28 апреля – 14 июня 1789

 

День 1: 28 апреля

Джон джейкоб тернстайл дурак, каких мало. Будь я проклят, если знаю, какая муха меня укусила. Конечно, времени на перебор вариантов у меня, почитай, не оставалось, но ведь во всю ту прискорбную кутерьму я намеревался остаться на борту «Баунти» и возвратиться с бунтовщиками на остров. Правда, я с трудом переносил каждого из них, считал, что вести себя подобным образом с таким достойным человеком, как капитан, может лишь шайка трусов и подлецов, но был при этом уверен, что не питаю – к какому угодно человеку или делу – преданности достаточной, чтобы хлопотать о благополучии кого-то, кроме самого Джона Джейкоба Тернстайла. И пока на борту впустую мололи языками, думал, что, вернувшись на Отэити, обзаведусь собственной посудиной и стану плавать от острова к острову в поисках лучшей жизни и более счастливого мира. А вместо этого надерзил мистеру Кристиану, дал в зубы мистеру Хейвуду и кончил тем, что стал холодной темной ночью пассажиром одного из баркасов «Баунти», если в чем и уверенным, то лишь в близости своей неминучей кончины.

Нас было девятнадцать. Из офицеров – только мистер Фрейер, мистер Эльфинстоун и сам капитан. Затем хирург Ледуорд и ботаник мистер Нельсон. Оба старших матроса, Джон Нортон и Питер Линклеттер, решили остаться верными мистеру Блаю, однако концов, чтобы их крепить, и канатов, чтобы укладывать в бухты, на баркасе не имелось, так что пользы от их навыков нам было мало. Наш кок мистер Холл сидел с написанной на физиономии паникой у борта и гадал, по-моему, кого из нас ему придется пустить на филе первым. Мясник, мистер Лэмб, великим навигатором отнюдь не был. Как и плотник, мистер Перселл. Как, уж коли на то пошло, и я. Ни одного палубного матроса в нашей несчастной компании не состояло, все эти крепкие ребята спешили к развеселым женщинам Отэити.

Обрезая концы, которыми наш баркас крепился к судну, матросы, совсем недавно боявшиеся капитана, освистывали его и обзывали подлыми словами, а меня мутило от гнева и отвращения к этим мерзавцам. Ведь низость же, самая настоящая низость – загнать среди ночи собратьев-христиан в баркас и отправить их на верную смерть, но еще бо́льшая – получить от этого удовольствие. Впрочем, капитан, человек достойный и гордый, сохранял невозмутимость и ничем на их издевки не отвечал. Мне показалось даже, что он не видит в предстоящем ничего необычного, что для него оно – просто часть пути к дому. Сузив глаза, он вглядывался во мрак ночи, словно рассчитывая узреть светлую линию, следуя которой мы беспрепятственно достигнем Англии, – капитан словно карту читал в темноте, клянусь.

Когда баркас отходил от «Баунти», я услышал громкий всплеск и, обернувшись, увидел в свете факелов, что пираты сбились в шумную толпу у кормы корабля и выбрасывают что-то через те самые иллюминаторы, мимо которых я тысячу раз проходил, направляясь к капитанской каюте. Груз, от которого они избавлялись, с шумом падал в воду под веселые крики тех, кто остался на палубе.

– Что они делают? – спросил я у мистера Нельсона, ботаника, который, привстав и прищурившись, наблюдал за происходящим. – Похоже, выкидывают что-то хорошее.

– Бесценное, Турнепс, – ответил он, гневно выпячивая нижнюю челюсть. – Неужели ты не понимаешь? Хлебные деревья. Эти псы топят их в море.

Я разинул от удивления рот и повернулся к капитану, однако света было слишком мало, и различить мне удалось лишь его очертания. Капитан подался всем телом к кораблю и смотрел на него.

– Это же преступление! – в испуге закричал я. – Кошмарное – после всего, что мы пережили. В конце концов, мы же за ними сюда и пришли, ведь так? Ради чего мы столько раз рисковали жизнью? Из-за чего оказались здесь, посреди проклятого океана, если не из-за чертовых хлебных деревьев?

Мистер Нельсон всхрапнул, низко и грозно, – готов поклясться, я ни разу еще не видел его таким разгневанным. Он всегда был человеком до крайности мягким, радовался любой возможности уткнуться носом в свои растения. Но сейчас, увидев, как саженцы, которые он рачительно взращивал, походя обрекают на погибель, готов был спрыгнуть в воду, доплыть до корабля и вступить в рукопашную с каждым, кто ему попадется на палубе.

– Их повесят! – сказал кто-то из сидящих у противоположного борта баркаса, кто именно, я не понял.

– Все до одного под суд попадут, – сказал кто-то еще.

– Да только мы того не увидим, – отозвался знакомый мне низкий голос – голос мистера Холла. – Мы к тому времени на дно пойдем, рыбам на ужин.

– Ну хватит, – произнес мистер Фрейер, не очень уверенно, поскольку и сам думал о том, что нас ждет, однако его слова повторил капитан, выпаливший их не столько в гневе, сколько в попытке привлечь наше внимание.

– Помалкивайте, мистер Холл, – добавил он. – Их наказание нас уже не касается. Ночь сегодня тихая. Возможно, нас ждет не много таких. Держите баркас на ходу и дайте мне подумать. Я все еще ваш капитан. И я приведу вас в безопасное место. Вы должны верить в это.

Никто ему не ответил, да, по правде сказать, ответить было и нечего; впрочем, волны казались мирными как никогда, и я начинал думать, что, может быть, поводов для тревог у нас меньше, чем мне казалось, начинал верить, что завтрашний день что-то решит, позволит нам быстро вернуться в цивилизованный мир, а потому проделал единственное, что представлялось мне пользительным в тех обстоятельствах.

Лег, закрыл глаза и мигом заснул.

 

День 2: 29 апреля

Когда занялся новый день, я смог полностью оценить наше положение. Баркас имел в длину двадцать три фута, а поскольку нас было девятнадцать человек, плыли мы в не слишком приятной, почти интимной близости друг к другу. Капитан сидел на носу, совещаясь о чем-то со старшим матросом Нортоном и мистером Фрейером, четверо моряков гребли – без особого, впрочем, усердия, – остальные пытались спать. Мы шли к острову Тофуа, находящемуся, по словам капитана, неподалеку, мы могли бы пристать к нему и послать на берег несколько человек, чтобы они поискали провизию для нашего следующего перехода. Признаться, тревоги меня к тому времени уже не переполняли, на самом деле мне было почти весело: пусть все мы и скучены в пространстве столь малом, зато работы у нас почти никакой – ну разве что постараться сохранить жизнь. Но я уже достаточно долго проплавал с мистером Блаем – да и с мистером Фрейером тоже – и не сомневался в их способности доставить нас в безопасное место.

– Глупость мы с тобой сотворили, – услышал я шепот второго старшего матроса, мистера Линклеттера, обращенный к его помощнику, мистеру Симпсону. – Какие у нас шансы уцелеть, я тебя спрашиваю? Где мы, не знаем, есть нечего. Помрем, еще и день этот не кончится.

– Не надо так говорить, – последовал ответ. – Капитан знает, что делает, разве нет? Уж больно быстро ты сдаешься!

Да, конечно, некоторая уверенность в будущем на баркасе имелась, но ведь то был всего лишь второй день. Никто из нас не знал, сколько недель ждет нас впереди.

Тофуа мы увидели в полдень и ощутили такой душевный подъем, точно перед нами предстали не грубые утесы и скалы Богом забытого острова, а гладкие стены самой портсмутской гавани. Я находился на корме баркаса, капитан на носу, он хмуро смотрел в воду и отдавал приказы сидевшим на веслах морякам – таким тоном, как будто пребывал на палубе «Баунти», а не в нашем жалком суденышке.

– Стоп, моряки! – крикнул он и поднял руку. – Стоять на месте.

Баркас остановился, все посмотрели за борт. Под нами в синей воде тянулась гряда камней, готовых разломать нашу посудину на куски, если мы рискнем ее пересечь. Берег же оставался все еще слишком далеким, чтобы встать на якорь здесь, и как же обидно было застрять на таком расстоянии от земли, на которую мы возлагали столь большие надежды.

– Поворачиваем! – проревел капитан. – Норд-норд-вест.

Баркас повернул, мы медленно и осторожно пошли вокруг заостренного мыса, пока не попали на воду более темную, говорившую, что в ней может отыскаться проход к острову. Мистер Фрейер отдал приказ идти к берегу, так мы и сделали и остановились, лишь когда цвет воды изменился снова и стало ясно, что, продвигаясь дальше, мы рискнем нашим судном, а стало быть, и нашими жизнями.

– Мистер Сэмюэль, – сказал капитан. – Вы, мистер Перселл и мистер Эльфинстоун. В воду и к острову. Посмотрите, что там найдется съедобного, и возвращайтесь как можно быстрее.

– Есть, сэр, – ответили все трое и, спрыгнув в воду, поплыли к берегу, совсем, если правду сказать, не далекому. Через минуту-другую они уже стояли по пояс в воде.

Я перебрался к носу, поближе к капитану, – этой позиции я отдавал предпочтение во все наше дальнейшее плавание.

– Что скажете, мистер Фрейер? – негромко спросил капитан. – Подозреваю, остров не из самых обнадеживающих.

– Возможно, не из самых, сэр, – признал штурман. – Не исключено, что нам придется плыть дальше, экономя наш провиант.

– О, экономить его мы будем, – с полусмешком ответил капитан. – Это я вам обещаю.

Я взглянул туда, где стояла маленькая корзина с хлебом и несколькими фруктами – единственным пропитанием, какое сочли нужным выдать нам наши былые товарищи по плаванию.

– Вас может удивить, сколь малое требуется человеку, чтобы выжить.

– Да, может, – безжизненно произнес мистер Фрейер и повернулся к берегу; мне его ответ показался странным.

Мы просидели несколько часов, покачиваясь вверх-вниз на волнах, и каждый думал о том, как его угораздило попасть в положение столь несчастливое. Слов мы произнесли всего ничего, но если кто-то совсем падал духом, то принимался оглядывать нашу гавань, скалы острова Тофуа, и они подбадривали его. Трудно сказать почему. Наверное, любая твердая земля представлялась нам отрадой.

Трое наших товарищей вернулись, когда начало садиться солнце, и сведения они доставили невеселые. Там ничего нет, сказали они. Никакой пищи. Никаких плодовых деревьев. Ни овощей. Один тощий ручеек, в нем удалось наполнить водой две фляжки, которые они принесли с собой и которые капитан поспешил у них забрать. Каждого из нас терзала к тому времени жуткая жажда, и я нимало не сомневался, что мистер Эльфинстоун, мистер Сэмюэль и мистер Перселл проглотили перед тем, как вернуться к нам, столько воды каждый, что на несколько таких фляжек хватило бы, ну да что мы могли тут поделать? Они заняли свои места, все мы смотрели на капитана, ожидая нового приказа.

– Стало быть, идем дальше, – ответил он, помолчав, на не заданный нами вопрос. – И если кто-нибудь на борту сомневается, что нам это будет по силам, пусть держит свои постыдные мысли при себе, потому что впереди у нас трудные дни, и мы вправе позволить себе лишь уверенность в лучшем, а сомневающихся я, клянусь, сам скормлю рыбам. Мистер Фрейер, подайте мне вон тот хлеб.

Штурман достал из корзинки самую большую буханку, и я в ужасе уставился на нее, потому как, хоть она и была побольше других, ее едва хватило бы, чтобы накормить троих мужчин, а нас было в шесть с лишком раз больше. И тут, к моему изумлению, мистер Блай разломал ее пополам, половинки разломал тоже и вернул три достойные четвертушки в корзинку, а четвертую поднял повыше, чтобы показать нам. Мы безмолвно взирали на нее, испуганные мыслью, что этот кусочек хлеба придется разделить на девятнадцать человек, – достижение, казавшееся нам невозможным, – но очень скоро каждый из нас получил в ладонь по нескольку крох и вмиг проглотил их, раздразнив свой аппетит до того, что завыть хотелось.

– Куда теперь, сэр? – спросил мистер Фрейер, рассадив ожидавших указаний моряков по бортам баркаса.

– Разве это не очевидно, мистер Фрейер? – ответил, слегка улыбнувшись, капитан. – В сторону дома, сэр. В сторону дома.

 

День 3: 30 апреля

Быть может, мы и направлялись в сторону дома, однако пока что нимало к нему не приблизились, поскольку к северо-востоку от Тофуа лежало скопление островов, и мистер Блай решил, что будет разумным отдохнуть в этот день на одном из них и посмотреть, не найдется ли чего-нибудь съедобного там. Остров он выбрал на том основании, что у него имелся узкий пролив, по которому мы могли без труда подойти к внутренней каменной стене атолла, а еще потому, что с верхушки этой самой стены свисали до самой земли толстые лианы, несомненно сохраненные обитающими здесь туземцами, чтобы взбираться по ним наверх.

– Пожалуй, мне стоит рискнуть и подняться туда самому, – сказал капитан, удивив нас всех, поскольку такой подъем по отвесной стене был делом не из простых, почти подвигом, и требовал обезьяньего проворства.

– Вам, капитан? – удивился мистер Фрейер. – Не разумнее ли послать кого-то из наших мужчин?

– Я тоже мужчина, – последовал ядовитый ответ. – И если вы не заметили, Его Величество вверяет командование кораблями Англии лучшим из своих слуг, так почему же мне не подняться на эту стену? Вы составите мне компанию, мистер Нельсон?

Все головы сразу повернулись к ботанику, мистеру Нельсону, который, судя по всему, практиковался в тот миг в изящном искусстве почесывания своих причиндалов, – во всяком случае, рука его была засунута в штаны, искала там, за что бы половчей ухватиться. Возможно, к разговору двух офицеров мистер Нельсон не прислушивался, а обнаружив внезапно всеобщий интерес к своей персоне, без малейшего стыда извлек руку из нижних пределов своего тела, состроил на лице признательное выражение, говорившее, что он чрезвычайно рад предложению, которое ему сделали, и, удивленно приподняв брови, обвел свою аудиторию взглядом.

– Ну что? – спросил он. – Человек уж и почесаться не может, не собирая с публики по пенни за право полюбоваться на это?

– Мистер Нельсон, сэр, вы слышали, что я сказал? – крикнул с носа капитан, постаравшись, чтобы голос его звучал бодро. – Я собираюсь взобраться по лианам на верхушку скалы, которую мы перед собой видим, и посмотреть, что там может найтись. Вы присоединитесь ко мне?

Мистер Нельсон нахмурился, посмотрел на скалу и покачал головой, сделав вид, что всерьез обдумывает вопрос капитана.

– Ноги у меня сегодня слабоваты, сэр, – сказал он. – Да и руки. Не знаю, хватит ли на это моих сил.

– Глупости, – весело ответил капитан, встал и махнул ботанику рукой, призывая его проделать то же самое. – Поднимайтесь, милейший. Разминка пойдет вам на пользу. Строго между нами, я сказал бы, что даже тот, кто придет наверх вторым, – мужчина что надо.

Мистер Нельсон глубоко вздохнул, но встал, понимая, что предложение капитана – это вовсе не предложение, а приказ, каковой надлежит выполнить, даже если поблизости нет боцмана с орудиями для наказания ослушника. Мы, все остальные, помню, как-то съежились, сидя на своих местах, истово желая, чтобы капитан и его спутник поскорее приступили к подъему, и радуясь, что нам составлять им компанию не придется.

– Капитан, – сказал мистер Эльфинстоун, помогая мистеру Блаю сойти в воду, в которую тот погрузился по пояс; от свисающих к земле лиан его отделяли не более чем двадцать футов. – Вы считаете это разумным?

– Я считаю чрезвычайно разумным выяснить, нет ли наверху чего-либо съедобного, – ответил капитан. – Не знаю, мистер Эльфинстоун, как себя чувствует ваш желудок, но мой требует, чтобы его наполнили.

– Я всего лишь спросил, сэр, – сказал мистер Эльфинстоун, – потому что этот обрыв опасен и труден, а если наверху ничего интересного не найдется, вы только зря потратите силы.

Капитан покивал, оглядел лианы – снизу до самого верха утеса, щедрых или иных даров которого он из баркаса увидеть не мог.

– А я бы вас вот о чем спросил, мистер Эльфинстоун, – в конце концов произнес он так, точно объяснял нечто очевидное простоватому дитяти, – чего ради туземцы здешних островов потратили столько сил, создавая этот растительный трап, если там, наверху, нет ничего интересного? Можете вы назвать какую-нибудь причину этого, сэр?

Мистер Эльфинстоун подумал-подумал, а затем пожал плечами и вернулся на свое место. Между тем мистер Нельсон хоть и поднялся, однако переставлять ноги все как-то не спешил, и капитан щелкнул пальцами, подзывая его к себе.

– Быстрее, мистер Нельсон, быстрее. Будьте любезны, присоединитесь ко мне.

Через несколько минут наша сократившаяся до семнадцати человек команда наблюдала, как по отвесной стене наперегонки взбираются двое мужчин. Догадаться, кто победит, было несложно: обладавший образцовым здоровьем капитан, хоть и столкнулся поначалу с трудностями, отыскивая на мшистом камне зацепки и точки опоры, теперь карабкался кверху, точно паук по стене. Мистеру Нельсону приходилось тужиться куда больше, к тому же он явно боялся сорваться, разбиться о камни внизу и сократить нашу команду уже навсегда.

Впрочем, моряки поддерживали криками обоих, и вскоре наши товарищи долезли доверху и скрылись из виду. Мы сидели, разговаривали, поначалу радуясь, что им удалось проделать это, но потом понемногу встревожась, уж больно долго они отсутствовали. Поглядывая на двух оставшихся с нами офицеров, на мистера Фрейера и мистера Эльфинстоуна, я и на их лицах видел озабоченность, но если у них и имелись поводы для беспокойства, оба старательно это скрывали.

Солнце стояло высоко в небе, я опустил, чтобы дать отдых глазам и размять затекшую шею, взгляд на мои ступни, и тут случилось нечто странное. Моряки вдруг громко закричали, глядя, все как один, вверх. Я повернулся, чтобы посмотреть туда же, и, еще поворачиваясь, заметил удивление на их лицах и общие старания отодвинуться от меня. Не понимая, в чем дело, я взглянул в небо, однако солнце ослепило меня, и я успел заметить лишь что-то вроде летящего ядра, а потом свет перед моими глазах померк, уступив место тьме.

Мне говорили потом, что я провалялся без памяти с четверть часа. Моряки плескали мне в лицо морской водой, следя, чтобы я ее не наглотался, шлепали, пытаясь оживить, по щекам, однако способность чувствовать что-либо вернулась ко мне нескоро, а когда вернулась, я первым делом почувствовал тошную боль в голове. Я поднял руку, притронулся ко лбу – лоб стал каким-то мягким, похоже, на нем надувалась здоровенная шишка. Когда мои пальцы коснулись ее, я зашипел, попытался сесть – и сел, и что же увидел перед собой? – лицо моего капитана, и позабавленное, и смущенное.

– Прости меня за это, мастер Тернстайл, – сказал он. – Тебе сегодня здорово не везет, верно?

– На меня напали, сэр, – воскликнул я. – Метнули в меня что-то вроде ядра.

– То был кокосовый орех, – ответил он и указал на дюжину с чем-то волосистых шаров, уже разложенных на носу баркаса. – Набрать их удалось, должен тебе сказать, не много, однако на следующие несколько дней они станут для нас большим подспорьем. Мы с мистером Нельсоном сбросили их сверху. И ты подвернулся под один.

Происшествие представлялось мне оскорбительным, однако через несколько минут капитан соблаговолил расколоть один из кокосов и раздать нам его мякоть, и моя порция несколько превышала ту, что мне полагалась, и я ощутил благодарность к капитану – хотя бы за это, раз уж больше не за что было.

Об ушибе я забыл быстро, зато начал побаиваться, что донимавшие нас боли в животе имели характер более серьезный, чем все мы полагали. Долго болтаться среди этих островов мы не могли, рано или поздно нам придется выйти в открытое море, а когда выйдем, что с нами станет?

 

День 4: 1 мая

Лучшая новость этого дня: мы направились еще к одному из разбросанных в тех местах маленьких островов, которым покойный капитан Кук дал прозвание Острова Дружбы, – мне оно внушало чувства теплые и приязненные – и обнаружили на одном из них небольшую бухту, где наш баркас мог передохнуть, а мы – покинуть это тесное узилище, размять ноги, погулять по песку или поваляться, не боясь заехать ступней по лицам сразу троих товарищей, – в общем, делать что нам в голову взбредет. После семидесяти двух часов сидения в баркасе мне трудно было даже поверить, каким ощущением приволья оделяет человека возможность снова свободно распоряжаться своими ногами, и потому я скакал, танцевал и кружил по песку как помешанный, пока сам капитан не подошел ко мне и не хлопнул по уху – как будто ушиб, нанесенный моему лбу кокосом, уже не обезобразил меня в достаточной мере.

– Веди себя благопристойно, мастер Тернстайл, – сказал он сердито. – Даже когда никто на тебя не смотрит, не следует позволять себе выходки столь нелепые. Или ты вообразил себя танцором из «Ковент-Гардена»?

– Никак нет, сэр, – ответил я, поднимая над головой руки, совершая пируэт и чувствуя себя до того хорошо, что готов был простоять в этой нелепой позе целый уик-энд и еще один день. – Я просто хотел разогнать кровь в конечностях, а то их от сидения в нашей посудине судорогой сводит.

Капитан фыркнул и, наблюдая за моими курбетами, явно прикидывал, чем лучше прекратить их раз и навсегда – приказом или оплеухой, но тут увидел еще одну живую картину, которая явно не успокоила его нервы: семь или восемь моих товарищей предавались потехе не менее шутовской, самозабвенно потягиваясь, принимая нелепые позы или приплясывая.

– У меня под началом орава дурней. – Капитан позволил себе намек на улыбку, почти сокрытую усами и бородой, которые начинали занимать на его лице место все более приметное. – Орава проказливых остолопов.

Тем не менее капитан позволил нам резвиться и дальше, сознавая, возможно, что, строго говоря, наша разминка мало чем отличается от танцев, к которым он принуждал нас на борту «Баунти».

А может быть, капитан понимал, что за последние четыре дня сама природа его власти изменилась и со строгостью надо бы поосторожнее.

Вскоре капитан отобрал четверых разведчиков и снарядил их осматривать остров, который на первый взгляд казался более гостеприимным, нежели те, что попадались нам прежде. Все мы уже покормились плодами и ягодами, набив животы до отказа, другое дело, что отсутствие воды продолжало изводить нас, всех мучила жажда. Собственно говоря, отправленной на разведку четверке моряков велено было с особым усердием искать источник, из которого мы могли бы напиться и наполнить фляги.

К нашему удивлению, ушли они вчетвером, а вернулись вшестером, ведя с собой молодую женщину – не красавицу, но тем не менее посмотреть на нее стоило – и мальчика трех-четырех лет; моряки улыбались во весь рот, ибо они принесли около бушеля бананов, несколько плодов хлебного дерева и еще больше кокосов. По-английски женщина не говорила, а улыбка ее позволяла предположить, что у нее не все дома; она разбивала кокосовые орехи о свою голову, мало заботясь о содержащихся там мозгах. Мне показалось, что она при этом еще и удовольствие получала.

Для моряков это было немалым развлечением – все-таки новое интересное знакомство. Но, по-видимому, интерес их оказался чрезмерным, поскольку, когда они окружили женщину, та испугалась, схватила мальчика и ударилась в бегство, и двое моряков припустились за ней – без особого, впрочем, усердия (одним был Лоуренс Ле-Боуг, оравший похабную песенку и угрожавший ее добродетели, грязный охальник).

– Эту ночь мы проведем здесь, – объявил капитан. – Думаю, заснуть нам труда не составит, тем более что мы сможем привольно вытянуться на песке и тесниться, как в баркасе, не придется. Что скажете?

Моряки закричали, громко и радостно, – готов поклясться, что в тот миг мы с удовольствием остались бы там навсегда. Конечно, у нас было чем заняться. Нам следовало поискать еще припасов и воды, а также осмотреть баркас, выяснить, не требуется ли ему какая-либо починка, и произвести ее, используя островной лес. Однако в те мгновения каждому хотелось не напрягать лишний раз руки и ноги, но дать им покой – что мы и сделали. Впрочем, часа через два нас разбудил крик мичмана Роберта Тинклера и все мы, проснувшись, посмотрели туда, куда он указывал. Огибая холм, к нам приближалась процессия мужчин, женщин и детей, в руках они держали дары, однако на спинах несли копья. Шагали же все так споро, что должны были подойти к нам уже через пару минут.

– Держитесь поближе друг к другу, моряки, – приказал капитан и вышел вперед, как ему и было положено. – Не делайте резких движений, способных напугать дикарей. Возможно, они настроены дружески.

– Их больше, чем нас, сэр, – сказал я, подходя к нему. – Человек тридцать, самое малое.

– Ну и что с того, Тернстайл? – ответил он. – Половина из них – женщины. Четвертая часть – дети. А мы мужчины, не так ли?

Приблизившись, туземцы остановились, но не сбились, как мы, в кучу. Главный среди них встал лицом к лицу с капитаном, остальные обступили нас, разглядывая так, точно дикарями были мы, а не они. Туземцы указывали друг другу на наши лица и белую кожу и, похоже, находили нас чрезвычайно забавными, что было даже и оскорбительно. Ко мне подошла женщина неопределенных лет – я не отступил, стоял на месте, точно отважный воин, коим себя и почитал, и что же она проделала? – наклонилась ко мне, вот что, и шумно обнюхала меня своим грязным носом! Я не знал, как мне поступить – отскочить в сторону или тоже обнюхать ее.

Вождь туземцев вручил капитану большой кусок свиного мяса – нет, не вручил, а прямо-таки сунул в руки, словно боясь, что мистер Блай его подарка не примет. В ответ капитан снял со своей шеи платок и обвязал им шею вождя, сильно развеселив этим его людей. И мы, и они произносили какие-то слова, однако ни одна из сторон не понимала другую, и разговор у нас получился неосмысленный, никто даже не знал, какой именно – дружеский или угрожающий.

Этот сумасшедший дом продолжался часа два, но наконец вождь что-то крикнул, туземцы сгрудились вокруг него, и вся их компания без каких-либо церемоний развернулась и удалилась. На берегу снова остались одни англичане.

– Что же, капитан, – сказал мистер Фрейер, – они кажутся достаточно миролюбивыми. Кроме того, здесь можно хорошо запастись провизией. Не задержаться ли нам ненадолго?

Капитан подумал, однако о чем именно, сказать по его лицу было невозможно.

– На эту ночь, да, останемся, – решил он. – Людям необходимо поспать. И наполнить желудки. Однако организуйте дежурство, хорошо, мистер Фрейер? Три человека должны бодрствовать постоянно. Этот остров может оказаться отнюдь не таким, каким выглядит.

Так мы получили первую после расставания с «Баунти» ночь доброго сна и утром встали отдохнувшими, бодрыми, готовыми к новым приключениям. Капитан обитателям острова, похоже, не доверял, я даже пожалел его за это, потому как мне они показались людьми щедрыми, всем довольными и злоумышлять против нас не собиравшимися. С такими вот веселыми, радужными чувствами я вытянулся на песке, закрыл глаза и погрузился в желанный сон.

 

День 5: 2 мая

Проснувшись наутро, я обнаружил прямо перед собой чье-то лицо и дернулся, помянул недобрым словом Спасителя, кое-как встал и отступил к зарослям. Малый, который меня разглядывал, был, полагаю, одних со мной лет, возможно, немного старше. Хотя назвать возраст некоторых дикарей трудно: глядя на их топорные физио номии, можно сказать лишь одно – не моложе пятнадцати, не старше сорока.

– Ну, чего уставился? – поинтересовался я, стараясь, чтобы голос мой не дрожал и слова не застревали в горле. – Уж и поспать человек не может без того, чтобы на него не пялились.

Малый хрипло рассмеялся, помахал пальцем перед моим носом, а затем повернулся, и я увидел зад, покрытый черными, как у женатых мужчин Отэити, татуировками; впрочем, и они судить о возрасте не позволяли, потому что туземцы падки до этого дела, что твои кролики или французы, и пускаются во все тяжкие, как только у них волос в нижнем этаже пробьется.

– Мое имя Тернстайл, – сказал я, пытаясь завести разговор. – Джон Джейкоб Тернстайл. Рад знакомству с вами, а как же.

И я – будь что будет! – протянул ему руку, однако он, походило на то, счел этот жест враждебным, поскольку смеяться враз перестал, набычился и мгновенно скрылся в зарослях. Но не более чем через минуту вернулся – я только-только начал расхаживать по песку, расстроенный нашим взаимонепониманием, – и на сей раз его сопровождали трое мужчин повыше, чем он, и в плечах пошире. Все они громко говорили что-то и сердито тыкали в меня пальцами. Некоторое время они пронзали меня взглядами столь неучтивыми, что я мог бы и в драку полезть, но затем просто повернулись ко мне спинами, как незадолго до того первый из них, и исчезли среди деревьев, оставив меня в окончательном расстройстве.

Если прошлым вечером нас посетило около тридцати туземцев, то в этот день явилось больше – раза, может быть, в полтора, – да еще из-за мыса выплыли три вместительных каноэ с двумя гребцами в каждом и сидевшими между ними в горделивом молчании мужчинами. С капитаном они вели себя дружественно, позволили ему очистить некоторое количество бананов и кокосов и перенести их мякоть в нашу корзину, однако все мы чувствовали витавшее в воздухе напряжение.

Между тем судовой плотник мистер Перселл занимался вместе с несколькими помощниками починкой кое-каких деревянных частей баркаса, который до той поры выдерживал наш вес, но для долгого пути был недостаточно прочен. Капитан спросил у мистера Перселла, сколько времени займет работа.

– Завтра к вечеру все будет готово, – ответил тот, как раз закончивший варить на костре смолу из древесных соков, чтобы промазать днище. – После этого уходим?

– Думаю, да, – сказал капитан, окидывая взглядом туземцев. – Сдается мне, надолго здешнего гостеприимства не хватит.

Я чувствовал, что наша неспособность общаться с ними усугубляет злополучность сложившегося положения. И мы, и дикари говорили не умолкая, так, словно от этого зависели сами наши жизни, но поскольку ни одна из сторон не понимала другую, происходящее смахивало на страшноватую комедию.

С приближением вечера разыгралась еще одна сцена. Молодой туземец – уже успевший некоторое время назад обойти всех нас, останавливаясь перед каждым, тыча пальцем в свое сердце и произнося слово «Ифор», бывшее, решили мы, его именем, – приплыл в каноэ с двумя другими. Вся троица улыбалась и смеялась – так, точно мы занимались чем-то невероятно забавным, – а затем Ифор подошел к нашему многострадальному баркасу и что было сил потянул его к берегу.

– Остановись! – закричал мистер Фрейер и направился к Ифору, а за ним последовали капитан, мистер Эльфинстоун и несколько моряков похрабрее. – Не трогай баркас!

Ифор произнес длинную и невнятную речь, объяснявшую, надо полагать, по какой причине ему следует разрешить вытянуть баркас на берег, а тем временем его окружили соплеменники, человек десять. Впрочем, они не помогали ему, но лишь смотрели, ухмыляясь и хохоча как безумные.

– Юный Ифор, – сказал капитан и тоже рассмеялся, словно в доказательство своего дружелюбия, – должен попросить тебя оставить наше судно в покое. Оно принадлежит нам, продавать его мы не хотим.

Ифор улыбнулся, пожал плечами и снова потянул баркас к берегу, однако тот был слишком тяжел, чтобы справиться с ним в одиночку, поэтому он посмотрел на своих наблюдавших за ним товарищей и крикнул что-то. Капитан, понимая, что если его не остановить, то путешествие наше может здесь и закончиться, взялся за рукоять своей абордажной сабли, милостиво выданной ему бунтовщиками, и чуть выдвинул ее из ножен. Клинок блеснул под солнцем, капитан слегка повернул саблю, и отраженный свет ослепил Ифора. Он мигом снял руки с баркаса, отступил на шаг, лицо его вытянулось, можно было подумать, что мы сию минуту ужасно обидели его и он того и гляди расплачется.

– Мистер Фрейер, будьте добры, возьмите шесть человек, сядьте в баркас и отведите его от берега, – негромко сказал мистер Блай, и штурман ответил: «Есть, капитан», и не прошло и минуты, как баркас вновь оказался в руках тех, кому принадлежал.

Капитан приблизился к дикарям, коротко поклонился и опять повернулся к ним спиной. На этот раз толпа начала рассасываться, и вскоре на берегу остались лишь моряки «Баунти».

– Так вы говорите – завтра, мистер Перселл? – спросил капитан у плотника, который сидел на банке немного отошедшего в море баркаса.

– Да, сэр, – крикнул тот. – Думаете, лучше уйти пораньше?

– Думаю, чем раньше, тем лучше, – мрачно ответил капитан.

 

День 6: 3 мая

Впоследний раз я был вот так же перепуган тем утром, когда грязные руки вытащили меня из койки и поволокли ко двору короля Нептуна. Утро шестого дня нашего плавания вдали от «Баунти» я провел в уверенности, что если к вечеру сердце мое еще сохранит способность биться, меня смело можно будет назвать удачливым малым – и даже очень удачливым.

Сомнений в том, что нам пора покинуть этот остров Дружбы, не было ни у кого. Утром капитан и офицеры посовещались с мистером Перселлом и сошлись на том, что баркас к дальнейшему плаванию готов. Мы загрузили его провизией в количествах, которые представлялись нам безопасными с учетом собственного нашего веса (кстати сказать, вес этот что ни день убывал).

– Никто не садится в баркас, пока я не подам сигнал, – приказал капитан. – А когда я скажу, что пора отплывать, каждый должен направиться к нему неторопливо, прихватив все свои пожитки. Никто не должен выглядеть испуганным или агрессивным. Мы будем вести себя так, точно все в полном порядке.

Говорить-то легко. То, что я увидел и услышал, едва отвернувшись от капитана, убедило меня: ни о каком порядке и речи идти не может. Мне показалось, что в это утро на берег стеклись все дикари до единого. Их было никак не меньше сотни, по шестеро на одного из нас, они наблюдали за каждым нашим движением со словно приклеенными к их рожам веселыми, будь они прокляты, улыбками. Это и само по себе действовало на нервы, но мало того, все туземцы – мужчины, женщины и дети – держали в каждой руке по большой, с голову человека, каменюге. Дай такой кому-нибудь по башке – и в результате можешь не сомневаться. Каждый туземец медленно и мерно ударял камнем о камень, и эта какофония, громкая и гулкая, говорила, что нас ожидают серьезные неприятности. Чем громче становился шум, тем сильнее меня пронимала дрожь.

– Судя по камням, – сказал капитан, – они собираются напасть на нас. Я уже видел такое, когда плавал с капитаном…

– Куком, сэр? – Я снова влез с вопросом в самое неподходящее время.

– Да, конечно, с капитаном Куком, – раздраженно ответил он. – Послушай, Тернстайл, приготовься к отступлению, ладно? Ты набрал воды?

– Да, сэр.

– Тогда держись поближе к мичманам.

Отойдя в сторонку, я увидел, как один из дикарей приблизился к капитану, по-дружески взял его за руку и потянул, широко улыбаясь, к цепочке своих соплеменников. Он полагает, решил я, что если капитан останется на острове, то и мы все останемся тоже.

– Нет-нет, – сказал капитан и, ласково усмехнувшись, высвободил свою руку. – Боюсь, задержаться здесь мы не сможем. Конечно, ничего лучшего каждый из нас не желал бы, вы были необычайно добры к нам, но время не ждет. Прощайте, и да пребудет с вами благословение нашего короля.

Я покачал головой, удивляясь тому, что он разговаривает по-английски с людьми, которые его не понимают, однако капитан продолжал говорить. А когда он закончил и повернулся к баркасу, клацанье камней усилилось. Я увидел, что некоторые дикари начинают подбираться к нам.

– А теперь быстро, но с осторожностью, – ясно и громко, чтобы его услышали все мы, приказал капитан. – К баркасу!

Так мы и сделали, вошли в воду, хоть дикари и тянули нас назад. Нам оставалось только вырываться из их рук, и я чувствовал, что они в любое мгновение могут перейти к смертоубийству. Хотя существовал шанс, что они нас отпустят, страшно горюя, разумеется, но без угроз. Или набросятся всем скопом. Но вот я уже забрался в баркас и сидел, наблюдая за медленно приближавшимися капитаном и офицерами. Мысленно я подгонял их, молил, чтобы они шагали побыстрее, однако капитан не желал показать, что кто-то из нас, и он в том числе, хотя бы в малой мере испуган.

К моменту, когда все погрузились в баркас, туземцы успели преодолеть половину расстояния до него. Они что-то кричали нам, уже без смеха, но вроде бы нападать все-таки не собирались. Я занял свое место на корме, оказавшись, увы, ближе всех к ним, и вдруг краем глаза заметил, как старший матрос Джон Нортон спрыгнул в воду и направился к берегу, вернее сказать, к колу, к которому была привязана веревка, удерживавшая баркас, – ясно было, что он собирается отвязать ее.

– Вернитесь! – закричал мистер Фрейер, однако капитан, вскочивший на ноги и тоже закричавший, заглушил его голос.

– Немедленно назад, мистер Нортон! Мы обрежем веревку!

Нортон обернулся, и дикари, увидев его спину, взревели. Он поворотился к ним лицом, и человек тридцать, наверное, ринулось к нему. Нортон отступил назад, споткнулся, упал, а убийцы, расплескивая воду и упоенно хохоча, накинулись на него и обрушили на голову несчастного удары камней.

– Руби конец, Тернстайл! – заорал капитан, я оглянулся – как раз вовремя, чтобы поймать нож, который он бросил мне рукоятью вперед; а ведь тот меня и по башке мог ударить или руку оттяпать, подумал я. Я посмотрел на нож, не вполне понимая, что делать, снова взглянул в сторону страшной сцены, которая разыгрывалась невдалеке от меня.

Вода уже алела от крови мистера Нортона, но дикарям, судя по всему, одной лишь ее было мало. Они повернулись к нам, я быстро перерезал веревку, и баркас рванулся в открытое море. Нечего было и сомневаться, дикари могли схватить нас или поплыть за нами и поубивать всех до единого, однако после того, как мы отошли от берега, решили, по-видимому, с нами не связываться.

Последним, что я увидел, был безголовый труп Джона Нортона с кровавой культей шеи – дикари тащили его на остров с не-знаю-уж-какой страшной целью.

В баркасе было тихо, мы молчали, оцепенев от ужаса, горюя по нашему товарищу, и я отвел взгляд от жуткого зрелища, посмотрел в море. Но смотреть там было не на что. Нечему было изгнать эту картину из моей головы.

 

День 7: 4 мая

Конечно, я испытал некоторое облегчение, очутившись вдали от проклятого острова с его окаянными убийцами, однако возвращение на баркас напомнило мне о том, насколько, по правде сказать, малы были наши шансы пережить это приключение. Не прошло и недели, а мы уже потеряли одного человека – и хорошего к тому же, ибо Джон Нортон не только всегда относился ко мне по-доброму, он был тем из немногих на борту «Баунти», кто устоял перед искушением использовать дурацкую кличку «Турнепс». Все мы жалели его, хоть я и услышал как-то раз чье-то непристойное замечание, насколько больше места освободилось бы для нас на баркасе, если бы в лапы к дикарям попал не только мистер Нортон.

Помню, море было в тот день бурным, и хотя баркас стал более прочным и надежным, чем при нашем прибытии на остров Дружбы, грохот сшибавшихся вокруг валов означал, что нам придется потратить немалое время, вычерпывая воду с его дна и возвращая ее туда, где ей и быть надлежит. Неблагодарная работа тянулась и тянулась, так что у меня скоро начали отваливаться руки, а ко времени, когда ветер немного стих и мы смогли посидеть и передохнуть, мышцы мои обратились в студень и подрагивали под кожей словно бы в ужасе от пережитого.

– Мистер Фрейер, – спросил под вечер наш мясник, Роберт Лэмб, повертев предварительно головой и ничего, кроме открытого моря, не обнаружив, – капитану известно, куда мы направляемся, сэр?

– Конечно, известно, Лэмб, – ответил штурман. – У капитана отличное чутье на подобные вещи, вы должны доверять ему. Мы идем на вест-норд-вест, в направлении Фиджи.

– Фиджи, говорите? – переспросил мясник, и по голосу его было ясно, что такой ответ его не порадовал.

– Да, мистер Лэмб. Вас это не устраивает?

– О нет, сэр, – быстро отперся тот и покачал головой. – Я слышал, это очень красивые острова.

Мне пришло в голову, что он чего-то недоговаривает, поскольку физиономия его приобрела озабоченное выражение, и я, дождавшись, когда мистер Фрейер переберется на нос баркаса, пододвинулся к моему товарищу по несчастью и ткнул его пальцем в бок.

– Чего тебе, юный Турнепс? – спросил он, с недовольным видом повернувшись; впрочем, я не испугался – прежнее его обыкновение чуть что лезть в драку, которое он частенько демонстрировал в кубрике «Баунти», в теперешних условиях сошло на нет.

– Насчет Фиджи, – сказал я. – Вам о них что-то известно?

– Кое-что. Но прими на веру слово честного человека, Турнепс: того, что я о них слышал, тебе лучше не знать.

Я нервно сглотнул, сдвинул брови и попросил:

– Расскажите, мистер Лэмб. Мне интересно.

Он поозирался, проверяя, не слышит ли нас кто, однако почти все моряки в этот час дремали, благо добрый ветер нес наш баркас в нужном направлении.

– Там что, женщин много? – спросил я. – Таких же, как на Отэити? Не шибко добродетельных?

Я, может быть, и просидел в баркасе целую неделю и устал до крайних, ненатуральных пределов, но все же мне было пятнадцать лет и временами я распалялся до чертиков, а поскольку после прощания с «Баунти» никакой возможности потягать себя за свистульку не имел, желание меня снедало свирепое. Одного упоминания о недобродетельных женщинах было достаточно, чтобы вся моя кровь отхлынула в южном направлении.

– Не в этом дело, паренек, – доверительно прошептал он. – Был у меня когда-то дружок по имени Чарлз Конвей, отличный малый. Он плавал с капитаном Клерком, так они однажды зашли на Фиджи, и уж не знаю, чего у них там приключилось, а только туземцы изловили трех их товарищей, связали, бросили в котел с водой, сварили заживо и сожрали.

– Вместе с костями? – вытаращил я глаза.

– Костями они в зубах ковыряли. Как тролли в сказках, которые ты в детстве читал.

– По-моему, нам на эти Фиджи лучше не заходить, – сказал я, решив не лишать его заблуждений касательно моего знакомства с детской литературой. – Я не хочу, чтобы меня заживо съели.

– Ну, строго говоря, тебя сначала сварят, – пожав плечами, уточнил он, как будто эта тонкость делала весь дикарский обычай более приемлемым. – Так что живым ты, пожалуй, навряд ли останешься.

– И все-таки это не лучший путь на тот свет.

– Не лучший, – согласился он. – Никак не лучший. Ты вот что, капитан к тебе прислушивается, так? Может, втолкуешь ему, что хорошо бы нам поискать другие острова, более миролюбивые?

Я повернулся к носу нашей посудины, где капитан Блай как раз приступил к раздаче порций вечернего пиршества. Он подзывал нас к себе одного за другим, и каждый получал по кусочку кокоса, ломтику банана и чайной ложке рома. Их вряд ли хватило бы, чтобы насытить даже младенца, но мы были благодарны и за такое пропитание, тем паче что после недолгой остановки на острове Дружбы наши желудки уже успели снова привыкнуть к воздержанию.

– Капитан, – прошептал я, получив свою порцию.

– Ступай, Тернстайл, – отмахнулся он. – Люди ждут ужина.

– Но, капитан, эти Фиджи, – настаивал я. – Про них такие страсти рассказывают…

– Ступай, Тернстайл, – повторил он уже с большей силой, и, прежде чем я успел что-то добавить, мистер Эльфинстоун грубо оттащил меня от капитана и отправил на корму.

Однако я решил твердо: Джона Джейкоба Тернстайла ни один дикарь к столу не получит. Ни в коем разе.

 

День 8: 5 мая

Сегодня между мистером холлом, который был коком «Баунти», и хирургом Ледуордом разгорелся своего рода спор. Начался он с пустяка. Хирург сказал, что будь у кока хоть половина ума, он сумел бы превратить наш скромный провиант в нечто более вкусное.

– И что я, по-вашему, должен сделать, хирург? – осведомился мистер Холл, человек по большей части приветливый и любезный, но довольно сварливый, когда кто-либо позволял себе усомниться в его кулинарной искусности. – Расскажите, что у нас есть, кроме нескольких кокосов и бананов, остатков рома и малой малости хлеба, который с каждым часом черствеет? Я, по-вашему, кто – Спаситель? – продолжал он, даже не заметив, что позволил себе кощунство. – Воду мне, что ли, в вино обращать, на радость всей нашей компании?

– Я не знаю, что вы можете с этим сделать, – ответил хирург, привалившись к борту и раздраженно почесывая бородку. – Меня кухонной науке не обучали. Но уверен, что искусный человек смог бы найти способ…

– А искусный хирург мог бы спрыгнуть в воду, вырвать труп Джона Нортона из рук дикарей и возвратить его к жизни, – возразил мистер Холл, выпрямившись и помахав, точно старая портомойка, пальцем перед носом хирурга. – Не надо рассказывать мне об искусных людях, хирург Ледуорд, если сами вы не из их числа.

Хирург засопел и прищурился. Я понимал, что на Отэити или на палубе «Баунти» спор мог бы обернуться кулачной дракой, но в баркасе какая-либо свобода движений отсутствовала; люди могли разругаться, а затем искать пути к примирению и не находить их. Вот это, думал я, сейчас и происходит.

– Джон Нортон был мертв, мистер Холл, – в конце концов заявил хирург. – Для воскрешения тех, кто удалился в мир иной, нужен не искусный хирург, а Божья воля.

– Да, и для превращения крох, которые капитан держит под замком, во что-то съедобное без Божьей воли тоже не обойтись. Мы с вами варимся в одном котле, хирург Ледуорд. Сохраняйте достоинство и не позволяйте себе, как бы ни были вы расстроены, порочить ваших товарищей по несчастью.

Хирург кивнул, обрадовавшись возможности прервать этот разговор. Такое происходило не раз. Люди утрачивали сдержанность, повышали голос, спорили, но это продолжалось недолго, потому что могло привести к вмешательству одного из офицеров, а такое считалось неподобающим. Мы, все девятнадцать, составляли малую общину. Вернее, теперь уже восемнадцать. И позволить себе серьезные стычки не могли.

Тем вечером поднялся сильный ветер, но дул он с истнорд-иста, то есть в направлении, которое, как уверял капитан, приведет нас домой. Я засыпал и просыпался и один раз пробудился как-то рывком, уверенный, что снова оказался в Портсмуте, в заведении мистера Льюиса. Плеск воды вокруг не сразу привел меня в чувство, не дал мне быстро понять, что никакой Англии поблизости нет, да и надежда снова увидеть ее крайне мала, но когда я совсем уж пришел в себя и сообразил, кто я и где, то с удивлением обнаружил, что скучаю по моему прежнему дому. Не по мистеру Льюису конечно. На фиг бы он мне сдался. Скучаю по Англии. И по Портсмуту. И по некоторым из моих братьев. Хорошим. Тем, что были мне не безразличны.

Я прищурился, вгляделся вдаль. Где-то там, быть может на другой стороне земного шара, находилась Англия. И Портсмут. С мистером Льюисом. Город, из которого я сбежал шестнадцать месяцев назад, поклявшись никогда не возвращаться. И в ту ночь, сидя в баркасе среди пукающих, смердящих, выброшенных за борт «Баунти» моряков, я дал себе новую клятву – совсем иного толка. Я вернусь туда. Вернусь и попытаюсь отомстить. А затем начну все сначала. Мало ли какие сокровища могла еще припасти для Джона Джейкоба Тернстайла жизнь, шутить же со мной грязные шутки я больше никому не позволю.

– У тебя прямо-таки пламя в глазах полыхает, – сказал вдруг капитан; нас раздело лишь несколько футов, он спал, неловко изогнувшись, и проснулся, чтобы устроиться поудобнее. Я улыбнулся ему, но не ответил. Он снова закрыл глаза и захрапел. А я смотрел на него и думал: перед тобой великий человек. Герой. Человек, за которым всякий готов пойти в бой. Вот в ту минуту я и обрел устремление всей моей жизни.

Когда-нибудь и я стану великим человеком, подобным капитану Блаю. Я выживу, изведаю успех и процветание.

И все мы, все до единого, благополучно вернемся в Англию.

 

День 9: 6 мая

Наконец мы увидели новый остров, и вся наша измученная голодом, жаждой и усталостью команда издала громкое «ура».

– Поворачивайте туда, моряки, – крикнул капитан гребцам, указывая на зеленую гористую землю с радующим глаз огромным песчаным пляжем.

Я поневоле отметил, как изменился голос капитана за девять дней, проведенных нами вне «Баунти». Он, как и все мы, изнывал от жажды, и в голосе его появилась хрипотца, которой прежде не было. Я полагал, что оборот, который принимают события, все сильнее угнетает его. И тем не менее каждый думал, что если нам удастся не погибнуть, перебираясь от острова к острову, а затем преодолеть огромный океанский простор, то мы, глядишь, и доживем до того, чтобы рассказать нашу историю, и потому вид земли укрепил в нас надежду на подобный исход.

С этой надеждой мы и смотрели на приближающийся берег, но тут из джунглей вышла и встала, наблюдая за нами, орава дикарей. Мы были еще достаточно далеко, добраться до нас они не смогли бы, но капитан приказал остановиться, и гребцы подняли весла.

– Что думаете, капитан? – спросил мистер Фрейер.

Туземцы на берегу, а их было человек тридцать-сорок, казались вполне благодушными. Они размахивали руками, указывая на нас, некоторые начали исполнять совершенно удивительный танец, и камней у них в руках не было – в отличие от дикарей с острова Дружбы.

– Прежде всего, я думаю, что они превосходят нас числом, – ответил капитан. – Впрочем, возможно, они вышли, чтобы приветствовать нас.

– Не исключено, что до другого острова нам придется идти несколько дней, – заметил мистер Эльфинстоун, который был выше любого из нас и сильно страдал от необходимости все время сидеть скрючившись; он и ноги вытянуть толком не мог, и поспать ему почти не удавалось. – Может быть, пошлем туда несколько человек, пусть выяснят намерения дикарей, а уж после примем решение? Я готов отправиться с ними.

– За что я вам благодарен, мистер Эльфинстоун, – сказал капитан. – Однако посылать кого-либо на смерть мне не хочется. Нам не следует забывать о случившемся с мистером Нортоном, не так ли?

– Смотрите! – воскликнул сидевший слева от меня Питер Линклеттер, старший матрос. – Смотрите, что у них там!

Все глаза устремились к берегу, куда вышли новые дикари, примерно около дюжины, принесшие большие бочонки с плодами, которые они выставили нам напоказ. Следом появились и другие, и тоже с едой. У меня, оголодавшего, слюнки потекли от одного ее вида. За едой последовали бочонки, полные воды, – не кормиться же нам всухомятку. Туземцы манили нас к себе, и все наши моряки завопили от радости и повскакивали на ноги, да так быстро, что могли и баркас перевернуть.

– Сидеть по местам, моряки! – прорычал капитан, кричать ему мешала хрипота. – Все по местам! Мы ничего у них брать не будем.

– Ничего, мистер Блай? – воскликнул Перселл. – Вы не можете так говорить! Мы на их подношениях не одну неделю продержимся.

– Если нас поубивают, мы не продержимся и дня, – ответил капитан. – Вы находите их дружелюбными, не так ли?

– Ну, раз они такое угощение на берег выставили, значит, это дружелюбный народ.

– Это значит, что вам голову напекло, сэр, – сказал мистер Блай. – Если вы, увидев западню, не способны ее распознать, то не обладаете и половиной того ума, какой я вам приписывал. Нас приманивают, мистер Перселл, неужели вы не понимаете? Мы пристаем к берегу, наедаемся, а спустя час нам пробивают головы – и прощай, дом.

Тут я вспомнил услышанный мною двумя днями раньше рассказ Роберта Лэмба об островах Фиджи и стал размышлять – является ли набитый живот разумной платой за расставание с жизнью. Однако меня до того томили голод и жажда, что я в те мгновения наполовину поверил – да, сделка совсем недурная.

– Разворачиваемся, мистер Фрейер, – приказал капитан, и команда вновь закричала, уже от досады. – Я сказал – разворачиваемся, – повторил он громче, ни на кого из нас не глядя, и теперь мы услышали голос человека, который больше года командовал «Баунти», и никто его власть под сомнение не ставил.

– Гребцы, – также не без досады в голосе произнес мистер Фрейер, хоть он-то, смею сказать, понимал правоту капитана, – снова на норд-норд-ист.

Моряки негромко зароптали, а я опустился на банку, опустошенный, огорченный, но уверенный, что капитан поступил разумно. На берегу дикари, увидев, что мы раскусили их обман, громко завопили, некоторые даже бросились в воду, собираясь преследовать нас, размахивая появившимися в их руках короткими копьями, но мы были слишком далеко, чтобы стать для них мишенями или хотя бы убояться их намерений.

– Мы отыщем безопасную гавань, моряки, – пообещал спустя недолгое время капитан. – Я понимаю, все голодны, всем нужна вода, но мы не можем рисковать. До сих пор нам удавалось сохранять жизнь. Так давайте доберемся домой живыми.

– Но как, капитан? – спросил с ноткой полного отчаяния в голосе мистер Сэмюэль, судовой клерк. – Как мы доберемся туда без еды, без воды? Что с нами будет?

Капитан взглянул на него, качнул головой, отвернулся, и я вдруг увидел, что лицо его слегка изменилось. Увидел, что он пристально смотрит в воду, а следом наступил миг его великого торжества. Все мы уже по нескольку раз пытались добыть рыбу, пронзив ее гарпуном, но безуспешно. Того, кто первым сумел бы сделать это, ожидало всеобщее восхищение. И вот именно в ту секунду капитан, поразив нас, тем более что произошло все почти мгновенно, схватил один из лежавших на дне баркаса гарпунов, стремительно и ловко ткнул им в волну, а когда выдернул его из воды, на гарпуне трепыхалась пробитая точно посередке здоровенная рыбина – фунтов, я бы сказал, в двенадцать. Капитан бросил ее на дно, рыба немного попрыгала и уснула, наставив на нас остекленелые глаза, в которых читалось точь-в-точь такое же потрясение, какое испытывали и мы.

– Доберемся живыми, – повторил капитан, окидывая нас взором, всех и каждого, слишком изумленных и голодных, чтобы предпринять что-либо, а не просто ждать, когда он разделит между нами свой улов.

 

День 10: 7 мая

Капитан разбил нас на две смены, поэтому половине команды приходилось сидеть по бортам баркаса, а другая тем временем старалась вытянуться на его дне и поспать. Последнее было почти невозможным, на дне валялось много чего, и все влажное, всякий ложившийся туда быстро намокал – какой уж тут сон? У нас и так суставы ломило от сырости. Жалкое мы вели существо вание.

Когда капитан уснул, я перебрался поближе к мистеру Фрейеру, который сидел, глядя вдаль и уйдя в свои мысли. Мне пришлось трижды произнести его имя, прежде чем он повернулся, да и тут я увидел, что в первый миг наш штурман даже не понял, кто я такой.

– А, Тернстайл, – сказал он наконец и протер глаза, как только что проснувшийся человек. – Это ты. Ты что-то сказал?

– Да, сэр. Но вы словно в другой мир ушли.

– Что же, в этом есть нечто завораживающее, тебе не кажется? – спросил он, снова обведя взглядом окружающий нас бескрайний синий простор. – В нем можно затеряться, просто вглядевшись в него.

Я кивнул. Мне уже приходило в голову, что границы, разделявшие капитана, офицеров, матростов и мальчиков-слуг, размываются с каждым днем. В наших разговорах обозначилась фамильярность, которой на борту «Баунти» не было, а капитан обращался с нами как с людьми ему почти равными, хотя, возможно, объяснялось это тем, что мы сохранили верность нашему долгу, отчего он испытывал к нам естественное расположение.

– Да, сэр, – подтвердил я. – Можно мне задать вам вопрос, мистер Фрейер?

– Конечно.

– Просто… – Я запнулся, подбирая правильные слова. – Насчет курса, сэр. Вам известно, каким мы идем курсом?

– Ты же знаешь, мой мальчик, курс прокладывает капитан. Или ты не доверяешь мистеру Блаю?

– О нет, сэр, – поспешил ответить я. – Полностью доверяю. Он замечательный джентльмен, лучше не бывает. Я спрашиваю только потому, сэр, что меня, как и всех остальных, мучают голод и жажда, а ноги мои слабеют, и я временами гадаю, удастся ли нам когда-нибудь снова увидеть землю.

Мистер Фрейер слабо улыбнулся.

– Твое беспокойство естественно, – сказал он. – Ты знаешь, мой отец тоже был моряком. Впервые он вышел в море в твоем возрасте. Даже раньше.

– Правда, сэр? – спросил я и подумал: не повредился ли он от океана и солнца в уме? – я же его не о семейных обстоятельствах спрашивал.

– Да, правда, – подтвердил мистер Фрейер. – И когда он был немногим старше тебя, его корабль потерпел крушение у берегов Африки. Конечно, отец и его товарищи – их осталось семеро – оказались не так далеко от дома, как мы сейчас, но все-таки не близко, однако им удалось добраться до южной оконечности Испании – в шлюпке, которая была вчетверо меньше нашего баркаса. Капитан их утонул, с ними плыл всего один офицер. И тем не менее они выжили. А мой отец стал великим человеком.

Я слушал его, вытаращив глаза. О семье мистера Фрейера я до той поры ничего не знал и решил, что, рассказывая мне о ней, он поступает ужасно мило.

– Ваш отец богат, сэр? – спросил я.

– Не в деньгах счастье, Тернстайл, – ответил он поговоркой, которая мало что мне говорила. – Я помню отца не потому, что он был богат. Он умер несколько лет назад. От тифа.

– Мне очень жаль, сэр.

– Как и всем нам. Отец прожил жизнь, полную приключений. Это он отправил меня в мое первое плавание. И я ни разу об этом не пожалел, хоть мне и приходилось на многие месяцы расставаться с женой и маленькими детьми, не видеть, как они подрастают. Нет, не пожалел. Но я тебе вот что скажу, Тернстайл, если бы отец увидел в ту ночь на «Баунти», что позволяет себе Флетчер Кристиан… он не раздумывая схватился бы за саблю.

– Он был вспыльчивым человеком, сэр? – спросил я, вспомнив мои ранние дни в заведении мистера Льюиса. – Порол вас, когда вы были маленьким?

– Ты не понял, Тернстайл, – рассердился он. – Я говорю о том, что отец никакого бунта не допустил бы. Смог бы найти способ все прекратить. А Кристиана просто повесил бы за его злые дела. И я вот думаю, наблюдал ли он за нами в ту ночь, сокрушался ли о том, что я ничем не помешал бунтовщикам?

– Вы, сэр? – удивился я. – Но что же вы могли сделать? Их было так много!

– А я был судовым штурманом. Они могли прислушаться ко мне, если бы я обратился к ним. Но я не обратился. Да, я остался верен моему долгу, это правда. Но знаешь почему?

– Не знаю, сэр.

– Из-за капитана, Тернстайл. Из-за уважения к нему.

Тут я призадумался. Хорошо, конечно, что человек, занимающий положение мистера Фрейера, снизошел до разговора со мной, но совсем уж удивительно, что он еще и столь откровенен. Я даже прикинул, сознает ли наш штурман, с кем говорит, – вряд ли он, будучи в твердом уме, позволил бы себе такую сентиментальность.

– Я понимаю, что ты должен думать, – улыбнувшись, продолжал он. – Что мы с капитаном никогда не ладили. И это правда, обычно он был со мной… суров. Однако мистер Блай моложе меня, Тернстайл, и он – капитан флота Его Величества. Ну, во всяком случае, по сути. А карьера, которую он сделал… я преклоняюсь перед ним, потому и постарался попасть на «Баунти». В умении вычерчивать карты ему, возможно, не было равных со времен да Винчи – тебе это известно, Тернстайл?

– Я знал, что у капитана легкая рука, – ответил я, – но не знал, что…

– Легкая рука, говоришь? – Мистер Фрейер рассмеялся. – Ты не знаешь о нем и половины. Карты, которые он составил, плавая с капитаном Куком, Господи, да в последние десять лет они оказались незаменимыми для всех нас. Он словно видит всю землю с огромного расстояния и просто зарисовывает ее. Таким даром может обладать лишь великий человек. Нет, если б я мог вернуться в ту ночь, то обнажил бы шпагу и бросился на бунтовщиков.

– И они просто-напросто зарезали бы вас, сэр, – произнес рядом негромкий голос. Я круто повернулся и увидел капитана – в той же позе, в какой он спал, но открывшего глаза.

– Капитан, – вымолвил мистер Фрейер и чуть покраснел, смущенный добротой, прозвучавшей в словах мистера Блая.

– Тернстайл, – сказал капитан, – не мог бы ты оставить нас на несколько минут? Иди на корму.

– Есть, сэр, – ответил я, хоть уходить мне не хотелось до ужаса, а хотелось узнать, как отнесся капитан к такой оценке его достоинств, высказанной человеком, которого он столько раз унижал; однако приказ есть приказ, и мне пришлось отойти от них и присесть рядом с Робертом Тинклером, одним из тех, кому в это время полагалось бодрствовать.

– О чем вы там говорили? – спросил он. – Ты и мистер Фрейер?

– Да ни о чем, – сказал я. – Я спросил его о курсе, по которому мы идем, а он стал рассказывать совсем о другом.

– Офицеры, – фыркнул Тинклер. – Дождешься от них прямого ответа, как же.

Некоторое время я наблюдал за тихо беседующими мистером Блаем и мистером Фрейером. Интересно, о чем у них шла речь? Может быть, капитан говорил мистеру Фрейеру о своем уважении к нему, благодарил его за преданность? Однако ни одного слова я не расслышал и наверняка сказать ничего не могу. Мне и поныне хочется узнать это.

 

День 11: 8 мая

Вэтот день мы снова увидели землю и, как обычно, страшно обрадовались возможности покинуть баркас, отдохнуть и наесться. Четверо гребцов начали разворачивать баркас в сторону острова, однако капитан грозным голосом приказал держаться прежнего курса.

– Но, капитан! – отчаянно воскликнул Вильям Коул и указал на восток, где виднелась земля. – Разве вы не видите остров?

– Разумеется, вижу, мистер Коул, – сердито ответил капитан. – У меня, к вашему сведению, два глаза и оба зрячие. Но мы должны соблюдать осторожность. Давайте, прежде чем решиться на что-либо, пройдемся вдоль береговой линии.

Настроение наше немного упало, но приказы мистера Блая надлежало выполнять, и гребцы направили баркас вдоль берега, не приближаясь к острову.

– Где мы сейчас, мистер Блай? – спросил Джордж Симпсон. – Вы бывали здесь раньше?

– По-моему, это один из островов Фиджи. Да, я был здесь вместе с капитаном. (С капитаном Куком, разумеется, наш капитан всегда ссылался лишь на него.) Нам нужно быть осторожными. На Фиджи есть дружелюбные племена, а есть и не очень. Каннибалы и прочие.

При этом слове сердце мое екнуло, мне тотчас припомнился рассказ мистера Лэмба о повадках здешних обитателей. За шестнадцать месяцев мне пришлось проделать долгий путь, пережить немало приключений, и разрази меня гром, если я собирался закончить жизнь, украсив собой пиршественный стол оравы дикарей. Как ни хотелось мне поваляться на пляже, снова размять руки-ноги, я решил, что для нас безопаснее остаться на нашем утлом суденышке.

– Капитан, – произнес вдруг мистер Эльфинстоун, – взгляните туда.

Мы посмотрели в указанном направлении и увидели компанию туземцев. Они вынесли на берег несколько каноэ, спустили их на воду и направились к нам.

– Так, – помрачнел капитан. – Этого я и опасался.

– Что это значит, мистер Блай? – воскликнул я. – Нам собираются устроить торжественную встречу?

– Ручаюсь, отнюдь не ту, какая нам понравится. Разворачивайтесь, гребцы, мы продолжаем плавание.

Моряки, которые готовы были рискнуть чем угодно, лишь бы пристать к земле, горестно застонали. А я смотрел, как к нам проворно плывут два каноэ, по четыре человека в каждом, то есть людей в них было меньше, чем нас.

– Там всего девять человек, сэр, – сказал я. – А нас восемнадцать.

– Там восемь, Турнепс, юный ты дурень, – поправил меня мистер Эльфинстоун. – Ты забыл таблицу умножения на два?

– Ну пусть восемь, – ответил я, раздраженный его педантичностью. – Втрое меньше, чем нас!

– Втрое? – воскликнул мистер Эльфинстоун и вознамерился добавить что-то еще, но ему помешал капитан.

– Где восемь, там и восемьдесят, – сказал он. – Гребите усерднее, моряки. Они скоро отстанут от нас.

Вот тут он был прав: через несколько минут каноэ замедлили ход, остановились, покачались на волнах, туземцы вскочили на ноги и погрозили нам копьями, которые вполне могли обратиться в вертела, пригодные для поджаривания нас на костре.

– Не тужите, моряки, – сказал капитан. – Найдем место безопаснее. Пока у нас все получается, верно?

– Но когда же, сэр? – спросил хирург Ледуорд голосом ребенка, у которого отняли любимую погремушку. – Мы даже не знаем, куда направляемся. Ведь карт у нас нет.

– Наши карты здесь, – ответил капитан, постучав себя пальцем по голове. – Все, что нам нужно, это моя память. Вы забыли, с кем разговариваете, хирург.

– Я ничего не забыл, сэр, и вовсе не хотел проявить неуважение к вам. Я говорю лишь, что мы не можем плавать так до бесконечности.

Команда негромко забормотала, капитан оглядел нас с некоторым неудовольствием на лице. Дело было не в том, что он опасался нового бунта, – в конце концов, этот бунт мог свестись лишь к тому, что мы выбросили бы капитана за борт, а это вряд ли послужило бы нашим интересам, – однако сознавал, что худший наш враг – уныние. Дикари, каннибалы, убийцы – это одно. А неверие в то, что мы уцелеем, – совсем другое.

– Мы идем на запад, – сказал капитан. – К архипелагу Новые Гебриды. Я могу мысленно нарисовать его карту, моряки. Он там, впереди. Я знаю это. А от него двинемся к проходу Эндевор у северной оконечности Австралии. Места там пустынные, да, но мы сможем набраться в них сил перед последним переходом к Тимору. На Тиморе мы найдем друзей и сможем спокойно отправиться оттуда домой. Я знаю эти воды так же хорошо, как лица моей жены и детей. И меня ведет вперед мысль, что я снова увижу их. Но для этого мне нужны вы, моряки. Вы со мной?

– Да, капитан, – без особого воодушевления ответили мы.

– Я спрашиваю: вы со мной, моряки?

– Да, капитан! – грянули мы дружно, и, к великому нашему счастью, небеса в тот же миг разверзлись, излившись сильным дождем, который позволил нам наполнить фляги, да и напиться вдоволь, подставляя под струи открытые рты. На какое-то время нам показалось, что сам Спаситель принял нашу сторону.

 

День 12: 9 мая

Пролившийся вечером дождь осчастливил нас, но проснулись мы совсем никакими. Проспав несколько часов, мы и двигаться-то могли еле-еле, до того одеревенели наши тела. Капитан заверил нас, что так оно дальше и будет. Если человек спит в мокрой одежде, то к утру влага пропитывает его до самых костей. Мне и подумать боязно было, с какими трудностями нам придется столкнуться. В то утро я даже головой-то пошевелить почти не мог, любая попытка повернуть ее порождала такую немыслимую боль, что я решил просто просидеть весь день на месте, позволяя себе лишь слегка шевелить руками-ногами и ожидая, когда в теле моем восстановится нормальное кровообращение.

– Ледуорд, Пекоувер, Перселл и Турнепс, на весла, – громко скомандовал мистер Фрейер после так называемого завтрака – наперстка воды и кусочка кокосовой мякоти. Я съежился, постаравшись стать неприметным, что в двадцатитрехфутовом баркасе было делом отнюдь не простым. Четверо предыдущих гребцов сняли руки с весел, трое моих товарищей расселись по своим местам, я же не шевелился.

– Турнепс! – рявкнул мистер Фрейер. – Ты меня слышал?

– Я не гожусь, – крикнул я в ответ. – Прошу меня простить.

– Не годишься? – Он окинул всех изумленным взглядом. – Этот мальчишка действительно сказал, что он не годится?

Не знаю, к кому он обращался, но ответа на его вопрос не последовало.

– Не годишься для чего? – спросил он у меня.

– Ужасное дело, сэр, – ответил я. – Я проснулся с растянутой шеей и болью во всем теле, и ни то ни другое никак не проходят. Боюсь, если я стану грести, баркас начнет по кругу ходить.

– Не беспокойся, я прослежу, чтобы этого не случилось, – заверил меня мистер Фрейер. – А теперь оторви свою праздную задницу от банки и берись за весло, пока я не задал тебе трепку, которую ты до конца своих дней не забудешь.

Я забурчал, застонал, закряхтел, да что толку? Участь моя была уже решена. Сев рядом с Вильямом Перселлом, я улыбнулся ему, слабо и смиренно, однако судовой плотник почему-то счел это наглостью и ответил мне неприязненным взглядом.

– Грести положено всем, – сказал он. – Ты, знаешь ли, больше не капитанский слуга.

– Конечно, слуга, – ответил я. – Если у меня и есть должность в военно-морском флоте Его Величества, так только эта.

– Никаких поблажек тебе не положено. – И он издевательски ухмыльнулся. – Это дело прошлое. Теперь мы все равны.

Я помрачнел. Вот, значит, кем считали меня моряки все эти шестнадцать месяцев? Малым, который живет в прекрасных условиях по причине его близости к каюте и особе капитана? Знали бы они, сколько мне приходилось трудиться. Я поднимался в раннюю рань, чтобы сготовить капитану завтрак, а потом возился с его одеждой, а потом подавал обед, а… ну, тут-то мне выпадало немного свободного времени, если удавалось укрыться в таком месте, где капитану было меня не найти, но затем все равно был ужин, а уж там, понятное дело, наступало время ложиться спать. С чего же они взяли, что им приходилось туже, чем мне?

– Мне это известно, Вильям Перселл, – обиженно сказал я. – Но я так потянул шею, что…

– Еще раз вякнешь хоть слово о шее, заставлю тебя мою задницу целовать, – пригрозил этот грязный содомит. – Давай-ка греби, глядишь, мы и попадем, куда нам надо, немного быстрее.

Каждый в баркасе поочередно брался за весла, даже сам капитан с офицерами, и это вселяло в нас чувство единения и равенства. Гребли мы по два часа, сменами в четыре человека. В первые дни нашего пути мне казалось, что мои мышцы обращаются от этого упражнения в кисель, и я готов был поклясться: если возьмусь за весла еще раз, у меня просто руки отвалятся, однако по прошествии почти двух недель мышцы окрепли и гребля перестала казаться такой уж мукой. Но в этот раз, когда плоть моя пропиталась водой, а кости недовольно ныли, она была тяжким испытанием.

Тем временем капитан, соорудив из двух выскобленных половинок кокосового ореха подобие весов, – гирьками служила пара круглых пистолетных пуль – объявил, что на время, пока мы не достигнем следующего пункта нашего назначения, Новых Гебрид, наш рацион придется еще урезать, распределяя его поровну с помощью вот этой штуковины. Мы, конечно, пошумели, потому как желудкам нашим, получающим по три раза в день сущие пустяки, и так уж казалось, что они не получают вовсе ничего, однако капитан слушать нас не пожелал.

В общем, мрачный, сколько я помню, выдался денек. Гнетущий. Я тогда совсем упал духом, ну то есть совсем.

 

День 13: 10 мая

Голод. голод. голод. голод.

И жажда.

Если бы слово «голод» можно было извлечь из моей головы и обратить в живое человеческое существо, оно, готов поклясться, оказалось бы английским пареньком ростом в пять футов и шесть дюймов, со всклокоченными темными волосами, с щербинкой в одном из резцов, а звали бы его Джон Джейкоб Тернстайл. В тот день я проснулся с такой болью в животе, какой и не ведал никогда, с болью, которая скрючивает тебя в три погибели и заставляет выть.

Поднявшись со дна баркаса после нескольких часов неспокойного сна, при котором ступни мои упирались в лицо Томаса Холла, а физия сносила надругательства от ступней Джона Холлетта, я почувствовал, что все мое тело протестует против издевок, коим подвергается. Руки и ноги ныли, в голове бухало, но, сладчайший Спаситель, хуже всего были колики в животе. Я доволок мое жалкое тулово до борта, подобрал со дна гарпун и заглянул в воду, надеясь увидеть хоть какую-нибудь рыбу. Если мне удастся загарпунить рыбешку, думал я, упрячу ее под рубашку – пусть это всего тонкая тряпица, местами порвавшаяся, со свисающими лоскутами – и слопаю, как только смогу, сырой. Подло, конечно, не делиться с другими. Если меня за этим застукают, шум будет немалый, но теперь у нас так: каждый за себя, и я мысленно дал зарок, изловив рыбу, попытаться мигом отправить ее в свое брюхо.

Вода в тех местах была поразительно синей, на глубине отливающей зеленью, а время от времени к этим краскам добавлялась чернота, словно некий свиток развивался. Вглядываясь в воду, я ощущал себя зачарованным, совсем как мистер Фрейер, когда я увидел его смотрящим в море, предающимся грезам наяву. Приглядевшись получше, я обнаружил в воде собственное отражение и опустил руку, чтобы разбить его, и мои глаза, рот, нос, уши раздробились в калейдоскопического Тернстайла, расплескались по всем румбам компаса, но расставание показалось им слишком тяжелым, и, едва успокоилась вода, физиономия моя снова явилась мне. Я улыбнулся, вздохнул.

И тут же чуть не подпрыгнул от удивления. Кто это смотрит на меня из воды? Джон ли это Джейкоб Тернстайл, прежний обитатель заведения мистера Льюиса? Уроженец ли Портсмута? Англичанин? Что-то непохоже. Не слишком ли крепка и тверда его нижняя челюсть – для паренька всего-то пятнадцати лет? Не слишком ли впалы щеки? И не намек ли на усы и бородку обозначился вокруг его рта? Я коснулся ладонью отраставших усиков и мгновенно возгордился мужественностью своего обличья. На несколько секунд во одушевления жизнь показалась мне чудесной штукой. Интересно, если случится невозможное и мы, все восемнадцать, вернемся на землю нашего короля, узнает ли меня кто-нибудь в Портсмуте? Тут мне пришло в голову, что я могу все начать заново, да и даже в моем родном городе – никто не заподозрит, чем мне приходилось заниматься в прежние дни или, еще того хуже, ночи. Однако такими мыслями можно тешиться всего лишь секунду-другую, срок, на который раздробляются в воде твои черты, – когда он минует, черты собираются воедино, а в голове твоей вновь воцаряется настоящая правда.

Я заморгал, услышав, как за моей спиной просыпаются и другие. Моряки распрямлялись, пошатываясь, вставали, каждому не терпелось потянуться, поднять ногу, вытянуть ее, стараясь сохранить равновесие, потрясти ею, разгоняя по жилам кровь. Несколько человек поинтересовались у капитана, когда мы сможем разговеться, и получили ответ, который никому не пришелся по нраву.

Я не оглядывался. Продолжал смотреть в воду. И наконец увидел ее – длинную рыбу. Она была красной, так? Или темно-зеленой? Неважно. Главное – рыба. Из рыбьего мяса. Я вытянул руку с коротким гарпуном над водой, и тут в животе моем взорвалась такая боль, точно кто-то двинул меня в пах, и весь я сосредоточился на том, чтобы не завопить, а открыв глаза, увидел, что гарпуна – одного из двух, имевшихся у нас, – в руке моей больше нет. Я его выронил. Я задохнулся от ужаса: сейчас чья-нибудь лапа ухватит меня за седалище и отправит в воду – давай, ищи гарпун, – но этого не случилось. Моряки ничего не заметили.

Я опасливо оглянулся, боясь, что написанный на моем лице ужас выдаст меня, однако никто в мою сторону не смотрел. Правда, капитан, обернувшись ко мне, увидел, что с лицом у меня не все ладно.

– Тернстайл, – спросил он, – с тобой все в порядке? У тебя вид какой-то испуганный.

– Все отлично, сэр, – ответил я.

Ничего, секреты хранить я умею. Отсутствие гарпуна обнаружат довольно скоро, но я буду молчать как убитый. Жизнь, она, знаете ли, дороже.

 

День 14: 11 мая

Толком поговорить на баркасе мне было не с кем, это уж точно. Орудуя веслом, я попытался завести разговор с судовым пушкарем Вильямом Пекоувером и ничего, почитай, не добился. Мы сидели бок о бок, он был во всех отношениях крупнее меня – выше, шире в груди, гораздо плотнее, – каждый раз, отводя весла назад, мы с ним сталкивались плечами. Мне это досаждало, конечно, однако в то утро все так и норовили вспылить, ну я и решил, что пустая болтовня предпочтительнее ссоры.

– Мне говорили, что вы уже плавали раньше с мистером Блаем, – сказал я, и он повернулся ко мне с такой обиженной рожей, точно был королем Англии, а я только что покинул без разрешения его тронный зал, показав ему на прощанье голую задницу.

– Ну и что с того, Турнепс? – спросил он. – Допустим, плавал. Тебе-то какое дело?

– Да никакого, дружище, – ответил я. – Я упомянул об этом просто так. Для разговора.

Мистер Пекоувер посмотрел на меня, посмотрел и снова взялся за весло.

– Ну да, – сказал он после долгого молчания – я к тому времени успел забыть о моем вопросе и погрузился в воспоминания о весьма недобродетельных, но до крайности приятных послеполуденных часах, проведенных с Кайкалой у нашего озерца, в воспоминания, которые в любое другое время распалили бы меня, однако на сей раз из-за усталости и пустого желудка оказались бессильными. – Да, верно. Плавал на «Решимости», когда он служил штурманом у капитана Кука.

– А сильно он изменился с тех пор? – спросил я, поскольку мне трудно было представить себе нашего капитана на месте мистера Фрейера – не отдающим приказы, но получающим и исполняющим.

– Есть немного, – ответил Пекоувер. – Во всяком случае, он тогда был помоложе.

Я вздохнул, не понимая, уклоняется он от разговора или считает это достаточным ответом на мой вопрос.

– Я тебе вот что скажу, – произнес он, промолчав еще несколько минут, – капитан Кук такого нипочем не допустил бы.

– Какого? – недоуменно спросил я.

– Такого, Турнепс. Такого! Чтобы наша команда болталась сейчас невесть где, плыла одному Спасителю ведомо куда и не знала, уцелеет она или вся перемрет. Капитан Кук нипочем такого не допустил бы.

– Но ведь мистера Блая взяли врасплох, – возразил я, считающий, несмотря на перемену наших обстоятельств, необходимым защищать его. – Он же не знал, что задумал мистер Кристиан.

– Не знал? – спросил Пекоувер. – А следовало бы ему, как я полагаю, держать на Отэити глаза и уши открытыми, потому как о заговоре известно было не одному человеку, да и тут, рядом с нами, сидят те, кому пришлось делать выбор между блудом и долгом.

Я невольно огляделся, пытаясь сообразить, кто из нас мог быть неверным псом, собиравшимся восстать против капитана, однако сразу же вспомнил, что и сам, было дело, прикидывал, чью сторону мне принять.

– Вы тоже знали об этом? – негромко спросил я. – О том, что случится бунт?

– Я знал, что он возможен, – пожал плечами Пекоувер. – Знал, что мистеру Кристиану покидать остров совсем не хотелось и были люди, готовые последовать за ним, несмотря ни на что.

– А вы сами? Вы к ним присоединиться не думали?

– Я – нет, – тряхнув головой, сказал он. – Я слуга короля и всегда был им, с самого рождения. Конечно, я ничего так не желал, как подольше баловаться с женщинами Отэити, но ни за что не остался бы там, не допустил бы, чтобы мое имя попало в список мятежников. Не покрыл бы позором мою семью. А вот то, что ты, Турнепс, присоединился к нам, меня удивило. Не понимаю, почему ты не отдал предпочтение развеселой свободе.

– Ну вообще-то, дома меня ничего хорошего не ждет, вы уж поверьте, – признал я. – А капитан был добр ко мне с того мгновения, как я попал на судно. Ухаживал за мной в первые дни, когда я занемог. Доверялся мне во время плавания. И многому меня научил.

– Да, кое-кто тебе даже завидовал, – усмехнулся он.

– Неужели? – удивился я.

– Понятное дело! Думаешь, молодым офицерам нравилось, что ты в любой час дня и ночи волен входить в каюту капитана? Думаешь, они считали правильным, что ты прибираешься там, наводишь порядок, пока им приходится потеть на палубе? И мистер Кристиан, и мистер Хейвуд говорили о тебе с капитаном. Жаловались, что, дескать, их это обижает.

– Обижает? – закипая, переспросил я. – Вот сволочи! Я же им ни одного повода для обиды не дал!

– А кроме того, существовал список, – сказал он и улыбнулся, довольный тем, что знает больше меня.

– Список? – удивился я. – Какой список?

– Да тот, что после нашли. Список заговорщиков. В нем значилось имя мистера Кристиана. Да и мистера Хейвуда тоже.

– А, ну конечно, – сказал я, вспомнив ту ночь, когда лежал, притворяясь спящим, в койке, а мистер Фрейер с мистером Блаем говорили о списке, решая, следует обнародовать значившиеся в нем имена или не следует. – Капитан не знал, что ему с этим списком делать.

– Да уж, – отозвался Пекоувер. – Вот только в нем было одно имя, юный Турнепс. Имя человека, который удивился бы, увидев его там. А может, и не удивился бы.

Я нахмурился, не понимая, кто бы в этом списке мог значиться, – кроме, конечно, самих заговорщиков.

– Чье же? – спросил я. – Кто это был?

– Ты и вправду не знаешь? – спросил в ответ он, на сей раз повернувшись, чтобы вопросительно взглянуть на меня, решить, честен я с ним или вру.

– Откуда мне знать? Я же этого списка не видел. Так чье это было имя? Кого-то из офицеров? Томаса Беркетта? Он всегда был дурным человеком. Или Эдварда Янга? Этот тоже о капитане ни разу слова хорошего не сказал.

– Нет, не их, – покачал головой Пекоувер. – Хотя эти имена там стоять и могли. Но я говорю не о них. А о том, кто был к капитану гораздо ближе, чем они.

Я задумался. Только одно имя и казалось мне возможным, хоть я и не мог поверить, что оно входило в тот список.

– Ну не мистер же Фрейер, – сказал я.

– Нет, – усмехнулся он. – Не мистер Фрейер. Имя было совсем другое. Джон Джейкоб Тернстайл.

 

День 15: 12 мая

Прежде чем обнаружилась пропажа гарпуна, минуло два дня. Утром мистер Эльфинстоун (который обзавелся привычкой бормотать во сне, постоянно повторяя имя Бетси, – своего рода конфузия, поскольку такое же носила и жена капитана) усаживал за весла очередных гребцов, и тут Лоуренс Ле-Боуг заметил совсем рядом с баркасом косяк.

– Смотрите, сэр! – Он указал на воду, и половина команды сгрудилась у борта, едва не перевернув баркас. – Можно попытаться добыть несколько штук.

– Гарпуны! – Мистер Эльфинстоун огляделся. Мы уже несколько дней ни одной рыбы не видели, а стало быть, и нужды в гарпунах не имели. Джордж Симпсон вытащил один из-под своей банки, а команда искала второй. – Ну же, моряки, – поторопил мистер Эльфинстоун. – Он должен быть где-то здесь.

– Что такое? – спросил капитан, разбуженный поднявшейся суетой. – Что происходит, мистер Эльфинстоун?

– Гарпуны, сэр, – ответил тот. – Мы смогли найти только один.

– Но у нас же их два.

– В том-то и дело, сэр.

Мистер Блай вздохнул и покачал головой, как человек, столкнувшийся с нелепостью, которую и обсуждать-то не стоит.

– Забыть его мы нигде не могли, не так ли? Пусть каждый пошарит вокруг себя, гарпун где-то здесь.

Все и пошарили, в том числе и я, чувствуя, как с каждой секундой сердце мое качает кровь все быстрее. Я уже понял, что должен был признаться в моем преступлении, едва его совершив. Конечно, я нажил бы неприятности, но остался бы честным человеком. Правда, я боялся тогда, что моряки выбросят меня за борт с наказом без гарпуна не возвращаться, чем мои приключения и закончатся.

– Похоже, его нигде нет, сэр, – сообщил мистер Эльфинстоун. Я подумал, что он сейчас слезами зальется от огорчения.

– Нет? – воскликнул капитан. – Стало быть, кто-то уронил его в воду, вы с этим согласны?

– Да, сэр.

– И кто же? – спросил капитан, вставая и окидывая взглядом команду. – Вильям Перселл, это вы потеряли гарпун?

– Бог мне свидетель, не я, – ответил Перселл таким тоном, будто капитан нанес ему смертельную обиду.

– Может быть, вы, Джон Халлетт?

– Нет, сэр. Я его и в руках не держал ни разу.

– Это был я, сэр. – Я вскочил на ноги, еще не уразумев, что это мой писклявый голос признается в утрате гарпуна. А уразумев, сам удивился. Впрочем, я был уверен, что капитан опросит одного за другим всех членов команды, а я скорее макаку поцеловал бы, чем соврал ему или что-то от него утаил. – Гарпун потерял я.

– Ты, Тернстайл? – спросил он, и я мгновенно понял, как сильно его разочаровал.

– Да, сэр, – ответил я. – Я держал его в руке. Пытался рыбу поймать. А он из руки выскользнул. И утонул.

Капитан тяжело вздохнул, прищурился, чтобы лучше видеть меня.

– Когда это было? – спросил он.

– Два дня назад, – сказал я. – На восходе солнца.

– Два дня назад, а признаться в этом ты счел нужным только теперь.

– Мне очень жаль, сэр, – пролепетал я. – Честное слово.

– Еще бы тебе было не жаль! – закричал, вскакивая, наш ботаник Дэвид Нельсон, обычно спокойный и мирный, что твоя утка в пруду. – Было два гарпуна, а теперь один. С одним разве выживешь? А если мы снова встретимся с дикарями?

– Сядьте, милейший! – прикрикнул капитан, однако мистер Нельсон и не подумал подчиниться.

– Но, капитан, мальчишка солгал и…

– Он не солгал, просто не сказал правду. Разница невелика, согласен, но все-таки разница. Повторяю: сядьте, мистер Нельсон, а ты, Тернстайл, подойди ко мне.

Ботаник сел, что-то ворча, я медленно повлачился к носу, провожаемый злыми взглядами и некрасивыми замечаниями насчет обстоятельств моего появления на свет и моей матери, хоть я, разумеется, и не знал никогда эту достойную женщину.

– Прошу простить меня, сэр, – промямлил я. – Это был несчастный случай.

– Несчастные случаи происходят с каждым из нас, – сказал капитан. – Но сможем ли мы выжить, если не будем честны друг с другом? Посмотри-ка на мистера Лэмба и мистера Линклеттера.

Я обернулся, чтобы взглянуть на названных джентльменов, они сидели у разных бортов и ковшиками вычерпывали из баркаса воду. То была работа, ставшая такой же привычной частью наших дней, как гребля или боль в животе.

– Как ты думаешь, если один из них потеряет свой ковш, не должен ли он будет сразу сказать нам об этом, признаться в потере?

– Да, сэр, конечно, – согласился я.

– Что же, тебя надлежит наказать. Проведешь сегодня две смены на веслах, и пусть это послужит тебе уроком. – И капитан, словно ставя точку, прихлопнул меня по уху. – Мистер Сэмюэль, уступите место Тернстайлу.

Судовой клерк встал, я сел и начал грести; лицо мое горело от стыда, я знал, что вся команда смотрит на меня с порицанием, ну да ничего. К завтрему все забудется. У нас имелись и другие поводы для тревог.

 

День 16: 13 мая

В этот день ничего интересного не случилось. Он был просто скучным. Скучным и голодным.

 

День 17: 14 мая

Плохой был день, не ставший лучше от того, что среди ночи меня разбудила большая волна, перехлестнувшая через борт и окатившая мою персону. Я сел, отплевываясь и пытаясь понять, почему не проснулись еще человек семь-восемь, которые спали рядом со мной и на мне. Несомненно, эта странность объяснялась лишь одним: все они до того измотались и ослабли, что для пробуждения им требовалось нечто большее, чем пригоршня воды. Оглянувшись, я с удивлением увидел сидящего на корме капитана – обычным его местом был нос баркаса, – а он, словно почувствовав мой взгляд, обернулся ко мне.

– Не спишь, Тернстайл? – негромко спросил он.

– Спал, – ответил я. – Да меня разбудили.

– Постарайся заснуть снова, – посоветовал он, отворачиваясь к воде; той ночью в небе висела полная луна и свет ее делал капитана похожим на привидение. – Мы должны отдыхать, когда можем, сберегать силы.

– У вас все хорошо, капитан? – спросил я, переступая через храпящего Роберта Лэмба и опускаясь на банку рядом с капитаном. – Я могу для вас что-нибудь сделать?

– Мы теперь не на «Баунти», мальчик, – печально произнес он. – И ты мало что можешь сделать для меня. Я потерял корабль, ты разве не помнишь?

– Я помню, что его силой отняли у вас, сэр, – сказал я. – Помню, как его захватили. Бунтовщики и пираты.

– Да, и больше я его не увижу, уж я-то знаю.

Я задумался, что бы такое сказать, чтобы поднять его настроение. Мы были теперь не капитаном и слугой, а просто двумя людьми, вместе переживающими трудное время. Мне хотелось произнести что-то, способное придать мистеру Блаю большее сходство с прежним веселым капитаном, однако я никогда силен в этом смысле не был. По счастью, он заговорил первым.

– Ты знаешь, почему они это сделали, Джон? – спросил капитан, назвав меня по имени, которое я получил при крещении, – редкий для меня праздник. – Почему захватили мой корабль?

– Потому что они мерзавцы, сэр. От этого никуда не денешься. Прохиндеи, все до единого. Если хотите знать правду, я этому мистеру Кристиану никогда не доверял. Было в нем что-то бабье. Я понимаю, что он офицер, но ведь теперь я могу сказать, что о нем думаю, верно?

– Он больше не офицер, – возразил, пожав плечами, капитан. – Он пират. Изменник. Предатель. Когда мы вернемся домой, его объявят в розыск. И рано или поздно повесят.

Я улыбнулся, мне нравилось, что капитан неизменно говорил «когда мы вернемся», а не «если».

– Сроду не видел такого чистюли, – продолжал я. – И ногтей, как у него, тоже не видел. И уж больно приятно он пах. Я никогда не мог понять, выполнять мне его приказы или цветочки ему подносить. Ну а этот паскудник мистер Хейвуд… Он с самого начала был негодяй негодяем.

– Мы с Флетчером… я хотел сказать, с мистером Кристианом… мы знакомы уже долгое время. Я знаю его семью. Я повысил его в звании, Тернстайл. Вот что не дает мне покоя. Почему они так поступили?

Я прикусил губу, размышляя. В последние дни меня донимала одна мысль, а обсудить ее с капитаном все не удавалось.

– Был ведь список, капитан, – наконец решился я.

– Список?

– Ну, который мистер Фрейер нашел. С именами мятежников. В нем значилось имя мистера Кристиана. И мистера Хейвуда. И других.

– А, так тебе известно о нем, вот оно что? – Он повернулся ко мне, прищурившись: – От кого?

– По правде сказать, сэр, я в тот вечер не спал. Когда вы призвали двух офицеров в вашу каюту. И когда мистер Фрейер разговаривал с вами о списке. Я все слышал.

– Подозреваю, за время плавания ты много чего услышал, Тернстайл, – сказал капитан. – Ты всегда казался мне юношей, который держит уши востро, а рот на запоре.

– Что верно, то верно, – признал я.

– И меня это, если честно, радует, – продолжал он. – Когда мы вернемся в Англию, мне может понадобиться твоя память.

Вот опять.

– Это случится, когда меня призовут к суду, а меня призовут непременно. Когда очернят мое имя. – Он помолчал и добавил чуть надтреснутым, показалось мне, голосом: – А его непременно очернят.

– Ваше имя, сэр? – оторопел я. – Но почему? Чем вы это заслужили?

– Мы живем в странные времена. То, что рассказывают о людях, имеет свойство постоянно меняться. Найдутся такие, кто спросит, почему часть моряков, и среди них офицеры из приличных семей, восстали против своего капитана. И некоторые обвинят в этом меня. Под конец же сохранится только один рассказ. Либо мой, либо их.

– Но ведь ваш-то правдив, сэр, – сказал я, удивленный его неверием в себя. – Более честного капитана и не было никогда. Значит, ваш рассказ и запомнят.

– Ты думаешь? Кто может сказать это заранее? Одного из нас – я говорю о себе и мистере Кристиане – будут помнить как тирана и негодяя. А другого назовут героем. И чтобы занять место, принадлежащее мне по праву, я буду нуждаться в тебе. В твоих ушах и твоей памяти.

– Сэр, а мое имя в том списке было? – не удержавшись, выпалил я.

– Что-что?

– В списке бунтовщиков, – пояснил я. – Было там мое имя?

Он тяжело вздохнул, не разжимая губ, посмотрел мне в глаза; волны плескались о борт баркаса.

– Было, – наконец сказал он.

– Тогда это поклеп! – поспешил сказать я. – Я никогда не присоединился бы к ним, сэр. Никогда. Я ничего не слышал о заговоре и ни в каких обсуждениях его не участвовал.

– Это не был список бунтовщиков, – ответил, покачав головой, капитан. – Это был список тех, кто, по мнению Кристиана, мог пойти за ним. Людей, которых он считал… недовольными их участью, несчастными. Ты был несчастен, Тернстайл? Давал я тебе причины для этого?

– Нет, – заявил я. – Несчастным я был дома. В Англии.

– Ах да, – задумчиво промолвил капитан. – Ты об этом.

– Об этом, сэр.

– К прежней жизни ты не вернешься, мальчик, – сказал он. – Это я тебе обещаю.

– Я верю.

Он улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал:

– Знаешь что? По моим расчетам, сегодня четырнадцатое мая. День рождения моего сына. Я скучаю по нему.

Я кивнул, но ничего не ответил. Я видел: воспоминание о сыне растрогало его, и, посидев с ним еще немного, вернулся на свое место, лег и попытался заснуть. И сон пришел ко мне, поначалу прерывистый, потом крепкий.

 

День 18: 15 мая

Ятрудился в смене гребцов (дело было через час-другой после восхода солнца), когда у мичмана Роберта Тинклера приключилась первая из его галлюцинаций. Напарником моим был хирург Ледуорд, мы выполняли нашу работу без разговоров, бездумно отталкивали и тянули к себе весла. Погода неожиданно притихла, нам больше не приходилось вычерпывать воду; некоторые моряки даже стянули с себя промокшие рубашки и штаны и расстелили их, надеясь, что за ближайшие несколько часов они просохнут.

– Чарлз, – сказал мистер Тинклер, подойдя к нам сзади и обращаясь к хирургу Ледуорду, которого звали не Чарлзом, а Томасом. – Говорят, что кобылица на верхнем выгоне опять жеребая. Почему ты не сказал мне, что водил ее к племеннику?

Ледуорд обернулся к нему, вгляделся, лицо хирурга выразило удивление, смешанное с совершенным отсутствием интереса. Я заметил у него на шее уходившую под рубашку полоску шелушащейся белой кожи и погадал, чем она объясняется.

– Я уже говорил отцу, нам нужно купить собственного племенного жеребца, – продолжал Тинклер, определенно не ведая, что голова у него не в порядке. – Мы тратим по нескольку шиллингов при всякой…

– Это что еще за сумасшедший дом? – поинтересовался Ледуорд. – Я, по-вашему, кто, Роберт, ваш брат? Или кто-то из знакомых?

Тинклер уставился на него, и я увидел в глазах бедняги угрозу, – похоже, он привык скорее препираться, чем мирно беседовать с тем, за кого принимал Ледуорда.

– Значит, ты мне больше не брат, так, что ли? – воскликнул он. – Я уже объяснял – все, что тебе наговорили про меня и Мэри Мартинфельд, гнусная ложь. Я к твоей избраннице даже пальцем не притронулся. Если мы позволим этому разделить нас…

– Вам нужно отдохнуть, Роберт, – попытался урезонить его Ледуорд. – Вон там есть свободное место, прилягте на время, закройте глаза. Когда проснетесь, все предстанет перед вами в более лучезарном свете.

Мистер Тинклер открыл рот, собираясь что-то сказать, но вроде бы утихомирился и покорно пошел к указанному месту. Я смотрел, как он вытягивается на дне баркаса, закрывает глаза, и уже через пару секунд тело его покачивалось вверх-вниз, – он спал.

– Что, он уже созрел для Бедлама? – спросил я у хирурга, поведя головой в сторону уснувшего.

– Возможно, – ответил тот. – Трудно сказать. Плавание сыграло с его головой дурную шутку. Как и голод. И отсутствие воды.

– Они со всеми нами дурные шутки играют, – заметил я. – Но я же не считаю себя герцогом Портлендским.

– На каждого они действуют по-своему, – сказал он. – Главное – не накалять обстановку. Возможно, мистер Тинклер помешался окончательно, возможно, это беда преходящая. Однако наша посудина слишком мала, чтобы нам стоило выводить его из себя. Поэтому я предложил бы, если он снова заведет такой разговор, просто пойти у него на поводу и изобразить того человека, за которого он тебя принимает.

– Милосердный Спаситель, – пробормотал я ошеломленно и попытался прикинуть, кто из нас может свихнуться следующим. – Выходит, вы такое уже видали?

– Нет, Турнепс, судьба еще не закидывала меня в Тихий океан на баркасе, который и восемь-то человек вмещает с трудом, не говоря уж о восемнадцати, не оставляла без еды и не обещала почти верную смерть. – Потом слабо улыбнулся, тряхнул головой и сказал: – Прости. Не стоило мне так говорить.

– Вопрос-то был самый простой, – сказал я. – Мне просто хотелось узнать, доводилось ли вам иметь дело с помешанными, умеете ли вы лечить их.

– Нет, – признался он. – И отец, и дед мой тоже были врачами, но все мы занимались расстройствами тела, а не души. Настоящих хирургов такие случаи почти не интересуют, потому что лекарств для поврежденных умов не существует. Самое верное, что может делать общество, это лишать подобных людей свободы.

– Мне о местах такого заключения всякие ужасы рассказывали, – сказал я, и меня даже передернуло. – Не хотел бы я угодить туда.

– Тогда береги здоровье и сторонись порока. Мальчики твоих лет нередко предаются пороку, а это, готов поклясться, может в годы более поздние лишить их рассудка.

Я промолчал. Мне уже довелось заметить, что мистер Ледуорд религиозен, и теперь я не мог понять, пытается ли он внушить мне, что слишком частые игры с моей свистулькой, коими я и вправду грешил, могут свести меня с ума. На судне у него была Библия, в которую он часто заглядывал, хотя, в отличие от многих ему подобных, не считал нужным лезть к нам с ее поучениями.

– Я отродясь никаким порокам не предавался, – заявил наконец я и, слегка фыркнув, отвернулся. – И считаю такое обвинение поклепом.

– Хорошо, Турнепс, – раздраженно ответил он. – Я тебе верю.

Больше я ни о чем спрашивать не стал, решил просто смотреть в море и помалкивать, но тишину вскоре нарушил мистер Тинклер, который сел и заговорил о нынешнем состоянии улиц Кардиффа, о том, как их грязнит лошадиный помет, и я, покачав головой, вздохнул, надеясь, что хирург ошибается, потому как, если мне суждено пережить это плавание, я хотел бы закончить его в здравом рассудке, а не отправиться сразу по возвращении домой в приют для умалишенных.

 

День 19: 16 мая

Если днем раньше Спасителю угодно было позволить нам погреть спины на солнышке, то теперь Он с превеликим наслаждением поступил с нами ровно наоборот, послав из ряда вон выходящие вихри, которые часов шесть или семь угрожали отправить нас вниз, в подводную могилу. Самые сильные, самые лучшие наши гребцы – Джон Холлетт, Питер Линклеттер, Вильям Пекоувер и Лоуренс Ле-Боуг – сидели на веслах и надрывались, чтобы удержать баркас на плаву, как один человек, отрастивший четыре пары рук. Другие вычерпывали воду, а те, кому дела не нашлось, в безмолвном страхе молились, чтобы нам дозволено было пережить это жуткое приключение.

Когда ураган наконец стих и бороться нам осталось лишь с ветром да дождем, капитан, понимая, до чего мы измучены, выдал всем по ломтику соленой свинины – лучшего, что осталось у нас от краткого времени, проведенного на острове Дружбы, да еще по кусочку хлеба. Должен признаться, что это угощение вкупе с дождевой водой создавало ощущение великого пиршества, и если бы мой желудок не вопил, что ему мало, мало, мало, я, пожалуй, разлегся бы на дне баркаса – сытым, довольным Тернстайлом – и предался размышлениям о том, какой я, в общем и целом, отличный малый.

– Капитан, – произнес мистер Тинклер, к которому ненадолго вернулся здравый ум, разве что слегка поврежденный, если принять в рассуждение его дальнейшую непочтительность. – Капитан, вы же не можете дать нам только это?

– Только что, мистер Тинклер? – спросил капитан и провел ладонью по глазам, стирая дождевую влагу. Темные мешки под глазами говорили о страшной усталости.

– Только эти крохи, – пояснил мистер Тинклер полным разочарования голосом. – Ими же и волнистого попугайчика не накормишь, а у вас тут команда из взрослых мужчин, да еще этот мальчишка Турнепс.

Я мог бы и возразить ему, но промолчал, мысленно добавив слова мистера Тинклера к перечню полученных мной оскорблений и обид.

– Это все, что у нас есть, мистер Тинклер, – вздохнув, ответил капитан. – Или вы хотите получить сегодня побольше, а завтра ничего? И послезавтра тоже? Вы этого от меня ждете?

Услышав такие слова, бывший умалишенный встал, медленно протянул перед собой руки и стиснул кулаки – не для того чтобы наброситься на капитана, но чтобы гневно помахать ими вверх-вниз.

– Завтра будет завтра, – заявил он, как будто в этом кто-нибудь сомневался. – Может, нам не стоит о нем заботиться?

– Стоит, – покачал головой капитан.

– Но я хочу есть! – возопил мистер Тинклер. – Я умираю от голода! Вот, смотрите, – прибавил он и приподнял подол своей рубашки, чтобы показать выпирающие ребра; я мог бы, проведя по ним чайной ложкой, породить гармоничные созвучия. – Кожа да кости!

– Мы все обратились в кожу да кости, сэр! – воскликнул капитан. – И останемся такими, пока не обретем спасение. Это цена, которую мы платим за преступления наших былых товарищей.

– Вы хотели сказать, цена за глупость, которую мы совершили, присоединившись к вам! – провизжал, окончательно разъярившись, мистер Тинклер и обернулся к нам, лицо его было бледным от недуга и багровым от гнева, если вы можете себе такое представить. Впрочем, обернулся он к аудитории неучастливой, ибо никому из нас слушать его болтовню не хотелось. – Что скажете, моряки? – крикнул он. – Мы терпим лишения. Голодаем. А там… – Он повернулся к запертой на замок корзине, которая всегда стояла рядом с капитаном. Ключ от замка висел у мистера Блая на шее. – Там еда! Еда, которой капитан делится, когда и если захочет. А кто дал ему такое право? Почему мы миримся с этим?

Тут уж капитан вскочил со своего места на носу, вмиг оказался рядом с мистером Тинклером и занес для удара руку; в глазах его блеснуло безумие, и я испугался, что кончится все очень плохо.

– Сядьте на место, сэр! – взревел он столь громко, что его, наверное, и мистер Кристиан услышал. – И не смейте говорить со мной так, вам ясно? Хватит с нас и одного бунта! Кто дал мне такое право? – спрашиваете вы. Король, сэр! Его дал король, и только он может отнять.

Мистер Тинклер зажмурился и простоял перед капитаном пять, шесть, семь секунд, – никто не мог сказать, нападет он сейчас на мистера Блая или нет. Я видел, что мистер Фрейер с мистером Эльфинстоуном готовы, если положение станет неприемлемым, броситься капитану на помощь и только повода ждут. Я и сам привстал с банки, намереваясь защитить мистера Блая, но попусту: властного взгляда его хватило, чтобы по лицу Тинклера пробежали, сменяя друг друга, выражения боли, потрясения, голода, безумия, а затем он упал на дно баркаса и зарыдал, точно девица. Капитан еще раз поднял руку – намереваясь коснуться его плеча, так я решил, – но передумал и вернулся на свое место.

– Вы будете есть, когда я скажу! И есть то, что я дам. Вы знаете, я съедаю не больше, чем каждый из вас. Мы выживем, слышите? Мы все это переживем! И вы будете подчиняться мне!

Команда одобрительно забормотала, но, по правде сказать, все мы были даже наполовину не теми, что прежде, и сцены, подобные только что разыгравшейся, не могли примирить нас с однообразием нашего плавания и ужасом нашей новой жизни. Сцена завершилась, и мы вернулись к исполнению наших обязанностей, забыв о ней, хоть и не могли забыть о том, что столь прогневало Роберта Тинклера.

Нас, всех и каждого, включая капитана, терзал голод.

 

День 20: 17 мая

Мне приснилось, что наш маленький баркас совершил невозможное и доплыл до гавани Спитхеда. И кого же я увидел на берегу, едва мы к нему подошли? – подбоченившегося мистера Льюиса с самой его злобной рожей. А ступив на берег, я не получил причитающихся герою приветствий, нет, мистер Льюис увел меня в свое заведение и там примерно покарал на глазах у моих братьев.

Тут я проснулся от собственного крика.

Время, когда кто-то из нас кричал или взвизгивал во сне так громко, что будил остальных, давно миновало; теперь нас мало заботили тревоги и потрясения наших товарищей. Лежа на дне баркаса, чувствуя, как волны поднимают и опускают его, орошая брызгами мое лицо, я гадал – вправду мистер Льюис ждет, когда я вернусь, или успел забыть о моем существовании.

Воспоминания о нашей первой встрече у меня сохранились лишь смутные. Мне было года четыре, от силы пять, жил я чем Бог пошлет, питался объедками, если их находил, и как-то под вечер он шел мимо меня по улице и я протянул к нему руку – вдруг подаст что-нибудь. Он миновал меня, не сказав ни слова, но, сделав несколько шагов, остановился и миг-другой простоял неподвижно. Я смотрел на него, гадая, не передумал ли он, не сунет ли руку в карман, не по даст ли мне пару фартингов, но он вместо того обернулся, окинул меня взглядом, улыбнулся и подошел ко мне.

– Здравствуй, паренек, – сказал он и присел на корточки, чтобы оказаться вровень со мной, все равно, впрочем, оставшись выше меня.

– Добрый день, сэр, – ответил я со всей доступной мне учтивостью.

– Вид у тебя голодный, – сказал он. – Тебя что же, мама не кормит?

– У меня нет мамы, сэр, – безрадостно сообщил я и понурился.

– Нет мамы? И папы, наверное, тоже?

– И папы нет, – признал я.

– Грустная история. – Он покачал головой и пригладил свои бакенбарды. – Ужасно грустная для столь юного существа. Где же ты ютишься ночами?

– Где получится, сэр, – ответил я. – Если бы вы подарили мне фартинг, я смог бы устроиться этой ночью получше, чем прошлой, которую провел, чтобы не замерзнуть, в обнимку с вонючим псом.

– Да, должен сказать, от тебя и сейчас еще псиной разит, – сообщил он, однако не отступил от меня с отвращением. – Давай-ка посмотрим, что у меня тут найдется, – пробормотал он, роясь по карманам. – Фартингов нет, но, может быть, тебя устроят два пенни?

Я только глаза вытаращил. Два пенни – это же восемь фартингов; как ни был я мал и невежествен, но деньги считать умел.

– Спасибо, сэр, – торопливо сказал я – а ну как он передумает, – принимая монеты. – Премного вам благодарен.

– Пожалуйста, мальчик, – ответил он, и усмехнулся, и провел пальцем по моей руке, но меня это ничуть не насторожило, потому что я неожиданно разбогател и уже прикидывал, как потрачу мое состояние. – Имя-то у тебя есть?

– Есть, сэр, – заверил я.

– И какое же?

– Джон, – сказал я.

– Джон… а дальше?

– Джон Джейкоб Тернстайл.

Он покивал, улыбаясь.

– Мальчик ты миловидный, верно? – сказал он, но поскольку на вопрос это не походило, то отвечать я не стал. – Тебе известно, кто я, Джон Джейкоб Тернстайл?

– Нет, сэр, – признался я.

– Мое имя – Льюис, – сказал он. – Для тебя – мистер Льюис. Я управляю… как бы это выразиться?.. заведением для мальчиков наподобие тебя. Местом, где бездомный может получить кров над головой, голодный – пищу, усталый – постель. Там много ребят одних с тобой лет. Разумеется, это достойное заведение, христианское.

– Наверное, там хорошо, сэр, – сказал я, пытаясь представить себе, что это такое – иметь каждый день еду и постель, а не подбирать объедки и не ночевать в зловонных проулках.

– Там очень хорошо, Джон Джейкоб Тернстайл, – сказал он, вставая, и мне пришлось вытянуть шею, чтобы смотреть ему в лицо, которого я, впрочем, не видел – солнце било в глаза. – Очень хорошо, уверяю тебя. Возможно, тебе захочется как-нибудь заглянуть туда?

– Я бы с большим удовольствием, сэр, – ответил я.

– А нет никого… никого, кто тебя хватился бы? Родители, как ты сказал, отсутствуют. Но может быть… любимая тетушка? Любящий дядя? Старая бабуля?

– Никого, сэр, – сказал я, и это признание меня несколько опечалило. – Я совсем один на свете.

Он с улыбкой покачал головой и произнес:

– Нет, мальчик, ты не один. Не один. И никогда уже один не будешь.

С этими словами он протянул мне руку. Колебался я всего лишь секунду-другую.

А после принял ее.

 

День 21: 18 мая

Еще более жалкий день. С утра лил дождь и дул беспощадный ветер, который с такой силой швырял баркас вверх-вниз, что я окончательно уверился – всех нас ждет скорая смерть, к тому же эта качка не позволяла нам набрать дождевой воды. Когда ветер стих и мы пошли вперед – теперь уже к Новой Голландии, от которой нас, по словам капитана, отделяло шестьдесят-семьдесят лиг, стало очевидно, что некоторые из нас подавлены до последней крайности. Судовой клерк Джон Сэмюэль ни для какой работы пригоден не был, а выглядел так, что оставалось лишь гадать, долго ли он протянет; он больше не жаловался, не просил еды и казался смирившимся с судьбой. Примерно в таком же состоянии пребывал и наш ботаник мистер Нельсон, который каждые несколько часов пугал меня, скрючиваясь и прижимая руки к животу так, точно гарпун медленно протыкал его плоть и раздирал кишки, а затем испускал крик, какой можно услышать от попавшей в силок лисы. Мне и представить было страшно боль, которую испытывал несчастный, впрочем, мука, искажавшая его лицо, говорила об этом достаточно, и я не сомневался, что, предложи ему выбор между дальнейшими надеждами и верной смертью, ответит он незамедлительно. Офицерам приходилось не лучше. Мистер Эльфинстоун был крайне подавлен, лицо его покрывала большая, чем у других, бледность, живот раздулся от голода. За последние два дня он не сказал ни слова, даже капитану, у которого, по-моему, сердце разрывалось, когда он смотрел на беднягу. Что же касается мистера Тинклера, его помешательство все усиливалось, хоть он немного и притих, поскольку голод и жажда отняли у него последние силы.

Я считал, что мне в сравнении с ними повезло – хоть я и хотел есть и особенно пить, кое-какие силы в моем теле еще сохранились, да и от судорожных болей в животе я не страдал. В результате я, разумеется, проводил на веслах больше времени, чем прежде, однако это теперь доставляло мне удовольствие. Уж коли на то пошло, когда я раз за разом склонялся вперед и откидывался назад, помогая нам двигаться вперед, что-то утешительное созревало во мне. К тому же я начинал верить, что держу в руках общую нашу судьбу, а стало быть, и мою собственную. Если я смогу просто плыть и плыть дальше, то, пожалуй, снова стану тем, кто увидит землю. В конце концов, именно я первым заметил Отэити… когда ж это было-то? Чуть ли не целую жизнь назад.

Три раза в день капитан делил кусочек хлеба на восемнадцать частей. Как ему удавалось добиваться равенства получавшихся крох, для меня оставалось загадкой, но ведь удавалось же, поскольку ни один из моряков не получал больше ему положенного, даже те, кто страдал сильнее других, и меня это радовало, потому что иначе все прочие сочли бы дележку нечестной.

Под вечер этого дня мне выпал очень дурной час, о котором ничего говорить не хочу, скажу только, что я окончательно поверил: живым мне из баркаса не выйти.

И совершенно пал духом.

 

День 22: 19 мая

Ужасная приключилась история, а началась она с того, что появилась стая бакланов, которые закружили над нами, галдя что-то жуткое. Мы страшно разволновались, все до единого, ведь если изловить одного, можно будет сытно поесть. Мистер Фрейер медленно поднял со дна баркаса гарпун и велел всем сидеть тихо, не двигаться и ждать – вдруг один из бакланов опустится на край борта.

– Было б у нас два гарпуна, мы бы с этим делом куда лучше управились, – произнес голос за моей спиной – не знаю чей, я смотрел на птиц и оборачиваться не стал, не хотел доставлять удовольствие мерзавцу, который позволил себе сделать это замечание.

– Тише, джентльмены, прошу вас, – негромко и спокойно сказал мистер Фрейер. – Мистер Блай, может быть, положим на кромку борта кусочек хлеба?

– Будет очень жаль лишиться его впустую, – неуверенно сказал капитан.

– Но если это заставит какую-то птицу спуститься, обещаю, больше она не взлетит.

Капитан поколебался, но, видя, что ни один баклан садиться на борт не собирается, и понимая, что они могут просто улететь, извлек из корзины вкуснейший на вид кусок хлеба и аккуратно опустил его на кромку – неподалеку от штурмана.

– Лучше будет, если вы убьете птицу раньше, чем она его съест, – тихо сказал капитан.

Хороший был кусочек, можете мне поверить, гораздо больше тех, что получали мы, но с другой стороны, ему и следовало быть не маленьким, иначе птицы его не заметили бы и не решили, что его стоит схватить. Пока я смотрел на него, живот мой урчал и екал от мучительного голода, и, смею сказать, я был не единственным в баркасе, кого так и подмывало подскочить к хлебу, сцапать его и проглотить прежде, чем кто-то остановит, да только сделать это означало обречь себя на мгновенную смерть.

– Ну сядь же… – прозвучал голос мистера Фрейера, и, клянусь, он встретился глазами с какой-то из птиц, потому что несколько мгновений спустя одна из них стала снижаться и зависла над хлебом, осторожно оглядывая его, оглядывая нас, пытаясь понять, не причиним ли мы ей зла. – Все замерли, – сказал мистер Фрейер, да на борту никто уже и дышать-то не решался, не то что пошевелиться. Такие мгновения кажутся часами, но вот, к великой нашей радости, птица опустилась на кромку борта, вцепилась в нее лапками, клюнула хлеб и проглотила его, зато миг спустя гарпун мистера Фрейера пронзил ее и пригвоздил к борту.

Вскрик баклана слился с нашим хриплым воплем и хлопаньем крыльев над нами – птицы немедленно унеслись прочь, – и, клянусь, я не мог вспомнить, когда еще был столь головокружительно счастлив.

– Трижды ура мистеру Фрейеру! – воскликнул мистер Эльфинстоун, и мы в упоении согласились сыграть эту комедию, и посмотрели бы вы, каким облегчением и радостью озарилось лицо штурмана. По-моему, я никогда не видел его настолько довольным собой. Он повернулся к капитану, протянул ему убитую птицу, а мистер Блай звучно хлопнул его по спине.

– Отличная работа, мистер Фрейер, – сказал он, стараясь, однако ж, сдержать свой восторг. – Никогда еще не видел такого точного удара.

Мы смотрели, как капитан вытягивает из тела птицы гарпун и начинает ее ощипывать. Никто из нас, разумеется, не подумал, что он разделит ее на восемнадцать порций, – напротив, мы слишком хорошо знали: капитан разрежет птицу на части и постарается кормить нас ими четыре-пять дней, и все же то было приятной переменой после привычных крошечек хлеба, изрядный кус которого только что слопала наша добыча.

Положив ощипанную птицу на кромку борта, мистер Блай взялся за нож, чтобы разрезать ее, и вонзил нож в тушку, и повел им к шее птицы, деля ее на две равных половины, и тут же те из нас, что были с ним рядом, вскрикнули от внезапного отвращения. Ибо увидели мы не белое мясо и кровь, не потроха, как ожидали, но нечто черное, похожее на деготь. Капитан застыл, губы его покривились, потом он сделал еще один надрез, а потом, к нашему изумлению, вскрикнул и швырнул тушку в море.

– Капитан! – потрясенно воскликнул я.

– Птица была больной. – И, клянусь, не будь его желудок пустым, капитана вырвало бы за борт. – Есть ее было нельзя. Она убила бы всех нас.

– Это знамение, – сказал Вильям Пекоувер, вставая, и вид у него был совершенно пришибленный. – Это знамение, моряки, – повторил он. – Черная немочь птицы означает, что все мы умрем.

– Сядьте, мистер Пекоувер! – рявкнул капитан.

Пекоувер открыл было рот, чтобы повторить свое предсказание, но передумал, покачал головой и сел. Все молчали, гребцы снова взялись за весла, баркас пошел вперед, полил дождь, и каждый из нас гадал, мистеру ли Фрейеру не повезло с бакланом или слова мистера Пекоувера не лишены смысла.

 

День 23: 20 мая

Хирург ледуорд, который, на наше счастье, оказался одним из самых крепких в команде баркаса, потратил вторую половину этого дня, беседуя поочередно с каждым ее членом, – мистер Блай приказал ему определить их состояние. Я сидел не столь близко к ним, чтобы услышать разговор, который затем состоялся между хирургом и капитаном, но лица у них были озабоченные, говорили оба шепотом, а потом капитан приказал заменить двухчасовые смены гребцов часовыми. Это сокращало время нашего отдыха, но хотя бы мы не добирались до конца смены полумертвыми от усталости.

Довольно было оглядеться вокруг, чтобы понять: положение наше – хуже некуда. Большинство моряков, и я в том числе, были очень слабы, дурно пахли, с наших обожженных солнцем лиц лоскутами слезала кожа. Некоторых – Джона Холлетта и Питера Линклеттера, к примеру, – пришлось на двадцать четыре часа освободить от гребли, до того они были плохи. Ранее меня и самого освобождали на пару дней от двух смен, и, надо сказать, я загадочным образом набирался при этом сил.

– Что нас ждет, капитан? – спросил я, надеясь услышать хоть что-нибудь утешительное.

– Спасение и долгая жизнь, мастер Тернстайл, – с полуулыбкой ответил капитан. – Спасение и долгая жизнь.

 

День 24: 21 мая

Худший из всех пережитых нами до сих пор дней. Дождь зарядил с рассвета и хлестал до темноты, тяжкие полотнища воды рушились на нас – такие, что, вытянув перед собой руки, мы едва видели их. О том, чтобы вести баркас в сторону Новой Голландии – нашей, как говорил капитан, цели, – и думать было нечего, мы просто делали все посильное, чтобы держаться на плаву. Даже те, кто последние несколько дней валялся в бреду, ухитрились подняться и пригоршнями вычерпывали из баркаса воду, ибо над нами нависла опасность пойти ко дну. Никогда еще не ощущал я с такой остротой безумие всей нашей затеи. Казалось, шторм несет на нас дождь со всех сторон сразу, и все же мы опускали ладони ко дну баркаса, сцепляли пальцы, образуя подобие чаши, способной вместить немного воды, и выплескивали ее за борт, и ветер подхватывал ее на лету и отправлял прямиком в наши глаза и рты. Все это было кошмарной игрой, сражением между людьми и природой, в котором мы пытались избегнуть уничтожения. В какой-то миг ветер сбил меня с ног, ударив спиной о борт, мотало нас до того, что я почувствовал: довольно откинуть голову назад – и она уйдет под воду Тихого океана, да так на долю секунды и сделал. Под водой было тихо, я открыл глаза и представил себе, как легко было бы отправить в нее все мое тело и не бороться больше, не плыть, но тонуть, опускаться на дно, умирать. Здесь же нет ничего, кроме полного покоя, и, клянусь, он манил меня нечестивым отдохновением.

Чья-то рука выдернула меня из этого безумия и опустила на дно баркаса, и я немедля принялся снова вычерпывать воду. Кому эта рука принадлежала, не знаю, возможности различать лица и голоса попросту не существовало, но хозяин ее несомненно решил, что я окончательно сломлен и сейчас утону. Конечно, он спас меня, однако я все еще пребывал не на этом свете. Миг-другой покоя – вот все, что мне требовалось, тогда я пришел бы в себя.

Руки мои двигались будто независимо от тела, по тому, как раскачивался баркас, я понимал, что все заняты одним со мной делом. Кто-то вдруг повалился на меня, я полетел лицом вперед, врезался в другого моряка, и все мы попадали, точно кегли на господской лужайке. Чтобы ругаться, времени у нас не было, как не было и выбора: мы могли только черпать и черпать воду – прямо там, где очутились. Восемнадцать человек, сражающиеся в двадцатифутовой посудине из дерева, клея и гвоздей за свои жизни. И ради этого я покинул Портсмут? Ради этого бросил «Баунти» и Отэити?

Я приподнялся со дна, и волна ударила в лицо с такой мощью, что мне показалось, будто она сдирает кожу со щек, вдавливает глаза, и я издал вопль страха и жалости к себе, вопль, в котором соединились все крики, какие мне удавалось много лет укрывать в глубинных уголках моей души. Я вопил все громче, раззявив рот до последних пределов, и все же не слышал себя. Ветер и буря швыряли нашу посудину с волны на волну, вознося над ними, бросая под них, волоча по морю. Как мог Спаситель оставить нас в подобной беде? – дивился я. Положение, в коем мы оказались, наполняло меня таким отчаянием, что я мог бы и разрыдаться, если бы в теле моем остались силы, потребные для рыданий. Но в нем не осталось ничего. И я продолжал делать единственное, на что был способен в тех обстоятельствах.

Вычерпывал воду.

И снова вычерпывал.

И вычерпывал снова и снова.

И молился о том, чтобы мне удалось пережить эту ночь.

 

День 25: 22 мая

Я ее пережил. Мы все пережили ее. Но дорогой ценой, ибо теперь лишь немногие из нас были способны взяться за весла.

– Я чувствую, что Новая Гвинея где-то рядом, – сказал капитан. Он выглядел таким же нездоровым, как и вся команда; я отметил, что борода его посветлела в сравнении с сильно отросшими на голове волосами, в ней проступила седина. Мы с ним сидели бок о бок, вглядываясь в горизонт, капитан только что закончил заносить ежедневные заметки в маленькую записную книжку, которую мистер Кристиан, скотина, разрешил ему взять с собой.

– Знаете, о ком я думал этим утром, сэр? – решился спросить я.

– Не знаю, Тернстайл, – со вздохом ответил он. – О ком? О каком-то оставшемся дома друге? Об одном из братьев, как ты их называешь?

– Нет, не о них, – ответил, покачав головой, я. – О том пареньке, Смите. Джон Смит, так его, по-моему, звали.

Капитан нахмурился и, приподняв бровь, повернулся ко мне.

– Джон Смит, – медленно повторил он. – Имя мне определенно знакомо, но его носят столь многие. Был ли он…

– Он был пареньком, который прислуживал вам до меня, – сказал я.

– Не странно ли, что все здесь считают возможным перебивать меня? – сказал капитан. – Я имею в виду, на баркасе. На «Баунти» никто на подобное не решался.

– Нет, сэр, вместо этого они взбунтовались, – ответил я. Замечание мое было дерзким – не оскорбительным, конечно, однако полгода назад меня выпороли бы за него, теперь же капитан лишь усмехнулся.

– Полагаю, в этом ты прав.

– Джон Смит был вашим слугой, – продолжал я. – Ему полагалось плыть на «Баунти» вместо меня. Однако он переломал ноги – несчастный случай.

– О, теперь я его вспомнил. Он плавал со мной годом раньше. Ужасный был, должен тебе сказать, малый. Смердел так, что небесам было жарко. Как бы часто ни отправлял я его на помывку, он возвращался, источая зловоние, способное и мертвеца вернуть к жизни. Кстати, то не был несчастный случай, Тернстайл. Думаю, мистер Харлетт набросился на него и паренек слетел со сходней.

– Что же, зато он посмеялся последним, – заметил я, улыбаясь; в происшествии этом присутствовала своя ирония. – Потому что мы-то здесь – вы, я и мистер Харлетт – на борту нашей злосчастной посудины, а он, скорее всего, в Спитхеде, ноги снова исправно служат ему, и сейчас он сидит на тамошнем теплом постоялом дворе, пьет ром да уплетает что-нибудь вкусненькое.

– Да, пожалуй, тебе тогда не очень повезло, – признал капитан. – Надеюсь, однако, та часть нашего плавания, что предшествовала… неприятностям, показалась тебе не очень дурной.

– О да, сэр, – согласился я, снова улыбнувшись, на сей раз слову «неприятности». – К большому моему удив лению.

Мы посидели немного в молчании, пока обоих нас не одолела скука и капитан не обратился ко мне снова:

– Каким же образом ты попал в нашу команду, Тернстайл? По-моему, мне об этом неизвестно.

– Ну, сказать по правде, – начал я, не испытывая никакого стыда, поскольку что случилось, то и случилось, – полицейские ярыжки схватили меня за то, что я спер у француза часы, а этот француз пришел к судье, который приговорил меня к двенадцати месяцам тюрьмы, и предложил мне взамен отправиться с вами в плавание.

– Француз? – спросил капитан Блай.

– Мистер Зелес, – ответил я.

– А, Маттье, – кивнул капитан. – Да, мы с ним знакомы не так уж и давно, однако он показал себя достойным человеком. Сэр Джозеф Банкс очень любит его.

– Тот, который оплатил нашу миссию?

– Тот, который… да, Тернстайл, ее оплатил он.

– И вот что смешно, если бы мистер Зелес не принял во мне участия, я сейчас уже вышел бы из тюрьмы. Срок, к которому меня приговорили, оказался, как теперь выясняется, короче того, что я отбываю здесь.

– Он не желал тебе зла. Думаю, и мистер Зелес, и сэр Банкс очень расстроятся, узнав, что с нами случилось.

– Да от кого же они это узнают, сэр? – удивился я. – Бунтовщики-то наверняка в Англию не вернутся.

– В Англию вернемся мы, Тернстайл, – уверенно произнес капитан. – И все им расскажем.

– И что тогда будет, сэр?

– Кто знает? – ответил он и пожал плечами. – Я бы сказал так: адмиралы отправят корабль на поиски мистера Кристиана и его сообщников. И повести его хотел бы я.

– Вы, сэр?

– Да, я, сэр, – быстро подтвердил капитан. – Думаешь, я не стал бы стремиться к этому?

– Я думаю, вы были бы правы, капитан, если б не пожелали еще раз увидеть эту проклятую Богом часть белого света. Я-то уж точно не пожелал бы.

– Еще пожелаешь, Тернстайл.

– Ну уж нет, сэр, – заявил я. – Не хочу с вами спорить, мистер Блай, но после возвращения в Портсмут, если, конечно, мне оно суждено, я не то что плыть в эти края, но и смотреть-то на воду не собираюсь. Я даже в ванну буду влезать с отвращением.

Капитан покачал головой.

– Посмотрим, посмотрим, – сказал он.

 

День 26: 23 мая

К этому времени нам казалось, что за днями, когда погода не мучает нас, неизменно последуют их противоположности, и океан снова примется бросать баркас из стороны в сторону, и мы снова будем вцепляться в борта, надеясь, что день нашей погибели еще не пришел. А затем я, измотанный, изголодавшийся, отыскивал у кормы место поудобнее, преклонял голову и закрывал глаза, отчаянно жаждая сна и покоя. В одну из таких минут я и услышал тихий разговор между капитаном и мистером Фрейером.

– Неделю, – сказал капитан. – Самое большее две.

– Две недели? – прошептал мистер Фрейер. – Капитан, у некоторых моряков сил осталось дня на два, ручаюсь. Как же мы протянем две недели?

– Протянем – выбора-то у нас нет, – смиренно ответил капитан. – Изменить ни вы, ни я ничего тут не можем. Что я, по-вашему, должен сделать?

Мистер Фрейер тяжело вздохнул. Капитан был прав. Мы влипли в эту историю все вместе, и никто не сказал бы, что мистер Блай получает от нее какую-то выгоду, а мы – один лишь урон.

– Возможно, нам следует изменить курс, – наконец заметил штурман. – Наше плавание начинает казаться бесцельным.

– Оно не бесцельно, – тут же ответил капитан, и я уловил в его голосе нотку раздражения, которым давно уж не отмечались отношения между ним и штурманом. – Мы пройдем севернее Новой Голландии, минуем проход Эндевор, а от него направимся к Тимору. Там есть голландское поселение. Нас накормят, выходят и отправят домой на одном из их кораблей.

– Вы в этом уверены, сэр?

– Так поступили бы мы, если бы в какое-то наше поселение приплыл баркас с полумертвыми голландцами. Все, что мы можем, – надеяться на их христианское милосердие. Перемена курса была бы катастрофой, мистер Фрейер.

– Я понимаю, – печально отозвался тот. – Просто я, как и все мы, устал бесконечно бороздить эти воды.

– Вам хочется домой, – заметил капитан. – Как и всем нам. – Он помолчал немного и спросил: – Вы еще будете плавать после возвращения?

– Возможно, – ответил штурман. – Я и жена… мы провели вместе так мало времени.

– Да, я слышал о вашей повторной женитьбе, – сказал капитан. – Меня это порадовало. Я встречал однажды первую миссис Фрейер, она показалась мне очень доброй женщиной.

Мистер Фрейер не произнес ни слова, наступило долгое молчание, которое нарушил капитан:

– Вы счастливы с новой женой?

– Очень, – отв етил штурман. – Когда Аннабель умерла, я думал, что больше мне такого счастья не узнать. Но потом повстречал Мэри и после недели нашей супружеской жизни покинул ее ради этого плавания. Как по-вашему, мистер Блай, я глупец?

– Не глупец, нет, – сказал капитан. – Люди, подобные вам и мне… мы служим королю и морю. Наши жены должны понимать это. Миссис Блай знала, за кого выходит замуж.

– Но ведь у нас так мало лет впереди, – отозвался явно питающий слабость к обстоятельным размышлениям мистер Фрейер, – так почему же мы должны проводить его среди других мужчин, в тысячах миль от дома? Почему мы делаем это, оставляя в Англии радости домашнего очага и семейной жизни?

– Потому что такими нас сотворили, – ответил капитан, самим тоном своим давая понять, что так уж устроен мир и разговоры об этом он считает бессмысленными. – Как по-вашему, многие ли из тех, что плывут сейчас с нами, после возвращения домой снова выйдут в море?

– Ни один, сэр, – ответил штурман.

– А я бы сказал – большинство. Это у них в крови. Попомните мои слова, через год, в это самое время, они будут плыть на другом корабле, искать волнующих приключений, а жен своих и возлюбленных оставят дома.

Лежа на дне баркаса, я прикинул, так ли это, и пришел к заключению, что капитан, наверное, прав, но ко мне сказанное им не относится. Я попытался представить себе мое собственное будущее, однако тут меня одолел сон.

 

День 27: 24 мая

День ужасной тревоги, клянусь, мы едва не допустили ссору, подобных которой наша посудина еще не видала. Около полудня я сидел рядом с парусным мастером Лоуренсом Ле-Боугом, обмениваясь воспоминаниями об острове Отэити и радостях, которые мы там вкушали, пока не начались нынешние наши тревоги. Прошло немалое время – большее, возможно, чем следовало бы, – прежде чем я заметил, что мистер Ле-Боуг лишился чувств и ни слова из моей болтовни не слышит.

– Капитан! – закричал я во весь голос, чтобы слова мои долетели от кормы, где мы сидели, до носа, обычного места мистера Блая. – Капитан! Сюда!

– В чем дело, мальчик? – обернулся он.

– Мистер Ле-Боуг, сэр! По-моему, он взял да и умер!

Все головы поворотились ко мне, и, клянусь, в глазах некоторых моряков я увидел жадную надежду: ведь если Ле-Боуг нас покинул, в нашей посудине прибавилась одна восемнадцатая свободного места, которая позволит нам вытягивать руки-ноги, плюс одна восемнадцатая провизии, которую мы сможем съесть.

– Расступитесь, парни, – сказал хирург Ледуорд, направился к нам, опустился на колени и пощупал пульс мистера Ле-Боуга, на шее и на руке. Мы молча ожидали результата осмотра, но, прежде чем сообщить его, доктор приник ухом к груди пациента и только затем повернулся к капитану: – Он не мертв, сэр. Но состояние его прискорбно, это точно. Глубокий обморок. Я бы сказал, что организм несчастного полностью обезвожен и истощен.

– Великолепный диагноз, хирург, – язвительно заметил Вильям Пекоувер. – И долго надо проторчать в университете, чтобы так много узнать о человеческом теле?

– Угомонитесь, милейший, – приказал мистер Фрейер, хотя, если честно, мистер Пекоувер говорил дело. В конце концов, все мы были истощены. И все обезвожены. Чтобы установить это, больших дарований не требовалось.

Капитан колебался лишь несколько секунд, а после достал из корзины немного хлеба и воды; хлеба этого навряд ли хватило бы, чтобы удовольствовать мышь-полевку, однако в глазах каждого из нас он составлял целое пиршество, нам такое его количество выдавалось на целый день. Воды было не больше, чем налил бы в чашку минутный дождь, но и она казалась нам целым океаном сладостного питья.

– Передайте это больному, мистер Фрейер, – сказал капитан, понимающий, что никому другому такое богатство доверить нельзя: оно наверняка исчезло бы, не успев проделать путь длиной в целых двадцать три фута.

– Капитан, нет! – воскликнул Роберт Лэмб, и к его протесту присоединилось самое малое полдюжины голосов.

– Больно много!

– А как же мы?

– Нам что же, всем в обмороки попадать, чтобы в живых остаться?

– Молчать! – рявкнул капитан, хотя голос его был всего только тенью того, который гремел когда-то на судне или на острове. – Нашему товарищу плохо. Мы должны спасти его.

– Но какой ценой? – спросил мистер Сэмюэль. – Ценой наших собственных жизней?

– Цену будем высчитывать потом, – ответил капитан. – Не начинать же нам приносить друг друга в жертву лишь потому, что наши тела нас подводят. Знаете, чем мы закончим в таком случае? Тем, что к завтрашнему полудню на борту останется только один человек, самый сильный из нас.

Все мы недовольно забормотали, однако возразить капитану было нечего. Если мы решим, что можем позволить другим умирать при первых же проявлениях слабости, то в скором времени нас и самих выбросят за борт рыбам на съедение. И все же очень тяжело было смотреть, как такое количество еды исчезает во рту мистера Ле-Боуга, а то, что несколько часов спустя он открыл глаза и вернулся в нашу компанию, было утешением слабым. Он открыл их, облизал губы и огляделся, совершенно не понимая, почему его товарищи взирают на него с таким недовольством.

– Что? – спросил он, и лицо его стало совсем как у мальчика из хора ангелов. – Что я еще успел натворить? В конце-то концов, я же спал!

 

День 28: 25 мая

Этот день был получше предыдущего – в небе появилось множество птиц, а значит, мы получили шанс поймать одну. После происшествия почти недельной давности – с бакланом, чьи почерневшие внутренности стали для нас зловещим знамением, – мы побаивались, в случае удачной охоты, еще одного дурного предвещания, однако на сей раз все сложилось иначе. К великому нашему восторгу, птица опустилась прямо на дно баркаса и стояла, подергивая вперед-назад головой, изучая нас, мы же набросились на нее чуть ли не всей командой, а когда наша куча-мала распалась и мы пришли в себя, Лоуренс Ле-Боуг, который успел оправиться от приключившейся с ним прошлым вечером беды, вручил капитану птицу, шея которой уже была свернута.

– Сегодня нам повезло, моряки, – весело воскликнул мистер Блай. И то сказать, после месяца, проведенного в море, все мы испытывали огромную радость. Мне трудно припомнить что-либо равное восторгу, который охватил меня, когда капитан вспорол ножом живот птицы, и из него хлынула яркая кровь, и мы увидели мясо оттенка самого упоительного.

– Нас ожидает пиршество, друзья мои, – сказал капитан. – Разрежем птицу на равные части и отобедаем ею, а не хлебом. Согласны?

– Да, сэр! – в один голос грянули мы, ибо каждый был счастлив остаться без хлеба, если это позволяло ему получить чуточку мяса.

Капитан разделил птицу – мясо, потроха и даже мелкие кости – на восемнадцать долей, изо всех сил стараясь сделать их равными, хотя некоторые кусочки вышли у него немного крупнее других. По правде говоря, человек, живущий на берегу, увидев скудные порции, коими нам предстояло насладиться, навряд ли потрудился бы и рот ради них открыть, но мы-то давно уже на берегу не жили. Мы были восемнадцатью экземплярами того, что называют «кожа да кости», теснящимися на двадцати трех футах сырого дерева, принуждающими сердца наши биться и накачивать кровь в наши жилы. И вот все порции были готовы, и мы смотрели на них, ожидая, когда капитан оделит нас ими, и каждый не отрывал взгляда от того кусочка, который казался ему особенно привлекательным.

– Мистер Фрейер? – произнес капитан.

Штурман кивнул, капитан повернулся к нам спиной, держа в руках миску с мясом, а его второй по старшинству офицер встал рядом с ним на носу баркаса – лицом к нам. Капитан, который теперь нас видеть не мог, поднял вверх первый кусочек, и все мы впились в него глазами. Единственным, кто не видел его, был мистер Фрейер.

– Кто получит эту порцию? – громко вопросил капитан.

Глаза мистера Фрейера пробежались по нашим застывшим в ожидании лицам, остановились на одном из них, и наш штурман тоном столь же формальным, как у капитана, объявил:

– Вильям Перселл.

Капитан отдал кусочек мяса – довольно приличных размеров – мистеру Фрейеру, а штурман вручил его мистеру Перселлу, и тот сначала изумленно уставился на него, словно не веря везению, которое сделало его первым из едоков, потом надкусил мясо сбоку и тут же проглотил его целиком, почти не жуя.

– Помедленнее, моряки, – с осуждением в голосе попросил нас мистер Фрейер. – Пусть ваши рты ощутят вкус мяса, прежде чем оно отправится в желудок.

– Кто получит эту? – опять спросил капитан, поднимая вверх новый кусочек, и все мы затаили дыхание, ибо он оказался побольше первого.

– Питер Линклеттер, – произнес мистер Фрейер, и названный моряк восторженно гикнул, схватил свою награду и принялся осторожно поедать ее, отрывая зубами по чуть-чуть, чтобы растянуть удовольствие. Я с полным ртом слюны смотрел на него, надеясь, что и мне достанется порция не меньше.

– А кто получит эту? – спросил капитан, который, похоже, наслаждался новой для него ролью не меньше, чем мистер Фрейер своею.

– Эту получит хирург Ледуорд, – последовал ответ, решивший участь третьей порции.

– А эту? – спросил капитан, поднимая следующую, которая представилась нашим голодным глазам меньшей, чем три предыдущие. – Кто получит ее?

Мы опять замерли, боясь повлиять на выбор мистера Фрейера паникой, которая сквозила в наших глазах.

– Помощник штурмана, – сказал мистер Фрейер, – Вильям Эльфинстоун.

У каждого из нас хватило мужского достоинства, чтобы не вскрикнуть от радости, мистер же Эльфинстоун принял ее, как подобает офицеру, сказав: «Искренне вам благодарен, сэр» и не выдав ничем своего разочарования, не попросив мистера Фрейера выбрать кого-то другого. Моряки покивали, от всей души одобряя его.

– Кто получит эту? – раз за разом спрашивал капитан, и один из нас выступал вперед, не показывая ни восторга, ни недовольства. У меня даже тепло разлилось по животу – какая мы все-таки хорошая команда, сколько в нас достоинства, сколько единства! В те минуты нами владело такое воодушевление, что, клянусь, мы могли бы поплыть прямиком в Англию и пережить это плавание.

В конце концов осталось всего четыре порции птичьего мяса, а свою долю не получили к тому времени только наш кок Томас Холл да я – не считая, конечно, капитана и мистера Фрейера.

– Кто получит эту? – Капитан поднял самый большой из еще не розданных кусков, и я с изумлением понял: что бы ни случилось, наши командиры останутся в изрядном накладе.

– Джон Джейкоб Тернстайл, – ответил мистер Фрейер, и я с радостью принял мой обед.

Кусочек был не длиннее моего большого пальца, да и не толще тоже, но я вознес благодарения Спасителю за грандиозное угощение, лучше которого не мог бы и пожелать, а впившись в него зубами, понял, что никогда не едал столь вкусного мяса, да еще и под таким замечательным соусом. Во рту у меня все мгновенно ожило: вкусовые луковицы словно очнулись от спячки, удивляясь, почему это их так долго оставляли без дела; желудок нервно екнул, получив первые сигналы о том, что вскоре ему будет что переваривать. Ел я, едва не захлебываясь слюной, но так медленно, как только мог, смакуя каждое волоконце, каждый оттенок вкуса, – и даже не заметил, что же в конечном счете получил мистер Холл.

– Кто получит эту? – спросил несколько мгновений спустя капитан, держа в руке предпоследний кусочек.

– Вы, капитан, – сказал мистер Фрейер.

Капитан кивнул, повернулся к команде и отдал штурману последнюю порцию, почти точь-в-точь такую же по размерам и форме, как предпоследняя; обе были, и сомневаться не приходилось, самыми маленькими из всех – факт, который не ускользнул от наших восхищен ных глаз.

– В таком случае это ваша, – сказал капитан, и двое офицеров склонились над своей едой.

– Трижды ура капитану Блаю! – восторженно крикнул Джон Холлетт. – Гип-гип…

– Ура! – отозвались мы – и еще раз, и еще, ибо все пребывали в великом волнении после драматической сцены раздачи еды и упоительного ее поглощения.

– И трижды ура мистеру Фрейеру, – добавил я, поскольку он сыграл в этой сцене одну из главных ролей, отчего и еды получил меньше всех. – Гип-гип…

– Ура! – закричали моряки еще даже громче, и капитан со штурманом улыбнулись, немного смущенные, но и довольные таким поворотом событий.

– Глядишь, и еще одну поймаем, – сказал капитан, посмотрев в небо, которое очистилось от птиц, но изрядно потемнело, ведь за мгновениями нашего счастья неизбежно следовали ураганы и ливни.

Моряки тоже надеялись на такую удачу, хоть и не слишком рассчитывали на нее. И все же готов поклясться: пока не разверзлись хляби небесные, мы были счастливы. Каждый из нас.

 

День 29: 26 мая

Ночью лил сильный дождь, однако мы видывали погоду и похуже, к тому же при первом свете дня небо слегка расчистилось. В нем снова появились птицы, мы очень старались поймать хоть одну, но эти были не так глупы, как давешняя, в баркас не спускались и вообще летали высоко, не дотянешься. Впрочем, нас это не удручило, поскольку все мы сошлись на том, что птицы – свидетельство близости земли.

На этот день пришлось только одно драматическое событие – Джон Сэмюэль упал в обморок, как, бывает, падают в жаркий день на улицах Лондона чувствительные девицы. Мы поплескали ему в лицо морской водой, и он быстро очнулся, хорошо уж и то, что губы его были сжаты и воды он не наглотался. Общее мнение сошлось на том, что он неженка, тем более что днем раньше он хорошо поел, да и настроение у всей прочей команды было приподнятое. Около часа он пытался добиться от нас сочувствия, а после уселся в сторонке и стал нянчить свою оскорбленную гордость.

Стоит, впрочем, сказать, что немного позже и сам я пал жертвой жалости к себе. Голова моя зачесалась, я поскреб ее и вдруг увидел, как из моих волос и с физиономии опадают на дно баркаса красивые белые хлопья уж-не-знаю-чего. Я уставился на них, гадая, не слезает ли с меня кожа, еще раз провел рукой по голове – новые хлопья. Некоторое время я на сей счет помалкивал, боясь, что подцепил неведомо где какую-то заразу и моряки, узнав об этом, выбросят меня за борт, чтобы избежать ее распространения, но в конце концов так перепугался скорой смерти, что обратился к хирургу Ледуорду.

Он мельком взглянул на мои волосы и презрительно покачал головой.

– Перхоть у тебя, только и всего, – сказал он. – Она здесь почти у всех имеется. Недостаток белка и железа в нашей диете, вот что ее вызывает.

– Вернее сказать, недостаток диеты в нашей диете, – подсказал я.

– Умолкни, мальчик, ты только вчера изрядно подкрепился, – сердито ответил он, а я почувствовал искушение напомнить ему, что он мне не хозяин; мой хозяин – капитан.

– Значит, жить буду? – спросил я.

– Разумеется, будешь, – ответил он. – Все мы будем – предположительно. А теперь иди на свое место, Турнепс. Ты так пахнешь, что от тебя даже уличная кошка сбежала бы.

Я вздохнул, вернулся на мою банку и довольно долго обнюхивал себя – так, на всякий случай. Конечно, чистым я ни в каких смыслах не был, но среди нас вообще таковые отсутствовали. Я оглядел команду и увидел моряков, похожих на скелеты, лица их украшали нечесаные бороды, глаза ввалились, подглазья потемнели. Одни из них следили за птицами в небе, другие гребли, третьи спали, четвертые о чем-то думали, пятые вид имели совершенно отсутствующий.

 

День 30: 27 мая

Под вечер этого дня над нами опять появились птицы; одну мы смогли поймать и убить, и капитан снова сыграл в «кто получит эту порцию», и мы снова с восторгом отобедали нашей добычей. Но еще пуще обрадовались мы проплывшей мимо нашей посудины деревяшке, увидев в ней знак того, что через несколько часов мы выйдем к Большим Рифам прохода Эндевор, – разумеется, до конечной цели нашего плавания от него было еще далеко, но, может быть, нам удастся пристать там к берегу и отдохнуть после столь долгого времени, проведенного в море.

Я заметил, что голова моя стала кружиться от яркого солнечного света немного сильнее, чем прежде, и что меня все чаще тянет в сон. Против сна я ничего не имел, он позволял коротать время, когда мне не приходилось грести, да только спал я некрепко и просыпался не отдохнувшим, а лишь сильнее уставшим, – но никому об этом не говорил, все держал в себе.

Наш капитан сказал, что бывал в этих местах с капитаном Куком, когда они плавали на «Решимости».

– Мы рассчитывали пополнить здесь наши припасы, – объяснил он тем, кто сидел с ним рядом, – однако почти ничего не нашли. Из-за этого капитан дал бухте, в которую мы заходили, название «залив Жажды», – с улыбкой добавил мистер Блай. – Да, сколько я помню, название было точное.

– Прямо не терпится туда попасть, – ядовито заметил Вильям Пекоувер, за что мистер Фрейер тут же испепелил его взглядом.

– Все могло измениться, – сказал капитан. – Да если мы сможем просто отдохнуть, это уже будет неплохо, вы согласны?

Мистер Пекоувер понурился, отвел глаза в сторону, и я подумал, что, может быть, ему стало стыдно за его наглые слова.

– Если помните, сэр, вы собирались рассказать мне одну историю, – после некоторого молчания обратился я к капитану.

– Историю? – удивленно переспросил капитан, повернувшись ко мне.

– Про капитана Кука, – напомнил я. – Про то, как вы были с ним до самого конца. Когда он умер.

– Ты хочешь сказать, когда его убили, – быстро поправил меня капитан.

– Да, сэр, когда его убили.

Капитан Блай легко вздохнул, покачал головой.

– Я расскажу тебе об этом, Тернстайл, – пообещал он. – Ты только не думай, что конец нашего путешествия уже близок. У нас впереди еще много ночей. Расскажу, не беспокойся.

– Но, сэр…

– Не сегодня, мальчик, – сказал он и опустил ладонь на мое тощее плечо, заставив меня умолкнуть. – Сегодня мы увидим Большие Рифы. Вот что самое главное.

Я насупился. Я должен был услышать эту историю, пока мне не пришел конец.

 

День 31: 28 мая

День прошел в сменяющих друг друга предвкушениях и разочарованиях – мы надеялись миновать рифы, добраться до оконечности Новой Голландии, отдохнуть и поесть, но, черт бы побрал эти воды, они нас не пропускали. Потратив несколько часов на пустые попытки, мы увидели вокруг буруны, и капитан, опасаясь разбить баркас о камни, приказал повернуть назад и попытаться найти проход в другом месте.

– Капитан, прошу вас, сэр, – взмолился один из сидящих у кормы моряков, не помню, кто именно, – разрешите нам идти дальше, мы будем осторожны.

– Каким бы осторожным вы ни были, сэр, – твердо ответил капитан, – если мы пробьем дно баркаса, то здесь и умрем, и вы знаете это не хуже меня.

Моряки недовольно заворчали, но капитан был, разумеется, прав. Позволить себе такой риск мы не могли и потому отплыли от рифа в спокойные воды. День мы закончили, приуныв, и хоть нам, невезучим болванам, удалось изловить олушу, разделить ее на восемнадцать частей и съесть, утешило это мало.

 

День 32: 29 мая

В этот день мы наконец сумели провести наше суденышко сквозь рифы и спокойно пристать к берегу, бывшему, как полагал капитан, оконечностью Новой Голландии. Волнение, которое овладело нами, умерялось лишь постоянными напоминаниями мистера Блая о том, что нам не следует терять голову, поскольку всего несколько недель назад мы едва не пали от рук туземцев с острова Дружбы, – правда, мне казалось, что с того дня минули месяцы.

Когда баркас врезался носом в песок, мы поспешили выбраться из него, и какое же это было наслаждение – снова ощутить под ногами твердую землю. Мы не бегали, не плясали, не раскидывали руки и ноги, не вели себя, как прежде, наподобие оравы умалишенных; мы были слишком слабы для этого, у нас слишком кружились головы, желудки наши были слишком пусты, дух слишком угнетен. И потому мы просто пролежали какое-то время на песке, благо в небе показалось солнце, сняли и разложили для просушки одежду, вытянули конечности – в кои-то веки не боясь заехать кому-нибудь в нос или подбить глаз. Лежа на берегу, я, клянусь, размышлял о притягательных удобствах могилы, но затем выбросил эти мысли из головы, ибо сознавал, как близко я к ней подобрался и какой долгий путь должен еще проделать, чтобы ее избежать.

Спустя некоторое время мы почувствовали, что силы наши отчасти восстановились, и капитан разбил нас на две группы: одной предстояло поискать воду и еду – все, что способно нас подкрепить, – другая должна была приступить к ремонту, в котором нуждался баркас.

– Остров выглядит необитаемым, парни, – предостерег он нас (я, на мою радость, попал в число изыскателей), – но будьте осторожны, не зевайте. Дикари могли заметить наше приближение и попрятаться, а если это так, лучше исходить из предположения, что они превосходят нас числом десятикратно.

– Есть, сэр, – ответили мы и отправились на поиски.

По-моему, нас было человек шесть или семь; я помню Томаса Холла, хирурга Ледуорда и пушкаря Вильяма Пекоувера, другие как-то выветрились из памяти. Ходьба доставляла мне наслаждение. К моему удивлению, быстрый шаг и утомлял меня, хоть я и просидел несколько недель в тесном баркасе, и наполнял энергией. Мне казалось, что если я еще ускорю его, то либо свалюсь в изнеможении, либо перейду на бег, который никогда не закончится. Удивительное ощущение и до сей поры мною не понятое.

– Вон там, парни, – сказал Пекоувер, и в тот же миг моих ушей коснулся самый чудесный из тех, что известны людям, звук – журчание воды. Мы пробились сквозь густые заросли и – да, конечно, увидели ручей, который впадал в озерцо, почти квадратное, маленькое, со сторонами не более чем в двенадцать футов, однако нам и того хватило. Холодная, живительная влага, мы приникли к ней, точно псы, пьющие из лужи. Моя голова окунулась в нее целиком, и как же приятно было ощутить вокруг себя несоленую воду. Напившись – не знаю, сколько на это ушло времени, – мы взглянули друг на друга и поневоле расхохотались.

– Нас назовут героями, – сказал, озираясь, хирург Ледуорд. – Тут на всех с избытком хватит.

Этих слов оказалось достаточно, чтобы мы вновь ощутили жажду и прильнули к воде; на сей раз я чувствовал, готов в этом поклясться, как она стекает по пищеводу в желудок, и гадал, удастся ли мне выпить столько, что сей многострадальный орган лопнет по швам, и все же пил и пил.

– Посмотрите туда, парни, – сказал Томас Холл, не без натуги вставая и указывая на каменную стену, которая поднималась из земли и казалась усыпанной раковинами. – Неужели это то, что я думаю?

Что он думает, мы, конечно, не знали, однако в самом скором времени мистер Холл отломил половинку раковины, – другая, прилепившаяся к камню, на нем и осталась, – и в ней поблескивало светлое устричное мясо.

– О мои звезды… – И он вздохнул от наслаждения, вздох этот походил на те, что издавал я сам, когда предавался с Кайкалой делам неудобосказуемым, – на вздохи полного удовлетворения и довольства. Мистер Холл извлек моллюска из полости раковины, сунул в рот и упоенно закрыл глаза. Через несколько секунд этим занимались уже все мы – хватались за раковины, вскрывали их, вытягивали устриц и поглощали. Глянув вокруг, я понял, что этих созданий здесь тысячи, и мне захотелось поскорее вернуться на берег и рассказать о них остальным морякам.

Мало того, возвращаясь, мы наткнулись на кустарники со множеством красных и черных ягод – с десятками тысяч, я бы сказал, – и набросились на них, точно стая голодных зверей, не обращая внимания на коловшие нам пальцы шипы. Мы ели ягоды, ели, пока не набили животы, пока языки наши не изменили цвет, а губы не распухли от кислоты, содержащейся в этих мелких плодах. И каждый сделанный нами глоток казался спасительным.

Когда мы наконец вернулись на берег, чтобы поведать о наших находках, я начал ощущать боль в желудке, а за глазами моими принялось пульсировать что-то, грозившее расколоть мне голову и выбросить кашицу мозгов на песок. Я вцепился в живот, застонал и сообразил, что слопать так много и так быстро после столь долгой голодухи было, пожалуй, поступком неразумным. Я представил, как устрицы смешиваются в моем нутре с ягодами, подошел к капитану, и он уставился на мои черно-красные губы, а до меня вдруг дошло, что мне и прямую осанку сохранять удается с трудом.

– Тернстайл, – произнес он, с удивлением глядя мне в лицо и явно пытаясь понять, почему я так изменился. Краем глаза я заметил маленький костер, который он, мастер на все руки, успел развести, набрав веток и хвороста. – Какого дьявола вы там отыскали?

Я открыл было рот для доклада, но, не успев выговорить и слова, уяснил, что нужды в нем нет: из желудка выплеснулся на разделявший меня и капитана песок весь мой обед, оказавшийся отвергнутым, точно евнух в борделе. Капитан проворно отскочил назад, а я постоял, глядя на красочную мешанину, поморгал, словно в пьяном оцепенении, и повалился навзничь, отключившись.

Хороший был денек. Лучшего мне за все наше треклятое плавание не припомнить.

 

День 33: 30 мая

Теперь следует поведать о том, что может показаться вульгарным, однако способно, уверен в этом, заинтересовать тех, кому доводилось попадать в описанное ниже положение. В течение нескольких часов этого утра меня донимал самый удивительный понос, какой я когда-либо знал. Казалось, каждая устрица и ягода, какие я съел днем раньше, восстали против временного заточения в моей пищеварительной системе и рвутся на свободу. И они явно побеждали в войне, которую вели с моим кишечником. Боль я испытывал такую, что мне и ноги-то переставлять было трудно, однако едва завершалось опорожнение, позволяющее верить, что я хотя бы на время покончил с этим нечистым делом, как живот мой снова жутко пучило и я укрывался в кустах, скрючиваясь и тужась.

Утешаться оставалось лишь тем, что в такое же положение попали в тот день и другие моряки, и это становилось очевидным для всех, когда кто-то из них срывался с места и мчал от берега к деревьям в поисках хоть малого уединения. Некоторые, в том числе мистер Фрейер, покрывались, пока продолжался недуг, сильной бледностью, другие же, похоже, почти и не страдали. Сам капитан, переживший на Отэити подобное же несчастье, ужасным образом отразившееся тогда на его нраве, оказался совершенно невосприимчивым к воздействию здешней пищи и даже взирал на происходящее не без юмора, отпустив на сей счет несколько замечаний, которые лично мне представлялись и недостойными его, и сомнительными по вкусу.

Мы уже выяснили, что находимся на острове – не таком уж и большом, но необычайно щедром на предлагаемую им поживу. Дикари, которые били бы камнем о камень, грозя поместить между ними наши головы, здесь отсутствовали – уже приятно. Сказать по правде, я думаю, что многие из нас были бы рады остаться там, на острове Реставрации (капитан дал ему такое название, потому что мы высадились в тот же день, в какой король Карл II вернулся на английский трон), однако мистер Блай и слышать об этом не желал. Он яро настаивал на нашем возвращении домой.

Так вот, день мы провели, снова набивая животы – даже те из нас, кого еда отправляла прямой дорогой в кусты, – и запасая для дальнейшего плавания столько устриц и ягод, сколько могло уместиться в корзине капитана. Мы наполнили свежей водой из ручья все фляжки и все пустые скорлупки кокосов, какие были, и ко времени отплытия собранный запас провизии представлялся нам преизрядным, хотя задним числом я понимаю, что его в обрез хватило бы на прокорм пары мужчин в течение пары дней, что уж говорить о восемнадцати и невесть какой продолжительности сроке. Нас воодушевлял сам факт, что капитанская корзина опять полна. Мы почти не думали о том, что любая наша попытка спастись и выжить уже назавтра заставит нас снова вернуться к ежедневным крохам еды и наперсткам влаги.

– Выспитесь сегодня покрепче, моряки, – сказал капитан, когда мы стали устраиваться на берегу, дабы вкусить достойный нас отдых. – Чтобы попасть на Тимор, необходимо восстановить силы до их прежнего уровня. Или хотя бы приблизиться к нему, насколько удастся.

В тот вечер я, засыпая, посмотрел, как солнце уходит за горизонт, потянулся, зевнул, уверенный, что следующий участок нашего пути будет успешным и безопасным. Ведь добрались же мы сюда вопреки всему, потеряв при этом лишь одного человека. Уж теперь-то мы не можем потерпеть неудачу.

 

День 34: 31 мая

Перед отплытием капитан собрал нас для молитвы, сильно меня удивив, поскольку она никогда не была частью нашего повседневного обихода. Он поблагодарил Спасителя, который позволил нам попасть сюда без большого для нас ущерба, – скажите об этом Джону Нортону, поневоле подумал я, – попросил Его сжалиться над нашим злосчастным баркасом, позволить нам быстро и благополучно достигнуть цели. Каждый из нас пробормотал под конец молитвы «Аминь», но, говоря по правде, не думаю, что мы были людьми такими уж набожными. Среди моряков, как я уже обнаружил, это редкость. Их больше волнуют суеверия и россказни про волшебство.

Отплыли мы после полудня, под высоким солнцем, и отплыли с тяжестью на сердце, ибо не знали, когда сможем снова ступить на землю. Однако, к нашему удивлению, – хотя, по-видимому, не к таковому же капитана Блая, – мы проходили один остров за другим, а к вечеру так в открытое море и не вышли, и капитан решил, что разумно будет высадиться на один из островов, называвшийся, как он полагал, Фэйр-Кейпом, и провести там ночь. Так мы и сделали, испытывая, впрочем, подавленность, – не выскочили на берег с обычным сумасшедшим наслаждением, не отправились сразу же искать еду и воду, даром что капитан позволил нам сытно поесть – при условии, что наутро, прежде чем снова отплыть, мы пополним нашу корзину.

На это мы с готовностью согласились и провели на берегу приятный вечер, по ходу которого обнаружилось ранее нам не известное певческое дарование Роберта Лэмба. Он потешил нас несколькими песенками не шибко пристойного свойства, в которых описывались приключения шлюшки по прозванию Тупица Мелоди, не обладавшей, по-видимому, ни нравственными устоями, ни разборчивостью в связях. Мы от души хохотали, даже капитан, до вульгарностей не охочий, а ночью я крепко спал и видел во сне эту самую Тупицу. Не в первый раз после расставания с «Баунти» обнаружил я, что вновь начинаю распаляться, и вспомнил, какое это жуткое проклятье.

 

День 35: 1 июня

Мы снова вышли в море, с утра поискав в джунглях еду, которой могли бы кормиться в плавании, – три группы выступили в трех направлениях, но удача улыбнулась только одной, сумевшей вернуться в лагерь с множеством ягод, и, увидев черно-красные от сока губы этих моряков, я понял, что они позволили себе те же излишества, что и я несколькими днями раньше. Мы погрузились в баркас и пошли на норд-вест-тень-вест, мистер Фрейер и Питер Линклеттер быстро и умело провели нас через рифы, уклоняясь от подводных камней, и мы без происшествий выбрались на чистую воду. Тут меня ждала великая радость – я заметил под кормой плывущую к рифам рыбу, опустил руки в воду и быстро выдернул, и, к моему удивлению, большущая белая рыбина перепуганно выскочила из буруна и плюхнулась не обратно в воду, но на дно баркаса. Все просто ахнули, ведь рыба – самый вкусный ужин, какой можно придумать. Капитан в знак благодарности хлопнул меня по спине, а прочие моряки заговорили о том, какой я отличный малый, и я начал думать, что, возможно, мне наконец простили утрату гарпуна.

Море в тот день было спокойным, и мысли мои вернулись к Отэити и к морякам, изгнавшим нас с безопасного «Баунти» в утлый баркас. Наши приключения длились уже более месяца, и я гадал, что преподнесла за это время жизнь мистеру Кристиану и его приспешникам. Они вернулись на остров, и сомневаться нечего, но удалось ли им остаться там, это вопрос совсем другой. В конце концов, они же понимали: если мы уцелеем, то возвратимся в Англию и адмиралы пошлют на охоту за ними другой корабль. По моим представлениям, пираты должны были забрать с острова своих женщин и поискать поблизости другой. В той части океана их рассыпаны целые сотни, найти какой-нибудь уединенный и малодоступный труда не составит, на нем они могли обосноваться, возможно утопив ради собственной неприметности «Баунти».

С другой стороны, пираты могли и осесть на Отэити, полагая, что девятнадцать их прежних товарищей и друзей должны быстро погибнуть в южных водах Тихого океана, а правда о том, какие они, уцелевшие, трусы и негодяи, никогда известной не станет. И, несмотря на все мои контры с этими матросами и офицерами, мне грустно было думать, что они порадовались бы моей смерти.

С наступлением вечера в баркасе поднялся изрядный шум – Дэвид Нельсон, Вильям Коул и Вильям Перселл, те трое, что преуспели днем в поисках пищи, стали жаловаться на сильные рези в животе и пульсирующую боль за глазами. Хирург Ледуорд осмотрел каждого, и мы наблюдали, как он сжимает их запястья большим и указательным пальцами, как проводит ладонью по животам. Покончив с осмотром, хирург подошел к капитану, и они поговорили, совсем негромко, так что услышать их смогли только я и мистер Эльфинстоун.

– Это отравление, сэр, – сказал хирург. – Вы же видели их, когда они вернулись после поисков провизии. Они съели слишком много ягод. Полагаю, те были ядовитыми.

– Боже милостивый, – ответил, поглаживая бородку, капитан, которого слова хирурга явно встревожили. – Вы думаете, мы их потеряем?

– Скорее всего, нет, – сказал, покачав головой, хирург. – Думаю, день или два их будет мучить сильная боль. Им придется туго.

– Давайте тогда обойдемся без слова «ядовитые», – предложил мистер Блай. – Изменить что-либо к лучшему оно не сможет, а моральному духу моряков добра не принесет. – Он встал, подошел к трем нашим занемогшим товарищам: – Похоже, на Фэйр-Кейпе вы съели больше ягод, чем следовало, а наши животы пока не готовы к подобному обращению. Однако беспокоиться вам не о чем. Боли пройдут, как проходит все на свете.

По-моему, Вильяма Перселла этот диагноз особо не утешил – он взвыл от боли, схватился за живот, подтянул колени к груди, однако капитан просто кивнул ему, словно желая дать понять, что говорить больше не о чем, и вернулся на свое место.

Тишину той ночи нарушали вопли трех занедуживших моряков, и, признаюсь, пока тускнел свет и воцарялась тьма, меня посещали мысли о том, что хорошо бы их поубивать, – немилосердные, конечно, но, должен честно сказать, я от каждого их мучительного вскрика покрывался холодным потом.

 

День 36: 2 июня

Несмотря на то что я провел в обществе судового штурмана мистера Фрейера восемнадцать месяцев, мы с ним ни разу толком не поговорили. Да, он приветствовал меня, когда я только-только поднялся на борт «Баунти», – собственно говоря, он был первым (после показавшегося мне похожим на хорька мистера Сэмюэля) членом команды, с кем я столкнулся на судне в тот ясный Сочельник 1787 года, – однако с того времени мистер Фрейер и внимание-то на меня обращал редко, столь сильно был он занят исполнением своих обязанностей и попытками наладить приличные отношения с мистером Блаем.

Тем пуще я удивился, когда обнаружил, проснувшись от послеполуденного сна, что голова моя лежит, как на подушке, на его коленях, а сам он нисколько против этого не возражает.

– Прошу прощения, сэр, – смиренно произнес я, садясь и потирая глаза. – Не понимаю, как это получилось. Во сне человеку случается совершать странные поступки.

– Забудь об этом, мальчик, – ответил он так, точно ничего странного в этом не видел. – Главное, что ты поспал, набрался сил.

– Да, сэр, – согласился я, окончательно приходя в себя, и преизрядно потянулся. А потом глянул в сторону сидящих на веслах Вильяма Коула и Дэвида Нельсона, и, готов поклясться, кожа обоих показалась мне почти прозрачной, а глаза в почерневших глазницах никогда не имели такого загнанного выражения.

– А позволь тебя спросить, кто такой мистер Льюис? – спросил после недолгого молчания мистер Фрейер.

Признаться, я чуть за борт не выпрыгнул от удивления.

– Мистер Льюис? – переспросил я, совершенно забыв о должной почтительности. – А что вы о нем знаете?

– Решительно ничего, – ответил он. – Ты говорил о нем во сне, вот и все.

Я почувствовал, что у меня немного свело живот, но поскольку эта часть моего тела вот уж месяц как донимала меня судорожными болями, внимания на нее не обратил.

– Говорил о мистере Льюисе? И что же?

– Ничего вразумительного, – сказал мистер Фрейер. – Может быть, он просто персонаж твоего сна? Ты кричал, чтобы он отпустил тебя. Что ты никогда к нему не вернешься.

Я молча покивал, обдумывая его слова. Решительно никаких сновидений я не помнил.

– Да, – наконец сказал я. – Он просто привиделся мне, вот и все. Не знал, что я разговариваю во сне.

– Все мы время от времени делаем это. Помню, моя милая жена Мэри говорила, что в самый разгар ночи я начинаю бормотать что-то о совах.

– О совах, сэр?

– Вот именно. И это удивительно, потому что никакого интереса к совам я не питаю. Но тем не менее бормочу о них. Такова одна из шуток, которые играет с нами наше сознание.

Я согласился с ним и повернулся к морю, подавив зевок, который мог бы, не будь я занят разговором, снова погрузить меня в сон. Потом еще раз взглянул на мистера Фрейера и только тут заметил, что борода его, оставшись по краям рыжеватой, в середке поседела. Я не знал, сколько ему лет, – по моим предположениям, около сорока, – но время, проведенное нами в море, на пользу штурману не пошло, он, казалось, старел на глазах.

– Сэр, – произнес я после долгого молчания, ибо вспомнил о вопросе, который давно хотел ему задать. – Сэр, могу я спросить вас о чем-то?

– Можешь, – ответил он, повернувшись ко мне.

– Я только не знаю, не рассердит ли вас мой вопрос. Но узнать ответ на него мне хотелось бы.

Мистер Фрейер улыбнулся и обвел рукой окружающий нас океанский простор.

– Тернстайл, – сказал он, – на борту нынешнего нашего судна мы продолжаем разыгрывать фарс, изображая почтение к рангу, полагая, что это поможет нам в сохранности добраться туда, куда мы плывем. Но посмотри вокруг, не ощущаешь ли ты определенного равенства со своими товарищами? В любую минуту мы можем пойти все вместе ко дну, и, если пойдем, каждый из нас попадет в одно и то же место.

– Да, сэр, – ответил я, поскольку невозможно было отрицать справедливость им сказанного. – Так вот о чем я хотел вас спросить. Я не могу понять, как вы здесь оказались.

– Здесь, на баркасе? – приподняв бровь, переспросил он. – Ты в своем уме, мальчик? Нас посадили сюда изменники…

– Нет, – возразил я и тряхнул головой. – Вы меня не поняли, сэр. Я спросил, почему вы присоединились к капитану, а не остались с мистером Кристианом. Отэити – чудесное место, сэр, мы все это знаем. Находиться там – одно наслаждение. И если позволите, мистер Фрейер, мне всегда казалось, что вас и капитана братьями по оружию никак уж не назовешь.

Выбранные мной слова немного насмешили его, я тоже улыбнулся, довольный, что мистер Фрейер не рассердился на меня за мою дерзость. Понизив голос, он ответил:

– Ты вправе спросить меня об этом. Полагаю, мое решение поставило в тупик не одного из наших моряков. Ты верно отметил, что во время плавания между мной и капитаном случались… раздоры.

– Я преклоняюсь перед капитаном, сэр, – поспешил заявить я. – И надеюсь, вы это знаете. Я никогда не сказал бы против него ни слова. Но, по-моему, он временами проявлял по отношению к вам чрезмерную жестокость.

– Спасибо, Тернстайл, – сказал мистер Фрейер, признавая мою правоту. – Очень любезно с твоей стороны, тем более что ты всей душой предан мистеру Блаю. Твоя верность ему хорошо известна каждому на этом баркасе, да и всем морякам «Баунти».

Тут он меня удивил: я и не ожидал никогда, что меня сочтут столь преданным человеком. Однако слова мистера Фрейера согрели меня, я рад был услышать их.

– Дело в том, – продолжил он, – что я отнюдь не всегда был расположен к капитану так, как сейчас. Я считал его придирчивым и грубым, упрямым, а временами и попросту глупым.

– Мистер Фрейер!

– Мы с тобой говорим как равные, разве нет? И можем выражаться, как считаем нужным, верно?

– Да, сэр, но все же сказать такое о капитане…

– Я всего лишь правдиво описываю мои чувства к нему. Я видел в нем человека, настолько придавленного горечью от того, что нет у него должного ранга, – я говорю, разумеется, об отсутствии капитанского звания, о лейтенантском чине мистера Блая, – что порой это обстоятельство мешало ему мыслить здраво. Во время всего плавания мистер Кристиан умело играл на его ощущении неполноценности. Я видел это, но изменить ничего не мог. Капитан завидовал родовитости мистера Кристиана, его положению в обществе, его привилегиям. Возможно, даже его привлекательности.

Я только рот открыл от удивления. Никогда еще не слышал я на обоих наших бортах столь вольных речей.

– Готов признать, я не заметил приближения бунта, но, думаю, временами поведение капитана возмущало матросов. К примеру, выдвинутое им под конец нашего пребывания на острове требование, чтобы они ночевали на борту, было попросту низким. Никакой необходимости в том не было, он лишь заставил матросов осознать, сколь многое им вскоре предстоит потерять. Матросы обзавелись на берегу знакомствами и романтическими связями, бездумно отнимать у них все это было ошибкой. Я ожидал, что на обратном пути у нас возникнут серьезные неприятности, но не такие, конечно. – И он повел рукой вокруг: – Не такие, Тернстайл, таких я не предвидел.

– Почему же тогда… – начал я, стараясь получше подбирать слова, – почему же вы пошли с нами? Почему не остались с мятежниками?

– Потому что они негодяи, вот почему. А я, поступая во флот, дал клятву верности королю и своему командиру. В минувшие полтора года моим командиром был мистер Вильям Блай, и, значит, я обязан подчиняться ему до последней капли крови, какая есть в моем теле, и до последнего вздоха, с каким отлетит моя душа. Это называется долгом, Джон Джейкоб Тернстайл. Долг, верность и честная служба. Таковы лучшие традиции английского флота – традиции, которым следовал мой отец, а перед этим его отец и дед. Я хочу, чтобы их исповедовал и мой сын. Никакое слово и дело мистера Блая не способно обратить меня против него. Он отвечает за нас, король поставил его над нами. Все очень просто.

Мне понравился его ответ. Эти слова позволили мне лучше понять, что он за человек.

– А кроме того, – помолчав, прибавил мистер Фрейер, – я хотел вернуться домой и снова увидеть жену. Долг, верность и честная служба – это одно, а любовь – совершенно другое. Возможно, настанет день, когда ты и сам это поймешь.

Я улыбнулся, хоть малость и покраснел. И погадал, удастся ли и мне построить мою будущую жизнь, что бы ни ждало меня в ней, какой бы длинной или короткой она ни оказалась, построить ее на этих основах. Долг, верность и честная служба.

И любовь.

 

День 37: 3 июня

Дождь снова полил на наши головы, а между тем хирург Ледуорд оказался в нестерпимом положении и помочь себе ничем не мог. Его одолели ужасные колики во внутренностях, и я, заметив, как побелело его лицо, помолился, признаюсь, Спасителю, чтобы Тот облегчил страдания несчастного, утешил его. Впрочем, этого не случилось и бедняга жил под двойным гнетом – изнурения и голода, он стискивал себя руками и время от времени испускал крики, которые порождали в его спутниках и огромное сострадание, и не меньшее раздражение.

В какой-то миг капитан подошел к хирургу, однако, не обученный искусству врачевания, мало чем смог помочь ему; мистер Блай просто прилег рядом с ним и стал нашептывать что-то на ухо. Расслышать его слова я – да и никто из нас – не смог, но, по-видимому, они сослужили добрую службу, потому что довольно скоро хирург перестал кататься по дну и вопить, а спустя еще недолгое время на борту стало одним здоровым человеком больше: мистер Ледуорд снова приступил к борьбе за свои душу и тело с гнетущими силами моря, дождя и истощения.

После полудня показались новые рифы, а следом и череда необитаемых островков, столь узких, что здоровый человек мог за утро пройти любой от края до края. Мы высаживались то там, то сям – в надежде найти пропитание, сам мистер Блай набрал на первом из островов горсть устриц, но таких крошечных, что их едва хватило бы на завтрак одному мужчине, но никак уж не восемнадцати на обед.

На втором мы обнаружили следы черепах, однако, к разочарованию нашему, ни единой не увидели. Мы обшарили берег, густые заросли, но либо черепахи были слишком умны, чтобы попадаться нам на глаза, либо умели сливаться, как хамелеоны, с землей и зеленью, – так или иначе, а мы снова остались с пустыми руками. К наступлению ночи мы погрузились в баркас и поплыли к тому, что капитан называл островом Тимор, а мы «плыви-туда-не-знаю-куда».

– Эх, поиграл бы нам сейчас Майкл Берн хоть часок, – произнес кто-то в середине нашей посудины, тихо разрезающей ночные воды. Я был совершенно согласен. Даже недолгая музыка судового скрипача безусловно подбодрила бы нас; даже воспоминания о ночных танцах, помогавших разгонять нашу кровь по телу, и оно было счастливым.

– Мистер Берн – пират и мятежник, – резко ответил капитан. – Я не желаю слышать его имя на борту нашего судна.

– Да, но он лихо играл «Нэнси из Уэйлза», – с некоторой грустью произнес мистер Холл, и я не мог не вспомнить тот вечер, когда коку велено было танцевать под эту самую песню, а сам я с такой беспечностью выбрал мистера Хейвуда, паскудника, ему в партнерши. Как все-таки давно это было. В другой жизни. Когда я был еще просто мальчишкой.

– Слышать об этом ничего не желаю, – сказал капитан, и я подумал, что в иных обстоятельствах он эти слова прокричал бы, однако в ту ночь был слишком усталым, чтобы напрягать горло. – Если кто-то из вас хочет спеть, пусть поет, – прибавил он, – но давайте забудем об изменниках и об этой песенке.

Никто не запел. Сил не было.

 

День 38: 4 июня

Флетчер кристиан, жалкая свинья, позволил мистеру Блаю – когда силой отнял у него корабль – взять с собой судовой журнал, и теперь капитан посвящал немалую часть каждого вечера, что-то записывая туда карандашом. Иногда он писал подолгу, иногда совсем коротко, но готов поклясться, что не было в нашем плавании дня, не отмеченного в его журнале.

Я как-то спросил у него, зачем он возится с записями, и капитан с легкой улыбкой ответил:

– Затем, что в конце концов мы вернемся домой. Завершив одно из самых замечательных плаваний. Я заношу в журнал все, что произошло после нашего изгнания с «Баунти», а помимо этого, коротко описываю острова, рифы и береговые линии, какие попадаются нам по пути. Таков, понимаешь ли, долг морехода.

– А про меня вы тоже пишете, сэр? – поинтересовался я.

Капитан коротко усмехнулся, покачал головой:

– Это не роман, мастер Тернстайл. Это описание мест и ландшафтов, флоры и фауны, широты и долготы всего, что может представлять интерес для будущих путешественников. Но никак не мой личный дневник.

– А вы не хотите превратить ваш журнал в книгу? – спросил я.

– В книгу? – Он наморщил лоб, поразмыслил. – Никогда об этом не думал. Я полагал, что мои записи пригодятся адмиралам, а не публике. По-твоему, они могут заинтересовать широкого читателя?

Что я знал о читателях, я, за всю мою жизнь прочитавший всего две книги, да и те о стране Китай?

– Наверное, об этом лучше спросить у мистера Зелеса, – предложил я. – Того французского джентльмена. Ну, из-за которого я попал в эту заваруху.

– А, у Маттье, да, пожалуй, – согласился капитан. – Хотя, по правде сказать, мастер Тернстайл, в том, что ты стал слугой на борту нашего судна, твоей вины больше, чем его, тебе так не кажется?

– Пожалуй, – признал я.

– Но не исключено, что ты прав, – сказал он и записал еще что-то. – Адмиралтейству может захотеться издать мой отчет, дабы достойные англичане, мужчины и женщины, в точности узнали, что представляют собой офицеры вроде Флетчера Кристиана и Питера Хейвуда. Такое издание покроет бесчестием их имена, Тернстайл, попомни мои слова.

Я и на миг не усомнился в этом, да так ему и сказал, добавив, что его воспоминания станут хорошим чтением. Капитан снова усмехнулся.

– Ты не перегрелся сегодня на солнце, Тернстайл?

– Нет, сэр. А что?

– Ты нынче необычно оживлен.

– Характер такой, сэр, – немного обидевшись, ответил я. – Вы разве этого не заметили?

Капитан, не ответив, окинул взглядом острова слева и справа, мимо которых мы шли в открытый океан.

– Проход Эндевор, – сказал он. – Величавое зрелище, не правда ли? Стоило претерпеть выпавшие нам невзгоды хотя бы для того, чтобы пройти здесь на нашем суденышке.

– Да, сэр, – ответил я, озираясь. Честно говоря, он был прав. Вид был на редкость красивый, я счел бы его и еще более красивым, если бы мне не пришлось вот уже больше месяца только и видеть вокруг, что воду.

 

День 39: 5 июня

Вода-то и была для меня причиной мучительной заботы. Мы плыли уже тридцать восемь дней, останавливались на островах, когда находили их, чтобы отдохнуть и насытиться, однако из карт, которые я целый год разглядывал день за днем в каюте капитана, мне было слишком хорошо известно, что когда мы минуем проход Эндевор, то пойти сможем лишь прямиком к Тимору, а это самое малое неделя пути. Нам придется экономить провизию, сносить голод и жажду, пока мы вновь не увидим землю, и только когда мы ее увидим – если увидим, – путешествие наше завершится, мы будем спасены.

В этот день с лиц многих из нас не сходило выражение покорности. Одни, такие как Питер Линклеттер и Джордж Симп сон, знавший и хорошие дни и дурные, в зависимости от состояния его рассудка, выглядели испуганными тем, что нас ждет, и я был уверен, что малейшее сомнение, высказанное другими моряками, обратило бы их испуг в ужас. Других, Роберта Лэмба к примеру, предстоящие испытания, казалось, почти возбуждали, эти люди были уверены: чем бы все ни закончилось, терпеть нынешние тяготы нам осталось недолго. Но были и те, подобные капитану Блаю и мистеру Фрейеру, чьи лица неизменно выражали только одно – выдерж ку; они всегда взирали в будущее с надеждой на спасение. Мою же голову наполняли страхи первых, душу – храбрость вторых, а сердце – желание походить на третьих, ибо только они и могли спасти нас, во всяком случае я в это верил.

Этим вечером капитан, раздавая нам еду из корзины, услышал немало горестных вздохов и понял – моряки разочарованы, пусть и не все.

– Положение наше вы знаете, – сказал он. – Впереди плавание, которое продлится неделю, а возможно, и дольше. Нам придется съедать лишь то, что позволит работать нашим телам и разуму. Другого выбора, если мы хотим выжить, у нас нет.

Мы согласились с ним, конечно согласились, но легче нам от того не стало. Нас ждало последнее испытание. И началось оно сегодня, в наш тридцать девятый день.

 

День 40: 6 июня

Весь этот день у меня кружилась голова, как будто мой разум принадлежал мне не полностью. Я просидел два часа на веслах, а когда встал, пришлось ухватиться, чтобы не упасть, за плечи двоих ближайших мужчин – удовольствия им это не доставило, о чем они мне и сообщили. Я попытался поговорить о своем самочувствии с хирургом Ледуордом, однако он то засыпал, то просыпался, а проснувшись, совсем на себя прежнего не походил, и я оставил его в покое.

Помимо этого, я помню мало, если не считать ропота моряков на то, что капитан отменил дневную кормежку, оставив только утреннюю и вечернюю, да и те были скудны донельзя. Сделать он ничего не мог. Он хотел, чтобы мы остались в живых.

Дождь еще шел прескверный. Вот это я помню.

 

День 41: 7 июня

В этот день я опять занемог – при всяком взгляде в небо мне приходилось хвататься за что-нибудь обеими руками, дабы сохранить хоть какое-то подобие чувства реальности. Один мой глаз – левый, сколько помню – застлала мгла, и с уверенностью назвать его зрячим я не мог. Я бешено моргал, но все без толку, а когда пожаловался на то капитану, он сказал, что это фокусы голода. Капитан испросил мнение хирурга Ледуорда на сей счет, но тот просто сказал, что так оно и есть, и отвернулся от нас, хотя в присутствии капитана моряки позволяли себе подобное редко. Я решил, что хирурга одолела хандра, и приставать к нему не стал.

– Возможно, когда ты проснешься завтра, тебе будет лучше, – сказал капитан. Мне это замечание ничем не помогло, а только раздражение вызвало.

– Или ослепну на оба глаза, – буркнул я. – Советуете подождать до завтра, тогда все и выяснится?

– Ну а чего ты от меня ждешь, Тернстайл? – с не меньшим раздражением спросил капитан. – Мы должны думать о том, как нам выжить, и ни о чем больше.

Я выругался – шепотом – и вернулся к своему месту, на котором, пока я отсутствовал, расселись аж трое, мне пришлось осыпать их бранью, иначе они и подвинуться не желали. Мне казалось, что дни непонятно как удлиняются, а терпение, с коим я переносил наши горести, истощается с каждой минутой. Прежде у нас всегда оставалась надежда на остров, где мы сможем отдохнуть, поесть и уж во всяком случае не утонем. Теперь же вокруг простирался лишь океан, до жути безрадостное место. Капитан сказал, что не знает, когда мы увидим Тимор, возможно, придется ждать еще неделю, и я попытался прикинуть, доживем ли мы до ее конца. Все-таки пока мы были настолько удачливы, что потеряли лишь Джона Нортона, однако мне казалось, что по меньшей мере полдюжины моих спутников обречены вкусить в самом скором времени вечный покой – если никто не придет нам на помощь.

И, честно говоря, я считал, что вхожу в их число.

 

День 42: 8 июня

Нас сильно напугало состояние хирурга Ледуорда – казалось, он стремительно угасает, – поэтому капитан выдал ему еды и питья больше, чем остальным, и никто на это не сетовал. Мне пришлось почти весь день провести подле бедняги – к немалому моему смятению, ибо я не сомневался, что он того и гляди испустит дух прямо на моих глазах и это станет предзнаменованием собственной моей кончины. Впрочем, прогнозы мои оказались чрезмерно мрачными, хирург нас не покинул, а с ним и другие – тот же Лоуренс Ле-Боуг, – страдавшие почти так же сильно, как он.

Мы с мистером Холлом провели два часа бок о бок, орудуя веслами, а когда нас сменили Вильям Пекоувер и капитан, уселись рядышком на корме. Я заметил, что на физиономии кока застыла странная улыбка, и гневно поинтересовался ее причиной, поскольку убедил себя, что он мысленно посмеивается надо мной.

– Да ладно, не кипятись, чего ты из штанов-то выскакиваешь? – ответил он. Выскакивать, должен сказать, было почти уже не из чего, поскольку штаны мои совсем обветшали – сплошные дырья да лохмотья. – Я всего лишь вспоминал о прошлом. О времени, когда ты поднялся на борт «Баунти». Какой ты был зеленый в ту пору.

– Это верно, – согласился я. – Так ведь я тогда впервые попал на судно, тем более на фрегат Его Величества. Чего ж было дивиться моей бестолковости?

– Но держался ты молодцом, быстро всему научился.

– А вы обходились со мной по-хорошему, – ответил я. – Не то что этот паскудник мистер Хейвуд. Вечно меня унижал. Гонял в хвост и в гриву.

– Вот кто мне никогда не нравился, – сказал мистер Холл и даже покривился. – Совсем я не удивляюсь, что он принял сторону мистера Кристиана с его пиратами. В нем с самого начала было что-то ненадежное. Теперь он, наверное, уже половину девок на Отэити перепробовал, – со вздохом добавил мистер Холл.

– Да он же урод, – возразил я. – Они его и близко к себе не подпустят.

– А ты, Турнепс, скучаешь по острову? – спросил кок.

– Я по тамошней еде скучаю. По ощущению, что у меня набит живот, по месту, где можно с удобством устроиться на ночь. И по уверенности, что утром проснусь живым и здоровым.

– А по твоей девчонке?

– И по ней тоже, – признался я. – Ну, немного. Правда, она изменила мне с паскудником мистером Хейвудом. Но все же мне было с ней хорошо. Да, я скучаю по ней.

Я вдруг почувствовал, и удивился этому, что глаза мои туманятся слезами, вернее сказать, мой зрячий глаз, в левом и безо всяких слез стоял туман, который не думал рассеиваться.

– Будут и другие, – сказал мистер Холл. – Когда вернешься в Англию. Ты еще полюбишь кого-нибудь.

Я кивнул, соглашаясь, хотя никакой уверенности в том не ощущал. Никто не мог поручиться, что я возвращусь в Англию, а уж тем более найду там любовь. Сейчас же нам следовало смотреть в будущее с надеждой, иначе оставалось только нырнуть в океан и не дать себе труда выныривать.

Вечером снова полил дождь, а ко мне вернулись желудочные колики. И разок скрутили так, что я закричал в голос. Моряки велели мне заткнуться, однако, видит Бог, больно было до того, что я решил: вот он, мой конец.

 

День 43: 9 июня

Весь день нас изводили шторм с дождем, голод и жажда, и хотя мы вышли наконец на спокойную воду, я совершенно пал духом, такого со мной еще не случалось. Вот тогда-то, пока я тихо сидел у борта, капитан присел рядом и негромко заговорил.

– Мы стояли тогда у залива Килейккуа, – без всяких преди словий начал он. – Наш корабль «Решимость». Стояли уже некоторое время и понимали, что наши отношения с дикарями портятся. Разумеется, начиналось все хорошо. Капитан Кук как никто другой умел производить впечатление на туземных вождей, но сами дикари повели себя ужасно. Я всегда считал, что капитан чрезмерно кроток с туземцами. Слишком уж верил он в их врожденную доброту.

Удивительно, что мистер Блай избрал для рассказа именно этот вечер. Возможно, капитан заметил, насколько я подавлен.

– В тот день, – продолжал он, – произошел неприятный случай, сам по себе незначительный, однако вкупе с чередой оскорблений еще более мелких его оказалось достаточно, чтобы вывести нас из себя. Когда мы вставали в тех жарких краях на якорь, капитан предпочитал спускать все корабельные шлюпки и баркасы на воду, и вот одну большую лодку украли дикари. Разумеется, смириться с этим мы не могли. Услышав о краже, капитан заявил, что мы перекроем вход в залив до тех пор, пока нам не вернут лодку, и отправил на остров два малых судна – баркас, которым командовал офицер по имени Джон Вильямсон, и шлюпку, в которой распоряжался я.

– Вы, сэр? – широко открыв глаза, спросил я. – Вас послали выручать украденную лодку?

– Да, задача была примерно такая. Если бы дикари мирно вернули ее, этим бы все и кончилось. Однако, еще идя по заливу, мы поняли: спокойного развития событий ожидать не приходится. Туземцы во множестве стояли на береговых утесах, позы их были воинственны, а тела укрыты подобиями доспехов, способных, по мнению дикарей, послужить защитой от наших сабель и мушкетов. Они приготовились к битве, нам это было ясно.

– Но почему, капитан? – удивился я. – Они на вас разозлились?

– Полагаю, что так, – ответил он. – Поначалу все шло неплохо, но затем выяснилось, что туземцы не признают наших прав на их землю и ее плоды. Они повели себя вызывающе. И нам осталось лишь продемонстрировать нашу силу.

– Но что это были за права? – спросил, вконец запутавшись, я.

– Права посланцев короля, Тернстайл, – ответил капитан и посмотрел на меня как на последнего дурака. – Неужели это не ясно? Они желали, чтобы мы оставили их в покое. Дикари! Приказать англичанам убраться прочь!

– Так это же была их земля.

– Ты не понимаешь самой сути дела, – раздраженно сказал капитан, которому все представлялось очень простым. – После нашего прихода эта земля им уже не принадлежала. Мы объявили ее своей. Короче говоря, чем ближе мы подходили к берегу, тем яснее становилось, что стычки нам не избежать, а тут еще я заметил, как в залив вышло изрядных размеров каноэ с двадцатью примерно дикарями, – направлялось оно к «Решимости», тут нечего было и сомневаться. Людьми дикари были ретивыми, этого у них не отнимешь, каноэ шло быстро, и мне пришлось нагнать страха Божьего на моих гребцов, чтобы они повернули на запад и двинулись наперерез дикарям. Подойдя достаточно близко, мы дали по ним залп из мушкетов, да так умело и точно, что сразу свалили нескольких туземных гребцов. Остальные, сборище трусов, мигом попрыгали в воду, опрокинув каноэ, и те из них, кто не был смертельно ранен, поплыли к берегу. Так мы одержали первую нашу победу, показали, насколько мы сильны, и если бы они тогда же смирились с этим, возможно, на том все и закончилось бы.

Но не успел я опомниться, как обнаружил, что сам капитан Кук, а с ним еще четверо-пятеро людей направляются к нам в шлюпке. Мы стояли на месте, пока он не подошел вплотную, и тут оказалось, что капитан разгневан, страшно разгневан.

«Никакого кровопролития больше, – приказал он мне, как будто я все это злоключение и устроил. – Я намерен высадиться на берег, взять короля в заложники, доставить его на „Решимость“ и держать там, пока нам не вернут наши лодки и иное имущество».

«Но, капитан, – сказал я, испуганный его замыслом, – разумно ли это? Ведь у нас всего лишь…»

«Вы можете присоединиться ко мне, мистер Блай, – произнес он сквозь сжатые зубы. – А можете вернуться на „Решимость“. Ваш выбор?»

Можно, думаю, и не говорить, что я перепрыгнул в шлюпку, и мы быстро пошли к берегу, а там капитан повел нас к дому высшего островного жреца, с которым успел к тому времени завязать добрые отношения, и уведомил его, что зла мы никому из его народа не желаем, но не желаем и мириться с воровством – и не смиримся, пока кровь струится по нашим жилам. А затем сказал, что собирается взять с собой короля на «Решимость», но пояснил, что тот будет нашим гостем, не пленником, жрецу же надлежит постараться, чтобы эта неприятная история закончилась быстро и ко всеобщему удовлетворению.

Не дожидаясь ответа, капитан направился в деревню, а между тем на берег высадились наши люди, вооруженные мушкетами. Я услышал рев корабельных пушек и предположил, что еще какие-то каноэ попытались приблизиться к «Решимости» и кто-то из офицеров постарался их отогнать. Поступок его я счел весьма разумным и сказал об этом, капитан же гневно повернулся ко мне и воскликнул: «Тысяча чертей, вот этак пустячное происшествие и обращается в катастрофу! Каждый выстрел уничтожает нашу репутацию и ухудшает отношения со здешним народом. Как вы этого не понимаете?» Я ответил, что он, разумеется, прав, однако следует показать дикарям, кто их хозяева, и, полагаю, он согласился со мной, поскольку ничего не сказал, а просто пошел дальше. Позже я узнал, что каноэ, не пострадавшие от пушечного огня, направились к Килейккуа, туземцы в них, несомненно, горели желанием отомстить за павших товарищей.

Мы приблизились к дому короля Террибу, остановились возле него. Когда король вышел, сопровождаемый двумя сыновьями, капитан Кук пригласил его на обед в свою каюту на «Решимости», и король ответил радостным согласием. Человеком он был престарелым, Тернстайл, поэтому к берегу его повели, поддерживая под руки, сыновья, и никто из них не догадывался о задуманном нами. Они полагали, что речь идет о простом акте гостеприимства, на которое мы были столь щедры в прошлом.

Когда все вышли на берег, каноэ уже вернулись и было ясно, что вот-вот разразятся события драматические. Сыновьям короля вмиг доложили, что и моя шлюпка, и «Решимость» обстреляли дикарей, некоторых убив, немедля поднялся крик, началась толкотня, в которой грузный король упал и сильно ударился.

После этого события стали неуправляемыми. Туземцы окружили нас, швыряясь камнями, сбили с ног нескольких наших людей, нам оставалось лишь сорвать с плеч мушкеты и стрелять, другого выхода не было. Капитан крикнул мне что-то, но я его не расслышал и убил нескольких приближавшихся ко мне дикарей. Обрадованный этим, я обернулся, чтобы посмотреть на капитана Кука, – тот бежал ко мне, несомненно затем, чтобы похвалить за меткость, но какой-то дикарь нагнал великого человека и ударил большим булыжником по голове. Он рухнул на песок, перевернулся на спину, чтобы защищаться, однако сделать ничего не успел – другой дикарь уже набросился на него, трусливая свинья, с кинжалом, пронзил шею капитана, подтащил его к воде и начал топить несчастного. Я хотел кинуться ему на помощь, но к нам уже неслась толпа в двадцать, самое малое, дикарей. Их было впятеро больше, чем нас, они не оставили нам выбора, мы могли лишь развернуться и бежать. Нам повезло, мы сумели добраться до баркаса, получив лишь несколько ушибов от камней, которыми осыпали наши головы. Когда же мы отходили от берега, я увидел, что капитану, человеку отважному, удалось встать на ноги, что он пытается вскарабкаться на скалу, но тут целая шайка дикарей набросилась на него и забила камнями до смерти.

Мистер Блай помолчал, а затем подрагивающим голосом произнес:

– То было убийство, злодейское преступление. Но такова наша жизнь, подобный конец может ждать каждого, кто избирает военную службу. Вопрос лишь в том, насколько храбро мы его встретим. И разумеется, мы отомстили тем дикарям, отомстили кроваво. Они прожили совсем недолго и успели пожалеть о содеянном.

Я сидел, привалившись к борту и размышляя. История оказалась не совсем такой, какую я ожидал услышать, однако капитан поведал ее, выполнив мою просьбу, и теперь мы мало что могли сказать друг другу. Я волей-неволей думал о его роли в этой драме, да, верно, и он, пересказывая те ужасы, питал некоторые сожаления, о которых, впрочем, не упомянул. Помолчав, он встал, сменил одного из гребцов и велел своему напарнику грести быстрее, еще быстрее, чтобы мы смогли поскорее добраться до цели.

В ту ночь, следует сказать, мы прямо-таки летели по волнам.

 

День 44: 10 июня

Дэвид нельсон и лоуренс ле-боуг отчасти оправились. Во всяком случае, стало ясно, что скорый переход в мир иной им не грозит. Оба смогли сесть и проглотить немного хлеба и воды – больше, чем им полагалось, так приказал капитан, – и съеденное, и выпитое определенно пошло им на пользу.

Под конец дня сделалось худо и самому мистеру Блаю, его донимал желудок, удручавший капитана настолько, что он и разговаривать ни с кем не хотел. В первый за все наше плавание раз он свернулся калачиком, точно младенец, и обхватил себя руками, стараясь согреться, – да разве в измоченной дождем одежде согреешься?

Ближе к вечеру мы увидели бакланов и олуш, они принесли нам надежду на близость Тимора, однако горизонт был чист, так что выбор у нас имелся только один – плыть дальше.

 

День 45: 11 июня

К утру капитану стало получше, но вид у него был жалкий, как и у остальных. Щеки у всех запали, конечности у многих словно бы укоротились либо неимоверно распухли из-за того, что нам все время приходилось тесниться, а бо́льшую часть дня мы спали. Помню, я подумал тогда, что жизнь моя состоит только из гребли и сна. Разговоры прекратились, споры утихли, надежда еле-еле теплилась в нас.

Когда кто-то попросил капитана Блая оценить расстояние, которое нам осталось пройти, он заверил, что плыть уже недолго, сказал, что каждый должен быть начеку, высматривать землю – мы ведь могли и отклониться от верного курса, – однако многим из нас выполнить его указание было сложно по причине ослабшего зрения. Правда, мой левый глаз видел уже получше, но какая-то муть в нем сохранилась, и, хотя зеркала у меня не было, я сильно сомневался, что похож на того миловидного мальчишку, который покинул когда-то Портсмут или хотя бы Отэити.

В этот день я снова упал духом. Мы провели в море сорок пять дней, и пусть я все еще был жив, но существование вел до крайности жалкое. Я жаждал свободы, земли, по которой мог бы пробежаться, вкусной еды. И горестно сожалел о том, что предпочел верность капитану легкой, полной телесных удовольствий жизни на острове. Во мне закипал гнев, и, глядя на мистера Блая, я не мог понять, что же он за человек, почему я последовал за ним, зная, что иду на верную смерть.

Мне так хотелось есть и пить.

Отчаянно хотелось.

 

День 46: 12 июня

Я спал. Мне снились улицы Портсмута, пустые и безлюдные, сильный ветер, поваливший фруктовые лотки. Я увидел себя, бегущего к заведению мистера Льюиса, страстно желающего увидеть его, я распахивал двери и взбегал по ступенькам туда, где стояли моя койка и койки моих братьев, однако все они были пусты и голы, даже без простыней. Я остался один.

Я проснулся.

Я сидел на веслах, рядом со мной греб кто-то незнакомый. Я выбрасывал руки вперед, потом притягивал их к себе, загребая воду. Вглядывался в горизонт. Проводил языком по губам в надежде найти на них хоть какую-то влагу. Жарило солнце. Я греб и, наверное, продолжал бы грести до самой смерти, но капитан сказал, что моя смена закончилась, и я отполз от весел и нашел на дне баркаса немного свободного места, которое мог назвать своим.

Я спал.

И видел «Баунти», счастливые дни на его борту. Я сидел за столом в буфетной капитана, передо мной стояла тарелка с чудесной едой, капитан и мистер Фрейер сидели по бокам от меня, а француз, мистер Зелес, напротив. С нами был капитан Кук, он повествовал о приключениях, пережитых им на «Решимости». А закончив, ткнул вилкой в сторону мистера Блая и обвинил его в чем-то, и тут…

Я проснулся.

Обвел взглядом горизонт. Ничего. Посмотрел на моряков. Все молчали. Мистер Блай разделил ломоть хлеба на восемнадцать кусочков, и, когда он выдал мне мой, я засмеялся – странным, однако же, смехом, в котором не было никакого веселья. Я взглянул на кусочек хлеба; величиной примерно с ноготь моего большого пальца, он должен был позволить мне протянуть еще один день. Не знаю, что на меня нашло, но я опустил на борт руку, разжал пальцы и уронил хлеб в воду. Мистер Эльфинстоун увидел это, глаза его расширились, а затем закрылись, он ничего не сказал. Миг-другой хлеб покачивался на воде, потом, к моему удивлению, появилась рыба. Она проглотила мой завтрак, обед и ужин и снова ушла в глубину.

Какая разница? Еда утратила смысл.

Я стоял на пороге смерти.

И ощущал ее близость.

 

День 47: 13 июня

Сон.

Голод.

Жажда.

Голод.

Больше ничего.

 

День 48: 14 июня

Капитан поднес к моим губам хлеб и сказал:

– Ешь, Тернстайл. Ты должен поесть.

Я сжал губы. Есть я больше не хотел. Я хотел, чтобы он оставил меня в покое, дал мне уйти.

– Отстань, – сказал я, забыв, с кем говорю, и оттолкнул его руку.

– Мистер Фрейер, откройте ему рот.

Два пальца разлепили мои губы. Я не сопротивлялся. Выставил язык, лизнул пальцы, соленые. Затем – хлеб, я стал жевать его, хоть меня от этого и затошнило. Затем вкус воды.

– Капитан, это же ваша во…

– Молчите, мистер Фрейер, – прошептал капитан. – Мальчик уходит от нас. Я этого не допущу.

– Но вы так же важны для…

– Молчите, сэр, – почти беззвучно произнес капитан.

На мгновение я открыл глаза и увидел яркий солнечный свет. Моргнул – наступила ночь. Дождь, похоже, прекратился, ветер тоже – или же я лишился способности ощущать их. Я вообще ничего не ощущал. Руки и ноги были легки как перышки. И боль в животе пропала. В миг полной ясности я почувствовал, что кончина моя близка, что Спаситель призывает меня в дом Свой. Голова моя лежала на подушке – откуда она? Я вдавил в нее затылок, и тот уперся в кость. Взглянув вверх, я увидел мистера Блая; моя голова покоилась на его коленях, пальцы капитана ерошили мне волосы. Я улыбнулся ему, и он, поймав мой взгляд, улыбнулся в ответ.

– Не засыпай, Джон Джейкоб, – произнес он голосом, от которого осталась хорошо если половина. Капитан не шептал, он просто не мог говорить громче. – Мы выживем. Мы все выживем.

– Он зовет меня к себе, – сказал я.

– Кто?

– Спаситель, – ответил я.

– Нет, мальчик, Он не зовет тебя.

– Ну тогда мистер Льюис. Тот, у кого я вырос. Он зовет меня.

– Ты ему больше не достанешься, мальчик. Я позабочусь об этом.

Я кивнул, глубоко вздохнул – оказалось, это больно.

– Останься со мной, мальчик, – чуть громче сказал капитан. – Я… я приказываю тебе остаться со мной!

Я попытался улыбнуться еще раз, хоть и отвернул лицо в сторону. В голове моей все закружилось, мир почернел, потом стал очень белым. Я чувствовал, как сама способность дышать покидает мое тело. Выдохнул воздух и подождал – мне было интересно, позволит ли душа моя телу вдохнуть его снова. Она позволила, вдох получился глубоким, болезненным, я попытался сглотнуть, но сразу велел себе остановиться. Не стоило мешать наступлению конца.

И он наступил. Весь мир стал блекло-желтым, словно я вышел под свет солнца; меня охватило странное чувство, что если я попытаюсь встать, и побежать, и станцевать еще раз джигу на палубе «Баунти», у меня получится. Силы вернутся ко мне. Ну вот и он, подумал я, принимая его свободу.

Вот и миг моей смерти.

А затем раздался тоненький звук… я и сейчас слышу его… голос… немного… возвысившийся…

– Капитан, капитан, взгляните!

– Посмотрите туда, капитан!

– Мы доплыли.

– Мы доплыли, капитан.

И другой голос – далекий, смиренный, благодарный:

– Да, моряки, мы доплыли. Спасены.