К обеду я почти оправилась.

Дети пришли в восторг, когда я отменила утренние занятия; выбора у меня не имелось, ибо после столь горестного и страшного переживания решительно невозможно было сосредоточиться на шекспировских сонетах или разнице между полуостровом и фиордом.

Когда миссис Ливермор отбыла до завтра — говоря точнее, удалилась в скромный свой домик, что прятался за деревьями на задах конюшен; она целыми днями ходила туда и обратно, мною обычно не замечаемая, — я принялась бродить по дому, потерянная и безутешная. Изабелла и Юстас играли в саду, но я не умела ни заставить себя читать, ни усадить за шитье, ни попрактиковаться за кабинетным роялем, на котором училась играть последние дни. Я лишь молилась о скором наступлении ночи, дабы лечь в постель, уснуть, погрузиться, как выражался Кольридж, в «сон бессонный» и очнуться назавтра освеженной и готовой начать заново. Я опасалась ощутить присутствие страшного призрака, каковой, очевидно, приходил и уходил когда ему заблагорассудится, однако стоял ненарушимый покой. И тут звякнул дверной колокольчик, отчего я содрогнулась и вскрикнула.

Час был послеобеденный. Смеркалось рано, вновь сгустился туман. Из окна я не видела и не слышала детей.

В волнении я сошла в переднюю, гадая, что ждет меня за дверью, с опаской приоткрыла ее лишь слегка, но, узрев визитера, тотчас успокоилась.

— Миссис Токсли, — удивленно произнесла я, но затем припомнила, что в воскресенье пригласила ее сама, о чем решительно позабыла и спохватилась только сейчас.

— Вы как будто удивлены, — заметила она, не ступая за порог и беспокойно озирая фасад. — Мы ведь уговорились на сегодня?

— Конечно-конечно, — сказала я. — Мне ужасно жаль. Позволите ли сказать вам правду? Наша встреча вылетела у меня из головы. Со мной случились некие огорчительные события, и я забыла о нашем свидании.

— Я могу прийти как-нибудь потом, если вам удобнее, — предложила она, пятясь с некоторым даже облегчением, но я потрясла головой и пригласила ее в дом.

— Вы, наверное, ужасного мнения обо мне, — сказала я. — Как это возможно — пригласить человека на чай и забыть? Мне остается лишь просить прощения. — Я вгляделась в туманную мглу. Меж деревьев промелькнула тень; я моргнула, тень исчезла. — Вы по пути не видели детей?

— Видела Изабеллу, — отвечала миссис Токсли. — Она куда-то шла с мячом в руках и, похоже, очень сердилась. И я слышала, как Юстас звал ее, но его самого не разглядела. Что-то не так?

Я глянула на напольные часы в передней. Час не поздний, детям еще дозволительно погулять.

— Все хорошо, — сказала я.

— Вы, похоже, устали, мисс Кейн, — сочувственно нахмурившись, заметила она. — Вы спите по ночам?

— Сплю, — сказала я. — Однако нынче рано поднялась — должно быть, лицо осунулось.

— Нет ничего хуже, чем замечания о том, какое усталое у вас лицо, — улыбнулась она, развеяв мою неловкость. — Я всегда почитала это верхом неделикатности. Зря я так сказала.

— Пойдемте в кухню, — предложила я. — Поставлю воду на огонь.

Она пошла следом; я забрала у нее шляпку, пальто и перчатки, а она вручила мне прелестную аккуратную коробочку.

— Небольшой подарок, — пояснила она.

Эта нежданная доброта тронула меня, и я немедленно открыла подношение. Из коробки взметнулось облако ароматов — миссис Токсли принесла грушевые пирожные с корицей. Мною овладела слабость.

— Из деревенской чайной миссис Сатклифф, — пояснила она. — Я бы испекла сама, но Алекс говорит, мне лучше не подходить к печи, если не хочу никого отравить. Я безнадежная кухарка. Мисс Кейн, вы здоровы?

Я кивнула и опустилась на стул, закрыв лицо руками. Слезы навернулись на глаза и заструились по щекам.

— Боже мой, — сказала миссис Токсли, сев подле и обхватив меня руками. — Что с вами такое?

— Пожалуйста, простите меня, — отвечала я, выдавив улыбку и отирая соленую влагу с лица. — Я не хотела вас смутить. Однако запах корицы неизменно напоминает мне о покойном папеньке. Он скончался всего месяц назад, и я только о нем в последнее время и думаю. Особенно сейчас, когда жизнь стала так замысловата.

— Я повинна перед вами, — сказала она. — Зря я принесла эти пирожные.

— Откуда вам было знать? — отвечала я с глубоким вздохом и улыбнулась ей. — Ну вот. По-моему, с глупостями покончено. Я же чай хотела заварить, не так ли?

Я включила воду в раковине и подождала, пока она стечет, дабы смыть скопившийся в трубах осадок. Я сунула пальцы под струю и тотчас отдернула руку — как и утром, вода была ледяная.

— Ну как вы, обустроились? — поинтересовалась миссис Токсли, велевшая называть себя Мэдж, когда мы уселись пить чай. Не теряя времени, я съела грушевое пирожное, дабы коричный запах побыстрее выветрился из кухни.

— Поначалу да, — отвечала я. — Но здесь новые испытания что ни день.

— Вы ведь знаете про мистера Уэстерли? — спросила она, вглядевшись мне в лицо, и я кивнула.

— Узнала только вчера. Мистер Рейзен рассказал, как драматичны были отношения мистера Уэстерли с супругой. Я видела его сегодня.

— Мистера Рейзена?

— Нет, мистера Уэстерли.

Она в изумлении распахнула глаза:

— Вы видели его? Я поражена. Я думала… я думала, это никому не дозволяется.

Я пожала плечами:

— Честно говоря, я не уверена, что и мне было дозволено. Однако я настояла.

— И как он? — спросила Мэдж. Я покачала головой, и она вздохнула. — Он ведь где-то наверху? Это так печально, — продолжала она. — Мы с Алексом, видите ли, тесно дружили с Уэстерли. Нередко вместе трапезничали. Алекс и Джеймс охотились. Счастливые были времена.

— Так вы близко знали его жену?

— Сантину? О да. Мы водили знакомство много лет. Когда Джеймс привез ее из Испании, я стала ей в некотором роде подругой. Старый мистер Уэстерли, разумеется, осерчал, что в семью привели чужеземку, да еще чужеземку, лишенную положения, но мне казалось, она очень мила. И такая красавица. Впрочем, были подозрения, что она охотится за деньгами.

— И они оправдались?

Мэдж рассмеялась:

— Не бывало на свете женщины, менее Сантины Уэстерли озабоченной деньгами. Разумеется, она была не против располагать средствами, вовсе нет. Да и с чего бы? Но за Джеймса она вышла не из-за денег.

— Значит, по любви?

Мэдж задумалась.

— Я не уверена, — сказала она. — Первое время она, конечно, была к нему привязана. Однако нет, мне представляется, она вышла за него, ибо в этом было ее спасение. И тем не менее старый мистер Уэстерли поначалу отказал ей в содержании. Полагал ее меркантилисткой. Но материальное не слишком ее занимало. Она, к примеру, не накупала себе нарядов — довольствовалась теми, что были. Ее не привлекали драгоценности. Первое время Джеймс, конечно, дарил ей украшения, но с такой шейкой никаких украшений не требуется. Она разве что изредка носила кулоны, не более того. Даже старый мистер Уэстерли в конце концов признал, что за Джеймса она вышла не из корысти.

— А Джеймс ее любил? — спросила я.

— О да. Уж надо думать. Конечно, оба они, когда только приехали из Испании, были очень молоды. Но тогда казалось, что они так счастливы друг с другом. Лишь гораздо позже она… в общем, лишилась покоя.

— В каком смысле?

Мэдж нахмурилась, будто подыскивая верные слова.

— Что-то с нею случилось, это все мы понимали, — пояснила она. — Еще в детстве.

— Мистер Рейзен упоминал, — сказала я; меня пугала одна мысль о том, что взрослый человек подобным манером причинит урон ребенку. — Страшная мерзость.

— Да, но мне казалось, что она, если такое возможно, перечеркнула те времена. Я искренне полагала, что они с Джеймсом вместе обретут умиротворение. Я очень поддерживала их союз. И поначалу они были счастливы. В этом никто меня не разубедит.

Обе мы умолкли, попивая чай, погрузившись в раздумья. Я размышляла о юной Сантине, о том, что с нею произошло, что породило столь опасный психоз. Мэдж, несомненно, вспоминала ту пору, когда она и ее супруг счастливо дружили с Уэстерли.

— Вы давно замужем? — после долгой паузы спросила я, и она с улыбкой кивнула:

— Девять лет. Мы с Алексом познакомились, когда мой брат привез его погостить на выходные из университета. Они вместе учились и дружили с первого дня. Мне, конечно, было всего шестнадцать, а он тремя годами старше, и, естественно…

— Вы мгновенно полюбили друг друга, — улыбнулась я.

— Нет, я его возненавидела, — расхохоталась она. — Отчего вы так потрясены, Элайза? Это чувство длилось недолго. Видите ли, в те выходные он ужасно меня дразнил. Говорил возмутительные вещи, а я, пожалуй, не оставалась в долгу. За ужином мама хотела развести нас по разным комнатам, поскольку мы осыпали друг друга оскорблениями. Все это, разумеется, было одним сплошным притворством. Он вскоре прислал мне письмо. Извинялся за грубость.

— Объяснил ее как-нибудь?

— Сказал, что, впервые меня увидев, понял, что не сможет провести выходные так, как ему поистине желалось, — а именно внушать мне любовь, — и пришлось довольствоваться меньшим, а именно внушать мне отвращение. Естественно, я ответила — сообщила ему, что мне в жизни не доводилось встречать столь вульгарную, напыщенную, презренную, неприятную, грубую и неучтивую скотину и если он вновь посетит нас в выходные, я не пожелаю и словом с ним обменяться. В следующие выходные он привез мне цветы и сборник стихов Китса, а я сказала, что в письме солгала и думала о нем ежечасно.

Я удивилась, что она так откровенно делится историей их жениховства, однако видела, что воспоминания доставляют ей удовольствие.

— Мы поженились через год, — прибавила она. — Мне крупно повезло. Он чудесный человек. А вы, Элайза? Некто любимый ожидает вас в Лондоне?

Я покраснела и покачала головой.

— По-моему, я не из тех, кого добиваются молодые люди, — сказала я, и Мэдж Токсли, к ее чести, не стала со мною спорить, ибо доказательства моей правоты были налицо. Она красавица, и мужчины, подобные Алексу Токсли, с первого взгляда готовы ее добиваться; я другая.

— Ну, — сказала она, неловко поерзав, — кто знает, что готовит нам будущее. Как он? — спросила она затем, резко сменив тему. — Джеймс. Он здоров?

— Нет, — сказала я.

— Ну разумеется, — согласилась она, слегка покраснев. — Конечно, нездоров. Я хотела сказать… как он справляется? Понимаете, с нами он видеться не желает. С нами обоими. Алекс весь год ужасно огорчается. Когда Джеймса привезли из больницы, Алекс снова и снова добивался встречи — но вотще. Он писал письма, беседовал с врачами. Когда наняли миссис Ливермор, Алекс с нею поговорил, и она обещала постараться все устроить, но Джеймс упорствует. Он не желает посетителей.

— Душенька, — сказала я, накрыв ее руку своею. — Говоря по чести, вряд ли он даже заметит, что вы пришли.

Она пристально взглянула на меня:

— Что вы такое говорите?

— Человек, коего я видела нынче утром… — начала я. — И слово «человек» я привожу здесь с оглядкой, ибо от человека этого мало что осталось. Он… я не постигаю, как он пережил побои. Его лицо… простите, Мэдж, я не хочу расстраивать вас, но лицо его ни на что не похоже. В нем едва возможно узнать человеческое существо.

Она зажала рот рукою, но я ни об одном своем слове не пожалела. Мне надлежало знать правду о мистере Уэстерли, а я ему решительно чужая. Мэдж и ее муж — старые друзья. Если ей представляется, будто он сидит в постели и повелевает, кого допустить к нему, а кого не допускать, и от предположения этого Мэдж больно, она тоже имеет право знать.

— Мне умолкнуть? Или продолжить? — спросила я. — Это чрезмерно огорчительно для вас?

— Да, однако я хочу знать, — сказала она. — И полагаю, Алекс тоже. Прошу вас, расскажите мне все.

Я вздохнула.

— Он лежит, — сказала я, — человеческой скорлупою. С половины лица содрана кожа. Видны кости, хрящи. Миссис Ливермор говорит, что меняет повязки трижды в день, иначе он рискует заражением. Зубы выбиты. Рот распахнут, с трудом глотает воздух. С чудовищным хрипом, Мэдж. Точно собака, что умирает в канаве. А в остальном… я, разумеется, не видела его тела, оно скрыто одеялом. Но я уверена, что он никогда не сможет ходить. Он еле двигает руками. Человек этот почти мертв, хотя сердце его по-прежнему бьется. Я понимаю, что это кощунство, но бедняге лучше было погибнуть от побоев, а не выжить. Выжить! — повторила я, горько усмехнувшись. — Можно подумать, это жизнь.

Я взглянула на миссис Токсли — та смертельно побледнела. Я видела, что она готова разрыдаться, однако была в ней некая сила, стойкость, замеченная мною еще при первой нашей встрече на вокзале; сейчас Мэдж лишь с силой втянула воздух и кивнула.

— Я не знаю, что сказать, Элайза, — промолвила она. — Честное слово, я не знаю. Я по сей день не устаю поражаться тому, что Сантина совершила подобное.

— Вы были здесь в тот вечер?

— Чуть позже. Я не видела ни тела мисс Томлин, ни Джеймса. За ним ухаживал Алекс. Но я видела Сантину. Ее уводили полисмены. У нее… лицо у нее было в крови. И все платье. Ужасно.

— Вы говорили с нею?

— Чуть-чуть, — сказала она. — И я еще не знала, что произошло. Я полагала, кто-то ворвался в дом. Думала, Уэстерли застали грабителя, случилась драка и лишь Сантина осталась невредима. Мне и в голову не могло прийти, что все это учинила она сама.

— И какая она была? — спросила я, напряженно к ней склонившись.

Мэдж сосредоточенно поразмыслила.

— Собранная, — произнесла она. — Совершенно бесстрастная. Будто наконец исполнила давний замысел. Было в ней что-то потустороннее, если вы меня понимаете. Скорее призрак, нежели живая женщина. Химера.

— А потом вы с нею виделись?

— Несколько раз. На суде, конечно. Меня вызывали свидетелем, и Алекса тоже — спрашивали, каковы мои впечатления о ее натуре, о ее весьма необычайных поступках перед преступлением. Потом на оглашении приговора. И еще раз в то утро, когда ее повесили. Я не сказала Алексу, в тот день, что иду с нею повидаться. Он бы не понял. Но поймите вы, Элайза: нам всем было тяжело. Мы еще не оправились. По-моему, вся деревня переживает это горе до сих пор. Но я должна была ее увидеть. Если я вам расскажу, вы сохраните мою тайну? Обещаете ни словом никому не обмолвиться?

— Клянусь вам, — сказала я. — Мне необходимо знать, понимаете? Ибо, говоря по чести, я чувствую ее здесь. В этом доме.

Мэдж воззрилась на меня.

— В каком смысле? — спросила она, слегка отпрянув.

— Вы верите в загробную жизнь?

— Я верю в Господа Бога, если вы об этом. Я верю в Страшный суд.

— А в рай и ад верите?

— Разумеется.

— А что, если, — начала я, сама отчетливо постигая, сколь нелепы мои слова, но испытывая потребность произнести их вслух, — что, если душа отбывает из этой жизни, но ни в рай, ни в ад не попадает? Что, если она остается? — Не отводя от меня глаз, Мэдж сглотнула, не найдясь с ответом. Я постаралась отбросить эту мысль. — Вы сказали, что еще раз с ней увиделись. Где? В тюрьме?

— Да. В то утро, когда ее должны были повесить. Я сочла, что, невзирая на все случившееся, в такой день ей потребно увидеть знакомое лицо. И я пошла к ней. Никому не сказала. Солгала Алексу, в первый и последний раз в жизни.

— И что? — спросила я. — Как она себя вела? Что говорила?

— Я этого никогда не забуду, — промолвила она, отведя взгляд. — Временами я просыпаюсь в ночи от этого воспоминания. Меня привели в одиночную камеру, где…

— Элайза Кейн.

Я скакнула со стула, Мэдж вздрогнула, мы обернулись и узрели в дверях Изабеллу и Юстаса.

— Дети! — возопила я в гневе. Они подслушивали! Долго ли они простояли за дверью? Что успели расслышать? — Что вы тут делаете?

— Юстас поранился, — объяснила Изабелла, а мальчик шагнул ближе, и я увидела длинную царапину у него на коленке, на вид неглубокую, однако кровоточащую. — Упал на гравии.

— Ничего я не упал, — сказал Юстас; подбородок у него дрожал, и он с трудом сдерживал слезы. — Я просто удивился. Меня старик удивил, я его прежде не встречал снаружи.

— Сядь, Юстас, — сказала я, а Мэдж поднялась и усадила его на свое место. — Нужно промыть. Ты же будешь храбрым?

— Постараюсь, — сказал он, шмыгнув носом.

Мэдж села рядом, обняла его за плечи, и это, похоже, его утешило. Он ведь, подумала я, знает Мэдж всю жизнь. Я подошла к раковине, вставила затычку и повернула кран, затем отправилась в буфетную за чистой тряпкой. Я отыскала ее без особого труда, вернулась в кухню, выключила воду и сунула тряпку в наполнившуюся раковину, на самое дно, — хотела намочить ткань и протереть Юстасу коленку свежей холодной водою. Я погрузила руки в воду по самые запястья, и любопытное свое ощущение помню по сей день. На миг, на какую-то долю секунды я постигла, что дела идут не так, как полагается, происходит нечто странное, вода не так холодна, как я ожидала. Однако мысль эта владела мною лишь малую долю тысячной доли секунды, а затем я завопила ужасным голосом, выдернула руки из воды и упала навзничь, задрав ошпаренные ладони, — кожа уже алела и вот-вот покроется волдырями, ногти совершенно побелели. В раковине был кипяток; пока я готовилась промыть Юстасу царапину, кран, прежде исторгавший только ледяную воду, наполнил раковину кипятком, что едва не сжег мне кожу начисто. Я закричала, упала и, устрашенная собственными воплями, взглянула на детей — Изабелла зажимала уши руками, Юстас таращился на меня, распахнув глаза и рот, а Мэдж уже вскакивала и бежала на помощь.

И все же, хотя меня раздирала мучительная боль, хотя я прекрасно понимала, что в ближайшие часы и дни она лишь обострится, некая крошечная область моего мозга отстранилась от ужасных страданий, вновь и вновь повторяя реплику Юстаса, простую его фразу, и размышляя, что именно мальчик хотел сказать.

Меня старик удивил, я его прежде не встречал снаружи.