Тексты песен и стихов Н. Бойков

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Капитан, слепой.

Витя, поющий тралмастер, 13 рейсов в Атлантику.

Гром, механик из Мурманска.

Миша, африканский вождь своего народа, вечный студент.

Саша, лондонский москвич.

Поэт, новенький, третий помощник, поэт моря.

Шпринг, охранник, толкователь снов и потомок пиратов.

 

Действие первое

ДЕНЬ. ПАЛУБА БОЛЬШОГО СУДНА.

Двое мужчин разговаривают, вежливо улыбаясь друг другу. Оба одеты в белое: один, черный, одет в белый африканский халат и сандалии на босу ногу, другой, европеец, в белый летний костюм на голое тело. У африканца шнурок тонкой змеиной кожи завязан на шее бантиком. У белого — цепочка из пяти переплетенных свободно золотых нитей. Белый называет африканца Мишей, а тот его Сашей.

Саша. Ну, здравствуй, Махмуд Ибн Рашид, а по-русски сказать студент Миша! Обнять можно? (Обнимает и отстраняется, театрально разводя руки.) Здравствуй, человек-маска, чернокожий вождь, вечный студент, строитель семейного социализма и щедрый муж семи счастливых жен! Правильно помню? Ничего не изменилось?! Одобряю…

Миша. Восьми! Восемь жен уже, и все мне счастливые! (С достоинством и поднятой вверх рукой.) И тебе — здравствуй, Саша-Александр! Комсомольский брат мой, студенческий бригадир, лондонский москвич-бизнесмен, криминальный дипломат и беглец с большой родины! Не одобряю! Нет!

Саша. Сам не одобряю. Так получилось, Миша. Заигрался в деньги, проигрался с родиной. Бегаю теперь. А ты? Помнишь, как ты пришел к нам в студенческий отряд проводником поезда Москва-Воркута?

Миша. Москва-Воркута, Москва-Алма-Ата, Москва-Владивостока, мало тока. Конечно. Поезда ехать — Россия видеть. Плакать, смеяться, говорить, подметаться, чая пить, туалета открывать, песни слушать, баранка кушать, девушка улыбаться, тамбура целоваться, «из далека долго течет река Волга, течет моя Волга…», душа петь хочет.

Саша. Стой! Стой! Артист. Не изменился совсем. Неужели все помнишь?

Миша. Все помнишь. Все любишь. Все рассказать хочешь. Проводника был, сердцем жил. Поезда ездил, кровь по стране гонял. Россия понимать надо! Улыбка перроне — народа кровь, слезы вагоне — народа кровь, песня под водка — сладка закуска, поцелуй молодка — музыка поезд. Дети — вагона машут — якут удивлен, калмыка — улыбка качает, морожена ест… Народа кровь — поезде живет, Россия-весна-рельсам бежит. Русская кровь — Мишу полнит. Кровь полнит. Африка помнит. Поезд гудит, колесом стучит, как молодой слон трубит и бежать хочет. Любить хочет. Как я! Фельдшерском учился. Подводного плавания учился. ВПШ и высшем пехотном командном противогаз бегал. Вождь моего народа — я! Россия вагоном — поцелуй перроном — я! Восемь жен, только две хохлушка, одна белоруска, одна кровь с молоком, тверская курносая по траве гулять босая. Все счастливая. Моя! Семия!

Саша. Семья? Все мечтаешь семейный социализм построить?

Миша. Семейный социализм? Да! Белый человек, черный человек. Да! Кровь мешать — радость кушать. Ребенка любить — счастье быть. Мама много — бабушка много, бабушка много — ребенок смеется! Россия — семия, Африка — семия, Китая позовем — семия больше будет.

Саша. Молодец, Миша. Не изменился совсем. А народ твой как? Понимает тебя?

Миша. Народ-огород, бывает недород.

Саша. Что так?

Миша. Люди, как дети. Тому — игрушка, этому — пушка, третьему — лотерейный билетик. Жизнь превратилась — большой магазин, люди — очередь. Магазин — не храм — Бога, нет. Цена магазина один спичка есть — цену жизни забыли. Цену жизни забыли — у кого спросить? Был Миша — философ, стал — трибуна вопросов. Жить — не шить, вышивать — не выживать. Хочу поезд Москва-Африка. Опять! Петь, смеяться, молодым верить. Кем говорить? Кого помощь звать? Ти как? Зачем к нам? Бизнес? Женщины? Жена Света дает совета?

Саша. Все-то ты помнишь, философ-чертяка. Поменял я — Свету комсомолку на Европу и барахолку. Знаешь слово «барахолка»? Бара — гора, холка — шея? Бизнес у меня. Рыболовный. Восемь траулеров, с экипажами, друзья министра из комсомола приватизировали, меня бригадиром поставили. Живу в Лондоне. Три гражданства, четыре паспорта. Счет в банке. Что надо?

Миша. Узнаю бригадира: билета — карман, обмена — обман, мукомол-комсомол — деньги на стол. Чужой мне становишься. Совсем — не мой. (Поет). Мой адрес — не дом и не улица…

Саша. Не-е-т! Страны такой больше нет, Миша! Поездов твоих песенных нет. Лозунги перефразировали, власть на местах — приватизировали. Казну колупали, завод покупали, сами обросли золотыми зубами. Смотри! Кусаемся! Золотом! (Смеется и показывает полный рыжухи рот.) А люди остались. Немного. Но люди еще нужны. Пока. (Опять смеется.) Была эйфория народных денег — теперь эйфория, куда же нам деть их. Доллáров наштамповали — море! Можем город построить на дне океана, хочешь? И заселить африканцами, а? Постричь их под шарик голый, как шлем водолазный. Маски с ластами всем дать. (Делает жест пальчиками, будто стрижет и ластами машет одновременно.) Прости, друг. Через десять лет здесь будут одни рóботы. Электрические, механические, кибер-технические. Не надо плодить, не надо платить, не надо рыбу ловить и консервы делать. Чистая земля. Без людей. Загоняй бульдозеры и сдирай африканскую саванну, как шкуру с мамонта, до самого блеска руды или нефтяной грязи. Прости, друг, вожди африканские тоже не нужны будут.

Миша. А ты — своих рыбаков и траулеры куда?

Саша. Работничков моря? В море! А, может, тебе — нужны? Может, ты возьмешь, а? Покупай, вождь? Не жалко. Бывшие республики торгуют горластыми голопузиками. Это же криминал! А мой бизнес чистый — торгую специалистами. Лучшими специалистами развалившегося Союза. Великий Карузо по цене Робинзона Крузо! Выбира-ай!

Миша. Я мой народ каждый ребенок знаю, каждого мальчика женю, каждую мать бабушкой вижу и платок дарю. Потому что я был проводник поезд «Москва-Воркута». Водка пили, правда. И песни пели, смеялись, плакали, правда. А когда говорили — все — правда. До слез. Один мне сказал: если ты вождь, не мельчай, каждый ребенок перед тобой Бог. Каждый взрослый — ребенок. Рóбот хорошо — космос летать. Кормить-пить не надо, выгодно. Человек после работа песни поет. Птица поет? Поет. Лев, львица поет? Поет! Слон хобот поднял — громко поет, любовь одиночество зовет. За это люблю. Человека песни — люблю, слушаю.

Саша. Люби. А кормить как? Всех не накормишь. Пора «чики-чик» делать.

Миша. Человека убивать — своей семье людоедом станешь. Как за стол сядешь? Женой разговаривать? Детей на руках держать? Как? Мы с тобой один поезд ехали, да? «Весна-комсомол» пели, да? Теперь мы с тобой как будем?

Саша. Брось, вождь, сказки заливать. У вас до сих пор детей собственных акулам бросают, если коровам дождь нужен. Дочь у тебя болеет? Эпидемия? На поезд «Москва-Воркута» повезешь ее? Как лечить будешь? Решай! Все эпидемии генералы планирует. Где планируют, там и лечат. Или ты по-шаманьи: костры палить, в барабаны бить, белую рыбу на рассвете кормить? Будешь со мной, помогу. Генеральша знакомая есть! Понимаешь меня?

Миша (не отвечая на вопрос). Это твой траулер?

Саша. Мой.

Миша. А что это клетки на палубе?

Саша. А это я в американском фильме про Спартака видел. Понравилось. Мощно смотрится, когда крепкий вожак в клетке.

Миша. Можешь показать?.. Покажи.

Саша. Эй, земеля! Шпринг! (Подзывает охранника. Охранник, худой и сутулый, прячет глаза, будто закрывается от солнца, подбегает, слегка волоча ногу.) Представляешь, вождь, я его здесь, среди рыбаков, встретил. Одноклассник мой. В школе учились. Я его к клеткам поставил, приподнял, можно сказать… Может, увидимся еще на встрече выпускников, лет через сколько?.. Его в классе Шпрингом звали, у него глаза навстречу один другому, как швартовые веревки у корабля. Видишь? В школе на всех праздниках-маскарадах пиратом одевался. Я только здесь понял, и ты помни, что он головой тронутый, кажется ему, что предки его пиратами и китобоями были и в этих краях след оставили. Эй, косой, покажи, кто у тебя?

Шпринг (идет впереди, говорит только Мише, понизив голос.) Здравствуй, вождь.

Миша. Я тебя знаю? Мы где-то встречались?

Шпринг. Мы — нет. Наши прапрадеды — да. Ты мог видеть это во сне, как и я. Твой — с копьем и людьми за спиной, вышел к берегу океана в поисках пищи для племени. Мой — с гарпуном, стоял у туши кита, лежащей на песке. Кит убил весь экипаж вельбота, всех, кроме гарпунщика, который был связан гарпунным линем с раненым зверем морей, и вместе с ним выплыл к берегу. Но жирная туша мяса была не нужна ему. Мой прадед был рад человеку. Даже, если он черный и держит в руках копье. Помнишь?

Миша. Да. Этот сон я видел. Давно.

Шпринг кивает головой, останавливая речь Миши, и показывает хозяину в белом костюме клетки с людьми.

Шпринг. Сейчас только двое. Это — траловый мастер. Хороший мастер. Можно сказать, лучший из всех. Сейчас спит. Перегрелся. Не слышит… А это — капитан.

Саша. Настоящий капитан? Никогда капитанов не видел.

Капитан. Ты — прогибаться привык, на всякий случай. В этом твой угол зрения — пылинку на туфлях видишь, а человека нет.

Саша. Ну, ты-то и вовсе босой для меня, капитан.

Капитан. Что мне Бог дал — я все берегу. Достаточно имею. А обувь? Зачем она в Африке?

Миша. А меня узнаешь, капитан?

Капитан. Узнаю Миша. Хотя, в такой компании ты не смотришься. Мельчаешь?

Миша. Ты почему не улетел? Я же пять лет назад тебя из ямы в посольство привез. Мне сказали, что тебе документы сделали, деньги за несколько лет выплатили…

Капитан. Хозяина работа. Может — этого, может, другого. Только деньги мне фальшивые дали, а документы — поддельные. Посольские привезли — полицейские увезли. Или в тюрьму, или на промысел, куда мне было? А что беспокоился обо мне — спасибо. Не было возможности поблагодарить.

Миша. А кто с тобой рядом? Я его знаю?

Капитан. Витька — траловый мастер. Который песни поет-сочиняет. Помнишь?

Миша. Помню. Как же вы так задержались? От стаи отбились? От поезда отстали. Мало ваших осталось теперь. Как я помочь вам?

Капитан. Всем не поможешь. Каждой птице своя весна. А ты не весна. Ты — вождь только. В чужой компании. Фантастика! Может, мы уже не заметили, что в другой жизни живем? Из другой жизни — в третью — друг друга тянем? Ты, Миша, с нами живешь еще?

Миша. Немного умирал, немного — с вами. Весна — не могу. Ветер — не могу. Сердцем бы — надо.

Капитан. Сердцем? С нами? А я, Миша, снами моими живу. Сон. Знаешь, что такое — мой сон? Думаю, что я сплю, а это — клетка на мне и на палубе. Думаю, что проснулся, а это мама моя меня гладит и спрашивает: ты еще не набегался по морям? Ты еще не соскучился? А слез-то и нет. Давно их не видел. А не плачет никто, устали. Без слез стали жить, без улыбки. И мама моя — не любитель поплакать, только гладит меня. Чубчик мой пальцами трогает. Седину ищет. Хочет меня рядом оставить, мальчиком в коротких штанишках. Седой волосок найдет, а выдернуть не решается, боится больно сделать. Пригладит и радуется, будто защитила меня от всех бед. Ой, мамулечка-мама! Говорила ты мало, улыбнись мне еще. Спой про яблоньку. (Поет.)

Слышишь, какие сны? Не понять их тебе. А мне с ними — не умереть. То ли сон? То ли Космос? То ли яблоко летит, падает. Катится по траве в уголок маминого сада. Яблочко. Мое.

Миша. У каждого свои сны, капитан. У меня — «Москва-Воркута» поезд. Слышишь, рельсы стучат? Вагоны-перегоны… Мосты и откосы.

Шпринг (сам себе, тихо). Эх, Миша — потомок белого гарпунера, моего прародителя. Запуталась родословная твоя, куда поведешь африканское племя?

Саша. Ты, Махмуд, Рашид, Ибн, а по-русски Миша — мечтатель! Филантроп! Освободитель рыбаков от политических оков? С кем дальше жить будешь? Время свое потерял. Раньше кем жил? Не знаешь? Плохо.

Миша. А ты — очень плохо. (Показывает на Шпринга.) Он детство твое. Как брат тебе. Он твоя мама помнит. Ты его обнимать надо. (Показывает на капитана.) Я время не потерял. Я время мое — дедушки, бабушки, вождей, охотников, пастухов и предков, как много халата на себя надел и несу их жизни, как мои одежды. Ты смеешься, что помню поезд. И поезд — время. Я его не пропустил. На капитана смотри! Он же наш! «Москва-Владивосток», Саша!? Вместе столько каша ели? А ты сейчас — наш, Саша? Молодой себя — помнишь? Любишь? Не продаешь? Барахолка-комсомолка…

Саша. Пропили, проели. Был ваш, а стал лондонский. Памятью дорожишь? Покупай, не дрожи! Предложение в силе. Берешь?

Миша. Обоих.

Саша. Хорошо с умными людьми говорить — слов не тратить. Шпринг! (сторожу, тихо). Ты все слышал? Воду не трать на них больше, им и росы теперь хватит, на радостях (Мише). А с дочерью как — помочь? Военному человечку слово замолвлю?

Миша. Ты столько лет бизнес африканил, а не понял. В Африке главное не жизнь — кровь свою чувствовать. Как птице весну. Как рыбе — поток чистый. Без крови и жизнь не бьет. Эпидемия? Надо на акулу с ножом в океан прыгать? Прыгну. Европейцу — на футболе кричать, а африканцу от страха молчать. Страх — испытание жизни. От страха бывает весело, а бывает — описался. Прости. Убивают — не зубы. Убивает — не нож. Глаза заставляют дрожать и обливаться потом. Девочка моя — моей крови. Захочет жить — перед острием копья улыбаться будет. Льва встретит — льву морду хоть шерсти клок или усов горсть! Бешеный слон на пути ее встанет, она мимо пройдет королевой. Потому что на Африка жизнь, не товар со скидками, не прилавок как твой барахолка. Настоящая жизнь, обратная сторона смерть. Все на твоей груди, совсем близко. Так живу.

Саша. Ну-ну, поэт. Про восемь траулеров и экипажи думай. Тебе народ кормить надо. Это не веником в поезде. Не взыщи. Помнишь, как ты Тёркина шпарил. Переправа, переправа… Переправа, Миша, это слово такое, когда никому нельзя, а тебе, если ты со мной, можно. Переправлю, по старой дружбе. Я твоя переправа.

Миша. Один святой, говорят, смог и море перейти. Только чем расплатился — не знаю. Переправа — это когда по воде глубоко, а по людям — смертно. Нельзя, Саша, по людям идти. Помнишь, как поезда пели: «…Течет река Волга, конца и края нет…».

Уходят. Каждый — со своими словами и мыслями.

Только Шпринг шепчет им вслед свой бред:

Пришла белая акула. Криком кричит первая жена. Смерть обнимает девочку-дочь. Смерть кружит над племенем, выбирая жертву. Все повторяется. Так было уже два столетья назад. Белый моряк спас дочь вождя. Кит убил пятерых матросов. Гарпун убил ярость кита. Смерть ходит кругами. Жизнь крутит спирали. Многие хотели жить, но все умирали. Где они? Скрипит под ногами песок, от жажды. Жаждой наполнен ветер на краю океана. Дыбятся волны и ревут страшно, бросаясь на берег, оседая в песок, исчезая под кромками пены, бессильно и тихо шипя, так и не увидев никакого врага — только песок. Галечный пляж течет, как сухая река, убегая от ветра. Маленький краб убегает от ветра в сторону волн. Всем хочется жить: ветру, крабу и океану… Скрипит под ногами песок. Где эти люди? Ни-ко-го…

ПАЛУБА СУДНА.

Ночь. Видны море и Луна в небе. Над палубой грузовая стрела с растяжками такелажа. На стреле висит, раскачиваясь и поскрипывая, лампа. Она освещает пространство палубы и четыре высокие клетки, сделанные из толстых жердей. Две — пустые — раскрыты настежь. В двух других по одному человеку. Они смотрят друг на друга, сидя на палубе и протянув ноги сквозь жерди. Один монотонно мурлычет какой-то мотив, изредка перебирая слова, будто пробуя их на слух.

Витя (поет):

Второй, то ли прислушивается, то ли разговаривает сам с собой.

Капитан. А теперь мы в Африке, на своем кораблике. Не ходите, дети, в Африку гулять.

Витя (поет):

Капитан. Сам сочинил?

Витя. Сочиняю.

Капитан. А не сочиняя, что помнишь из той жизни?

Витя. Все помню. Дочь пятилетнюю. Я ей джинсовый костюмчик из рейса привез, одели — загляденье. Я ей одежек накупил тогда, в Гибралтаре, на три года вперед. Платьица, курточки, туфельки всякие.

Капитан. А жене?

Витя. Жену я, как-то, не баловал. Дурак был.

Капитан. Дурак.

Витя. А на доченьку я надышаться не мог. Сколько лет ей теперь?

Капитан. Дочь тебя сегодня только по фотографиям помнит. А жене — сколько?

Витя. Чего сколько? Чего о ней сейчас? Жена — женщина. Не пропадет.

Капитан. Не пропадет. А слез сколько проплачет? Ночей одиноких? Праздников — взаперти от людей, потому что никому на глаза показываться не хочется? Чем это вернешь или оправдаешь? На коленях молить будешь, руки целовать?

Витя. Еще чего? Чего оправдываться? Я же не виноват. Работа такая — в море уходить. Она знала. Мужик должен зарабатывать, чтобы семью кормить и планы счастливые строить. А теперь, после стольких лет, мне — куда возвращаться? Зачем? Деньги получают от меня, и хорошо.

Капитан. Деньги? Так понимаешь? А кроме зарплаты — любовь нужна. Если была в доме любовь — помнят они тебя. Обе. И обе тебя, дурака, ждут.

Витя. В этом я себя не обнадеживаю. Чего душу травить?

Капитан. Не веришь, значит?

Витя. А я теперь никому не верю. Обманули нас. Кинули. Меня, тебя, тысячи. Никому не хочу верить. И жене моей лучше не знать, что я в клетке. Лучше бы ей кого-то другого найти и пожить счастливо, без моря и горя.

Капитан. Ты же всегда говорил, что любишь? Любил?

Витя. Улыбалась. Ромашки любила. Мы с ней на велосипедах на луга за речное раздолье поехали. А там — море ромашек. Ночевать остались. Костер развели. Всю ночь песни пели. Целовались и пели. Так хорошо было. Плохого о ней не думаю, а счастья — желаю. А какое оно — счастье — со мной? Мы с тобой уже лет пятнадцать по океанам мечемся, капитан. Или меньше? Или больше? Со счета сбились. В Индийском, на тунца и акул, с корейцами. Под Антарктидой, на криле и морском звере, с японцами и поляками. На селедке, под Канадой и под Исландией. Почему мы домой не могли возвратиться? Боялись? Боимся? Чего? (Подходит Шпринг.) Тебе чего, Шпринг?

Шпринг. Давай в шарик играть! Кто проиграет, тому на акулу прыгать.

Витя. Утром поиграем.

Шпринг. Утром я должен сказать главному, кто проиграл.

Витя. Ты и проиграешь. Тебе и прыгать.

Шпринг. Я с прошлой жизнью здесь связан. Мне прыгать нельзя. Давай играть.

Витя. Ты видишь, разговор у нас. Позже придешь. Говори, капитан.

Капитан. Сам знаешь. Паспортов у нас нет. Продали нас вместе с траулерами и сетями, а паспорта, чтобы мы не сбежали, где-то в офисах фирм и компаний лежат, в сейфах, как денежные гарантии рыболовного бизнеса.

Витя. Другие вернулись, нашли способ?!

Капитан. У нас обязательства по контракту. Условия надо соблюдать.

Витя. Дисциплинированный. А они соблюдают? Мы сейчас на кого работаем? На страну или на хозяина? Где наши контракты и где наша смена? Ты знаешь? Говоришь — Миша нас теперь выкупит и домой отправит? А кому я там нужен без работы?

Капитан. Я Мише верю.

Витя. Странный ты, капитан. Мише — веришь. Стране — веришь. Партии — веришь, само собой. А знал ты, когда из Новороссийска уходили, что кем-то так было задумано, и что будем мы сегодня сидеть в этой плавучей африканской тюрьме? Каждый в своей клетке? Ждать африканской казни, может быть. С барабаном и плясками? Видишь, костры на берегу?! Даже Шпринг на нас ставки делает, и свой выбор назначить хочет. (На фоне звездного неба и темной береговой стены — огни ярких костров.) Это тоже контрактом прописано? Да или нет?

Капитан. Кто же знал? Была империя…

Витя. Империя была? ЭССесерия, да! История африканская. А может — российская? Может, не паспорта наши в залог положили, а нас с тобой — чей-то капитал отрабатывать. Чей?

Капитан. Ты кого обвиняешь?! Страну?

Витя. Боже упаси! Прости, вырвалось. Ты — другое скажи мне. Это я мог чего-то не видеть. Но ты ведь — не рядовой моряк. Ты — капитан-директор. За всех отвечаешь. Неужели не чувствовал, что наш бронепоезд по шпалам прыгает, как телега по ямам. Чувствовал?

Капитан. А ты переменам и перестройке — радовался?

Витя. Так я думал, что все будет к лучшему — советская власть, с детскими садиками и профсоюзными санаториями, как в СССРе было, плюс — демократия американская и зарплата европейская! Очень мне тогда эти два слова нравились — американская и европейская. (Трогает раскрытой пятерней собственный лоб и ловит ртом воздух.) Ну, и пиво, ясный перец, на каждом углу в кружках баварских, а не в баночках из-под варенья, как в Новороссийске или в Архангельске, где каждый встречный мужик с баночкой, будто анализы мочи сдавать собирается. Сейчас расскажи кому — не поверят. А я за Горбача на митинги шел, как за кружкой баварского. Чтобы из кружек пить, а не из баночек! Понял?

Капитан. И я перемен ждал. Новой работы. Тревожился. Что будет? Как? Справлюсь ли я? Я работу мою любил, больше чем жену. И, поверь, что даже жена моя про успех моей работы думала. Такие мы идейные были? Нет. Но работа каждой семье уважение давала. Ребенок в садике говорил громко — мой папка — рыбак! Я не стесняюсь. Да, я — человек труда. Таким меня воспитали и сделали. Таким, если честно сказать, я себя уверенно в жизни чувствовал и сам себе нравился. А когда перестройка началась, я думал, что работать еще интереснее будет. Зарплата больше. Города современнее. Жене и детям — подарки всякие. Я и сейчас верю, что партия хотела нам блага. И жена говорила мне много раз: я, Сашенька, потерплю. Ты работай. И все у нас будет, как у людей: квартира, соседи, внуки на даче, и ты на машине повезешь нас к морю. Я — экономная, и я тебя дома не подведу. А ты работник хороший, это все знают.

Шпринг. Время идет, Гриша, давай играть. Вот три баночки, вот — косточка. Кто с косточкой останется — тому прыгать.

Витя. Что ты пристал? Я сразу скажу, кто останется — ты! Не веришь, смотри! На меня играем. Раз! Два! Три! Где косточка? Нет. На капитана. Раз! Два! Три! Нет косточки. На тебя. Раз! Два! Вот и косточка. Тебе, Шпринг, акульи зубы считать… Иди-иди. Не мешай нам. Может мы и взаправду последними здесь остались? Все вернулись, а мы потерялись? Может быть, там коммунизм уже какой-нибудь плохонький? Почти настоящий? Только без нас. Ты прости, капитан. Я готов работать и работать. Я же морской человек! Мы с тобой, можно сказать, последние труженики моря. Это железно. Но я хочу понять, почему нас страна здесь забыла? Послала сюда и забыла? Сколько нам еще смены рабочей ждать? Где этот Горби? Без меня пиво пьет?

Капитан. Ты забыл совсем — он не пьющий.

Витя. Правильно на флоте говорят: если не пьет, то або пидлюка, або хворий…

Капитан. Хворый, хворый. За это его — президента России — лучшим немцем года назвали и премию мира назначили. Театр идиотов на сцене абсурда. Он перед Европой глухарем заливался. Сам говорил и сам себя слушал. Немцы-то по-русски не понимают. Заговорщик президент, заговорщик.

Витя. Заговорил, как приговорил!

Капитан. А страна за нами вернется. Верь. Нас не забыли. Мы просто не все знаем. Многое могло измениться. Но Родина помнит своих героев…

Витя. Посмертно?

Капитан. А «Прощание славянки»? «Полонез Огинского»? «Вьется в тесной печурке огонь»? Охрана здоровья? Моральный Кодекс строителя коммунизма? Сколько лет прошло?! А если бы нас послали на Марс?

Витя. Когда я был комсомольцем, говорили: а если б ты вез патроны?

Капитан. Не актуально. Ты представь, что мы улетели в Космос и ждем на другой планете, когда за нами прилетит космолет. Можешь представить?

Витя. В этом-то моем космолете? (Трогает ладонями жерди клетки.) Легко. Улетели по путевке комсомола, да? Теперь карантин у нас, чтобы заразу на родину не привезли. А то я себя измучил: почему нас на берег не выпускают? А это профсоюз наш и медики в белом — о здоровье нашем беспокоятся… А где тогда трудовое законодательство? Где твои партийные вожди, капитан? Почему трибуны не вижу? Нас, наверное, работяг и вождей, на разные планеты послали. Мы — под солнцем, они — под кондиционером. А я-то думал, чего я так потею?

Капитан. Это временные трудности, Витя. Страна становиться на новые рельсы.

Витя. А мы с тобой — старые шпалы, да?

Капитан. Ты вспомни, как нас готовили? Лучших выбирали. В Москве утверждали. Лучшие траулеры. Лучшее оборудование. Оркестр, митинг. Хорошо? Лучшее, что в каждом из нас было — все это взяли, как праздник. Вспомни!

Витя. Все это взяли — и вывезли. Нас с тобой взяли, как товар в упаковке, и вывезли. А вместе с нами — все лучшее, что в стране было. Вывезли и продали? Ведь кто-то продал нас? Продал!? Как картошку и семечки на базаре! А может, всю страну как картошку? Мелькала такая мысль? А что там у нас сейчас происходит? Ты знаешь? Кто там остался? Почему замены нет? Продавцы разбежались?

Капитан. Может кадры морские кончились? А может, дипломы не того цвета…

Витя. А может рыбу не едят? Диета у них, да? Убедила партия народ, что рыбу есть вредно, и отказалось человечество от рыбы — перешло на одуванчики с травкой. Да? А может, работа перестала быть главным, и вся страна, как индийский йог, на голове в позе стоит, или Кришну танцует? А что — Кришна, хали-гали, Кришна?.. Что сейчас в стране главное? Ты знаешь? Конкурс собак? Диета похудения? Техника поедания? Паста зубная и бумага туалетная?..

Капитан. Работа — она и в Африке работа. Без труда не вынешь и рыбку…

Витя. Мы на работу кинулись? Нет, капитан, не юли. Мы на деньги, как рыба на прикорм. Пообещали нам пепси-колу с гамбургерами и зарплату в долларах, и рванули мы из дома и страны на четыре стороны. Остались дома от нас только фотографии старые. Детям нашим наши морды показывают. «Вот он, Вовочка, твой папочка — в галстуке… и в рамочке». Где бы мы еще все так наглядно поняли? Хорошо в клетке думается, капитан? Думали, рыбу в океане тралим, а оказалось — сами себя в нем искали. (Напевает.)

(Улыбается.) Лучшие из лучших. Потому и охраняют нас как национальное достояние. Эй, Шпринг! Береги меня! Только я здесь — не весь! Я, Шпринг, как айсберг — семь восьмых под водой скрыты. Как ветер из моей души! Не помещаюсь я весь в эту клетку. Ты думаешь, деньги мне нужны были? Нужны. Только деньги я и дома заработать мог бы. А мне жизнь морская мила. Я океан люблю. Начитался про море. Грин, Мелвилл, Станюкович, Миклухо-Маклай… А у моря душа! Я сам в себя эту душу морскую вдохнул, как воздух. Море нельзя за деньги любить. И женщину за деньги — нельзя. И друзей предавать — подло. И нельзя самому не верить, что есть мой путь, только мой, как дорога в океан — у каждого бывает своя. И будут мне тогда и жизнь, и любовь, и мужская работа до самой смерти. Как гладиатору на арене: грудью на острие ножа. А меня — в клетку?! Смешно? Ты, капитан, партийный, тебя не купишь. Я — трудяга, я работать могу за кукиш. Я сам за работу платить готов. А что ты так напрягся? Продали нас, ясный перец… Почему только мы так о власти поговорить любим, спрашивается? И почему тогда, от нее, заботливой, в океан бежим? Место ищем? Убегаем? Прячемся? Где моя страна, капитан?! Где? А я тебе скажу, открою секрет. (Наклоняясь и понижая голос до шепота.) В океане. В океане моя страна. А ты?

Капитан. Ну, ты словами-то не разбрасывайся. Страна — это совесть. Она тебя вырастила, воспитала, образование и работу дала. Кто мы ей? Моряки, защитники, кормильцы…

Витя. Дураки. Только говорить об этом не хочется. Где-то мы, капитан, обманулись? На что мы «купились»? Депутаты, плакаты, политдемократы. Гипноз. Соблазн «приподняться». Приватизации, агитации, акции! Дивиденды с процентами. Всем! И голос Кашпировского из телевизора. «…Подставляйте ваши тазики, баночки, рюмочки… Ближе к телевизору! Даю установку на добро…». Добро стало похоже на свинку-копилку перед телевизором. Всем захотелось от государственного пирога по кусочку каждому. Хотелось тебе? И я думал. Грешен. Это потом вспомнил, что дом мой без меня остался, и в доме том даже мыши не живут — жрать нечего. Только мыло в конце месяца по талонам. Надула тебя твоя партия!? Без нас страну на куски разрезала. А нас — в заграницу отправила. И мы с тобой, капитан, кусочками пирога кому-то достались. Хорошо тебе, капитан, пирожком-огрызком в клетке?

Капитан. Партии верю я до сих пор. И ты меня не испытывай. Я партии верен.

Витя. Ослеп ты от этой веры. Думаешь, что не вижу я, как ты измучился. И не стало в тебе размаха. А ведь ты из моей страны, а? Водоплавающий! Помню, как ты ветру кричал и в океан бутылку с водкой бросил, отпив из горла и засмеявшись, как на краю ада. «Выпьем с тобой, океан? На равных!?». Вижу, что помнишь. Голову гладишь свою, будто ты ее уговариваешь помочь тебе. Успокоить. Придумать лекарство. Чтобы примирило оно тебя и твои сомнения. А его нет. Нет такого лекарства и слов таких — нет. Лопнула душа, как рыба из трала. Видел на промысле, когда полный трал рыбы возьмешь, начнешь тянуть по слипу на палубу, а он — трал — вдруг, возьми и порвись. И рыба из него — вся в океан опять потекла. И вся она, хоть и жабрами шевелит и хвостами ластится, а вся она уже, считай, мертвая. Не выживет. Что-то внутри у нее раздавилось и лопнуло. Так и мы — из лопнувшего Союза — не жильцы. Сила наша только в Союзе была, когда были мы вместе. И в каждом размахе была морская песня, типа «Мы вышли в открытое море, в суровый и дальний поход!». Получается — две страны у меня, и это — как две руки. Только сам себе не протянешь ладонь, не сожмешь кулак, за плечо сам себя не тронешь.

Капитан. И Союз никуда не делся. Рано ты от него отказываешься.

Витя. Так это мы от него делись. Куда? Помнишь тот экипаж, который на перелете из Дакара домой, под звон стаканов с песней «Ты морячка, я моряк, ты рыбачка — я рыбак…» стали самолет раскачивать? Самолет посадили на Мальте экстренно и весь экипаж в береговую тюрьму отправили. А там тюрьма на сто человек рассчитана, по последнему слову европейских прав человека: одноместные номера со всеми удобствами, спортзал, бассейн, стадион, ежемесячная стипендия сто долларов. Хочешь больше — есть мастерские, где можно подрабатывать до трехсот. В тюрьме этой за три года больше пяти человек одновременно никогда не набиралось — выкуп платили и «по домам». А наши сразу отказались дальше лететь и согласились отбывать наказание сроком в один год. Половина нашла способ остаться и работать на острове после отбывания. Треть улетела через год домой. А несколько человек завербовались и полетели назад, к берегу океана. Я их понимаю. Я сам такой. Есть Союз или нет — мое место на промысле. Даже если этот промысел — африканский капкан.

Капитан. Вот-вот. Потому и шутили — славу стране, деньги жене, а сам носом к волне. От всех отвернулся, значит. Эти твои размышления тебя и запутали. На месте наша страна! И партия наша — на месте. Я уверен.

Витя. Ну, да. Скажи еще — партия — наш рулевой. А я носом чувствую — не туда рулила!

Капитан. Ты нос свой с партией не путай. Рулило ты носатый. Твой нос только выгоду чувствует или бабу. И всякий прохиндей, и баба с выгодой в любой толпе тебя разглядят, выудят и на крючок возьмут.

Витя. На какой крючок?

Капитан. Так на рубли и доллары, сам говорил.

Витя. Я же для семьи. Я в семью эти доллары греб.

Капитан. Греб? Семьянин ты гребаный. Ты когда из семьи ушел в море? Про страну судишь? А ты сам дом свой на что разменял? На бумажки — красненькие и зелененькие. Деньги принес и свободен! В семье тебя нет. В стране тебя нет. Где ты, Витя? Ау-у? Ты сам себя в эту плавучую тюрьму запрятал. Сбежал, можно сказать. Продал. От забот, от хлопот, от обязанностей. От ответственности. Сам в море рвался? Так это еще древние греки говорили — есть люди живые, есть люди мертвые, и те, которые ходят в море. От семьи своей беглые. А ты — обманули, заманули… Дурень ты.

Витя. Ты чего перепутал все, отец морской? Мы о партии твоей говорили. Это она всех обманула и в космос улетела со всеми удобствами и благами, которые от тебя и меня припрятала и приватизировать успела. Мы, к примеру, кому достались? Москву перед кем расстелили? А Крым и Кавказ? А Кубань, Украина, Байкал — чьи теперь? Ну, не наши с тобой, это точно. А наше с тобой — что?

Капитан. Пирога захотелось? А зубы есть? Чем кусать собираешься, трудоголик от рыбного промысла? Мыслить надо. То партия тебе не нравится, то семья много требует, то страна о тебе забыла… За все надо платить, Гриша! За все! Зубами, волосами, нервами, семьей… Деньгами? —так это самая дешевая плата получается.

Витя. Это, когда они есть.

Капитан. На то ты и мужик! Потому и не скули. Понял? И нюх у тебя правильный должен быть.

Витя. Какой это — правильный?

Капитан. От которого дети рождаются, и в семье твоей смех женский.

Витя. Смеешься, капитан.

Капитан. А чего же мне — плакать? Как сказал один поэт-мудрец: для женщины беда — упасть, мужчине — не суметь подняться. А мы сами поднимемся и страну поднимем. Поднимем! Как плакат над демонстрантами — даешь морскую Республику!.. А, Витя? Чего улыбаешься? Или что хорошее вспомнил?

Витя. Вспомнил. Как мы серп с молотом по приказу Родины с трубы снимать начали, а ты руки растопырил: «Не позволю на куски резать!» — кричишь, и потребовал к тебе в каюту это сокровище положить, для отчета и сохранности. Дескать, придет время перед партией отчитаемся и вернем на трубу символ власти. Было?

Капитан. Ну, и что в этом смешного?

Витя. А то, что с палубы эта композиция на высокой трубе размером с ладошку выглядела, а оказалась — диаметром три метра и весом килограмм двести металла, и в двери офицерского коридора не прошла. Распорядился ты тогда этот главный инструмент социализма закрепить на палубе перед капитанским иллюминатором. Так? И закрыл ты, капитан уважаемый, этим серпо-молотом солнечный свет в своей каюте. Пришлось электрический включать. Помнишь? Не с того ли времени глаза твои стали щуриться и тускнеть, а?

Капитан. Не смешно. Перестройка. Подумаешь, свет включать!? Пережили без солнца. Много чего наломали… Кто знал, как лучше сделать?

Витя. Знал бы хоть кто-нибудь во всей стране, что строим? Может, понятно бы стало, чего эта затея стоит и стоит ли? Хорошо, что твои серп с молотом, когда погода качнула, правильно рядом с бортом легли, никого не задели. Или боцману спасибо, рукастому, рядом с бортом положил, нашел место в океане. Глубоко, для сохранности. Капкан-то наш, может быть, не африканский вовсе, а российского розлива напиток. От нашей перестройки все страны Африки зашатались и революциями покрылись, как море волнами. Слышишь, что я говорю?

Капитан не отвечал. Потом опустил голову и прошептал, затихая:

Капитан. Прости, тралмастер, засыпаю. Глаза мои что-то устали. Закрыть хочется. И все, о чем говорили, забыть. Один раз разговорились, наговорились — хватит. Пустое это теперь. Куда мы с этой подводной лодки, как говорится. Нам не эта клетка, так другая найдется. Мы от счастливой жизни глаза подпортили, а на новую смотреть — сил нет. Глаза закрыть хочется, чтобы совсем не ослепнуть.

Витя. Болят? Может, что-нибудь видишь сегодня?

Капитан(отвечает бессознательно, как во сне). Вижу! Вижу я, что ночь. Море. Скоро бриз утренний дышать станет. Прибрежные рыбаки сейчас кофе пьют и на лов утренний собираются.

Витя. Значит, видишь. А Луна есть сегодня?

Капитан. Луну я всегда чувствую. Мужик ведь. Есть Луна.

Витя. А в какой стороне, можешь показать?

Капитан. Да вот же. (Показывает в сторону палубной лампы.)

Витя (отворачивает голову от лампы и смотрит в другую сторону, где высоко в небе яркая Луна). Правильно. Молодец, капитан. Правильно ты все, как всегда, видишь. И виляешь хвостом правильно. Ничего мы с тобой разговорами не изменим.

Слышатся голоса, стук весел и частые шаги босых ног по палубе.

Капитан (встрепенулся и открыл глаза). Что за шум? Кого-то привезли с берега?

Витя. Похоже на то. Точно. Сюда несут. В сетке, как рыбу усталую.

Несколько человек несут пленного, кладут на палубу и раскручивают тело, освобождая из сети. Освободили. Он не шевелится, лежит весь мягкий, будто бескостный, как кукла. Запихивают его в клетку, сидя, сгибая ему ноги в коленях и прижимая к телу. Голова при этом остается лежать на коленях. Клетку закрыли и ушли, не оглядываясь. Стало тихо.

Витя. Сосед! Очнись! Живой!

Капитан. Пусть поспит. Не тревожь.

Витя. Я по рыбе знаю. Хорошая рыба, акулу возьми или тунца, лежит на палубе мертвой, аж сухая вся, а плесни на нее водой — оживет мигом.

Капитан. Ты к чему это?

Витя. Так я его сейчас словом окроплю, он по-морскому поймет и жить захочет. Новенький! А, новенький? Новенький! Едрит твою фень, камбала на бекрень… Покажи голос!

Новенький. …Строп твою душу бога и три богородицы…

Витя. Земляк! Землячок, родненький! Акула тебе между ног… Шевелись, шевелись, водоплавающий…

Но новенький впал в беспамятство и умолк.

Витя. Дышит, капитан?

Капитан. Вроде.

Витя. Вроде, в народе, бузина на огороде. Кто из нас слепой? У кого слух лучше работать должен. Ну! Ну, прислушайся, капитан.

Капитан. Дышит. Сопит аж. Видно, краем сознанья услышал, что мы рядом. Свои, значит. Вот и успокоился. Пусть поспит.

Витя. Пусть. И нам на душе веселей. Все-таки, больше нас стало. Прирастаем. Вот он поспит, проснется и столько нам новостей выложит. (Мечтательно.) И про то, что на Родине. И про то, что и сам я давно знаю.

Капитан. Это про что же, позволь спросить, такое ты знаешь, чего я не знаю. Скрываешь что-то? Что, спрашиваю?

Витя. Я и сам еще, батя, не знаю. Чувствую только. Душой. Что на Родине нашей все стало путем. Перестройка кончилась. Союз наш опять вместе. Обоих наших лидеров, и непьющего и недопитого, судили народным судом, и наказали таким лекарством, чтобы каяться им хотелось, а сказать они не могли.

Капитан. Как это?

Витя. А все им, горбатому с пляшущим, рубанули по-русски, фольклором заборным. И пустили их на все четыре стороны. Пусть идут по стране и видят. И Крым. И Севастополь. И Кавказ в слезах. И Сибирь в образах. Идут они, видят все, слышат, а прощенья у людей попросить не могут, языки, будто к небу прилипли. И станет им стыдно. И собака на них не залает, а бабушка со слезой в спину их перекрестит. А Бог не примет.

Капитан. Философ ты, как я посмотрю. А себя кем видишь?

Витя. Моряком в отпуске. Еду я по всей стране, как раньше, от Керчи до Магадана, от Кушки до Кандалакши. Эх, ты — матушка! Да, голубушка! Да, родная сторона, сердцу любушка… Доля ты, моряцкая, жизня — корабельная! От родной мне стороны — сторона отдельная…

Капитан. Молодец. Молодец — тралец.

Витя. Тралмастер, капитан. Тралмастер.

Капитан. А спой-ка, тралец, которая про облако с Богом. Помнишь?

Витя. Для тебя, капитан, вспомню.

Поет, тихим голосом.

Светает. Над ними летают морские птицы, изредка бросаясь в утреннюю воду и выдергивая из моря трепещущих рыб.

Спящий в третьей клетке шевельнулся, протягивая вверх руку, словно хотел помочь себе встать, но не смог, только поднял голову и огляделся.

Новенький в соседней клетке застонал и заворочался.

Витя. Земеля! Очнулся, земеля?

Капитан. Не буди его, Витя. Видишь, помяли парня.

Витя. Погодите, капитан. Хватит ему слабеть. Морской разговор и геморрой лечит. И нам со свежим человеком поговорить не терпится. Может он мне земляк. Я его за русский мат целовать сегодня рад. Сосед, очнись! Земеля!

Гром. Где я?

Витя. Там же, где и мы — африканский берег, русская тюрьма, каюта отдельная, с видом на море, белая луна и вентиляция морским бризом — все натуральное.

Гром. Опять тюрьма.

Витя. Был здесь разве? Что-то тебя не помню.

Гром. Нет. Я на берегу сидел. В яме. Почти год.

Витя. Бежал?

Гром. Два раза.

Витя. Что же ты так неудачно?

Гром. Меня бить учили. Убегать — не учили.

Витя. Посмотрите, капитан, на этого лентяя. Ему, видите ли, бегать западло. Гордый. Да я — на Родину на коленях ползти буду. И тебя, лентяя, заставлю. Понял? Оплачено.

Гром. А зачем шумишь? Бегать и шуметь — не совместимо. И не оплачено, как ты намекаешь, деньгами. А оплакано. Слезами. Мамой твоей. Женой. Дождиком с родины. Так вот, земляк. Арифметика дальних плаваний.

Витя. А моими терзаниями — не оплачена? Или все мои боли не в счет?

Гром. Мы с тобой мужики, дорогой. Моряки. Нам эти боли и риски — профессия. Мы так устроены — чем хуже ситуация, тем больше закипает злость, и крылышки прорастают, назло и наперекор. Свои силы — не счесть. А себя жалеть, как деньги считать — мелко. Ты учись беречь силы близких. Это им трудно. Они — о крылышках твоих и запасе души — не знают. Только волнуются о тебе, как море брызгами, и руки у них опускаются от бессилья, что не могут помочь тебе. Понял? Самое трудное мужику — рассчитывать силы близких. Это труднее, чем кулаками на ринге.

Капитан. Быстро вы оклемались, однако. Молодой. Силы есть, значит. Вас как зовут?

Гром. И Герой, и Геной, и Гошей… А фамилия моя Гром. И в школе, и на флоте. А дома — жена с дочкой. Гром, миленький… Всем все ясно. Во мне раньше почти сто кило было. И слов лишних не требовалось.

Витя. Сто кило? Ослаб. Теперь в тебе и половины не будет.

Гром. Будет. Я живучий. Домой вернусь. Отопьюсь и отъемся.

Витя. Отопьюсь? Мечтатель.

Гром. Мечтатель.

Капитан. Мечта — это хорошо.

Гром. Хорошо-то хорошо, только тесно тут. Ноги затекли… Сосед! Ты, судя по всему, старожил здесь? Как в этом южном отеле номерок попросторнее снять? А то ноги затекли, сил нет.

Витя. Это просто. Делай как я. (Просовывает ноги сквозь деревянные жерди.) Хорошо, что похудел. Оценил?

Гром. А это не будет попыткой к побегу?

Витя. Нас не бьют. Мы — рабы тралового флота. Придут траулеры и нас разберут, как запчасти, взамен выбывших. Судов наших много. Народа — еще больше требуется. На рабочих палубах не пропадем — траловые палубы деревянные, родным лесом пахнут. Помнишь, песня была. «Пахнет палуба клевером, хорошо, как в лесу…»

Гром. «И бумажка приклеена у тебя на носу…»

Витя. Земляк!.. А беды две — от жары не сдохнуть и комара не прикормить бы.

Гром. Малярийный комар бледнолицых любит.

Витя. Ага. Как и африканская женщина.

Гром. Это отдельная тема.

Витя. Согласен, земляк! На потом — оставим. А грабли свои по моей команде успевай всосать, чтобы не потерять. Понял? Есть тут один — глаза шпрингом — безбашенный, бестия. С детства в пиратов играет. Бывший наш.

Гром. Так мы все теперь бывшие.

Капитан. Какие мы бывшие?

Гром. Так Союза ведь нет больше. Кто мы теперь?

Капитан. Как это — Союза нет?!

Гром. Так. Демократы-лидеры власть делить стали. Власть делили и страну развалили. Партийцы-радетели. Одним словом — предатели.

Капитан. Ты на партию не клевещи. Партия — это не два секретаря на селе. Советская власть на века поставлена. Советскими были — советскими и остались.

Витя. Русские мы. Россия не бросит. И Миша африканский теперь с нами.

Гром. Какой такой Миша?

Витя. Миша — вождь своего народа. Проводник поезда «Москва-Воркута». Муж восьми счастливых жен. Советчик от слова советский.

Гром. У России теперь столько советчиков — от Брюсселя до Вашингтона. Каждый свою долю выкраивает. А нашего брата-рыбака по всем океанам — тысячи. И все мы, как мины замедленного действия — ограничителя нет, с тормоза сняты, в любой момент взорваться можем.

Витя. Это какая такая мина? Я — мина, объясни?!

Гром. Такая. Страну потеряли, религию не знали, дома наши — настежь, родные — по миру. Вся душа твоя разорваться хочет! Мины! И те, кто здесь. И те, которые там остались. Ты ведь тихо умереть — не согласен?! Ты правду свою — наружу выплеснуть рвешься! А только слова забыл, которые все рванут и успокоят тебя. Нет таких слов, нет такого успокоения. Потому что не осталось в нас веры. Кого чем поманят, кого с кем обманут, кого жизни лишат — не на небе решат. Сами себе мы дорожку выберем — кому какой курс…

Капитан. У всех курс один — на Родину!

Витя. Домой, ясный перец.

Гром. Дома нам делать нечего. С пустыми руками мы там не нужны. Мы — добытчики. Дома для нас только два праздника — когда из рейса с деньгами пришел — неделя праздник, когда в рейс уходить — самый счастливый день.

Витя. А как же «беречь силы близких»? Сам говорил?

Гром. Об этом говорить вслух не надо. Между нами понятно. Первые тосты за столом. За дом! Пусть им сладко икнется. За друзей! За любовь! Уходишь — радость с лица убери. Уважай хозяйку. А в каюте с друзьями сядешь, тогда и расправь улыбку. За море! За пароход-кормилец! За машину, чтоб не подвела! За любовь! Потому как мы все — мужики.

Капитан. А мины свои куда прицепишь? Показывает жестом на известное место. Не оторвет причиндалы?

Гром. У меня противовес есть, управляемый, между прочим. Про мину в себе — это ты сам помни. Друг он без слов поймет, ни о чем не спросит. Женщина — по глазам примет, поцелуем простит. С чужаками я теперь осторожничаю — не толерантен стал. Раньше в иностранном порту за три квартала земляка разглядишь и рад ему — свой ведь. А теперь рядом стоит иной, а на тебя не реагирует, боится. Кто я ему? А вдруг попрошу чего? Все мы теперь стали окрас принимать разный. Как загар в тропиках. Свой — не свой. Вся наука моя проста, как промысловая сеть — место свое мне найти надо. Как тому Архимеду, которому точку правильную укажи — он и шар земной рычагом сдвинет. Физика души. Наше место — на промысле. Семью кормить. Тогда и страна выживет. А то, что я в клетку попал — не беда. Выпутаюсь. Риск — нормальная сторона морской профессии. Я на риск согласен. И в африканском народе я хороших друзей видел, а плохие меня обходили. Среди наших моряков, слава Богу, подлости не встречал. А про власть судить не хочу — все они мне на одно лицо — не загорелое и не морское. Инопланетяне, одним словом — выглядят как знакомые, а порядок слов у них бестолковый, глаза выразительные, как у коровы, а смотрят в сторону, будто сено свое перепрятали. Не моряки. Нет.

Витя. Это точно. Загар не тот.

Капитан. Страну с минным полем не путай. Партия выведет. Не такие задачи решали.

Гром. Ты прости, отец. От слов твоих, вроде, теплится что-то, а рукой потянусь — не греет. С умом развалили Союз наш. По плану. Африканцев — их просто травят: порошками, таблетками, пищевыми добавками. Нас другим извели — модно стало особое мнение. Он тебе: «А можно в вас плюнуть?» — Ты ему: «А я на вас в суд…» — Он: «А можно обгадить?» Ты: «А что скажет представитель по правам человека? — А можно — без совести?.. Можно?.. А пусть нас рассудит Европа?»… А в итоге — и вор улыбается, и убийца осужден — условно. Страна не страна, если нет одобрения Вашингтона. Бог людей создал, а Вашингтон не признал. Кино! Вот и мучаюсь я сомнениями. Где же — правда? Не то была русская вера, что в церкви молилась, а то, что солгать не могла и юродивым верила. Вот и все новости.

Капитан. Ты так не юродствуй. Есть высшая вера!

Гром. Вера — могучая баба и она устала. Половина страны без работы осталась. Чем жить? От Союза никто не отказывался. Кто его развалил? Кто границу в Керчи поставил?

Витя. Какую границу в Керчи? Ты чего брешешь?

Гром. Граница. Таможня. Севастополь теперь чужая земля.

Витя. Не верю!

Капитан. Вы что нам говорите такое? Как язык поворачивается? Севастополь — город русской морской славы! Всегда! Слышите?!

Гром. Эх, ребята. Долго вы здесь сидите, как я понимаю. Дайте поспать глоток. Отойду слегка — расскажу вам, что в мире делается. Я хоть и из ямы, но, видно, свежее вас к новостям буду.

Витя. Погоди, брат. Ты только скажи правду. Крым наш? Кто в Крыму-то?

Гром. Душой, думаю, наш. Лицами — наш. Улицами. И словами русскими плачет. Помнишь названия крымские, когда по дороге едешь. Сирень, Благодатное, Чистенькое, Счастливое… А в Керчи теперь по ночам бомжи, как крысы от света, из мусорных ящиков выпрыгивают.

Капитан. Какие бомжи? Кошки?

Витя. Мутанты Чернобыля?

Гром. Люди такие. Ветераны труда и моря, бывшие защитники города-героя. Бомж — бывший Отечества моего житель. И мы — бывшие.

Капитан. Врешь ты все. Не может этого быть. Витя, не слушайте его! Он просто болтун подкупленный. За что продался?.. Не может такого быть… Что такого наговорили? Нельзя так словами по сердцу резать. Больно!

Ответа не последовало. Умолкли. Каждый думал о своем. Прошли долгие минуты осознания новостей. Капитан, уронив голову на затылок, замер с открытым ртом. Руки его лежали на палубе ладонями вверх. Глаза были закрыты. Двое продолжали разговор полушепотом.

Витя. Ногам полегчало?

Гром. Спасен! Должник твой теперь.

Витя. Прими как подарок. Не глядя.

Гром. Спасибо, друг.

Витя. Ты на капитана не серчай. Трудно ему это все пережить. Видишь, опять вырубился.

Гром. Что с ним?

Витя. Нервы. С того дня, как пришла на борт радиограмма «Флаг советский спустить, серп с молотом с трубы срезать!», так и началось. Сначала просто вырубаться стал, минуты на две-три. Потом слух стал терять. Были дни, когда совсем не слышал. Но док на борту толковый был, стал его по вьетнамской методике возвращать. Помогло.

Гром. А сейчас?

Витя. Ослеп. Совсем ослеп. Хотя, иногда, говорит: «Вижу контуры гор… или облаков… или кусочки солнца, как на волне, качаются». Когда приехал на борт представитель компании, наш, из московского банка, и сказал, что суда наши вместе с экипажами передаются в международный холдинг, возгордились мы — слова ведь какие — «компания», «контракт», «акции», «рынок», «холдинг». На слова эти нас и купили. Точнее, за слова эти мы, можно сказать, сами Родину продали. Не знаю, как это ты про мину в каждом из нас продумал, а я согласился — много слов появилось таких, которые без минера прошептать опасно стало. Задурили народ словами и взяли страну без боя. Когда огляделись — поздно — документов нет — паспорта наши где-то в холдинге… А где этот холдинг? С чем его едят? И какая и где наша Родина?

Гром. Паспорта у вас были советские или российские?

Витя. А какие еще? О чем говоришь? Серп и молот, конечно. Как с трубы срезали. Мы — советские.

Гром. И деньги в Союз отсылают семьям, согласно контракта… рублями.

Витя. Че ты голову мне морочишь? В советских рублях, все по закону. Охрана труда, техника безопасности, зарплата, премия, отпуск… Отпуска нет. На берег не выходим, работаем в море, снабжение в море, бункеровка в море, отдых в море…

Гром. Галера, короче. Только цепью не приковывают.

Витя. А в яме лучше?

Гром. В яме хорошо. Стены высокие. Солнце сверху, но тень бывает. Только мне не впервой выживать, хоть новичком в классе, хоть в армии на гауптвахте, хоть по пояс в воде лед рубить. Обмерзал во льдах? А я попадал, как генерал Карбышев, можно сказать, обмерзал и вмерзал в пароход, как в глыбу. Поэтому в тропиках — отогреваюсь. А в яме ни ветра, ни моря. Я в первый же день на стене телевизор нацарапал. Сижу, передачи смотрю. Охрана на брюхе ползает сверху, не может понять, что я такое вижу? Чему смеюсь? Потом заставили «выключить и вынести». Юмористы, говорят, муслим наши передачи запрещает смотреть. У них с этим строго, пришлось «телевизор» замазать по глине. Нарисовал статую Будды, Христа и Девы Марии. Стал молиться. Охрана притихла, разговоры пошли, стали пускать к яме желающих — на поклонника Веры за деньги смотреть. Зауважали. Некоторые даже спускались ко мне, кланялись, молились, делали подношения. Место святое оказалось, многим молитвы показались вещими. Точно. Молился, чтобы сбежать — сбежал. Обувка подвела только. А босиком по ракушечнику и колючкам собственной кровью, можно сказать, след рисовал. Но с телевизором яма была, комфортно. Будет, что вспомнить в застолье дома.

Витя. Ну, ты Кулибин. Я бы не додумался.

Гром. А вы что с этой палубы никуда и не ходите? Не тянет на берег?

Витя. На берег без денег? Мы в советские времена очень прогуливались? Очень ты рвался с промысла в город? За шесть месяцев только и выйдешь на берег разок за подарками для дома. И пива не попьешь. А здесь по воскресеньям дают: банка пива и банка колы на брата. Еще мороженое дают по праздникам, как детям. Радуемся!.. Харч — рыба. Не привыкать. Молока сгущенного, правда, не стало. Отменили. Профсоюза нет. Какое вам, говорят, молоко за вредность, когда море вокруг и солнце, как на курорте.

Гром. Понятно. Курорт и диетическое питание. А эти клетки и эта палуба?

Витя. Карцер. Отдохнем в клетке недельку и с такой радостью побежим сами на наши палубы — не догнать!

Гром. Проштрафился, что ли. Это чем ты смог? Трал порвал? Звезду с неба сдернул?

Витя. Не обижай. Я в своем деле профи. И работу мою люблю. Я за капитаном пошел. Его одного нельзя было отпускать.

Гром. Почему?

Витя. Не могу говорить.

Гром. Да я сам догадался. Прикрываешь его слепоту, да?

Витя. Как ты догадался?

Гром. За дурака меня держишь?

Витя (понижая голос). Упаси Бог. Никто не знает. Капитан на борту всем командует, когда трал, когда подъем. В море мы все вместе. Вместе и на месте, как капитан говорит. Капитана не бросим. Он, хоть и слеповат, но моряк верный. Это он сейчас опять перенервничал, часа два в забытьи будет. Трудно ему эти перестроечные правила осваивать, член партии ведь. Я сам в переменах запутался. Генеральный директор наш, например, президент холдинга, живет в Лондоне, москвич, гражданин Австрии… Флаги на мачтах траулеров, бывших мурманских и бывших черноморских, какие теперь, угадай? Не угадаешь — Каймановы острова. Сам ты откуда?

Гром. Волжанский. Учился в Питере. Ленинградская область, город Санкт-Петербург, проспект Большевиков. Такая история.

Витя. Хорошая строка для песни с эстрады (поет). История страны, как паранойя — история трибун с идейным строем…

Гром (продолжает). Старший механик. Начинал на Каспии. Работал в Мурмáнске.

Витя. Мурмáнск?! Как там в песне морской про Мурманск. «Но радостно встретит героев Рыбачий, родимая наша земля…»

Гром. А ты мореход-звездочет, что ли?

Витя. Нет, мне штурманской доли не надо. Я траловый мастер. Знаешь такое? А рыбку ловить — думать надо. Она, рыбка, чтоб по палубе хвостом ударила, десять раз из любого дурака мыслителя делает. А у меня такой рыбки тринадцать рейсов в Атлантику. Умища накопилось как у Карла Маркса, больше бороды. (Декламирует театрально.) Лоб набычу сократовский! Клич возвышу ораторский! Пусть горит звездной графикой Млечный трафик над Африкой! Сам я — рыб повелитель…

Гром. Важных чисел числитель…

Витя. Не мешай. Сейчас все оформлю… В общем (стушевался), потому я теперь — мореход и мыслитель!

Гром. Мореход и мыслитель? Чудак! Такого не бывает.

Витя. Почему не бывает?

Гром. Не совместимо.

Витя. Что ты опять свое «не совместимо» тянешь?

Гром. Напоминает старый анекдот. Тралмастер, такой как ты, золотую рыбку поймал и спрашивает: что можешь сделать для меня? Могу сделать богатым, а могу наимудрейшим. Подумал тралец: деньги пропью, а ум-то останется. Давай, рыбка, умище мне — делай! Через пару минут рыбка спрашивает: ну, что? о чем задумался? Э-эх! Деньгами брать надо было… — Так и ты. Ты пойми, тралмастер, у мыслителя голова, как ядро пушечное, в плечах тонет и вниз тянет. Куда в море с таким балластом? До первого крена.

Витя. А у морехода?

Гром. У морехода сквозняк в голове должен быть, чтоб она, бестолковка (бьет пальцем по лбу) поплавком на воде качалась. На всякий случай. Пустая голова не тонет. И мысли в ней легкие, как стихи. Кстати, никакой ты не повелитель, а по русскому фольклору — колобок… Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, я из клетки африканской выйду — в трафик океанский… пойдет?

Витя. Ты тоже, я смотрю, как и я — умный. Недаром говорят. «Механики на флоте — самые башковитые» (Улыбнулся, обнажая белые зубы.) И языком работаешь правильно.

Гром. А чего зря головой биться? Моряку волну искать надо, она нам как мама родная — пожурит, приласкает и дорогу подскажет.

Витя. Подскажет — пузырями вверх, а сам — вниз.

Гром. А тыковка на что? Как там, в песне поется: «Поднимет и снова бросает в кипящую бездну она…». (Поднимает вверх руки, пробуя высоту решетки.) Просторно. Жить можно. И никто меня не беспокоит. Я сижу в этой клетке, как дома под деревом. (Помолчал, прижавшись лбом к толстым жердям.) А хочу по-человечески — поплакать, на колени опуститься, проститься.

Витя. А я? В майке и трусах, на краю Африки, как обезьяна или попугай на продажу выставлен. И времени у меня теперь — дни и ночи — думай и умней. А чего думать, если я уже как карась в тазике? Это умно? Зачем я здесь? Как? Думаю день и ночь — как я сюда попал? Передовик производства. Ветеран тралового флота. Душа многих компаний и одной увлекательной женщины. А где я теперь? Кто меня умным теперь назовет, когда сижу в обезьяньей клетке? Сам себя развлекаю, чтоб душа не плакала. И пою сам себе о себе, будто о чужой жизни.

Гром. Что за песня такая?

Витя. Сам балуюсь.

Гром. Песня, друг мой, это не баловство. Если душа поет. А если еще и слова есть, так ты не молчи — пой. Песня — это от Бога. И смысла в том больше, чем в самой твой жизни короткой, может быть. Как звезды на небе, одним — свет в ночи, другим — дорогу указывают, третьим — судьбу говорят… Чего — утих? Зачем задумался?

Витя. Задумался. Где тот Магадан? Где тот Гомер? Где Крым? Грудь разорвать хочется, чтоб домой полететь.

Гром. Думать, как мамулечка говорила, надо, а задумываться опасно. Лучше на треп тему свести, как на море принято. Лучше дурачком прикинуться, чем крышу подорвет. А, Витя?

Витя. Прости, друг. Вот еще одно квартальное знамя завоюем, и должны отпустить в отпуск. Я пять лет уже дома не был.

Гром. Какое такое квартальное знамя? Треп? Или крыша поехала?

Витя. А как же, как было всегда: социалистическое соревнование, переходящее знамя. Комитет теперь и в Москве, и в Лондоне. Подводят итоги. Флаг. Премия. Из аглицкого банка!

Гром. Премию домой отправляют, согласно контракту?..

Витя. Конечно.

Гром. Советскими рублями?..

Витя. Советскими рублями. Что ты опять с этими рублями пристал? Что не так?

Гром. А из дома тебе пишут? По телефону говоришь с домом?

Витя. Телефонная связь здесь отсутствует. Африка, что возьмешь с них. Беднота.

Гром. А письма? Радиограммы?

Витя. Радиограммы. Короткие только. Все хорошо, типа. Ну, как всю жизнь и шлют в море. А ты чего так напрягся?

Гром. А кто у вас на борту следит за этими знаменами и соревнованиями? Кстати, а знамя — какого цвета?

Витя. Красное, как положено. А с результатами все по-честному. Два учившихся у нас сенегальских коммуниста ответственные. Доска соцсоревнования. Кто передовик — красным день отмечен, кто слабее — зеленым и синим…

Гром. А сенегальцы какого цвета?

Витя. Ты о чем?

Гром. Прости меня, Витя. Я, видимо, что-то не то говорю. Извини, если обидел тебя чем.

Витя. Что ты, Гром? Разве ты можешь обидеть? Давно со мной не говорил никто. Много сказано для первой встречи. Хорошо, что ты пришел, Гром. Я сейчас в магазин сбегаю, ты не уходи, жди меня.

Гром умолк и замер, наблюдая за действиями соседа-собеседника, который подобрал ноги внутрь клетки, встал, и пошел мелким шагом, командуя сам себе. На месте, шагом — марш! Левое плечо вперед! Равнение на середину… — Капитан очнулся ото сна или транса и произнес уравновешенным голосом.

Капитан. Вы внимания на него не обращайте. И не бойтесь. Это пройдет сейчас. Он в магазин сходит, и это пройдет. Будет говорить — слушайте. У него это всегда перед восходом солнца происходит.

Гром. Что происходит?

Капитан. Доля моряцкая — жизнь не завидная. Клапана на головке слабеют, мозги присвистывают. Как у всех у нас (посвистел паровозиком). Он в Севастополь ходит. Вернется.

Гром. Далеко. Давно это с ним?

Капитан. Лет восемь уже. Когда нас напоили какой-то гадостью и загрузили на польский траулер, и отработали мы в южных морях, от Кергелена до Антарктического полуострова, шесть лет без документов и зарплаты.

Гром. Он мне сказал, что вы пять лет здесь?

Капитан. Пять, плюс шесть, плюс восемь… Я и сам уже сбился со счета. Мы не только из страны, мы из времени выбились. Как греки древние говорили — есть люди живые, мертвые, и те, которые уходят в море. Слышали? Вот и солнце показалось, да? Я чувствую. Не вижу, но чувствую. Раньше, в другой жизни, я его совсем не замечал. Просто ждал день. А день для меня был как будильник-светофор: утром — не опоздать на работу, днем — забежать в магазин, купить домой продукты и мелкие подарки, вечером — почитать газету и посмотреть телевизор. И не замечал — каждый день приходило солнце. Как счастье, на которое я не обращал внимания. Счастье приходит как солнце, скрытое в суете дня. Скромно, можно сказать. А я его не замечал. Теперь делюсь моим открытием с вами. Нельзя радоваться счастью в одиночку. Хорошо, что вы к нам попали. (Улыбнулся и развел руками.) Извините, я не клетки имею в виду.

Гром. Я понимаю. А кстати, почему вас с Витей в клетках держат?

Капитан. Чтобы мы не убежали раньше времени.

Гром. Отсюда? Куда?

Капитан(продолжает). Сегодня вечером начинается праздник акулы-человека. Человека бросают акуле и он должен победить. Такой праздник. Праздник победителя акул. Как у нас Масленица, например. Не слышали? Кто-то избавится от болезни в этот день или кто-то умрет — все равно это будет праздник. Для других.

Гром. Не слышал.

Капитан. А ты правду сказал про Севастополь, Гром?

Гром. Что об этом сейчас?

Капитан. Мне важно. Как свечечку в храме поставить и помолчать.

Гром. Стоит Севастополь. Живут люди.

Капитан. Спасибо, друг.

Гром. А меня почему посадили в клетку?

Капитан. Начинаешь соображать. По той же самой причине, что и нас с Витей.

Гром. А еще одна клетка?

Капитан. Правильно. Чтобы праздник продолжался дольше. Еще ведь не вечер, успеют заполнить и ее (помолчал и продолжил). Не бойся. Африканцы говорят, что у каждого человека есть своя акула… или лев, или крокодил… Такая у них вера.

Гром. А в России верят, что у каждого человека есть в небе звезда.

Капитан. А на море говорят — морская звезда — дорога домой.

Молчат.

Откуда-то с неба звучит мотив. «Гори, гори, моя звезда…».

Светает. Море. Скрип. Плеск.

Крики чаек, как плач. Их тени и крылья. Вверх — вниз.

Далеко слышен нарастающий бой большого африканского барабана.

 

Действие второе

Утро. Косоглазый уборщик палубы принес ведро с водой и стал разливать в пустые пластиковые бутылки, останавливаясь перед каждой клеткой.

Витя. Эй ты, глаза шпрингом! Подойди ближе. Узнаешь меня? Мы с тобой на польском траулере под Кергеленом были, помнишь? Тебя еще за воровство мелкое ребята за борт пустить хотели, а я не дал. Помнишь? Вижу, что помнишь. Ты почему пайку урезал, не полную бутылку наливаешь?

Шпринг. Воду хозяину экономлю.

Витя. Экономишь? Хозяину? Ты за мной ухаживать приставлен. Мне — положено полтора литра воды на день. Случиться со мной от жары беда — ты пойдешь вместо меня трал ставить? Полбутылки воды экономишь, а лучшего специалиста тралового флота в расход пустить хочешь? А если я Мише черному скажу? Миша главнее, чем твой хозяин. Миша — моряк, хоть и вождь племени. Восемь лет в Советском Союзе учился. Знаешь? Слышал? Мишу не уважаешь?

Шпринг возвращается и доливает воду в бутылку.

Витя. Всем долей.

Шпринг доливает всем.

Витя. За что тебя к клеткам приставили? (Шпринг молчит.) Чего молчишь? Я понять хочу — все из души у тебя выпотрошено или осталось на жареху… Ты моряком был? Был моряком, спрашиваю?!

Шпринг. Был…

Витя. Почему тебя из моряков выгнали и при клетках поставили?

Шпринг. Я палкой могу ударить.

Витя. Что — самого били много? За что?

Шпринг. Завидовал.

Витя. Завидовал? Кому? Кому можно в море завидовать? Мы же все, которые в море, чокнутые? Чокнутые и нищие! У нас одно богатство — вода, да и та соленая, ее даже пить нельзя! Кому ты завидовал, жлоб водяной?!

Шпринг. У кого зажигалка красивая, у кого авторучка… Увижу, покручу в руках, а потом спрячу или за борт выброшу.

Витя. Карманил, значит?

Шпринг. Я только по мелочи.

Витя. Мелкие — самые подлые. Тебе поверил, а ты, оказывается, гад. Моряк ребенка не обидит, как говорится. Но за воровство на флоте испокон веку били. Моряку чужого не надо.

Шпринг. А пираты? Пираты — моряки? Пиратов короли принимали на равных.

Витя. Пираты? Капля ты сопливая! Ты кем себя возомнил?

Шпринг. Да! Дрейк — великий пират, адмиралом стал. Морган — пират — губернатором. А банкиры и трактирщики — сплошь одноногие и одноглазые с попугаем на плече. А то, что они людей грабили и убивали, так это королева Англии прощала им.

Витя. И ты, воруя у меня по стакану воды в день, поставил себя рядом с Дрейком и королевой Англии? Бычок ты азовский, хамса недоразвитая. А знаешь ты, шпротина косоглазая, что Морган свой клад так запрятал, что сам найти не смог, из ума выжил. А Дрейк, пират — адмирал, как умер — знаешь? Вижу, что не знаешь. Послала его королева Панамский перешеек отвоевать. Пришла эскадра к перешейку, изготовилась к атаке. А великий адмирал на горшок присел и… умер. На горшке. Дизентерия. Обгадился. Захлебнулась атака и британские планы в Америке. Королева-баба пирата возвысила, а Бог посмеялся — на горшок его посадил, как ботаник бабочку. Вот и вся слава. Бог не фраер, все он правильно видит.

Шпринг. Врешь ты. Я давно заметил, что ты врать мастер.

Витя. Так это от моря — веселое вранье или треп, по-морскому, помогает улыбнуться и выжить, когда смерть рядом. Понимаешь? Смерть — улыбки моей боится и убегает. Тебя, кислого, преследует, а меня обходит.

Шпринг. Пьяница ты.

Витя. А ты не пьешь?

Шпринг. Нет.

Витя. Напрасно. Малярию в море можжевеловой лечат, джин называется, а дизентерию — коньяком. Не знал? Дрейка, когда с горшка сняли, в бочку с коньяком закупорили, чтобы до Англии тело доставить. Доставили. Дрейка проспиртованного слугам королевы передали, а коньяк из бочки — за помин души и для профилактики желудка…

Шпринг кинулся к борту и надолго обнял фальшборт. Витя протянул руку сквозь жерди клетки и взял ведро с остатками воды. Спросил, поворачиваясь к соседям.

Витя. Капитан, умыться хочешь? Гром, пить будешь?

Капитан. Не откажусь… День впереди жаркий.

Гром. Это по-нашему… Слышь, как барабаны все громче и громче.

Снова появился Шпринг. Давно такого громкого праздника не было. Интересно. Африканские игры всегда смертью заканчиваются. Я люблю смотреть. (Поворачиваясь к Вите.) И улыбка твоя тебя не спасет.

Витя. Так это еще неизвестно, кто у нас на заклание пойдет. Миша черный придет и слово свое скажет. Ты меня береги, Шпринг! Которые со мной — им везет. А то ведь и клетка пустая есть. Для кого она? Заходи!

Шпринг. Я в клетку не попаду. Мои предки сами такие клетки делали.

Витя. Дурак ты, мелкопакостный.

Шпринг. Почему?

Витя. Нечего под предков косить. Они у тебя кто были?

Шпринг. Один, точно знаю, был китобоем, а потом пиратом. Настоящий китобой и настоящий пират.

Витя. Откуда знаешь?

Шпринг. Я сначала не знал. Только удивлялся, когда иностранное слово услышу или название африканской реки, или закат над берегом, как будто я это слышал, видел, знал раньше. А потом стали сниться сны, в которых эти слова и названия, и мой прадед мне все рассказывает. Про Африку, про убитого кита и племя с умирающей дочерью вождя. И корабль на ночном рейде, к которому он поплыл, хотя дочь вождя показывала ему плавник акулы меж близкими волнами. Он доплыл. Акула его не тронула. Но корабль оказался пиратским и жизнь изменилась. Мой предок. Точно.

Витя. Придумал или правда — приснилось?

Шпринг. Правда.

Витя. У меня тоже пираты были в роду.

Шпринг. Правда?

Витя. Конечно. Мы же моряки. Могут у нас быть похожие тайны в прошлом? Могут. Мы, может быть, даже породнились сейчас. Вполне. Мне точно подобные сны снились. Как-то раз, в тропиках, когда пытался заснуть на палубе и смотрел на звезды. А потом вырубился и проснулся от ветра и брызг. И точно, подумал тогда, что это со мной уже было: ветер, брызги, мачта тычется, как школьная указка, прямо в созвездие Южный Крест. И голос… Учительский такой…

Шпринг. Что он сказал?

Витя. Сказал, что, мол, «верной дорогой идете, товарищи!»…

Шпринг. Это же Ленин сказал!

Витя. Может и Ленин, а только под мачтой в небе, и во сне. А Ленин, не мог иметь родственника-пирата?

Шпринг. Ленин — вождь пролетариата. А вожди от моря далеки, как чайки от городской свалки.

Витя. Не скажи. С этой перестройкой в стране и чайки просторы морские на горы мусорные поменяли — до самой Москвы воронье вытеснили.

Шпринг (продолжает). А если тебе Ленин приснился, значит, точно — в Россию вернемся. Я сны хорошо разгадываю. А если про мусор — это к плохому.

Витя. К плохому? Язва ты, Шпринг. Не можешь, чтобы плохое не вспомнить. Но чайки тебя оправдывают, что-то морское в разговоре прослеживается. Пиратская, ты душа. Потому вот и кровь у тебя, как у рыбы, холодная, в смысле. (Напевает.)

Шпринг. Как ты можешь петь в клетке? Тебя акула ждет!?

Витя (напевает):

(Где-то далеко гремят барабаны.) Слышишь, Шпринг, это мои барабаны гремят. Чтобы я этой акуле глаз вырвал.

(Шпринг оглядывается с недоумением и испугом.) Эта акула раз в десять лет приходит, и ее все на побережье боятся, а ты?!

Витя (смеется и поднимается в клетке во весь рост). А я кто? Лучший тралмастер Советского Союза! Я, может быть, один такой в мире остался. Я бы сам в барабан сейчас врезал. Чтобы громко, до самого неба! Я стихи писал, Шпринг! Ты хотел, хоть бы раз, сказать громко и в рифму.

Шпринг(полушепотом, наклоняясь к его клетке). А откуда ты узнал, что у меня язва?.. (Но Витя ответить не успел.)

Миша(стремительно, как всегда, шагает по палубе и улыбается во весь африканский рост и белозубый рот). Витка морской! Сегодня я праздник делать! (Взбрасывает руки вверх, размахивая широкими рукавами, как летающими веерами, быстро загибает пальцы: все, как всегда.) Фельдшерском учился, подводного плавания учился, военном командном «Повзводно! Равнение направо! Грудь четвертого человека! Шаго-о-мммм-арш!»… Спаси-бо друг! Ти веришь ильи нет? Помнишь, когда я тебя заполнил? Заполнил, запомнил, какая разница? Когда ты меня учил. «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый!.. Эх, ребята! Что мне орден, я согласен на медаль! Правильно учил, Витка? Правильно я запо-Мни-ил?.. Право руля! Стопа-машина! Четыре смычки на клюзе! До утра стоять с якоря сниматься!». Я Зыкина люблю, пой как я, Витка. «Издалека долго течет река Волга, течет река Волга, конца и края нет…». Выходи, Витка, из клетка. Я тебя твой лондонский москвич совсем забирать буду. Ты теперь мой. Как моя рука, видишь?! Ты, меня выбирай! Лондонский москвич — вор. Зачем тебе? Миша — хороший. Справедливый. Африканского социализма благодатель. Будешь теперь мой, Витка! Рад?

Витя. Не буду я твоим, благодетель хренов.

Миша. Почему не будешь? Благо хрена? Женишься моем племени. Дети будут. Народ будет. Африка — Россия — все дружно будут. Москва учился, Херсон учился, Севастополь морской форма был. Проводник вагона практИк студентил, веником махал, пиво вокзалил, туалета открывал-закрывал, чаем пел. Пил. Пел. Запевал. «Конфетки-бараночки…». Москва-Воркута, Москва-Алма-Ата, Москва-Владивостока, мало тока. Девушки едут, ребята едут. Все поют. Все пьют. Все друга любят. Миша смотрит. Социализма хочет. Весь Африка — семия! Россия, Кения, Сенегал — семия! Семия социализма. Миша хотел. Девушка хотел. Почему не хочешь?

Витя. Я траловый мастер.

Миша. Этот лондонский москвич — вор. Болшой вор. Деньги — копейка. Твой лондонский москвич Бога твоего из души крадет. Ты не видишь? Не хочешь увидеть? Он — тебя обманывает, банк обманывает, три государство обманывает, Бога обманывает, совесть давно забыл. Это очень вор. Плохой человек. Черный человек. Снаружи — белый, внутри — весь совсем черный. Хуже меня. Такой человек лев обходит, чтобы не запачкаться. Ему ты согласен? Ему — почему ты готов работать? Миша — вождь. Миша знает каждый ребенок. Каждый день я забочусь. Каждый юноша я женю. Я имею восемь жен: черный, белий, две хохлушки и одна белорусия — самая русая. Мой народ со мной, моя семия со мной. Семейный социализм. Миша придумал. Сам придумал, потому что думал. Россия хорошо было: белий лица, красный лица, желтый, черный, косые глаза, плоский лица, русая коса, украина-краса, все кровь мешали, душа вышивали — семейный социализм строили. Миша успел видеть, умел понимать, знаю сам как теперь Африка делать. Америка видел. Англия видел. Россия учил. Япония мудрил. Каире не брился и мечеть молился. Папа говорил. «Всем учись!». Многа народа — топота много. Все хотят тишина. Хорошо?

Капитан. Опять шумишь, Миша? Который раз мы с тобой встречаемся?

Миша. Здравствуй, капитан! Думал, спишь?

Капитан. Ты и мертвого разбудишь, морда черная — душа светлая! И всегда ты гремишь барабанами.

Миша. Зачем ругаешь? Сколько сходился, хорошо расходился. Грех не орех, молитва не смех, так говорил, да? Не плутай слова свой голова. Барабан — музыка неба — ты говорил?

Капитан. Я тогда молодым был, наверное. Барабаны твои — о чем бьют сегодня?

Миша. Большом человеке бьют.

Капитан. На себя намекаешь?

Миша. О себе говорить, себя уронить. Миша — вождь. Вождь думает всех, заботится всех, бережет всех, каждый человек как мой пальчик. Так говорил?

Капитан. Так говоришь, Мишенька, так. От Вити чего хочешь сегодня?

Миша. Хочу — Витя мой был.

Капитан. Твой? Это как — раб, брат, сват, министр? Прямо говори! У тебя народ. У меня экипаж. За тобой — поле. За мной — море. У каждого доля, да не для каждого воля.

Миша. Хорошо сказал. Правильно я тебя выбрал.

Капитан. Куда это ты меня выбрал?

Миша. Витю выбрал, тебя выбрал, его выбрал. Мой народ хочет знать, кто еще на земле умный? Где? Мой народ поезда не видел. Веселый страна не знал. ЭСССР не ехал.

Капитан. Новых богов ищешь? Опять шаманы твои жертвенных петушков на великий холм гонят? Небо ублажать? Я тебя, хитреца, в тот первый раз раскусил и запомнил, ты — в свой барабан бьешь! Свою долю — выкраиваешь. Тот раз, помню, семейный социализм строил, нужным тебе женщинам мужиков не хватало, да? Белыми статуэтками хочешь черный алтарь разбавить? Чем удивить хочешь? Что задумал на этот раз? О любви говоришь? Или о крови?

Миша. Не беги паровоза первым. Миша — первый! День проживешь — Бог ближе станет. Ближе станет — тебя услышит. Тебя услышит — говорить будешь. Богом говорить — до неба встать. (И вождь племени распахнул руки, расплескав цветы халата, как фантазии флагов.)

Гром (тихо, чтобы вождь не услышал). Это что за обезьяна, Витя?

(Но Миша услышал и резко повернулся к клеткам.) Это я обезьяна?! Слушай! Ты — английский, французский, китайский знаешь? Ты Пушкина сказать «Цветок засохший, благуханный, забытый книге…» знаешь? Ты змеей рядом твоей постелью уснешь? Ты львом на тропе разойтись можешь? Это ты — обезьяна. А я — вождь.

Гром. Прости, вождь, не узнал. Первый раз тебя вижу. А слышал много.

Миша. Я тебя тоже. Мне говорили — смелый ты. Вижу сейчас — не надо смелости быть глупым.

Гром. А каким можно выглядеть в клетке?

Миша. Думай, когда говоришь! Так говорить — друзей обидеть. Капитан клетке, а говорит, как капитан. Витя клетке, а я его друг.

Гром. Чего же ты друга в клетке держишь? Какой же ты вождь?!

Миша. Вождь тоже клетке, только никто не видит. Открою тебе клетку — куда пойдешь? В другую клетку? Я — вождь. За мной — мой народ. А ты? За тобой твой народ чувствуешь? «Цветок засохший, благоханный…» помнишь? Матрешка-играшка ты в себе понимаешь? Себя ты — какой матрешка рисовать хочешь? В какой куколка складывать? Девочка рисуй, зайчика рисуй, Ленина рисуй, китайский лица, африканский улибка — все будет матрешка. Одна игрушка, а народ умный. Африканский матрешка — маска. Мне — обидно. Слон — хорошо, три обезьяна — книга, женщина — танца. Африка — народ тоже умный! На меня смотри, улыбайся! «Переправа, переправа, берег левый, берег правый…» — Я — сам учил. А ты? Ты что запомнишь? Какой Африка любить? Не смотри на клетка — смотри на солнце! Солнце — одно. Оно сейчас и в России светит. Бог один на всех. Солнце — один на всех. Можно солнце продать? Можно ветер продать? Почему человека можно? Это я, Миша, тебе говорю. Капитан твой глазами слепой, а это видит. Витка! Капитан! Вам говорю. Молодого привезут — берегите всех. Все — нужны. Вечером приду. Вечером акула к берегу идет! Мой народ костры танец будет. (Поет на известный студенческий мотив.) Мы приехали колхоз! Весь колхоз молчал, только председатель нас приветствием встречал. А приветствие такое, право слово боевое — мать вашу за ногу, туды вас растуды-и!.. Миша — дорога знает, проводник работал, командирский приказ слушай. Запрягайте, хлопцы-и конив… Запев-ай! (И Миша запел сам, удаляясь быстрой походкой халата-флага и человека-паровоза…) Раз! Два! Три, калина… Клина будем выбивать! Матрешка-человека мир делать.

Стало тихо. Барабаны били медленно, издалека, будто перекликаясь.

Гром. Хорошо этот черт черный про матрешку сказал. Я, честно сказать, никогда и не думал, что игрушка — символ народа. Всех понимает, всех к себе принимает, как в душу берет.

Капитан. Зри в корень, как говорил Козьма Прутков. Матрешка — матрица мира. В этом смысле, мы все — снежинки СССР. Сам придумал, или слышал где-то? (трет лоб и задумывается).

Гром. Где эта страна? Чего о ней вспоминать? Она о нас помнит?

Капитан. А ты себя лучше спроси: ты помнишь? Миша — дитя Африки и романтик-проводник поезда «Москва-Магадан»…

Гром. В Магадан поезда не ходят.

Капитан. А он и не спрашивает. Сам — куда хочет— едет. Миша, получается, больше помнит, чем мы. И Зыкину поет, и «три калина… с клином!» сам придумал. А ты?

Гром. А я на заработках. Я о семье думаю.

Капитан. О семье твоей твоя жена думает. Каждое утро. И каждую ночь. И о семье. И о стране. И о тебе — добытчике хреновом. Вот она, жена твоя — может, имеет право о стране судить, в рев и в гриву, как говорится. А тебе — помолчи лучше. Удрали мы из страны, потому что… Удрали. До лучших времен. Как птицы перелетные, до нового времени года.

Витя. Капитан! А ведь Новый год скоро? Какой же это год будет? Сколько мы уже здесь? Надо в Севастополь… Слышишь, музыка. Духовой оркестр на Приморском бульваре. Барабан бьет так отчетливо. «На Малахов курган опустился туман…». Я на Приморский сбегаю, капитан… (Витя пытается встать, роняет голову на плечо и медленно опускается в клетке, погружаясь в собственные колени.)

Капитан. Уснул?

Гром. Уснул… А вы, капитан, встречались с акулой? Приходилось? Не то, что каждый рыбак рассказать может. А так, что она вам одному по ночам снится.

Капитан. Она теперь всегда рядом. Разговариваю я с ней, а она — со мной.

Гром. Вы о чем?

Капитан. Не бойся, я в полном здравии. Сейчас расскажу… Мы под марокканским берегом работали. Там самые рыбьи места. А акул прорва. Привыкли мы к ним и внимания не обращали, когда тралом на палубу вываливали. Крупные попадались. А один раз, под вечер, получили штормовое предупреждение — циклон шел. И решили следующий трал не ставить, а готовиться уходить из района на юг. В этот момент и намотали на винт чей-то выброшенный кусок сети. Машину пришлось стопорить. Сбежались на корме, смотрим в воду, а там пляшет в волнах этот хвост капроновый, который винт судовой петлями обмотал, и траулер наш к приближающемуся шторму готовит. Что тут делать? Надо нырять под корму и резать капроновые петли. Дело не новое. Добровольцы всегда есть — народ на море риск любит, и парни молодые плечами не обижены. А только заминка случилась — под корпусом кружила, всплывая и вспарывая плавником воду, пятиметровая акула. Откуда она взялась? — «Наверно, любопытная очень…», — пошутил кто-то. Посмеялись, не дружно. «Или это африканская мама пришла за своим рационом…», — сказал другой. И шутки на палубе стихли. И добровольцев идти под воду — освобождать винт и спасать пароход как-то не стало.

Гром. А вы тогда уже капитаном были? И кого послали?

Капитан. Кого пошлешь? Не жребий же тянуть. А отвечает за все капитан, в любом случае. Другая проблема — мы только начали наш контракт, две недели всего. Не притерлись. Но нельзя оскорбить подозрением в слабости. Ведь каждый — моряк.

Гром. А еще ведь о мамах надо помнить, которые мальчиков своих дождаться должны.

Капитан. О мамах. О женах. О детях. Как на себя чужой риск взять, чтобы не получилось, что капитан взял риск, а море — матросскую жизнь, а?

Гром. Не просто.

Капитан. Пока думали и подводное снаряжение готовили — темно стало. Африканские сумерки очень короткие. Отложили геройствование до утра. Я всю ночь не спал. Решил просто — я за все отвечаю, потому и рискую. Всю ночь, кажется, с акулой разговаривал. Просил. Уговаривал. Представлял, как мне ее сподручнее будет ножом ткнуть, если она на меня пойдет. Решил твердо — бить надо один раз и наверняка, точно в глаз. Самое у акул болевое место. С тем и пошел под воду, как только рассветать начало. Вот и все.

Гром. Как это все? Вы же главного не рассказали.

Капитан. А главного не случилось. Нырнул, смотрю, а сеть с винта на моих глазах последним шлагом по волне уходит. И я бы за ней ушел, если бы боцман, дай ему Бог здоровья, не привязал меня намертво 50-метровым фалом к пароходу. Такое течение сумасшедшее. И волной меня как шарахнуло об обросший подводный борт ракушечный! Еле вытянули меня на палубу. А я кричу механику, как дурак полупьяный: заводи, дедушка! Запускай!

Гром. А акула?

Капитан. Акула? Я, когда уже двинулись носом на волну, и после душа горячего взял в холодильнике бутылку водки, вышел на крыло… и бросил в океан. Будто ее мы распили с океаном на пару, можно сказать. За жизнь.

Гром. А акула?

Капитан. Акула пришла ко мне лет через десять, во сне. Проснулся я, будто из-под воды вынырнул. А рука в кулак сжата, будто я акулий глаз вырвал… С тех пор и ходит за мной она.

Гром. Испытание акулой? Каждую ночь?

Капитан. Много чести, каждую ночь. Боится она меня.

Гром. А вы?

Капитан. Когда дома проснусь, до утра, бывало, уснуть не могу. А в море — в море мы с ней на равных. Как африканцы говорят — у каждого человека своя акула. А сегодня приснилась.

Гром. Ну, да. Слышали. Или крокодил… или слон… или лев ленивый.

Опять слышится мелодия и далекий голос: «Гори, гори, моя звезда…»

Гром. А вот и нового соседа нам несут.

По палубе несут тело, опутанное сетью. Кладут на палубу и переворачивают, освобождая. Запихнули в клетку. Крикнули Шпрингу, и он суетливо стал поливать новичка водой, черпая из ведра обрезанной пластиковой бутылкой. Потом вылил несколько ведер воды на палубу вокруг клеток и опустил тент, создавая тень. Все разошлись.

Капитан. Кто там?

Витя   (очнулся). Где-то я этого мальчика видел. Не могу вспомнить.

Капитан. Очнется, расскажет. День впереди долгий.

Гром. И жаркий. И, может быть, наш последний.

Капитан. Не последний, Бог даст.

Гром. А барабаны, африканская масленица, человек-акула?

Капитан. В Африке любят представления, как театр. Зачем-то мы Мише нужны стали. Почетные гости. Воспоминания о Союзе. Родина жен его. Чужая душа потемки.

Гром. Тем более, черная.

Капитан. Опять глупость сказал ты. Прости, что я прямо. Миша, душой своей, светлее всех нас. И говорит он все правильно — про матрешку, про нашего хозяина-москвича из Лондона, про нашу возню червячную. Червяки. Гордимся, что трудяги-работяги, моремане из тумана. Трепом и морскими байками от жизни закрыться хотим. А собственное за душой где? Какие слова? А надо иногда и задуматься. Детство вспомнить. Тогда, после большой войны, все мы, мальчишки, девчонки в войнушку играли. И все «за наших» были. А теперь кто я? Где я? За кого? Жизнь изменилась, конечно. Я не сразу догадался, зачем Миша тебя к нам подселил, а теперь понял — хочет, чтобы ты рассказал о переменах в России. Сам не говорит, остерегается. Оказаться судьей мне не хочет. Деликатный. Как вождь. Что — есть перемены? Большие? Тяжелые — для души моей, да? Подозреваю. А только, это мне сейчас и не важно. Я теперь солнце каждый день, как счастье, чувствую. Не будильник-рассвет к трудовым подвигам, а тепло на щеке. Словно это не солнце мне греет, а слеза течет. Мне бы встретиться сейчас с моими пацанами-друганами и сказать просто: пацаны! Сыграем опять «за наших»?! Полста лет прошло после школы. Песня тогда была такая. «Летят перелетные птицы, а я остаюся с тобой…» Не слышал? Ты какого года, Гром?.. Молодой, наверное… «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна…»

Витя(поднимая голову). А на Новый год повесили на елке конфеты и мандарины. Я тогда первый раз мандарины попробовал, вкуснотище какая! А запах — до сих пор слышу. Я потом одной девушке, много лет спустя после этой елки с мандаринами, романс написал и пел.

…Ей очень этот романс нравился.

Гром. А ты, Витек, нравился ей?

Витя. Наверно, нравился. Только не нравилось, что я в море хожу. Надолго. Я, говорит она мне, долго ждать не смогу. Такая девочка.

Поэт. Это совсем ни о чем не говорит. (Все повернули головы.) Когда женщина любит, в ней такие чувства и силы бурлят, что мир меняется в ее пользу. Как шторм на море бушует-бушует, а солнце придет — всех помирит и успокоит: и ветер успокоит, и волну пригреет. Как счастье.

Капитан. Счастье приходит незаметно и скромно, как солнце.

Гром. Ай, да молодой человек! Капитан, а ведь он точно, как вы, говорит! Ты кто, молодой?

Поэт. Я третий помощник с траулера «Альпинист». Меня с палубы смыло волной ночью, а я на рыбацкую плавающую сеть попал. Меня корейцы подобрали утром.

Витя. Везучий! Опять про сеть и опять везучий! Так ты настоящий моряк, молодой?!

Поэт. Нет. До настоящего мне далеко еще. Но я стараюсь. А так я — поэт. Я море люблю и стихи. Меня шаман местный вчера в дом привез ночью и сказал, чтобы я стихи читал до утра, не останавливаясь. Как молитву. Я читал. Там — за ширмой больная лежала. Плакала. Когда я читать начал — притихла. Руку мне гладила. Африканочка. Из-за занавесочки. Руку просунула — горячая, тонкая, пальцы дрожат и за меня цепляются, как за жизнь. Никогда я не думал, что пальцы могут быть такими понятными, как слова, и такими чувствительными. Мне кажется сейчас, когда вспоминаю, что мы пальцами с ней разговаривали. Она мне рассказывала о своих снах. О птицах, розовых и белых. О песке на берегу океана. Там лежал большой черный кит. И много-много людей шли к нему, отрезали кусочки мяса и сосали, будто пили чужую жизнь, как лекарство. Как свежую кровь. Другие, окрепшие, резали ломтики китового мяса и раскладывали на камнях и траве, подставляя солнцу. И солнце мгновенно опаляло лучами, золотило, наполняло теплом и энергией. Моя девочка гладила мои руки. А все мое тело, шея, губы, открытая грудь — все трепетало и рвалось. Я чувствовал себя китом, лежащим на горячем песке. Это меня разрезали и рвали, трогали и целовали, кусали, нашептывали мне слова и молитвы. Потом пришла ночь. Горели костры. Летали искры и звезды. Люди медленно раскачивались на песке, вставали, шли, пританцовывая, нащупывая друг друга, будто выбирая по душе и по силам. Стояли, будто обнюхивая друг друга, или — нашептывая слова. Целуя и подставляя губы. Размахивая руками, будто пытаясь взлететь. Извивая и перегибая тела свои, удлиняясь или сокращаясь, как тени, падали на песок. И песок скрипел под телами и вздохами. Песок утрамбовывался спинами и локтями, пятками и ударами ладоней. Будто там шла борьба. С болезнью и страхом. С пустотой и одиночеством. С любовью. Со смертью. С голодом жадной жизни. А потом захотелось пить. Ужасно хотелось пить. Ручей оказался рядом. Влага текла по губам, омывала шею и капала на грудь. И руки лежали в воде неподвижно, а вода холодила пальцы. Вода наполняла губы. Девочка целовала мне шею. А утром затихла. Шаман сказал, умерла. Шаман сказал, что хорошо умерла, с улыбкой. Что я очень помог ей. Я спросил, разве она мой язык понимала? А он говорит — Бог один. Он всех понимает. А человек один быть не может. Я стихи читал, она слушала. Так мы с ней обручились. Музыкой слов. И теперь она не одинока. Бог ее принял счастливой.

Капитан. Это ты хорошо сказал. Бог ее принял счастливой…

Витя. А ну, почитай нам! Давно я поэтов на море не слушал. О чем пишут?

Поэт (читает).

— Еще читать?

— Еще читай!

— Еще?

— Читай!

— Я еще одно вам прочитаю, можно?..

— Валяй!

Витя. Молодец, молодой! Так держать! Тебя как зовут?

Поэт. Коля. Николай.

Гром. Настоящее морское имя. Святой Николай — покровитель моряков и путешественников.

Поэт. А мы отсюда домой — когда вернемся?

Капитан. Скоро, Коленька, скоро. Вот, праздник африканский новогодний отгуляем и домой.

Поэт. А то меня мама ждет.

Витя. Мама — это святое. Знаешь, Коля, какие самые настоящие морские слова. Я тебе сейчас расскажу. Мама — это святое. Дом — куда надо возвращаться.

Гром. Где тепло.

Капитан. Дом — это там, где мы. Потому что с нами тепло.

Витя. За это нас любят женщины.

Гром. И ждут.

Витя. А еще слово Родина.

Поэт. Я знаю. Потому что мы — мужики.

Витя. Капитан! Как он хорошо сказал. Молодец. Молодая кровь флота!

Капитан. Потому что поэт. На море поэт — от Бога.

Шпринг (бежит по палубе). Эй, вы, в клетках! Миша идет!

Витя. Не понял, чего это он так рано? Еще не вечер… Или акула пришла раньше времени?

Миша (подходит и говорит, не улыбаясь). Ну, что, капитан, есть две новости, плохо и хорошо. Так говорят?

Капитан. Говори. Не стесняйся.

Миша. Первая — плохо — у тебя нет ключа — открывать клетка. Нет ключа? Плохо. Вторая — совсем хорошо — никакая клетка никогда не заперта. Как сердце — стучит внутри, живет снаружи. (Дергает и открывает, улыбаясь и говоря просто.) Русский матрешка умный. Открывай-доставай, говорить не надо. Африка матрешка, тоже умный, потому что слова плохого нет. Нет слово замок, плохое слово. Обмануть нет — плохой человек слово. Нет слова убить. Нравится матрешка африканский? Хороший матрешка? Миша дарил тебе. Африка — темный, улыбка — белый. Матрешка — слова хороший. (Улыбается.) Вспоминать меня будешь, как говоришь? Отелло? Ромео? Вождь африканский? Босой и щедрый, улыбка для восемь счастливых жен! Да? Москва-Владивостока, мало тока, да?

Капитан. Веселый!? А твоя клетка, Миша? Нашел из нее выход?

Миша. Клетка есть. Обезьяна видит — человек клетке, человек видит — обезьяна клетке. По секрету скажу — у меня внутри тоже клетка есть — скелет, называется. А он мне — стоять помогает, сердце хранит. Хороший клетка моя? У меня дома русский матрешка. Талисман. Она мне поможет, как думаешь? Матрешка боится черный цвет? Нет?

Капитан. Много говоришь. Пора. Помоги мне подняться и выйти, вождь… Морская жизнь, скажу откровенно, спектакль на палубе. Виртуальность видна каждый день. Оттого глаза и слабеют. Капитанская болезнь, скажу. (Выходит на палубу. Другие выходят тоже.)

Витя. Миша-джан, ты обманываешь. Говоришь, что нет слова убить, а рыбу и птицу ешь, как?

Миша. Я говорю: рыба, живи во мне! Я говорю: птица, пой во мне! Видишь, петь хочется.

Витя. Ну, хитрец, дай я тебя обниму. Все-таки, смотрю на тебя, слушаю — зачем дурачком притворяешься? Матрешка африканская, маска? Черная маска? Слово-шутка-прибаутка, маска?

Миша. Маска-дурашка, Миша под маска, а Ванька-дурак — тоже умный? Блаженная!

Витя. Блаженный?! Да ты точно от русского моряка происходишь, а? Семейный ты наш. Не спрашиваю, куда мне идти дальше по этой палубе, но ты мне ответь, белая улыбка, как ты меня выкупил? Дорого платил?

Миша. На все вокруг есть цена, даже на нашу жизнь. Как Одесса говорил: если ты должен деньги, заплати деньги. Иначе придется платить совесть.

Витя. А слово совесть есть у африканцев?

Миша. У африканцев есть слово душа, как у русских.

Витя. Ты настоящий друг, Мишка. Умеешь ты сказать главное.

Гром. А как же барабаны? А что — акула?

Миша. Все настоящее. Африка, море. Не виртуально. Мои барабаны. Музыка неба. Акула? Акула тоже моя. Плачет. Девочка моя больная ушла. Барабаны, все говорят. Барабан слышать, все понимать. Далеко ушла. Океан. С хорошими словами ушла. С любовью. Твой молодой стихи читал. Знает. Родной мне теперь. Как сын.

Капитан. Умерла? Может, барабаны ошиблись? Не умерла?

Миша. В сердце осталась. Молодая радость. Грустно.

Капитан. Что-то еще, вождь?

Миша. Моя клетка захлопнулась — бабушка умер — я теперь вождь трех племен. Трех племен вождь, трех племен детей надо. Гуманитарной каша кормили, тараканов не стало, птичек мало, детей не рожать. Детей не рожать — племя не будет. Надо спешить. Буйвола охотится — мясо есть. Самому охотиться, самому есть, самому женится. Сейчас. Белоруска-жена плачет. Две хохлушка-жена плачет…

Гром. А курочка-ряба кудахчет…

Миша. Что говоришь, смелый, три раза беглый?

Витя. Это из русской сказки про золотое яичко.

Миша. Пасха?

Витя. Пусть будет Пасха, пусть Новый год, на счастье.

Миша. Пусть!

Витя. А можно, я Шпринга возьму. Пропадет он у тебя.

Миша. Он не счастье, Витка… Мой посошок тебе — Шпринга не бери. Беда приносит.

Витя. Я, Мишаня, не поверю в счастье, когда мелкого гада не будет рядом. По-морскому говорят: один шаг на палубу — счастье, полшага за борт — смерть. Все должно быть со мной, рядом! (Обнимая Шпринга.) Он мне опасность напоминать будет. Морское счастье — всегда соленое, всегда неустойчивое, на волне потому что. Пусть этот Шпринг рядом будет. Мы с ним, может быть, в прошлых жизнях на морях пересекались. Я, понятное дело, рыбу ловил. Он — меня! Правда, Шпринг? Или ты тогда уже рыбой был? Не обижайся, не всех одноглазых за борт бросали.

Миша. Пусть, если хочешь. Но домой, как пешком идти? Далеко.

Гром. А что же ты, друг-вождь — обувку на дорогу не дашь? Босиком по вашему песку — ноги в кровь?!

Миша. Такой тебе твой акула. И твой матрешка. А я буду видеть, кто ты? Пой, Витка, про морское счастье! Посошок по мне. Я — счастье на всех делИть. Или делАть? Нельзя счастье один, так, Капитан? Так! ДелАть, как я!.. (Первым шагает по трапу, остальные — будто выходят один из другого.) Матрешка! Морская! Левое плечо вперед! Живота грудь четвертый человек, я! Стой! (Миша напрягся, как от резкой боли в животе, и повернул голову в сторону берега.)

Витя. Что случилось, купец моей радости?

Миша. На берег случилось. Барабан сбился. Небо светлеет. День идет. Луна перышком летит. Луна несет новость большой, как большой живот беременной женщины… Барабаны торопят новость. Это хорошая новость! Слышишь, большой барабан говорит! Большой барабан любовь хочет! Так зовут на большую свадьбу!

Капитан. Так, может, это о твоей новой свадьбе барабаны гремят?

Миша. Нет. Мишина свадьба — племен дружба, ритуал вождя. А тут — смерть или жизнь.

Гром. Ну и Африка! Во, дает! Просто азбука Морзе на барабанах. Любовь или свадьба? Ключ или клетка? Театр или смерть?! Что смотреть будем?

Витя. Точно. Шекспир! Миша, объясни? Может к нам снова вернулась акула и надо нырять? За цветами? За платьем невесты? Ты опять затеваешь нам свадьбу типа Африка-Россия? Семейный социализм на половину земного шара? Смешение народов и буйство ласк? Хочешь моим загорелым торсом женщин своих успокоить, а? Я могу! Но ты покорми меня, тогда под жареное мясо и улыбаться приятнее. Не темни, Миша?!

Но уже слышно нарастающее движение быстрых весел и шум воды, вспененной флотилией невидимых черных пирог, летящих от берега к судну, как тысячи пущенных к цели стрел. Воздух звенел, казалось, от скорости звука, готового разорвать полог рассветного неба… Так нарастает вой реактивного самолета на взлете. На палубу упал человек и заплакал словами прощающегося с жизнью. Он лежал и выл, ожидая приказа о смерти. Стало так тихо, что комариный писк испугался себя и смолк. Миша подошел к лежавшему и что-то спросил. Лежачий ответил, не отрывая головы от палубных досок.

Миша повернулся к капитану и спросил голосом мирового судьи.

Миша. Поэт здесь?

Поэт (вышел вперед). Я здесь.

Миша. Ты касался руки моей дочери?

Поэт. Да.

Миша. По законам моего народа ты должен умереть. Завтра.

Поэт. Понимаю. Согласен.

Миша. И жениться на ней. До полуночи. Сегодня… (Но голос сорвался в крик и причитания.) Как ты смел это сделать?! Мальчишка! Щенок бледнолицый. Сынок… Все кончим сегодня!

Поэт. Я согласен — сегодня…

Миша. Капитан! Что требуется от жениха на свадьбе по вашим законам. Я хочу соблюсти правила.

Капитан. Благословение родителей. Костюм с галстуком. Присутствие родителей, родственников, друзей.

Миша. Где твои родители?

Поэт. Отец погиб в море. Мама дома. В Новороссийске.

Миша. Считай, я твой отец и твое благословение. Маму спросим, когда приедем в Россию. Думаю, что она согласится. Как думаешь, капитан?

Капитан. Согласится. Только поздно, будет.

Миша. Почему поздно?

Капитан. Если завтра казнь.

Миша. Кто сказал, казнь?

Капитан. Ты. Сегодня — свадьба, а завтра — казнь.

Миша. Делай дважды — будет лучше. Как я могу разрешить ему умереть, когда он будет муж моей любимой дочери? Которая не умерла, а полюбила. Слава богам на небе и рыбам в море! Слава Луне и Солнцу! Слава звездам и голосу неба! Слава моим барабанам и моему народу! Я хотел ехать поезд и делать семейный социализм, еду и пою! Бог моего народа и всей Африки слышит мою песню. Поднимись, плачущий раб, целуй ветер жизни, ласкающий губы и играющий нашими одеждами. Дети мои, будьте счастливы и благодарите мир, дарованный вам всевышним! Мы все — дети мира. И все вы мне — семия! Говори, поэт и мой сын теперь, чего хочешь? Нам домой спешить надо.

Поэт. Нам тоже, папа?

Миша. Сынок! Заработала! Моя идея семейного социализма! Дай, тебя обниму, мальчик мой. Ты, наверно, не совсем русский… Коля? А по отчеству? По отчеству как?

Капитан. Не обижай его, Миша. Он наш. Морсковатый, как моя тетя из Одессы. Дай нам побыть вместе. Помолчать, рядышком. Тебе — тебе тоже надо подумать.

Миша. Ты видишь плохо?

Капитан. Я вижу плохо, но предвижу хорошо. Как твой шаман. Мама-морячка — это таки большая тетя. Ты это учти, Миша. Понимаешь меня?

Миша. Я теперь все буду делать, как скажет тетя? Тетя-мама-ревизор?..

НЕМАЯ СЦЕНА.

Через полчаса на опустевшей палубе, рядом с открытыми клетками.

Витя. Наверное, это наша последняя ночь в обществе клеток. Моя мне родной стала, ей богу. Доберемся домой — я скучать по ней буду.

Капитан. Конечно, с женой так не похрапишь, разбудит и на диван отправит.

Витя. На диван? Ой-ей, не хочу.

Гром. Хочу под Канаду, под Скандинавию, на Мурмáнск. Там дожди и прохлада.

Капитан. Надоела мне Африка! Хорошо, что мы вместе…

Витя. Вместе и на месте, капитан!

Поэт. Как птицы сбиваются в стаю, как рыбы переполняют океан… На Родину!

Витя. Поэт! Хорошо, что поэт. А я хочу — окунуть лицо в дождь… (поет тихо и грустно.)

Витя. Если дойду домой, положу перед ней ромашки. Пусть она улыбнется…

Капитан. Или — заплачет…

Витя. Она улыбнется мне, капитан! Улыбнется! Она так улыбнется…

Гром. Посошок скажу, чтобы всем думать. Меня Миша предупредил, чтобы я молчал об этом. Только я и не понял тогда, почему вам нельзя говорить. А теперь уже надо.

Капитан. Говори.

Гром. Когда меня в машине везли, по радио передали, что Крым и Севастополь Россия теперь.

Витя. Севастополь? Конечно, Россия! Всегда было.

Гром. Давно не было.

Витя (задумавшись). Так можно в магазин идти?

Гром. Бежать, Витя! Бежать!

Капитан. В Севастополь?.. Так вот какой Миша… Оберегал меня. Дождь мой… (Слезы текут по щекам.) Переправа, переправа… Спасибо…

Витя(голосом и интонацией Миши, разбрасывая руками блеск воображаемого халата). Спасибо — не надо. Я — народ, и ты — народ. А вождь — всегда будет.

Гром. Паспорта надо…

Витя(продолжая игру голосом). Сердце твое — главный паспорт. Его не теряй. Так говорю?..

Шпринг. Придется еще пожить. Смешно. Кем буду теперь? Неужели Дрейк — пират адмирал — на горшке умер? Не верю… А может, пиратам тоже плохо бывает?

Капитан. В Севастополь. Домой. Мы там — нужны… Там наше солнце.

Витя (голосом Миши и все больше вживаясь в африканскую роль). Как вождь говорю вам. Все нужны другу! Солнце и кит, песок-океан, поезд-весна, дочь-мальчик… Смерть тоже надо, когда устал очень. Все надо любить, потому что хотела так мне моя мама. А мама — это и Богу на небе тепло…

Поэт(поет тихо). Мы вернулись домой в Севастополь родной…

Гром. Запел, жених? Собирай силы! Африканские женщины слабых не любят…

Витя(подхватывая тему). Суп из акульих плавников с африканской травкой — это у них коронка!

Гром. И два килограмма за ночь из тебя вынут, как пить дать!

Витя(поет на мотив «молодой моряк, грудь его в медалях…»). Молодой поэт… (Оба хохочут.)

Поэт(Вите и Грому, серьезно). Дураки вы, и мало еще понимаете. Женщины любят ласковых.

Общий возглас. Ага, умеющих разговаривать пальцами?!.

Капитан(слушая их и улыбаясь чему-то своему.) Поэт! Хорошо, когда есть поэт…

Все улыбаются. Музыка барабанов сменяется музыкой вальса и духового оркестра на Приморском бульваре. «…Мы вернулись домой в Севастополь родной…»

К О Н Е Ц