Глава 1

НЯНЯ ПРАМ НАИЗНАНКУ

Каждую ночь мне снились умершие. Тех, кто утрачен, возможно отыскать во сне: они скользят на осколках памяти сквозь темную завесу сна, чтобы запутаться в остатках дня, чтобы притвориться на миг длиною в жизнь, будто они все еще живы-здоровы, проснешься — а они тут как тут, ждут у изголовья постели. Никогда того не случалось; но как ни мечтать про себя, чтобы все, что я помню, оказалось ошибкой, понятым буквально кошмаром воображения! Однако неизменно наступало утро, а с ним — ошеломляющее осознание: мертвые остаются мертвыми, и я — одна.

В ту ночь черное, бездумное забытье сменилось смутно освещенной бальной залой без стен и потолка — залой, затерянной в стылой бездне времени. Над мраморным полом нависали хрустальные канделябры — они ни к чему не крепились и грозили обрушиться на гостей, разодетых в истлевшие наряды, что вышли из моды десятки лет назад. Танцы начались с медленного, напевного вальса на грани между сном и пробуждением: вальс захлестывал, подхватывал и раскачивал, подчиняя своему ритму; кто-то, стоящий позади, заключил меня в объятия. Мне не нужно было даже лица его видеть: я знала, кто это. Мой покойный муж Джонатан кружился со мной по бальной зале, все быстрее и быстрее, не встречая на своем пути ни стен, ни преград и не сталкиваясь с другими парами, пока мы не застыли на месте, уйдя в глубокий прогиб. Тут же стояли мои отец и мать, живые, моложе, чем на моей памяти. То был танец умерших.

Музыка смолкла. Муж выпустил меня, поклонился и отступил в темноту за пределами бальной залы. Залу постепенно заполняли люди, которых я не узнавала, — ухмыляющиеся незнакомцы в масках, готовых соскользнуть в любую минуту. Мои родители исчезли в толпе. Я попыталась отыскать их, но народу было слишком много, и вновь заиграла музыка, на сей раз — нездешняя, мучительно-жуткая, словно скрежет испорченной музыкальной шкатулки. Передо мной возник человек, с ног до головы в черном, черты его лица скрывала тень. Он завладел моей рукой. Я знала с уверенностью, которую дают только сны, что мы встречались прежде. Пальцы его были холодны; губы, пусть я их и не видела, улыбались. Другие танцоры стремительно кружили вокруг нас, пока очертания не утратили четкость и резкость, сливаясь воедино. Он привлек меня к груди, втягивая во тьму, что окружала его, и вот я уже падала, падала, канделябры гасли, исчезали, водоворот закружил меня в пустоте, и я пронзительно кричала, взывая к небытию.

Проснулась я с осознанием, что кричала не я. В ночи голосила какая-то женщина. Сперва я не на шутку рассердилась; ибо всем, кого судьба благословила оказаться вдвоем, неплохо бы вспомнить о благопристойности и не афишировать свои ночные утехи. Но затем я задумалась о продолжительности и тоне этого крика. Что бы уж там ни происходило, об удовольствии, похоже, речи не шло, а если что-то приятное и предполагалось, то участники явно не преуспели. В крике звенела первобытная обреченность. Потом вопль оборвался — и уже не повторился снова. Звук донесся из-за моего окна, и на мгновение мне подумалось, что надо бы рассказать отцу, но тут я вспомнила, что отец умер, и сердце у меня сжалось — как если бы я потеряла его снова. Это чувство быстро прошло, я ведь давно к такому привыкла; то же самое повторялось в финале каждого сна.

Я тряхнула головой, отгоняя докучные мысли. Какая-то женщина попала в беду, а в усадьбе я мало к кому не испытывала дружеских чувств. Я сбросила одеяло, подбежала к гардеробу, вытащила теплый халат. Надвигалась зима, и в доме с каждым днем становилось все холоднее. Я перебросила волосы через плечо — мамин жест, подумав про себя, как мои кудри похожи на ее, мягкие, бледно-золотые в лунном свете, только без характерного аромата сирени и жасмина. Я мельком глянула на себя в зеркало. Все фотографии матери погибли в пожаре много лет назад, и, нуждаясь в утешении или поддержке, я порою отыскивала ее черты в моем собственном лице. И хотя я была выше ростом, от нее мне достались короткий остренький нос и губы, всегда чуть приоткрытые, как будто мне есть что сказать (обычно и в самом деле так), а вот карие глаза мои — в точности как у отца. Набросив халат поверх белой хлопчатобумажной ночнушки — Джонатан так ее любил! — я вышла из комнаты.

Огромная загородная усадьба Эвертон некогда восхищала изысканной роскошью, но впала в уютное состояние запущенности задолго до моего появления здесь девять месяцев назад. Бордовые ковры в прихожей вытерлись и истрепались по краю; газовые лампы, притушенные до неяркого свечного отблеска, способного разве что отбрасывать на стены густые черные тени, изрядно потускнели; обои отошли от стен, цветочные гирлянды орнамента растрескались и увяли на стеблях. Но причиной упадка явилось отнюдь не небрежение. Экономка миссис Норман едва ли не всякий день нанимала новых горничных в тщетных попытках вернуть поместью былое величие — но все без толку. Дом продолжал разрушаться. Буквально неделей раньше повариха жаловалась, что по кухне тут и там снуют мыши. Другие слуги начали перешептываться: дескать, дух дома, если он когда-либо и существовал, умер вместе с хозяйкой год назад.

Что до меня, несовершенства дома мне даже нравились. Ощущалась в нем какая-то теплота, своего рода интимность, что приходит только с возрастом: вот так морщинки у губ появляются после того, как проулыбаешься много лет подряд; вот так истреплется любимое одеяло, давно находящееся в употреблении у близких тебе людей. Безусловно, усадьба куда больше располагала к себе, нежели холодные, строгие особняки в городах и селениях покрупнее. Эвертон обладал счастливым недостатком-другим, как любой по-настоящему дорогой человек. Настоящий был дом, с характером. Обдумывая эту мысль, я пробиралась сейчас по темному коридору.

Няня спала в комнате, примыкающей к детской; и все равно я, как гувернантка, сочла своим долгом проверить, все ли в порядке. Как ни печально, няня Прам, отправив детей спать, обыкновенно прикладывалась к бутылке. А напившись, вела себя крайне глупо: спотыкалась о ковры и разговаривала с птичьими клетками, точно с гостями на празднике, высоким, писклявым голосом, совершенно непохожим на ее обычный гулкий баритон. В силу этого своего пристрастия спала она как убитая, и случайный звук в ночи вряд ли бы ее потревожил, зато младшего из двух мальчиков вполне мог затянуть в тенета кошмаров, так что нам вдвоем весь остаток вечера пришлось бы их распутывать, обласкивая да утешая малыша.

Дверь открылась при моем приближении; из темноты высунулась растрепанная белокурая головенка с округленными зелеными глазами.

— Шарлотта?

— Ступай в постель, Джеймс. — Я ласково взяла мальчика за руку и отвела обратно в спальню. Тот негодующе выпятил нижнюю губу.

— Но я слышал шум, а няня не у себя, и мне страшно, — выпалил он одним духом.

Я усадила малыша на кровать, пригладив ему вихры. Его старший братишка Пол грозно похрапывал из-под горы одеял в противоположном конце комнаты — по-видимому, столь же утвердившись в своей решимости не допустить, чтобы ночные шумы потревожили его сон, сколь его пятилетний брат — в намерении непременно поучаствовать в происходящем. Дверь в комнату няни Прам Джеймс оставил приоткрытой.

— Ты уверен, что она не там? — спросила я чуть слышно.

Мальчуган, широко распахнув глаза, вдумчиво кивнул, готовый по мере сил посодействовать таинственным делам взрослых, которые происходят только тогда, когда дети спят в своих постельках. Я подхватила его на руки — он крепко обвил ногами мою талию — и вошла в комнату няни.

Кровать и впрямь была пуста. Я забеспокоилась. Няня Прам не из тех, кто способен бросить детей без присмотра, и, уж конечно, она не станет бродить по территории усадьбы ночью, даже во хмелю. А еще она была женщина в теле, и в деревне мало кто не устрашился бы ее габаритов.

Я уложила Джеймса обратно в постель и гладила его по голове до тех пор, пока он вновь не задремал. Пол так и не проснулся, а я сидела в нянином кресле-качалке, завернувшись в одеяло, точно старая дева — да я именно так себя и ощущала! — вся во власти материнских чувств к детям и тревоги из-за отсутствия моей подруги и наперсницы. А ведь лишь год назад я бы спокойно засыпала в постели рядом с мужем, полноправной хозяйкой собственного поместья! В какие странные места порой забрасывает нас жизнь! Лучше не оглядываться на прошлое, да только разве устоишь? Едва я успела забыться сном и фантомы прошлого только-только начали выплывать из моего подсознания — вот так чернильное пятно расползается по водной глади, — как в детскую заглянула одна из горничных.

— Миссис Маркхэм? — взволнованно прошептала она.

Я поднесла палец к губам и встретила ее в дверях, опасаясь разбудить детей. Горничная явно не помнила себя от страха. Я накрыла ее руку своей. Бедняжка вся дрожала.

— Что случилось, Эллен?

Горничная зажмурилась и судорожно стиснула мозолистыми пальцами серебряный нательный крестик. Эта дородная, крепко сбитая женщина словами обычно не разбрасывалась; такую попробуй запугай! Но сейчас все приличия были позабыты и, сжав мою руку, она порывисто поцеловала ее. Губы ее были такими же шероховатыми, как и загрубелые ладони.

— Ох, Шарлотта, слава Богу! Я пошла к вам в комнату, вижу — пусто; я уж подумала… — Горничная умолкла на полуслове и вздохнула. — Вы нужны в кухне.

— В этот час?

— Случилось страшное. Слишком страшное, чтобы говорить об этом в присутствии детей, уж спят там они или бодрствуют. Я пригляжу за ними, пока вас нет.

Эллен потрепала меня по руке, не добавив больше ни слова. Я оставила мальчиков на ее попечении. В доме по-прежнему царила тьма, но сейчас в нем слышались шаги, в придачу к моим собственным, и голоса. В соседней комнате какая-то женщина — не няня Прам! — быстро рассказывала о чем-то срывающимся голосом. Я тихонько прокралась по коридору, вниз по парадной лестнице, через столовую — и вошла в кухню, где несколько человек склонились над бледной, распростертой на холодном каменном полу фигурой. Сюзанна Ларкен, моя подруга! Она состояла в обучении при деревенской швее и была замужем за местным барменом.

Сейчас голова ее покоилась на широких коленях поварихи миссис Малбус: та стояла на коленях и поглаживала бедняжку по щеке, что пламенела почти так же ярко, как и огненно-рыжие волосы. Экономка миссис Норман и Фредерик, дворецкий, встревоженно переминались рядом.

Наклонившись, я взяла молодую женщину за руку. Ее безумный взгляд обрел некоторую осмысленность, дыхание выровнялось.

— Ох, Шарлотта, это было ужасно! — Она сморгнула слезы и принялась тихонько всхлипывать.

Миссис Норман, суровая властная женщина с крючковатым носом и по-птичьи беспокойным нравом, продолжила, видя, что моя подруга не в силах вымолвить ни слова.

— Совершено убийство, — промолвила она с жадным, прямо-таки отвратительным воодушевлением.

У меня руки чесались отвесить экономке пощечину — как можно быть такой вопиюще бесчувственной! — но я сдержалась. Между тем Сюзанна приподнялась и продолжила рассказ.

— Я отводила мистера Уоллеса домой из паба. Он чуток перебрал, а миссис Уоллес за мужем зайти не соизволит. Вы ж эту язву знаете.

Я согласно покивала. Милдред Уоллес, первая деревенская сплетница, вечно совала нос в чужие дела — забывая о своих собственных. Вот уже многие годы ее супруг был главным завсегдатаем паба братьев Ларкен «Колченогий табурет», но миссис Уоллес упорно это отрицала и рассказывала всем, кто соглашался послушать, как ее дорогой Эдгар любит вечерком прогуляться по деревне.

Сюзанна презрительно изогнула губы.

— И пальцем не пошевелит, чтобы помочь хоть кому-нибудь, не говоря уж о собственном муже!.. Словом, отвела я его домой и пошла назад по тропке вдоль озера. И вдруг слышу: крик — прямо мороз по коже! — и вижу их у самой опушки леса за Эвертоном. На земле лежит женщина, а над ней — мужчина, весь в черном с головы до пят.

Мне живо вспомнился персонаж из сна. Во рту пересохло, по спине побежали мурашки. Я отогнала эту мысль — дескать, нелепое совпадение! — и попросила молодую женщину продолжать.

— Лайонел дал мне дубинку — так, на всякий случай. — Сюзанна повертела в руках деревянную биту, небольшую, но увесистую: в самый раз, чтобы образумить пьяного приставалу, но защититься от убийцы — это вряд ли. — Я подбежала помочь ей, но было поздно… — Голос ее прервался, бедняжка зажмурилась, словно страшась вновь увидеть жуткое зрелище.

Я сжала ее руку и поднесла к щеке.

— Сюзанна, кто это был?

Девушка вдохнула поглубже и открыла глаза.

— Няня Прам… от нее одни ошметки остались. Как будто она взорвалась изнутри.

Я подняла глаза, но никто из присутствующих так и не смог встретиться со мной взглядом — все были слишком потрясены. Даже нездоровое любопытство миссис Норман утратило пикантную остроту. А у меня просто в голове не укладывалось, что подобные ужасы возможны в мирной, тихой деревеньке вроде Блэкфилда или в огромной, величественной усадьбе вроде Эвертона. Я верила Сюзанне, верила каждому ее слову, но так же, как, просыпаясь от ночных кошмаров, я мечтала, чтобы сон сбылся и все, кого я любила, оказались живы-здоровы, я надеялась, что это какая-то ошибка, досадное недоразумение: может, это из-за игры теней и лунного света на земле все выглядело гротескнее, чем на самом деле?

— Констебль нужен… — еле слышно вымолвила я, и меня затошнило: ведь стоило сказать об этом вслух, стало понятно, что никакой ошибки быть не может. Сюзанна много лет проработала в швейной мастерской и в пабе, у нее глаз наметан на всякие мелочи. С няней Прам в лесу случилось нечто невыразимо ужасное. И кто расскажет детям?

Фредерик заговорил срывающимся, дрожащим голосом — по правде сказать, он у дворецкого всегда такой:

— За ним уже пошли мистер Дэрроу с Роландом.

— Роланд спас мне жизнь… — Глаза Сюзанны вновь остекленели: в них читались ужас и безумие. Она впилась ногтями в мою руку. — Я подбежала помочь, а человек в черном двинулся на меня. Разило от него мерзко, прямо как из самых бездн ада, от вони защипало в горле. Я чуть в обморок не упала, но тут подоспел Роланд, и этот человек кинулся в лес. Роланд спас мне жизнь. — Сюзанна снова всхлипнула, но сразу же овладела собой. — Надо сказать Лайонелу.

— Конечно. — Я оглянулась на Фредерика, и он отправился за мужем Сюзанны: тот, наверное, все еще закрывал паб. Пока мы ждали констебля, миссис Малбус заварила чай.

Констебль, впрочем, мало чем смог нам помочь.

— Похоже, это дикие звери, — первое, что сказал он, величаво вплывая в кухню вместе с Роландом, смотрителем усадьбы; этот дюжий парень отличался неожиданно мягким и учтивым нравом. Констебль Брикнер, осанистый, лысоватый, со слабовольным подбородком и чрезмерно пышными для такого лица усами, среди нас популярностью не пользовался. Он не столько расследовал преступление, сколько изрекал приговор, игнорируя факты и показания свидетелей в пользу своего собственного непогрешимого мнения. По счастью, мнение это с легкостью мог изменить каждый следующий собеседник; и чтобы твои доводы сыграли решающую роль, всего-то и нужно было, что поговорить с констеблем последним, прежде чем дело закроют.

Дверь за его спиной осталась открытой и темнота леса дробилась в лунном свете, пока мистер Дэрроу, хозяин усадьбы, не вошел внутрь вслед за констеблем. На фоне теней бледное лицо его словно сияло внутренним светом, русые спутанные волосы трепал ветер, щеки пошли пятнами от холода. Переступив порог кухни, мистер Дэрроу выразительно посмотрел на меня, и в его глазах я прочла: все действительно плохо, хуже некуда. Мы с няней Прам общались с ним ближе прочих и на краткий миг мы словно остались в кухне вдвоем, огражденные во времени зачином горя и почти шапочным знакомством со смертью.

— Там был человек, я своими глазами видела! — Сюзанне заметно полегчало. Теперь она сидела у кухонного стола и жевала печенья, что миссис Малбус едва ли не насильно запихивала ей в рот мясистыми пальцами.

Брикнер погладил усы и сощурился.

— Конечно же, человек на такое не способен.

Вдаваться в подробности констебль не стал, но его интонаций мне оказалось вполне достаточно, чтобы живо вообразить себе останки подруги. Няню Прам силой Господь не обидел, и что бы уж с ней ни случилось, здесь потребовалась недюжинная мощь в придачу к дьявольской жестокости.

— Может, он обнаружил тело раньше вас и убежал, испугавшись, что его примут за убийцу. — Констебль Брикнер подцепил сразу два печенья, потом еще два и умял их за один присест. Сюзанна пододвинула было к нему тарелку, но миссис Малбус, недовольно поморщившись, тут же убрала ее, пока гость не доел все до крошки.

— Он двинулся на меня, едва я попыталась подойти к телу. Хотел напасть. — Голос Сюзанны дрогнул, однако Брикнер с сокрушительной самоуверенностью покачал головой:

— Никто из жителей села на такое не способен. Это наверняка дикий зверь.

Сюзанна уже привстала с табуретки, но в этот самый момент вошли Лайонел с Фредериком, и вместо того, чтобы яростно накинуться на констебля, она рухнула в объятия мужа. Тот повел ее домой — нервы у бедняжки совершенно сдали, и Сюзанна безутешно рыдала, — а мистер Дэрроу, Роланд и Брикнер отправились позаботиться об останках няни Прам. После того как все разошлись, миссис Малбус прибралась в кухне, а мы с миссис Норман поднялись к себе.

— Кто-то должен сообщить детям, — промолвила экономка.

Я не вполне поняла, поручает ли она эту задачу мне или спрашивает, не сделать ли это самой, но на всякий случай устало кивнула. Завтрашний день не сулил мне ничего отрадного. За последнее время дети познакомились со смертью слишком близко: год назад скончалась их мать, покойная миссис Дэрроу, и утрата няни, еще одной очень значимой в их жизни женщины, причинит мальчикам неописуемую боль, а ведь сердца их и без того разбиты.

— Завтра, — тихо проговорила я.

Я сменила Эллен на ее посту в детской — по счастью, мальчики крепко спали, — затем вернулась к себе в комнату, сбросила зимний халат и забралась под одеяло. За время моего отсутствия постель успела остыть. Сон не шел. Мне не часто снился один и тот же кошмар, но в ту ночь я никак не могла избавиться от страха: если закрою глаза, то вновь окажусь в бесконечной и таинственной бальной зале и мои утраченные близкие, к которым теперь добавится грузная и внушительная фигура няни Прам, станут танцевать в толпе чужаков, а человек в черном уведет их во тьму — все дальше и дальше…

Я встала с постели и замешкалась на пороге, чуть касаясь ручки двери дрожащими кончиками пальцев и отлично сознавая, что произойдет: я выйду из спальни и стану блуждать по темным коридорам Эвертона до тех пор, пока не обрету приют в том самом месте, где укрывалась всякий раз, когда ночные кошмары становились невыносимы.

Я открыла дверь и вышла в холл. Тянуло сквозняком, но ковер под ногами был мягким и теплым. Я опасливо поднялась по лестнице восточного крыла к двустворчатым дверям, которые некогда обнаружила вот таким же вечером много месяцев назад, вскоре после моего приезда в Эвертон.

В тот вечер утрата Джонатана ощущалась особенно остро, но запереться в комнате и плакать в одиночестве я решительно отказывалась. Мне нужно было отстраниться от своего горя, убрать его куда-нибудь в надежное место и запереть — пусть меня дожидается; а я бы снова доставала его из тайника одинокими ночами и внимательно изучала в темноте за пределами полуночи.

Помещение за двустворчатыми дверями некогда, по-видимому, служило музыкальной комнатой. Сейчас все инструменты были зачехлены и сдвинуты к стенам, а из мебели остался только простенький диван. У окна стоял мистер Дэрроу, задумчиво вглядываясь в ночь. Я повернулась было уйти, но он уже заметил мое присутствие и поманил к себе.

— Это была ее любимая комната. Она много музицировала, знаете ли… Играла на арфе, пианино, скрипке… Говорили, была необыкновенно одаренным ребенком.

— А Джонатану нравился аккордеон. Ужасно глупо звучит, но он всегда смешил меня до колик, когда, играя, принимался еще и отплясывать. — Я улыбнулась воспоминанию, отметив, что мистер Дэрроу не сводит с меня странного взгляда, будто бы выискивает что-то в моих глазах.

Я отвернулась.

— Когда я бываю в городе или в селе, мне случается увидеть со спины одну женщину. Я знаю, это никак не может быть она, но у нее волосы уложены в точности так, как надо, а платье кажется таким знакомым, что отчаянно тянет заключить ее в объятия — прежде чем она обернется и иллюзия развеется. Я сумасшедший, да?

— Горе всех нас сводит с ума. Я часто воображаю про себя, будто могу в последний раз побеседовать с Джонатаном.

— И что вы говорите?

В горле у меня застыл комок, и все-таки я улыбалась — воплощение викторианского самообладания! — невзирая на водоворот тоски и боли, что вращался у меня в груди так стремительно, будто того и гляди изорвет изнутри мою плоть на лоскуты, всю, сколько есть, и все мои чувства потоком извергнутся из меня и захлестнут мир.

— Много всего. А что бы вы сказали жене?

— Рассказал бы про мальчиков, сколь можно подробнее. Она так их любила. Боюсь, я никогда не был к ним близок. Я бы попросил у нее прощения еще и за это.

— Она бы вас простила.

— Вы добрая душа, миссис Маркхэм.

— Если мы и добры, то разве что в глазах других людей. — Я едва не назвала мистера Дэрроу Джонатаном, но прикусила язык прежде, чем обращение сорвалось с уст. Тем не менее оно осталось со мной, унимая вихрь переживаний, нараставший внутри, и пусть имя это не нарушило безмолвия, что окутало нас, едва мы сели рядышком на диван, я знала: я уже нарекла его так. С тех пор мы изливали друг другу душу по ночам в святилище музыкальной комнаты всякий раз, как судьба и скорбь сводили нас вместе, и вслух вспоминали наших утраченных любимых, пока звездное небо за окном не преображала заря. Иногда наши посиделки завершались лишь с появлением краешка солнца из-за горизонта, а порою продолжались и дольше, пока заминка в разговоре не усугублялась долгим взглядом или случайным касанием рук и в пространство между нами вторгалось нечто невысказанное и непризнанное. Чем только мы не заполнили музыкальную комнату! — но, уходя, ничего не забирали с собой.

С великим облегчением и почти не удивившись, я обнаружила мистера Дэрроу на диване в ночь трагической гибели няни Прам. Вместе сидели мы в темноте, молча, без слов, возобновляя знакомство с третьим участником нашего узкого кружка: со смертью.

 

Глава 2

НЕУДОБНЫЙ ВЫХОДНОЙ

Отпевали покойную в церкви Святого Михаила, в крохотном игрушечном приходике на вершине холма с видом на затейливое деревенское кладбище, заросшее полевыми цветами и плющом. Священник, мистер Скотт, холостяк средних лет, чьи тонкие пушистые волосы реяли над головой словно нимб, прочел необычайно мрачную проповедь; в нее то и дело вклинивались пьяные возгласы мистера Уоллеса. Бедолага пил не просыхая с тех пор, как узнал, что едва не случилось с Сюзанной после того, как та отвела его домой из паба неделю назад. Жена мистера Уоллеса, Милдред, чопорно стояла рядом, вцепившись в его руку, и, стараясь не кряхтеть, поддерживала, не давая ему упасть на протяжении всей службы. Оба раскачивались вперед-назад, так что у остальных скорбящих едва морская болезнь не началась. Полагаю, няня Прам такому спектаклю весьма бы порадовалась.

Я сидела вместе с семейством Дэрроу в первых рядах, прямо перед громадным гробом, купленным мистером Дэрроу. У няни Прам родственников не было, или по крайней мере она никогда о них не упоминала, и мистер Дэрроу на похоронные расходы не поскупился. При жизни няня была женщиной видной, и размер гроба лишний раз подчеркивал странность ее смерти. Еще более странно вели себя мальчики. Джеймс держал меня за руку и ерзал на скамейке, не в состоянии надолго заинтересоваться даже таким чрезвычайным событием, как убийство няни. Он не плакал; а вот его старший брат, Пол, рыдал так безутешно, что весь перед рубашки промок от слез. Я пыталась его утешить — взять за руку, поцеловать в лоб, как на моих глазах столько раз делала няня Прам, — но он отстранялся от прикосновений, предпочитая остаться наедине со своим горем.

Мистер Дэрроу с отрешенным видом сидел по другую сторону от детей; взгляд его ярких синих глаз был устремлен куда-то в далекое прошлое. Я поступила к нему в услужение только три месяца спустя после смерти его жены, но думаю, что ее похороны мало чем отличались от погребения няни Прам: те же самые люди, то же самое кладбище, даже пора одна и та же. Смерть походила на еще одно, дополнительное время года или, может быть, на неудобный выходной, от которого отмахиваешься как от докучной обязанности, но который, чуть о нем забудешь, наступает снова — напоминая, что время прошло, жизнь изменилась и ничто не осталось прежним.

На следующий день миссис Норман и я разбирали вещи няни Прам. Констебль Брикнер и его люди уже обшарили ее комнату в поисках улик, хотя сами же уверяли, будто нападение совершил какой-то дикий зверь. Обыск велся небрежно и бесцеремонно: выдвижные ящики вывалили на кровать, вещи разбросали по полу.

Одежды обнаружилось немного: всего-то пара строгих черных хлопчатобумажных платьев с высоким воротником и еще одно, мягкое и бархатное темно-бордовое, для особых случаев. Еще были книги: Библия короля Иакова, сборник сказок и какой-то мелодраматический роман в трех частях. Рядом с кроватью я нашла деревянный сундучок, битком набитый всяким бумажным хламом, украшениями и выцветшими фотографиями — видимо, памятными сувенирами. Я представила себе, как няня каждым вечером перед сном просматривает свои сокровища, вспоминая всех своих маленьких воспитанников, что давно выросли, оперились, обзавелись семьями и собственными воспоминаниями. И утешается тем, что они, наверное, думают о ней иногда, вспоминая детство, — и, вспомнив, улыбаются.

— А я ее предупреждала, что так будет. — Миссис Норман, заглядывая в полутьму гардероба, стягивала с вешалок платья и резкими, механическими движениями тощих, как птичья лапка, пальцев, аккуратно складывала вдвое и втрое. На меня она даже не обернулась. Но вот гардероб опустел, как и сама комната.

— Что вы ей сказали?

Экономка на миг замерла, вытянув шею, вгляделась в дверной проем, вслушалась в многообразие звуков, заполняющих дом: женские пересуды да хихиканье, тяжелые шаги, скрип половиц, отдаленный кашель, скрежет металла по дереву… Потом на цыпочках подкралась к двери и с тихим щелчком захлопнула ее. А затем миссис Норман взяла меня под руку, усадила рядом на кровать, придвинулась совсем близко, щека к щеке, и заговорила тихо и настойчиво:

— Сказала, что ей угрожает страшная опасность. — Волна ужаса захлестнула меня. Сразу же вспомнился человек в черном, что стоит над телом няни Прам и того и гляди накинется на Сюзанну. — Кто-то должен приглядеть за этой семьей, теперь, когда бедная миссис Дэрроу нас покинула, да упокоит Господь ее душу, и я стараюсь, как могу. Я убираю со стола после каждого вечернего чаепития, всякий раз убираю — как тут не прочесть роковых знаков в спитом чае! — Экономка поджала губы и в эту минуту показалась мне куда более усталой, нежели когда-либо на моей памяти. — Кто-то должен приглядеть за ними и, когда понадобится, предостеречь о грядущей опасности. Зло не дремлет. Я свой долг выполнила, я няню Прам предупреждала, да только она меня не послушалась.

За все девять месяцев моего пребывания в Эвертоне миссис Норман ни разу еще не вела со мной беседы столь долгой. И хотя слова ее резали слух, говорила она так убежденно, что просто отмахнуться от нее я не могла.

— Миссис Норман, что же вы ей сказали?

— В ее жизни был какой-то мужчина. Кто — не знаю. Но он замыслил против нее недоброе. И, судя по тому, что видела Сюзанна Ларкен, недоброе — это мягко сказано.

— Вы еще кому-нибудь об этом говорили?

— А толку-то? Люди нынче ни во что не верят. — Миссис Норман внезапно схватила меня за руку и заглянула в глаза. — Шарлотта, а вы — верите?

Мне вспомнилось мое детство в Индии: вспомнились святые и мистики и моя мать, задыхающаяся на смертном одре. Когда она умерла, рядом с ней была только я; отец кричал на врача за дверью. Я так и не рассказала ему про человека в черном, который внезапно появился у изголовья больной. В комнате царил полумрак, так что черт его лица я толком не разглядела. Но вот он шагнул ближе и коснулся моей матери, а я накинулась на него и принялась пинать и кусать что есть силы. Однако стоило мне до него дотронуться — и он исчез. Мгновение спустя в комнату вновь вошел отец в сопровождении врача — и горю его не было предела. Незнакомец никак не сумел бы скрыться незамеченным, так что я не стала о нем упоминать — думала, это все мне привиделось. Но спустя много лет история повторилась — когда мы с отцом сели обедать в оранжерее при нашей усадьбе.

Отец курил трубку и, оборотившись к азалиям, бурно жестикулировал — изливал свои чувства к некоей политической партии; дым ореолом клубился вокруг его головы. А в следующий миг он уже схватился за грудь — и начал сползать на плиточный пол. Я опустилась на колени рядом с ним, прижала его к себе и упрямо сдерживала слезы, пока не подоспел врач. Позвонили в дверь, лакей отца пошел открыть. Мы остались вдвоем. В это самое мгновение я отчетливо ощутила: на самом-то деле мы не одни. Действительно: рядом со мной стоял человек в черном, утирая каплю пота с отцовского лба. И я поняла: отец умер в моих объятиях.

«Кто ты?» — закричала я незнакомцу.

Он взял меня затянутой в перчатку рукой за подбородок и развернул лицом к себе. Даже на таком близком расстоянии его черты скрывала непроглядная завеса тьмы. Я в ужасе отпрянула и крепко прижалась к отцу, но этот человек шагнул в сторону — и исчез, а растения, оказавшиеся в непосредственной близости от него, побурели, пожухли и рассыпались в пыль.

Когда я вышла замуж, то рассказала Джонатану о том, что пережила в миг смерти матери и отца. Поначалу мне показалось, что он мне не поверил. Затем Джонатан обнял меня за талию и прошептал на ухо: «Сдается мне, мир куда сложнее, нежели мы способны понять. Может, тебе случилось увидеть тень чего-то такого, чего большинству людей видеть не полагается. Смерть приходит к нам всем, любимая».

Она и пришла. Пожар отнял у меня мужа всего-то спустя несколько месяцев; и когда Джонатан испустил последний вздох на обугленных руинах нашей усадьбы, я в третий раз повстречалась с человеком в черном. Я была слишком слаба, чтобы напасть на него или хотя бы накричать — когда он закрыл Джонатану глаза затянутой в перчатку рукой. Я лишь задала вопрос: «Ты — причина всего этого, или ты всего лишь стервятник, прилетающий обглодать кости моей жизни?»

Он склонил голову набок, но был ли это ответ — я так никогда и не узнала. Поутру меня нашли по-прежнему обнимающей тело мертвого мужа, а деревья и трава вокруг нас отчего-то пожухли и увяли, хотя огонь до леса не добрался.

С каждым минувшим годом я все больше убеждалась, что Джонатан был прав: смерть показывается мне, унося души тех, кого я люблю, по Ту Сторону. Однако об этом я экономке рассказывать не стала. Я встретила ее взгляд — и отозвалась:

— Сдается мне, мир куда сложнее, нежели мы способны понять.

— Значит, вы мне поверите, если я скажу, что вам угрожает опасность?

— Какая опасность?

— Та же, что няне Прам. Кто-то караулит вас. Караулит и ждет.

Лицо мое ярко вспыхнуло, но от ужаса или от гнева — как знать? Сюзанна тоже видела человека в черном. Если это тот же самый персонаж, что являлся и мне, значит ли, что смерть ходит за мной по пятам? А если так, кого смерть заберет следующим? Я с трудом сдерживала дрожь.

— Как же мне помешать ему?

— Не теряйте бдительности. Будьте осторожнее. — Миссис Норман сняла чемодан с кровати и выволокла из комнаты, бросив на меня многозначительный взгляд, но больше не сказала на эту тему ни слова. Все остальное мы сложили в коробки и мешки и оставили в прихожей. Роланд погрузит все нянины пожитки в телегу и отвезет в церковь. В начале зимы устроят благотворительный базар, жители Блэкфилда станут рыться в вещах няни Прам, и воспоминания о ней развеются, точно семена по ветру.

Вскоре после похорон я перебралась в комнату, примыкающую к детской, и поневоле мрачно гадала про себя — как это свойственно людям, пережившим не одну потерю, — а что станется с моими вещами, если я внезапно умру? Обручальное кольцо я убрала в выдвижной ящик прикроватного столика, не в силах больше его носить: слишком тяжким бременем стал для меня этот талисман. Прядь волос матери, перевязанная тонкой синей ленточкой, что еще хранила ее аромат, служила мне закладкой для книги и лежала на тумбочке. Отцовская трубка с треснувшей чашкой, иссохшая шелуха воскресных вечеров, проведенных в его кабинете, на его коленях, за чтением вслух стихов, теперь покоилась вместе с драгоценностями матери в особой шкатулке в гардеробе. Вот так я и хранила свои воспоминания сокрытыми в мелких памятных вещицах, что в глазах других людей не будут иметь никакой ценности. А какой люди запомнят меня? Что заставит их много лет спустя помедлить мгновение и воскресить в мыслях женщину по имени Шарлотта?

В память о няне Прам я сохранила резную брошь слоновой кости с изображением какой-то дамы: этот аксессуар няня носила на воротнике под горлом. Может, это портрет ее матери или бабушки? Я так и не спросила. А может, она купила украшение на каком-нибудь развале или хранила в память об утраченной подруге, как я? Строгая и элегантная, брошь напоминала мне о нашей первой встрече в день моего приезда в Эвертон.

В пожаре погиб не только Джонатан. Еще — шестеро слуг, семьи которых остались без средств к существованию. Вопреки пожеланиям нашего поверенного, мистера Кройдона, я употребила остатки моего состояния на то, чтобы поддержать их в нужде, — жалкая замена навсегда утраченным близким! Однако в противном случае я не смогла бы жить в ладу с собой, а мысль о том, чтобы создать новый дом для себя, одинокой вдовы и сироты, казалась невыносимой. Военной пенсии отца не хватало на привычный образ жизни, и мистер Кройдон неохотно согласился подыскать для меня место гувернантки, чтобы я могла войти в чью-то еще жизнь и семью, хотя бы на время.

Не прошло и нескольких недель, как я уже бродила по этажам и переходам Эвертона. Я восхищенно замерла перед картиной — суровым сумеречным пейзажем, отмеченным загадочной подписью «Л. Дэрроу», когда навстречу мне по коридору вперевалку поспешила дебелая женщина в жестко накрахмаленных черных юбках и с вышеупомянутой брошью.

— Миссис Маркхэм!

Ее голос отразился от стен громким раскатистым крещендо. Она надвигалась на меня, распахнув объятия, и ее крупный рот с тонкими губами растянулся в искренней улыбке, а щеки цвета спелых яблок округлились. Эта женщина могла показаться некрасивой, если бы не ее заразительная жизнерадостность. Незнакомка обхватила меня толстыми, мясистыми ручищами; и я, к своему удивлению, расхохоталась.

— Счастлива с вами познакомиться, дорогая моя! Я — няня Прам. — Она разомкнула объятия, и я облегченно перевела дух.

— Мне тоже очень приятно.

Женщина рассмеялась кудахтающим смехом, смачно хлопнув меня по спине похожей на бифштекс ручищей. А затем подхватила меня под локоть и увлекла за собой по коридору.

— Думается, мы с вами будем словно сестры или по крайней мере словно пара глупых тетушек для маленьких Джеймса с Полом! Такие хорошие мальчики, детишек милее в жизни не встречала. Заметьте, характеры совершенно разные, но оба на диво милы. Ангелочками я их, понятное дело, не назову, они — дети, однако сердечки у них золотые. Впрочем, вас, наверное, заботит скорее их ум, верно?

— В первую очередь меня заботит их благополучие.

Няня Прам одобрительно кивнула. Мы поднялись по парадной лестнице, стараясь не наступать на дыры в красной ткани, застилавшей ступени, и на трещины в древесине.

— Значит, вы уже познакомились с мистером Дэрроу?

— Да. Он показался мне образцом джентльмена.

— В самую точку! А какой представительный! Его покойная жена, мать мальчиков, тоже славилась редкостной красотой! Что за прекрасная была пара! Печально, что ей пришлось так рано покинуть этот мир. Ну да не нам здесь решать. Надо помочь детям забыть.

— Я не уверена, что «забыть» — это правильное слово.

Оглядываясь в прошлое, скажу, что это было наше первое и единственное разногласие, и, должна признаться, я в нем одержала верх. Я никогда не позволю детям забыть ни их покойную маму, ни их няню.

Мы завернули за угол рядом с картиной, изображавшей ночной пейзаж и замок вдалеке. Не останавливаясь, няня Прам указала на полотно.

— Миссис Дэрроу посвящала много времени изящным искусствам; живописи, пению, скульптуре. Хотя смею заметить, вкус у нее был мрачноватый. — Няня остановилась в конце коридора и толкнула дверь в детскую.

Дети нас уже ждали. Полу еще не исполнилось тринадцати; это был хрупкий, бледный мальчуган с волосами темными, как у матери, чей портрет висел в кабинете мистера Дэрроу, и яркими синими глазами. Его четырехлетний брат Джеймс, малыш с песочно-рыжеватыми кудряшками и круглой, с ямочками, шаловливой мордашкой, вежливо поклонился и протянул мне букетик полевых цветов. Старший брат стоял рядом, прислонившись к стене.

— Мы вам очень рады, — промолвил Джеймс.

— А уж я-то как рада с вами познакомиться! Я знала, что по крайней мере один джентльмен в Эвертоне есть, но думать не думала, что мне посчастливится познакомиться еще с двумя. А цветы какие чудесные! — Я восторженно всплеснула руками и заулыбалась — ведь именно этого от меня ждали! — хотя понятия не имела, что делать с букетом. Цветы меня нервируют, особенно как подарок. Их ведь надо сохранить живыми, дать поцвести еще немного, а если не получится, что, как вы думаете, это говорит о человеке? Из неудачи можно сделать такие глубокие выводы! «Да она даже о цветах позаботиться не в состоянии. Вот уморила! Боже мой, надеюсь, детишкам Дэрроу повезет больше!» — И пахнут так приятно: ничего слаще я не нюхала с тех самых пор, как маленькой девочкой жила в Индии.

— Ой, а вы жили в Индии? — разом встрепенулся Джеймс.

— Да, много лет. Мой отец служил там, когда мне было примерно столько же, сколько тебе сейчас.

— А вы кобру видели?

— В одном шаге от себя! По счастью, она танцевала под дудку заклинателя змей, так что это было не бог весть какое приключение. Но я много чего чудесного повидала. Если тебе интересно, мы, наверное, сможем уделить немного времени рассказам о Дальнем Востоке на наших с вами уроках.

— Ох, мэм, пожалуйста!

На протяжении всего разговора Пол нетерпеливо переминался с ноги на ногу, будто ему не терпелось поскорее уйти.

— Я должна извиниться, Пол. Порой я забываю, что мои истории интересны отнюдь не всем.

— Ох, мэм, нет, дело не в этом. Просто, понимаете, мы уже опаздываем.

— Опаздываете?

Няня Прам отпихнула меня в сторону и взяла мальчика за руку.

— Пол, милый, не сейчас. Мы как-нибудь в другой раз сходим.

Но я не отступалась:

— Напротив, мне бы не хотелось нарушать ваш распорядок дня, тем более если у мальчиков уже назначена какая-то встреча.

— Дело терпит.

— Честное слово, мне будет очень стыдно в первый же день помешать чьим-то планам!

Няня Прам вздохнула, пожала широкими плечами и выпустила мальчика.

— Если вы настаиваете. Я помогу детям одеться.

Я в свою очередь посодействовала чем могла няне Прам и вышла вслед за ними из дома на солнечный свет. Она и я шли рядышком, дети нас обогнали. Пол шагал, засунув руки в карманы, молчаливый и отрешенный; Джеймс бежал вприпрыжку, распевая во весь голос какую-то чепуху. Мы проследовали по тропинке к воротам и свернули на дорогу, которая вела вниз, к деревне Блэкфилд, удобно расположенной у основания холма, что придавал Эвертону солидности.

Деревня — скопление крытых соломой домиков, между которыми вились мощенные булыжником улочки, — была мирным, цветущим местечком, невзирая на наличие целых двух пабов. Почти все жители Блэкфилда считали это обстоятельство приметой прогресса и, возможно, свидетельством того, что деревня постепенно превращается в город, — в сущности, одна только Милдред Уоллес жаловалась всем, кто соглашался слушать, что один паб — это грех, а два — это полное упадничество. Спустя какое-то время единственной аудиторией для ее проклятий остался бедолага мистер Уоллес; все прочие селяне, лишь завидев приближение Милдред, поспешно сворачивали за угол или ныряли в дом. Надо ли говорить, что мистер Уоллес был частым гостем в обоих заведениях.

Мы пошли дальше по дороге, пока дома не сменились возделанными полями и пологими холмами. Небольшая сельская церквушка Святого Михаила с каменными стенами и старинным ухоженным домом священника притулилась на пригорке у самой окраины деревни. Между ними раскинулось кладбище. Едва завидев его, Пол ускорил шаг, нырнул в ворота и запетлял между могильных камней — только тогда я запоздало догадалась, зачем мы пришли. Джеймс догнал брата, и оба опустились на колени перед внушительным надгробием, на котором значилось имя их матери. Земля на могиле еще не осела. Няня Прам удержала меня поодаль, а мальчики возбужденно тараторили без умолку над участком земли, где покоилась их мать. Няня говорила со мной тихим шепотом, настолько отличным от ее обычного голоса, насколько это возможно, в то время как дети рассказывали матери обо всем, что приключилось со времени их последнего визита.

— Они, бедняжки, каждый день сюда приходят. Сдается мне, Джеймс вообще не понимает, что с ней произошло. Он и на похоронах не плакал. Но Пол… он пережил тяжкое потрясение.

Действительно, даже сейчас было видно, что разговаривает с матерью главным образом Пол, а Джеймс уже отвлекся на пару ярких бабочек. К ужасу няни Прам, малыш носился за ними, перепрыгивая с одной могилы на другую.

— Джеймс Майкл Дэрроу, а ну перестань сейчас же! — возопила няня.

Пол, не обращая внимания на брата, продолжал беседовать с матерью и очень удивился, когда я встала у надгробия с ним рядом.

— Пожалуйста, не прерывайся из-за меня, — попросила я его. Солнце тяжело повисло в небе.

Мальчик, сощурившись, взглянул на меня, затем перевел взгляд на няню, что гналась за его братом, подобрав юбки.

— Она считает это странностью.

— Людям, которые никогда не теряли близких, трудно понять, как оно бывает.

Пол вновь уставился на надгробие и провел пальцем по имени матери.

— Только меня одного не было с ней рядом, когда она умерла. — Он поднял глаза на меня, в лице его читался вопрос.

— Почему же? — спросила я.

— Мне было невыносимо видеть ее такой. Я пытался, честное слово, пытался. Я держал ее за руку, я целовал ее в щеку, но тогда она принималась стонать и кричать. Это уже была не она. Казалось, какое-то чужое существо заняло ее место, поселилось внутри — не человек, нет, что-то едва живое. Я не хотел, чтобы мама видела мои слезы, и держался подальше. Я — трус.

— Ничего подобного! — возразила я, нерешительно кладя руку ему на плечо. — Она все понимала, я уверена.

— Она мне почти каждую ночь снится, — вздохнул мальчик.

Я подумала о своих собственных снах. Я дорожила ими больше всего на свете, и даже когда они превращались в кошмары, то все равно обретала в них своего рода утешение, видя, как танцует мама, слыша, как смеется Джонатан. Они обретали реальность — воспоминания никогда не оживляли моих близких настолько ярко.

— Это, должно быть, чудесно.

— Иногда. Но когда я просыпаюсь, приходится вспомнить, что ее больше нет.

Где-то вдалеке завизжал Джеймс. Няня Прам подхватила его за пояс и держала под мышкой. Мальчуган вопил так пронзительно, что из дома вышел викарий — убедиться, не убивают ли кого, не ровен час, на кладбище.

— У вас все в порядке? — Мистер Скотт был несколькими годами моложе моего отца — конечно, если бы тот дожил до нынешнего дня, — и волосы его вздымались волнами вокруг головы — того и гляди ветер унесет! — пока он лихорадочно оглядывался, ища, откуда доносится визг.

Няня Прам вперевалку добрела до него, просто-таки излучая безудержное благодушие.

— Да, викарий, в полном порядке! Малышу Джеймсу нужно приучиться чтить мертвых.

Мы с Полом ушли от могилы и присоединились к остальным у дома священника. Няня Прам опустила Джеймса на землю и оправила платье; впрочем, оно было так жестко накрахмалено, что ни складочки образоваться не могло. Затем она представила меня викарию. Тот спросил меня о родных и близких — и готов был сквозь землю провалиться от смущения, едва узнал, что никого-то у меня нет.

Мы так и ходили на кладбище всякий день, невзирая на опасения няни Прам, будто в этом есть что-то нездоровое, и каждый раз мистер Скотт не забывал нас поприветствовать, прежде чем мы уйдем. Даже после смерти няни мы с мальчиками свято придерживались заведенного обычая.

Няню Прам похоронили неподалеку от могилы миссис Дэрроу, и хотя с покойной няней мальчиков не так тянуло поговорить, как с покойной матерью, они и ее держали в курсе последних событий Эвертона. Пол даже начал делиться с ней сплетнями, подхваченными от Эллен и других слуг. Я отчитывала его, объясняя, что подслушивать дурно, но не запрещала приносить няне новости, которые повеселили бы ее при жизни.

Джеймс частенько уставал от этой игры еще до того, как наступало время уходить, и бродил по кладбищу из конца в конец, знакомясь с прочими его жителями. От привычки прыгать с плиты на плиту он излечился благодаря убедительному воздействию тяжелой широкой руки няни Прам на свое мягкое место.

По пути обратно в Эвертон Пол держался уже не так замкнуто и мрачно. Мы ходили через Блэквуд одним и тем же путем: сперва заглядывали в кузницу к мистеру Ингрэмзу: искры летели во все стороны, а мастер знай вытягивал и скручивал раскаленный металл словно ириску. Затем — к мистеру Уоллесу, местному часовщику (не все ж ему в пабах пьянствовать!). Все его часы показывали разное время, так что каждую минуту в его мастерской раздавались лязг и перезвон либо куковала кукушка, но мальчикам это даже нравилось. Джеймс обожал эти звуки, а Пол с неподдельным интересом, а порою так и с улыбкой глядел, как мистер Уоллес открывает крышки часов одну за другой и показывает ему соединения шестеренок и пружинок.

После часовой мастерской миновать пекарню миссис Тоттер было никак не возможно. Она всегда держала дверь открытой, даже в самые холодные дни года, и ароматы свежевыпеченных кексов, шоколадных рогаликов и сладких пирожков, перемешавшись между собою, струились по улицам Блэкфилда — словно хрустящий, золотисто-румяный зов сирены, обещающий теплую, уютную сытость. Я разрешала мальчикам покупать что-то одно только раз в неделю — обычно коржик размером с тарелку, — так что, навещая миссис Тоттер, мы по большей части упражнялись в воздержании.

Дальше наш путь пролегал мимо швейной мастерской миссис Уиллоби, где Сюзанна состояла в ученицах. Неделю спустя после похорон няни Прам мы застали ее одну: она занималась оформлением витрины и только что в сердцах опрокинула манекен. Завидев нас в дверях, молодая женщина подскочила от неожиданности и тут же жарко вспыхнула от смущения: все ее чувства отражались на лице, точно в открытой книге. Манекен продолжал лежать на полу.

— День добрый, — промолвила она удивленным, деланно спокойным голосом, откидывая с глаз рыжую прядь, и нагнулась подобрать манекен. — Как там в церкви?

Я нахмурилась было, воспользовавшись тем, что Сюзанна повернулась ко мне спиной, но тут же прогнала выражение недовольства. Именно в этих словах жители Блэкфилда ссылались на наши ежедневные посещения кладбища. Трудно говорить о таких вещах напрямую, без обиняков, только Сюзанна обычно не стеснялась называть вещи своими именами.

— Замечательно, — улыбнулась я, ничуть не осуждая ее за жестокое обращение со смиренным манекеном: может, он сам напросился — не лучшим образом проявил себя в служении изящному искусству пошива! — А вы как поживаете?

Мой вопрос немедленно дал выход эмоциям, что Сюзанна до сих пор успешно пыталась сдерживать. Она судорожно стиснула манекен в руках — я уж испугалась, что металлический каркас погнется, — и села, обреченно выдохнув:

— Ужасно, Шарлотта, просто ужасно!

Я присела рядом с ней среди рулонов ткани. Пол задумчиво их ощупывал, слушая и вместе с тем не особо вслушиваясь, затерянный в своих собственных мрачных мыслях, а Джеймс вытаскивал из подушечек иголки всех форм и размеров и втыкал их в кресла и столешницы с яростью, присущей маленьким мальчикам, которые твердо задались целью не заскучать, пока взрослые ведут свои занудные беседы.

— Брикнер зашел в мастерскую сообщить мне — мне! — что я, дескать, ошиблась и ничего такого не видела, дескать, все это — истерический бред перепуганной женщины. Представляете? — Сюзанна внезапно осознала, что возбужденно жестикулирует. — Да уж, наверное, представляете, и весьма отчетливо! Но никаких истерик у меня не было, тогда, во всяком случае. Уж никак не тем вечером! Я видела то, что видела. Дикий зверь, скажет же тоже! — Выдохшись, Сюзанна откинулась назад и впилась в меня испытующим взглядом в ожидании ответа.

— Безусловно, я вам верю, и половина деревни тоже, если на то пошло.

Сюзанна с неописуемым облегчением перевела дух: то, что отняла у нее ленивая убежденность констебля Брикнера, заменилось новообретенной уверенностью в себе — точно сломанная кость срослась.

— Тогда Брикнер-то почему не верит?

— Простые души предпочитают простые объяснения, — обронила я прежде, чем успела прикусить язык. Пол сдержанно хихикнул.

Сюзанна улыбнулась краем губ, затем посерьезнела и помрачнела.

— Вы ж понимаете, я не ради себя хочу, чтобы мне верили. Мне-то не нужно, чтобы правосудие свершилось, а вот ей — необходимо! — Сюзанна коротко кивнула и поглядела куда-то мимо мальчиков, всматриваясь в некие давние воспоминания о няне Прам: несколько месяцев назад она, надо думать, сидела на этом самом месте и вела очень похожие разговоры о чем-нибудь сравнительно менее сенсационном, чем убийство.

— Полагаю, мистер Дэрроу с вами согласился бы, — осторожно промолвила я, стараясь не слишком ее обнадеживать.

— А его можно убедить поговорить с констеблем Брикнером, да?

— Не знаю насчет «убедить», но навести его на эту мысль, несомненно, надо.

Сюзанна вскочила со стула и повисла у меня на шее.

— Ох, спасибо вам, Шарлотта!

— Благодарить меня рано. Вы подождите, пока я хоть что-то полезное сделаю! — Я обняла ее в ответ и тут же высвободилась: пора было уводить детей, пока на меня не обрушилась та же лавина эмоций, что и на бедолагу манекена, на боку у которого образовалась внушительная вмятина. Пол помог мне оттащить Джеймса от закройных ножниц, пока сорванец их ненароком не сломал. И мы трое зашагали своим путем через Блэкфилд, поднимаясь по тропе на крутой холм, где за строем припорошенных осенью деревьев прятался Эвертон.

Когда мы дошли до дома, я отправила мальчиков внутрь, а сама побродила еще немного по лесу в глубине усадьбы. Я отыскала примятый пятачок земли, где встретила свой конец няня Прам. Даже при том, что вокруг царила осень, невозможно было не заметить характерное кольцо пожухшей травы и ломких, иссохших стеблей вокруг того места, где она умерла. А в центре все еще темнели чешуйки засохшей крови, черные, словно тень, что маскирует улыбающиеся, незримые губы человека в черном.

 

Глава 3

ХОЗЯЙКА ЭВЕРТОНА

Мистер Дэрроу был не из тех трагических персонажей, что навеки затворятся в тиши кабинета, который сам по себе был одним из последних бастионов былой славы Эвертона, с вощеными дубовыми панелями по стенам, с опрятным, вычищенным от золы очагом и разными редкостями, собранными по всему миру хозяином дома и его покойной супругой. Летопись их приключений увековечивал мраморный глобус, поставленный в центре комнаты: их маршруты были выложены блестящими точками драгоценных камней. Никто и никогда не видел, чтобы мистер Дэрроу прибирался в этой комнате, но поскольку никому другому он этого не позволял, то все полагали, именно этим он и занимается, оставшись один, — вероятно, с угрюмой решимостью вытряхивал шторы да смотрел с тоской на портрет покойной жены, что висел над его рабочим столом.

Но в кабинете он бывал не всегда. Сколько раз я подходила к дверям, чтобы сообщить о потребности в дополнительных карманных деньгах на школьные принадлежности или испросить его разрешения на дневную прогулку к какому-нибудь замку или месту боевой славы, — и обнаруживала комнату пустой. Никто не знал, где он пропадает; никто не видел, как он уходит. Покидать Эвертон он не любил, так что мне представлялось, что он бродит призраком по полутемным коридорам, заглядывает в заброшенные комнаты, порою присаживается на давным-давно зачехленный стул или задерживается взглянуть на часы — а не остановились ли они со смертью его жены?

Обычно он с нами не ужинал, так что мы с детьми изрядно удивились, когда две недели спустя после похорон няни Прам он уселся во главе стола с видом довольно-таки мрачным. Но вот дворецкий Фредерик — который либо был вдребезги пьян, либо ему собственные руки отказали — не удержал супницу и опрокинул ее, выплеснув содержимое на перед своей униформы. Убедившись, что суп не такой уж и горячий и пострадавший не ошпарился, все дружно расхохотались, и даже сам мистер Дэрроу на одно краткое мгновение словно бы развеселился, но тут же устремил взгляд на противоположный конец стола, где сиживала покойная миссис Дэрроу, и вновь погрузился в уютную меланхолию. Не знаю, почему он вздумал к нам присоединиться тем вечером. Вероятно, смерть няни Прам наконец стала для него страшной явью, и ему понадобилось общество, либо ему напомнили о существовании детей, и он попытался успокоить их своим отстраненным, печальным присутствием.

Вскоре после десерта высокие напольные часы принялись отбивать время. Я увела мальчиков наверх, переодеваться ко сну, пожелав доброй ночи мистеру Дэрроу и оставив его за столом доканчивать бутылку вина. Меня тревожило его душевное состояние, но я не особо о нем задумывалась: я была слишком занята, приспосабливаясь к новому бремени ответственности.

После смерти няни Прам было по-быстрому решено, что разумнее всего переложить ее обязанности на меня. Я и без того проводила немало времени с мальчиками как их гувернантка. Если же я смогу контролировать их жизнь и за пределами классной комнаты, всем прочим от этого станет куда легче. Стыдно было бы отклонить такое предложение, тем более что жалованье няни добавилось к моему заработку. Я оценила предоставленную мне возможность и была готова оправдать несомненную щедрость мистера Дэрроу.

Переход вопреки ожиданиям дался без особого труда. Как гувернантка, я в любом случае должна была заботиться о самочувствии детей при болезни или несчастном случае и с легкостью переключилась с проблем вроде порезов от бумаги или кровоточащих носов на мокрые простыни и ночные кошмары.

В тот вечер, после неожиданного появления мистера Дэрроу за ужином, я уложила Джеймса в постель и прочла ему сказку, а Пол между тем листал какой-то сборник стихов, повернувшись ко мне спиной. Он очень походил на отца, особенно глазами — они были огромные, ярко-синие, вдумчивые. Я все гадала про себя, а какова была миссис Дэрроу — такая же сумасбродная любительница приключений, как Джеймс, или что-то совсем другое. Когда Джеймс уснул или по крайней мере притворился спящим, чтобы я ушла, то оставила детей одних. Я ведь все равно была совсем рядом.

В комнате няни два окна выходили на лес за домом, и если приусадебный парк куда лучше откликался на заботы Роланда, нежели сам дом — на радения миссис Норман, то лес казался глухим и диким, особенно по ночам, когда в чащу не проникал даже лунный свет.

Я переоделась в ночную сорочку и забралась в постель, пытаясь ни о чем не думать. Ни о няне Прам и о кольце пожухлой травы, что обозначило место ее гибели за домом, ни о бедном мистере Дэрроу, что, вероятно, сейчас ищет забвения в вине. Но сама попытка о чем-то не думать обречена на провал — ведь волей-неволей приходится вспомнить о вещах, о которых следовало бы забыть. На этой последней спутанной мысли мое внимание само собой переключилось на мистера Дэрроу.

Я отдавала себе отчет, что мое новое положение в доме, в сущности, сделало меня матерью двоих детей, ведь фактически я являлась их опекуншей: заботилась о том, чтобы мальчики были накормлены, умыты, обучены и под присмотром. После смерти миссис Дэрроу я, по сути дела, замещала хозяйку Эвертона. Не могу отрицать, что мне это нравилось или что, засыпая, я думала о наших с мистером Дэрроу бдениях в музыкальной комнате, когда руки наши едва не соприкасались, и о том, что было бы, если бы один из нас решил преодолеть это малое расстояние…

Я начала проваливаться в сон. Мне снилось мое детство в Индии, храмы, джунгли и разрушающиеся многорукие статуи, тигры, кобры и мартышки, наш дом в колониальном Лакхнау. Знакомая была сцена; ею заканчивались все сны о моей юности: комната матери, полумрак, она распростерта на кровати, тело ее медленно иссушает холера, от нее уже осталось всего ничего — маленькая, худенькая, не больше ребенка; отчаянно хватает ртом воздух, каждое мгновение — пытка, вплоть до самой смерти. Отца нигде нет; слуги предпочитают в спальню не заходить. Этот фрагмент сна всегда завершался одним и тем же: длился до тех пор, пока я не забиралась в постель к больной, через все одеяла, подушки и покрывала, пыталась отыскать ее и не могла и наконец оказывалась посреди кровати и понимала, что должна ощутить ее смерть, пропустить сквозь себя, прежде чем проснусь. Я чувствовала, что кто-то стоит над постелью и наблюдает, как я корчусь на влажных простынях, — человек, с ног до головы одетый в черное. Напрасно я тщилась рассмотреть лицо незнакомца — его скрывала тьма. Несмотря на то что это был сон, я, сколько бы ни пыталась, никак не могла заставить черты обозначиться зримо. Казалось, лицо это — не часть моего сознания, не часть сна об Индии. Я пыталась приподняться и сесть на постели, но вместо того все глубже проваливалась в матрас. Однако в отличие от всех предыдущих повторений этого сна на сей раз фигура в черном прошептала мне:

— Детям нужна мать.

Голос был женский. Фигура отошла в противоположный конец комнаты, пока я умирала на постели, задыхаясь в течение долгих, невыносимых пауз между каждым вдохом, пока не проснулась снова в Эвертоне, ловя воздух; по лицу и груди у меня струился пот. Я сбросила одеяла и уже собиралась сменить сорочку, как в дверь детской постучали.

— Шарлотта?

Не дожидаясь моего ответа, в комнату ворвался Джеймс. Он плакал — лицо его было влажным от слез, так же как мое — от испарины. Оба мальчика, похоже, сходным образом страдали от ночных кошмаров. Джеймс, как более смелый из братьев, часто переживал во сне диковинные приключения с участием упырей, мумий и женщин-пауков — это если назвать лишь нескольких из его густонаселенного зверинца чудовищ. То и дело способность его воображения изобретать новые ужасы опережала его возможности их выносить, и мальчик просыпался посреди ночи, абсолютно убежденный, что паук на подоконнике послан зловредной Королевой Пауков, дабы отомстить ему за покражу волшебной серебряной паутины.

Другое дело — Пол. Частенько, когда я приходила в детскую успокоить его брата, Пол, в свою очередь, проснувшись, злился, что его разбудили в разгар самого что ни на есть упоительного кошмара, — как, например, в эту ночь, когда я отвела Джеймса обратно в постель.

— Я был на балу, — сообщил Пол, едва Джеймс склонил голову мне на грудь. — И там была мама, молодая и красивая. Я попытался пересечь залу, чтобы поговорить с ней, но не смог пробраться сквозь толпу. Все, кто там был, танцевали с кем-то нездешним; мама взяла за руку существо, которое только притворялось человеком. Она помахала мне издалека, и я уже готов был броситься спасать ее, но тут Джеймс завопил про свою дурацкую Королеву Пауков. — Пол сердито зыркнул на брата.

— Никакая она не дурацкая! — Джеймс рванулся было из кровати. Его залитое слезами лицо исказилось от ярости, но поскольку я крепко обнимала его, а ему было только пять, мне удалось удержать его без особых усилий.

— Да хоть убейте друг друга, мне-то что, — проговорила я. — Сдается мне, заботиться об одном ребенке куда проще, чем о двоих. Но смею предположить, ваш отец не на шутку рассердится на того, который уцелеет. Если вы по отношению к членам семьи намерены прибегать к смертоубийству и насилию, страшно даже предположить, как вы станете обращаться со сверстниками. Придется, радея о благе деревни, на всякий случай запереть вас на чердаке. Не думаю, что такая жизнь придется вам по вкусу, но решение — за вами.

Мальчики так и не поняли, к кому из них я обращаюсь, а пока они раздумывали над моими словами, их гнев угас. Я подоткнула их одеяла так туго, что особо не поворочаешься, — обездвижив даже Пола, глубоко шокированного тем, что я имею нахальство обходиться с ним как с его младшим братом. Перестав сопротивляться, оба сдались и заснули-таки — час был поздний. Я посидела немного рядом, удостоверяясь, что новой вспышки не последует, и, убедившись, что дети в самом деле спят, вернулась к себе. Но к тому времени сна у меня не осталось ни в одном глазу, так что я переоделась в свежую ночную сорочку, причесалась, почитала немного и наконец надумала сделать себе чашку чая.

Я всегда предпочитала ночной Эвертон. Дом был не шумный, не из тех, что поскрипывают и постанывают, порождая симфонию безобидных звуков, которые, слившись воедино, могут исказить темноту, превратив ее в нечто осязаемое и опасное. В доме было просто темно и тихо, безо всяких претензий, и висел густой запах плесени, что приходит только с годами.

Мистер Дэрроу по-прежнему сидел в столовой. Он удивился, увидев меня, но пьян не был. Бутылка с вином исчезла; стол был накрыт к полднику, хотя на часах было начало третьего утра. Над вместительным чайником с черным чаем еще курился пар, рядом стояли традиционные молочник и сахарница, и тут же — сандвичи, булочки с топлеными сливками и шоколадный кекс к чаю на тарелке, что характерно, нетронутый. Хозяин пригласил меня присоединиться к трапезе, и хотя вокруг было полным-полно стульев, я, повинуясь безотчетному порыву, присела рядом с ним — и щеки у меня ярко вспыхнули. Мистер Дэрроу был очень хорош собой, а столовая — это вам не уединенное прибежище музыкальной комнаты.

— Добрый вечер, мистер Дэрроу!

— Что, не спится?

— Джеймсу привиделся кошмар.

Мистер Дэрроу озабоченно нахмурился и привстал с кресла, но я коснулась его плеча, и он уселся вновь, задержав взгляд там, где я до него дотронулась. Он недоуменно открыл было рот, но я его успокоила:

— Все в порядке. Мальчик уже уснул.

— Зато теперь не спите вы. — К мистеру Дэрроу вернулось его обычное самообладание.

— Профессиональный риск, ничего не поделаешь. Можно? — Я потянулась к чашке, но мистер Дэрроу выхватил ее у меня из-под руки и сам наполнил черным ароматным содержимым из чайника.

— «Дарджилинг».

— Чудесно.

— Булочку?

— Да, спасибо. Миссис Малбус превзошла саму себя, учитывая поздний час.

— Вы недооцениваете мое малодушие, миссис Маркхэм. В это время я бы никогда не дерзнул приблизиться к двери дражайшей миссис Малбус с требованием поесть-попить. Над Эвертоном словно бы витает призрак смерти, и мне не хотелось бы искушать его.

Во взгляде его читалась усталость, синие глаза глядели поверх края чашки в обрамлении прядей темно-русых волос — вновь неотрывно уставившись на противоположный конец стола, пустой и безмолвный, как и весь дом. А в следующий миг мистер Дэрроу улыбнулся и потянулся за булочкой.

— Кроме того, я не настолько беспомощен.

— Разумеется, нет!

— Я хочу сказать, зачем ждать полдника до пяти часов пополудни? В это время дня все обычно так заняты, что никакого удовольствия от чая нет.

— Совершенно с вами согласна.

— Но должен признать, приятно оказаться в вашем обществе за пределами музыкальной комнаты.

Я качнула чашкой в его сторону, словно поднимая тост; он повторил мой жест. Молча мы прихлебывали чай.

— А знаете, мистер Дэрроу… — я допила чай и поставила чашку на блюдце, тщательно подбирая слова, — если вам нужно общество в дневные часы, я, конечно же, могла бы сделать так, чтобы дети…

Он задумчиво покивал и налил мне еще чая.

— И в самом деле, что вы должны обо мне думать? Я вечно запираюсь в кабинете либо брожу по коридорам усадьбы. К некоему подобию прежней жизни я возвращаюсь только после того, как весь дом уснет. Прямо как вурдалак какой-то, честное слово! Жалкое, должно быть, зрелище.

— Я не это имела в виду.

— Но ведь так оно и есть. Лили мертва уже… Господи, неужели почти год как? А теперь вот няня Прам. А как вам удалось оправиться после смерти мужа?

— Я не думаю, что кому-то это вообще удается. Мне по-прежнему мучительно о нем думать. — Я расслабилась, наконец-то заговорив вслух о том, что всегда переживала про себя: о его отсутствии. При мысли о муже не сдержала широкой улыбки — и поспешно промокнула губы салфеткой. — Но боль эта — своего рода поддержка. Она напоминает мне, как сильно я его любила, и любовь моя ничем не уступает боли. Она защищает меня и тем больше набирает силу, чем больше я о нем думаю. Наверняка однажды вы сможете сказать то же самое о себе и миссис Дэрроу.

— Возможно, но тем не менее… — Он озабоченно свел брови и дожевал сандвич с огурцом. — Скоро поднимется миссис Норман, а я предпочитаю не встречаться с ней, насколько возможно. — Он слабо улыбнулся и встал из-за стола.

— Мистер Дэрроу, пока вы не ушли. Я по поводу няни Прам.

— Да?

— Так вот, Сюзанна Ларкен — одна из самых честных и заслуживающих доверия людей, кого я знаю. И она…

— Я ей верю.

— Правда?

— Верю каждому ее слову. Я как раз собирался переговорить с Брикнером насчет того, как он ведет расследование, или, точнее, не ведет, да только руки не дошли.

— Я была бы вам очень признательна.

— В таком случае я непременно нанесу ему визит завтра. Можете на меня положиться.

Он кивнул мне. Вместе мы отнесли тарелки и остатки еды обратно в кухню и оставили в раковине до прихода посудомойки Дженни. Покончив с этим делом, мы неловко распрощались, мистер Дэрроу отправился к себе, а я с трудом удержалась, чтобы не оглянуться ему вслед. Как я ненавидела себя за рабскую приверженность приличиям! Но с другой стороны, а что еще мне осталось-то?

Я вернулась в свою комнату рядом с детской. Облегченно вздохнула при мысли о том, что удастся унять тревогу Сюзанны, а может быть, и выяснить, кто или что повинен в гибели няни Прам. Сон наконец пришел, но прежде пришлось затратить немало усилий на то, чтобы утихомирить собственные мысли.

Мне приснился Хезердейл, наше фамильное поместье, где мы с Джонатаном прожили три восхитительных года. Этот сон тоже повторялся время от времени, но, как и все прочие, всякий раз — немного по-другому. Странно, что на сей раз я как бы не участвовала в происходящем, но наблюдала со стороны за самой собой: я спала в постели бок о бок с мужем, и его сильные руки обнимали меня за талию. Я казалась огромнее себя самой, мое тело было вовсе не телом, оно обволакивало остов дома, угрожающе расшатывая и смещая его кости. А еще от моей кожи исходил жгучий жар, он скручивал обои до черных угольков, пожирал деревянные балки, опору дома. Я стремительно увеличивалась в размерах, самозабвенно распространялась вдаль и вширь, затем расхохоталась, и из моего горла вырвался столп искр в облаке черного дыма.

Джонатан проснулся, хватая ртом воздух. Растолкал вторую Шарлотту, и вместе они кинулись бежать через весь дом. Но было поздно. Я была повсюду вокруг них, опаляла кожу и волосы, душила, снова погружала в сон. Джонатан заметил штору, которой я еще не коснулась, одну из немногих вещей, не тронутых пламенем. Он замотал в нее жену, подхватил на руки — жена отбивалась и кричала, требуя перестать, — и нырнул в огонь вместе с нею.

Я пыталась остановить его. Цеплялась за его кожу, пока она не пошла пузырями и не потрескалась, хватала за волосы, пока они не сгорели до корней, но он бежал и бежал через руины дома не останавливаясь и, лишь оказавшись снаружи, рухнул наземь безжизненной грудой. Жена его зарыдала над ним, умоляя очнуться. А человек в черном молча наблюдал за этой сценой, и в отсветах пламени тень его, удлинившись, легла на опаленные заросли.

 

Глава 4

УРОК СНОВИДЧЕСТВА

На следующее утро, позавтракав с детьми внизу — мистер Дэрроу сдержал слово и уже ушел переговорить с констеблем Брикнером, — я повела мальчиков наверх в классную комнату, где проходили наши ежедневные уроки.

За первые несколько недель после моего прибытия мы с миссис Норман обшарили все пустые комнаты усадьбы, сдергивая чехлы с предметов антикварной мебели в поисках практичных рабочих столов. Поднимая облачка пыли, мы прочесывали гостиные, спальни и помещения для слуг, которые простояли заброшенными в течение жизни не одного поколения. Наконец на верхнем этаже восточного крыла дома обнаружилась небольшая мансарда.

К ней вела самая настоящая лестница, не приставная; вещей внутри хранилось немного. Потолок был низкий, две наклонные стены комнаты сходились наверху в одной точке, точно церковный шпиль. Ни дать ни взять маленькая деревенская школа: широкое помещение с окнами в каждом конце. Я сразу поняла: это то, что надо.

Письменный стол нашелся в заброшенном кабинете (вероятно, принадлежавшем отцу или деду мистера Дэрроу). Я велела Фредерику с Роландом перетащить его в мансарду. Это оказалось непросто. Но, как я не преминула им напомнить, обучение детей тоже задача не из простых. Стол установили для меня в передней части комнаты, перед классной доской; прежде няня Прам держала ее в детской. Для мальчиков отыскали два невысоких стола и поставили их достаточно далеко друг от друга, во избежание стычек и потасовок. В глубину классной комнаты перенесли многое из того, что там обнаружилось. Я соорудила из приставных столиков, проржавевших газовых ламп и пустых рам от картин некое подобие художественной мастерской; там же хранились разнообразные принадлежности, принесенные мною самой. Развитие умственных способностей, безусловно, необходимо, но мне казалось, что и эстетическое воспитание ничуть не менее важно, особенно в свете богатых творческих талантов покойной миссис Дэрроу.

Каждый день уроки мы начинали с арифметики. Утро лучше всего подходит для интенсивных занятий — и подготавливает ум для литературных рассуждений далее в течение дня. Как только мне казалось, что мальчики утрачивают ко мне интерес или внимание их ослабевает, я тут же прекращала то, чем они занимались до сих пор, и предлагала им какое-нибудь творческое задание.

В тот день, в непростое время перед обедом, когда дети начинают думать желудком, а не головой, пусть даже до трапезы еще по меньшей мере час, я сосредоточилась на проблеме снов. Мальчики явно подустали, да и я сама не высыпалась толком после кошмаров последних нескольких ночей. Ну не глупо ли, что мы вынуждены так страдать из-за нанесенной самим себе травмы! Мне доводилось читать, будто сны — это следствие неосознанных эмоций и чувств и если описать их с помощью слов либо образов, они зачастую утрачивают силу. Чтобы контролировать свои страхи, необходимо понять их.

Пол зевнул, Джеймс последовал его примеру; пришлось отложить книгу стихов и отправить мальчиков в дальний конец классной комнаты.

— Довольно на этом. У меня для вас есть новое задание.

Джеймс снова зевнул.

— Так ведь уже обедать пора! — Он схватился за живот, словно того и гляди исчахнет от голода и превратится в тень.

Я пропустила его жалобу мимо ушей.

— Вы должны описать свои сны прошлой ночи либо в прозе, либо с помощью рисунков.

Оба моих подопечных тут же схватили со стола цветные карандаши, пропустив мимо ушей мои слова насчет прозы, а ведь я всегда предпочитала именно это средство выражения. Я нахмурилась, но ничего не сказала; в конце концов, разве не их покойная мать создала большинство полотен, украшающих ныне стены Эвертона?

Пол не раздумывая принялся лихорадочно водить карандашом по бумаге. Каждые несколько минут он посматривал в окно и вновь продолжал воспроизводить в мельчайших деталях подробнейший пейзаж Эвертона с высоты птичьего полета. А вот Джеймс никак не мог решить, что именно нарисовать. Каждую ночь ему снилось множество снов, так что выбрать самый захватывающий и самый страшный оказалось непростой задачей. Наконец он остановился на самом привычном и начал набрасывать громадную черную головогрудь Королевы Пауков.

Когда мальчики закончили, я отвела их обратно на места и попросила показать свои рисунки и объяснить, что на них изображено. Джеймс всегда хотел быть первым и грозил закатить грандиозную истерику, если не настоит на своем. Но я-то на подобную тактику не покупалась, несмотря на роскошные спектакли с впечатляющим расшвыриванием стульев, опрокидыванием столов и разлетающимися осколками ваз. Я аплодировала и подбадривала его одобрительными возгласами, как будто заплатила за возможность полюбоваться на этот всплеск эмоций, и со временем Джеймс, так и быть, согласился через раз уступать очередь брату. Но сегодня был его черед говорить первым. Он встал из-за стола и вышел к доске.

— Я нарисовал Королеву Пауков. — Посреди листа красовалась черная клякса с восемью веретенообразными отростками, но лицо чудища было скорее лицом молодой девушки, с правильными чертами и в обрамлении серебристых кудряшек. — Она живет в пещере у меня под кроватью и съедает гоблинов, которые хотят меня задушить. Иногда она приглашает меня к чаю. Вообще-то мы дружим, но порой она натравливает на меня своих детей, потому что я украл у нее разные сокровища. — Джеймс замолк и снова схватился за живот, дабы напомнить мне о том, как он хрупок и слаб и очень, очень голоден, но я не позволила ему вернуться на место.

— Так зачем же ты у нее что-то украл? Она ведь оказывает тебе услугу — гоблинов пожирает.

Джеймс посмотрел на меня с удивлением: как же это я таких простых вещей не понимаю?

— Чтобы выкупить душу моей мамы у Короля Гоблинов.

Сердце у меня упало; в первое мгновение я не нашлась с ответом. Да и что тут скажешь-то? Какая красивая и грустная история… Но я тут же взяла себя в руки.

— Откуда бы у Короля Гоблинов взяться душе твоей мамы? Твоя мама на небесах.

Мальчик обдумал мои слова и передернул плечами.

— Не знаю. Мне так приснилось.

Я кивнула ему: дескать, можешь сесть.

К доске вышел Пол. И поднял повыше свой рисунок Эвертона: что-то вроде карты спрятанных сокровищ.

— Прошлой ночью мне приснилось, что я отправился в дом моей мамы.

Я вдохнула поглубже и стиснула пальцы. Все пошло не так, как я ожидала. А с другой стороны, чего тут можно было ожидать? Мальчики потеряли мать. Конечно, она им снится. Я знала, что она им снится. Я лишилась матери почти пятнадцать лет назад — и она снится мне до сих пор. Такое никуда не исчезнет. Мы трое, видимо, навсегда будем связаны по рукам и ногам своим горем, так и не избавимся до конца от затянувшегося кошмара утраты. Но если это правда, то, значит, мы связаны еще и друг с другом: мы ищем в снах новых воспоминаний о наших утраченных матерях. Детям нужны их родители, любой ценой и в любом обличье. Я поежилась, вспомнив один из собственных своих снов прошлой ночи.

«Детям нужна мать».

А Пол между тем продолжал объяснять, что у него на рисунке:

— Она пришла за мной ночью и повела меня через лес. — Он указал на изображение глухой чащи за домом. — Потом лес сменился садом, и там стоял огромный дом. Мама сказала, что внутрь нам пока нельзя; войти можно только наяву. Она ждет нас.

От своеобычной конкретики его сна просто мороз шел по коже. Я положила руки на стол и внимательно вгляделась в подростка.

— Зачем бы ей это делать?

Он уставился в пол. Остановившийся взгляд огромных синих глаз был исполнен задумчивости. Не поднимая головы, мальчик произнес:

— Она по нас скучает.

От этих четырех слов я едва не расплакалась. Накопившееся за многие годы горе об утрате моей собственной матери властно заявило о себе: в груди стеснилось, в глазах защипало — того и гляди хлынут слезы.

— Пол… — Голос мой беспомощно прервался. — Твоя мама умерла.

Пол наконец вскинул глаза. И наморщил лоб — с таким довольным, понимающим видом, какого не ожидаешь от тринадцатилетнего юнца.

— Знаю. И все-таки, когда мы бываем в деревне, я порой вижу со спины какую-то даму с длинными черными волосами и всегда надеюсь, что это она, а все то, что я помню, — неправда. Что она вовсе не умирала. Что это какое-то недоразумение.

Почти то же самое, слово в слово, говорил мне отец мальчика в тот, первый вечер в музыкальной комнате. Мы молча глядели друг на друга — казалось, целую вечность, но тут Джеймсу надоело быть не в центре внимания, и он подал голос:

— А давайте пойдем!

— До обеда еще двадцать минут, — напомнила я.

— Да не есть, а в лес! — И мальчуган указал на нарисованную братом карту.

— Но зачем?

Малыш пожал плечами. За него ответил старший брат:

— Но ведь сны порой сбываются, разве нет?

Я-то надеялась, что дети утешатся мыслью о том, что их сны не имеют отношения к реальности, и совершенно не ждала, что выйдет с точностью наоборот. Если я свожу их в лес, они ничего там не найдут и будут вынуждены признать: их мама действительно умерла. А если я откажусь, они наверняка найдут способ воспользоваться картой втайне от меня, а мне меньше всего хотелось, чтобы мальчики бродили по чаще одни, особенно учитывая то, что убийцу няни Прам так и не нашли. У меня не оставалось другого выхода, кроме как и впрямь пойти с ними в лес, убедить их в реальности смерти и принять последствия, каковы бы они ни были.

— Наверное, мы и впрямь можем сегодня пообедать на свежем воздухе. Я так люблю пикники!

При упоминании о еде Джеймс снова схватился за живот с самым что ни на есть жалостным видом. Пол, нахмурившись, окинул взглядом свою рисованную карту, но ничего не сказал.

— Ну как, вам обоим такой план по вкусу?

Старший мальчик аккуратно сложил карту и спрятал ее в карман.

— Да, спасибо большое.

Он безмятежно улыбнулся. Я уже успела заметить, как умело Пол маскирует свои чувства: по лицу его совершенно ничего невозможно было прочесть. Необычное качество для ребенка его лет, что и говорить, и про себя отметила, что за Полом нужен глаз да глаз.

— Ну пойдем, пойдем же! — заныл Джеймс и, не дожидаясь ответа, схватил меня за руку и потащил в гостиную, где я велела мальчикам подождать, пока я договариваюсь с миссис Малбус насчет нашего пикника. По счастью, Дженни услали в деревню с каким-то поручением, так что вместо обычных криков и споров, какими сопровождались визиты в кухню, звучали жалобы миссис Малбус на медлительность и неисправимую леность судомойки. Я сочувственно внимала сетованиям поварихи, а она между тем, нимало не возражая, запаковала нам в корзинку сандвичи, ломти жареной курятины, хлеб, сыр, пирожки со свининой и фрукты для нашей послеполуденной авантюры. И в придачу даже выдала плотное одеяло.

Я забрала мальчиков, мы вместе вышли через заднее крыльцо и на опушке леса присмотрели себе поросшую травою лужайку, все еще залитую солнечным светом. Погода стояла не по сезону теплая, невзирая на неизбежное приближение зимы. Я расстелила на земле одеяло и выложила содержимое корзинки. Мы набивали животы, а тени ветвей размечали время трапезы, словно солнечные часы. Насытившись, я откинулась назад в высокую траву. А дети отплясывали вокруг меня, точно сказочные великаны среди увядающих полевых цветов, счастливые, наевшиеся, пока не рухнули наземь, раскрасневшиеся, запыхавшиеся — куча-мала из спутанных волос и зазелененных травой голеней.

— Мы все — плюх! — хохотал Джеймс, уткнувшись носом в подол моего платья. Пол дернул его за ногу с явным намерением открутить ее вовсе. Мальчуган ойкнул, я села и театрально вздохнула:

— Пол, чем тебе помешала братняя нога?

— Так я тяну, тяну, а она не отрывается!

— Боюсь, если ты дальше потащишь ногу Джеймса на себе, это несколько затруднит нашу прогулку.

— А он мне карту не отдает!

— Джеймс?

— Да я просто посмотреть хочу!

— Похоже, я вас так и не научила, что друг с другом надо делиться! Стало быть, время спеть нашу песенку!

Джеймс подобрался ближе и исполнил мне серенаду: от череды пронзительных воплей у меня заложило уши — и однако ж звуки эти свидетельствовали о доверительной, теплой привязанности, что быстро установилась между нами после утраты няни Прам. Пол заткнул уши и попытался повалить брата на землю.

— Беги-беги! Ты меня слышал! И заруби себе на носу: я нахожу, что угрозы и уловки в общении с вопиюще неосмысленными детьми весьма действенны!

Джеймс резко затормозил, обернулся ко мне, недоуменно сощурился:

— Что такое «неосмысленные»?

Я вскочила с земли и выхватила листок из рук малыша. Да так быстро, что мальчуган еще не понял, как так вышло, — а я уже вернула самодельную карту его брату.

— Пол, что значит «неосмысленный»?

— Значит, что нам предстоит еще многое узнать о мире.

— Ладно, ребята, хватит. — Я поцеловала Джеймса в макушку, подхватила его и усадила к себе на грудь. Малыш нахмурился, но все-таки обнял меня за шею.

— Ну, Пол, куда нам дальше?

Пол поднес карту к самым глазам. Ландшафт был воспроизведен с пугающей точностью. Мальчик посмотрел вперед, туда, где за полем стеной поднимался лес.

— Вон туда, в чащу.

— Тогда пошли!

Я спустила Джеймса с рук на землю рядом с братом, собрала остатки еды в корзинку. Мы зашагали через поле, а солнце между тем опустилось за сплетенные узловатые ветви, и земля взбугрилась полуоголившимися корнями и камнями — достаточно крупными, чтобы споткнуться, и достаточно мелкими, чтобы застрять в туфле.

— Пол, далеко еще? — спросила я. По мере того как удлинялись тени, я начинала слегка нервничать.

— Чуть впереди, если верить сну.

Я помолчала немного: пусть реальность говорит сама за себя, пусть отдернет занавес надежды и явит жестокую правду смерти, правду, что так и не смогла подчинить себе детей, хотя Джеймс по крайней мере оставался рядом с умирающей матерью до конца — вот вам наглядный пример того, как сердце берет верх над разумом.

— А что ты собираешься делать, если ничего не найдешь там? — спросила я наконец.

— Буду дальше смотреть сны, — буднично отозвался Пол, не отвлекаясь от своей первоочередной задачи: он с упрямой решимостью пробирался сквозь заросли, через мшистые валуны и гнилые бревна. Я, крепко держа Джеймса за руку, на ходу продолжала свою небольшую лекцию:

— Я люблю сны больше всего на свете. Иногда они и впрямь сбываются, но иногда нужно проснуться вовремя.

Пол, пропустив мои слова мимо ушей, взволнованно указал куда-то вперед:

— Вот!

Тропа вывела к маленькому бурому ручейку: она обрывалась на одном берегу, но продолжалась на противоположном — и, обогнув старый дуб, терялась среди темных, массивных хитросплетений корней у его подножия. Все, что находилось позади громадного дерева, тонуло в густых наплывах тумана. Джеймс вырвал у меня руку и, не успела я удержать его, сиганул через ручей и нырнул в белесую мглу.

— Джеймс!

Я торопливо подобрала юбки, в свою очередь, перепрыгнула через ручей и, оглянувшись на Пола, поманила его рукой. Вместе мы кинулись в туман вдогонку за малышом.

Воздух вокруг нас загустел; его сырость и влажность ощущались даже тогда, когда туман рассеялся, и мы оказались посреди огромного сада. Еще несколько минут назад был белый день, а теперь в небе низко нависала луна: такой огромной я в жизни не видела! Гигантская, гнетущая; мне казалось, если я дотянусь до неба, то сумею вытолкнуть ее туда, где ей место, в недосягаемые высоты черного бархатного покрова ночи.

— Здесь ночь. — Пол стоял рядом, ежась на стылом воздухе.

— Наверное, я время не рассчитала… — с сомнением проговорила я, крепко стиснула его руку и зашагала между рядов приземистых садовых деревьев. — Надо отыскать твоего брата.

Пол шел молча, суставы его пальцев побелели. Он вглядывался между деревьями в густые тени, что вытягивались навстречу нам, словно алчно принюхиваясь в ожидании.

— Тебе это место снилось?

Пол, озябший от холода, посмотрел на тяжелую луну в небе и медленно покачал головой:

— Нет. Там был сад, но другой.

В обычном состоянии меня бы крайне заинтересовала столь внезапная смена ландшафта — и, по-видимому, смена дня ночью, — но сейчас я была очень встревожена пропажей Джеймса. Кровь стучала в висках, пульсировала резкими, сильными толчками, так что все тело словно вибрировало в ответ на каждый удар сердца. Пытаясь отогнать панику, я огляделась вокруг: туман, клубящийся за деревом вдалеке, шорох ветвей вокруг, движения теней в нашу сторону, стоило нам приблизиться, — и ощутила чуждую природу того места, куда привела нас карта Пола.

— Джеймс! — Мой голос не зазвенел эхом, равно как и наших шагов по твердой, холодной земле слышно не было. Но я все равно продолжала звать мальчика, пока не охрипла. Пол плелся сзади, тяжело выдыхая всякий раз, как оглядывался назад, откуда мы пришли, и не различал ничего, кроме сумерек, тусклых и осязаемых, как туман, возвестивший наше прибытие в этот странный, темный край. Сумерки сгущались вокруг и позади нас, словно подталкивая в нужном направлении, к тому, о чем никто из нас не желал задумываться.

— Шарлотта…

— Как только мы отыщем твоего брата — сразу уйдем.

Я остановилась перед, по-видимому, главной аллеей и посмотрела в обоих направлениях, пытаясь понять, куда мог направиться Джеймс. Позади меня Пол прислонился к ближайшему дереву, словно для того, чтобы не видеть надвигающейся тьмы. Вокруг него похрустывали и ломались тонкие прутья и сучья. Мальчик задел головой низко висящий плод, да так сильно, что сбил его с ветки, и тот упал ему в руки.

Размером и формой плод походил на грейпфрут, но, прежде чем толком рассмотреть его, Пол испуганно вскинул на меня глаза, чувствуя: что-то здесь не так. Плод задрожал мелкой дрожью и с хлюпаньем и треском принялся раскрываться изнутри: в воздухе запахло персиками, а странное создание в руках мальчика отлепило ручки и ножки от мясистого тельца и освободило от корки головку. На нас глядело бледно-голубыми глазами младенческое личико. Не помня себя от ужаса, Пол уронил «плод» на землю и отскочил назад, не сводя с существа глаз: а оно упало на спину, спружинив на кожистой кожуре плода.

И улыбнулось Полу, оскалив тоненькие острые зубки.

Пол закричал — этот исступленный, одержимый крик сокрушил последние остатки мальчишеской храбрости и любопытства — и кинулся бежать сломя голову. Он пронесся мимо меня, мимо деревьев, ни разу не оглянувшись ни на них, ни на плод — чего доброго, тот подмигнет в ответ! Но вопль мальчика не прорывался сквозь воздух, не раскатывался эхом, а кружил и кружил над ним, словно стервятник, пожиратель падали, склевывая его последние надежды, каждую рассудочную мысль, каждый инстинктивный порыв — кроме одного-единственного, который велел ему бежать и бежать без оглядки.

Я поспешила следом, пытаясь следовать на его голос, который мгновенно заглушали ряды деревьев, но поскольку Пол бежал по прямой, я все-таки догнала его, едва он остановился, запыхавшись, хватая ртом воздух, на границе сада перед огромным, величественным особняком.

Двери дома стояли открытыми. Через порог лился свет, такой же осязаемый и живой, как бурлящая темнота в саду, а на его фоне четко выделялся силуэт женщины — высокой и царственной, это было видно даже на расстоянии. Джеймс обнимал ее за талию. Женщина сходила вниз по ступеням крыльца — размеренно, неторопливо, словно скользя по воздуху прекрасным фантомом. Вот она приблизилась к Полу и, встревоженно улыбаясь краем губ, ласково погладила мальчика по щеке. Тот рванулся к ней, уткнулся в плечо и зарыдал так громко, что у меня не осталось сомнения, кто перед нами. Будто бы в подтверждение моего предположения, мальчик отчетливо, мгновенно и не раздумывая выкрикнул:

— Мама!

 

Глава 5

СДЕЛКА С МЕРТВЫМИ

На мгновение я застыла у основания лестницы, переводя дух; голова у меня шла кругом, я отчаянно пыталась найти способ поскорее бежать отсюда вместе с детьми. Лили Дэрроу мертва. Тому есть свидетели и были пышные похороны. Даже заказали картину — повесить над письменным столом в кабинете вдовца: портрет красавицы с иссиня-черными волосами, с глазами, что искрятся, точно осколок гагата, с лукавым выражением притворного превосходства, — и мистер Дэрроу неотрывно глядит на этот портрет целыми часами напролет, когда думает, что слуги не смотрят. И все-таки… сходство оказалось столь разительным, что мне пришлось решительно и твердо сказать самой себе: женщина перед нами никак не может быть покойной миссис Дэрроу.

Ее же оплакали! Что за жена и мать допустит, чтобы ее близкие пережили такое горе, если на самом деле не умерла? Немыслимо! Здесь какой-то подвох: жестокая самозванка бессовестно играет чувствами детей. Я этого не потерплю!

А Пол все всхлипывал, уткнувшись ей в плечо, все плакал, все просил прощения:

— Мне так стыдно, что меня там не было… прости меня, пожалуйста, прости!

Женщина гладила его по волосам, утешала нежно и ласково, разгоняя его печаль. Я шагнула было вперед и едва не наступила на смятую, рисованную от руки карту леса: она осталась лежать на земле сада. Карта, созданная по обрывкам снов. Кто мог подчинить мальчика своему влиянию и заставить его отвести нас в лес? Возможно ли такое вообще? В сознании роилось столько вопросов — но их вытесняла одна-единственная мысль, не дававшая мне покоя.

— Никто и никогда не возвращается, — промолвила я.

Джеймс выпустил юбку загадочной дамы, внимательно оглядел ее с головы до ног и растерянно встретил мой молящий взгляд. В его глазах я читала: он нимало не сомневается в том, что женщина, к которой он прильнул, — его мать.

А вот Пол даже отстраняться не стал от ее плеча. Мальчуган пробудился от ночного кошмара, все оказалось чудовищным недоразумением. Сбылись его самые заветные надежды.

— А вот она вернулась. Она снова жива.

Женщина взъерошила Полу волосы, взяла его за подбородок, повернула лицом к себе, заглянула в глаза:

— Нет, родной, не жива.

Лицо у него вытянулось, он медленно попятился назад, таща за собой брата. Я проворно ухватила обоих за плечи, чуть резче, чем собиралась, и крепко прижала к себе, чтобы не сбежали.

Внушительный особняк перед нами выглядел куда более привлекательно, нежели темные, гнетущие сумерки сада, где по земле ползли-извивались тени, но я бы ни минуты не колеблясь бежала прочь тем же путем. Я придирчиво рассматривала женщину, которая заявляла о себе как о миссис Дэрроу. Я бы перед кем угодно стала горячо отрицать, что верю в призраков, — но как тогда быть с человеком в черном? Зловещий призрак, тяготеющий к обществу покойников, ничуть не более правдоподобен, чем воскрешение молодой матери, ушедшей до срока. Она лгунья, или призрак, или что-то третье?

Казалось, сердце мое вот-вот вырвется из груди. Я осознала, не без отвращения к себе самой, что того и гляди запаникую — как на моих глазах паниковали другие женщины и что, вероятно, ожидалось и от меня. Но падать в обморок и лишаться чувств я категорически отказывалась; в висках у меня стучало, и пугающая пустота внутри стремительно разрасталась, пока не превратилась в нечто плотное и осязаемое. С детьми ничего не случится — я этого не допущу. Странное то было чувство; ничего похожего я в жизни не испытывала. Нам грозила опасность, и нешуточная, и у меня просто дух захватывало при мысли, что я должна с ней справиться.

Вероятно, взгляд мой сделался жестким и полыхнул огнем — и, вероятно, в нем читалось новообретенное бесстрашие, потому что женщина вздохнула, и от ее невозмутимого, величавого самообладания не осталось и следа. Она скрестила руки на груди, словно женщина на портрете из кабинета мистера Дэрроу, и явно забеспокоилась.

— Милые мои, я же вернулась к вам. — Она шагнула вперед, но мальчики лишь сильнее прижались ко мне. Женщина вновь остановилась и слабо улыбнулась. — Наверное, этого следовало ожидать. Я же так надолго вас покинула.

— И папу тоже. — Пол выпустил мою руку, но к загадочной женщине так и не сделал ни шагу. Голос его чуть срывался.

При упоминании о мистере Дэрроу женщина быстро оглянулась на особняк — и вновь перевела взгляд на Пола.

— Пожалуйста, не сердитесь на меня. Я ужасно не хотела вас бросать — поэтому и вернулась. Я бы явилась в Эвертон, но мне приходится соблюдать определенные правила.

— Пойдем с нами домой. — Джеймс отступил от меня и встал рядом с братом.

Женщина покачала головой.

— Теперь мой дом — здесь, и вы можете приходить сюда, когда захотите. И она указала на массивный особняк.

Мальчики переглянулись, затем обернулись на меня, но я была неумолима.

— Простите мне мое недоверие, — промолвила я, пытаясь взять себя в руки: у меня словно вскипала кровь. — Но как мы можем быть уверены, что вы — настоящая миссис Дэрроу, а не какая-нибудь самозванка, задумавшая недоброе?

— Вижу, мой муж сделал достойный выбор. — Женщина на миг умолкла, словно вкладывая в свои слова дополнительный смысл, что не прошло для меня незамеченным. — Если бы таково было мое намерение, зачем бы мне вас убеждать мне поверить? Я бы, наверное, уже давно сделала что-нибудь, что подтвердило бы вашу версию.

— Я не берусь разгадать прихоти мертвых.

— И это мудро. То есть вы мне верите?

Я ожгла ее суровым взглядом и сменила тему:

— Это место не для детей.

— Как вы можете быть уверены? Вы же внутрь еще не заходили! Дом-Сумеречье может стать каким угодно, по вашему желанию.

К моему ужасу, к ней явно возвращалась былая уверенность; она сдержанно улыбалась собственной изобретательности. Еще чего не хватало, подумала я. Развернулась вместе с детьми, что по-прежнему жались ко мне, и решительно зашагала обратно в сад. Женщина, снова отчаянно перепугавшись, закричала нам вслед — только так я и намеревалась с нею общаться. Доведенные до отчаяния люди чаще совершают ошибки.

— Ну пожалуйста, дайте мне шанс доказать, кто я такая! Спросите у меня что угодно! Что-нибудь такое, о чем знала только Лили Дэрроу.

Я остановилась у границы сада и медленно обернулась, пытаясь вспомнить хоть что-то о покойной жене моего нанимателя.

Но Пол опередил меня:

— Как называлась колыбельная, которую ты нам пела?

Женщина улыбнулась, на мгновение прикрыла глаза, словно прислушиваясь к музыке, долетевшей на крыльях теплого ветерка, что повеял между садовых деревьев, раскачивая плоды на ветвях.

— «Вечера в Эвертоне». Мы придумали ее вместе и каждый вечер пели по-разному, в зависимости от того, что случилось за день.

В иных доказательствах дети не нуждались. Они снова кинулись к матери и крепко ее обняли, наперебой прося прощения, что усомнились в ней. Что до меня, то я все еще сомневалась, даже при том, что нервное возбуждение от опасности уже угасло, сменилось рассудочной осторожностью. Те, кто умер, к детям больше не возвращаются. Но если для миссис Дэрроу этот закон отменили — а я еще не вполне убедилась, что так оно и есть и это не продуманная уловка, рассчитанная на то, чтобы использовать в корыстных целях детей богатого вдовца! — тогда почему же никто из моих близких вернуться не смог? Лишь по этой причине, и не иначе, я боязливо последовала за ними в огромный особняк, помня о тех, кого утратила, и надеясь вопреки всему, что если женщина сказала правду, тогда, может статься, внутри обнаружится еще не одна отлетевшая душа.

Гостиная оказалась небольшой и уютной, стены были обшиты прямоугольными деревянными панелями и завешаны причудливыми гобеленами с изображением самой комнаты, заполненной фантастическим пантеоном существ, возможно, заимствованных из какой-нибудь мифологии или религии, мне незнакомой. Я завороженно разглядывала ткани, отслеживая прихотливые орнаменты и переплетения нитей, — и вдруг потрясенно осознала, что фигуры меняются, сплетаются заново слева направо, опровергая все законы научного соответствия; обитателям комнаты придаются новые обличья и формы — и вот уже среди искусно проработанных вышивок я узнала себя и детей. Я потянулась сдернуть гобелен, но тут же одернула руку, побоявшись обнаружить механизм, благодаря которому возможен такой фокус. Вопреки здравому смыслу я предпочитала верить, ну хотя бы еще какое-то время, что и дом, и предполагаемая миссис Дэрроу — часть чего-то необычайного.

С потолка свисала маленькая и широкая неброская люстра, заливая комнату приглушенным янтарным светом. Я присела на самый край мягкого кожаного кресла, твердо вознамерившись не расслабляться и не продвигаться глубже — а то вдруг не успею среагировать достаточно быстро, если ситуация выйдет из-под контроля, пусть я и обещала себе, что такому не бывать. К моему удивлению, подушки расширились, словно кресло стремилось устроить меня поудобнее вопреки моему желанию. Интересно, умеет ли мебель обижаться? Я решительно пнула ножку под правой ступней, и кресло вернулось к первоначальному виду.

Прежде чем сесть, миссис Дэрроу легко нажала на три деревянные панели вдоль стены, каждая из которых со щелчком откинулась, явив взору все, что необходимо для послеполуденного чаепития. Из-за первой панели хозяйка достала чашки и дымящийся чайник, целую пирамиду бутербродов и булочек — из-за второй, а из-за последней — шоколадный кекс. У меня, как я ни крепилась, заныло сердце — в точности такой же кекс мистер Дэрроу выставил на стол к нашему полуночному чаю. Миссис Дэрроу отодвинула тарелку с нарочито нетронутым кексом на край стола — в точности как ее муж. Я живо представила себе, как эти двое сидят в одиночестве в двух разных домах, мистер Дэрроу — в Эвертоне, миссис Дэрроу — в месте под названием Дом-Сумеречье, неотрывно глядят на пустые стулья вокруг, звенит тишина, а кексы потерянно лежат себе на тарелках, словно ритуальные приношения воспоминаниям, что еще не вовсе мертвы.

Я не спускала глаз с мальчиков, что устроились рядом с женщиной, заявляющей, будто она их мать, и вольготно раскинулись на плюшевом диване перед огромным каменным камином в передней части комнаты. Пламя дрожало, извивалось, принимало самые разные очертания, отбрасывало на заднюю стену изменчивые тени зверей и их хозяев. Дети долго любовались игрой огня, постепенно задремывая, а предполагаемая миссис Дэрроу неотрывно наблюдала за мной: глаза ее вспыхивали в отсветах пламени, серебристо-зеленые и опасные, как у кошки.

— У вас чай остынет, — напомнила она. Оба мальчика уже почти заснули, положив головы ей на колени; даже Пол, явно слишком взрослый для такого рода нежностей.

Я скосила глаза на блюдце и поднесла чашку к губам, плотно прижав к самому ободку, чтобы в рот не попало ни капли. Если хозяйка замышляет зло, так я уже в невыигрышном положении; об этом я не позволяла себе забыть ни на секунду. Сидя в гостиной женщины, которая утверждает, что мертва, в странной земле ползучих теней и ходячих плодов, самое меньшее, что я могла сделать, — это воздержаться от чая, в который, чего доброго, подсыпали яд.

Я отняла чашку от губ и вернула ее обратно на блюдце, что аккуратно удерживала на коленях. Женщина отворотилась от меня и уставилась в огонь.

— Как поживает мой муж? — Голос ее прозвучал бесстрастно и уклончиво. Совершенно в духе Пола.

Я помолчала, обдумывая вопрос со всех сторон. Туманный и бессодержательный ответ приведет к неформальному допросу, а подробный — подтолкнет к мысли об отношениях более близких, нежели на самом деле.

— Я пробыла в семействе Дэрроу девять месяцев и за это время имела возможность убедиться, что в мистере Дэрроу уживаются два совершенно разных человека. Первый улыбается тонкой шутке и ест за троих. Но порой приметит что-то либо в доме, либо в мальчиках — и уходит глубоко в себя. Он — мой работодатель, и я не могу претендовать на то, что знаю его хорошо, как близкого друга, но всякий раз, когда такое случается, я подозреваю, он вспоминает о своей утрате, и в отчужденности его сквозит печаль. Поэтому мне и кажется, что этот внутренний разлад ему не преодолеть никогда: одна его часть пытается радоваться жизни, а другая — бьется в тенетах скорби.

Женщина так и не отвернулась от очага. Грудь ее бурно вздымалась, неуютную тишину нарушали только привычные звуки комнаты: в огне потрескивали угли, высокие напольные часы отбивали время, где-то в верхних покоях громадного особняка слышались шаркающие шаги. Я снова поднесла чашку к губам, притворяясь, что пью, и опустила ее на блюдце.

— Вы очень дотошны, миссис Маркхэм.

Я поставила блюдце на стол между нами, встала и обошла комнату кругом. Мое внимание привлек книжный шкаф, заставленный книгами с названиями на каком-то неизвестном мне языке. Я нежно провела рукой по корешкам и вновь обернулась к миссис Дэрроу.

— Больше всего меня в данный момент интригует тот факт, что я беседую с предположительно покойной женой моего нынешнего нанимателя.

Женщина улыбнулась, и стоическая чопорность, отмечавшая каждое ее действие с тех пор, как мы вошли в дом, отчасти растаяла. Она осторожно, стараясь не потревожить детей, поднялась с дивана и подошла к очагу.

— Вы правы, что не доверяете мне.

— Дети вам верят. А кто я такая, чтобы возражать им? Но все сходятся на том, что миссис Дэрроу умерла.

— Я умерла, да.

— Я потеряла многих близких — моя мать скончалась от холеры, отец от сердечного приступа, муж погиб при пожаре — и никто из них так и не вернулся. — Последнее слово на один-единственный напряженный миг повисло в воздухе — и я начала сначала. — Я никоим образом не оспариваю силу материнской любви к детям, но при этом отказываюсь верить, что любовь моих близких в чем-то уступала вашей. — Я произнесла это ровным голосом, даже не надеясь скрыть ревнивое любопытство, что пришло на смену моей самонадеянной уверенности. Но я твердо вознамерилась поговорить искренне и начистоту. — Для того чтобы продолжать этот разговор, я должна сначала спросить: почему вы?

Прямота моего вопроса словно ничуть не удивила эту женщину; более того, она явно испытала облегчение. Отвернувшись к камину, предполагаемая миссис Дэрроу — темный силуэт на фоне пламени — начала рассказывать:

— Когда я заболела, то твердила всем и каждому, что непременно полностью поправлюсь, на меньшее я не согласна; это Господь меня испытывает. Я выполняла все предписания врача, не переставала вести светскую жизнь. Ела с аппетитом, не забывала о физических упражнениях — и все-таки слабела с каждым днем.

Теперь меня мутило от еды, я уже не стояла на ногах. Прикованная к постели, я медленно угасала, пока кожа не стала отставать от костей, дряблая и бледная. Близкие приходили к моему изголовью и нашептывали слова сочувствия и поддержки, но утешения в том было мало, после того как я ослепла, и уж тем более когда потеряла слух.

Вы, конечно, предположите, что больная в таком состоянии просто дрейфует во тьме, но я все еще чувствовала — я не утратила обоняния. Я знала, когда рядом моя семья; когда Генри целует меня в лоб или убирает с лица прядь волос; когда Джеймс приходит посидеть со мной и берет меня за руку; знала и то, что Пол не в силах видеть меня в столь жалком состоянии. Я знала, что умру и что они станут скучать по мне, но страстно желала смерти, с каждым днем все сильнее.

Сама необходимость дышать медленно доводила меня до безумия. Даже в бреду я осознавала горькую иронию того, что действие, дарующее жизнь, стало для меня самой невыносимой составляющей жизни. Мгновения между вдохами, эти сокращения мышц, отдалялись друг от друга все больше, по мере того как я приближала собственную кончину, — и вот наконец я остановилась.

Я поняла, что умерла, когда открыла глаза и вновь обрела способность видеть. Передо мной стоял какой-то человек — самый что ни на есть заурядный и ничем не примечательный, в черном костюме и шляпе-котелке, — и протягивал мне руку. Я знала, кто он и чего от меня ждет. Наконец-то свободная от недуга, я чувствовала прилив новых сил и ликовала — но мне слышался чей-то шепот, голос из пределов между жизнью и смертью. Он говорил со мной, а Смерть — молчала. Он уверял, будто я — особенная, не такая, как все, и для любого правила есть исключения. Голос рассказывал мне историю моей собственной жизни — но на эпизоде с женщиной на смертном одре она не заканчивалась.

Незаметный человек в повседневном черном костюме тускнел и таял, отступал по коридору, сотканному из света, и наконец исчез вовсе. А голос густел и креп, и вот наконец появилась рука и повела меня куда-то еще… в место для Тех, Кто Не Умирает.

По спине у меня пробежал холодок. Я стояла у окна, и темнота снаружи словно давила на стекло, и оно прогибалось со зловещим стоном.

— И вот вы здесь, — прошептала я.

— Не знаю, почему со мной вышло иначе. Может, я просто оказалась в нужном месте в нужное время. Откуда бы ни пришла ко мне эта возможность, я за нее ухватилась. Детям нужна мать, особенно мальчикам.

Я помолчала. При этой фразе вновь пробудился былой кошмар про смерть моей матери, и вновь зазвучал голос загадочной женщины из сна — в точности такой, как у миссис Дэрроу, теперь в этом не осталось ни малейших сомнений. Сердце мое затрепетало от ярости и страха. Я шагнула к дивану, на котором уснули мои подопечные, взялась за край подушки.

— Детям нельзя здесь оставаться. Это небезопасно.

— Никто и ничто в усадьбе не причинит детям вреда.

— А их гувернантке?

Миссис Дэрроу — ведь к тому моменту я уже не могла делать вид, будто считаю ее самозванкой, — подошла ближе и накрыла мою руку своей. Рука оказалась неожиданно теплой — теплее, чем у всех живых, вместе взятых. Между нами спали дети. Я позволила себе на миг расслабиться.

— Я никому не замышляю зла, — промолвила она.

Я испытующе заглянула ей в глаза: их кошачий блеск сменился тихой грустью. Внезапно ее вторжение в мой сон показалось не столько угрожающим, сколько печальным.

— Вы мне приснились. Вы обманом залучили нас сюда.

— Я делала что должно, дабы увидеть моих детей.

— И чего же вы от них хотите?

— Побольше времени.

— А зачем? Вы покинули этот мир. Для детей вряд ли полезно общаться с кем-то, кто задержался на грани.

— Значит, лучше позволить им расти без меня? Вы, верно, видели, что бывает с детьми, лишившимися родителей.

Перед моим мысленным взором пронеслась орда бессердечных сквернословов-мальчишек: они орали, плевались, дрались, подворовывали, ночами насиловали судомоек.

— Этого можно избежать.

— Да, можно. Вот зачем я здесь. Им незачем быть без меня. И мне незачем уходить.

Горячие пальцы стиснули мое запястье; в жесте этом ощущалась отчаянная безысходность.

— Так вы и не уходили.

Миссис Дэрроу уронила руку и вновь отвернулась к камину. Пламя лизало угли, что сами собою сложились в некое подобие домика.

— Мне бы хотелось, чтобы они навещали Сумеречье, когда могут. Здесь время течет иначе; снаружи покажется, будто они вовсе не покидали Эвертон. Мой муж ничего не узнает.

— Вы не хотите с ним видеться?

— Ему нельзя знать!

— Он без вас как потерянный. — В груди у меня стеснилось.

— Не говорите ему ничего! — пронзительно вскрикнула женщина. Мальчики разом проснулись.

— Мама?

Не успели они вскинуть головы, как миссис Дэрроу уже стояла рядом, ласково целовала их лица, тормошила, поднимала с дивана. Я поняла, что прикоснулась к чему-то действительно важному, возможно, даже могущественному. Эта женщина испугалась; ее чувства к мужу явно непросты. Теперь я полностью контролировала ситуацию. Миссис Дэрроу ничем не отличалась от других людей и при необходимости ею можно манипулировать. Я сама удивлялась собственному бессердечию. Не в моем характере было прибегать к холодному расчету, но, с другой стороны, я никогда не оказывалась в положении настолько опасном. Интересно, а перед лицом подобной угрозы становишься самим собою — или просто надеваешь маску, чтобы выжить? И вновь по спине у меня пробежал холодок.

Женщина перевела взгляд с мальчиков на меня и ласково улыбнулась детям.

— Боюсь, я очень устала. Вам пора отправляться домой.

— Но, мама, мы же только что пришли!

— Пожалуйста, не оставляй нас!

Пока мальчики препирались, миссис Дэрроу и я неотрывно глядели друг на друга. Я сосредоточенно пыталась придумать ответ, о котором мне не придется жалеть. Тому, кто знается с мертвыми, последствий не избежать, в этом я ни минуты не сомневалась. Но ведь при этом узнаешь столько нового! Завеса смерти чуть приподнялась для этой царственной красавицы, такой мужественной и хрупкой. Под конец жизни она была настолько сломлена, что, вероятно, исцелить ее не смогли бы даже дети. Может статься, нечто подобное случилось и с другими? Я попыталась подавить эту мысль в зародыше, до того, как она вполне оформилась, но опоздала. Она уже расцвела пышным цветом в моем сознании, воскрешая образы Джонатана и моих родителей.

Я не могла закрывать глаза на силу миссис Дэрроу: не она ли ниспровергла законы бытия, отыскала путь из владений смерти и теперь боролась за своих детей? В такой любви ощущалось великое могущество, великая убежденность и преданность и в то же время глубокое, усталое отчаяние и упрямое отрицание неизбежного. Я не могла сказать «нет» ни ей, ни детям, ни собственному любопытству, при том, что договоренность наша внушала мне серьезные опасения.

— Мы еще не раз вернемся. Думаю, мы очень скоро снова увидимся с вашей мамой, — заверила я детей.

— А домой она с нами не пойдет? — Джеймс обиженно выпятил нижнюю губу. Глаза его наполнились слезами.

— Ох, милый ты мой Джеймс, мне страшно жаль. Но теперь дом мой — здесь.

— А можно, в следующий раз мы возьмем с собой папу?

— Боюсь, что нет, Пол.

— Почему нет?

— Понимаешь, это вроде как волшебные чары, что удерживают меня здесь, не давая уйти навсегда. Если вы расскажете отцу, то чары развеются.

Оба мальчика покивали и крепко обняли мать за шею. Она порывисто расцеловала обоих в губы и передала их мне.

— Миссис Маркхэм, я очень рада знакомству с вами.

Я взяла детей за руки и крепко их стиснула, укрепляясь в мысли о собственной правоте.

— И я очень рада, миссис Дэрроу.

— Называйте меня просто Лили.

Женщина вышла вместе с нами из гостиной в главный холл Дома-Сумеречья. Где-то на одном из верхних этажей, облокотившись о перила парадной лестницы, стоял некто, наблюдал за нами и курил в темноте. Но не успела я рассмотреть его повнимательнее, как двери распахнулись — и нас захлестнула прохладная сырость сада. Лили тепло поцеловала меня в щеку и вывела нас за порог.

— Пожалуйста, возвращайтесь, как только сможете, — попросила она.

Мальчики помахали матери, и мы зашагали по главной аллее между деревьями. Где-то вдалеке раздался вой; звук этот растаял в стылом воздухе. Мы углублялись все дальше и дальше во тьму, пока не оказались перед знакомой стеной тумана, прошли ее насквозь — и вернулись к свету солнца, в мир живых.

В тот вечер дети никак не укладывались спать. Джеймс распевал песенки и громко вопил, подпрыгивая вверх-вниз на кровати — усталость все никак не брала свое! — и резвился так шумно, что мне наконец пришлось пригрозить ему древней индийской пыткой, о которой я узнала еще совсем маленькой девочкой в Азии. Это вызвало неизбежные расспросы о моей жизни за границей, и очень скоро возбуждение мальчиков, вызванное воссоединением с матерью, было вытеснено любопытством. Они заслушались моими рассказами о Дальнем Востоке — и сами не заметили, как начали задремывать.

Я вышла из детской, промокнула платком взмокший лоб. И уже собиралась вернуться в классную комнату, подготовить план уроков на следующий день, как вдруг осознала, что в коридоре не одна.

— Миссис Маркхэм!

Я подскочила от неожиданности — и тут же посмеялась сама над собою. Меня так поглотили странные события дня, что я не заметила мистера Дэрроу — а ведь он стоял прямо у меня за спиной, и бледный отблеск газовых ламп играл в его золотых кудрях. Он был высок, строен и гибок, его благородное, с резкими чертами лицо назвали бы скорее красивым, нежели привлекательным; светлые волосы мерцали в темноте, придавая его обличью нечто ангельское.

— Мистер Дэрроу! Простите, я вас не заметила.

— Я так понимаю, нынче вечером мальчики заставили вас здорово побегать. — Он улыбнулся мне и указал в конец коридора. — Вы не посидите со мной в кабинете, прежде чем мы разойдемся на ночь?

В животе у меня сам собою стянулся тугой узел. Мистер Дэрроу что-то заподозрил? Или это разум мой, меня не спросившись, дал волю странным романтическим мыслям, что неизбежно накатывают на обитателя темной старинной усадьбы по ночам, — возможно, на уме у него что-то другое? Даже в свете встречи с его покойной женой я не стала бы отрицать, что вторая возможность приятно меня взволновала. Но ведь таков закон жанра, разве нет? Молодая гувернантка влюбляется в своего нанимателя, красавца вдовца, и они живут счастливо до самой смерти? Мы оба заслужили толику счастья. Ведь похоже, даже мертвые непременно получают то, чего желали больше всего на свете.

— С удовольствием.

Над нашими головами мерцали газовые лампы в растрескавшихся стеклянных скорлупках, отчаянно борясь с тьмой, что грозила затопить дом. К своему неудовольствию, я вспомнила о соглашении, заключенном лишь несколькими часами раньше. И нервно затеребила в руках платок.

— С вами все в порядке? — Мистер Дэрроу замешкался у дверей кабинета и едва не коснулся моего плеча, но тут же опомнился и, взявшись за ручку двери, открыл ее резким толчком. Я глупо мялась в прихожей, приходя в себя после событий дня и гадая, каково это — ощущать прикосновение его руки к своей коже.

— Да, абсолютно. — Я проследовала за ним внутрь.

Мистер Дэрроу уселся за безупречно чистый письменный стол, над которым висел портрет его покойной жены, и сложил руки. В другом конце комнаты дверь кабинета так и осталась стоять открытой.

— Дети, похоже, очень счастливы, — обронил он.

— У них есть чудесный дом и любящий отец. Отчего же им не быть счастливыми?

— Это вы творите с ними настоящие чудеса, и я хочу, чтобы вы знали: я намерен вознаградить ваш труд соответствующим образом.

— Мистер Дэрроу, уверяю вас, что мое теперешнее жалованье меня вполне устраивает.

— Я отлично об этом знаю, но все равно нахожу, что вы заслужили прибавку. Это был непростой год для семьи… — Голос его дрогнул, и в первое мгновение мне показалось, что он не сможет продолжать. — Вы были правы в тот вечер. Боюсь, я все больше отдаляюсь от детей.

Действительно, после смерти няни Прам мистер Дэрроу придерживался еще более странного распорядка дня, чем обычно, полдничал в полночь, завтрак, обед и ужин велел подавать к себе в кабинет, а в те редкие случаи, когда все-таки присоединялся к нам, слишком много пил. Он снова был во власти горя, но оплакивал он не столько покойную няню, сколько жену, — в этом я ни минуты не сомневалась. Я слишком хорошо знала эту боль.

— При всем моем уважении к вам, нельзя закрывать глаза на то, как сказывается на вас ваша утрата.

Мистер Дэрроу попытался улыбнуться, но улыбка вышла отстраненно-грустная.

— Верно, верно. Мы обычно проводили выходные все вместе, семьей, но с тех пор, как Лили… Они мне так о ней напоминают.

— Вероятно, вы могли бы снова уделять детям время на выходных? Можно спланировать пикник на берегу озера.

— Вероятно. — Он откинулся в кресле и понюхал воздух. — Миссис Маркхэм, у вас новые духи?

В груди у меня стеснилось. Должно быть, во время нашего визита в Дом-Сумеречье я стояла слишком близко к миссис Дэрроу.

— Нет, а почему вы спрашиваете?

— Ничего, пустое. Должно быть, я просто устал. Я не собирался вас задерживать.

Он встал с кресла и прислонился к каминной полке позади стола, отводя глаза от портрета жены над нею, приучая себя смотреть прямо, в очаг.

— Озеро. Да, это было бы чудесно.

— Доброй ночи, мистер Дэрроу.

Я выскользнула за дверь, оставив его наедине со своими мыслями.

 

Глава 6

ПРОБЛЕМА ДУХОВ

На следующее утро я проснулась до рассвета. Посреди ночи я надумала, что бы такого сделать, дабы отчасти успокоить мои страхи насчет обещания детям, данного накануне. Я выбрала в своем гардеробе длинное черное платье — что-то вроде строгой униформы, в которой ожидаешь увидеть типичную гувернантку. Заурядной я себя не считала и предпочитала носить что-нибудь полегче и поярче, но однако ж твердо настроилась исполнить задуманное и знала, что лучше одеться сообразно случаю. Я даже приколола брошь, найденную в комнате няни Прам.

В доме было темно и тихо — везде, кроме кухни: миссис Малбус бранила Дженни за то, что та не вычистила как следует супницу.

— Под ободком грязь! — Миссис Малбус силой Бог не обидел: она играючи подхватила тяжелую посудину и потрясла ею в воздухе над головой Дженни.

— Да, миссис Малбус. Как скажете, миссис Малбус.

— Дженни Саксон, не смей мне дерзить!

— Даже и не думала, мэм! — Не отворачиваясь от раковины, Дженни присела в неглубоком реверансе.

Миссис Малбус с грохотом водрузила супницу на кухонный стол и схватилась за сердце.

— Бог свидетель, ты меня в могилу сведешь!

— Я сочту своим первейшим долгом приносить полевые цветы на вашу могилу каждым воскресным утром!

Миссис Малбус ожгла ее испепеляющим взглядом и вновь потянулась к тяжелой супнице, но тут я сочла за лучшее подать голос и возвестить тем самым о моем присутствии.

— Доброе утро, миссис Малбус.

Повариха отвернулась от Дженни, которая так и не оторвалась от раковины — вяло отдраивая тарелки, груда которых, похоже, не убывала.

— Доброго вам утречка, миссис Маркхэм. Надеюсь, это не мы вас разбудили?

— Чепуха. У меня нынче утром есть одно дело.

— Так рано?

— Боюсь, надо успеть, пока дети не проснулись.

— Ну конечно! Хотите перекусить чем-нибудь перед уходом?

Для такого огромного дома кухня была невелика, зато битком набита едой. Тут были и корзины с фруктами, и свежевыпеченные хлебцы, и копченые окорока, подвешенные над раздаточным столом, и груды пикантных сыров, и целые ряды специй из Индии и с Дальнего Востока (прелюбезно закупленные через каталог мне на радость), и банки с джемом и вареньем, и огромные стеклянные вазы с карамельными ирисками. Я взяла яблоко и убрала его в свою корзиночку.

— Что-нибудь из фруктов придется в самый раз.

Повариха явно осталась разочарована. Выходя из дома через заднее крыльцо кухни, я слышала, как миссис Малбус вновь обрушилась на судомойку с гневной тирадой:

— Пятна! На серебре!

Идя через парк, я повстречала Роланда. Мы поулыбались друг другу; из кухни по-прежнему доносились вопли и крики.

— Раненько вы поднялись, мэм!

— Надеюсь, для обращения «мэм» я еще недостаточно стара!

— Простите, миссис Маркхэм, это ж я чтоб не погрешить против вежливости.

— Ваши чувства делают вам честь. — Юноша нанялся в Эвертон за несколько недель до моего прибытия. Учитывая, что территория парка невелика, в садовнике особой нужды не было, но Фредерик изрядно сдал за последние годы, и все понимали, что очень скоро он уже не сможет исполнять свои обязанности. Когда Роланд не работал в парке, он ходил по пятам за дворецким, пытаясь понять его невнятные и все более маразматические наставления. Неделю назад Фредерик попросил его отнести мистеру Дэрроу ящик его любимых сигар: весьма тревожный симптом, ведь в семье Дэрроу вообще никто не курил, кроме разве отца мистера Дэрроу, который умер более пятнадцати лет назад.

— Роланд, вы ничего странного в окрестностях не замечали с тех пор, как погибла няня Прам?

— Это вы про что?

— Да я сама не знаю. Все обстоятельства так необычны… Убийца по-прежнему разгуливает на свободе, и я беспокоюсь за нашу безопасность.

— Я каждый вечер, прежде чем лечь, обхожу парк с ружьем, но ничего такого до сих пор не встретил. Даже тот странный запах, которым вся усадьба тогда провоняла, и тот исчез. Не, я так себе мыслю, этот, прошу прощения, ублюдок давно ноги сделал.

— Если заметите что-нибудь подозрительное, дайте мне знать. Даже пустяковые мелочи могут оказаться очень важными.

— Конечно, мисс.

— Вот так-то лучше!

Роланд подмигнул мне, поправил шляпу и уже двинулся было в сторону подсобки, но остановился на полпути и нервно заломил руки, точно школьник.

— А миссис Ларкен как поживает?

— Сюзанна держится, как может. Она вам очень признательна.

Роланд жарко вспыхнул.

— Хорошая она женщина. — Он растерянно потоптался на месте и наконец продолжил: — Если ее увидите, скажите, я начеку, так что бояться ей нечего.

— Она будет очень рада это слышать, Роланд.

Юноша снова кивнул, а я зашагала вниз по холму к деревне у его подножия. Блэкфилд только-только пробуждался к жизни. Мистер Уоллес был в мастерской, с ключом в руке, и торопливо заводил часовые механизмы, один за другим, чтобы все стрелки показывали одинаковое время, но похмелье сказывалось, пальцы не слушались, и часы назло ему то и дело начинали звонить. Мясник мистер Руквэй, стоя на стремянке в витрине, развешивал продукцию дня: ощипанных гусей, цепочки сосисок, вяленую говядину. Я заглянула в швейную мастерскую повидаться с Сюзанной, но та по распоряжению миссис Уиллоби сосредоточенно рылась в коробках с фурнитурой. Требовалось срочно найти набор перламутровых изделий для вечернего платья миссис Риз, а они в самый нужный момент куда-то задевались. Я пообещала Сюзанне зайти попозже, покончив с делами, и зашагала дальше, к церкви.

Маленькая сельская церквушка Святого Михаила была сложена из камня, а в колокольне гнездилась семья ласточек. Дом священника притулился позади церкви: скромный коттеджик в окружении деревьев, на которых были заботливо развешаны с полдюжины скворечников. Вот уже три недели как мистер Скотт пытался убедить ласточек покинуть его церковь, но безуспешно. В его проповедях прорывалась истерическая нота, по мере того как бедняга пытался перекричать назойливые, но во всех прочих отношениях дивные птичьи трели, а прихожане пытались увернуться от нежелательного «благословения» сверху. Но невзирая ни на что, народу на воскресную утреннюю службу собиралось больше, чем когда-либо.

Вставало солнце. Я переложила корзинку в другую руку и резко постучала в дверь. Послышались спотыкающиеся шаги, недовольное бурчание сквозь зубы, дверь рывком открыли — и на пороге возник мистер Скотт.

— Миссис Маркхэм? — Его карие глаза заслезились в рассветных лучах.

— Доброе утро, викарий. Надеюсь, я вас не потревожила?

Волосы его были в беспорядке, воротничок съехал набок. Он неловко пытался привести то и другое в порядок.

— Ну что вы, что вы! Для людей набожных у меня всегда найдется время. — И он поманил меня в дом.

Внутри коттеджик оказался таким же маленьким, как виделось снаружи, и очень скромно отделанным, зато все поверхности были заставлены скворечниками в разной степени готовности. Мистер Скотт убрал скворечник с одного из стульев и жестом пригласил меня садиться рядом.

— Итак, что вас беспокоит?

— Скажите, богоугодны ли духи?

Священник разочарованно нахмурился.

— Откуда бы мне знать? Я-то духами не пользуюсь, зачем бы мне?

— Нет, не духи, а духи. Ну, в смысле призраки умерших.

Мистер Скотт помолчал, потер подбородок.

— Ну, по правде сказать, за всю свою жизнь я ни одного не видел.

И он посмотрел на меня как-то странно, как будто у меня вдруг отросли рога. Я поспешила пояснить:

— Я, конечно, тоже. Но я читала детям рассказы о привидениях, и Джеймс спросил меня, призраки — они злые или добрые? Прежде чем ему ответить, мне захотелось посоветоваться со специалистом.

— Со специалистом? — Мистер Скотт недоуменно сощурился и тут же покраснел. — А, это вы про меня? Миссис Маркхэм, вы мне льстите. Боюсь, я знаю о призраках и духах не больше вашего.

— Но наверняка в Библии сказано хоть что-нибудь на эту тему?

— Ну… — Священник поднялся со стула и принялся расхаживать по комнате. — Мне вспоминается стих из Евангелия от Луки. Кажется, там говорится, что духам не дозволяется возвращаться на землю без веской причины, как, например, предостережения ради.

— То есть не все духи злонамеренны?

— Трудно сказать. В Книге Иова говорится, что у демонов нет власти, кроме той, которую попускает сам Господь. Так что думаю, что и с духами дело обстоит примерно так же. Они могут желать человеку зла, но только как испытание в вере.

— Понятно. А как бы защититься от духов и демонов, если Господь назначил человеку такое испытание?

Мистер Скотт открыл было рот, чтобы заговорить, но тут же закрыл его снова. И весело сощурился.

— Джеймс задает весьма своеобразные вопросы. Похоже, ума этому молодому человеку не занимать.

— У этого молодого человека превосходная гувернантка.

— Вижу, вижу! Ну, если Господь посылает кому-то испытание, то на самом-то деле защиты от него никакой нет, но в ней нет и нужды. Господь — благая сила мира, Он любит всех своих детей до единого. С другой стороны, демоны и духи, о которых вы говорите, возможно, что и получили свою силу от Бога, но чаще всего становятся орудиями Люцифера в его потугах обречь человека на вечные муки. Подобные существа прибегают к искушениям и обманам в придачу к телесным повреждениям и увечьям. Лучшая защита от их действий — это здравый смысл и достойное поведение.

— Понятно. — Я обвела взглядом комнату и заметила над дверным проемом небольшой крест. — А как насчет реликвий и священнодейственных предметов? Кресты, святая вода, такого рода вещи?

— Хуже от них не будет, полагаю, но, опять-таки, все это непростые вопросы. Как могут помочь реликвии против сил, дозволенных Господом, независимо от того, поставлены ли они на службу дьяволу?

— Жизнь полна непознанных тайн, что правда, то правда, — проговорила я, досадуя на двусмысленность своего положения.

— Воистину так, — многозначительно кивнул священник.

Я встала и направилась к двери.

— Прошу меня простить, викарий. Я не хотела нарушить ваш утренний распорядок. Вы мне очень помогли.

— Не за что, не за что, всегда рад оказаться полезным. Полагаю, в воскресенье увидимся?

— Я очень на это надеюсь, — мрачно процедила я сквозь зубы, памятуя о договоренности, заключенной с покойной миссис Дэрроу. Я вышла за дверь и по тропке направилась обратно в деревню.

В швейной мастерской Сюзанна составляла вместе бумажные коробочки из-под пуговиц. По всей видимости, миссис Уиллоби отыскала-таки перламутровый комплект для платья миссис Риз. Я переступила порог — и Сюзанна вздрогнула: о моем появлении резким звоном возвестил колокольчик над дверью. Вскрикнув, она выронила коробки из рук, и лакированные пуговицы всех размеров раскатились по полу. Молодая женщина, зажмурившись, кинулась подбирать их.

— У вас все в порядке? — Я опустилась на колени помочь ей, и вскорости мы собрали все пуговицы, разложили их по коробкам и убрали на заднюю полку. Я усадила Сюзанну на стул за прилавком.

— Нет, не все в порядке. Миссис Уиллоби знает, что я боюсь оставаться одна, и все-таки ушла выпить чаю с Корнелией Риз. Я с тех пор прямо комок нервов.

— Да почему бы? Солнце ж только взошло!

Сюзанна сощурилась и заговорщицки прошептала:

— В Блэкфилде неспокойно.

— Вот уж неудивительно: некоторые наши общие знакомые ни себе, ни другим покоя не дают, — весело улыбнулась я. Но Сюзанна была настроена серьезно, и я тут же отбросила шутливый тон.

— С той кошмарной ночи в лесу я все время чувствую, что за мной наблюдают.

— Вы кого-то видели?

— Да в том-то и дело — я не уверена! Я готова поклясться, что, идя через деревню; я краем глаза различаю ту самую фигуру, но стоит посмотреть прямо — и она исчезает.

— После того, что вам довелось пережить, всякий бы разнервничался. Может, это Роланд? Он, похоже, неровно к вам дышит.

— Это смотритель-то? Нет, тут что-то другое. Когда я одна, у меня постоянно свет гаснет, будь то свеча или газовая лампа. А еще — этот запах, тот же самый, что мне почудился над телом няни Прам. Боюсь, меня кто-то преследует.

— А вы Лайонелу говорили?

— Конечно! Он с ума сходит от тревоги, бедняга. Каждое утро провожает меня до мастерской, а вечерами встречает и отводит домой. И в пабе работать больше не позволяет.

— Может, стоит кому-нибудь обо всем об этом рассказать?

— Кому, например? Брикнеру? Да он мне и так не верит.

Тем не менее после беседы с мистером Дэрроу констебль продолжал расследование, хотя никаких свидетельств, почитай, что и не было, так что дознание не продвинулось ни на шаг.

Я посидела с Сюзанной, пока миссис Уиллоби не вернулась после чаепития с Корнелией Риз. Сюзанна встретила свою нанимательницу крайне холодно, и разгорелась бурная дискуссия о том, кто тут, собственно, в мастерской хозяйка. Следом женщины с жаром заспорили о том, кто тут лучшая швея, но вот наконец обе, до крайности раздосадованные, окончательно сдали, кинулись друг дружке в объятия, разрыдались и поклялись в вечной дружбе, а миссис Уиллоби со своей стороны пообещала более чутко относиться к болезненному душевному состоянию своей мастерицы. Я оставила их мириться в свое удовольствие и вернулась в Эвертон, где едва ли не все утро вынуждена была отбиваться от детских просьб навестить маму.

— Но вы же обещали! — Джеймс с досадой пнул ножку парты.

Я стояла у доски; белая меловая пыль слегка припорошила мне кожу. Я указала на два аккуратных столбика арифметических примеров, по одному для каждого из мальчиков.

— А вы обещали сделать уроки на сегодня. Не думаю, что ваша мама порадуется встрече с такими ленивыми мальчишками. — Я снова решительно указала на доску. — Итак, кто соизволит решить мне уравнение?

Джеймс снова пнул ножку стола, но поднял руку и попытался предложить решение. Он, конечно, ошибся — но это был шаг в правильном направлении. К середине дня мальчики угомонились и теперь смотрели на окно в немой муке. Я ожесточила свое сердце, не позволяя себе расчувствоваться: не поддамся на их жалобные просьбы до тех пор, пока не буду уверена, что смогу защитить их от любой опасности, что таится за завесой тумана в древней чаще.

Когда настало время ленча, я повела детей в столовую. В Эвертоне бурлила суматошная повседневная жизнь. Фредерик с важным видом выплыл из кабинета мистера Дэрроу, неся поднос с пустым чайным прибором, но руки его так тряслись, что Роланд заботливо шел рядом и подхватывал падающие чашки и блюдца, прежде чем они разобьются об пол. Миссис Норман между тем стервятником кружила вокруг запуганных горничных, а те лихорадочно размахивали вениками и тряпками, лишь бы не навлечь на себя ее гнев.

Мне внезапно вспомнилось ее предостережение о загадочном незнакомце, что якобы меня подстерегает, и я велела мальчикам дожидаться меня в столовой. Пол и Джеймс были только рады от меня избавиться: я ясно дала им понять, что в ближайшее время не передумаю. Так что я вернулась на лестничную площадку, где миссис Норман как раз провела пальцем по перилам в присутствии молоденькой служанки по имени Кэтрин, проверяя, не осталось ли пыли. К разочарованию миссис Норман, следов пыли не обнаружилось, так что при моем приближении служанку отпустили с миром.

— Добрый день, миссис Маркхэм.

— Здравствуйте, миссис Норман. Я надеялась, вы сможете мне кое в чем помочь.

Та немедленно насторожилась.

— И чем же мне услужить вам? — осведомилась она не без сарказма.

— Да я вот думала, не расскажете ли вы мне про духов.

Невооруженным глазом было видно: каменное сердце миссис Норрис смягчилось, едва выяснилось, что в вопросах оккультизма вспоминают первым делом про нее, но глядела она по-прежнему надменно, изогнув одну бровь.

— Это тема богатая. Что именно вы хотите знать?

— Они преимущественно добры или злы?

Миссис Норман досадливо махнула рукой.

— Вы задаете вопрос, на который нет ответа. А люди, они преимущественно добры или злы? Я бы сказала, что каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок обладают великими способностями к тому и к другому, но при этом практикуют что-то одно. Думаю, все зависит от того, чей призрак вам явился.

— Я скорее из любопытства спрашиваю, нежели на основании личного опыта. Не могу сказать, что мне посчастливилось принимать гостей с того света.

Миссис Норман внимательно оглядела меня.

— Понятно. В таком случае все зависит от отношений между призраком и тем, к кому он явился. Духи возвращаются, только если у них осталось какое-то неоконченное дело. Думаю, опасность угрожает человеку лишь в том случае, когда он повинен в смерти того, кто стал призраком, или намерен помешать духу исполнить свою потустороннюю миссию.

Я ждала продолжения, но, похоже, миссис Норман исчерпала запас советов на предмет сверхъестественного. Она вновь изогнула бровь.

— Что-нибудь еще?

— Нет, вы мне чрезвычайно помогли. Спасибо.

Она словно смешалась на мгновение.

— Тогда, вечером, в детской… Незнакомец, что караулит и ждет… Вы его уже нашли?

Все это время я пыталась не вспоминать о предостережении экономки.

— Нет, что вы.

— Найдите его прежде, чем он найдет вас.

И миссис Норман двинулась вверх по лестнице, оставив меня одну на площадке. А я разом обессилела. Я все ходила и ходила кругами, размышляя над своей дилеммой, пытаясь понять, не позволяют ли события столь удивительные закрыть глаза на подозрение, что гнездилось в моем сердце. В предложении миссис Дэрроу ощущалось что-то неправильное. Равно как и в загадочном доме, в котором она жила. И все-таки я никак не могла избавиться от ощущения, что буду страшно не права, если не дам мальчикам шанса побыть еще хоть немножко с их покойной матерью. Если бы такая возможность представилась мне самой, даже сейчас, я бы рискнула и жизнью, и здоровьем ради минутной беседы. Столько всего остается невысказанным, даже если успел попрощаться! И, невзирая на все свои страхи, я снова и снова возвращалась к одному и тому же решению. Я свожу мальчиков в гости к матери. Я буду настороже и возьму с собой необходимые средства защиты, даже если не слишком-то верю в их действенность; я ни на миг не утрачу бдительности и при малейшем намеке на опасность приму меры. Ради миссис Дэрроу даже законы мироздания и те проявили гибкость, и я не находила в себе сил отказать матери в ее самоочевидном праве. Что до самой женщины, я полагала, что сумею с ней совладать. Она любила свою семью, и если она хочет иметь доступ к детям, придется ей смириться с моими условиями.

Я обнаружила мальчиков в столовой: они с аппетитом поглощали жареного фазана и гренки с сыром. Я была в таком смятении, что кусок в горло не лез, и мне не терпелось исполнить свой план, пока решимость моя не иссякла.

— Как насчет продолжить уроки на открытом воздухе?

Мальчики воззрились на меня с набитыми ртами. И, еще не успев дожевать, опрометью кинулись от стола за куртками. Я уложила в любимую корзинку плотную шаль.

Я вывела детей через заднюю дверь под вопли миссис Малбус — та все еще негодовала на Дженни:

— Да разве ж можно скрести щеткой тонкий фарфор?!

Едва оказавшись снаружи, мальчики завладели моими руками и потянули к лесу. Я на миг прикрыла глаза и покорно последовала за ними, точно подхваченная резким осенним ветром.

Мы вошли под сень деревьев. Свет померк — и внезапно мир накрыло безмолвие. В тишине слышалось только тихое похрустывание сучков и сухой листвы от наших шагов. Мы дошли до переплетения толстых корней у основания могучего дуба — ни дать ни взять клетка! — и нас захлестнул густой клубящийся туман, отделяющий мир живых от мира мертвых.