Проходит день – от Питера ни слова. Мне не терпится начать поиски скрижали – точнее, предмета, который приведет меня к ней, – но Гумберт решительно протестует против моего самовольного, без защиты Питера, шатания по окрестностям. Он волнуется из-за стражников, опасается за нас, в особенности за меня – за «хрупкое это созданьице», как он меня называет.

Я не настаиваю. Не потому что разделяю его опасения, но оттого что не знаю, что делать. Утро потратила на прогулку вместе с Джоном по владениям Гумберта, обшаривая глазами бесчисленные комнаты, но все впустую.

Я не думаю, будто то, что я должна найти, находится именно здесь, и уж точно не в этом доме. Не так это просто – никакое дело, касающееся Блэквелла, не может быть простым. Но в любом случае я это не найду, если за мной будут таскаться хвостом Питер и все прочие. Надо как-то исхитриться и отвязаться от докучливой опеки.

В этот вечер после ужина мы переходим в гостиную Гумберта. Он пригласил откуда-то музыканта – судя по его виду, из прошлого века. Кожа да кости, тонкие седые патлы, высохшие руки на грифе лютни. Сидя на краешке стула, он начинает бренчать какой-то пыльный мотив. Как ни абсурдно, Джордж и Гумберт принимаются танцевать. Файфер расхаживает туда-сюда перед окном, разглядывая блуждающие огни, которые я заметила вечером нашего появления в замке, только сейчас они не красные, а зеленые. Время от времени Файфер поглядывает на Джона, бормоча что-то себе под нос, потом снова отворачивается к окну. Музыкант увлекается, чаще безбожно фальшивя, чем попадая в ноты. Я смотрю на Джона – его кресло напротив моего. Голова откинута назад, глаза закрыты, на лице – выражение невероятного страдания. В какой-то момент он замечает, что я на него смотрю.

Спасите! – произносит он одними губами.

Я зажимаю рот рукой, подавляя смех. Он улыбается и показывает на дверь. Я киваю. Джон встает, разминая длинные ноги, и незаметно выскальзывает из комнаты. Я жду, сколько могу выдержать – секунд тридцать, наверное, – и следую его примеру. Он ждет меня в вестибюле с шахматным полом, перед двустворчатой дверью с панелями цветного стекла. Библиотека. Единственная комната, куда мы не могли попасть утром, она была закрыта на уборку и перестановку книг.

– Ужас какой, – говорит он о жалком подобии концерта и показывает на двери. – Войдем?

– А нам за это ничего не будет?

– Я думаю, ничего. Разве может Гумберт сделать нам хуже, чем только что сделал? Вряд ли арестует.

– Никогда бы не подумала, что ты такой отъявленный нарушитель правил, – улыбаюсь я.

– Ты даже не представляешь, – улыбается он в ответ. – Пошли, я хочу тебе там одну вещь показать. – Он упирается в дверь ладонью, нажимает, и дверь, тяжело потрескивая, открывается. – После тебя.

За дверью – большая комната, похожая на пещеру, с каменными сводчатыми стенами, в высоту не меньше, чем в ширину, уставленная дубовыми стеллажами и битком набитая книгами. Пол выложен синими и зелеными плитками, образующими сложный геометрический узор. Потолок – стеклянный купол, словно глаз, уставившийся в звездное небо. Но более всего внимание привлекает большое дерево в центре. Оно растет прямо из пола – массивное, ствол не меньше пяти футов в поперечнике, многочисленные безлистные ветви протянуты к ночному небу подобно нетерпеливым рукам.

– Это ты хотел мне показать?

Джон кивает и пристально смотрит на меня.

– А откуда ты знал, что здесь есть дерево?

– Отец рассказывал, – говорит он. – Но я думал, это очередная его байка.

Мы идем к дереву. Шаги отдаются от жесткого плиточного пола. Не успеваем мы пройти и нескольких футов, как темная комната внезапно озаряется светом – свечи в канделябрах на стенах начинают полыхать язычками пламени. Я слегка вздрагиваю.

– Это обычные чары, – поясняет Джон. – Свет зажигается, когда нет опасности. Если комната ее чует, свет гаснет – или не загорается вообще. Система охраны, можно сказать.

– В библиотеке? – сомневаюсь я. – Зачем тут охрана?

– Потому что в этой библиотеке растет волшебное дерево, – отвечает Джон.

– Оно действительно волшебное?

Мы уже стоим прямо перед ним. С такого близкого расстояния видно, что оно причудливого серого цвета, с гладкой корой. Похоже на кость.

Джон кивает:

– Если бы к Гумберту собирались приехать гости – скажем, его приятельница-герцогиня, – и вдруг вошли бы сюда… – Он пожимает плечами. – Наверное, поэтому библиотека была закрыта сегодня утром, чтобы Бриджит могла подновить заклинание. Она ведь колдунья.

Я удивлена, хотя, наверное, удивляться нечему.

– И что оно делает? Дерево, я имею в виду?

– А-а! – Джон проводит рукой по волосам. – Точно не знаю.

Но что-то в выражении его лица подсказывает мне, что это не так. И мне вдруг хочется коснуться дерева. Это смело, даже до глупости, – возжелать прикосновения к магии, особенно на глазах у Джона. Но мне хочется увидеть, на что оно способно. И, принимая во внимание, что колдовские огоньки вроде бы уверены, что мне ничего не грозит, быть может, так оно и есть?

Протянув руку, я касаюсь высохшего серого ствола. Ощущаю под пальцами гладкость древесины. Дерево содрогается под моей ладонью и вдруг с чиркающим звуком, будто зажигают спички, вспыхивает к жизни. Возникают почки, они лопаются, раскрываются, их тысячи – появляются листья всех оттенков зеленого, такие живые и яркие, что кажутся ненастоящими. Я тихо вскрикиваю от неожиданности, потом начинаю смеяться. А листья между тем продолжают появляться, яростно и захватнически разбегаются по веткам, и мертвое миг назад дерево становится живее летнего дня. Я поворачиваюсь к Джону:

– Чего это оно так? Что это значит?

Джон снова проводит рукой по волосам.

– Они… я не знаю.

Что-то в его лице подсказывает мне, что он лжет.

– А что было бы, если бы ты к нему прикоснулся?

Он отворачивается и не отвечает. Готова поклясться, что он краснеет. Но я не собираюсь сдаваться так легко.

– Тогда давай, смелее.

Он смотрит на меня взглядом, в котором поровну досады и веселья. После секундного колебания протягивает руку и прикладывает ее к стволу. Сперва ничего не происходит. Но потом вдруг с легким хлопком и шуршанием листьев на одной из верхних веток появляется птичка, открывает клюв и испускает неестественно громкую трель. Джон закрывает глаза, будто с облегчением – и волнуясь одновременно.

Я начинаю смеяться – ничего не могу с собой поделать.

– А теперь рассказывай, – говорю я. – Потому что ты знаешь. И я знаю, что ты…

Тут птица замолкает, перестает петь. Сразу гаснут свечи на стенах, комната погружается во мрак. Не раздумывая, хватаю Джона за руку, разворачиваю и тащу за дерево.

– Не шевелись! – шепчу я.

– Ладно, – говорит он. – Но… что ты делаешь?

Его спина грубо вдавлена в ствол, а я не менее грубо прижимаюсь к нему, вцепившись пальцами в рубашку. Он так близко, что чувствуется его запах: чистый, теплый, лаванда и пряности.

– Я… ты сказал, что когда огни гаснут, это означает опасность, – говорю я, и теперь наступает моя очередь краснеть.

– А-а!

Уголки его губ подергиваются в улыбке, и я жду, что сейчас он примется меня дразнить, упрекнет, что заставила коснуться дерева. Но нет. Улыбка его исчезает, и он пристально смотрит на меня. Взгляд переходит с глаз на губы, там задерживается, снова возвращается к глазам. Я смотрю на него в ответ и на какой-то миг думаю, что сейчас он меня поцелует. Меня заливает волной тепла при мысли об этом – и волна тут же сменяется холодным щелчком страха.

Я отодвигаюсь прочь. На шаг. На два. Джон не шевелится, не пытается меня остановить. Но не отрывает от меня взгляда. Смотрит прямо, не мигая, и после долгой паузы просто кивает. Он знает, с какими травами меня арестовали, знает, зачем они мне понадобились. До меня доходит, что он, наверное, сообразил куда больше.

Тут со звуком пушечного выстрела распахивается дверь библиотеки и врывается Файфер в вихре возмущения и рыжих волос.

– Вот тебе и опасность, – бурчит Джон себе под нос.

– Ничего себе! Это что же тут происходит? – Файфер стоит, упираясь руками в бока, притоптывает ногой. – Прячемся по темным укромным уголкам?

Джон закатывает глаза:

– Мы не прячемся.

– И тут вовсе не темно и не укромно, – добавляю я.

Дважды совравши.

Файфер со злостью глядит на меня, Джон наклоняет голову и молча смеется. Выбившаяся прядь падает ему на лоб, и меня так и подмывает отвести ее пальцами.

– Я могу тебе чем-нибудь помочь? – спрашивает Джон, глядя на ведьмочку. – У тебя очень расстроенный вид.

– Расстроенный?! – визжит Файфер. Над головой шуршат листья, птичка испускает громкую возмущенную трель. – Это что? Птица? – Файфер указывает на кроху так, будто это дракон. – Почему дерево все в листьях?

– Про листья я ничего не знаю, – отвечаю я излишне громко. – Мы только пришли посмотреть на огоньки.

Я кивком указываю на дождь зеленых искр, сияющих в куполе наверху. Джон вздрагивает.

– Да, кстати. Огни. – Файфер оборачивается к нему. – Нам надо об этом поговорить.

– Не надо, – отвечает он, и голос его вдруг звучит очень устало.

– Нет, надо, – настаивает она. – Ты знаешь, что это означает. Пророчество…

– Это совсем не то, о чем там говорится.

– А что пророчество? – спрашиваю я.

– Это ты так думаешь. – Файфер меня игнорирует. – Но что, если ты ошибаешься?

– Я не ошибаюсь! – огрызается Джон. – Это у тебя мысли путаются!

– Ой, не надо! Это как раз ты в облаках витаешь с тех самых пор, как… – Она останавливается, прочтя на лице у Джона предупреждение. – Ладно. Но для чего еще мы оказались здесь? Вряд ли затем, чтобы бесцельно бродить, или разглядывать Гумбертов собор, или прятаться в библиотеках под деревьями с девчонками, создавая птиц…

– Файфер, хватит!

Они смотрят друг на друга злыми глазами.

– Ладно. Но сейчас ты все равно пойдешь со мной, – говорит она. – Ты нужен Гумберту. Принести чего-нибудь укрепляющего для этого его лютниста из склепа.

– Ну и язва же ты, Файфер!

Она показывает ему язык.

Следом за Файфер мы возвращаемся в гостиную. Лютнист лежит на кушетке, сложив руки на коленях, тяжело дышит. Джордж садится с ним рядом, поджимая губы, будто силится сдержать смех.

– Что случилось? – спрашивает Джордж.

– Слегка ошалел. – Голос Гумберта звучит тише обычного. – Завороженный красотой собственного искусства.

У Джона дергается уголок рта.

– Сейчас займусь.

– А я спать пошла, – объявляет Файфер.

И выходит из комнаты, едва не столкнувшись в дверях с Бриджит, которая вносит поднос с чаем, ставит его на стол и начинает разливать. Файфер останавливается. Оборачивается. Смотрит на чай, на Джона, опять на чай.

– Тебе понадобится твоя сумка, Джон? – спрашивает Файфер.

Голос любезный, предупредительный и… ну совсем другая девушка! Джон не замечает – он слишком занят лютнистом.

– А? Да, спасибо.

Файфер исчезает в коридоре и возвращается через несколько минут с его сумкой. Ставит сумку перед ним и улыбается:

– А может, я все-таки выпью чаю.

Она подходит к столу, задумывается над подносом, тянется к чашке – но не берет. Повторяет то же действие. Что это значит?

– А, нет. Передумала. Наверное, все-таки не хочется. Спокойной всем ночи!

Она взлетает по лестнице, рыжие волосы развеваются словно небольшой вихрь.

– Какая любезная девушка! – ревет Гумберт.

Ой, нет.

Мне это все подозрительно. Я видала, как горничные так себя ведут. Обычно потому, что прячут под кроватью парня, и боятся, как бы их на этом не поймали. Здесь, конечно, иное, и Файфер явно задумала что-то существенно серьезнее, чем парень под кроватью.

Я встаю:

– Тоже, пожалуй, спать пойду.

Джон смотрит на меня. Счастливая, – произносят беззвучно губы.

Я улыбаюсь и иду к лестнице, прямо к комнате Файфер. Останавливаюсь перед дверью, кладу ладонь на дверную ручку – и замираю. Может, не надо мне знать, что она делает? Может быть, от этого отношения между нами только ухудшатся – хотя, кажется, уже некуда.

Я делаю шаг прочь от двери – она внезапно распахивается, и Файфер втаскивает меня в комнату. Захлопывает дверь, припирает меня к ней спиной, сжимая в руке оружие с витрины Гумберта: пружинный тройной кинжал, судя по виду. Держит возле моего горла.

– Ты вообще знаешь, как им пользоваться? – спрашиваю я.

– Заткнись. Ты зачем шпионишь у меня под дверью?

– Решила, что ты что-то задумала. Хотела посмотреть, что именно.

Файфер снова колет мне шею лезвием:

– Не тебе подозревать меня в чем-либо!

– Но ведь что-то же происходит? Огни, блуждающие снаружи. И чай там, внизу. Это же что-то значит?

Она отодвигается от меня, принимаясь расхаживать по комнате и бормоча под нос:

– Надо ли ей говорить? Нет. Но пророчество… и я же не могу появиться с кровожадной маньячкой…

– Я не кровожадная маньячка.

– Заткнись.

– Появиться – где?

– Заткнись, я сказала!

Она ходит от окна к двери и обратно, грызя ноготь. Наконец поворачивается ко мне.

– Ты мне не нравишься.

– Кто бы сомневался.

– И я тебе не верю. Но пророчество говорит, что должна верить.

– Как это понимать?

Файфер подходит к кровати, достает из сумки кусок пергамента и сует мне в руки. Я узнаю его сразу: пророчество Веды.

– Читай со второй строки, с третьего слова.

Я отдаю пергамент обратно:

– И что?

Она смотрит на меня, задерживая взгляд.

– Я тебе сейчас кое-что расскажу, но ты должна дослушать все до конца, не перебивая. Справишься?

Почему-то возникает чувство, что услышанное мне не понравится. Но я все равно киваю.

– Зимняя ночь. Николас, Джон, все они думают, что это дата. Третья ночь после зимнего солнцестояния, до которого еще неделя. Но я думаю, что это другое. – Она замолкает. – Есть праздник, который называется «Ночь Зимы».

– Праздник, – повторяю я.

Она кивает:

– Устраивается ежегодно. В разных местах и в разное время, длится ровно три ночи. В этом году праздник назначен в Степни-Грин. В том самом месте, куда послал нас Николас. Видишь эти огни? – Она показывает в окно, на мигающие зеленые огоньки вдали. – Это не блуждающие огни, это искры нимф. Их каждую ночь пускают в воздух во время Зимней Ночи. В первую ночь лиловые, во вторую красные, в третью зеленые. Зимнею ночью, последней из трех, в зеленое спустишься ты. Улавливаешь?

– Вроде бы, – отвечаю я. – Но Веда ничего не говорила о моем участии в каком-то там празднике.

Файфер прищуривается:

– Ты что, крупный спец по толкованию пророчеств?

– А ты?

– Конечно. Это моя специальность.

Звучит достаточно высокомерно.

– А ну-ка, дай угадаю, – говорю я. – Ты хотела, чтобы Джон пошел на этот праздник, а он не соглашался. Вот о чем вы спорили всю дорогу сюда. И вот почему он сегодня вечером так злился.

Она пожимает плечами:

– Он считает это натяжкой. Думает, что я использую пророчество в качестве повода для посещения праздника.

– А это не так?

– Будь оно так, я бы тебе об этом не сказала, – парирует Файфер. Я пропускаю ее тявканье мимо ушей.

– И что за праздник?

– Небольшой междусобойчик. Ну, может, не такой уж небольшой. Немного еды, немного выпивки, много хаоса. Весело. Все собираются.

– Все? – Мне не нравится, как это звучит. – Все это кто?

– Ведьмы, конечно. Колдуны, мертвецы, колдуньи, демоны… в основном из неопасных, но не всегда. Призраки. Их-то мы стараемся не пускать, но это, сама знаешь, бывает трудно. Не всегда его можно узнать вовремя.

– И ты хочешь, чтобы я тоже пошла?

– Конечно же, не хочу! – отвечает она резко. – Ты думаешь, я жажду привести на такой праздник ищейку? Тогда ты более безумна, чем я думала.

– Я не безумна. Я никому не стану вредить.

Она отмахивается.

– Твоего присутствия там я не хочу. Но после того, что я тебе рассказала, если ты чувствуешь, что можешь там что-то найти, – замечаю, как ехидно она подчеркнула это слово, – я тебе помешать не смогу.

Я уже готова ей сказать, что Джон, пожалуй, прав: все это лишь натяжка. Слова-то отлично выстроены, но мне нелегко поверить, что пророчество Веды сводится к приглашению на вечеринку. И все же… что-то подозрительное в этом слышится. Во всяком случае, слишком много совпадений. А Блэквелл учил нас, что совпадений не бывает.

– Да, – говорю я. – Думаю, нам следует пойти.

Файфер замолкает. Потом веки у нее начинают дрожать, глаза закрываются, и выражение лица очень похоже на внезапно наступившее облегчение.

– Хорошо сказано, – говорит она наконец. – Очень решительно. Видно, что ты это на самом деле чувствуешь. Вот тут! – Она стучит кулаком в грудь, передразнивая Гумберта.

– Не гадать и не мямлить! – соглашаюсь я и почти вижу, как она улыбается. – А как насчет остальных? – спрашиваю я. – Если Джон, который не желал тебя пускать на праздник, узнает, что ушли мы обе, – что будет?

По ее лицу пробегает тень вины.

– Тут другое дело. – Она замолкает. – Я их опоила.

– Что сделала?

– Взяла кое-что у Джона в сумке и всыпала в чай.

– С ума сошла! Нельзя же вот так ходить и сыпать травы людям в чай, не отмеряя подходящей дозы! Та, которая едва усыпит Гумберта, беднягу Джорджа может просто убить…

– А у тебя большой опыт по части отравлений, да?

– Что? Нет. Ну, в каком-то смысле. Но не в этом дело.

Файфер качает головой:

– Нормально проснутся. Слегка пришибленные, но я знаю, что делаю. Да и какая тебе разница, что с ними будет? Или тебя только один человек интересует?

У меня горят щеки, я чувствую жар.

– Понятия не имею, о чем ты говоришь.

– Ага, как же! – ухмыляется она.

Я отворачиваюсь.

– Нам пора. И недосуг лясы точить всю ночь. – Я подхожу к окну, открываю его. – Смотри, здесь шпалеры. По ним можно спуститься.

– Стой, – говорит Файфер. – Нельзя идти в такой одежде.

Я оглядываю нас обеих. Платья герцогини: на мне светло-розовое с вышивкой, на ней горчично-желтое, бархат.

– А почему?

– Потому что старушечье тряпье. – Она подходит к кровати и начинает перебирать кучку одежды. – Я заранее думала о празднике, еще когда мы выходили, и подобрала кое-что. Не могла решить, что надеть, так что захватила несколько нарядов. Вот. – Она вытаскивает платье и дает мне. – Надевай.

Платье длинное, в обтяжку, из белого шелка, расшитое черными, синими и оранжевыми цветочками. Шея, плечи и талия украшены переливающимися синими и черными бусинами. Никогда такого не видела.

– Красивое, – говорю я.

– Слишком красивое для тебя, это уж точно. – Она морщит нос. – Ладно. Украшения… куда ты спрятала те, что к ужину надевала?

– У меня в комнате.

Она бросается в коридор и возвращается с сапфировыми серьгами и кольцом.

– Надевай. – Отходит назад, рассматривает меня. – Мое любимое платье, – вздыхает она, лицо ее становится мечтательным. Но потом хмурится: – Вымажешь – убью своими руками. Ясно?

– Не вымажу.

Файфер кивает и начинает одеваться. Натягивает кофточку – тугую, черную, без бретелек, скорее даже корсет, – длинную черную юбку, пару высоких черных сапог. Глядится в зеркало, одобрительно кивает отражению, потом возвращается к открытому окну, высовывается.

– Что так долго?

– Чего? – удивляюсь я.

– Что тебя так задержало?

– Не кипятись, – отвечает молодой мужской голос за окном. Что за черт? Слышен шорох листьев, голос становится громче. – Мне что, все бросать и бежать каждый раз, как ты зовешь?

– Вот именно, – отвечает Файфер, отходя от окна.

В мгновение ока через подоконник перемахивает какой-то парень, грациозно приземляясь рядом с ней.

– Я тоже рад тебя видеть.

Он с широкой улыбкой целует ее в щеку.

Ну ладно, не под кроватью был парень у Файфер, а прятался в кустах, что ничуть не лучше. И вдруг меня почему-то сжимает в тисках внезапная паническая атака.

– Шуйлер, познакомься.

Файфер берет парня под руку и разворачивает лицом ко мне. Я беззвучно ахаю, вдыхая ртом воздух. Черт, должна была понять сразу! По его ловкости, по тому, как он запрыгнул в окно второго этажа прямо с земли. Но сказали мне все его глаза. Как только мы встретились взглядами. Глаза дикие, острые, видавшие виды – да, слишком много знающие, и они сказали мне, кто этот парень. Точнее, что он такое.

Мертвец. Выходец из могилы.

А я крупно влипла.