Просыпаюсь же внезапно, когда резкий толчок палубы сбрасывает мою голову с импровизированной подушки. Открыв глаза, я выглядываю из-за релинга.

Небо облачное и серое, вода рябит. Люди вокруг меня тоже начинают шевелиться. Файфер и Шуйлер лежат, обнявшись, разговаривают тихими голосами. Джордж зевает, укрывшись с головой одеялом, и слегка дрожит от прохлады.

Я сажусь, кутаясь в одеяло. По палубе бродит резкий холодный ветер, шевелит волосы, сбрасывает их на лицо.

– Где Джон?

– Пошел еды принести, – говорит Джордж. – И узнать, когда мы прибываем. Надеюсь, что уже скоро. Если эта посудина не перестанет качаться, меня вывернет.

Появляется Джон. Корабль покачивается и вздрагивает, Джон хватается за поручни, чтобы не упасть. Принесенную еду он кладет перед нами, а мне протягивает кубок.

– Лекарство, – говорит он. – Не очень хорошее, но на корабле мало что есть. Желательно выпить, пока горячее – не могу обещать, что у холодного вкус будет лучше.

– Спасибо. – Я беру у него кубок. – Что ты выяснил?

– Еще примерно четыре часа до Апминстера. Но надвигается буря, так что может оказаться и дольше. В любом случае к закату будем на месте.

Джон подает мне еду – хлеб и твердый сыр – и садится рядом.

– Я попросил капитана высадить нас на милю ниже усадьбы Блэквелла, – говорит он. – Конечно, вокруг будут и другие корабли, и мы могли бы затеряться среди них, но нет смысла рисковать. – Он смотрит на меня. – Надеюсь, я все сделал правильно.

Я киваю:

– Да, правильно. Спасибо тебе.

Отрываю кусок хлеба, но не ем. Слишком уж нервничаю, есть не хочется. Судя по тому, как мои спутники обращаются с едой, у них тоже проблемы с аппетитом.

– Попасть внутрь должно быть сравнительно просто, – говорю я. – У нас имеется лишь одно приглашение, но его можно передавать туда и обратно. А оказавшись внутри, нужно просто слиться с окружающими.

Со всеми.

С Малькольмом, с Блэквеллом, с Калебом. Со всеми известными мне ищейками. Не говоря уже о стражниках и еще сотнях других людей, которые могут меня узнать.

Подавляю дрожь и продолжаю:

– Когда окажетесь внутри, не пытайтесь прятаться по углам – Блэквелла это насторожит. Оставайтесь на виду, но по возможности избегайте разговоров. Представление начинается в девять, и вот тогда мы спустимся в гробницу.

Шуйлер обнимает Файфер за плечи. Не знаю, о чем думает она, и о чем он, тоже не представляю. Но судя по тому, как она закусила губу, можно кое-что предположить.

– Потом ждите, – говорю я. – Все равно ничего другого сделать вы не сможете. Держитесь поблизости, но не слишком близко. Вас никто не побеспокоит. На маскараде будет чересчур много важных персон, чтобы Блэквелл рискнул кого-нибудь побеспокоить. Но если вам покажется, что дело обернулось к худшему, – Шуйлер, тебе придется вывести их.

– А если что-то случится, пока ты будешь там, внутри? – спрашивает Джордж.

– Тогда он вернется за мной. Верно? – Я смотрю на Шуйлера.

Он смотрит на меня, и глаза его темнеют от внезапного понимания:

– Как прикажешь, статуэточка.

Я оборачиваюсь к остальным:

– План не блестящий, но достаточно приличный. И пока все будут его придерживаться, все будет хорошо.

Хотя это вранье.

Все, что я им наговорила, – вранье, и правду знает один лишь Шуйлер. Он слышал ночью мои мысли, слушал их, как я и хотела. Он знает, каков мой план на самом деле. Знает, что уберечь других от опасности – единственное, что ему по силам.

Какое-то время мы сидим молча. Корабль продолжает качаться взад-вперед, яростно хлопая парусами. Горстка людей бегает по палубе, привязывая бочки, ящики и пушки, чтобы их не выбросило за борт. Вдруг Джон вскакивает и широкими шагами идет поперек палубы к капитанской каюте. Я смотрю на Джорджа – он пожимает плечами.

Вскоре я вижу вдали темный силуэт земли и понимаю, что мы вот-вот прибудем.

– Надо бы подготовиться, – говорю я. – Файфер, нам с тобой надо бы переодеться, но я не знаю где…

– Можете сделать это в каюте капитана. – Я оборачиваюсь. Джон стоит надо мной, держа свою сумку в руках. Вид у него ужасный: глаза красные, лицо бледное, даже губы побелели. – Но сперва я должен посмотреть твои швы. Можно и здесь, но я думал, тебе будет уютнее в помещении.

– Ладно.

Мы шагаем по палубе, корабль все еще качается. Несколько раз мне приходится останавливаться, хватаясь за что-нибудь, чтобы не упасть, а Джон упрямо движется вперед. Захожу в каюту следом за ним.

Убранство этой средних размеров комнаты иначе, как роскошным, не назовешь. Ковер на полу, бархатные шторы на прямоугольных иллюминаторах. Широкий дубовый стол посередине, вокруг него кресла. У дальней переборки – встроенная кровать, на ней постель различных оттенков синего. Рядом – небольшой письменный стол, над ним висит зеркало.

– Куда мне? – спрашиваю я. – Стол подойдет?

Я залезаю на стол и ложусь, Джон нависает надо мной. Смотрит секунду, потом прокашливается.

– Мне… гм… желательно их видеть.

Я не сразу, но задираю подол рубашки, обнажая живот. Он меня уже видел. Он знахарь, он много кого видел. Но сейчас все как-то по-другому. В каюте тепло, но, наверное, ощущаю я не это, а как заливается краской шея и щеки. Отворачиваюсь к иллюминатору, чтобы Джон не заметил.

Он наклоняется надо мной и начинает разматывать бинт. Пальцы касаются моей кожи, и это будто ласка. Сердце колотится так быстро, что я бы удивилась, если бы он этого не услышал. Возможно, и слышит.

– Выглядит хорошо, – говорит он после паузы. – Я ожидал худшего. Может быть, стигма помогла. Не знаю. Но для пациентки с тридцатью двумя швами…

– Тридцатью двумя? – Я оборачиваюсь к нему. – Ты наложил тридцать два шва?

Он кивает:

– Все было достаточно скверно. Мне казалось, что ты можешь умереть. Пройди лезвие на полдюйма глубже, так бы и случилось. Тогда бы я…

Он замолкает – занят накладыванием свежего бинта.

– Ты бы что?

– Не знаю. Просто не хотел, чтобы ты умирала. – Он смотрит на меня. – Да, теперь я знаю, кто ты такая, но это ничего не меняет. Я все равно не хочу, чтобы ты умирала.

Корабль вдруг испытывает сильнейший толчок, его бросает вперед и переваливает с борта на борт. Я хватаюсь за края своего ложа, чтобы не скатиться. Джон крепко опирается ладонями на столешницу, наклонив голову. Я слышу его дыхание – глубокое, медленное, ровное, точь-в-точь как тогда, когда он мне швы наложил.

– Что такое? – спрашиваю я. – Что с тобой?

Он не отвечает, но на следующем качке корабля падает в кресло рядом со мной.

– Не возражаешь, если я сяду? – спрашивает он шепотом.

Наклонившись под стол, он вытаскивает оттуда свою сумку и роется в ней. Достает нож и – кто бы мог подумать? – лимон. Одним движением перерезает его пополам, прижимает половинку к носу и глубоко вдыхает.

Я смотрю на него вытаращенными глазами:

– Ты что делаешь?

Он по-прежнему не удостаивает меня ответом. Просто сидит, дышит в лимон. Тесную каюту заполняет резкий запах. Наконец Джон начинает говорить.

– Помнишь, ты спрашивала меня, почему я не стал пиратом, как отец?

– Помню.

– Это потому, что у меня морская болезнь. – Джон смотрит на меня, лицо его серо и бесцветно, как море и небо в иллюминаторе. – Жуткая, непобедимая морская болезнь. Вот еще чуть-чуть – и меня бы на тебя вывернуло.

Он кладет лимон на стол и слегка улыбается, и я понимаю, что он шутит. Хотя, вероятно, шутка близка к правде: вид у него действительно ужасный.

– Мы с отцом пробовали все. Отвары, пряности, травы – ничего не помогает. Единственное, что как-то снижает остроту симптомов, – это лимон. В детстве-то я, когда его выжимал, всю одежду перемазывал соком. Помогает хорошо, но жуть до чего пачкает. Мать прямо с ума сходила.

Я вспомнила напиток, которым угощал меня на празднике Брам. Напиток, который, по его словам, имеет вкус того, чего я больше всего на свете хочу. Вкус лимонов и пряностей – я думала, вкус шенди. Он, думала я, хотел напомнить мне о Калебе. Но это был не Калеб, а Джон.

Тут у меня самой начинается что-то вроде болезни, но совсем не морской. Ком под ложечкой и жуткая, пустая боль в груди. Надо что-то сказать Джону, но я не знаю что.

– Что бы сегодня ни случилось, я просто хочу сказать тебе спасибо, – говорю я наконец. – Что заботился обо мне. Что спас мне жизнь. Я знаю, что мне никогда не загладить того, что я делала, но я хотела бы… – Я замолкаю. Нет смысла говорить, чего я хотела бы. – Счастливица Чайм, – выпаливаю я.

– Что? – Джон вскидывает голову. Непослушная прядь падает на глаза, но он не дает себе труда убрать ее. – Как ты сказала?

– Чайм, – повторяю я. – Видела я ее на празднике, Файфер нас представила друг другу. Она сказала, что вы…

Я замолкаю. Волна чернейшей ревности захлестывает так, что кружится голова.

– Нет. – Он качает головой. – Совсем нет. Мы не…

Он не договаривает.

– Все нормально, – говорю я. – Я понимаю.

– Правда?

На самом деле нет. Я не понимаю, что происходит. Единственное, что я знаю, так это что лицо у него бледное, осунувшееся, глаза потемнели и под ними залегли тени, и вид у него несчастный – точь-в-точь такой, как я себя чувствую. Не успев подумать, я протягиваю руку и отвожу волосы с его лица.

Когда я его касаюсь, глаза у него удивленно раскрываются. Я застываю, чувствуя себя дурой. Что это я делаю?

Начинаю убирать руку, но не успеваю – он перехватывает ее двумя, оплетает мои пальцы своими и держит. Так мы и стоим, глядя друг на друга, и оба молчим. У меня нет знакомого чувства страха, потребности освободиться. На сей раз ощущение незнакомое: желание держаться крепче.

Рядом слышится деликатный кашель. Я поднимаю глаза и вижу в дверях Файфер, держащую обе наши сумки. Она смотрит на Джона, на меня, потом понимающе кивает.

– Простите, что помешала, – говорит она. – Но надо собираться.

Джон отпускает мою руку. Наклоняется над сумкой, поспешно все туда заталкивает: лимон, нож, бинт. Потом, не говоря ни слова, встает и выходит, обойдя Файфер, не глядя ни на нее, ни на меня.

Файфер входит в каюту и закрывает дверь. Опускает наши сумки на пол и начинает вытаскивать оттуда белье, платья, туфли и украшения.

Я помогаю ей одеться, зашнуровывая то платье, которое было на ней в первый же вечер у Гумберта: медный шелк и зеленый лиф. Она подходит к зеркалу рядом с кроватью и поправляет волосы, убирая их с лица. Мелкие кудри обрамляют ее веснушчатые щеки. Синяк все еще заметен, но она его почти полностью запудрила.

Файфер оборачивается ко мне:

– Ну как?

– Отлично смотришься.

– А вот над тобой придется поработать. – Она окидывает меня критическим взглядом. – Бледная, и волосы как у пугала.

Она хватает с пола мои вещи: синее платье с вышитой спереди птицей, гребни в тон, украшения.

– Посмотрим, что можно сделать.

Кажется, целую вечность она со мной возится. Я гляжу в зеркало – и должна признаться, что выгляжу неплохо. Каким-то чудом ей удалось укротить мои волосы. Они гладкие, блестящие, струятся по плечам пологими волнами. Сбоку она закрепила их гребнями, как делала Бриджит, и даже добавила цвета моим губам и щекам, чтобы скрыть бледность.

– Вот это не забудь.

Она подает мне сапфировые серьги и кольцо – то, которое просил надеть Гумберт. Я продеваю в него палец. Вырезанное на внутренней стороне сердце едва заметно в тусклом свете каюты.

– Спасибо тебе, – говорю я. – Для жертвы, обреченной на безвременную кончину, выгляжу неплохо.

Это я так хотела пошутить, но Файфер хмурится:

– Мы тебя там не бросим.

– Я могу не вернуться, – говорю я.

– Мы будем с тобой. – Она показывает на дверь: – Пошли, они уже ждут.

Мы выходим на палубу. Приближаются сумерки, облака начинают редеть, между ними проглядывает яркая луна. У дверей стоят Джон, Джордж и Шуйлер.

Шуйлер в своем обычном черном, а Джордж весь в синем. Без перьев, блях и яркой разноцветной одежды я едва его узнаю. Джон в черных штанах и белой рубашке под черным камзолом с красной оторочкой. Но волосы все так же растрепаны, ветер забрасывает пряди на лоб. Я соображаю, что таращусь на него во все глаза, но и он тоже смотрит на меня в ответ.

Шуйлер запрокидывает голову и издает демонстративный стон.

– Только не надо, – говорит он. – Я этого уже не вынесу.

– Чего ты не вынесешь? – оборачиваюсь я к нему.

– Тебя. Его. Вот этого всего. – Он поводит рукой между мною и Джоном. – Все эти чувства. Трепещущие по всему кораблю, как ошалелые птицы в клетке. Любовь! Ненависть! Желание! Страх! Мамочка моя, словно в эгейскую трагедию попал! – Он кидает взгляд на Джорджа: – Ты хотя бы петь не будешь?

Джордж ухмыляется, но я отвожу глаза. Щеки у меня пылают.

– Шуйлер, заткнись, – тихо говорит Файфер. – Доставай лучше бумаги, займемся делом.

Шуйлер вынимает из кармана несколько клочков: кусок пергамента, пожелтевший билет, фрагменты карты.

– Сколько? – интересуется Файфер.

– Четыре, – отвечает Шуйлер. Берет пергамент и рвет пополам. – Теперь пять.

– Отлично.

Она лезет в сумку и достает лист плотной желтоватой бумаги. Я узнаю его сразу: приглашение на маскарад. Файфер берет рваные куски бумаги из руки Шуйлера, складывает на столе стопкой. Потом берет приглашение и кладет сверху.

– Что ты делаешь?

– Нам нужно приглашение, чтобы проникнуть на маскарад. Ты говорила, что будем передавать его взад-вперед, но я придумала кое-что получше. – Она снова лезет в сумку и достает свою ведьмину лестницу. – Два узла осталось. – Она поднимает кусок черного шелкового шнура вверх. – И вот один сейчас очень пригодится.

– А! – говорит Джордж. – Это ты хорошо придумала.

– Я тоже так считаю. – Файфер развязывает узел и кладет руку на стопку бумаги. – Перенос!

И тут карта, билет, два куска разорванного пергамента шевелятся, начинают расти, меняют форму и цвет, пока не становятся точной копией исходного приглашения. Файфер раздает их нам.

– Что это за чары такие? – спрашиваю я. – Подобные тем, что ты творила по дороге к Гумберту, превращая траву в кусты изгороди?

– Угу, принцип тот же. – Она протягивает мне одно из приглашений. Бумага слегка теплая на ощупь. – Идея – превратить предмет во что-то другое, похожее. Называется «перенос». Очень удобное заклинание. Но требует больших магических усилий. Я бы не справилась без Николаса. – Она чуть встряхивает шнурок. – Вот он-то умеет превратить практически все, что хочешь, во что угодно другое. Это поразительно!

Тут в каюту входит человек, хлопает Джона по плечу и обменивается с ним рукопожатием. Должно быть, капитан.

– Причалим через пятнадцать минут, – говорит он. – Вы бы взяли вещи да подождали у борта. Заход недолгий; мне совсем не хочется задерживаться хоть на минуту сверх необходимого.

Джон его благодарит, и капитан уходит, размашисто шагая по палубе и выкрикивая приказы экипажу.

Мы берем сумки и Азот – его я пристегнула под юбку, и он такой длинный, что лезвие едва не царапает доски палубы, – и идем к релингу, глядя, как растет на горизонте дом Блэквелла. С реки он смотрится настоящей крепостью. Четыре массивные каменные плиты, невероятно высокие и прямые, образуют внешние стены. На каждом углу над стенами поднимаются башни с куполами, на которых реют маленькие флаги с ярко-алой розой на каждом – штандарт Блэквелла. Дом окружен еще одной огромной каменной стеной, она подходит к берегу реки и тянется на мили, потом отходит от берега и заключает в себя все имение Блэквелла.

В середине стены – небольшой железный шлюз, соединяющий реку со рвом. В обычном состоянии он заперт, но сегодня открыт, зияет, как огромная челюсть с железными зубами. Как будто поджидает меня, чтобы сожрать.

У причалов дома Блэквелла, как правило, пусто, но сегодня там собрались суда всех размеров и форм, пассажиров везут со всей Энглии. Выше по реке стоят маленькие барки, доставившие людей из Апминстера. Когда они растут, приближаясь, слышно, как гребцам отбивают ритм на барабанах. Бум. Бум. Бум. Будто бьется огромное сердце.

Мы вплываем в порт. Двое матросов быстро спускают сходни, деревянные концы с глухим стуком падают на причал.

– Быстрее, пожалуйста, – говорит один из них, сопровождая слова взмахом руки.

– Приехали, – шепчет Джордж. – Всем надеть маски!

Он натягивает на голову маску – обычную черную, безо всяких затей. Его пришлось долго убеждать: хотел-то надеть бирюзовую с павлиньими перьями. Джон тогда заметил, что если он такое вытворит, его за пять секунд опознают.

Я вынимаю маску из сумки – черную с розовыми перьями, надеваю и завязываю.

Мы впятером идем по сходням. Как только мы оказываемся на причале, сходни мгновенно убираются и судно плывет прочь, удаляется по реке обратно к морю.