Лозы. Первое, что я вижу, проснувшись, – лозы. Они лезут через забор и спускаются по стенкам, их контуры не вполне отчетливы в полумраке помещения. Я хмурюсь: в моей комнате у Блэквелла лозы не растут. Промаргиваюсь, еще раз – и на меня лавиной обрушивается воспоминание: Веда. Пророчество. Испытание, сырая земля, тьма.

Делаю глубокий вдох и отшвыриваю воспоминания, насколько это мне удается. Не вполне удачно: они всегда со мной, таятся в уголке сознания, как кошка в темноте, выжидая момент для прыжка.

Калеб велел бы подумать о чем-нибудь приятном, вспомнить хорошее. Но у меня все воспоминания о нем. И в эти минуты мысли о нем ничего приятного не сулят.

И наводят на мысли о Блэквелле. О его решимости меня найти, о том, что пустил по моему следу Калеба. О том, что я не знаю, что произойдет, если меня найдут.

Николас, похоже, не меньше моего удивлен, что Калеб нас нашел. Но как бы там ни было, а это еще одно доказательство, что ему нужна моя помощь. А мне – его. Одна, безоружная, без возможности покинуть страну, я точно попадусь. Один раз я сбежала от костра – вряд ли мне повезет снова.

Что-то шуршит возле ног, и я понимаю, что Джордж, наверное, здесь. Снова. Но на сей раз я не против: возможно, поможет уговорить Николаса позволить мне остаться.

Сбросив одеяло, я резко сажусь, на кончике языка уже вертится убедительный аргумент «за». Но это не Джордж. На стуле в изножье кровати сидит Джон и крепко спит. Голову с подложенной под нее рукой он уронил поперек матраса, пальцы сжимаются и разжимаются, теребя одеяло, будто пытаются что-то схватить. Вот этот шорох я и слышала. Рядом с его рукой – раскрытая книга, страницами вниз. Что он тут делает?

Ну конечно же!

Это вовсе не стражник меня нес, а Джон. У меня екает сердце, когда я соображаю, что это у него на руках я свернулась в клубок. Чувствовала запах его рубашки, в его плечо ткнулась головой, а потом заснула. Это он, значит, принес меня сюда и по какой-то причине решил остаться. Зачем? После всех разговоров Николаса об исходящей от меня опасности зачем бы он позволил своему знахарю – или Питер своему сыну – оставаться со мной в одной комнате? Наедине.

Вылезаю из кровати – Джон даже не шевельнулся – и иду к окну, отдергиваю занавеску. Уже почти утро, солнце разбросало поперек горизонта розовые и сливочные мазки. Я думаю, не решил ли Николас отложить вопрос обо мне на сегодня, но это все равно не объясняет присутствие Джона. Или почему он дал мне провести ночь в теплой комнате и уютной постели, вместо того чтобы связать, бросить в погреб и велеть Гастингсу попытать меня как следует. Я бы именно так и поступила.

Разве что Николас им про меня не сказал. Разве что, увидев Калеба и охотников, ищущих меня, изменил свое мнение. Понял, что если он умрет, Блэквелл возьмется за его соратников. И единственный способ это предотвратить – нанять меня для поиска этой чертовой скрижали.

Может быть, моя судьба еще не предрешена?

Отворачиваюсь от окна и направляюсь к двери. Мне не терпится найти Николаса и начать строить планы.

И останавливаюсь.

Даже если я нужна Николасу, чтобы найти скрижаль, слишком уж сговорчивой мне быть не подобает. Мне от него тоже кое-что нужно, и продаваться задешево я не желаю. Ночные события показали, что сбежать от Блэквелла будет труднее, чем я думала. Недостаточно просто уйти в изгнание. Придется постоянно двигаться, опережая его хотя бы на шаг. Ни остановиться, ни отдохнуть не получится – если я хочу жить.

У нас обоих жизнь поставлена на карту, только вот Николас куда охотнее меня готов ею пожертвовать.

Заползаю обратно в кровать, стараясь не разбудить Джона. Он все еще спит здоровым сном, растянувшись поперек матраса. Должно быть, целительство его измотало; не знаю. В любом случае он слишком молодо выглядит для знахаря. Похоже, что ему около девятнадцати, хотя очень уж у него мальчишеский вид. Возможно, это потому, что он всегда такой помятый. Вот как сейчас – белая рубашка вся в складках, слишком сильно расстегнута сверху, рукава закатаны выше локтей. И до сих пор не нашел времени, чтобы побриться. И волосы растрепаны. Совершенно неукрощенные, мягкие темные кудри торчат отовсюду, падают на лоб, лезут в глаза. Уже полгода, похоже, как он постричься забывает.

Калебу тоже всегда приходилось напоминать, чтобы постригся. Не знаю я, почему так выходит, но если поблизости нет девушки, чтобы вовремя напомнить, парни начисто забывают даже простейшие вещи. Например, постричься. Или побриться. Или, черт бы их побрал, переодеться в чистое. Я так понимаю, что у Джона нет никого, кто мог бы напомнить ему об этом.

Во сне он скользит рукой по матрасу, и я замечаю на внутренней стороне предплечья татуировку. Черный круг примерно два дюйма в поперечнике, а внутри крест: солнечное колесо. Круг изображает жизнь, крест – триумф ее над смертью. Я кончиком пальца прослеживаю контуры татуировки на простыне. Смотрю, как линии впечатываются в нее, потом исчезают. Провожу снова и снова. Потом перехожу к контурам лоз на потолке. У них листья в форме сердечек, петли стеблей вьются и стелются по стене. Я так ими поглощена, что, когда палец Джона касается моего, ахаю от неожиданности. Не заметила, как он проснулся.

– Привет! – смотрит он на меня полуоткрытым глазом.

– Привет.

– Как ты? – спрашивает спокойный низкий голос. Я пожимаю плечами:

– Отлично.

Он моргает, но не отводит взгляд. Наверное, желает объяснений, что случилось ночью. Почему я так глупо свалилась, почему меня пришлось нести… от последней мысли щеки сразу горят.

– Не люблю замкнутых пространств, – говорю я наконец. – Детские переживания.

В любом случае это правда.

Он приподнимается на локте.

– Можно не объяснять. Я просто проверял, как ты.

– Ну хорошо, – говорю я. – Спасибо, что принес меня. И… извини, наверное.

Снова наклоняю голову – скрыть пылающее лицо.

– В извинениях тоже нужды нет. Не каждый день удается нести девушку через пятьдесят миль подземных ходов.

Голос у него серьезный. Но когда я поднимаю глаза, вижу, что он улыбается.

– Не может быть, чтобы настолько далеко.

– Может. Да ты к тому же еще и тяжелая, – продолжает он. – Сама знаешь. Как мешок с перьями.

Я мотаю головой, но чувствую, как начинаю улыбаться. Джон выпрямляется на стуле, приглаживает волосы пятерней.

– Это мне бы следовало извиниться, – говорит он. – Я не собирался тут оставаться, тем более на всю ночь. Ждал, пока вернется Джордж, начал читать книжку и, – он показывает рукой на книгу, – заснул.

Я смотрю на обложку. «Praxis Philosophica: алхимические формулы трансформации».

– С чего бы это? – недоумеваю я.

Он смеется:

– Не знаю, почему он не вернулся. Наверное, надо это выяснить.

Он встает, и в этот момент в дверь стучат. Это Джордж. Он входит. Обычно беззаботное его лицо выглядит мрачно-серьезным.

– Как раз собирался идти тебя искать, – говорит Джон. – Что случилось?

Джордж указывает на меня кивком:

– Николасу нужна она. – У меня от волнения пробегают мурашки по спине. – И ты тоже. Скверно себя чувствует, ночь его измотала.

Джон бормочет какое-то проклятие.

– Иду. Отведешь ее?

Джордж кивает, и они идут к двери.

– Пойдем, когда будешь готова, – говорит он.

Я в той же одежде, что в прошлую ночь: темно-зеленые штаны, белая рубашка. Бархатный плащ на спинке стула Джона, сапоги под ним. Я их натягиваю, приглаживаю руками спутанные волосы, пощипываю щеки, чтобы не выглядеть чересчур бледной. Только что я думала, что Николас не выбросит меня из дому, что мне представится новая возможность. Но уверенность в этом постепенно тает.

Джордж ждет меня за дверью. Он коротко кивает и, не произнося ни слова, пускается по коридору в сторону, противоположную лестнице.

– Что случилось?

Я стараюсь угнаться за ним.

Молчание.

– Он обо мне все знает. Веда ему сказала. Ты в курсе?

Джордж по-прежнему не отвечает. Мы идем по коридору, доходим до двустворчатой двери.

– Джордж, что происходит?

– Это не я должен тебе объяснять. Но ты очень скоро узнаешь.

Он быстро, отрывисто стучит в дверь. Мое сердце бьется быстрее, чем нужно, ладони вспотели. Вытираю их о штаны.

– Как он?

– Проклят, – коротко отвечает Джордж, потом открывает дверь. За ней – громадная спальня. Там темно, и сперва ничего не видно. Когда же глаза привыкают, я вижу Николаса в кресле рядом с камином, над ним склонился Джон, тихо говоря ему о чем-то. Николас настолько слаб с виду и хрупок, что страшно, и даже отсюда мне видно, что его трясет. Я чувствую какое-то стеснение в груди.

– Войди, пожалуйста, – говорит он.

Голос у него хриплый, дрожащий. Джордж отступает в сторону, пропуская меня. Джон выпрямляется и идет к двери. Передо мной останавливается.

– Он желает говорить с тобой наедине, – произносит он вполголоса. – Это важно, я знаю, но постарайся не сильно его утомлять, ладно?

Они с Джорджем выходят, дверь с тихим стуком закрывается. Николас манит меня рукой, указывая на кресло напротив своего.

– Проходи. Садись.

Я иду через огромную спальню. Она вся убрана оттенками красного: красный ковер, красные стены, красные покрывала на кровати. И даже свечи красные – их огни ритмично подмигивают со стен. Такое ощущение, будто я внутри бьющегося сердца.

Устраиваюсь в кресле. Сидящий рядом Николас выглядит еще хуже, чем накануне. Кожа посерела, седина гуще, чем вчера вечером, и даже темные глаза кажутся серыми. Секунду он просто смотрит на меня.

– Хотел бы потолковать с тобой о событиях этой ночи, – говорит он наконец.

– Годится. – Я перевожу дыхание. – Каких конкретно?

– Про появление Калеба и его спутников.

– Ты хочешь спросить, как они нас нашли?

Он кивает:

– Как они нас нашли, откуда узнали, что мы там. Они пришли не наугад, это не было случайностью. Они знали нужное место с точностью до деревни, знали время с точностью до часа. Как ты думаешь, откуда они знали?

– Понятия не имею, – отвечаю я. – Но создается такое впечатление, что Блэквелл знает все. Откуда – непонятно. Этому может быть и простое объяснение, вроде шпиона, и сложное, вроде магии.

– Сложное, вроде магии, – повторяет Николас. – Тебе не приходило в голову, как это странно: что инквизитор – точнее, бывший инквизитор, – человек, посвятивший жизнь искоренению магии и наказанию ее адептов, сам ее использует?

– Блэквелл не пользуется магией, – говорю я. – Он… использует практикующих ее – в тех случаях, когда это необходимо для его целей.

– Мне трудно увидеть разницу.

– Разница велика. Блэквеллу пришлось использовать магию, чтобы обучать нас. Закалять. Нам приходится изучать магию, чтобы знать, как с ней бороться. Иначе он не смог бы нас подготовить – это словно обучать солдат, не давая им оружия.

Я повторяю ответы Калеба на эти самые вопросы – да, время от времени я их задавала. Но Николас только качает головой.

– То, что ты описываешь, пережитое тобой, это не просто заклинания или обычные чары. Сила, необходимая для такого, могла бы соперничать с моей. Но отсутствие всяких моральных барьеров… такие твари…

– Блэквелл их называл гибридами. Калеб – химерами. Я их в шутку называла василисками – по названию одного блюда, которое когда-то готовила на кухне.

Он кивает:

– Но создавать живые существа, подобные этим, – не шутка. Это сложная магия, очень трудоемкая, осваиваемая в течение многих лет практики, проб и ошибок. Далеко не каждый способен на такое. Как он подчинил магию такой силы?

Я не могу не признать, что никогда не задумывалась, как именно Блэквелл все это проделывал. Тем более что он вряд ли стал бы отвечать на мои вопросы. Он все проворачивал втайне, за закрытыми дверями и ставнями. Например, того, кто ставил на меня стигму, я даже не видела. Хотя в то время меня это не интересовало.

– Калеб говорил, что он использовал кого-то из пойманных нами колдунов, – говорю я. – Их было много, тех, кого мы арестовывали, но на кострах я их не видела.

– Почему же он тебя преследует?

– В каком смысле? – отвечаю я вопросом. – Ты сам знаешь почему.

Он отмахивается от моей непонятливости:

– Почему он с таким жаром взялся разыскивать тебя? Я, например, куда более крупная дичь, чем шестнадцатилетняя девочка. Зачем он дал себе труд выдвигать против тебя такие страшные обвинения? Ты искренне веришь, что он считает тебя ведьмой? Шпионкой? Изменницей?

– Мне он сказал, что я – помеха.

– Возможно, он говорил правду. По крайней мере, как он эту правду понимает. Точнее, как она была предвидена.

– О чем ты?

– О скрижали.

Я морщу лоб:

– Хочешь сказать, Блэквелл велел арестовать меня, зная, что я могу найти эту скрижаль?

– Да.

Я мотаю головой:

– Не вижу, каким образом он мог об этом узнать.

– Не видишь? Ты сама сказала, что Блэквелл использовал магию по мере необходимости. Если так, не мог ли он воспользоваться услугами ясновидца?

Я мотаю головой, но он продолжает:

– Это объясняет, как он отыскал нас у Веды, как узнал, что ты там. Может быть, ты встречала ясновидца у него в покоях, но приняла за обычного слугу. Может быть, это был ребенок?

Я вспоминаю ту ночь, когда Ричард отвел меня к Блэквеллу, – и мальчишку, прошмыгнувшего по коридору. Лет пяти, ровесника Веды.

Подняв глаза, вижу, что Николас на меня смотрит. И утвердительно кивает.

– Ну, допустим, есть у него ясновидец, – говорю я. – Это ничего не значит.

Николас набирает воздуху, будто слова – вес, который ему необходимо поднять.

– Элизабет, я давно слежу за Блэквеллом. Я видел, как из герцога, брата короля, он сделался лордом-протектором, фактически королем. А если бы и Малькольм тогда умер от чумы, то Блэквелл стал бы королем. Сомневаюсь, чтобы он хоть один день в году не сожалел об этом.

Тут я не могу не согласиться. Малькольм всегда знал, что Блэквелл его ненавидит, но не понимал почему. А у меня не хватало духу ему сказать: потому что его дядя желает его смерти.

– У Блэквелла за каждой переменой обычно следует перемена еще более крутая. Умирает король – герцог становится протектором. Принц становится королем – протектор превращается в инквизитора. Сейчас он передал этот титул твоему другу Калебу. Не думаешь же ты, что Блэквелла удовлетворит возвращение к прежнему титулу?

Я от неожиданности делаю резкий вдох.

– Ты считаешь, он намерен стать королем?

– Я думаю, что ставки очень высоки, – кивает Николас. – Стать королем или кем-то побольше короля.

Кем-то побольше короля. У меня холодок пробегает по хребту от таких слов.

– Каков бы ни был его план, но для его выполнения Блэквеллу нужно убрать с дороги меня, – продолжает Николас. – Он узнал, что ты можешь этому помешать, и был вынужден срочно действовать. Я думаю, поэтому он сейчас на тебя охотится. Поэтому, я думаю, он и проклял меня.

– Поэтому приказал тебя проклясть, ты хочешь сказать.

– Нет, я хочу сказать, что меня проклял он.

Эти слова повисают в воздухе, пикируя на меня и кружась, словно крылатые рептилии Блэквелла, и наконец доходят до меня, втыкаясь, как стальные перья: твердые, острые, пронзающие насквозь.

– Тебя проклял он, – повторяю я. Николас кивает. – Значит, ты думаешь… думаешь, что…

Я не могу закончить фразу, он договаривает за меня:

– Блэквелл – колдун.

Он не успевает закрыть рот, как я уже на ногах.

– Нет! – кричу я. – Нет, нет, нет! – Трясу головой так, что она начинает болеть. – Блэквелл – не колдун, нет! Это смешно, это невозможно! Это глупость!

– Он учил вас с помощью магии. Стигмы дал вам с помощью магии. Создавал предметы и странных существ с помощью магии – а значит, он сам умеет творить магию.

Николас перечисляет улики, как юрист перед судьей.

– Он этого не делал! – запальчиво кричу я. – Это другие колдуны! Которых мы ловили, но не сжигали. Это они, а не он.

Я хватаюсь за этот призрак возможности, как за маленький камешек, чтобы не упасть со скальной стены.

– Нет, – отвечает Николас голосом тихим, но твердым. – Нет. Я тебе уже говорил: все колдуны или ведьмы, кто был на это способен, сейчас мертвы. И я сам был свидетелем смерти каждого из них.

– Это неправда, неправда, неправда! – захлебываюсь я.

– Вся его жизнь – ложь, – говорит Николас почти сочувственно. – Ему пришлось хорошо выучиться лгать, молодому колдуну, живущему в доме охранителей. Иначе они бы в лучшем случае прогнали его, а в худшем… понятно. Мы же знаем, как они поступают с колдунами и ведьмами?

Я все трясу головой.

– К тому времени, когда его брат стал королем, когда он открыл дверь для возможного примирения охранителей с реформистами, Блэквелл уже сделал свой выбор. Ему было мало обрести наконец возможность использовать свою силу: он хотел с ее помощью править. Заполучить власть после восемнадцати лет уступок и скрытности. Наверное, поэтому он и запустил чуму: убить короля, убить Малькольма, присвоить себе трон.

Земля уходит из-под ног, все плывет. Камешек вылетает из стены, я падаю с обрыва, лечу навстречу жесткой земле и еще более жесткой правде: чуму запустил Блэквелл. Это он убил моих родителей. Блэквелл – колдун.

Я ухожу спиной в бархат кресла, охватываю голову руками. Не знаю, сколько времени я так сижу в красной, пульсирующей, как сердце, комнате. Может быть, минуты, может быть, часы.

– Что мне делать? – спрашиваю я наконец.

Нет смысла говорить, что я не могу найти скрижаль, что у меня и без того бед полно, что помогать ему – накликать на себя еще худшие беды. Хуже уже ничего не может быть.

Николас кивает:

– Прежде всего – и это очень важно – пусть никто не знает, что ты ищейка. Что Джорджу это известно, я знаю. Но остальным – ни-ни.

– Узна́ют ведь, – говорю я, нахмурившись. – Если меня ранят и рана заживет, или если начнется драка… очень трудно будет скрыть мою суть.

– Тем больше ты должна постараться сохранить эту тайну, – говорит он. – Не вступай в драки и не получай ран. – Пауза. – Я уже им сказал, что ты ведьма.

– Что? Зачем?

– Им нужна была причина, по которой только ты можешь отыскать скрижаль. Объяснение, почему ты выжила в тюрьме. Так как тебя арестовали с травами в кармане, это было наиболее правдоподобной версией.

– А про Блэквелла? Что он…

Я осекаюсь, все еще не в силах произнести это вслух.

– Думаю, лучше всего пока молчать. Правда выяснится достаточно скоро.

Я киваю.

– Кроме того, я отсылаю тебя прочь. Сегодня. Ты поедешь с остальными в Степни-Грин, нанести визит Гумберту Пемброку.

Я моргаю. Гумберт Пемброк – самый богатый человек в Энглии после короля. Большой друг Блэквелла и убежденный сторонник короны. Много лет торчал при дворе, хотя последнее время я его что-то не видела. Почему же именно к нему?

– Он из наших, – говорит Николас, не ожидая моего вопроса.

Я так поражена, что не сразу могу ответить.

– Почему Степни-Грин? – спрашиваю я. – Скрижаль там?

– Нет, – отвечает Николас. – Но ты не скрижаль там должна искать. Помнишь слова Веды? …и зимнею ночью, последней из трех, в зеленое спустишься ты стража смерти найти. К тринадцатой он лишь способен тебя привести. В Степни-Грин ты будешь искать то, что приведет тебя к скрижали, а не самое скрижаль.

– И это все, что у меня есть для работы?

– Да. Но этого достаточно – по крайней мере, сейчас.

– И каким же образом?.. Мне это ни о чем не говорит. А после этих строк Веда еще многое сказала, очень многое. Что они означали?

Николас погружается в раздумье, потом говорит:

– Нет ничего, что я мог бы рассказать тебе такого, чего ты раньше или позже не узнаешь сама.

– Значит, ты знаешь. Знаешь, что должно случиться. – Тут до меня доходит, что именно он знает. – Ты знаешь, что меня ждет смерть!

– Всех нас ждет, – отвечает Николас. – Это не пророчество, это предопределено.

– Не играй словами! – одергиваю я его.

– Элизабет, таково уж твое пророчество. Как оно осуществится – полностью в твоих руках. Я не могу говорить тебе, что делать или что искать, потому что мне это неведомо. Единственное, что я могу, – это отправить тебя в нужное место в нужное время и положиться на твой разум – что ты все поймешь, когда увидишь.

На меня вдруг накатывает злость оттого, что моя судьба – в руках младенца, в цепочке бессмысленных слов.

– Понимаю, что тебе все это кажется весьма неубедительным, – говорит Николас.

– Если не сказать хуже, – бурчу я.

– Я уже давно расшифровываю пророчества, – продолжает Николас. – Пророчества Веды – с тех пор, как она только заговорила, а также многих и многих до нее. Бывает, что это напоминает разгадывание шарады, а не прорицания. Но в любом случае каждое пророчество требует догадок.

В дверь тихо стучат, и входит Джон. Он в толстой черной куртке, на плече мешок.

– Прошу прощения, что вмешиваюсь, – говорит он, – но мы готовы выступить. Мне нужно последний раз тебя осмотреть перед уходом.

– Мы почти закончили, – говорит Николас.

Джон кивает, глядит на меня и закрывает дверь. Я развожу руками:

– Ладно, я еду в Степни-Грин. Искать предмет, который меня приведет к скрижали. Что потом?

Николас улыбается.

– Я даже этого не могу тебе сказать. Ответ предстанет перед тобой в свое время.

Я сдерживаю досаду.

– Есть хоть что-нибудь, что ты мне можешь сказать?

– Полагайся на свое суждение – это очень важно. Делай то, что ощущаешь правильным, в каких бы обстоятельствах ты ни находилась. Пусть даже оно кажется невероятным или вообще невозможным. И не теряй веры – все остальное приложится.