Лондон, октябрь 1979 года

Я увиделся с ней еще раз.

* * *

Почти шестьдесят лет спустя, осенью 1979 года. За пару месяцев до того к власти пришла миссис Тэтчер, и у нас было ощущение, что цивилизованный мир, каким мы его знали, кончается. Мне исполнился восемьдесят один год. Об этом написали в газетах, и еще я получил от литературного общества письмо, в котором выражалось желание вручить мне бесформенный кусок бронзового литья, вделанный в кусок дерева, с торчащим из него серебряным пером — при условии, что я напялю фрак, поприсутствую на торжественном ужине, произнесу небольшую речь, зачитаю короткий отрывок текста и на пару дней отдамся на растерзание прессе.

— Но почему нельзя отказаться? — спросил я у Ливитта, моего издателя, который настаивал, чтобы я принял приглашение. Ливитту тридцать два года. Сплошные подтяжки и набриолиненные волосы. Он унаследовал меня две книги назад, когда Дэвис, мой давний издатель и друг, скончался.

— Ну, во-первых, это будет очень невежливо, — объяснил он, словно увещевая ребенка, не желающего выйти поздороваться с гостями и прочитать стишок. — Эту премию очень редко присуждают. Точнее, вы будете всего лишь четвертым, кому ее присудили.

— И остальные трое уже умерли, — заметил я, глядя на имена предыдущих лауреатов — двух поэтов и романиста. — Вот что бывает с людьми, которые начинают принимать такие награды. Им больше не к чему стремиться. Остается только умереть.

— Тристан, вы не умрете.

— Мне восемьдесят один год, — напомнил я. — Мне приятен ваш оптимизм, но даже вы не станете отрицать, что моя смерть весьма вероятна.

Но он все умолял, и я в конце концов устал сопротивляться, — пожалуй, одно это сопротивление могло меня прикончить. Так что я пришел и отсидел свое во главе стола среди юных дарований, которые мило щебетали, рассказывая мне, как они восторгаются моим творчеством, но все же в своем творчестве стремятся достигнуть абсолютно иного эффекта, хотя, конечно, для молодежи совершенно необходимо изучать труды своих предшественников.

Общество литераторов вручило мне семь лишних билетов на мероприятие — я решил, что это не очень деликатно со стороны организаторов: им известно, что я всю жизнь жил один и у меня нет никаких родственников, даже племянников и племянниц, которые скрасили бы мою одинокую старость и коллекционировали бы мои письма после моей смерти. Я намеревался отослать билеты обратно или отдать их в ближайший университет, где я иногда читаю лекции. Но в конце концов я раздал билеты нескольким верным людям, которые на протяжении долгих лет блюли мои деловые интересы, — агентам, журналистам и так далее. Большинство из них уже давно на пенсии. Кажется, они были счастливы потратить вечер на мое чествование, своего рода мемориальную службу в память тех лет, когда мы все вместе были на гребне волны.

— Рядом с кем вы хотите сидеть на ужине? — спросила секретарша, позвонив мне утром. Большое неудобство, так как я обычно пишу с восьми утра до двух часов дня.

— С принцем Чарльзом, — бездумно ответил я. Чарльза я встретил однажды у кого-то на приеме в саду, и меня впечатлили кое-какие, явно незаученные, его замечания по поводу Оруэлла и бедности. Но этим наше знакомство и ограничилось.

— Хм, — сказала секретарша, несколько растерявшись. — Кажется, его нет в списке гостей.

— Тогда я всецело доверяюсь вашему прозорливому выбору. — На этом я повесил трубку, а потом снял и оставил рядом с аппаратом до конца дня.

В результате слева от меня оказался молодой человек, недавно удостоенный звания величайшего молодого писателя Земли или что-то в этом роде за короткий роман и сборник рассказов. Молодой писатель был украшен летящими светлыми локонами и чем-то напомнил мне Сильвию Картер в расцвете красоты. При разговоре писатель размахивал сигаретой и выдувал дым мне в лицо. Он был почти невыносим.

— Надеюсь, вы не возражаете. — Тут он извлек из-под стола пакет из книжного магазина «Фойлз», что на Чаринг-кросс. — Я купил несколько ваших книжек. Не подпишете ли?

— С удовольствием. Кому посвящение?

— Мне, разумеется, — ухмыльнулся он, в восторге от самого себя. Он был уверен, что празднество в мою честь — лишь уловка, чтобы заручиться его присутствием.

— Так как же вас зовут? — вежливо уточнил я.

Когда книги были наконец подписаны и вновь надежно укрыты под столом, юнец подмигнул и положил руку мне на предплечье.

— Я читал вас в универе, — произнес он так осторожно, словно признавался в нездоровом интересе к девочкам-школьницам. — Если честно, до тех пор я про вас не слыхал. Но мне показалось, что некоторые ваши книги чертовски хороши.

— Спасибо. А другие? Менее чертовски хороши?

Он поморщился и задумался.

— Слушайте, я, конечно, не берусь судить, — начал он, посыпая пеплом коктейль из креветок, а затем пустился перечислять многочисленные недостатки моих книг, объясняя, что, пожалуй, очень хорошо поместить такого-то в такую-то ситуацию, но если добавить такое-то осложнение, то все рассыпается, словно карточный домик. — Но вообще-то, надо признать, у нас не было бы современной литературы, если бы несколько предшествующих поколений не заложили такой надежный фундамент. По крайней мере, за это вы заслуживаете похвалы.

— Но я, кажется, еще жив, — заметил я, призрак за собственным столом.

— Ну разумеется! — воскликнул он, словно желал развеять мои сомнения; как будто мои слова были продиктованы старческим слабоумием и я не до конца уверен, что живу на свете.

Короче, я поддался на уговоры. Гости произносили речи, фотографы щелкали, я подписывал книги. Принесли телеграмму от Гарольда Уилсона, который утверждал, что он мой поклонник, но ошибся с фамилией и назвал меня мистером Сэндлером. И другую — от Джона Леннона.

— Вы сражались в великой войне? — спросил меня журналист из «Гардиан» в длиннейшем интервью, которое должно было выйти по поводу моего награждения.

— Я не вижу в ней особенного величия, — заметил я. — По правде сказать, если мне не изменяет память, она была совершенно чудовищна.

— Да-да, — журналист неловко засмеялся. — Только… вы никогда о ней не писали, верно?

— Разве?

— Ну, во всяком случае, в явном виде, — сказал он и тут же дико испугался — вдруг он забыл про какой-нибудь из моих эпохальных трудов?

— Надо полагать, это зависит от того, что вы считаете явным. Я совершенно уверен, что много раз писал о той войне. Иногда — неприкрыто. Иногда — чуть завуалированно. Но война всегда была в моих книгах. Верно? Вы согласны? Или я сам себя обманываю?

— Ни в коей мере. Но я только имел в виду, что…

— Разве что я потерпел полный крах в своем творчестве. Может быть, мне не удалось объясниться так, чтобы меня поняли. И моя писательская карьера — пшик.

— Нет, мистер Сэдлер, как вы могли такое подумать. Наверное, вы меня не совсем поняли. Всем ясно, что великая война играет значительную роль в вашем тво…

Когда человеку восемьдесят один год, он развлекается как может.

* * *

Поскольку лет за пятнадцать до того я покинул город и удалился, как говорят, на лоно природы, то на ночь после торжественного ужина снял номер в гостинице. Многочисленные старые друзья уговаривали меня зависнуть в лондонских барах до утра. Но я не стал подвергать опасности свою жизнь и здоровье, а попрощался со всеми в пристойный час и направился в Вест-Энд, предвкушая крепкий ночной сон и наутро — возвращение домой ранним поездом. Поэтому я несколько удивился, когда меня окликнул портье, стоящий за конторкой в вестибюле гостиницы.

— Сэдлер, — назвался я и помахал перед ним ключом от номера, решив, что он принял меня за восьмидесятилетнего постороннего гуляку. — Номер одиннадцать ноль семь. И направился к лифту.

— Да-да, сэр. Я просто хотел сказать, что вас ждет дама. Она уже примерно час сидит в баре для постояльцев.

— Дама? — Я нахмурился. — В такой поздний час? Это не ошибка?

— Нет, сэр. Она спросила вас по имени. Утверждает, что вы ее знаете.

— И кто она такая? — нетерпеливо спросил я. Еще не хватало, чтобы журналисты или поклонники начали осаждать меня среди ночи. — У нее под мышкой случайно нет пачки книг?

— Нет, сэр, я ничего такого не видел.

Я огляделся и задумался.

— Послушайте, вы можете оказать мне любезность? Пойдите скажите ей, что я уже лег спать, с извинениями и все такое. Попросите ее связаться с моим агентом — он с ней разберется. Погодите минуту, у меня где-то была его карточка.

Я порылся в кармане, достал горсть визитных карточек и в отчаянии уставился на них. Столько лиц, столько фамилий, и все надо запомнить. Это мне никогда не давалось.

— Простите, я не думаю, что это поклонница. Может быть, родственница? Она довольно пожилая, если можно так выразиться.

— Можно, если она в самом деле пожилая, — разрешил я. — Но она никак не может быть родственницей. Она точно не передавала никакой записки?

— Нет, сэр. Она просила сказать, что приехала из самого Нориджа. Уверяла, что вы поймете.

Я уставился на него. Он был очень смазлив, а ведь горбатого могила исправит.

— Мистер Сэдлер! Мистер Сэдлер, вам нехорошо?

* * *

Я с замиранием сердца подошел к входу в полутемный бар, чуть ослабил галстук и начал осматривать зал. В нем было удивительно людно для такого часа, но ошибиться я не мог. Она была единственной пожилой дамой среди присутствующих. Но, мне кажется, я и так узнал бы ее где угодно. Несмотря на то что прошло столько лет, я всегда о ней помнил. Она читала книгу (неизвестную мне) и подняла глаза — хотя и не в мою сторону, — видимо, оттого, что почувствовала на себе мой взгляд. Мне показалось, что по ее лицу пробежала тень. Она взялась за бокал с вином, поднесла его к губам, но передумала и поставила обратно. Я долго стоял, не двигаясь, в центре зала, и лишь когда она повернулась ко мне и чуть заметно кивнула, я подошел и сел рядом. Она хорошо выбрала место: в небольшой нише, поодаль от остальных посетителей. Свет тоже падал удачно, скрадывая морщины. Удачно для нас обоих.

— Я прочитала в газете о вашей награде, — начала она безо всяких предисловий, как только я сел. — И так получилось, что я была в Лондоне — приехала на свадьбу внука, она была вчера. Отчего-то я решила повидаться с вами. Под влиянием минуты. Надеюсь, вы не возражаете?

— Я рад, — ответил я, как того требовала вежливость; на самом деле я не мог бы сказать, какие именно чувства вызвало у меня ее появление.

— Значит, вы меня помните. — Она чуть заметно улыбнулась.

— Да, помню.

— Я так и знала.

— Свадьба, — сказал я, желая перевести разговор на нейтральную тему, чтобы собраться с мыслями. — Вы хорошо провели время?

— Как обычно на свадьбах. — Она пожала плечами и кивнула официанту, который предлагал снова наполнить ее стакан. Я заказал маленький стаканчик виски, потом передумал и увеличил порцию. — Мы ничего не делаем как родственники, вместе, только едим и пьем. Странно, правда, Тристан? Но в общем, да, я думаю, свадьба вышла неплохая, хотя девушка мне не очень нравится. Она вульгарна. Видите, как откровенно я выражаюсь. Я уже знаю, что Генри с ней намучается.

— Генри — это ваш внук?

— Да. Младший мальчик моей старшей дочери. У меня восемь внуков, вы можете поверить? И шесть правнуков.

— Мои поздравления.

— Спасибо. Разумеется, вы гадаете, что мне от вас нужно.

— Я не успел об этом подумать, — ответил я и поблагодарил официанта, принесшего мой виски. — Вы застали меня врасплох. Простите меня, если я окажусь не в лучшей форме.

— Ну так вы же старее динозавров, — небрежно бросила она. — Хотя я еще старше, так что вот. Но мы с вами до сих пор в здравом уме и твердой памяти — надо думать, благодаря здоровому образу жизни и правильному питанию.

Я улыбнулся и медленно отпил глоток виски. Она совсем не изменилась. Торопливая, забавно бессвязная речь, настойчивый ум и начитанность.

— Надо полагать, я должна вас поздравить, — произнесла она после паузы.

— Поздравить?

— С наградой. Мне говорили, что она весьма престижна.

— Да, мне тоже говорили, — ответил я. — И, если честно, весьма безобразна. Удивительно, как это они не удосужились заказать скульптору что-нибудь красивое.

— А где она? У вас в номере?

— Нет, я ее оставил своему агенту. Она была очень тяжелая. Думаю, они ее пришлют по почте.

— Ваша фотография была на первой странице «Таймс». Я читала про вас в поезде в понедельник. И еще вы попали в кроссворд. Это слава.

— Мне повезло, — согласился я. — Мне было позволено прожить ту жизнь, которую я хотел. До определенной степени, во всяком случае.

— Я помню, в тот день, перед тем как мы расстались, вы говорили мне, что уже давно понемножку кропаете, но собираетесь отнестись к этому серьезней, когда вернетесь в Лондон. И вы выполнили свое намерение, верно? Список ваших книг весьма внушителен. Признаюсь, что я ни одной не читала. Это грубо с моей стороны?

— Вовсе нет. Я этого и не ожидал. Я помню, что вы не любите романов.

— Вообще-то под конец жизни я к ним пристрастилась. Просто я ваших не читала. Но я их все время вижу в книжных магазинах. И еще я хожу в библиотеку, там их тоже обожают. Но сама ни одного не читала. Тристан, вы когда-нибудь вспоминали обо мне?

— Почти каждый день, — не колеблясь ответил я.

— И о моем брате? — спросила она, явно не удивленная моим признанием.

— Почти каждый день, — повторил я.

— Да.

Она отвела взгляд и выпила еще вина, прикрыв глаза на время глотка.

— Сама не знаю, что я тут делаю, — произнесла она чуть погодя, взглянула на меня и улыбнулась какой-то невменяемой улыбкой. — Я хотела вас увидеть, но теперь не знаю зачем. Наверное, вам кажется, что я сумасшедшая. Но я не собираюсь на вас кидаться, не беспокойтесь.

— Мэриан, расскажите мне, как вы жили. Мне было интересно услышать ее рассказ.

Последний ее образ, запечатленный в моей памяти, — рыдающая женщина, явно не в себе, на которую глазеют прохожие; она сидела на платформе Торпского вокзала, а потом вдруг кинулась на окно моего купе, когда поезд тронулся. Я ахнул, думая, что она хочет броситься под колеса, — но нет, она хотела наброситься на меня. Если бы она до меня добралась в этот момент, то, возможно, убила бы. И я, вполне возможно, не стал бы сопротивляться.

— О боже. Тристан, вы заснете. Моя жизнь чудовищно скучна по сравнению с вашей.

— Моя жизнь гораздо обыденней, чем думают люди, — уверил я ее. — Пожалуйста. Мне хочется знать.

— Ну разве что сокращенную версию. Давайте посмотрим. Я учительница. Была, во всяком случае. Сейчас я, конечно, на пенсии. Но я пошла учиться на учительницу вскоре после того, как мой брак развалился, и проработала в одной и той же школе, господи боже мой, пожалуй что больше тридцати лет.

— Вам нравилась эта работа?

— Очень. Малыши, Тристан. Я только с ними и могла справиться. Если поставить одного на другого и я все еще выше, значит, я в безопасности. Таково было мое неизменное правило. Четырехлетки и пятилетки. Я их обожала. Они — сплошной восторг. Некоторые были просто удивительные.

Ее лицо озарилось улыбкой.

— Вы до сих пор скучаете по своей работе?

— Дня не проходит без этого. Наверное, это большое счастье — работа как у вас, когда никто не объявляет, что вам пора на пенсию. Романисты, кажется, с годами становятся только лучше, верно?

— Некоторые, — ответил я.

— А вы?

— Не думаю. По-моему, я достиг пика где-то в среднем возрасте и с тех пор застрял, крутился на одном месте. Мне жаль, что ваш брак распался.

— Ну, это было неизбежно. Мне не стоило выходить за него замуж, по правде сказать. На меня словно умопомрачение нашло.

— И все же у вас есть дети?

— Трое. Алиса — ветеринар, у нее трое своих детей, и она процветает. Хелен — психолог, у нее пятеро, вы можете в это поверить? И как она только управляется? Они обе скоро выходят на пенсию — так что я вообще полная древность. И еще у меня есть сын.

— Младший?

— Да. Ему за пятьдесят, так что он тоже, в общем, не юноша.

Я все смотрел на нее и молчал, ожидая, чтобы она рассказала что-нибудь о сыне.

— Что такое? — наконец спросила она.

— Ну, например, его как-нибудь зовут?

— Конечно, его как-то зовут, — сказала она, глядя в сторону.

Внезапно я понял, как зовут ее сына, и устыдился своего вопроса. Я потянулся к своему стакану, как к спасательному кругу.

— Скажу начистоту, что моему сыну каждый шаг в жизни давался с трудом. Не знаю почему. Его воспитывали точно так же, как сестер, но там, где они добились успеха, он за каждым поворотом находил лишь разочарование.

— Мои соболезнования.

— Что ж тут. Я, безусловно, делаю для него все, что могу. Но этого вечно мало. Не знаю что его ждет после того, как меня не станет. Сестры с ним не справляются.

— А отец?

— О, Леонард уже давно умер. Еще в пятидесятых. Он женился второй раз, уехал в Австралию и погиб на пожаре.

Я уставился на нее. Имя мгновенно всплыло у меня в памяти.

— Леонард? Неужели Леонард Легг?

— Да, но как… — Она нахмурилась. — Откуда вы… Ах да, господи. Я совсем забыла. Вы же его видели в тот день.

— Он ударил меня кулаком в лицо.

— Он думал, что у нас с вами роман.

— Так вы за него вышли? — в ужасе спросил я.

— Да, Тристан, я за него вышла. Но, как я уже сказала, этот брак не продлился и десяти лет. Мы отравляли друг другу жизнь. Вы, кажется, удивлены?

— Очень. Слушайте, я его не знал, конечно. Но я помню, что вы о нем говорили в тот день. Как были настроены против него. Он вас так отвратительно бросил.

— Мы поженились вскоре после этого. Я не скажу, что это было самое ужасное решение в моей жизни, — ведь у меня теперь трое детей. Но безусловно, этот брак был большой ошибкой. Так вышло, что я помирилась с Леонардом на следующий день. После вашего отъезда. Я не могу этого объяснить. Я понимаю, что это выглядит… глупо.

— Для меня это никак не выглядит. Не мне вас судить.

Она воззрилась на меня с неожиданным гневом.

— Да, не вам. Но он был рядом, а я как никогда нуждалась в чьей-нибудь заботе. Я снова впустила его в свою жизнь, но в итоге он опять ее покинул, и дело с концом. Может, хватит про меня? Меня от себя уже тошнит. А что же вы, Тристан? Вы так и не женились? В газетах про это не писали.

— Нет. — Я отвел взгляд. — Но вы же знаете, что я не мог жениться. Я вам все рассказал.

— Я помню, что вам не полагалось жениться, — ответила она. — Но кто знает, насколько бесчестно вы могли поступить? Я, кстати, чего-то такого от вас ожидала. Тогда так делали. И до сих пор, наверное, делают. Но вы — нет.

— Нет, Мэриан, — я покачал головой, мужественно принимая удар, — я — нет.

— И у вас не было… я отстала от жизни и не знаю, как это теперь называется… спутника? Это правильное слово?

— Нет.

— Никогда и никого? — удивленно спросила она.

Я смущенно хохотнул, удивляясь ее удивлению.

— Нет. Ни единого человека. Ни разу. Никаких связей вообще.

— Боже ты мой. Неужели вам не было одиноко?

— Было.

— И вы один?

— Да.

— И живете один?

— Я совершенно один, Мэриан, — тихо повторил я.

— Ну что ж. — Лицо ее застыло.

Мы посидели так некоторое время, и наконец она снова повернулась ко мне.

— Но вы хорошо выглядите, — заметила она.

— Правда?

— Нет, неправда. Вы выглядите стариком. Утомленным жизнью. Я сама — утомленная жизнью старуха, так что это не обидные слова.

— Да, я стар и утомлен жизнью, — признался я. — Она была длинная.

— Повезло вам, — горько заметила она. — Но вы были счастливы?

Я задумался. По-моему, это один из самых трудных вопросов для любого человека.

— Я не был несчастен, — сказал я. — Впрочем, я не уверен, что это то же самое. Я любил свою работу и наслаждался ею. Она приносила мне глубокое удовлетворение. Но конечно, по временам мне, как вашему сыну, ни один шаг не давался без борьбы.

— Борьбы с чем?

— Можно, я назову его имя?

— Не смейте, — прошипела она, подавшись вперед.

Я кивнул и откинулся на спинку кресла.

— Возможно, то, что я скажу, будет для вас что-то значить, а возможно, и нет. Я уже шестьдесят три года несу тяжкое бремя позора. Не было ни дня, когда я не вспоминал бы о нем.

— Удивительно, что вы об этом ни разу не написали, если испытывали такие сильные чувства.

— Написал вообще-то. Позвольте мне объяснить. Я написал об этом, но не опубликовал написанное. Я решил, что оставлю это на потом. На после моей смерти.

Она подалась вперед, заинтригованная.

— А о чем же вы написали, Тристан?

— Обо всем. О нашей жизни в Олдершоте, о моих чувствах к нему, обо всем, что случилось. О том, что было во Франции. Немножко о моей жизни до того, немножко детских воспоминаний. И потом обо всей этой беде и о решениях, принятых вашим братом. И о том, что я сделал с ним в конце.

— То есть о том, что вы его убили?

— Да. Об этом.

— Потому что он вам не достался.

Я сглотнул, кивнул и уперся взглядом в пол. Я так же не мог смотреть ей в глаза теперь, как ее родителям — много лет назад.

— Что еще? — спросила она. — Скажите. Я имею право знать.

— Еще — о том дне, который мы с вами провели вместе. Как я пытался объяснить вам. И не смог.

— Вы написали про меня?

— Да.

— Так почему же не опубликовали? Вас так хвалят. Почему бы не осчастливить публику и этой книгой?

Я сделал вид, что задумался и пытаюсь найти причину. На самом деле я и так хорошо понимал, в чем дело.

— Я думаю, что не вынес бы позора. Если бы хоть кто-то узнал, что я сделал. Люди стали бы так на меня смотреть… я бы этого не перенес. После того, как я уйду, это уже не будет иметь значения. Тогда пусть читают.

— Вы трус, Тристан, согласны? — спросила она. — До самого конца остались трусом. Ужасным трусом.

Я посмотрел на нее. Она мало чем могла бы меня задеть. Но все же нашла чем. Правдой.

— Да, — не стал отрицать я. — Да, надо думать, я трус.

Она вздохнула и отвернулась. Судя по лицу, она едва сдерживалась, чтобы не закричать.

— Не знаю, зачем я сюда пришла. Но уже поздно. Мне пора. Прощайте, Тристан. — Она встала. — Мы больше не увидимся.

— Нет, не увидимся.

Она вышла.

* * *

Конечно, она права. Я трус и всегда им был. Мне давно уже следовало опубликовать эту рукопись. Возможно, я ждал какого-то завершения, развязки, не сомневаясь, что рано или поздно развязка наступит. И вот это случилось — сегодня вечером.

Вскоре после ухода Мэриан я вернулся к себе в номер. Вытянув вперед правую руку, я заметил, что ранее страдавший от спазмов указательный палец совершенно неподвижен: палец, нажавший на спусковой крючок и пославший пулю в сердце моего возлюбленного, теперь удовлетворен. Я вытащил рукопись из портфеля — видите ли, я всюду носил ее с собой. Хотел, чтобы она всегда была при мне. Сейчас я пишу про наш с Мэриан разговор, последнюю короткую встречу, и надеюсь, что она послужила Мэриан хоть каким-то утешением. Впрочем, я не сомневаюсь — где бы ни была Мэриан сейчас, она не может заснуть, а если заснет, то ее сон будут тревожить кошмары из прошлого.

Затем я снова лезу в портфель и достаю еще кое-что — это я тоже до сих пор носил при себе, ожидая подходящего момента.

Вскоре меня найдут в этом номере, в незнакомой гостинице, вызовут полицию и «скорую помощь», и мое тело унесут в какой-нибудь холодный морг в дебрях Лондона. А завтра все газеты опубликуют некролог и напишут, что я был последним представителем своего поколения, какая жалость, ушло еще одно звено, связующее нас с прошлым, но боже мой, поглядите, какое богатство он нам оставил, увековечив тем самым свою память. И вскоре моя рукопись — моя последняя книга — увидит свет, в твердом переплете, под редакцией Ливитта. Публика будет в ярости, проникнется отвращением, люди наконец-то ополчатся на меня и возненавидят, моя репутация будет навеки погублена, и я понесу заслуженную кару, которую навлек на себя сам — как сам сейчас нажму на спусковой крючок. И мир наконец узнает, что величайшим трусом, собирателем перышек, был я.