Итак, я обречена. Если я не желаю бросить детей, в особенности Юстаса, ребенка тревожного и ранимого, мне надлежит оставаться в Годлин-холле, пока жив мистер Уэстерли. И не приходится сомневаться, что скорее моя кончина предшествует его смерти, нежели наоборот.

В тот день после обеда я сидела в парадной гостиной, вчитываясь в «Силас Марнер», обнаруженную в библиотеке мистера Уэстерли. Покой снизошел на меня, тихое смирение: я знала, что обречена жить в этом доме до самой смерти, сколь быстро эта последняя ни наступит. Шаги на дорожке оповестили меня о появлении визитера, и, склонившись к окну, я увидела, как Мэдж Токсли беседует с Изабеллой и Юстасом. Я наблюдала за ними тремя, обществом весьма необычайным; Юстас болтал больше всех, и от слов его Мэдж рассмеялась. Потом заговорила Изабелла, и смех Мэдж поутих. Девочкины слова ее, похоже, слегка встревожили, и, когда она взглянула на дом, по лицу ее пробежала тень. Я заметила, как она посмотрела на верхнее окно, отвернулась и тотчас вгляделась снова, будто узрела нечто неожиданное. Юстас дернул ее за рукав, и она перевела глаза на него, однако произошедшее сильно ее ажитировало. Я подумала было выйти к ним, но поняла, что не хочу встревать в их беседу. Рано или поздно, решила я, Мэдж сама ко мне придет.

Как она и поступила — вскоре постучалась в дверь и испуганно заглянула мне за плечо, едва я открыла.

— Душенька, вы такая усталая, — возвестила она, переступив порог. — Вы что, не спали?

— Спала, но неважно, — призналась я. — Однако рада вас видеть.

— Я подумала, что стоит зайти, — отвечала она. — Я несколько поспешно отбыла, когда вы возвратились из Лондона. Наверное, это было грубо с моей стороны. А миссис Ричардз… знаете миссис Ричардз? У ее мужа похоронное бюро в деревне, — она сказала, что видела, как вы утром выходили из церкви, и лицо у вас было такое, словно вы хотите кого-то убить. Потом вы помчались в контору мистера Рейзена.

— Для беспокойства нет причин, — сказала я. — Уверяю вас, я и пальцем никого не тронула. Мистер Рейзен и мистер Крэтчетт живы и здоровы.

— Рада это слышать. Выпьем чаю?

Я кивнула, отвела ее в кухню, наполнила чайник водою и поставила греться. Поворачивая краны, я по-прежнему несколько трепетала; с тех пор как я ошпарилась, из кранов текла исключительно холодная вода, но неизвестно, когда призрак опять вспомнит о них, дабы причинить мне новые страдания.

— Ваша поездка в Лондон, — промолвила Мэдж после неловкой паузы. — Все прошло успешно?

— Зависит, пожалуй, от того, что считать успехом.

— Вы завершали отцовские дела, я полагаю?

— Вы полагаете? — переспросила я, задрав бровь, и она, к чести ее надо признать, смутилась.

— Нет, я думаю, у вас были дела совсем иного рода. Подозреваю, вы искали Харриэт Беннет.

«X Беннет». Я сообразила, что даже не поинтересовалась, какое имя означено этой «X». Теперь я знала.

Чайник закипел, я заварила чай и выставила на стол вместе с чашками. Вновь повисло молчание.

— Вы снаружи говорили с детьми, — наконец заметила я.

— Да, — сказала она. — Юстас — забавный малыш, правда? Такой милый. Отчасти чудной.

— Он очень славный.

— Он не хотел, чтобы Изабелла сообщала мне о вашей поездке. Сказал, что это неправда, вы ненавидите Лондон и ни за что туда не вернетесь. Мне кажется, он боится, что вы задумали его оставить.

Угрызения совести ожгли меня, и на глаза навернулись слезы.

— Нет-нет, — сказала я. — Если таковы его предположения, мне надлежит его разубедить. Ему решительно незачем тревожиться на сей счет. Изабелла тоже полагает, что я хочу уехать?

— Сомневаюсь. Не поймите меня превратно, но мне кажется, что ей безразлично, останетесь вы или уедете.

Я рассмеялась. Как еще мне откликнуться на подобное замечание?

— Вообще-то, — продолжала Мэдж, — она сказала нечто удивительное. Что вы можете уехать, если пожелаете, вам даже, вероятно, лучше уехать, однако им уезжать нельзя, потому что «Она» не разрешит. Я спросила, кто такая эта «Она», но Изабелла не ответила. Улыбнулась мне пугающим манером, будто знает великую тайну, каковой разоблачение погубит нас всех. Матушкой буду я?

Я уставилась на нее, а затем, сообразив, о чем она ведет речь, кивнула; она разлила чай по чашкам и протянула мне молоко.

— Элайза, — сказала она. — Зачем вы навещали Харриэт Беннет?

— Хотела спросить, что приключилось с нею в Годлин-холле.

— И вас удовлетворил ее рассказ?

Я поискала и не нашла ответ. Я не знала, чего ждала от мисс Беннет и какие чувства вызвало у меня ее повествование.

— Мэдж, — сказала я, решив отчасти сменить тему. — В последнюю нашу беседу вы поведали мне о том ужасном вечере, когда миссис Уэстерли, Сантина, убила мисс Томлин и невообразимо изувечила своего мужа.

Миссис Токсли содрогнулась.

— Не надо, — слегка отмахнулась она. — Не скрою, я желаю забыть тот вечер вовсе. Сомневаюсь, впрочем, что мне удастся. Я веки вечные буду его помнить.

— Еще вы сказали, что потом вновь виделись с Сантиной.

— Совершенно верно. Но, Элайза, все это было строго между нами. Вы ведь никому об этом не рассказывали? Алекс ужасно рассердится, если узнает. Он со всей прямотою запретил мне ее навещать.

— Нет, клянусь вам, я никому не говорила и не скажу, — отвечала я. — Даю вам слово.

— Благодарю вас. Вы поймите, мой муж — сама доброта и заботливость, но в этом отношении, касательно Сантины Уэстерли, ослушания от меня не потерпит.

— Мэдж, ваша тайна пребудет в сохранности, — вздохнула я, недоумевая, отчего эта умная женщина вообще рассуждает об ослушании или же послушании. Кто она — дитя малое или взрослый человек? На ум пришел мистер Рейзен — несуразная картина нашего семейного счастья, в коем ни один из нас вовсе не прибегает к подобным словам, но едва картина эта возникла, я ее отогнала. Нынче не время для фантазий. — Мне до крайности потребно узнать о вашей последней встрече с этой несчастной, — продолжала я. — Вы говорили, что навещали ее в тюрьме?

Она поджала губы.

— Я бы предпочла об этом не говорить, — промолвила она затем. — Это было весьма прискорбно. Воспитанной женщине страшно очутиться в подобной обстановке. Честно сказать, я всегда полагала себя человеком сильным. Из тех, знаете ли, кто по необходимости умеет примириться с любым положением вещей. Но тюрьма? Надо думать, вы никогда там не бывали?

— Нет, — сказала я. — Никогда.

— Не постигаю, отчего мистер Смит-Стэнли их не совершенствует. Мне в жизни не встречалось такого убожества. Естественно, все эти бедолаги сидят за решеткой вследствие гнуснейших злодеяний, но для чего обрекать их на столь омерзительные условия? Неужели за пороки и преступления мало покарать лишением свободы? И учтите, Элайза, то была женская тюрьма, где, казалось бы, положение должно быть чуть лучше. Я с содроганием воображаю, как обстоят дела в мужском узилище.

Она глотнула чаю и надолго погрузилась в раздумья, затем подняла голову, поймала мой взгляд и слегка улыбнулась:

— Вижу, я не отвратила вас от вашего вопроса. Вам решительно необходимо узнать?

— Если вы не против, Мэдж, — тихо произнесла я. — Мною движет не сладострастие праздного зеваки. Порок не завораживает меня, если вас тревожит это, и делом миссис Уэстерли я вовсе не одержима. Но я должна знать, что сказала она вам в тот день, когда смерть была близка.

— День стоял пасмурный и холодный, — отвечала Мэдж, глядя в огонь. — Я очень ясно помню. Прибыв к дверям тюрьмы, я еще сомневалась, войду ли внутрь. Я солгала Алексу, чего никогда не делаю, и меня мучили угрызения и страх. Под тюремными стенами я сказала себе, что можно передумать, можно развернуться, кликнуть кэб, весь день ходить по лондонским лавкам или навестить свою тетушку на Пикадилли. Но ничего подобного я не сделала. Снаружи, конечно, толпились газетчики, ибо вскорости должны были повесить Сантину Уэстерли, а газеты раздули вокруг ее дела шумиху. Все эти люди кинулись ко мне, принялись спрашивать, каково мое имя, но я не ответила, постучала в деревянную дверь и барабанила, пока мне не открыл надзиратель, — он спросил, кто я такая, а затем проводил в приемную, где я сидела, дрожа, и мнилось мне, будто это меня приговорили… Миновали, вероятно, считанные минуты, однако они показались мне вечностью; наконец появился старший надзиратель, осведомился, зачем я пришла, и я объяснила, что была соседкой миссис Уэстерли, возможно, ближайшей ее подругой и мне сообщили, что Сантину повесят, не пройдет и двух часов. «Вот зачем я здесь, — сказала я. — Мне кажется, в последнее утро ей не помешает увидеть дружеское лицо. Да, преступления ее чудовищны, но ведь мы христиане, не так ли? Вы сами понимаете, что беседа с тем, кто некогда был ей другом, может утишить ее терзания, и, быть может, к той минуте, когда она отправится на эшафот, рассудок ее прояснится…» Все это, очевидно, действия на него не возымело, однако он сказал, что миссис Уэстерли имеет право на посещение, а поскольку более никто не пришел, он спросит, желает ли она повидаться со мною. «Все зависит от нее, — заявил он. — Мы ее не погоним на свидание силком, коли она не хочет. Я и пытаться не стану. В такой-то день. Мы стараемся, чтоб ей напоследок было полегче, — прибавил он; это явно умиротворяло его совесть. — За свое злодейство она вскоре расплатится». Он провел меня тюремным двором — и двор тот был мерзок, Элайза, попросту мерзок, — затем в другую дверь, и за ней я миновала камеры других горемык — я шла между ними, а они кидались на решетки. Кто они были? В основном карманницы, воровки, грабительницы, уличные женщины. Кто знает, какие страдания с юных лет вели их столь позорной дорогой? Почти все кричали на меня, тянули руки сквозь решетки. Надо полагать, для них это было в некотором роде развлечение — поглядеть на принаряженную даму. Одни молили о помощи, уверяли, что невиновны. Другие выкрикивали непотребства, от каких покраснела бы и цыганка. Третьи, устрашающе кривясь, просто взирали на меня. Я старалась на них не смотреть, но это было очень страшно, Элайза. Очень.

— Не сомневаюсь, — сказала я.

— А какое там зловоние! Душенька, это отвратительно. Я боялась лишиться чувств. В конце концов мы пришли к камере, где не было окон, лишь четыре мощные стены, и надзиратель велел мне подождать снаружи, пока он поговорит с Сантиной. По видимости, в камере этой на последние сутки размещали приговоренных к казни. Разумеется, мне было неуютно остаться там одной, однако женщины сидели под замками, и мне было нечего опасаться… Впрочем, я вздохнула с облегчением, когда надзиратель вернулся и сообщил, что Сантина согласна повидаться со мною. Внутри было так тихо, Элайза. Я сразу это заметила. Стены до того толстые, что никаких звуков не доносилось туда из соседних камер. Сантина сидела за столом, на удивление невозмутимая, хотя в эту самую минуту палач проверял, прочна ли ее петля. Я села напротив, и надзиратель оставил нас вдвоем… «Как любезно, что ты пришла», — сказала она, и я выдавила улыбку. Она по-прежнему была красива, невзирая на тюрьму. Не скрою, Элайза, прежде я досадовала оттого, что все мужчины вьются вокруг нее, в том числе и мой супруг. Но я понимала, что сама она этого не добивалась. Она не кокетничала, не флиртовала, как иные; она просто жила. И была невозможной красавицей. «Я долго сомневалась, — сказала я ей. — Но мне показалось, что именно сегодня должна тебя увидеть». «Ты всегда была ко мне так добра», — сказала она с этим своим неизменным испанским акцентом. Конечно, она выучила английский в совершенстве — она была умна и восприимчива. Но акцент так и не исчез. Помню, я смотрела на нее долго-долго, не зная, что сказать, а затем все-таки не выдержала, спросила, зачем она это сделала, что подвигло ее к столь ужасным поступкам — не дьявол ли завладел ее душою в тот вечер? «Они хотели украсть у меня детей, — промолвила она, и лицо ее помрачнело, губы гневно скривились. — Я никому не позволю и пальцем коснуться моих детей. Я поклялась в ту минуту, когда узнала, что ношу под сердцем Изабеллу». «Мисс Томлин была просто гувернанткой, — возразила я. — Юной девушкой. Она хотела тебе помочь. Облегчить твое бремя. Учить их истории, арифметике и чтению. Она не представляла для тебя угрозы». Едва я это произнесла, едва прозвучало слово «угроза», Сантина вскинула руки, сжала кулаки. «Неизвестно, что может случиться, — сказала она, на меня даже не глядя, — если мать потеряет детей из виду. Что с ними сделают другие». «Но никто не хотел им дурного, — сказала я. — Ах, Сантина, и волоса не упало бы с их голов. Джеймс ведь тебе говорил». — «Он хотел, чтобы о них заботилась другая женщина». — «Вовсе нет», — сказала я, а она встала и громко закричала, — я ждала, что в любую минуту нас прервет надзиратель. «Ни одна женщина, кроме меня, — возопила она, — не станет заботиться о моих детях. Ни одна! Я этого не допущу, понимаешь? А когда я умру, Мэдж Токсли, только попробуй их присвоить — пожалеешь». Помню, при этих ее словах на меня накатил ужас. Разумеется, улегшись в могилу, она станет бессильна, а о Юстасе и Изабелле кому-то предстоит заботиться. Они ведь еще совсем дети. Но когда она это сказала, я ей поверила. Понимаете, Элайза? И в тот миг я сказала себе, что не вызовусь воспитывать ее детей, хотя мы с Алексом об этом уже говорили. Более того, мне полегчало, едва я вспомнила, что дети живут у Рейзенов, хотя… не знаю, познакомились ли вы с миссис Рейзен, но, представляется мне, справедливо будет сказать, что муж ее — святой человек. Несмотря на это, я сознавала, что о детях прекрасно заботятся. Конечно, мне неоткуда было знать, что Джеймса выпишут из больницы и отошлют назад в Годлин-холл. Я, как и все прочие, была уверена, что смерть его неминуема. А едва он вернулся, дети возвратились к нему спустя считанные часы.

— Быть может, это психоз, как вы полагаете? — спросила я. — Эта отчаянная потребность быть единственной, кто отвечает за детей?

— Трудно сказать, — поразмыслив, отвечала Мэдж. — О детстве ее все мы знали немногое. Возможно, она больше раскрыла Джеймсу, — если так, с Алексом он не делился, — а после ее преступления Джеймс уже не мог говорить, и мы ничего не узнали. Мы никогда не встречались с ее близкими, родители ее скончались, братьев или сестер не было. Когда Джеймс женился и привез ее из Испании, она не взяла с собою ни подругу, ни конфидентку. Она словно вовсе была лишена прошлого, однако прошлое у нее было — гнетущее прошлое, кое мы уже обсуждали. Полагаю, оно отразилось на состоянии ее рассудка, но проявилось это, лишь когда у нее родились дети. Мне представляется, более того, я знаю, что в детстве она страдала безмерно. И уверилась, что, не заботься она о детях сама — одержимо, всецело, — они пострадают схожим неописуемым манером. Мир полон жестокости, Элайза, вы ведь это сознаете? Жестокость окружает нас. Дыхание ее повсеместно. Всю жизнь мы пытаемся избегнуть ее.

— Вы верите в это? — спросила я, удивленная столь унылым мировоззрением.

— Верю, — отвечала она, — и весьма твердо. Я кое-что об этом знаю. Когда я познакомилась с Алексом… душенька моя, как повезло мне познакомиться с Алексом. Неважно почему. Однако я имею некое представление о жестокости, Элайза Кейн. Видит Господь, о жестокости мне кое-что известно.

Лицо ее как будто омертвело, и я очень долго не произносила ни слова; мне хватило деликатности не расспрашивать о ее собственных обстоятельствах. Я полагала, будто несчастнее меня на свете нет создания, ибо в юные годы я лишилась родительницы и неведомой мне сестры, однако детство мое было счастливым, папенька любил меня всей душою и поклялся вечно меня оберегать. Я могла полагаться на такую любовь, — как постичь мне прошлое Сантины Уэстерли? Или, если уж на то пошло, историю Мэдж Токсли?

— Когда я в последний раз видела Сантину, — наконец заговорила Мэдж, — она металась по камере, твердя снова и снова, что любая женщина пожалеет, если только попробует заботиться о ее детях. Сантина ее уничтожит. В камеру прибежал старший надзиратель с одним из помощников, и вдвоем они ее скрутили. Что было нелегко. Я ушла, даже не попрощалась, бежала из тюрьмы в слезах. У меня разрывалось сердце. А спустя час Сантина Уэстерли была мертва. Ее повесили.

— Однако она так и не умерла, — тихо сказала я, и Мэдж вперила в меня распахнутые глаза.

— Что? — переспросила она.

— Нет, она, разумеется, умерла, — поправилась я. — Палач сделал, что должно. Шея переломилась, хребет треснул. Прекратился кровоток, дыхание оборвалось. Но дальнейшее — совсем другая история. Она все еще здесь, Мэдж. Она в Годлин-холле. В этом доме живет ее призрак.

Мэдж Токсли взирала на меня, почти как преподобный Диаконз поутру, — словно я тронулась умом.

— Душенька, вы это не всерьез!

— Отчего же?

— Но это нелепица. Призраков не бывает.

— При жизни Сантина Уэстерли убила мисс Томлин и покушалась на своего мужа. После смерти она повесила мисс Голдинг на дереве, утопила Энн Уильямс в ванне, толкнула мисс Харкнесс, отчего та погибла под копытами. Сантина Уэстерли усердно старалась порешить Харриэт Беннет, однако та спаслась. А теперь она хочет уничтожить меня. Она не позволит мне воспитывать ее детей, в этом я совершенно убеждена. Она уже не раз всевозможными способами тщилась убить меня или же покалечить. Вряд ли она остановится, пока не добьется своего. Дух ее заключен в этих стенах, где заперты ее дети, и пока стоит этот дом, пока одна женщина за другой приезжают сюда гувернантками, Сантина Уэстерли не перестанет бесчинствовать. Но я не могу уехать, — упавшим голосом прибавила я. — Я не могу поступить, как моя предшественница. И посему я приговорена. Смерть придет ко мне, и в этом нет сомнений, как нет сомнений в том, что за днем неотвратимо следует ночь.

Мэдж качала головою, разглядывая меня. Из сумки она извлекла платок и промокнула глаза.

— Ангел мой, я за вас тревожусь, — тихо промолвила она. — По-моему, вы теряете рассудок. Вы сознаете, сколь абсурдны ваши слова? Вы сами себя слышите?

— Лучше уходите, Мэдж, — сказала я, поднялась и разгладила подол. — И прошу вас, если увидитесь с детьми, не разговаривайте с ними более. Ничего хорошего из этого не выйдет, вы лишь рискуете навлечь на себя великую беду.

Она тоже поднялась и подхватила свое пальто.

— Я поговорю с Алексом, — сказала она. — Мы пришлем врача. Может, что-нибудь успокоительное. Вы ведь по-прежнему горюете, Элайза? По дражайшему вашему папеньке? Горе смутило ваш разум, других объяснений нет, и оттого вами владеют буйные фантазии. Я поговорю с Алексом, — повторила она. — Он поймет, что делать.

Я улыбнулась ей и кивнула; нет резона спорить, она поверит тому, чему желает верить, и отвергнет все, что неспособна принять. У нее нет ни малейшей возможности постичь, что творится в Годлин-холле, — разве только она сама станет гувернанткою детей Уэстерли. А этого я никому не пожелаю. Раз ей так легче, пускай думает, будто я помешалась. Пускай верит, будто все возможно исцелить тонизирующим средством, флаконом медикамента, продолжительным отдохновением. Пускай спишет мои помыслы на папенькину кончину. Все это значения не имеет. Гувернантка здесь я. Я обязалась заботиться об этих детях, и как папенька после маменькиной смерти отказался уступить постоянную опеку надо мною теткам Гермионе и Рейчел, как он заявил о своих правах на меня, о своей готовности меня оберегать, так и я поступила с Изабеллой и Юстасом. Я их не брошу невзирая ни на что. Сантина Уэстерли перед смертью провозгласила свои намерения предельно ясно, и, сдается мне, эта женщина слову своему верна. Вскоре она вновь придет за мною. И вероятнее всего, на сей раз одержит верх.

Я распрощалась с Мэдж на пороге, поглядела, как она идет по дорожке, а потом затворила дверь. Я прижалась лбом к филенке, спрашивая себя, как мне далее поступить, но, едва повернулась, как невидимая рука схватила меня за шею и швырнула на пол. С криком я ударилась об стену и почувствовала, как незримое тело бросается на меня. Но не успело оно до меня добраться, слева на него налетел другой призрак, и при их столкновении как будто раскатился гром, оба взревели, а затем исчезли вовсе, лишь одно оставив за собою, оставив мне нечто знакомое.

Аромат корицы.