Я люблю уединение. Моего телефона нет в справочнике почтовый ящик заперт на ключ, а ворота автоматически закрываются, когда я въезжаю во двор. У меня свои пол-акра земли – маленький участок, огороженный со всех сторон, в самом сердце солнечного университетского городка. Домик с верандой – бунгало эпохи настоящих мастеров – построен в 1910-м, а двор утопает в буйной листве деревьев, среди которых есть два огромных дуба, заслоняющих меня от улицы, пышная бугенвилия, давно накрывшая цепи с двух сторон участка, полдюжины папоротниковых деревьев высотой в пятнадцать футов и еще целый лес влажных, пахнущих свежей землей смолосемянников, акаций и эвкалиптов, теснящихся на том, что осталось от лужайки.

Когда я вечером сижу на скамейке, то вижу лишь тени от зелени, и если мимо проезжает велосипед или парочка через дорогу начинает свою еженедельную ссору, я остаюсь абсолютно невидимым, хотя сижу прямо вот здесь, вытянув ноги и все слыша. Сколько себя помню, я не был на концертах или спортивных состязаниях; я не хожу в театры и в кино, потому что меня раздражает толпа – вся эта давка, гул, зловонное дыхание, злобные взгляды, не говоря уже о микробах, нависающих над массой голов, как грязные деньги над жульнической ставкой. Нет, я не чокнутый. Я не псих. И я не стар – не слишком стар (в ноябре мне будет сорок один). Но я люблю уединение и в этом нет ничего плохого, особенно если столько работать. Поэтому, въехав в ворота своего участка, я желаю остаться один.

Шесть дней в неделю и два вечера я смешиваю Mojitos и мартини в отеле «Эль Энканто», где ношу галстук-бабочку и застывшую улыбку. Я не держу домашних животных, не люблю пешие прогулки, мои родители умерли, а жена – бывшая – возможно, тоже. Придя домой из «Эль Энканто», я читаю, вожусь в саду, жарю что-нибудь на сковородке, периодически убираю и слушаю, что передает по радио местная станция. Когда есть настроение, работаю над своим романом (рабочее название «Праматерь рек») или над магистерской диссертацией «Клаустрофобия в вымышленной вселенной Франца Кафки», которую должен был закончить вот уже одиннадцать лет назад.

Однажды вечером я сидел на скамейке – был понедельник, выходной, солнце застыло прямо над деревьями, птицы рассекали воздух, а в каждом бутоне и в каждом цветке сидела пчела – и вдруг услышал раздраженный женский голос, доносившийся с крыльца соседнего дома. Она пыталась взять себя в руки, пыталась справиться с голосом, но я не разбирал, что она говорит. Голос поднимался, падал, а затем раздался голос моего соседа, который что-то говорил в ответ, – что-то резкое, краткое, подчеркнутое перед концом фразы стуком захлопнутой двери.

Далее я услышал звонкий стук каблучков по тротуару – тук-тук-тук – они спустились к дому Шустера, повернули налево на дорожку и остановились у моих ворот – разумеется, запертых. Я здорово встревожился. Заложил палец между страницами романа, который в тот момент читал, и затаил дыхание. Когда раздался стук в ворота, я напрягся, силясь разглядеть что-нибудь сквозь плотную листву дубов, а затем услышал голос.

– Эй, алло! Эй!

Голос молодой женщины, безапелляционный, деловой и в общем-то привлекательный, но тем не менее я не ответил. Привычка, наверное. Я сидел на своем крыльце, в своем саду думал о своих делах, и меня возмущало любое вторжение, чем бы оно ни обернулось – я, кстати, не питал иллюзий на этот счет. Она могла, например, что-нибудь продавать, собирать подписи под петицией, сколачивать Патруль Добрых Соседей или искать пропавшую кошку; может, у нее отключили газ, кончились деньги или просто не везет в жизни. В памяти промелькнуло краткое, но живое воспоминание о том случае, когда садовник оставил ворота приоткрытыми и маленькая смуглая женщина в сари, выставив перед собой пробковый – словно сделанный из рафинада – звездно-полосатый флаг, промчалась по дорожке, заглянула мне в глаза и сказала; «Х'тите купить хо-ошенькую монетку за сотню долла-ов?»

– Я ваша соседка, – воззвал голос, и в ворота опять застучали. – Бросьте, – сказала она, – я вас вижу, вижу ваши ноги и знаю, что вы там. Я прошу уделить мне минуту вашего времени, и только. Всего одну минутку.

Она меня видела? Смутившись, я поднял ноги и поставил их на перила.

– Не могу, – сказал я, но голос мой прозвучал слабо и неубедительно. – Я сейчас занят.

Дробный стук на мгновение прекратился, и тут же, перебивая друг друга, хлынули привычные звуки – карканье ворон на деревьях, отдаленный и слабый гул моторов реактивного самолета в небе, где-то зашелестела листва – а затем…

– Мне нравятся ваши, туфли, – пропела она. – Где вы их докупали? Не в этом городе, верно?

Я молчал, но слушал.

– Ну же, одна минута, это все, о чем я прошу.

Поймите меня правильно, я предпочитаю жить один, но я не евнух. У меня такие же потребности и желания, как у других мужчин, и я спорадически удовлетворяю их с помощью Стефании Поровки, младшей поварихи из отеля. Стефании тридцать два года, у нее глубокий прокуренный голос в диапазоне между гипнотизмом и сладострастием, сильный русский акцент и двое детей в начальной школе. Дети славные, как все дети, только слишком шумят, когда им не удается настоять на своем (что случается практически в ста процентах случаев), но я не могу представить их в своем доме, так же как не могу представить себя в сумасшедшем беспорядке квартиры Стефании – с двумя спальнями й в доме без лифта. Ладно, что там говорить, я поднялся с крыльца и неспешно направился к воротам, где увидел девушку дет двадцати в синих джинсах, на каблуках и в блузке с глубоким вырезом.

Она наклонилась над калиткой, скрестив запястья; на пальцах сверкали кольца. Карие глаза, каштановые волосы – почти одинаковый оттенок, словно краски смешивали на одном мольберте, что в каком-то смысле, думаю, так и было – и неожиданно густые и выразительные брови того же цвета. Со своего места – в пяти футах от запертых ворот – я видел нижний край ее блузки. Лифчика она не носила.

– Добрый день, – сказал я, одарив ее предупредительным кивком и тем суррогатом улыбки, которым потчевал посетителей в баре.

– О, привет, – отозвалась она, сумев при этом подчеркнуть, что она поражена и очень-очень приятно удивлена, – Я Саманта Живу в конце квартала. Большой белый дом с отделкой.

Я кивнул. Уклончиво и неопределенно. Она была привлекательна – хорошенькая и даже более того, готов признать – но слишком молода, чтобы заинтересовать меня более, чем просто соседка, а я, как уже было сказано, не слишком охотно схожусь с соседями.

– А вы…

– Харт, – представился я. – Харт Симпсон, – и положил руки на бедра, прикидывая, понимает ли она язык жестов.

Она не шелохнулась, но неуловимо изменила положение рук, и ее браслеты слегка звякнули. Она улыбнулась, подняв брови и продемонстрировав зубы.

– Харт, – повторила она, словно мое имя было камешком, который она подобрала на дороге и теперь трудолюбиво полировала о рукав своей блузки. – Харт, мы вам докучаем? Мы действительно настолько вас достаем?

Должен признать, что вопрос меня удивил. Докучают? Тридцать секунд назад я не знал о ее существовании. И кто такие эти мы?

– Мы? – переспросил я.

Улыбка погасла, и она подозрительно уставилась на меня.

– Так это не вы жаловались? Вы не из этих?

– Наверное, вы меня с кем-то спутали. Я понятия не имею, о чем идет речь.

– Комнаты для подглядывания, – произнесла она. – Знаете? Адрес peephall.com?

Тепло, лето, воздух густо насыщен ароматами розмарина, лаванды и сухим ментолом эвкалиптов. Солнечный свет на моем лице. Я медленно покачал головой.

Она потерла руки, словно моя их с мылом, отвела глаза и затем вновь обратилась ко мне.

– Никакой грязи, – заверила она. – Это не какой-то бесстыжий клуб, где толпа тайваньских бизнесменов сует долларовые купюры нам в промежность; мы не занимаемся мазохизмом или чем-нибудь подобным, мы даже не слишком оголяемся, поскольку это уже старо…

Я по-прежнему не понимал, о чем она говорит, но общий смысл уловил и заинтересовался.

– Слушайте, – предложил я, пытаясь слегка разморозить улыбку, – может, вы зайдете, и мы выпьем пива или, скажем, вина?

Мой дом – не тот, в котором я вырос, а этот, который унаследовал от бабушки, – это мавзолей ее довольно условного вкуса, восходящего к началу века, и равным образом музей того, что осталось после смерти моих родителей. Моего тут немного, но я не сторонник радикальных перемен, и потому мебель Стикли, слюдяные лампы, пепельницы и древние безделушки прекрасно вписываются в интерьер – такие же вечные, как скипетр короля или сокровища Тутанхамона. Я слежу за чистотой, на встроенных полках стоят мои книги вперемежку с книгами родителей, на кушетках и креслах – покрывала, чашки и тарелки выстроены аккуратно в ряд – правда, вот они не особенно чистые. Не люблю вытирать пыль. Или пылесосить. Туалетам тоже можно было бы уделять побольше внимания. И участку стены по обеим сторонам камина, где появились длинные подтеки цвета мочи с прозеленью, когда прошлой зимой вода просочилась сквозь разбитую трубу.

– Славное местечко, – выдохнула Саманта, когда я дал ей пиво и провел в гостиную; дом был темен и холоден, как винный погреб, хотя на дворе было девяносто по Фаренгейту. Она уселась в большое дубовое кресло у окна, сбросила туфли и неторопливо потерла сначала одну ступню, потом другую.

– Ненавижу каблуки, – призналась она. – Особенно эти. Но им это нравится.

Я тоже взял пиво, поставил на колени и посмотрел на нее.

– Никаких кроссовок – они их ненавидят – и никаких спортивных костюмов, пота… Это есть в контракте. – Она засмеялась. – Но вы же не знаете, о чем я говорю, верно?

Я подумал о Стефании, о том, как давно я ее приглашал, как давно она, посмеиваясь, сидела в этом кресле с бутылкой пива и бессознательно растирала голую белую ступню.

– Расскажите, – предложил я.

История оказалась долгой и включала множество отступлений, которые норовили стать самостоятельными историями, но в конце концов я начал понимать, что большой белый дом на углу, где она обитала вместе с шестью другими девушками, должен был имитировать женскую спальню в колледже – именно это обозначало название «Комнаты для подглядывания» – а бизнес состоял в том, чтобы продавать похотливым вуайеристам доступ на сайт Интернета, куда они могли заходить в любое время дня и ночи, чтобы понаблюдать за жизнью и повседневными делами девушек.

– Так у вас там везде видеокамеры, – сказал я, пытаясь себе это представить. – Как в банке на углу Седьмой и Одиннадцатой улицы, да?

– Да, только гораздо более высокого качества, и не две или три, а сто всему дому.

– И даже в ванной?

Вновь смех.

– Особенно в ванной. А вы как думали?

Я не знал, что сказать. Наверное, я был шокирован. Да, я был шокирован. Несомненно. Хотя что в этом такого? Меня это тоже возбуждало. Женщина под душем, подумал я, женщина в ванне. Я допил пиво, поставил бутылку и предложил ей выпить еще.

Она уже Надела туфли.

– Нет, нет, спасибо, мне пора идти, – отказалась она, вставая. – Спасибо за пиво, и вообще… А если к вам придут с петицией, скажите, что мы не делаем ничего дурного, ладно? – Она улыбнулась и чуть качнулась на каблуках. – Я не знаю… У вас есть Интернет, да? Можете проверить; сами увидите.

Мы подошли к двери. Она протянула мне пустую бутылку, еще хранившую тепло ее ладони.

– Обязательно посмотрите, – сказала она.

Когда она ушла, я откупорил еще бутылку пива и стал бродить по нижним комнатам, просматривая журналы и отбрасывая их прочь, без нужды открывая и закрывая двери, пока не оказался на кухне. В мойке были тарелки и сковородки, покрытые коркой засохшей еды. Слив выглядел, как артефакт, непостижимый объект исчезнувшей цивилизации, служивший не столько утилитарной, сколько чисто декоративной цели. Тускло светились прямоугольники окон. Надо было полить цветы. Я собирался приготовить омлет и затем пойти в университет, где в Обществе любителей кино сегодня показывали «Седьмую печать» – фильм столь унылый, суровый и безрадостный, что я не мог удержаться от истерического смеха и всегда смеялся до слез. Но вместо этого, повинуясь неясному импульсу, я набрал номер Стефании. Когда она ответила, в ее голосе слышалось нетерпение, всю русскую загадочность унесло ветром озабоченности и суматохи, а в отдалении дети вопили так, будто с них сдирали кожу длинными тонкими лоскутами.

– Алло, – требовательно сказала Стефания. – Кто это? Кто говорит? Алло.

Я осторожно – хотя рука дрожала – повесил трубку.

Странно: у меня был выходной, единственный день, когда можно по-настоящему расслабиться, а я был так возбужден, словно беспрерывно пил кофе. Я поймал себя на том, что снова блуждаю по дому, задумчиво потягивая пиво, рассматриваю лампу, картины или старые семейные снимки, будто никогда раньше их не видел – я полностью обошел дом вокруг маленькой комнатки в холле, где на столе, словно некий идол, стоял компьютер. Я вытерпел полчаса, пока не осознал, что терплю, а потом сел, включил компьютер и набрал www.peephah.com.

На экране постепенно появилась веб-страница. Я увидел дом на углу, большую оштукатуренную жилую коробку на нейтральном фоне, а потом, когда картинка загрузилась до конца, перед ним стали появляться изображения девушек. Их было семеро, они стояли плечом к плечу, чтобы поместиться в кадре, на них были маечки с глубокими вырезами, и они улыбались так, словно рекламировали блеск для губ или пятновыводитель. Саманта стояла второй слева и глядела прямо на меня. «Двадцать четыре часа в сутки! – кричал заголовок. – Сексуальные девушки из колледжа устраивают вечеринки в сексуальном нижнем белье и загорают нагишом накраю бассейна! Не пропустите самые интимные моменты!» Слева на мягко пульсирующем боковом меню появлялись названия сайтов сходного содержания, вроде «Смотри как я писаю» или «Сладострастные девочки-подростки». Плата составляла 36 долларов в месяц. Я даже не колебался.

Подписавшись, я получил массу возможностей. Всего камер было сорок, и я мог выбирать между двумя ванными тремя спальнями, бассейном, кухней, гостиной и террасой. Я приканчивал третью бутылку пива – на голодный желудок, заметьте – и бездумно, инстинктивно двигался по сайту, сам не зная куда. Пульс стучал бешено. Я чувствовал себя мальчишкой, параноиком, меня жгли стыд и похоть. Вспомнились слова грязный старикашка, и я нажал кнопку «Кухня», поскольку никак не мог решиться попасть в «Ванную наверху».

Комната, которую я увидел, была аккуратной, даже неестественноаккуратной, словно декорация кулинарного шоу; кастрюли висели на крючках, керамические баночки для муки, сахара, чая и кофе выстроились в ряд на кафельной полке, полотенца были продеты в два серебряных кольца, прикрепленных к шкафчику возле мойки. Конечно, это была декорация, весь дом был декорацией, для этого все и затевалось: смотреть сквозь стены, как Супермен или Господь Бог. Я переключился на камеру номер два, и вдруг на экране появились плечи, женские плечи в чем-то сером и со светлым хвостиком волос прямо посреди экрана Затем плечи исчезли, появились вновь и быстро задвигались; опять стал виден светлый затылок, затем вдруг юное лицо в профиль – и тут я сделал первое маленькое открытие: она взбивала яйца. Юные сексуальные девочки из колледжа готовят на обед омлет, совсем, как я… Но нет, рядом возникла другая девушка, с короткими волосами, похожая на мальчика – не Саманта, точно, – в руках у нее была картонная коробка, и они принялись – что бы вы думали? – печь пирожные. Пирожные. Я едва не закричал, увидев эту простую и непередаваемую красоту.

В этот вечер – а он был долгим, вдвое длиннее, ибо мое время текло параллельно со временем в доме – я не выходил из «Кухни». Саманта появилась в двадцать минут седьмого, как раз когда блондинка (Трэйси) вынула пирожные из духовки, и через пять минут собрались все: четырнадцать рук порхали над горячей сковородкой, подносили пальцы ко рту, большие темные крошки оставались на губах, на футболках и обтягивающих топиках, сыпались на безукоризненно чистый кафель и на пол. Они наливали молоко, сок, чай со льдом, коку; садились в кресла и поднимались с них, оказывались у стойки, у холодильника, у мойки – и каждое их движение было открытием. Более того, они щебетали, хихикали, произносили тосты, переговаривались, живая мимика отражала поток неслышных слов. Что они говорили? О чем думали? Я уже начал сочинять их диалог («Слушай, не будь свиньей, оставь немного другим»; «Ну да, а кто, по-твоему, потрудился оторвать задницу от кресла, сходить в магазин и притащить все это?») – и таких ощущений не давал мне ни один роман, ни один фильм. Поймите, я видел девушек раньше, видел, как они разговаривают, наблюдал за ними, равно как и за мужчинами или детьми – но здесь было совсем другое. Это было ради меня. Мой личный театр. И Саманта, девушка, которая пришла ко мне в тесных туфлях на высоких каблуках, была здесь звездой.

На следующее утро я проснулся на рассвете и сразу сел за компьютер. Мне надо было побриться, причесаться, одеться, поесть, пописать; надо было работать над романом, пробежаться на университетском стадионе, оплатить счета, просмотреть газеты, проверить, не пора ли сменить масло в автомобиле. Земля вращалась. Люди просыпались, тревожились, готовились к новому дню. А я сидел в холодном темном доме, завернувшись в одеяло, и изучал «Комнаты для подглядывания».

Никого. Саманта и коротковолосая девушка (Джина) накануне убрали кухню, подмели крошки, сложили тарелки и стаканы в мойку, поставили сковороду отмокать, а потом обе сидели на кухне с книгами в руках, переворачивая страницы, делая пометки и кивая в такт неслышной музыке. Я рассматривал раковину в углу, персиковые полосы солнечного света за ней, тарелки на полке, серебристую микроволновку – и цвета казались мне не слишком естественными, – даже совсем неестественными. Словно в трансе, я осмотрел кухню, а затем без раздумий переключился на «Ванную наверху». Там было две камеры – в душе и в туалете, – и обе смотрели прямо в пустоту. Тогда я включил «Нижнюю ванную» и был вознагражден быстрым появлением одной из девушек – Синди, или нет, не Синди, – которая с каменным лицом вошла в комнату, задрала фланелевую ночнушку и тяжко плюхнулась на унитаз. Глаза ее были закрыты, она еще не совсем проснулась. Затем последовали сонные манипуляции с туалетной бумагой, небрежное споласкивание пальцев – и она ушла. Я включил спальни, все три одну за другой, и наконец нашел Саманту – в постели у дальней стены, под одеялом, которое чуть шевелилось от ее дыхания. Она свернулась калачиком, волосы разметались на подушке. Я глядел на нее, спящую, и сам не понимал, что чувствую; на нее сейчас мог пялиться любой ублюдок, садист, извращенец и онанист с тридцатью шестью долларами в кармане, но сейчас в этом не было никакой сексуальности. Она была далеко, очень далеко, и я смотрел на нее, как дух-покровитель; смотрел, пока она не перевернулась, и я не увидел тени на ее веках.

На работу я в тот день опоздал – по вторникам и четвергам я работаю днем, потом возвращаюсь в пять и опять заступаю на смену – но людей было мало, и никто ничего не заметил. Коротко об отеле: небольшое симпатичное здание в европейском стиле, торчащее на вершине самого высокого холма в округе, маленькие, но элегантные комнаты и вышколенный – или, по крайней мере, квалифицированный – персонал. Ресторан с претензией на трехзвездный статус, уютный бар и патио с видом на город и гавань – вид стоимостью десять миллионов. Постоянные посетители – жены сотрудников университета, богатые вдовы, начальники отделов и приглашенные лекторы – появляются не раньше часа, так что официантка прикрыла меня, палив два стакана совиньона и откупорив одну бутылку безалкогольного пива. Я принес прочувствованные извинения, объяснив, что хоть и затянул диссертацию на одиннадцать лет, но отношусь к ней весьма серьезно.

Обычный день на южном побережье – семьдесят два по Фаренгейту на пляже, около восьмидесяти в патио, и не слишком много работы. Я смешивал мартини и «манхэттэны», открывал бутылки мерло и божоле, выжимал целые корзины фруктов, подслащивая ром, который, видимо, опять входил в моду. Работа как работа – простая, скучная, монотонная – и я ушел в нее с головой. Вынырнул, когда на часах было десять минут третьего и толпа посетителей уже рассосалась. И вдруг я почувствовал такую усталость, словно ночью участвовал в дикой оргии, а не сидел за компьютером, пока не стали слипаться глаза, Я отметил время ухода, приехал домой, рухнул в постель и провалился в сои, словно получив удар палкой по затылку.

Будильник я поставил на половину пятого, чтобы успеть повозить по лицу электробритвой, сменить рубашку и вернуться на работу – и все было бы хорошо, если бы не компьютер. Завязывая галстук, я глянул на часы на каминной полке – оставалось десять минут – и уселся за стол, чтобы быстренько заглянуть в «Комнаты для подглядывания». Сам не зная почему – видимо, для разнообразия – я нажал кнопку «Гостиная, первая камера» и увидел двух девушек, Мэнди и Синди, которые настраивали телевизор. Голышом. Когда на экране появилось изображение, они весело запрыгали, зааплодировали, вскинув руки над головой и тряся грудями, а затем одновременно улеглись головой к камере – руки согнуты, ноги откинуты назад. Захватывающее зрелище. Я неотрывно глядел, как они занялись аэробикой, легко поднимали гантели весом в три фунта и какой-то, видимо, тяжелый, металлический прут, а под конец взяли полотенца и вытерли друг дружку. В результате я опоздал на двадцать минут.

На сей раз мне не повезло. Джейсон, менеджер, стоял за стойкой бара, и на лице у него было написано, что он вовсе не в восторге от неожиданно представившейся возможности резать дольками лук и смешивать коктейли для целого бара загорелых постояльцев, восторженных туристов и игроков в гольф, разогревающихся перед обедом. Он не сказал ни слова. Лишь прекратил трудиться (взбивать манговый сок в смесителе для коктейля «Маргарита»), проскочил мимо меня и умчался по коридору в свой офис, словно там его ждали дела мирового значения. Он был на шесть лет моложе меня, доктор исторических наук с изысканной речью, выпускник университета куда более престижного, чем заведение в нашем городишке. Ладно, проживем без него. Как бы там ни было, я вывесил свою улыбку и обошел всех посетителей, включая психа в шотландском берете и компанию из четырех человек, хлеставших ром и виски «Ред Девил» в дальнем конце бара – всех обслужил, сменил салфетки, поставил печенье и вновь принялся смешивать напитки. Руки были налиты свинцовой тяжестью.

Около семи стал заполняться ресторан. Это мое любимое время дня – воздух густой и ароматный, солнце подсвечивает грядки с цветами, озаряет отдельные пальмы и тихо тонет в океане; люди почтительно кланяются своим закускам, словно благодарят за невесть откуда свалившееся изобилие. В патио порхают обрывки фраз. Фортепианная музыка – что-то очень знакомое – тихо льется из динамиков. Все было прекрасно, и я налил себе порцию ирландского виски, чтобы снять напряжение с шеи и плеч.

И тут вошла Саманта.

Она была с двумя другими девушками. Я узнал Джину. Другая – высокая, атлетически сложенная, с быстро моргающими глазами, которые, казалось, сделали серию моментальных снимков зала и всего, что в нем находилось, – ее я не знал. Все трое были в облегающих платьях по щиколотку, с обнаженными плечами, и когда они остановились перед стойкой, я заметил блеск ожерелий и серег. В горле у меня пересохло. Словно меня застали за чем-то постыдным и крайне унизительным, хотя они просто прошли через зал, и Саманта даже не глянула в моем направлении. Стараясь не смотреть на них, я стал увлеченно работать штопором, а Фрэнки, хозяйка, тем временем провела их к столику в патио.

Я осознал, что с трудом перевожу дыхание, а пульс стучит со страшной скоростью. И все из-за чего? Вряд ли она меня узнает. Мы пили пиво всего-то минут двадцать. И я слишком стар, чтобы быть ее… Кем? Дядей? Надо взять себя в руки. Это ведь не она разглядывала меня через скрытую камеру.

– Харт, – раздался голос. – Харт, ты здесь? – Я поднял глаза и увидел Меган, официантку, реявшую над стойкой с заказом в зубах.

– Да, конечно. – Я принял заказ и занялся напитками. – Кстати, – обронил я как можно небрежнее, – кто эти трое, не знаешь? Девчонки, которые только пришли? Скажи, когда они закажут, ладно? Я сам их обслужу.

Как выяснилось, они не хотели ни подслащенного рома с фруктами и украшенного цветком настурции или маргаритки, ни шардоне в высоком стакане.

– Я записала, – сообщила Меган. – Совершеннолетние, но просят лишь три джина с тоником. У нас есть джин с тоником?

Сомневаюсь, что за восемь лет работы в «Эль Энканто» я сделал более трех порций джина с тоником – и то для людей, у которых в памяти еще были живы воспоминания об администрации Эйзенхауэра. Но в кладовке, между мятной водкой и бенедиктином, завалялась бутылка джина, и я выполнил заказ. Фрэнки посадила их в углу патио, так что я не видел, чем они заняты, а затем заказы посыпались один за другим, и я стал наливать и смешивать, забыв обо всем. Когда я вновь поднял глаза, Саманта шла через зал ко мне – брови плясали над ее улыбкой. Я заметил, что ей неудобно на каблуках и в тесном платье – вернее, в этой ночной сорочке, так его уместнее назвать – и опять у меня мелькнула мысль о том, как она молода, как маленькая девочка, одевшаяся по-взрослому.

– Харт, – сказала она, кладя руку на стойку бара, чтобы я мог полюбоваться ее чудными пальцами и коллекцией колец – одно было даже на большом пальце, – не знала, что вы здесь работаете. Очень славное местечко.

– Да, – ответил я, усмехаясь в ответ и вспоминая, как она спала, разметав волосы на подушке. – Отличное. Первоклассное. Просто фантастическое. Идеальное место для работы.

– Кстати, это было очень мило, – заметила она.

Я хотел ответить что-нибудь вроде «Бросьте» или «Нет проблем»…

– Выпивка или мой поступок? – неожиданно услышал я свой голос.

Она недоуменно посмотрела на меня, а затем мягко и польщенно засмеялась.

– Вы имеете в виду джин? – и вновь засмеялась, даже, скорее, захихикала. – Знаете, у меня сегодня совершеннолетие. И я обещала бабушке, что в этот день буду пить лишь джин с тоником, так что она бы за меня порадовалась – она умерла прошлой зимой – но я, думаю, что мы все же возьмем бутылку белого вина к обеду. Я пришла с сестрой – это она вытащила меня праздновать – и с Джиной, она моя подруга. Но это вы уже, наверное, знаете.

Я посмотрел влево, вправо, вверх, вниз. Выпивка была у всех, и никто не обращал на нас ни малейшего внимания.

– Что вы имеете в виду?

Брови подпрыгнули – густые, шелковые, словно две меховые полоски, приклеенные ко лбу; волосы тоже казались экзотическим мехом, пышным и блестящим в сумраке.

– Вы не заходили на веб-сайт?

– Нет, – солгал я.

– Зайдите обязательно, – сказала она.

Воздух – рагу из запахов; свежий шпинат и салат из морских гребешков, который поедала парочка в дальнем конце бара; мягкий, чуть отдающий гарью аромат ирландского виски, которое я потягивал из стакана; духи Саманты (или Меган?), а из кухни, где Питер Оксендайн готовил свой знаменитый соус, тянуло тушеной рыбой и жареным мясом из гриля.

– Ладно. – сказала она. Откинула волосы, сделав резкое движение головой, быстро оглядела зал и снова посмотрела на меня. – Ладно, что ж, я только хотела сказать спасибо. – Пожала плечами. – Пожалуй, мне лучше вернуться к подругам.

– Да, – согласился я. – Рад был вас повидать. И кстати, с днем рождения.

Она уже поворачивалась спиной к бару – лицо спокойное, серьги покачиваются – но приостановилась и улыбнулась мне через плечо, а затем прошла через зал в полутемное патио.

И это было все – по крайней мере, пока я не вернусь домой и не увижу, как она в ночной рубашке красит ногти на ногах или поедает пирожное – не знаю, чем она собиралась заниматься в мнимом уединении своей комнаты; но я не смог удержаться и послал им, помимо десерта, по-настоящему роскошный малиновый торт с дольками киви, который днем приготовила Стефания. Решив, что теперь они у меня в долгу, все трое после десерта пришли в бар, одаряя меня лучами улыбок, и заказали кофе и выпивку.

– Вам действительно сегодня двадцать один год? – спросил я, улыбаясь Саманте до самых корней зубов. – Мне не надо это проверять, вы уверены?

Волосы рассыпались по плечам, она уселась на высокий стул, потянулась вниз, высвобождая ступни из туфель, а затем пошарила в сумочке и гордо выложила на стойку водительское удостоверение. Я взял его и поднес к свету – да, это она смеялась во весь рот на снимке в правом нижнем углу рядом с четко и жирно напечатанной датой рождения и именем: Дженнифер Б. Никиш.

– Дженнифер? – спросил я.

Нахмурившись и сведя брови, она отобрала у меня карточку.

– Все зовут меня Самантой, – заявила она. – Правда. Верно, девочки? – Девочки согласно покачали прическами. Старшая – сестра Саманты – хихикнула. – И потом, я не хочу, чтобы какие-нибудь уроды узнали мое имя, не говоря уже о фамилии, вы понимаете?

О, да, да, я понимал. И я улыбался, шутил, призвал на помощь все свое очарование, которым не пользовался уже много лет, и поил их весь вечер. Ведь это был день рождения Саманты, верно? Двадцать один, совершеннолетие, не как-нибудь – обряд инициации, можно сказать. Я наливал «Гранд-Марнье» и «Реми Мартен», пока не разошлись посетители, пока не выскользнули через заднюю дверь официанты и уборщики, пока не погас свет.

Утром голова трещала. Я пил наравне с ними и, как уже было сказано, начал я еще днем с ирландского виски… Да, я прекрасно осознаю, что отвердевшая печень и заплетающийся язык губительны для моей профессии, но я всегда знал норму и держал все под контролем. Время от времени я, конечно, перебирал, чтобы развеяться, особенно, когда накатывала тоска или роман не клеился, – а не клеился он уже давно. Дело в том, что я никак не мог отойти от первоначальной идеи, от схемы, почерпнутой из газетной статьи, которую я прочел пару лет назад. Там речь шла о пожилой женщине, столкнувшейся с загадочными силами природы (не помню ее настоящего имени, да это и не важно, я назвал ее Праматерью рек, намереваясь подчеркнуть иронию: женщина, у которой восемь детей, тридцать два внука и шесть правнуков, живет одна в трейлере на стоянке и в такой унылой части страны, что без специального приговора суда никто не соизволит даже глянуть на нее из серебристого окна реактивного лайнера, пролетающего на высоте тридцати пяти тысяч футов). Однажды вечером, когда южный ветер унес с собой запахи рая и все соседи старушки заперлись в своих алюминиевых коробках наедине с выпивкой, разрешенными наркотиками и сонным бурчанием канализационных труб, она вышла, чтобы вдохнуть аромат ночи и потешить себя сигареткой (она всегда курила на улице, чтобы не отравлять воздух в своей маленькой алюминиевой коробке, торчащей на краю чистенькой прерии). Едва она успела прикурить, как вдруг лиса – рыжая лиса, vulpes fulva – выскочила из темноты и цапнула ее за щиколотку. В замешательстве и, разумеется, в шоке старушка отшатнулась, потеряла равновесие и тяжело шлепнулась на правый бок, повредив при этом бедро. Но лиса, которая, как потом выяснилось, была бешеной, вновь подскочила к ней, на этот раз к лицу, и старушка в панике думала лишь о том, как удержать ее, как защититься своими старыми трясущимися руками от щелкающих у лица челюстей.

Двенадцать часов. Именно столько она пролежала, не в силах пошевелиться, пока лиса, рыча, вертелась вокруг нее; старушка слышала стук ее сердца, дыхание, видела быстрые движения, нити слюны и следила за непостижимой работой маленького лисьего мозга, – а потом сосед глянул случайно через ограду, и вскоре старый горбатый джип, который бывший муж оставил себе, чтобы навещать ее, примчался, стелясь по гравию, словно лоскут ветхого ковра. Да. Но что дальше? Тут меня застопорило. Я подумывал вернуться назад и описать ее жизнь вплоть до этого момента – девичество во времена Великой Депрессии, приключения мужа на заокеанском театре военных действий, сын, убитый во Вьетнаме… Или, может, пусть тихо исчезнет на заднем плане, а я сосредоточусь на обличении общества – тупые соседи, дети с крысиными мордочками… Тогда сама стоянка станет персонажем, характером…

Но, как я уже сказал, голова поутру разламывалась на части, и за компьютер я сел вовсе не для того, чтобы вызвать из него Праматерь рек и несбывшиеся мечты ее жизни, а для того, чтобы набрать peephall.com и наблюдать за совсем другим романом, который разворачивался у меня на глазах, сюжет которого был непредсказуем, а детали отбирались анонимными пользователями с помощью анонимной мышки. Я двинулся прямо в спальню Саманты, но постель ее была пуста; меня ждала лишь путаная топография подушек и постельного белья, и я тупо рассматривал густые тени на стенах, мягкие очертания ночной рубашки, брошенной на кресло, да поглядывал на часы. Завтракают, подумал я. Нажал кнопку «Кухня», но и там никого не было; она не читала газету, держа в одной руке чашку кофе, а в другой «Power Bar» 1, не наклонялась, заглядывая в холодильник, словно ища в нем новые знания. Я проверил гостиную, но и там было пусто – скучное статичное пространство, запечатленное мрачно мерцающим экраном. Может, она уже ушла? На какие-нибудь утренние занятия?

Но тут я вспомнил, что она занималась лишь по одному предмету – по черчению – который оплачивали операторы веб-сайта «Сексуальные ученицы колледжа», для того чтобы вуайеристы могли оживить свои фантазии, глядя, как девушки в трусиках и кружевных лифчиках листают книги, – и занятия у Саманты начинались днем. Кстати говоря, ей также платили пять сотен в месяц плюс не облагаемая налогом премия и деньги на еду в «Комнатах для подглядывания», и лишь за то, что она позволяла миру наблюдать за ее полной соблазна юной жизнью – каждую минуту яркого, непомерно растянутого дня, весь месяц и круглый год. Я подумал о натурщицах, которые позировали обнаженными в классах живописи, когда я был студентом (точнее, подумал о Нэнси Бекерс – маленькой, с черными волосами, с пузырчатыми мышцами на икрах и на руках; заглянув ей в глаза, я испытал желание раздеться до носков и влезть к ней на помост), а затем нажал кнопку «Нижняя ванная» – и она была там.

Момент был не слишком сексуальным. Ничего подобного. Саманта – моя Саманта – стояла на коленях перед унитазом, подошвы ног, словно кавычки, обрамляли выпуклости ягодиц, волосы свисали на светлые края фарфоровой посудины. Лица видно не было, но затылок дергался вперед с каждым спазмом, и я помимо воли мысленно озвучивал ее потуги, чувствуя жалость и вину одновременно. Ступни – как мне их было жаль. Не меньше, чем длинный содрогающийся хребет или мокрые концы спутанных волос. Я не мог на это смотреть. Не мог. Мой палец лежал на кнопке мыши; я еще раз глянул – снова увидел дрожь хребта и судорожные движения лопаток, увидел, как дернулась голова, свободно рассыпались волосы, а затем нажал кнопку и оставил ее страдать в одиночестве.

Я едва заметил, как пролетела неделя. Я плохо спал, перестал делать зарядку и сидеть на крыльце с книгой в руках, поскольку мир открылся передо мной в виде книги куда большего размера. Я жил жизнью, которую видел на экране – кости мои стали хрупкими, мозг умер. Я ел за компьютерным столом – пицца из микроволновки, бутерброды с сыром и соусом чили, мексиканские блюда и виски в стакане, словно приятное обещание, которое никогда не исполнится. Голова чесалась. Глаза болели. Кажется, я все свободное от работы время проводил в «Комнатах для подглядывания», переключаясь с камеры на камеру в поисках нового, более интересного ракурса, который открывает все. Я видел, как Джина ковыряла в зубах, как Кэнди выщипывала полупрозрачные волоски на родинке в углу рта, сидя на краешке ванны рядом с Трэйси, как она мылась и брила ноги при свете настольной лампы; видел, как Синди сидела голой на перилах с бутылкой водки и зажигалкой, выдыхая пламя в темноту надвигавшейся ночи. Но главным образом я наблюдал за Самантой. Когда она была дома, я следовал за ней из комнаты в комнату, а когда она брала сумочку и направлялась к двери, мне казалось, что «Комнаты для подглядывания» утрачивали смысл. Мне было больно – почти физически, словно я получал внезапный удар.

Как-то днем я подъезжал к дому – это было в понедельник или в среду, поскольку в эти дни я работаю с утра – как вдруг гибкая высокая женщина в дымчатых очках выскочила из ниоткуда и преградила мне путь. На ней были шорты и футболка, которая рекламировала какое-то благотворительное мероприятие в местной начальной школе, женщина часто и жадно дышала, словно бежала за мной несколько миль. Я попытался объехать ее, пока ворота медленно ползли на длинной и толстой цепи, открывая пышную зелень в глубине двора. Видимо, она думала, что я ее знаю; может, я ее и правда знал. Но прежде чем я успел завершить маневр, она оперлась о капот машины и сунула голову в открытое окно, оказавшись так близко, что я мог видеть светлые волоски на ее челюсти и глаза за стеклами темных очков.

– Вы должны это подписать, – объявила она, протягивая мне лист бумаги.

Ворота открылись до конца и лязгнули так, что задрожали опоры. Я молча смотрел на женщину.

– Это я, – сказала она и сняла очки, демонстрируя две сердитых вмятины у крыльев носа и пару нетерпеливых глаз. – Сара. Сара Шустер. Ваша соседка.

Я чуял запах мотора, который тихо урчал на холостых оборотах.

– Ах, да, – сказал я, – конечно. – И попытался улыбнуться.

– Вы должны это подписать, – повторила она.

– Что это?

– Петиция. Пора от них избавиться. Здесь приличный район, семейный район, и, честно говоря, мы со Стивом возмущены до глубины души. Мало нам того, что это уже творится в городе…

– Избавиться от кого? – спросил я, хотя уже знал.

Я глядел ей в лицо, пока она меня просвещала, выкатив глаза и тяжело шевеля мощной нижней челюстью, – глубокое нравственное возмущение, подкрепленное солидной дозой иронии, поскольку она как-никак была женщиной образованной, либеральной демократкой, но то, что тут творилось, – это, знаете ли, уже слишком. Мне это было не нужно. Я не хотел. Я хотел попасть к себе в дом и заняться своими делами.

– Ладно, – сказал я, возвращая ей бумагу. – Только я сейчас занят. Вы не могли бы зайти попозже?

И выкатил на дорожку, а ворота с лязгом закрылись. Я был взволнован и раздражен. Сара Шустер – да кто она такая? И, оказавшись дома, я первым делом задернул шторы и включил компьютер. Обшарил комнаты в полной уверенности, что Саманта должна быть где-то там, и нашел ее сидящей на кушетке в футболке и джинсах рядом с Джиной – они смотрели телевизор. Тогда я причесался перед зеркалом и вышел во двор. Посмотрел по сторонам, прежде чем открыть ворота, опасаясь Сары Шустер и ей подобных, но увидел лишь двух детей на велосипедах в конце квартала. Улица была пуста.

Тем не менее сначала я пошел в противоположном направлении, прочь от большого белого дома на углу, чтобы избежать любопытных глаз, а потом перешел улицу и вернулся, пройдя целый квартал. Солнце светило мне в лицо, руки весело помахивали, ноги сами знали, что делать – я гулял, по-настоящему гулял по окрестностям, и это было здорово. Я замечал то, чего никогда не видел из окна машины, все мелкие детали; там – дерево в цвету, тут – новую клумбу, бегонии, растущие у корней трех бледно-серебряных эвкалиптов возле соседского дома, – и все было прекрасно, вот только сердце так и норовило выпрыгнуть из груди. Я представлял, как звоню в дверь. Поднимаюсь на крыльцо большого белого дома и звоню – но дальнейшее развитие сцены не получалось. А вдруг Саманта – или Трэйси, Кэнди и кто там еще – примут меня за одного из тех уродов, с которыми им приходилось болтать в режиме он-лайн по два часа в неделю, как оговорено в контракте? Вдруг захлопнут дверь у меня перед носом? Или пригласят меня выпить пива?

Дверь открыла Синди. Она была меньше ростом, чем я себе представлял; на ней была красная майка и красные шорты, она была босиком, ногти на ногах выкрашены в голубой – или, скорее, аквамариновый – цвет. Я не удержался и вспомнил, как выглядела она без одежды, когда откидывала голову и выпускала пламя изо рта.

– Привет, – сказал я. – Мне нужна Саманта. То есть Дженнифер. – Уточнение, которое должно было показать что мы знакомы достаточно близко и что я не псих, которому удалось их выследить.

Она не улыбнулась. Лишь смотрела – без симпатии, без ненависти, без страха, без интереса и не слишком любезно, – а потом отвернулась.

– Сэм! – крикнула она. – Сэмми! Это тебя.

– Скажите, что это Харт, – добавил я. – Она знает… – Я не закончил фразу, поскольку говорил сам с собой; дверной проем был пуст. Я слышал, как верещит телевизор, слышал, как басит музыка в одной из спален наверху, а затем в холле зашептались.

В следующий момент в дверной проем упала тень, а за ней возникло бледное и напряженное лицо Саманты.

– О, – сказала она, и я услышал облегчение в се голосе. – Привет.

– Я должен кое-что сообщить, – сказал я, приступая прямо к делу. – Наверное, дурные вести. Когда я ехал домой, меня остановила женщина, соседка, и потребовала подписать петицию. – Я смотрел на се брови, смотрел ей в глаза, видел, как блестят кольца на правой руке, которую она подняла, чтобы поправить волосы. – Но я не подписал. Я ее послал.

Она рассеянно смотрела поверх моего плеча, словно не слушала.

– Луис предупреждал, что могут быть неприятности, – наконец произнесла она. – Но ведь это несправедливо. Неужели я похожа на какую-нибудь шлюху? Как по-вашему?

Я собирался произнести речь или хотя бы признаться ей в любви, и время настало, но смогтолько медленно и убедительно покачать головой. Луис? Какой такой Луис?

Ее глаза горели. Из телевизора донесся треск выстрелов, и после этого громкость убрали.

– Простите, Харт, – сказала Саманта, оторвав босую ступню от пола и поглаживая ею высокий подъем другой ноги. – Может, вы войдете? Хотите пива?

И я вошел, следуя за покачиванием плеч и волос Саманты, вдохнул целительный запах ее тела в гостиной, которую знал уже давно – и было странно, восхитительно странно впервые оказаться в комнате, которую я знал до мельчайших деталей. Это было осуществление мечты, дивный сон, обернувшийся явью. Я чувствовал себя персонажем пьесы, впервые вышедшим на сцену из-за кулис – в сущности так оно и было, так и было. Не смотрите в камеру – так, кажется всегда говорят приглашенным на телевидений Я посмотрел вверх – камера была там, глядела мне в лицо. Джина высунула голову в полуоткрытую дверь кухни.

– Привет, – обронила она для проформы и скрылась. На террасу, надо полагать, подставлять солнцу свои юные сексуальные конечности. Я сел на кушетку перед выключенным телевизором, Саманта ушла на кухню за пивом, и я, не удержавшись, прикинул, сколько извращенцев сейчас двинулись следом за ней.

Вернувшись с двумя бутылками пива, она села в кресло перед камерой номер два, улыбнулась мне и устроилась поудобнее.

Я отхлебнул пива и улыбнулся в ответ.

– Кто такой Луис? – спросил я.

Саманта села, поджав ноги, поставив между ними пиво и согнув спину.

– Один из операторов сайта. У него их штук тридцать по всей стране. И ему нравится…

– Компьютерный сутенер? – ляпнул я, не подумав.

Она нахмурилась и целую минуту смотрела в горлышко бутылки, а затем подняла голову и откинула волосы с лица.

– Я хотела сказать, что ему нравятся такие дела, люди достали его своими дурацкими законами против сексуально ориентированного бизнеса, и все такое, но ведь правда… Кому какое дело?

– Я смотрел, – вдруг сказал я, глядя ей прямо в глаза. – Наблюдал за вами.

Улыбка стала шире.

– Да ну?

Я поймал ее взгляд. И кивнул.

– Правда? Что ж, это здорово. Вы ведь ни разу не видели, чтобы я занималась каким-нибудь непотребством, верно? Некоторые девушки соглашаются, но я считаю, что надо просто жить, понимаете? А потом покончить с этим – так будет правильно. Мне нужны деньги. Я люблю деньги. И если я стою голая в душе или переодеваюсь, а все парни от этого кончают, то мне на это плевать. Это жизнь, вы меня понимаете?

– Знаете, когда вы мне нравились больше всего? Когда спите. Вы выглядите… Не хочу сказать, как ангел, но что-то вроде этого. Вы выглядите спокойной, и у меня такое чувство, будто я нахожусь рядом с вами, оберегаю вас.

Она поднялась с кресла и направилась ко мне.

– Как вы хорошо сказали, – произнесла она, ставя пиво на кофейный столик и садясь рядом со мной на кушетку. – Очень мило, – промурлыкала она, обняв меня за шею и приблизив лицо, как на крупном плане. И в этот момент все изменилось, все предметы в комнате внезапно стали видны необычайно отчетливо, и я увидел Саманту так ясно, как никогда прежде. Я поцеловал ее. Ощутил трепет ее губ и языка, и тут же напрочь забыл Стефанию, бывшую жену и Праматерь рек. Оторвался от ее губ, а затем поцеловал снова – долгим, неторопливым, упоительным поцелуем – и она стала гладить меня по спине, а я положил руки ей на бедра.

– Ты хочешь… – выдохнул я. – Можно?

– Не здесь, – сказала она и глянула прямо в камеру. – Им не понравится. Им даже это уже не нравится.

– Ладно, – согласился я. – Ладно. – И тоже посмотрел вверх, в стеклянный глаз камеры номер один. – Что будем делать?

– Не знаю, – ответила она. – Просто обними меня и держи.