Я смотрю на нее, не в силах отвести взгляд.

Небо темно, черно и пусто, как в ту безлунную ночь, когда меня арестовали. И на этом фоне вертятся звезды: большие и яркие, и маленькие, тусклые. Планеты мелькают между ними цветными шариками, широко, лениво вращаясь вокруг какого-то ярко-оранжевого солнца. Перевожу взгляд на Николаса, который под всем этим сидит: руки простерты вверх, ну просто всемогущий бог – нет, скорее небесный дирижер: помавает дланью туда-сюда, и планеты со звездами пляшут под его мелодию.

В благоговейном ужасе смотрю, как на небе возникает черта, а рядом с ней – череда мелких цифр и знаков. Николас поворачивается к стоящему рядом человеку. Тот одет во все черное, будто клирик, в одной руке толстая книга в кожаном переплете, в другой – готовое к записям перо.

– Транзитный орб, два градуса, Нептун в трине с натальным Юпитером, – тихо говорит Николас и делает паузу, давая клирику записать. – Скажи ему, что сейчас лучше не дергаться. До четырнадцатого числа следующего месяца, хотя и не позже. Все пустяки, которыми он занимается, могут подождать. И пусть хорошенько поразмыслит, не заткнуться ли ему и не помолчать несколько дней. Его жена, насколько я знаю, будет только рада.

Все вокруг стола смеются.

Это астрология – могу опознать, меня учили. Многие колдуны обращаются к астрологическим таблицам, ища божественных ответов у планет и звезд. Это общая практика – я такие таблицы дюжинами находила в домах колдунов, которых приходилось брать. Но никогда я еще не видела, чтобы колдун делал такое точное полномасштабное изображение звездного неба. И как тогда, когда он раздваивался и расчетверялся передо мной в тюрьме Флит, я не знаю, как он это делает. Не понимаю, как это возможно.

Отступаю еще на шаг. И тут, будто звезды ему подсказали, Николас поднимает глаза и встречается со мной взглядом над столом. Делает знак рукой – клирик перестает записывать. Повисает молчание. Мне не нужно даже смотреть – я и так чувствую, что взгляды всех сидящих обращены на меня.

– Элизабет!

Мое имя, провозглашенное через всю Вселенную, пробуждает меня от задумчивости. И сразу исчезает небо, звезды, планеты, солнце. Потолок как потолок, в нем балки, с полдюжины небольших люстр висят над столом через равные интервалы.

Я опускаю глаза и вижу идущего ко мне человека. Я узнаю́ его. Черные кудри, черная короткая борода. Сейчас у него в зубах нет трубки с собачьей головой, но я все равно узнаю его.

– Ты? – ахаю я.

Это Питер. Что, черт побери, забыл здесь пират?

– Я, – смеется он, крепко хватает меня за плечи и звонко чмокает в обе щеки. Чувствую, как краснею. – Рада меня видеть, деточка?

Даже не знаю. Рада ли я? Он вроде бы совершенно безобидный, неизменно добрый. Но насколько может быть безобидным пират-реформист?

Я не успеваю решить этот вопрос: Питер обнимает меня за плечи и тянет в столовую. Каменные стены, каменные полы. Ряд цветных окон тянется по одну сторону от длинного полированного стола, тяжелый комод с ящиками – по другую, стол же густо уставлен едой.

Я ковыляю за Питером, мне ужасно неуютно: оценивающие взгляды чужаков, жар на щеках, колотящееся в ребра сердце.

– И ты тоже выглядишь настоящей красоткой, – продолжает Питер. – Куда лучше, чем в прошлый раз, когда мы виделись. Впрочем, трудно хорошо выглядеть, когда у тебя глаза в абсенте плавают, да?

Он толкает меня в кресло рядом с Джоном.

– Папа! – стонет Джон.

Я на миг забываю о неловкости и оборачиваюсь к нему, ушам своим не веря:

– Он твой отец?

Джон кивает. Я замечаю, что он тоже слегка покраснел.

– А как же! – ухает Питер как в пустую бочку, обходя стол и падая в кресло напротив меня. – С чего бы еще он так хорошо выглядел? – Он машет рукой в сторону Джона. – Столь утонченный красавец мог выйти лишь из чресл пирата!

Джон со стоном прячет голову в ладони.

– Молю тебя, Господи, пусть он никогда больше не говорит слово «чресла»! – шепчет рядом со мной Джордж.

– Перейдем к представлениям всех присутствующих? – продолжает Питер. – Вот это, конечно, Николас, его ты уже знаешь.

Николас улыбается мне. При свете обычных свечей он меньше походит на бога, больше на человека, причем явно не здорового. Лицо у него худое, изможденное, кожа серо-прозрачная. В руке зажата дымящаяся кружка какого-то снадобья – по-видимому, приготовленного Джоном.

– Милости просим, Элизабет. – Его голос звучит тепло. – Я очень рад, что тебе лучше.

– Спасибо, – говорю я. Мой голос слабый и робкий. Прокашлявшись, я добавляю: – Да, мне уже лучше.

– Очень надеюсь, что тебя не напугала моя маленькая демонстрация. – Он снова широко разводит руки. – Насколько я понимаю, тебе редко случалось видеть магию?

Вопрос с большим подвохом. Если скажу, что видела, он захочет узнать, где это было и кто ее творил. Может предположить, что есть и другие колдуньи – если он думает, что я из них, – в хозяйстве короля. Может начать задавать вопросы. Вопрос за вопросом, а потом…

– Вообще не случалось, – вру я с ходу. – Сейчас вот второй раз, а первый – во Флите.

Николас кивает:

– Заверяю тебя, что вся магия, творящаяся у меня в доме, безвредна, если не полезна. Я помню, что уже говорил это, но, думаю, повторить не помешает. Обещаю, что здесь тебе ничего не грозит.

Очень добрые слова. Но я им ни секунды не верю.

Питер хлопает в ладоши, продолжая представление.

– Джона и Джорджа ты тоже уже знаешь, а вот эта вот, – он указывает на девушку справа от Николаса, – Файфер Берч. Помощница Николаса, работает с ним уже несколько лет. Звезда среди его учениц!

Учениц – имеются в виду, очевидно, ведьмы.

Она моего возраста, если не моложе. Худощавая, темно-рыжие волосы, бледная кожа с точками веснушек. Оглядывает меня, переводя взгляд с лица на волосы, потом на блузку – я понимаю, что на самом деле блузка эта ее, – и снова смотрит мне в лицо. Брови у нее приподняты, губы поджаты. Скептически. Потом она отворачивается от меня и шепчет что-то Николасу.

– И наконец, Гарет Фиш. – Питер указывает на человека, все еще находящегося возле Николаса. Книга все так же раскрыта, перо готово клюнуть бумагу. Высокий, тощий, мертвенно-бледный. Очки в тонкой оправе, губы-ниточки скривились в гримасе – раздражен тем, что его прервали. – Член нашего совета и связующее звено между Николасом и… и всеми, пожалуй. В основном это касается жителей Харроу, конечно, но на самом деле всех. Всех, кому нужна его помощь.

Харроу. Сокращенное название Харроу-на-Холме – деревни, битком набитой реформистами, ведьмами, магией. Она затеряна где-то в глубине Энглии, и лишь ее жители знают, где именно. Как только возникла инквизиция, Харроу стала убежищем, и если у тебя есть магическая сила или хоть какие-то склонности к реформизму и ты не в изгнании или не в тюрьме – тебе дорога в эту деревню. Это пружина реформистского движения, и Блэквелл дал бы что угодно, чтобы ее найти.

Гарет коротко мне кивает и снова смотрит в книгу. Очевидно, я нисколько ему не интересна и не произвожу яркого впечатления. Меня это вполне устраивает.

Питер поворачивается ко мне.

– Теперь, когда ты здесь, можем поесть. Надеюсь, ты проголодалась.

У стены стоит кухонный стол, на нем блюда с едой. Ничего особенного: курятина, хлеб, обычное жаркое. Но есть и более экзотические блюда вроде тех, что я готовила при дворе: павлин, зажаренный прямо в перьях, блюдо с улитками в чем-то вроде соуса из смокв, пирог звездочета, где из-под корки торчат рыбьи головки. Блюдо с фруктами, пирогами, даже с марципаном в ассортименте: розы, лепестки клевера, чертополох из сахара.

Чувствую, как глаза лезут на лоб. Питер смеется:

– Угадал. Начнем? – спрашивает он у Николаса.

Николас кивает и делает чуть заметный жест. Тут же блюда взмывают в воздух, парят там и одно за другим изящно опускаются на стол. Боже ты мой! Такого уровня магии я никогда не видала.

Но когда передо мной приземляются улитки, я решаю, что мне это все равно. Проголодалась до смерти. Тянусь к блюду, но мою руку перехватывает Джон.

– Подожди, – говорит он.

– А в чем дело?

Может быть, он думает, что я дурно воспитана?

– В том, что Гастингс – ну, слуга Николаса, – он, в общем, он… м-м… призрак. Так что осторожнее, когда он рядом. – Джон указывает на пустой воздух. – Он обычно надевает белую шляпу, чтобы мы знали, где он находится в данный момент, но иногда забывает. Лучше подождать, пока все остановится, и только потом уже руки тянуть. Однажды я по ошибке до него дотронулся. – Он глядит на меня с застенчивой улыбкой. – Чертовски больно.

Работая ищейкой, я много чего навидалась: упырей, гулей, демонов – ну да, и призраков. Но призраков-слуг – никогда. Призраки известны тем, что способны развалить твой дом, вселиться в скотину или задушить тебя в кровати, а не тем, что наливают чай или взбивают подушки.

– Никогда не слыхала, чтобы призрак был чьим-либо слугой, – говорю я.

– Он прилагался к этому дому, – говорит Джон. – Когда был жив, работал на колдуна, которому принадлежал дом. В основном стряпал, но и другой работы не чурался. За садом ухаживал, в комнатах убирал. Такой был хороший работник, что после его смерти колдун вызвал его с того света, чтобы и дальше продолжал служить.

Я вспоминаю некромантов, выкапывающих тот труп в Форчен-Грин. Замшелый, разлагающийся, черви роются, кости поблескивают при луне…

Я слегка улыбаюсь:

– Понятно. Старая поговорка, что хорошего слугу трудно найти.

Джон смеется. Питер с той стороны стола смотрит на Джона, на меня, снова на Джона. Улыбается.

– Николас постоянно предлагает отпустить его, но он предпочитает оставаться здесь, – продолжает Джон. – И работает отлично. Конечно, к его невидимости надо привыкнуть, кроме того, его речь трудно разобрать. Часто кажется, что он просто тебе в ухо дует.

Я снова улыбаюсь – на сей раз искренне.

– Но сейчас уже все в порядке, – говорит Джон, кивая на стол. – Я так понимаю, ты голодна.

– Слегка.

Сказать «да» кажется грубым, особенно после всех его трудов, когда он варил мне зелья.

– Тогда приступай. Гастингс – восхитительный повар.

Я смотрю, как он накладывает себе полную тарелку, и через минуту следую его примеру, беря хорошую порцию клубники и пирога.

Если бы меня видел Калеб, он бы засмеялся и посоветовал мне оставить место для ужина. Я всегда начинаю с десерта.

Настроение за столом непринужденное, все едят, все болтают. Ко мне никто напрямую не обращается, и если не считать беглых взглядов Джона, никто на меня не смотрит. И я тоже успокаиваюсь, оглядываюсь вокруг. Все равно то, что я вижу, поражает.

Раньше я, думая о Николасе Пирвиле, представляла себе его в каком-нибудь темном захламленном доме. Рваный халат, спутанные колтуны волос, питается кореньями, желудями и чаем из листьев. Беглец. Самый разыскиваемый преступник Энглии.

Но стол передо мной свидетельствует о другом. Гляжу на тарелку – оловянная, определенно не дешевка. Столовые приборы – тонкая ковка, затейливый орнамент. Скатерть из крученого полотна, а не из грубого муслина. Тонкие свечи пчелиного воска, а не сальные маканые свечи, воняющие животным жиром.

Ему нет нужды рыскать там и сям в поисках еды. Или продавать имущество, чтобы набрать армию. Он не испытывает ни в чем нужды. Такие сведения Блэквелл не против был бы заполучить. Заплатил бы за них королевский выкуп. Потому что сразу бы понял, как понимаю и я, что это значит: Николас получает откуда-то помощь и деньги. Но откуда? И от кого?

Рассматриваю свой бокал – толстостенный, тяжелый – хрустальный, наверное. Ножка – три перевитые змеи, чаша держится у них на головах. Интересно, каково увечье у этого стеклодува – кроме сомнительного вкуса? Но тут начинает говорить Гарет:

– Ты ей уже сказал?

Ей. Я со стуком ставлю бокал на стол.

– Сказал мне что?

– Я хотел сказать потом, наедине, – отвечает Николас, и в голосе его отчетливо слышится предупреждение. Но Гарет будто не замечает.

– Что мне надо было сказать? – повторяю я.

Питер прокашливается.

– Дело в том, Элизабет, – говорит он, – что Гарет только что вернулся из Апминстера. И там все несколько хуже, чем было три недели назад.

Три недели назад были протесты, казни на костре, меня обвинили в колдовстве и приговорили к смерти. Что может быть хуже?

– Я знаю, что Николас уже рассказал тебе про Веду, нашу ясновидящую, что это она послала нас за тобой, – продолжает Питер. – Но она, дав нам твое имя, не сообщила больше ничего. Ни где тебя искать, ни как ты выглядишь. Это все должны были сообразить мы сами. И мы нашли двух женщин по имени Элизабет Грей: тебя и одну ведьму из Семи Сестер. Мы были уверены, что Веда говорила о ней. Уж не знаю, какой именно магией она владеет, но она определенно тебя… примечательнее. Весит примерно пятнадцать стоунов.

Сидящий рядом Джордж фыркает.

– Так что мы тебя отпустили. Теперь, конечно, понимаем, что это было ошибкой, но мы не занимаемся захватом людей для допросов. – Темные глаза Питера вспыхивают неожиданной злостью. – А вот если бы занимались, то удалось бы избежать, – он поводит рукой, – всего вот этого.

– Моего ареста, – говорю я.

– Да, в том числе.

– А чего еще?

Я оглядываю комнату. Гарет внезапно заинтересовался мною, Джордж внезапно заинтересовался потолком. Джон вертит в руке вилку, Файфер почему-то смотрит ликующе. Наконец говорит Николас:

– Твоего ареста, твоего бегства. К несчастью, твоя история разошлась по всему Апминстеру. Хуже того, она обросла зловещими подробностями. Ты, оказывается, не служанка на кухне, а шпионка и ведьма. Тайная реформистка, в сговоре со мной, шпионишь за королем и королевой, передавая нам сведения. Наводила на них чары, хотела их отравить травой. Ты теперь самое разыскиваемое лицо во всей Энглии.

Я только ахаю от такой череды обвинений:

– Это слухи такие?

Николас кивает:

– Скандал неимоверный. Королева, говорят, высохла от горя, совершенно безутешна. – Он улыбается – иронически, жестко. – Им очень, очень сочувствуют. Даже для тех, кто недоволен своим монархом, это чересчур. И они требуют крови – но на сей раз не короля, не королевы, даже не Блэквелла. Твоей.

Ошеломленная, я роняю голову в ладони. Блэквелл меня в этом обвиняет, а Малькольм ему верит. Так далеко все зашло и так быстро. И с жуткой определенностью я вдруг понимаю, что какой бы то ни было надежды вернуть себе расположение Блэквелла у меня нет, и надо было это сообразить с самого начала. Может быть, я и понимала где-то в глубине души – но больше мне надеяться было не на что. И дело не в том, что я так уж любила свою работу – ничего подобного. А в том, что это был единственный мой дом. Теперь мне возвращаться некуда.

И уже никогда не будет.

– Мы знаем, что это неправда, – говорит Джон. Я поднимаю голову: он внимательно на меня смотрит, темными, полными сочувствия глазами. – Им просто нужен кто-то, на кого можно переключить внимание публики от бесконечных казней. Козел отпущения. У нас же тебе ничего не грозит, мы тебя защитим.

– А нас кто защитит? – спрашивает Гарет. Все поворачивают головы, глядя на него. – Она нас серьезно подставляет – мы же не знаем, на что она способна. – Он указывает на меня длинным белым пером. – Хорошо, если бы на что-то ценное, учитывая, какие деньги сулят за ее голову.

– А сколько? – спрашиваю я, не успев подумать.

– Тысяча соверенов.

Джордж испускает беззвучный свист, потом наклоняется, чтобы налить мне вина. Максимум, что Блэквелл готов был заплатить за Николаса, – пятьсот монет. Я тянусь к бокалу.

– Да, она очень ценна, – продолжает Гарет. – И замечательно было бы убедиться в ее способностях. Иначе что нам помешает послать Джорджа, чтобы выдал ее и получил награду? На такие деньги мы сможем снарядить отличную армию.

Джон со стуком роняет вилку на стол.

– Мы не будем ее выдавать, – отвечает Николас голосом острым, как лезвие ножа. – И угрожать не стоит.

– Хартии… – начинает Гарет.

– …ничего подобного не требуют, – перебивает Николас. – Все, что нам следует знать, нам скажет Веда.

– Ищейки…

– Будут охотиться за нами, – перебивает его Николас. – Как всегда. А мы будем осторожны – как всегда. То, что с нами Элизабет, ничего не меняет. Блэквелл никогда не прекратит охоту за нами.

– Тут дело иное, – возражает Гарет. – Не Блэквелл теперь за нами будет гоняться, он послал другого человека. Нового инквизитора по имени Калеб Пейс.