Их было сто семь, все – разного возраста, роста и объемов, начиная с двадцати пяти и тридцатилетних, в платьях, похожих на целлофановые, и заканчивая парой особ постарше, в брючных костюмах, со смачными бедрами, вполне годившихся кому-нибудь в матери; я имею в виду – в матери молодому человеку, который носит козлиную бородку и работает в «Макдональдсе». Я должен был встретить их на выходе из самолета, прилетевшего из Лос-Анджелеса; со мной был Питер Мерчант, чье туристическое агентство и организовало этот уик-энд совместно с одной компанией из Беверли Хиллз, а также несколько парней, жизнерадостных бородачей вроде Джей-Джей Отеля, и еще этот отвратительный тип Бад Уиверс, который не пожелал отстегнуть сто пятьдесят баксов на шведский стол, вечеринку «Малибу Бич» и последующий аукцион. Они надеялись что-нибудь урвать на халяву, ну, а мне предстояло играть роль буфера и следить, чтобы этого не случилось.

У Питера был рот до ушей, когда мы подошли к первой леди, Сюзанне Абраме, как значилось на бейджике; мы начали раздавать букетики – по одному каждой – и затянули хором «Добро пожаловать в Анкоридж, страну гризли и открытых мужских сердец!» Да, выглядело это пошло – идея принадлежала не мне, а Питеру, – и первые несколько шагов я чувствовал себя идиотом (еще бы, с такими суровыми женщинами, наверняка divorcées, a может, в придачу еще и судебными секретарями или адвокатами); но когда я увидел эту малышку с глазами цвета тающего льда, шестую в ряду, мой дух воспрял. Надпись на ее бейджике была выведена от руки, каллиграфическим почерком, а не сделана на компьютере, как у остальных, и это меня зацепило: надо же, какое старание; в общем, я пожал ей руку и сказал: «Здравствуйте, Джорди, добро пожаловать на Аляску», – а затем протянул букет.

Вид у нее был слегка ошалелый, и я списал это на полет, напитки и общую атмосферу праздника, которая наверняка царила в самолете, когда сто семь одиноких баб летят на День труда в штат, славный тем, что здесь на каждую особу женского пола приходится по два полноценных мужика, но дело оказалось совсем в другом. Как выяснилось, она не выпила и бокала шабли, и то, что я принял за смущение, скованность и все такое, было простым изумлением. Как я узнал позже, ее всю жизнь тянуло в провинцию, она читала и мечтала о ней еще девочкой, когда росла в Алтадене, в Калифорнии, откуда был виден «Роуз Боул». Она была начитанной – учительница английского как-никак, – и у нее было новое роскошное издание «Грозового перевала» в кожаном переплете, которое она несла под мышкой, держа в той же руке чемодан и дорожную сумку. Я решил, что ей двадцать с гаком или тридцать с небольшим.

«Спасибо», – произнесла она нежным шепотом, заставившим меня вновь почувствовать себя тридцатилетним; она подняла глаза цвета тающего снега, чтобы рассмотреть мое лицо и окинуть взглядом целиком (должен сказать, что я мужчина не маленький, один из самых здоровых в окрестностях Бойнтона, шесть с половиной на два сорок два, причем из этого лишь немногое ушло в жир); затем она прочитала мое имя на бейджике и добавила идущим откуда-то из глубины легким, парящим в воздухе шепотом: «Нед».

После этого она отошла, за ней была следующая женщина (с таким лицом, словно над ним поработал топограф или лесоруб), за ней – еще одна, и еще одна, и я все время спрашивал Себя, сколько назначат на аукционе за Джорди, и достаточно ли будет ста двадцати пяти долларов, которые я только и мог потратить.

Эти девушки – женщины, дамы, неважно, кто – немного отдохнули в отеле, умылись, погладили одежду, накрасились, а тем временем Питер и Сюзанна Абраме суетились, стараясь не упустить ни малейшей детали грядущего вечера. Я сидел в баре, попивая мексиканское пиво, чтобы настроиться. Не успел я закончить первую кружку, как вдруг, подняв глаза, увидел Джей-Джея и Бада, а у них на хвосте – примерно полдюжины местных, и у всех был вид как у мартовских котов, изголодавшихся и алчущих. Не заметив меня, Бад стал гнатъ парням из Анкориджа свою обычную пургу о том, что он живет в своем доме в лесной глуши недалеко от Бойнтона – это был чистейший свистеж, что подтвердит любой, кто пообщался с ним больше чем полминуты. Зато Джей-Джей уселся рядом со мной, изобразив не то йодль, не то вздох, и предложил меня угостить – я согласился.

– Ну что, высмотрел кого-нибудь? – спросил он с характерной ухмылкой на лице, словно весь лос-анжелесский контингент никуда не годился, хотя я знал, что дело набирает обороты и что его интерес и радужные надежды ничуть не меньше моих.

У меня в мозгу вдруг возникла картина: сто семь женщин в одном нижнем белье, а потом я представил Джорди в черном бюстгальтере и трусиках, покраснел, закивал головой и попытался изобразить неловкую улыбку.

– Да, – признался я.

– Разрази меня гром, если вон тот мистер Уверенность, – он махнул рукой в сторону Бада, который был по уши заляпан птичьим пометом, как и другие воскресные шуты в костюмах бобов, – не успел подсуетиться. Да он уже знает, в каком она номере, и сказал ей, что за свидание готов отдать все, даже если придется залезть в семейные кладовые.

Смех у меня вырвался горький, сдавленный. Бад только что вышел из тюрьмы, где отсидел шесть месяцев по обвинению в нанесении материального ущерба: он расстрелял окна трех домов и выходящую на солнечную сторону витрину моего магазина на главной улице – единственной улице в городе Бойнтоне с населением в сто семьдесят человек. У него даже горшка своего не было, все его добро было выделено управлением по делам ветеранов войны, или департаментом социального обеспечения» или кем-то еще – точно сказать было трудно, учитывая, как он путал факты и вымысел. Еще у него был тонкостенный домишко, который он построил на федеральной земле у реки Юкон и в котором жить было нельзя. Я даже не знал, куда он дел своего ребенка после того, как ушла Линда, и це хотел знать.

– Как он вообще сюда попал? – спросил я.

Джей-Джей был лысым коротышкой с полными седины усами, вдовец и музыкант, готовивший лосятину с чесноком в белом соусе так же убого, как и все, кто приехал сюда меньше десяти лет назад. Он пожал плечами, поставил пивную кружку на стойку и произнес:

– Так же, как мы с тобой.

Я засомневался.

– Хочешь сказать – приехал на машине? Где он ее взял?

– Мне известно только то, что на прошлой неделе он хвастал, будто его приятель собирается одолжить ему на выходные новенькую «Тойоту Лэнд Крузер», и плюс ко всему он планирует вернуться в Бойнтон со второй миссис Уиверс, даже если ему придется разбиться в лепешку и выложить сто пятьдесят баксов за вечеринку и все прочее. Он называет эта вложением, как будто любая женщина готова пойти за ним куда угодно, хоть в развалюху на краю света.

Вероятно, я настолько обалдел, что не смог даже ответить. Я только рассматривал, приподнявшись над пивной кружкой, затылок Бада, его локоть, водруженный на стойку, а также края его ботинок – словно так можно было углядеть вставленные в них пластиковые протезы. Видел я однажды эти протезы, он тогда в первый раз вернулся из госпиталя и расхаживал по магазину, выискивая, чего бы выпить, уже полупьяный, а под пальто – только спортивные трусы, хотя было минус тридцать.

– Эй, Нед, – окликнул он меня своим противным голосом, словно пытался в чем-то обвинить, – видишь, что вы все со мной сделали? – и распахнул пальто, показывая лодыжки, ремешки и пластиковые ноги, в точности, как отлитые розовые ноги манекена в витрине магазина.

Я забеспокоился. Мне не хотелось подавать виду перед Джей-Джеем, но я знал Бада, знал, каким он кажется безобидным – особенно если вас не предупредили, – и знал, что женщины считают его привлекательным. Меня не отпускала мысль: что, если он положил глаз на Джорди? Но затем я сказал себе, что шансы крайне невелики и что когда на выбор есть сто семь на все готовых баб, то в любом случае – в любом случае – остается еще сто шесть, и одна из них для меня.

Статистика: из 170 человек, составляющих население Бойнтона, тридцать две женщины, все замужем и все незаметны, даже когда сидят в баре, который я организовал в глубине своего магазина. Средняя зимняя температура – минус двенадцать градусов; есть период, почти два месяца, когда мы практически не видим солнца. Добавьте к этому то обстоятельство, что каждые семь из десяти взрослых на Аляске пьют, и вы поймете, что жизнь здесь такая, как бывает в худшие времена.

Я не был исключением из правил. Зима длилась долго, ночи были одинокими, с помощью алкоголя можно было обмануть одиночество, а от тоски ты все больше и больше тормозил, пока не начинал сомневаться, жив ли вообще. Я не был пьяницей, не поймите меня неправильно, – не то, что Бад Уиверс, ничего общего – я старался следить за собой, чтобы от меня ни капельки не несло хотя бы по будням и изо всех сил стремился не терять оптимизма. Вот почему я вышел из бара после двух кружек пива, отправился к Питеру, облил себя лосьоном после бритья, зафиксировал струей лака волосы вокруг лысины и влез в спортивную куртку, которую в последний раз надевал на похороны Чиза Пелтца (он умер от обморожения в ту же ночь, когда Бад потерял ноги, и это я нашел его поутру возле задней двери бара; он был, как бронзовая статуя, и прижимал к себе бутылку под паркой, натянутой через голову – так его и похоронили, с бутылкой и всем прочим). Переодевшись, я вернулся по оживленной улице в отель и прошел в танцевальный зал, который мог вместить весь Бойнтон; те, кто был внутри, разбрелись по стенкам, как будто в первый раз попали на еженедельную вечеринку. Но я был уже не мальчик, да и не вечеринка это была. Мне тридцать четыре года, и я устал жить монахом. Мне нужен кто-то, с кем можно поговорить, – друг, помощник, жена – и мне выпала отличная возможность ее найти.

Едва я увидел Джорди, стоящую возле стола с закусками, как остальные сто шесть женщин исчезли из поля моего зрения, и я понял, что в баре обманывал себя. Она была одна, одна-единственная, и мечты о ней были бесконечной мукой, не прекращавшейся с того самого момента. С ней была другая девушка, они разговаривали, склонившись головами друг к другу, но, честно говоря, я не помню, была ли эта вторая девушка низкой или высокой, блондинкой, брюнеткой или рыжеволосой: я видел только Джорди и больше никого.

– Привет, – сказал я; моя спортивная куртка топорщилась под мышками и липла к спине, как живое существо. – Помните меня?

Разумеется, она помнила. Подалась вперед, чтобы пожать мне руку и осторожно поцеловать в краешек усов. Ее подруга – невидимка – растворилась в толпе, не дожидаясь, когда ее представят.

Я понял, что не знаю, о чем говорить дальше. Мои руки казались большими и неуклюжими, словно их прищемили когда я входил в дверь, а спортивная куртка замахала крыльями и начала точить когти о мою шею. Мне захотелось выпить. Очень некстати.

– Не хотите ли выпить? – прошептала Джорди, дробя слова на мельчайшие крупицы смысла. Она держала в руке бокал белого вина, в ушах у нее висели крупные блестящие серьга, достававшие до скульптурно вылепленных обнаженных плеч.

Я позволил подвести себя к длинному раздвижному столу, возле которого с одной стороны суетились четыре бармена, а с другой толпились женщины, в то время как потерявшие голову долговязые дети лесов из кожи вон лезли, чтобы заболтать их до потери сознания; потом у меня в руках оказался двойной скотч, и жить стало легче.

– Здесь красивые места, – произнес я, чокаясь с девушкой, и тут же под звон наших бокалов танцевальный зал и все вокруг осталось где-то далеко позади, – лично мне здесь, в Бойнтоне, очень нравится, понимаете?

– О, понимаю, – ответила она, и я впервые уловил, как под ровной пеленой ее туманного голоса возникают едва заметные пузырьки, – во всяком случае, могу представить. В смысле, я об этом читала. Бойнтон ведь в бассейне реки Юкон, да?

Мне был дан знак, и я воспринял его с благодарностью. Я произнес пространную пятиминутную речь о географических и геологических особенностях лесов вокруг Бойнтона с отступлениями, посвященными местной флоре, фауне и человеческим уникумам, тактично избегая упоминаний о том, сколько из них, по статистике, не пьет – ведь тогда возник бы вопрос, что я сам здесь делаю. Да, это была речь – после нее любому городскому голове было бы не стыдно. Когда я закончил, то увидел, что мой бокал пуст, а Джорди переступает с ноги на ногу, пытаясь вставить хоть слово.

– Простите, – сказал я, виновато опустив голову, – я вас совсем заговорил. Дело в том… – тут я превзошел самого себя, поскольку мой язык, обожженный глотком скотча, развязался, – дело в том, что мы нечасто можем беседовать с новыми людьми; разве что когда садимся в фургон и едем в Фэрбенкс, но это случается редко – да еще чтобы собеседник попался с такой же внешностью, то есть, такой же привлекательный, как вы.

В ответ на комплимент Джорди красиво порозовела, а затем сама произнесла речь, описывавшую недостаток человечности в городской жизни, постоянную суету и спешку, а также проблемы, грязный воздух, замусоренные пляжи и – тут я навострил уши – отсутствие мужчин со старомодными идеалами, надежных и твердых духом. Произнося этот последний тезис, – не помню, был ли он на самом деле последним, но в нем была вся суть, – она подняла на меня свои глаза цвета льда, и мне показалось, что я могу ходить по водам.

Мы стояли в очереди перед шведским столом, когда в зал ввалился Бад Уиверс. Удивительно, как хорошо он управлялся со своими пластиковыми ногами – если не знать, что именно с ним не так, ни за что не догадаешься. Но было видно, что с ним не все ладно – казалось, что каждый шаг он делал для того, чтобы устоять на ногах, словно кто-то подталкивал его сзади – но, как я уже сказал, ничего странного в этом не было. На всякий случай я встал так, чтобы Джорди не попадала в поле его зрения; я спрятал ее, как орел прячет свою добычу, и продолжал разговор. Она интересовалась жизнью в Бойнтоне, с увлечением вдаваясь в мельчайшие подробности, а я рассказывал о том, какое потрясающее ощущение свободы испытываешь в лесу, о том, что можешь жить, как тебе хочется, в гармонии с природой, не замуровывая себя в отштукатуренной коробке возле торгового центра.

– Но разве вы не должны проводить время в магазине? – спросила она.

– Когда меня это достает, я закрываю его на пару дней.

Ее вид выражал изумление, хотя слово «сомнение» здесь будет более точным.

– А как же ваши покупатели?

Я пожал плечами, чтобы показать, насколько это все несущественно, и ответил:

– Я ведь держу магазин не для блага общества; пить они могут и в кафе «Золотая жаба» у Клэренса Форда. – (Вообще-то Клэренс назвал свое заведение «Золотая жила», но он ужасно безграмотный, и я, чтобы его позлить, часто переиначиваю название.) – Так что стоит мне только захотеть, и если я, например, устал от зимы, то я просто вывешиваю табличку «ушел на охоту», вынимаю лыжи и иду ставить капканы.

Джорди задумалась, волосы у нее на висках вились, как дымок над сервировочными тележками.

– На кого же вы охотитесь? – спросила она наконец. – На норку?

– На куницу, на рысь, на лису, на волка.

Кормили вкусно (все-таки мы заплатили деньги), и я очистил тарелку в два счета, хоть и старался себя сдерживать, чтобы она не подумала, будто я обжора. Мы замолчали. И я понял, что звучит музыка: на другом конце зала группа из Джуно в живую исполняла песню группы «Бич Бойз».

– Если лиса попадает лапой в капкан, – продолжил я, не зная, хочет она это слушать или нет, – она может попытаться ее отгрызть, и когда ты ее находишь, она начинает реветь, как бензопила… тогда надо просто звездануть ей по морде палкой, вот так, – я сделал жест свободной рукой, – и она отключается. Как по волшебству. Затем просто аккуратно пережимаешь ей горло, пока она не перестает дышать, и получается хороший чистый мех, понимаете?

Я боялся, что она принадлежит к тем чудакам, которые выступают за свободу животных и готовы защищать последнюю крысу, клеща или блоху, но она оставалась невозмутимой. В какой-то момент ее взгляд словно устремился куда-то далеко, затем она наклонилась, чтобы положить себе здоровую порцию королевского краба, и выпрямилась с улыбкой.

– Так делали первопоселенцы, – сказала она.

И тут Бад нас учуял. Он прямиком подрулил к нам, обхватил рукой талию Джорди и притянул ее к себе, чтобы чмокнуть, не обращая внимания на полную тарелку, которую ей пришлось неуклюже отстранить от себя, потому что иначе королевский краб и салат с авокадо полетели бы на ее черное шелковое платье.

– Прости, детка, я застрял, – сказал Бад, схватил тарелку и начал наваливать себе куски, мяса и копченого лосося.

Затем Джорди повернулась ко мне, но я ничего не мог прочитать по ее лицу, совсем ничего, зато в этот момент я понял, что Бад уже подъехал к ней, и вероятность того, что она сообщила ему, в каком номере остановилась, составляла сто семь к одному. Эта догадка ввела меня в ступор, а когда оцепенение прошло, я почувствовал, как во мне вздымается гнев, подобно пене в большой кружке пива.

– Нед, – негромко спросила она, – вы знакомы с Бадом?

Бад посмотрел на меня тем недобрым взглядом, который не то говорит «иди в жопу», не то выражает превосходство. Я старался держаться невозмутимо – ради Джорди.

– Да, – это было все, что я произнес.

Она повела нас к столу в глубине, возле оркестра – к типичному длинному банкетному столу, – и после некоторых маневров мы с Бадом сели по обе стороны от нее.

– Бад, – сказала она, когда мы устроились, – и Нед, – она повернулась ко мне, затем снова к нему, – наверняка вы оба можете мне кое-что объяснить, причем я хочу знать правду, ведь именно за это я полюбила Аляску, а теперь прочла, что это не так. – Ей пришлось говорить громче, чтобы перекричать звуки «Литл Джус Куп» – как-никак, вечеринка называлась «Мадибу Бич», в углу была насыпана гора песка и висел двадцатифутовый постер, на котором красовалась Джиджет в бикини; мы оба наклонились, чтобы лучше слышать. – Я бы хотела знать, действительно ли существует семьдесят два слова для обозначения снега – в смысле, на языке эскимосов?

Не замечая меня, Бад пустился в свои коронные разглагольствования о том, как два года провел с инуитами недалеко от Пойнт-Барроу, жевал моржовую кожу со старухами, спасался от полярных медведей и понял, что семьдесят два слова получается по самым скромным подсчетам. Затем он перешел на какой-то диалект, который, скорее всего, придумал на ходу, и одаривал Джорди лучезарной улыбкой, от которой меня тошнило, пока я не взял ее за локоть; тогда она повернулась ко мне, и у лжеэскимоса словно кость встала поперек горла.

– Мы называем его белым прахом, – сказал я…

Она подняла брови. Бад, сидевший с другой стороны от нее, с мрачным видом сметал с тарелки пищу, как голодный медведь. Он заткнулся впервые с того момента как пристал к нам.

– Это из-за дороги, – объяснил я. – Мы находимся в самом конце гравиевой дороги, которая отходит от шоссе «Аляска» и упирается в Бойнтон, это самое дальнее место на континенте, куда можно доехать.

Она молча слушала. Оркестр домучил песню, и зал вдруг оживился сотнями голосов. Бад оторвал глаза от тарелки и посмотрел на меня с искренней ненавистью.

– И что? – спросила Джорди.

Я развел руками, поиграл вилкой и продолжил:

– Ну вот. Выпадает снег, настоящий, и до весны – привет, все кончено, прости-прощай. Оказался в Бойнтоне – придется здесь задержаться.

– А если не хочешь? – спросила она, и что-то ироничное мелькнуло в ее глазах, когда она отправляла в рот кусочек краба, наколотый на изящную вилку с двумя зубцами.

За меня ответил Бад:

– Куда ты денешься?

Аукцион был благотворительным, все средства предстояло поделить поровну между домом для бывших охотников на пушного зверя, хосписом для больных СПИДом и продовольственным банком «Грейте Анкоридж». Я не возражал – даже рад был поучаствовать – но, как я уже сказал, я опасался, что кто-нибудь испортит мое свидание с Джорди. Не скажу, что это свидание было больше, чем просто свиданием, нет, зато это была возможность провести почти весь следующий день с понравившейся женщиной, а когда у вас всего два с половиной дня, то это весьма солидно. Я переговорил с Джей-Джеем и еще кое с кем; все они собирались выбрать себе по женщине и отвезти их на рыболовный корабль или на «суперкабе» любоваться ледниками к востоку от города, или даже отправиться в лес смотреть их домики и окрестности. Никто не говорил о сексе – это испортило бы дух мероприятия, – но идея носилась в воздухе, как заманчивое обещание.

За первую женщину назначили семьдесят пять долларов. Ей было лет сорок, с виду – медсестра или стоматолог, в общем, из тех, кто знает, как подойти к утке или слюноотсасывателю. Остальные толпились вокруг и смотрели, как трое мужчин вздымают вверх указательные пальцы, а аукционист – Питер, кто же еще! – тычет то в одного из них, то в другого, отпуская всевозможные забавные замечания, пока мужики не выложились по полной.

– Итак, раз… два… – отсчитывал он, пытаясь выжать все до последней капли, – продано мужчине в красной шляпе. Я смотрел на этого парня (он был мне незнаком – наверное, из Анкориджа), пока он поднимался по трем ступенькам на сцену, которую установили возле песчаной дюны, и почувствовал, как что-то во мне екнуло, когда эта сорокалетняя дантистка улыбнулась, словно весь мир лежал у ее ног, я поцеловала его, как в последней сцене какого-нибудь фильма, а затем оба ушли, держась за руки. Мое сердце стучало, будто неисправный клапан двигателя. Я не видел Бада в толпе, но знал, каковы его намерения, а у меня, как я уже сказал, было не больше ста двадцати пяти долларов. Но я не собирался пускать все на самотек, ни в коем случае.

Джорди была девятой. До нее уже вышло несколько женщин, у которых было на что посмотреть; возможно, они работали секретаршами или официантками, но Джорди легко их превзошла. Она не просто была образованна, она держалась по-особому, по-особому вышла на сцену с деликатной улыбкой и стала обводить толпу лучистым взглядом, пока не увидела меня. Я стоял и был на голову выше всех присутствующих, так что заметить меня было нетрудно. Я осторожно помахал ей и тут же об этом пожалел, потому что на руке у меня была метка.

Первым предложил сто долларов какой-то клоун в робе лесоруба, выглядевший так, словно только что вылез из лесной чащи. Честное слово, у него в волосах был пух. Или нечто похуже. Питер спросил: «Ну что? Кто начнет? Кто даст свою цену?» И этот тип сказал: «Сто». Глазом не моргнул. Меня словно оглушили. С Бадом все понятно, но это было что-то новенькое. Что этот тип себе вообразил? Сам в робе дровосека, а собирается купить Джорди! Мне стоило большого труда сдержаться и не протиснуться сквозь толпу, чтобы повалить этого парня, как сорняк на обочине, но вдруг еще одна рука взмыла вверх как раз передо мной; этому было лет шестьдесят, не меньше, шею сзади покрывали складки и морщины, из ушей торчали тошнотворные рыжие волоски, и он произнес небрежно, словно заказывал в баре выпивку. «Сто двадцать». Я запаниковал, на меня наступали со всех сторон; язык стал как будто ватным, когда я поднял руку.

– Сто… – выдавил я. – Сто двадцать пять!

И тут пришла очередь Бада. Я услышал его раньше, чем увидел; он стоял, пригнувшись, во втором ряду, совсем близко к сцене. Даже не потрудился поднять руку. «Сто пятьдесят», – сказал он, и тут же старый дятел передо мной проскрипел: «Сто семьдесят пять». Я весь покрылся испариной и заламывал руки, пока не подумал, что могу левой пятерней сломать себе правую или наоборот, спортивная куртка впилась в меня, как власяница, как смирительная рубашка – она слишком сильно жала под мышками и в плечах. Сто двадцать пять – это был мой предел, окончательный и бесповоротный, хотя и при таком раскладе свидание потребовало бы расходов, однако я поймал себя на том, что моя рука взмывает вверх, как будто привязанная на нитке.

– Сто семьдесят шесть! – прокричал я; все в зале обернулись и уставились на меня.

Впереди раздался смех, пошлое хихиканье, словно мне сделали укол и впрыснули в вену горячую лаву; это был. смех Бада, ненавистный, все перечеркивающий смех, после чего голос Бада, пробив стену изумления, выросшую вокруг моей ставки, объявил мой приговор: «Двести пятьдесят долларов». Я оцепенел, а Питер продолжал выкрикивать: «Двести пятьдесят – раз, двести пятьдесят – два…» – и он ударил молотком.

Что было дальше, не помню, но я ушел раньше, чем Бад успел взобраться на сцену, взять Джорди в охапку и прилюдно получить предназначавшийся мне поцелуй; я ушел и, пошатываясь, направился к бару, как раненый олень. Надо было держать себя в руках во что бы то ни стало – я знал свое слабое место, – но похоже, я все-таки грубовато обошелся с теми двумя парнями в костюмах бобов, которые перекрыли мне дорогу к скотчу. Я не сказал ничего оскорбительного, просто недвусмысленно дал им понять, что они стоят у меня на пути и что, если им дороги их руки, торчавшие из проре. – зей, то пусть лучше порхают отсюда, как эльфы; но все же я пожалел об этом. В тот вечер я уже ничего не понимал, и дело не в том, что Джорди оказалась с Бадом из-за каких-то денег; меня никак не покидала мысль, занозой вонзившаяся в мой мозг. «Как, черт возьми, этот безработный сукин сын умудрился выложить двести пятьдесят баксов?»

Утром первым делом я позвонил в дверь номера Джорди (да-да, именно, она все-таки сказала мне, в каком она номере, но теперь я начал думать, что она могла надо мной подшутить). Никто не отозвался, и это навело меня на мысль о том, чего я знать не хотел. Я обратился к портье, и он сообщил, что она выехала накануне вечером; мне пришлось взглянуть на себя в зеркало, потому что он начал объяснять, что не знает, куда она поехала, хотя его об этом не спрашивали. И тут женщина-невидимка с коктейля материализовалась из ниоткуда, предстала воочию в спортивном костюме цвета детской неожиданности, с сальными волосами и веснушчатым лицом без малейшего признака косметики.

– Ищете Джорди? – спросила она и, возможно, узнала меня.

Барабанная дробь в моей груди внезапно замедлилась. Мне стало за себя стыдно. Я почувствовал себя неловким, нелепым, мои мозги затуманил и разъел этот проклятый скотч.

– Да, – подтвердил я.

Ей стало жалко меня, и она рассказала мне правду.

– Она отправилась в какой-то маленький городок с тем парнем, который был вчера вечером на аукционе. Сказала, что вернется к самолету в понедельник.

Через десять минут я сидел в своем полутонном «Чеви» и гнал по шоссе, ведущему в Фэрбенкс, до гравиевой дороги на Бойнтон. Спешка была почти маниакальной, нога намертво приклеилась к педали газа, ведья знал, что будет делать Бад, как только окажется в Бойнтоне. Он бросит машину, которую, несомненно, одолжил без согласия законного владельца, кем бы он ни был, а затем погрузится в лодку с едой и Джорди, чтобы плыть вниз по реке в свою хижину бывшего заключенного. Если это произойдет, Джорди не вернется к самолету. Во всяком случае, не в понедельник. А может, и вообще никогда.

Я пытался думать о Джорди, о том, как буду выпутывать ее из этой истории и как она проникнется благодарностью, когда поймет, с каким человеком связалась в лице Бада и каковы были его истинные намерения, но каждый раз, когда я представлял ее лицо, из неведомой черной дыры моего подсознания выплывал Бад и стирал его. Я видел, как он сидел в баре в тот вечер, когда остался без ног, и пил без передышки; в тот год я трижды выставлял его за дверь, но все три раза прощал. Он напился, как свинья, вместе с Чизом Пелтцем и каким-то индейцем, которого я раньше в глаза не видел и который заявлял, что он чистокровный представитель племени плоскоголовых из Монтаны. Стоял январь, прошло несколько дней после Нового года, было около двух часов дня, и за окном – хоть глаз выколи. Я тоже пил – присматривал за баром и подливал себе виски, – потому что в такие дни время не имеет значения, а твоя жизнь тянется, как будто дала по тормозам. В зале было еще человек восемь: Ронни Перро с женой Луизой, Рой Тридуэлл, который обслуживает снегоуборочные машины и торгует древесиной, Ричи Оливье и еще кое-кто – не знаю, где был в тот день Джей-Джей; наверное, раскладывал пасьянс в своем домике и пялился на стены – кто знает?

В общем, Бад напился, как свинья, и начал выражаться, а я этого в баре терпеть не могу в любое время, а особенно при дамах, так что я велел ему заткнуться, или будет плохо. В результате мне пришлось прижать индейца к стене, схватить за горло и наполовину сорвать с Бада его парку; только тогда я убедил всех троих идти допивать в «Золотую жабу», куда они и направились с мрачным видом. Клэренс Форд возился с ними часов до семи, после чего прогнал их взашей и запер дверь, а они сели в машину Чиза Пелтца с работающим двигателем и печкой, включенной на максимум, и передавали друг другу бутылку – не знаю, до которого часа. Само собой, бензин в машине в конце концов кончился, и все трое вылезли, подобно зомби, а ночная температура опустилась примерно до минус шестидесяти, так что, как я уже говорил, Чиз отбросил коньки, хотя мне никогда не узнать, как его принесло к моему заведению. На вертолете мы доставили Бада в госпиталь в Фэрбенксе, однако ноги ему не спасли. Только индеец – с тех пор я его больше не видел – пришел в себя при помощи дюжины чашек кофе с бесплатным бурбоном в «Золотой жабе».

Бад не простил ни меня, ни Клэренса, ни других соседей. Он был еще тем брюзгой и занудой – такие обвиняют в собственных несчастьях всех, кроме себя; а теперь у него в руках была Джорди, мечтательная учительница английского, которая, вероятно, думала, что жители Аляски – это пример северного характера, обаятельный чудаковатый народ» и что здесь любят подшутить друг над другом. Я знал Бада. Знал, какими красками он расписал свою обветшалую и не принадлежащую ему по закону крысиную нору; он, должно быть, сказал ей, что до нее рукой подать, хотя на самом деле пилить туда двенадцать миль вниз по реке – и что она будто делать, когда все увидит? Возьмет такси?

Вот о чем я думал, пока проезжал Фэрбенкс, двигался на юго-восток по шоссе «Аляска» и наконец свернул на север к Бойнтону. День клонился к вечеру, а мне еще оставалось проехать сто восемьдесят миль по гравиевой дороге, прежде чем попасть в Бойнтон, не говоря о том, чтобы догнать Бада – единственная надежда была на то, что он заедет в «Золотую жабу» за обычной порцией водки, но шансы на это были невелики, поскольку он наверняка захочет сплавить Джорди вниз по реке прежде, чем она разберется, что он за фрукт и в какие игры играет. И вот еще что не давало мне покоя: я ее не понимал. Не понимал. Допустим, он назначил самую высокую цену, а она играла по правилам, пускай; но ехать с этим отродьем в машине целую ночь? Несколько ужасных часов подряд терпеть его треп, а может, даже купиться на его байки? Бедная Джорди. Бедная, глупенькая Джорди.

Я домчался до Бойнтона в рекордное время, всю дорогу вдавливая педаль в пол, и затормозил, уйдя в занос, на гравиевой площадке перед моим магазином. Там стояло всего три машины, каждая была знакома мне, как родная; одна – Ронни Перро, которого я попросил помочь в выходные, она гордо стояла перед притихшим баром (половина мужчин в городе отправились в Анкоридж на большое мероприятие благодаря Питеру с его неиссякаемым талантом продавца).

– Ронни, – спросил я, входя в бар под Лайла Ловетта, который умирающим голосом пел песню Мекки-Ножа, – ты не видел Бада?

Ронни сидел, любовно наклонившись над сигаретой и бутылкой «Мейерс энд Коук», и держал Луизу за руку. На нем была фуражка морских пехотинцев Сиэтла, надетая задом наперед, взгляд был отсутствующим, как у человека в ромовой нирване. Ховард Уолпол семидесяти лет, с больной спиной и слезящимися глазами, находился в дальнем конце бара, а Рой Триуэлл и Ричи Оливье играли в карты за столиком у печи. Ронни двигался медленно, почти плыл; он напоминал шпигованную телятину в буфете, которой никак не попасть на огонь.

– Я думал… – произнес он, растягивая слова, – я думал, ты не вернешься до вторника.

– Эй, Недди, – крикнул Даг, выводя уменьшительную форму моего имени, пока его голос не сорвался на визг, – все потратил?

– Бад, – повторил я, обращаясь ко всему залу. – Кто-нибудь видел Бада?

На этот сложный вопрос сходу им было не ответить. Все они лыка не вязали: как говорится, кот из дома – мыши в пляс; первым очнулся Ховард.

– Точно, – воскликнул он, – я его видел. – Он так сильно наклонился вперед над своим стаканом, что я подумал, как бы он не упал. – Сегодня рано утром на новенькой «Тойоте Лэнд Крузер», уж не знаю, где он ее взял. И с ним была женщина.

А потом словно вспомнил незначащую деталь:

– Как там живой товар? Вы уже поженились?

Луиза захихикала, Ронни загоготал, но я был не в настроении.

– Куда он поехал? – спросил я с надеждой; я все еще надеялся, хотя уже знал ответ.

Ховард зачем-то дернул ногой – наверное, хотел облегчить боль в спине.

– Я с ним не говорил, – ответил он, – но думаю, он направился вниз по реке.

В это время года река была не слишком бурной, но все равно бежала довольно резво, а я, должен признаться, не ас в обращении с каноэ. Я слишком высок для всех небольших предметов; дай мне хоть катер с мотором «Эвинруд» – я все равно буду чувствовать себя неуклюжим медведем. Но тем не менее я двигался по течению и думал при этом только об одном: о Джорди. Возвращаться назад будет хреново, но грести мы будем вдвоем; я старался сосредоточиться на мысли о том, как благодарна она будет за то, что я ее вытащил, куда больше, чем если бы я дал за нее тысячу долларов и наслаждался ею, как бифштексом, три ночи подряд. Но тут произошло нечто невероятное: небо посерело и пошел снег.

Так рано снег не выпадает никогда, ну, или почти никогда. Но он пошел. Ветер проложил себе дорогу вдоль русла реки и стал швырять мне в лицо сухие лепестки льда; я понял, какую совершил глупость. Я уже был в паре миль от города, когда сообразил, что у меня есть легкая парка, рукавицы, кусок сыра, буханка хлеба, пара банок кока-колы, и это, собственно, все; я действительно не подумал о погоде. Это была неожиданность, ничего не скажешь. Разумеется, я не сомневался, что это просто циклон земля побелеет на один день, а потом растает, но все равно чувствовал себя дураком, оказавшись на реке без всякой защиты; еще я думал о том, как это воспримет Джорди, которую так волновали названия снега; сейчас ее, наверное, уже тошнило и от сарая Бада, откуда невозможно выбраться, и от снега, который падает, как пожизненный приговор; в общем, я налег на весло.

Было уже темно, когда я обогнул излучину и сквозь пелену снега разглядел огни домика. Парка и рукавицы были теперь на мне, так что я, видимо, походил на снеговика, упакованного в белую обертку каноэ; я чувствовал, как лед сковывает мою бороду там, где из ноздрей выходило замерзающее дыхание. Я почувствовал запах дыма и взглянул на мягко спадающие небеса. Злился ли я? В общем-то, нет. Еще нет. Я почти не думал о том, что собираюсь делать – все и так казалось очевидным. Этот сукин сын заполучил ее – не важно, правдой или неправдой, – а Джорди, милая Джорди с томиком Эмили Бронте под мышкой даже в самом страшном сне не могла представить, во что ввязалась. Никто ее не винит. Как ни верти, это Бад ее похитил. Это он.

Вместе с тем, когда я поравнялся с домом, вдохнул запах дыма и увидел зажженную лампу, мне вдруг стало стыдно. Разве я мог ворваться внутрь и объявить, что явился спасти ее? Да и утверждать, что я случайно оказался поблизости, не было смысла… плюс – внутри находился Бад. мерзкий, хуже гремучей змеи, приготовившейся к броску. Вряд ли ему понравилось бы мое появление, как бы оно ни было обставлено.

Так что я втащил каноэ на берег ярдах в ста от дома, снег замел следы на песке, и я стал подкрадываться, тихо, как только может медведь вроде меня – я не хотел, чтобы меня учуял пес Бала и все испортил. Но что именно – вот о чем я подумал, когда на цыпочках крался сквозь снег, словно ожившая ледяная статуя, – что именно можно испортить? У меня не было плана. Я даже первый ход не продумал.

В конце концов я сделал то, что напрашивалось: прильнул к окну и заглянул внутрь. Сначала почти ничего не было видно, окно было в саже, но я осторожно протер стекло рукавицей, и изображение оказалось в фокусе. Печь в углу топилась, раскрыв свой огненный рот – заслонка была распахнута, чтобы создать эффект камина. Рядом с печкой стоял стол, а на нем – бутылка вина и два бокала, один наполовину полон? тут я увидел пса – кажется, это был маламут; он спал под столом. Видна была кое-какая самопальная мебель – что-то вроде кушетки, на которой лежал старый односпальный матрас, пара грубо сколоченных стульев из гнутой осины, на которой осталась кора. Четыре-пять белых пластмассовых ведер с водой стояли вдоль стены, увешанной всем тем хламом, который обычно встречается в загородных домах: лыжами, капканами, шкурами; была также пыльная оленья голова, набитая соломой – Бад, должно быть, притащил ее с какой-нибудь распродажи. Но самого Бада я не увидел. Как и Джорди. Тут я понял, что они, наверное, в задней комнате – в спальне, – и мне стало не во себе, перехватило дыхание, как будто кто-то.

Снег все шел и шел, земля покрылась не меньше, чем на шесть дюймов, так что, когда я обходил вокруг дома направляясь к заднему окну, моих шагов почти не было слышно. Уже окончательно стемнело, небо висело так низко, что казалось, это дышит оно, а не я: вдох, выдох, вдох, выдох… снег держал землю в объятиях тишины. В задней комнате горела свеча – я догадался, что это свеча по тому, как дрожало пламя еще до моего приближения, – звучала музыка, в унисон играли скрипки (этого я никак не ожидал от такого неотесанного мужлана, как Бад), и слышалось тихое, задушевное перешептывание. Я так и замер на месте: это был легкий шепот Джорди, а ей вторил более глубокий голос Бада; в этот момент передо мной встала дилемма. Одна моя половина хотела отойти от окна, прокрасться обратно к каноэ и забыть обо всем, что я видел. Но я этого не сделал. Не мог. Я первым ее заметил – пожал ей руку, вручил букетик, любовался написанным от руки бейджиком, – и то, что происходило, было неправильно. Их шепот звучал в моей голове все громче, превращаясь в крик; сомнений не осталось.

Я ударил плечом в дверь как раз над задвижкой и вышиб ее, словно она была игрушечной; я тяжело дышал и был покрыт инеем до самых бровей. Они были в постели; я услышал, как птичкой вскрикнула Джорди и выругался Бад, а из передней комнаты с лаем примчался пес, словно его ошпарили. (Должен заметить, что я люблю собак и ни на одного своего пса ни разу не поднял руку, но этого мне пришлось вырубить. У меня не было выбора) Я схватил его, как только он оторвался от пола, и шмякнул о стену позади меня, после чего пес обмяк и рухнул вниз. Джорди завопила, именно завопила, так, что вы приняли бы меня за бандита с большой дорога; я попытался ее успокоить, а она голыми руками натягивала на себя одеяло, чтобы прикрыть грудь; пластиковые ноги Бада стояли вместо тапочек на полу; я сто раз повторял, что хочу ее защитить, что все хорошо, и что Бад, по-моему, зашел слишком далеко, да-да, слишком далеко; тем временем Бад стал шарить под матрасом, подобно змее, которой он, собственно, и был, но я перехватил его хилое запястье с иссиня-черным «спешэл» 38-го калибра и сжал; он занес вторую руку, но я схватил и ее.

Джорди бросилась в соседнюю комнату, я увидел, что она голая, и понял, что он ее изнасиловал, потому что сама она никогда не уступила бы этому мерзкому слизняку, ни за что только не моя Джорди; при мысли о том, что сделал Бад, меня охватила злость. Пистолет упал на пол, я затолкнул его под кровать, отпустил запястья Бада и оборвал его вопли и грязную ругань быстрым ударом в переносицу, почти инстинктивным. От удара такой силы он обмяк, а я, надо признать, был так зол, даже взбешен из-за того, что он сделал с этой девушкой, что самым естественным мне казалось дотянуться до его горда и надавить на него, пока его развороченные культи дергались под одеялом.

И тут я снова услышал музыку; из черной пластмассовой колонки, стоявшей на полке, звуки скрипок лились то громче, то тише, и наполняли комнату, а ветер врывался в дверной проем, и выломанная дверь стонала на свернутых петлях. «Джорди, – думал я, – я нужен Джорди, нужен, чтобы забрать ее отсюда». И я пошел в переднюю комнату рассказать ей о снеге, о том, как не вовремя он пошел, и чем это было чревато. Она сидела на корточках в противоположном от печи углу, лицо ее было мокрым, она вздрагивала. Горло свитера плотно облегало ее шею, на одну ногу она уже натянула джинсы, но другая оставалась голой – гладкой и белой, как у статуи, от маленьких пальцев с покрытыми лаком ногтями до изгиба бедра и выше. Момент был не из легких. И все-таки я попытался ей объяснить.

– Посмотрите на улицу, – сказал я. – Вглядитесь в темноту. Видите?

Тогда она подняла подбородок и посмотрела сквозь дверной проем в спальню, поверх Бада, лежащего на кровати, и пса на полу, в зияющую дыру, где была другая дверь. А там, словно финал всего сущего, падал снег, и у него было только одно название. Это я и попытался ей сказать. Потому что деваться нам было некуда.