «паджерика» и крикнул на борт вахтенному: «Сашка-повашка приехала!» А уже потом вылез Сашка: два метра ростом, центнер веса, в пробковом колониальном шлеме, белых шортах и белых гетрах под жёлтые сандалии.

— Морячок, однако… — прокомментировали у трапа.

Потом вспоминали, что был ещё чемодан, бесцветный от старости, лопнувший по старому шву и потому перевязанный скотчем — не путать со «скотч-виски» — не русская штучка! «Морячок, блин!» Была, конечно, (куда без неё в свежее-пост-советские времена?) сетка-авоська. Реликвия! С консервами — рыбными консервами! Бычки жареные в томате, керченские! В Японию?! И газетный сверток с заначкой — грелка с самогонкой — выпить и закусить сразу! Ни одна таможня пронюхать не могла. Газета — смотри политически! — защищала и берегла идейную составляющую: выпил — поговори с товарищем. И газета для этого, как погода для англичанина, повод поддержать тему: «Что-то очень беспокоит меня Гондурас. — А ты его не чеши!».

Помнится (так было принято на любом другом судне вдали от дома) газету освободили от завёрнутых в неё ценностей. Водку давно выпили, грелку спрятали, газету тщательно разгладили, и передавали, перечитывая, месяца два ещё… Из каюты капитана в каюту старшего механика, из машины на мостик, с мостика в грузовой отсек, от вахты до вахты… — «новости из Союза…», слёзная закуска от тоски и бессонницы. Но — это не главное, потому что — не скоро. Ноги в сандалиях — на причале, тело и грудь — винтом вывернуты, так что руки назад в автобусе, а голова повёрнута к нам на палубу:

— Смотрите!

Чемодан и авоська легли на причал. Руки его освободились, и вернулись в салон машины, доставая ещё что-то. Секунда! И «центнер» принял на грудь, взвешивая на широченных ладонях шмат сала и буханку чёрного хлеба.

— Вот тебе и винт-финт, шевели ушами! Что привёз?

И сразу кто-то на палубе вздохнул радостно:

— Орден тебе на грудь, кормилец ты наш!.. Молодец, что не застрял ты в этой автомобильной раковине…

И желтолицый агент улыбался уже не по-японски, улыбкой манекена, а очень даже понятливо нам, мужикам! В любом порту и на всём белом свете есть такое мужское слово «ЗемЕля!».

Мы простояли в Японии ещё неделю. Траулер и часть команды были старые — они продолжали жить свою жизнь: готовиться к рейсу, ходить по вечерам в город, пить японское пиво и русскую самогонку — в Японии было всё, и пели по вечерам под гитару свои самодельные песни:

В город бегали по вечерам, под свет уличных фонарей и витрин. Под шелест машин. Под грусть дождя… Зонтики, каблучки, лужицы… Манящие окна в чужих домах… «Осенний дождь. Нет, не ко мне — к соседу — зонт прошелестел…», — вспоминал Саша строки японских стихов. Потому что в Тамани есть музей Лермонтова. Пока. Пока его местные власти ларьками не застроили. Застроили? Грех.

 

Глава 3. Сашок, пирожки и собаки

Сашка пришёлся по душе сразу и всем.

Во-первых, он так любил пирожки, что они у него всегда под рукой оказывались, и всегда горячие.

«Капитан! — смеялся он, — вы же любите с картошечкой? Я вам специально два сделал — а больше картошки нет — японцы картошку в порошке продают. А я приберёг для пирожка, как привет из дома!» — И всем было приятно. — «Боцманюга — парень с юга! Ты же любишь, с капусточкой? Только у них, узкоглазеньких, капуста нежная — они её не растят, а гладят. Не кубанский у неё вкус, а в пирожке — вкусная-а, как поцелуй холостячки из рыбцеха! Помнишь? Пробовал? Подходи — бери! Душе радостно! Душе радостно — желудку тепло-а!».

Но это — во-первых. А во-вторых? Во-вторых, он сразу нас всех просветил технически и посвятил в свою тайну:

— Я, ребята, не моряк. Я мечтаю построить мост, через Керченский пролив. А кто сейчас строит лучшие мосты? Японцы. А где стоят наши, русские, лучшие? На Транссибе: Зейский, Камский, Енисейский, Обский, Иртышский и мосты через Амур, старый и новый — больше двух с половиной километров длиной. Вот! Вот я и поехал поездом, чай разносить и вагоны мести, чтобы эти мосты увидеть. Увидел. А во Владике — завербовался к вам поваром, чтобы японское чудо увидеть: мост Акаси-Кайке. Потому что такой проект и нам бы над Керченским проливом подошёл бы, я думаю.

— Учиться тебе надо, Сашенька, — сказал капитан.

— А я и учусь, только, пока пирожки печь. — Все засмеялись.

Пирожками угощались агент с шипчандлером, полицейский с причала, хозяин пивной, пекарь из булочной и ещё половина улицы, включая кота и собаку, лежавших у трапа, как две мягких игрушки. Рыжего кота прозвали «японец», а пройдоху-пса «домашний». «Домашний! — позовёт, бывало, Сашка с палубы, а пёс и глазом не поведёт. «Японец! Возьми косточку!» — а пёс-гад уже вскочил и на лету ловит: чужое — всегда вкуснее. Поймает косточку, отвернётся от кота и сторожит. А рыжий «японец» не торопится — ляжет рядом и смотрит в глаза костоеда, пока тому стыдно не станет: морской пёс — в одиночку и косточку не сгрызет.

— Дружбан ты мой узкоглазый, кимоно-сан… И ты — рыжий пузан… — ласкает обеих Сашка-повашка словами вкусными и обязательно ставит перед ними две мисочки с объедками:

— Ешьте, мягкие мои… За мою душу, радуйтесь! А где моя душа? — Задумается повар и продолжит с грустной ноткой, на кубанский говор. — А мой ми-иы-лый вареничкив хоче… Нема вареников — мука кончилась. А в Японии мука — рисовая, хиба ж из неё варэники…

И покажется ему, что пёс у его ног слезинку роняет. Чувствительный. Хорошие были собака и кот. Или пёс с кошечкой? Какая разница! А только конфуз вышел — на целый порт смех…

В упомянутый ранее день второй помощник, известный всем как «Блатной», разбитной и пьяненький, хотел через пса перешагнуть, с пирожком в руке у камбуза вытанцовывая. Позабыл, видимо, что на чужую территорию без спроса нельзя — куснул его «домашний наш», легонько, для порядку, по службе у тёплого места, чтобы остановился, а тот испугался и в крик пошёл. Кот и пёс бросились в разные стороны, экипаж — на палубу, начались разборки.

Вы думаете, что только в России бывает дурдом? В Японии тоже бывает.

По случаю укуса собаки полицейский вызвал скорую. Скорая приехала сразу, будто за углом ждала случая. Главный док, в белом халате и в белом наморднике на пол-лица, очч-чень строгий, сказал полицейскому одно только слово, сел в машину и уехал. Полицейский потребовал капитана и долго ему говорил что-то, показывая на собаку и укушенного помощника. Помощник, задрав до колена брюки, сравнивал цвет и опухлость своих ног. На ноги смотрели все, включая кота и собаку. Но, если быть честным, ничего особенного не обнаружили, хотя кот — даже понюхал. Полицейский закончил речь, повернулся и ушёл. Кот и собака ушли тоже. Капитан почесал голову и сказал: «Мда-а…». Мы ждали продолжения.

— Что делать-то? — спросил укушенный.

— Что-что? А сам ты, как думаешь? — парировал капитан. — Раскричался тут, как баба в деревне.

Подошли ещё трое с соседнего судна. Начался диспут. Опыт демократии и перестройки рвался из рук выступавших, как газета «нарасхват»: кто первый?! Председателем выступал боцман — он до перестройки на флоте мичманом служил, и авторитет свой резюмировал чётко:

— Значит, так! Мне всё ясно. Надо делать сорок уколов от бешенства или доказать, что собака здорова. Чтобы доказать это, надо отвести собаку к ветеринару — он даст справку. Без справки судно в море не выпустят — это уж точно. Это всегда так делается… Вот у нас был один случай… И капитан подтвердит вам, потому как капитан на борту — бог!

В воздухе повисла длинная пауза. Что скажет капитан, когда так поднят его авторитет?

Капитан сказал:

— Да-а. Придётся.

Все разошлись, кроме укушенного — потому что «сам дурень», повара — потому что «сочувствующий», Моти Главного в пилотке — потому что «куда без него». Собака с кошкой, которые выглядели виноватыми и хитрыми, сидели, как на скамье подсудимых.

— А куда надо вести пса? — спросил укушенный и поглупевший помощник, опуская штанину. Как тут не поверить, что любая хвороба, прежде всего, на мозги действует.

Мотя Главный сказал важно:

— Тут недалеко зоопарк есть. Наверное, туда.

— В зоопарке ветеринар точно есть. А как вести? На поводке? — Блатной всё ещё держал поднятую штанину.

— На поводке пёс не пойдёт — вольнодумец он, чистых кровей Вольтер. У них — у собак — своя гордость.

— А как тогда? — Блатной был озабочен.

— А я могу пирожок дать или что от обеда осталось, — предложил Сашка.

— За пирожками и сам боцман поскакал бы, только мы ему ничего не скажем, — завершил диспут Главный и поправил пилотку двумя указательными пальцами, одновременным касанием со лба и затылка, — отточенный штрих лихого подводника.

Все трое улыбнулись, как заговорщики. И пёс вместе с ними.

Двух пирожков хватило до второго причала, потом пёс повернул назад, к родному трапу. Вторую попытку начали с тарелки макарон по-флотски… Третью — с сосисок… За сосисками увязался ещё один пес, кличка — «блонда», с соседнего траулера. На следующий день, когда были учтены все факторы, включая, запас корма, конкуренты (хвостатые и пернатые), уличные звуки (сигналы машин, звон трамвая, мальчишки и любопытные взрослые) — компания дошла до ворот зоопарка, но тут начался цирк: пёс сел посреди улицы и остановил движение. Последнюю сосиску, брошенную к его морде, подхватила и унесла прочь огромная чайка. Укушенный готов был расплакаться от досады. Подъехала полицейская машина. Пёс огляделся по сторонам, вскочил на ноги, и быстро побежал к причалу, от протокола подальше. Народ, любопытный к чужому горю, объяснялся дружелюбно, включаясь в представление. Пострадавшего посадили в полицейскую машину и увезли в неизвестном направлении.

Сашка, увидевший «кусачего» у трапа, но без пострадавшего, поднял тревогу. Капитан позвонил агенту. Экипаж собрался на митинг с картинками. Кот отодвинулся от виновника инцидента и умывал морду. «К гостям умывается», — заметил кто-то. «А вон и гости к нам». Точно: подкатили две машины — агент и полиция. Вывели пострадавшего. Он был обескуражен. Агент улыбался узкими глазами, будто выпивший, и сказал, показывая весёлые зубки:

— Капитана, капитана! Собака ваш — палуба ваш. Собака не ваш — укол ему дашь, спать умирашь. Что выбирашь? — улыбка не сходила с лица агента.

Капитан оглянулся на экипаж и сказал устало:

— Наша собака. Пусть будет наш.

— Пусть будет наш, — подтвердил агент и повернулся уходить.

— А что с ним делать? — капитан показал на пострадавшего помощника.

— Пустяка дело, — рассмеялся агент. — Заживёт как собака без укола однако.

— Казакуй, хлопчик! — нашёл момент вставить слово боцман, восстанавливая авторитет.

— Куй! Куй! — подхватил агент русское слово, не понимая разницы.

— От уколов — свободен! — махнул рукой капитан, и все потянулись с палубы, пересмеиваясь.

«А и Б сидели на трубе», — резюмировал весёлый Сашка.

Остались, как прежде, Мотя, повар и «освобождёенный второй» с помятой от частых подвертываний штаниной. Он и предложил на радостях:

— Мотрий! И ты, Саша! Потому что я вас очень теперь уважаю — такое дело пережили, можно сказать, и за спасение от сорока уколов предлагаю сегодня — в ресторан!

— Так денег нет, — возразил моторист, и снял от волнения пилотку.

— А морская дружба? — спросил бывший пострадавший.

— А долг платежом красен? Чем расплачиваться с тобой будём? А я в долгу не могу быть. Берёшь-то чужие и на время, а отдаёшь — свои и навсегда?!

— Ты, хоть и Главный, точно — подводник.

— Почему?

— А там всё по инструкции или по приказу. А соображать кто за нас будет?

— Соображать? На троих?

— Кодовое слово знаешь, оказывается. Насчёт монет — не парься! Мы по ночам ходили по улицам и собирали всякий хлам: велики, ролики, транзисторы, холодильники — всё, что на мусор японцы выносят. Я сегодня решил: хватит! Моряк зарабатывать должен в море, а то, что на помойке собирали — позор! Противно нашему правилу и чести, как раньше, при царе, на русском флоте говорили. Я в одной книге прочитал и мне очень фраза запомнилась. Короче, я свое барахло оптом продал сегодня, руки вымыл и деньги эти, уличные, хочу просто потратить. Пропить, если быть точным.

— Похвально! Хорошая морская школа! Что пропитó, проедено — в дело произведено! — поддержал моторист и поправил пилотку «во фронт».

— Точно, идём втроём в один русский ресторанчик, «Пострел-й-ка!», называется.

— Точно!

С этого момента покатились события, как по рельсам Транссиба, к цыганке не ходи.

 

Глава 4. Цыганка, «качки» и «земеля»

Япония окружила сразу, тесно и улыбчиво, потому что они нам всегда улыбаются. Или так только кажется?

Обтекала — потоками людей и машин, прилавками и мостиками, висящими и протискивающимися над улицами, как цветные гирлянды.

Взлетала — самолётами меж домов и змейками поездов над городом: многоярусные мосты-эстакады гудели и вздрагивали над головами от рёва лайнеров и гула машин.

Отдалялась — торопливыми спинами и глазами людей, спешащих мимо. Один — остановился и шагнул навстречу, но лицо — утомлённое, бегло наклонился, завязывая шнурок на кедах, и снова нырнул в поток, не потревожив двух воробьёв на краю асфальта и не заметив меня.

Задыхалась — от впечатлений и удивления: таксисты сидели в своих авто как манекены — в белых рубашках с галстуком, все с одинаковой стрижкой и все на одно лицо — японское. Дверцы у такси открывались и закрывались автоматически, пропуская пассажира, который на дверцы и не смотрел, будто их и не было вовсе. Первые этажи высотных зданий были бесконечно огромными, как стадионы. Одни этажи пестрели и двигались, полными людей эскалаторами и картинками реклам на мониторах, другие были статично обездвиженными: в них стояли бесконечные ряды игровых автоматов, и бесконечное количество роботов-людей застыли перед ними в неподвижных позах, кажется — навечно. Но везде было одно общее — людей было много. Оч-чень много. Много было домов, окон, дверей. Провода висели над улицами, как потоки дождя. Деревья, большие и маленькие, опутаны лентами и привязаны к городу, как корабли к пристаням или воздушные шары к земле, чтобы не уплыли и не улетели — напоминание о цунами и тайфунах.

«Япония — это тебе не подводная лодка, конечно, но тесновато, как в моторном отсеке», — осваивался Мотя и втирался в доверие улицы, сменив родную пилотку на японскую шляпку — маленькую и вполне мужскую.

«Вечером, люди идут в свои комнаты, пустые без нашей привычной мебели — без комода со слониками или шкафа с зеркалом, смотрят на бумажные стены, как на занавес свето-теней, смеются перед плоскими телевизорами, выходят под звёздное небо и не думают о завтрашнем землетрясении, будто совсем не боятся богов и их гнева. Каждый день — суета и история: обувь в ящичке у порога — как череда поколений в гости, ритуал чаепития — как молитва без слов, прикрытые веки над маленькой чашечкой чая… Совсем как у нас на Кубани, — думает Саша. — А вся философия Востока, — упростил он восточную мудрость, — это слабость концентрированной силы и резерв бесконечной слабости, когда слабость — как небо, и её не обхватит даже самый могучий боец суоми, и она ему — непосильна». — Сашка вздыхает мечтательно и вспоминает Тамань — другой край земли, свободный, как бабушкин огород за хаткой, медленно сбегающий к морю, и мост, который он сам построит на её удивление: «Сашок, та хиба ж это можно — по небу на Крым переихаты? Не — не виру…» И становится бабушка — похожа на друга Мотю: «Не верю, Сашок».

Япония — край земли и восход океана.

Кричала от одиночества душа Сашки-повара: «Фантастика! Облака! Фудзи… А рядом — самый длинный в мире подвесной мост… Подвесной, потому что его опора в обманчивой слабости висящих конструкций, ажурных, как ветви красивого дерева… Сашка закрывал глаза и видел бабушкину улыбку в обрамлении добрых морщинок…». Сашка усмехнулся неожиданной мысли: «Японцы говорят: в слабости таится сила. А бабуля говорит — прутик сломаешь, а веником подметёшь. Ах, бабуля, да ты — философ! Не таманская ты, бабуля, — атаманская!»

— Ты чему улыбаешься, Саша? — кричит ему друг-подводник, а сам смеётся, как ребенок. — Сашка, смотри — цыгане! Наши цыгане, советские!.. Эй, тетя, погадай мне! — Цыганка смотрит на него мгновение и отворачивается. Мотрий опешил и полез в карман за деньгами. — Деньги у меня есть, погадай! — Она берёт у него мелочь и идёт в сторону Сашки:

— Я товарищу твоему погадаю.

— А мне?

— Тебе бесполезно — ты сам всё забудешь через минуту. Повыше подпрыгнуть хочешь, а все вокруг себя крутишься. Не парься, парень, и не обижайся — тебе гадалка не нужна, подво-аа-дник!

— Опа! Откуда ты узнала? Вот даёт! Вот это класс! Вот это по-нашенски!

Цыганка подходит к повару, берёт его за руку и смотрит в глаза ему, говоря тихо и сладостно:

— Успокойся, всё у тебя хорошо дома. И бабушка твоя жива и здорова. Это хорошо, что ты не о себе, а о ней подумал, когда меня увидел. В город не ходи — не надо тебе. Ему не говори — не поверит.

— А сам я — поверю?

— Ты — обманывать не можешь и всем веришь. А я — я не всё. Я — беду отведу твою, знай. Кто-то целится в тебя. Глупо. Не по злобе — по дурости своей. Бояться его не надо, но в город не ходи несколько дней — погоди. Он сам свой пистолет уронит. Ты его и знать не будешь. Иди с богом, возвращайся на корабль, сам весь пирожками пахнешь. И за меня один съешь. — И она исчезла в толпе, и другие цыгане исчезли, будто их и не было вовсе.

Мотрий смотрел ошарашено и продолжал спрашивать:

— Слушай, как она меня! Как она меня раскусила сразу — «подводник» ты, говорит. Ты сам слышал, Сашок! Колдунья чистая!

— Да у тебя на руке что выколото?

Моторист посмотрел на мохнатую кисть руки и сказал, глупо улыбаясь: подводная лодка… Вот даёт. А я ей дифирамбы напеваю, вот ведьма-аа — в один миг всё увидела!

— Никакая она не ведьма, а одинокая женщина — семью кормить надо. А то, что многое видит, так значит душа в ней большая. И к людям — внимательная. Плохого человека — заговорит, не обидит, а хорошему — улыбнётся. Как моя бабушка… Пойдём, на пароход. Что-то мне расхотелось в город идти сегодня.

— На пароход — это тоже по городу. Вона — сколько народу. Будто это мы из дальнего морского похода вернулись, и весь город нас вышел встречать, знаешь? Я это хорошо помню. Давно. А здесь — на краю континента, смотри, сколько наших людей!

Город был переполнен русскими, как подсолнух семечками, будто в городе проходил слёт бывших пионеров и комсомольцев развалившегося СССР, спешащих, как капли дождя, скорее раствориться на крышах и в улицах. Спешили — в чужое безразличие, в японское равновесие. Большие и шумные, они становились пониже ростом, пожиже плечиками, чуть поуже-хитрее глазками и пьянее возгласами:

— Из Владика? — Волгоградика!.. Петропавловска? — Магаданика!.. Земляки, никак? — Наливай да пей!.. Вот моя рука! — Жажду праздника!..

Японцы раздвигались, как стайная рыбка пропускает заблудшую рыбину, прятали глаза за масками лиц, прикрывались зонтиками и дождём, маскировались флажками и звёздочками советских значков на одежде и шляпках, учили русские слова и произносили их как извинения: «ГобасЕва-а — осень хитрая? ЕлисИна-а — пьяна весела? ЛенинИна-а — мавзолей лежит?! Сталин мире нет — мир рассея-наа…». Слова набегали волна за волной, как мелодия на пластинке: «Кто растерян, кто рассеян, кто тоскует по Рассеи…» Повсюду виделись надписи на русском языке: «Борщ, пельмени, туалет!» На углу стояли девочки-сибирячки, с макияжем под гейш. Мрачно-спортивные качки из союза кучковали японский бизнес, запросто отодвинув местную мафию. Деревенского вида мужичок, зубки зайчиком, зазывал шепеляво и безошибочно: «С-сюда иди! Морячок и русачёк! В туалет и в кабачок! Я с-скирдую здесь на зиму, для Наташи и для Зины! А тебе ж умыться надо? А тебе — глоток помады! А тебе — поспать бы ладно, но — прости брат — не бесплатно! Кому рубь, а мне — копейка! Ты устал? — Плесни-налейка! Ты — сумей так! Ты умей так. На Руси гремит набат — может ты мне р-р-рóдный брат? Ты прости, что не умею я сказать, что слову рад!» — и бил для наглядности в струны старенькой балалайки.

Порт был забит русскими судами: пассажиры, рыбаки, ржавые буксиры — палубы были перегружены и кособочились от баррикад металлолома и леса, вывезенных с родины, как последняя о ней память. Другие суда кренились от старых автомобилей, гружёных на вывоз, в отечество, как символ откушенного богатства. От кого откусил, болезный? Шины, машины, моторы, железо — чужое добро, все равно, бесполезно. Не согреет чужое, а твоё — далеко.

Отечество — ломтем отрезанным, улицы в нём — свалки мусора, города твои — в один миг состарилось. Погосты остались — поросли крестиками, как травкой. Имена на могилках потеряли значение. Никто не жалел. Никто не любил. Никто не мечтал возвращаться. Никто — кроме нас. Надо было работать, зарабатывать деньги и отсылать их домой — жёнам, матерям, детям. Дом был далеко и надолго разорён, а мы из него — потеряны… На экранах телевизоров пел и плясал полупьяный Ельцин, а отмеченный пятном противник его разыгрывал роль миротворца: делили не власть, которой у них не было, а страну — продавали. Флот ушёл за моря первым: торговый, научный, рыболовный. Остались в державе морской только краны с причалами, да и их по ночам на металлолом резали. Куда собирались грузить и отправлять это, почти потеряв родину, и уж точно, потеряв представление ценностей? Мир разделился на «ещё не имущих» и «уже имеющих». Первые — не верили и не молились, но продолжали упрямо работать работу, которую знали, а вторые — торопились показать себя, мышцами, валютой и кожаными куртками, и было это как символ особой религии — жить быстро и выгодно. Они так и жили: не оглядываясь, не запоминаясь, ложась под гранитных своих двойников с именами-кличками — «Витёк», «Санёк», «Пардон», «Проныра» сразу у входа любого погоста, либо на другой его половине, под мелкими буковками на фанере: «не известный», «не известный», «не из…». Война, одним словом, и кто-то за красных, а кто-то за белых. А мост этот самый японский — самый длинный в мире — был нам до фени.

Япония? — спросите вы и сами начнёте отвечать: это край земли… Восход солнца. Цунами и Курильские острова. «Улитка, ползущая по склону Фудзи…». «Последний самурай» и «Красная борода». Рисовый хлеб. Ночные фонарики в бумажных корабликах, плывущие по реке — память о жертвах униженной Хиросимы… А ты — что о ней скажешь?

— Я что скажу? Сашка-мост на сцене ресторана «Постреляй-ка!» и стрельба по нему настоящими пулями.

— Пулями? По нему?

— Пулями. А ведь говорила ему цыганка…

— Эх, Сашка-Сашка… Ресторан «Постреляй-ка».

 

Глава 5. «Постреляй-ка!»

Трое подошли к ресторану. Девочки «под гейш», «качки» в кожанках, шепелявый с балалайкой зазывала в туалет — все на месте. Лампочки мигают, музыка гремит. Двери кабака открываются и закрываются по-русски: не попади попой меж пружинными створками — раздавит или поддаст «пенделя», как катапульта.

Вошли, сели, заказали — всё хорошо. Принесли заказ, Блатной разлил водочку и произнёс тост:

— За моряков! — Выпили. Закусить не успели. Потому что подошли двое и спросили тостующего:

— Выпил? Закусывать будешь у нас.

— Вы чего, парни? — Бывший укушенный чуть поднапряг голос, но его снова спросили:

— Ты — серебристый мотик сегодня у причала торговал?

— Было дело.

— А почему он теперь не заводится?

— А я откуда знаю: один продал — другой купил… Претензий моряки не принимают! — Он попытался встать, заявляя гордо, как актёр на сцене. — Это противно нашим правилу и чести…

Кто-то из парней коротко ткнул его в бок, и он безвольно повис на чужих руках.

— Вы, хлопцы, не журитесь — морячок-то ваш не настоящий, так — ханырик из кино. Вы — пейте, закусите за счёт заведения. Парня вашего мы забираем. К вам ещё подойдут и скажут, что вы должны делать. Всё понятно? Уходить не надо — не советую. Ваши роли на вечер уже расписаны. — И они исчезли вместе с висящим у них на руках Блатным за ближайшей портьерой.

Мотрий и Сашка огляделись: зал большой, народу много, широкая стена напротив — сплошной плоский монитор, от пола до потолка. Пить-есть расхотелось, моторист показал глазами на выход, и Сашка кивнул, соглашаясь. Но встать не пришлось — парень за соседним столиком прижал палец у губ и покачал головой, отрицательно. Положение становилось безвыходным, надо было ждать.

Блатной убегал и отстреливался, как мог. На мониторе во всю стену было хорошо видно, что дышал он загнанно и из последних сил. Стреляли в него сверху. Он, видимо, не понимал этого и прятался за камнями и обломками стен, а сверху стреляли и стреляли. Блатной зажал лицо ладонями и плакал.

— Они в него не стреляют. Они просто его на испуг берут, — спокойно сказал Митрофан. — В ресторане, надо полагать, большой подвал есть, в нём — полигон для стрельб. Сейчас все копируют известные сюжеты американских боевиков на тему загнанных беглецов или ковбоев и делают ставки.

— Откуда ты знаешь?

— На этом кино делают и спецназ тренируют. — Моторист был совершенно спокоен, и, казалось, стал безразлично-ленив: расстегнул ворот рубашки, расслабился на стуле, отодвинул закуску. Стал совсем не похож на себя подводника.

Сашка заметил эти новые штрихи в поведении напарника, что-то было странное в этой новизне, будто ус у актёра отклеился и повис, мешая губам. Сашка спросил, волнуясь:

— Мотя, а ты кто?

— Главный.

— Подводник?

— Подводник.

— Ты думаешь, второго убьют?

— Нет, конечно.

— Почему?

— Потому что он просто наживка, а без наживки — не бывает ни рыбной ловли, ни охоты.

— А мы? Мы — зачем нужны?

— Соображаешь. — Мотя посмотрел в глаза молодому повару и спросил тихо:

— Ты в армии был?

— Нет. А что?

— Габариты у тебя слишком крупные — цель беспроигрышная. Извини, что я прямо говорю. — Он усмехнулся и хотел поправить пилотку, но вспомнил, что она осталась на пароходе.

— Я не обижаюсь. И реакция у меня, как у повара. Польза от меня убыточная.

— Ладно, не тушуйся. Смотри веселее и делай, что я скажу. — Мотя, улыбнулся, и Сашке стало свободнее, будто на улицу вышли. Но до улицы было ещё далеко. Он опять повторил свой вопрос:

— Мотрий, а ты, всё-таки, кто?

— Кто-кто? Дед Пихто! — Засмеялся моторист-подводник и потрепал Сашку за чуб.

Сашка тоже улыбнулся, и ему, действительно, стало легче.

Вокруг все шумели и делали ставки, во весь экран — сидел на бетоне второй помощник, и глаза его были пусты, по бетону потёк ручеёк. Вокруг засмеялись, показывая на струйку.

Сашке стало жалко товарища и стыдно за него, за то, что все на него смотрят и видят эту жидкость под ним, ему захотелось заступиться, отвлечь, закрыть кадр… Сашка медленно встал со стула, расправил руки и плечи, будто собрался взмахнуть крыльями, и запел громко: «Выйду на улицу, гляну на село, девки гуляют, и мне весело! Выйду на улицу — ночка темна, красные девки свели меня с ума…».

 

Глава 6. «Сарай-самурай» и опять Сашка

Экран неожиданно погас. Зал зашумел и напрягся. Откуда-то появились «главные качки» и лысый, по кличке «Сарай» или «Самурай», не понять было — «бык» одним словом, показал на Сашку и рассмеялся:

— А он мне нравится. Крупняк! Гармошки ему не хватило чуток — э-эх, смотрелся бы! Совсем не как в американских сценариях, не стандартно. Изящно сломал мне игру. Не хочешь пострелять? — спросил прямо и с вызовом.

— Не хочу стрелять, — ответил Сашок.

— Хорошо. Тогда будешь смотреть. Ты думаешь, что смотреть лучше? Смотреть, как твоего товарища убивать будут медленно и больно, хочешь?

— Нет, не хочу.

— А чего же ты хочешь?

— Можно, я за него отвечу? — Митрофан улыбался, как дурашливый клоун.

— Ты кто?

— Митрофан. Подводник.

— Сарафан? — Бычара сделал вид, что не расслышал и все засмеялись вслед за его «Га-а!» — Хочешь нырнуть в подвал?

— А кто будет против меня?

— Это становится интересно, публика! Вечер продолжается! Все по местам! Ставки двойные! Этот придурок — гвоздь программы. На ловца и зверь бежит. Не боишься проиграть, подводник?

— Мы ещё не обговорили условия.

— Мы?! Нет — каков нахал! Вы все слышали? Он хочет обговорить условия? С кем? Со мной? У тебя нет условий, мужик. И у него, твоего певца голубоглазого, — тоже нет. И у вашего писюгана — нет шансов. Вы — мясо. Утреннее мясо для моих собак. Понятно?

— А кто против нас? — Мотя опять улыбался, и опять — как клоун.

— Слушай, мужик, ты псих, что ли? Мы все — против.

— А оружие? — Митрофан дразнил своим спокойствием и улыбкой, и это, кажется, начало заводить всех в какой-то истерический мандраж. Кто-то уже откровенно хихикал.

— Оружие тебе? А какое оружие ты хочешь?

— А что там у тебя за поясом? Наган, что ли?

— Хочешь?

— Нет, не люблю шума.

— Это правильно. — «Самурай» на минуту задумался и потом огласил:

— Слушайте все. В подвал войдут: мужик-подводник и пацан-мишень на помощь тому, который уже там, без оружия, разумеется, и десять наших, с оружием. Десять человек, мужик, достаточно?

— Комплект. А время? Времени сколько даёшь?

— Ну, ты клоун, подводник. И улыбка у тебя — клоунская. Времени даю — десять минут.

— Улыбка, Сарай-самурай, — смертельная. Дай двадцать, пожить хочется, — Моторист дурашливо заскулил. Вокруг заулыбались.

«Сарай» подобрел:

— Ладно, двадцать минут. И нам на выпить-закусить удобнее. Ха-ха-ха!

— Пацана моего оставь здесь, а то не честно получается — из него мишень не стандартная, на весь твой экран. — И Мотрий показал руками и улыбкой, что это, мол, никуда не годится.

— Ладно, пусть остаётся здесь, пропоёт по тебе упокойную. Что ещё, смехотунчик ты наш? Так и быть, под водой тебя упокою.

— Дай хоть тарелку с закуской и бутылку, которую не допили, — Мотя продолжал улыбаться, как идиот, и тянул уже со стола начатую бутылку и тарелку с оливками.

«Сарай» мотнул головой и засмеялся:

— Был бы ты таким живучим, как просишь, мужик, я бы на тебе золотые ставки делал. И косточками от оливок не подавись раньше времени, моим ребятам обидно будет. — Вокруг дружно рассмеялись, будто договорились о чём-то приятном.

— Ставки! Ставки! — кричал кто-то официальным голосом. — Вечер начинается!

На мониторе — пространство подвала. Единственная лампочка освещает то место, где сидит первый. Какие-то стеллажи, обломки промежуточных стен, старый автобус и стол с тремя стульями — вот и всё, за что цеплялся взгляд и что могло стать убежищем на две-три минуты. Подводник вошёл, замер, прислушиваясь, и плотно прикрыл за собой дверь, огляделся и мягко перешёл в тень автобуса, став невидимым на мониторе. Мягкость его движений была самым неожиданным впечатлением, будто другого человека пропустили в подвал — не этажерку с тарелкой. Потом он показал свою спину, под столом. Пока все следили за этой спиной — исчез с экрана плачущий первый. Спина была на месте, и это успокаивало болельщиков игры и охоты.

«Бык» махнул кому-то рукой, и дверь открылась: в подвал вошли, один за другим, десять человек, каждый держал в руке пистолет. Дверь закрылась снаружи, и было слышно, как скрипнул засов. В этот момент чёрная гроздь шрапнели ударила в потолок и лампочка взорвалась, рассыпая искры и мгновенную темноту. В ресторане все замерли. Кто-то включил фонарик и осветил монитор, на него закричали, но что делать дальше — никто не знал. «Бык» встал и объявил, как верховный судья:

— Ставки сделаны! Время пошло! Играем честно… В мою пользу. — Он засмеялся и развёл руками, — поскольку нас развели как лохов, с этими косточками, — будем ждать и пить. Так даже интереснее. Наливай! Официальный, следи-ка, братец, за временем: ни минуты просрочки! А ты, певец — пой! Ты кто, вообще-то?

— Казак.

— Казак? Амурский? Забайкальский?

— Кто-то из моих прародителей до Тихого океана дошёл, но умирать домой вернулся, в Тамань. Мои предки пришли в Тамань с первым отрядом запорожцев, двести лет назад.

— Откуда пришли?

— С запорожской сечи.

— Да? Забавно. А куда ушли?

— Одни — против турок воевали. Другие — в Турецкую сечь ушли.

— И Турецкая сечь была?

— Война. Оружие всегда людей делит.

— А Турецкая сечь с кем воевала?

— С русскими.

— Как — с русскими? Они же сами казаки были?

— Ты же — русский. А русских стрелять не брезгуешь, когда за деньги.

Наступила тишина, как на поминках. В этот момент внизу грохнули сразу несколько выстрелов, но было слышно, что стреляли одновременно из нескольких мест. Потом — смолкло.

Сашка неожиданно запел: «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны выплывают расписные Стеньки Разина челны…»

«Бык» набычился и отвернулся, спросил громко и требовательно:

— Сколько ещё минут осталось?

— Ещё четыре минуты, хозяин.

«На переднем Стенька Разин, он с красавицей княжной…», — пел казак.

— Замолчи, пацан!

— Что, минуты считаешь, как валюту в карман складываешь? — презрительно произнёс Сашка и рассмеялся, совсем как Митрофан-подводник десять минут назад. — «И за борт её бросает, сам — весёлый и хмельной!»

«Бык» рубанул рукой воздух:

— Замолчи!

— Стыдно? Своих пацанов на смерть послал.

— Какую смерть? Что ты мелешь? У него же оружия нет!

— А вдруг этот подводник и не подводник вовсе?

— А кто? Блефуешь?

— Блефовать — поздно, а «быковать» — рано.

Вокруг уже давно никто не сидел, все стояли и слушали пацана и хозяина, и видно было по лицам, что слова тасовали людей, как колоду карт. Кто выиграет? Кто останется жить?

— Время открывать, хозяин.

Все оцепенели, будто испугались вдруг по-настоящему.

«Бык» мотнул головой и пошёл первым.

Сашка пошёл за ним. Его — пропустили. Остальные шли следом.

— Эй, там, за дверью! — крикнул хозяин. — Никому не стрелять. Война кончилась. Мир. Открываю. Выходить осторожно, чтобы никого в темноте… Подводник, ты слышишь меня! Мир!?

Из дверей появились двое бандюков, за ними вслед ещё двое несли третьего.

— Кто его?

— Кто и остальных…

— У подводника оружия не было!

— Значит, сами подстрелили в темноте и со страху.

— Подводник! Выходи! — Ответа не было.

Помятый бандюган — пиджак в известке, вышел последним и обронил зло:

— Нет там никого.

— Как нет?

— Они где-то выход нашли.

— А что взорвалось?

— Бутылка об стену…

«Самурай» повернулся и пошёл наверх, в зал, не хотел смотреть на живых и мёртвых.

Подводник стоял в зале, окруженный «пиджаками» с оружием. Второй помощник сидел в углу, на полу, сесть на стул ему не разрешили.

«Самурай» посмотрел хмуро и сказал, как оскалился:

— Этих за стол, а тому — штаны смените.

Через полчаса все снова сидели за столиками. Официанты разлили водку. «Самурай» встал и обронил обыденно:

— Как жили, так и померли. Бандиты мы, — отчеканил. — Всем мы чужие. Хоть в Японии — хоть в России… Ни за белых, ни за турок, а против себя. Каяться не в чем. Царство небесное… Выпьем…

Самурай закусил огурчиком и посмотрел на троих чужаков:

— Морячки! Казачки! Подводнички! Ноги в руки — свободны! Амнистия — по случаю печали. А я погляжу, как вы расползаться будете. Не успеете уйти — под террор угодите, не обижайтесь на шутку тогда — я стреляю без промаха. Кстати, подводник, какой ты подводник, на хрен? Профессия есть?

— Колись, ментяра засланный! — крикнул кто-то.

— Подводный диверсант.

— А я тебя за актёришку принял. Наука мне.

— Век живи — век учись, — подводник улыбался раскованно или рискованно.

— А как ты догадался, что там выход есть, водолаз?

— А как бы туда автобус попал?

— Глазастый… За то, что моих не тронул — прощаю.

— Зачем грех на душу брать? Земляки, всё-таки, — смягчил обстановку Мотрий.

— Земляки? — «Сарай» вдруг покосился плечом, как боксёр в стойке, но в руке продолжал держать стакан с водкой. — Было и у меня это слово — Зе-ме-ля… Разогнать всех и уехать бы на какой-нибудь остров, — произнёс хозяин, делая вид, что зевает.

— А денег хватит?

— Не считай мои деньги, подводник, тебя они не обрадуют.

— А ты бы их на пользу использовал.

— На пользу — это как? Певец! Хочешь, я учёбу твою оплачу. На кой хрен тебе в море идти? Иди на дипломата — у тебя к этому есть мозга.

— Я мосты строить хочу. Заработаю денег и пойду учиться.

— Мосты? Один мост ты уже построил, считай. Такие мосты и надо строить. Для людей. Как ты сказал: «русские русских стреляют»? Ниже пояса бьёшь? На фуфло меня меришь? Не пойму только я: ты мост этот строишь ко мне или рушишь со мной вместе? — Повисла тишина без ответа. — Понимаю. Правильно думаешь — у каждого свой мост: хочешь — строй, хочешь — падай… Все слышали? Мост — есть! Кто хочет уйти — идите. Держать не буду. Кто хочет на родину — доберётесь… Пока я добрый.

— Так скажи тост, Бычара!

— Хотел сказать тост, а на душе — пусто. Казак! Певчий, скажи слово. Пока жив ещё. Покажи свою жилку, пацан!

Сашка поднял голову, встал, медленно поднимая рюмку, будто была она такой тяжёлой:

— Желаю вернуться домой. Всем. За дом!

«Самурай» посмотрел на молодого внимательнее, будто ещё раз оценивал, улыбнулся:

— Слышали? — стал серьёзным и грустным. — А кто нас не слышит — они уже дома и царство небесное. Глупо. Прости меня, господи… Помянем и вспомним. За дом!.. — сам смотрел, все ли пьют. — Рыжий, ты чем озабочен опять — пить не пьёшь?

— Пистолет мой — только что был… потерял где-то.

— Туда ему и дорога, к цыганке не ходи…

Сашка пытался вспомнить что-то очень важное, но важнее дома уже ничего для него не было. И казалось ему, что смотрит он на огород с одиноким подсолнухом с другого берега родного пролива.

Будто сам он был — мост над морем.

Сашка — повашка.

 

Глава 7. Наша территория!

Рано утром следующего дня траулеры вышли на рейд. Паспорта и морские документы сданы капитану. На борт повалили цепочкой катера с проверяющими и инспекторами. Начались учебные тренинги: «Пожарная тревога! Условный очаг возгорания в каюте правого борта на шлюпочной палубе…», учебная тревога «Человек за бортом! Шлюпочной команде левого борта приготовить шлюпку…». «Внимание! Внимание! Команде приготовиться к оставлению судна! Всем выйти к месту сбора со своими спасательными жилетами и гидротермокостюмами»…

Пришли на местном буксире родные «качки» из Владика, молча прошли в каюту капитана, были не долго, ушли, весело переговариваясь и кивая знакомым: «Удачи, вам, пацаны!». Когда буксир отвалил от борта, кто-то на палубе заметил: «Уехали наши паспорта-документы, теперь никуда не денешься, и пропел: «Мы — не урки, мы — не воры, нет ни вышек, ни заборов, только волны-кутерьма — пароход для всех тюрьма…»

Стало понятно, что игры кончились. Все подтянулись, забегали, заулыбались, запыхались и стали, как лошади в мыле, понимать старую морскую шутку: «Охраны-то нет? Свобода? А куда ты, на хрен, с этой плавучей тюрьмы денешься? Эта стена с иллюминаторами — твоё самое безопасное место, посреди океана — по волне, вверх да вниз, вниз и вверх — а куда ещё? Не тонет — и ладно! И лучше уж улыбаться, чем хмурится, потому что «все равно — жизнь».

И мы улыбались. И опять где-то пел невидимый гитарист или сам оживающий траулер:

Мотрий зашёл на камбуз проведать друга:

— Ты чем озабочен, Сашок? Мост не увидел? Теперь уже поздно. На обратном пути, может быть. Не переживай: от моста будем дальше, а к мечте твоей ближе. Мечтал заработать на учебу и мост построить? Мечтал. Так чего зажурился?

— Там, в контракте, зарплата не указана.

— Зарплата не указана? Ты знал куда идёшь? За зарплатой в контракте — так это домой, там тебе выплатят то, что написано. А если ты за валютой в кармане — так это к нам? Будет тебе заработок, иначе, зачем мы здесь?

— Смотри, рыжий!

— Какой рыжий?

— Который вчера в кабаке пистолет потерял.

— Точно. Он. А чему удивляешься? Криминальное наследие берега. Куда от него денешься? Мы все здесь — под ними. Но скажу, и ты не обижайся: иной бандит тебя рассудит так, как никакой европейский суд по правам человека тебя не защитит. Стыдно признаться, это я — военно-морской офицер — говорю.

— Ты — офицер?

Подводник приложил палец к губам: «Тсс! Я — актёр…

Рыжий подошел к камбузу, заржал, как старый знакомый:

— Ба-а! Кого я вижу? И вы здесь?

— А то ты, типа, не знал? — Мотрий ткнул рыжего панибратски в бок. Тот не возражал:

— Я своих сразу отслеживаю, в обиду не дам, если что.

— Ага, заметано, — подыгрывал Митя. — А «дуру» свою нашёл, значит?

— Нет. Чего искать? Новую купил. — Рыжий вытянул из внутреннего кармана «бульдог» и заулыбался, — красивая штука?!

Мотя протянул руку:

— Тяжелая? Дай подержать! — Рыжий не успел ответить, а водолаз уже взвешивал «бульдога» на ладони, говоря совершенно серьезно:

— Такие тяжёлые железяки в море называются балласт — ты в карман не клади! — на дно утянут, такая примета. Не знал? Я тебе помогу.

И он отбросил пистолет за борт, как мусор.

Рыжий онемел. Сашка — испугался. Моторист обнял рыжего за плечи и сказал совершенно серьезно:

— Считай, что я тебя сегодня от смерти спас. Точно тебе говорю. Ты, если кто обидит, прямо ко мне иди. Я — своих — не бросаю. Я же в море как бог — пирожок хочешь? Саша, дай ему пирожок!

Сашка ничего не понимал и только спросил:

— С капустой или с картошкой?

Рыжий стоял с открытым ртом и оглядывался. Мотя Главный продолжал обнимать его за плечи и уговаривал:

— Только ты не стесняйся, хоть среди ночи — так и требуй: к Главному меня! Главный — бог!

Рыжий машинально взял в руки пирожок, откусил и обжёгся, строго посмотрел на повара, но пирожок выбрасывать не стал, прожевал и откусил ещё. При этом осторожно высвободил плечи от рук моториста. Отстранился. Стало видно, что он не рыжий, а розовый, особенно — уши. Наконец, он прожевал и сказал тихо, очень тихо:

— Вы, мальчики, пацаны ещё. — Стало вдруг видно, что у него седые бачки, а красная шея вся в жилах и крапинках, будто паучки по ней бегают. — Дай полотенце, пальцы вытру. — Сашка протянул ему. Рыжий долго вытирал пальцы, короткие и крепкие, поросшие рыжей шерстью. — Держи, казачок, — глянул на обоих. — Мосты ко мне наводить собрались? — похвально. Я сам позову, — подумал и добавил, — если пожевать захочу.

— А «сарай» с вами? — спросил Сашка.

— Какой «сарай»?

— «Самурай».

— Самурай? Самурая я вчера шлепнул — хотел он домой всех отправить, а казну, говорит, потерял. А за казну казнят — режут рожки у козлят, бе-ее!

Повернулся и пошёл по палубе прочь.

Сашка вздрогнул.

— Ты чего, Сашок? — друг улыбнулся, — холодно стало?

— Не то слово, Мотенька. Меня до костей пробрало. Ты видел его пальцы? Клешня! А зубы? Зубы у него видел? Раздавит — разжует — не подавится. Как пирожок.

— Зубы как зубы, только золотые все. Это у них профессиональное — в тюрьме и драках зубы первыми сыплются, не выдерживают. Ну, и модно у блатных — сейф во рту показывать. Гы-ы! Дай и мне пожевать, что ли. Жрать захотелось. О, и этим дай! — Митя Главный показал на кота и собаку, следящих за каждым его жестом. — Приблудились к пароходу, стало быть, и их кормить надо. Экипаж! Верно, хвостатые?

Хвостатые завиляли и заулыбались, вставая с палубы и приближаясь.

Митя погладил обоих, глянул на грустного повара:

— Да не бойся ты так! Рыжий — как рыжий. Что он нам сделает? Море — наша территория! Не тушуйся. Выживем. В море — это не на берегу, Сашок. В море мы — дома. Я тебе вот газетку принёс, почитай.

— О чём?

— А я же тебе говорил, про пиратов, почитай. Почитаешь — вопросы будут. Вот я тебя и настрою на правильный лад, как свою гитару. Пойду. Поглажу семиструнную, — и пошёл, напевая:

Странный этот Мотя — по фамилии Главный? Придумал же кто-то? Когда? Сашка лепил пирожки и думал: «Думай, Сашок! Думай!..»

 

Глава 8. Пираты ХХ века…

Очерк написан по горячим следам непосредственным участником событий и был напечатан в газете «Рыбак» десять лет назад в трех номерах. Страницы пожелтели, шрифт выцвел.

Двенадцатого марта сего 1991 года пять судов типа СЧС-225, принадлежащие рыболовецким колхозам Анапы, Геленджика и Туапсе, вышли из порта Новороссийск для работы по контракту с фирмой «СОВЭС» под флагом СССР у побережья Сомали… Последующие события, ввиду их важности, привожу по хронологии записей в судовом журнале…

ПОД ДУЛАМИ СОВЕТСКИХ АВТОМАТОВ.

10 апреля, после 18 часов. Индийский океан. Сомали, полторы мили к северу от мыса Рас Бинна.

Стоим на якоре, включены якорный огонь и палубное освещение. Вся команда на палубе, большинство — ловят рыбу на спининги и закидушки. Клёв стремительный. Ночь наступает неожиданно, почти без сумерек. Берега уже не видно. Мористее — светится огнями СЧС-7034, севернее, милях в шести-семи, — СЧС-7018. Там же, на севере, два слабых огонька отмечают селение Баргаль. Мы ещё не знаем, что завтра придётся запомнить это название надолго.

08.50. К борту подошёл катер береговой охраны республики Сомали. Об этом догадываемся не по флагу, которого нет, и не по объяснению прибывших (они не говорят), а по направленным на нас автоматам. Объясняем, кто мы. Показываем судовую лицензию на право лова. Читают. Улыбаются. Еще чего-то ждут. Угощаем сигаретами — о'кей! Катер отходит от борта.

23.10. К борту подошёл другой катер, проверил судовую лицензию на право лова, претензий нет, отошёл от борта.

Сразу после полуночи, в 00.10 начавшегося 11 апреля приняли сообщение 34-го о том, что в момент его радиосвязи по УКВ с СЧС-7018, последний сообщил о подходе к его борту катера с вооружёнными людьми, и связь с 18-м внезапно прекратилась. Вместе с 34-м пытаемся вызвать 18-го на различных каналах.

В 00.30 вызвали на связь флагманское судно «Электрогорск», сообщили о случившемся, продолжаем вызывать на связь 18-го, ведём за ним визуальное наблюдение. Замечено, что кроме стояночных, на нём горят и ходовые огни. Сочетание якорного и ходовых, тем более, после сообщения и обрыва связи, рождает мысли тревожные. Капитан ушел с мостика…

02.20. Связь с СЧС-7034. Его попытки вызвать 18-го тоже безуспешны.

02.32. Я в ходовой рубке, только закончилась связь с 34-м, делаю запись в судовом журнале. Вдруг голос матроса: «Дмитрич, шлюпка!» — и, одновременно, щелканье затворов, стрельба, топот, крики. Успеваю бросить капитану в каюту: «Фёдорыч! Срочно!» — и выскакиваю на крыло мостика. Навстречу, по трапу, бежит сомалиец с автоматом. Двое уже на баке. Один нырнул в носовой кап, другой направил туда вниз ствол автомата. Двое держат под прицелом матроса и старшего механика. Ещё один, по левому крылу мостика заскочил в рубку и стал у радиостанции. В шлюпке, покачивающейся у правого борта с работающим мотором, ещё двое с направленными на нас автоматами Калашникова. Угрожая оружием, потребовали выключить рацию, взять якорь, двигаться к СЧС-7018. Все члены экипажа, кроме нас троих и капитана, закрыты в носовом кубрике…

В 03.55 стали на якорь в полукабельтове от 18-го и в полумили от берега на траверзе селения Баргаль.

Намерения группы захвата непонятны. Экипаж собран и пересчитан, а затем перемещён на верхний мостик. Только капитан оставлен внизу и слышно, как у него требуют деньги.

Начало светать. Видны низкие строения на берегу, движение людей и шлюпок в полосе прибоя. Возгласы. Редкая стрельба. На палубе 18-го оживленно: одни шлюпки грузятся и отходят, другие спешат к борту. Экипажа не видно. Нас охраняют двое с автоматами. Двигаться не разрешают. Привели капитана. Ему нелегко. Ребята держатся хорошо. Разговариваем вполголоса: «… Вероятно, повезут на берег. Куда, зачем, надолго ли — неизвестно. Постараемся одеться. Кому брюки? Возьми мою куртку… У меня нож… Спрячь, возьми с собой. Куда бинокль? Здесь спрячем. Адамыч, ваши очки, возьмите…»

04.50. Начался грабеж судна. С берега подходят шлюпки и катера, грузят личные вещи и судовое имущество. Стулья, матрацы, брюки с выползающим ремнём, сейф, подушка, выпавшая из рук на палубу, поддетая ногой, кем-то подхваченная и летящая в шлюпку — исчезнувшая там, как проглоченная… Все сопровождается криками, потасовкой, стрельбой в воздух из автоматического оружия.

Около шести часов утра (часов мы уже лишились — часы и кольца снимали с рук).

Группами по пять-шесть человек экипаж на двух шлюпках доставили на берег. Запомнились первые шаги по Африке, когда вышли из воды на песок, крупный и жесткий: если придется пешком до Родины — обувка у меня слабая…

Ведут нас по посёлку как пленников. Женщины стоят группами, смотрят. Дети бегут по обеим сторонам процессии, обгоняют, смеются, показывают пальцами. Чистая картина из «Кавказского пленника». Так и кажется, что сейчас этот пацан запустит камнем, но и дети оглядываются на охранников, которые держатся замкнуто и важно. Оружие направлено на нас. Рядом долго идёт женщина, заглядывает в лицо каждому, на ходу пересчитывает деньги, побежала вперед — к главному. «Выбрала, покупать будет, — смеётся кто-то из наших. — А чё, заработаем. — На тебе, что ли? Чудо…»

Привели в охраняемое помещение, с каменным забором вровень с плоской крышей: тюрьма? контора? школа? — Охранники — у каждого выхода. Один сел на песок, беспечно отложив оружие, другой — с головкой узкой, будто её сдавливали в тисках, и теперь уши, глаза и нервы выходят из одной точки, как у циклопа — опасный тип. Автомат его постоянно на кого-то направлен… Из охраняемого помещения ушёл навстречу нам капитан СЧС-7018, который провел здесь всю ночь, один на один с высоким сомалийцем очень европеизированного типа (учитель, вождь, богатый наследник — мы так и не поняли). Авторитет у этого «учителя» очень высок, а капитану, похоже, удалось завоевать его расположение, и теперь, это приятной волной коснулось нас. Но мы уже понимаем, что и группы, и отношение к нам в посёлке очень различны. Мы уже ориентируемся: в тюрьме не тронут, но этого с глазами из одной точки и выражением взрыва во взгляде следует опасаться — запросто может всадить очередь. На палубе судна — банда неконтролируемая. На берегу — только не делать резких движений и не отходить далеко… Убеждаемся, что сами сомалийцы на своё оружие почти не обращают внимания: для детей — игрушка, для взрослых — аргумент (бабах! — договорились, бабах! — понял…). Стреляют без конца и беспорядочно, удивительно, что ни в кого не попадают. Но русские автоматы хвалят: «Рашен Калашников — хорошо!». Нам от этого, правда, не очень спокойно…

Когда нас везли на шлюпках к берегу, видели, что экипаж 18-го лежит на корме судна. Как потом выяснилось, его охраняли очень жёстко.

Утро, около девяти часов. По переговорам группы наиболее представительных жителей, проходившим в нашем присутствии и очень бурно, можно предположить, что экипажи отпустят после урегулирования спорных вопросов между конфликтующими группировками, то есть после оценки и дележа добычи…

Около десяти часов. Все члены экипажа 13-го и капитан 18-го отправлены одной шлюпкой на свои суда, но группы, продолжающие грабеж, угрожая оружием, не разрешили высадку на борт — всё вернулись на берег. Ждём развития событий.

Со стороны посёлка катят и катят на берег бочки для дизтоплива — где они их набрали в таком количестве? Грузят на шлюпки и катера, цепляют связками на буксир. Мы уже понимаем, что вернуться нам разрешат только после окончательного и абсолютного разграбления судов. Беспокоимся за топливо, которого надо хоть немного придержать, и за двигатели — вспомогач и главный — которые не разрешили заглушить после постановки на якорь и которые работают до сих пор. Старший механик Виноградов и второй механик Масликов согласились вернуться на судно. Капитан 18-го переговорил об этом с «учителем» и, махнув на прощанье, механики ушли на катере с сомалийцами.

Около двенадцати часов. Всех доставили на свои суда. Опять загнали на верхний мостик и поставили охрану. Механики выдают топливо в бочки. Толик Масликов, крупный, полноватый, красный от солнца и пота, постоянной улыбкой похож на актера Андреева из фильма «Два бойца», добродушно размахивает руками, объясняя сомалийцу, что нельзя работать под постоянно тыкающимся в спину стволом автомата. Тот что-то говорит охраннику, пугливому с птичьими ножками и шейкой. Толик машет нам, наблюдающим за ним с мостика, незаметно для охранника делает ему пальцами «коза-коза» и дурашливо крутит при этом головой и шальными, неунывающими глазами.

Ещё через полчаса бандиты обступили старшего механика: «Давай топливо пять бочек ещё! Давай! — Нет топлива, кончилось… — Врёшь! Прячешь! Уехать хочешь?! Расстреливать будем! — Расстреливай!..»

Это только потом мы поймем, что легко отделались: «Собака наша жива, ребята! Где ж ты прятался, пёс? Умняга наш рыжий…». И будем вспоминать, как на глазах у половины экипажа охранник выстрелил в Толика Масликова: «Почему он не падает?» — крутилось у меня в голове всю долгую минуту, пока и я, и Толик, и остальные поняли: мимо. Пугает, сволочь…

Шестнадцать часов, ориентировочно. СЧС-7018 снялся с якоря и пошёл в море. У нас грабеж продолжается. Подходят новые шлюпки, находятся новые предметы на вывоз: доски, концы, сети, шлюпка, оброненные на палубе чьи-то вещи. Одни что-то бросают, другие подбирают тотчас. Грабителей сменили подбиральщики…

Около 17 часов. Последняя группа покидает судно. Пытаемся выяснить судьбу документов, обещают привезти. На палубе подобраны более двадцати стреляных гильз. А сколько найдём потом закатившихся, сколько улетело за борт… В каютах всё поломано, перевёрнуто, разбросано… Пытаемся установить связь с нашими судами, но радиостанцию удаётся настроить не сразу, и только около 18 часов услышали радостный ответ 34-го…

В 18.15 получили судовые документы, снялись с якоря, переменными курсами следуем в группу судов…

(Окончание в следующем номере газеты).

Н. Бойков, второй помощник капитана СЧС-1013. Джибути, 07.06.1991.

— Мотя, ты где? А где продолжение? Про пиратов…

— Про пиратов? Это совсем не то, чего ты ждёшь, мальчик.

— Не путай меня, подводник.

— Не путаю. Сам подумай: случилось это в апреле. Делов-то: постреляли, пограбили, пошумели и отпустили — один день всего под прицелом. А потом были долгие месяцы, когда мы стучались в ворота посольств, представительств и консульств, просили хлеба, воды, топлива… Кому мы были нужны? Аден, Джибути, Суэц, Пирей, Стамбул… Только мамы да жены плакали. Домой мы пришли 19-го августа, в день путча, знаешь такой? Может этот путч и случился потому, что Москве до нас дела не было.

— А почему долго так?

— Долго? Потому что мы тогда, в той стране, во многое верили. Для того я тебе и дал почитать, чтобы ты понял, мостостроитель-мечтатель: не бойся того, что с нами в море — это мы переживём. И красных, и белых, и рыжих с «бульдогами». Настоящее пиратство — на берегу происходит. Там нас предадут и ограбят, душу из тебя вынут и дураком выставят. Деньги пришёл заработать? Так до этого ещё дожить надо. А выживешь и получишь своё — так его довести надо, и себя — довести до порога. Ой, далеко это. Пираты, чтоб ты понимал, на берегу. Не подставляйся. Пальцы под нож не подставляй, поварёнок.

— Я технику безопасности знаю, читал…

— Запомни: на море, как в любой семье, главное правило безопасности — береги ближнего. Но и не тяни за собой, если что. Это просто. Как в песне, когда я пою:

Когда это было и где? Это было? Или это фантастика?

 

* * *

Последний раз я встретил их в чилийском порту Пунто Аренас, в 2002-ом году. Первый судовладелец перепродал их вместе с судном, так и не вернув паспорта, а без паспортов они не могли вернуться на родину. Последний Сашкин вопрос был: «Там мост в Тамани не построили?»

Я не знал, что ответить, а Мотя Главный обнял товарища за плечи:

— Смотри, Сашок, какая конструкция из нас с тобой получается, когда мы рядом и руки как крылья — мост с пилонами! Разве можно жалеть? Мы с тобой — мост над морем, Сашок, когда рядом стоим!

Сашка понимающе улыбнулся, показав пустоту от потерянного зуба.

Я повернулся к Главному:

— Мотя, а ты поёшь ещё?

Он молча отошёл к стойке бара и вернулся с гитарой. Долго настраивал струны. Долго и тихо, будто он не к гитаре, а к себе в тот момент прислушивался. Наконец, кивнул поседевшей головой и запел:

Струны были в миноре и песня — в миноре. Струны побежали волной и затихли волной.

Мотя вынул что-то из кармана куртки, я думал — носовой платочек, но он вдруг улыбнулся и подмигнул мне:

— Пилотку мою помнишь? — и лихо надел на лысоватую макушку, двумя пальцами, как перед увольнением в город. — Узнаешь подводника? Помнишь, оркестры на набережной?! — И лихо ударил по струнам:

Мотя расправил грудь и сказал громко:

— И жизнь наша — песня!

Сашка улыбнулся и запел, легко и без грусти: «Ты, моряк, красивый сам собою…» — и рука его легла на плечо «пилона-подводника», развернув его пилотку дурашливо «на бок». И оба отразились на стекле бокала, как фото на память.