Освоение Пруссии в период владычества Немецкого ордена, изменение былых связей среди местного населения и появление переселенцев — это составная часть немецкого движения на Восток в средние века. И поэтому для того, чтобы разобраться в вопросе освоения Пруссии в указанный период, следует учитывать его трактовки.

Мы обращаемся к теме, которая долгое время подавалась по- разному: для немцев это был героический эпос, для поляков — совсем наоборот. Ныне эти диссонансы уже в прошлом, во всяком случае, когда о движении на Восток говорится языком науки. Впрочем, если средневековому движению на Восток уже не даются диаметрально противоположные оценки (что зависит от того, на каком языке говорит тот или иной ученый), то это объясняется не столько событиями новейшей немецкой истории, то есть не тем, что немецкие авторы (по крайней мере их большинство) всецело утратили вкус к героическому эпосу, сколько тем, что за последние десятилетия были получены новые научные данные, а значит, достигнут научный прогресс.

Наши знания о движении на Восток по сравнению с первыми десятилетиями XX века стали иными в трех аспектах:

1. Гораздо яснее, чем в предшествующие десятилетия, мы понимаем ныне, что движение на Восток не было изолированным проникновением немцев в землю варваров, по природе своей не способных создать собственную культуру. Движение на Восток захватило не только немцев и их восточных соседей; это скорее часть широкого процесса экспансии, охватившего в XII–XIV веках почти все европейские страны. В это время, особенно в XII–XIII веках, в Европе произошли такие грандиозные перемены, что неспроста возникают сомнения, а возможно ли объединить предшествующие и последующие века общим понятием «Средневековье».

Радикальные преобразования, особенно произошедшие в XII–XIII веках, нагляднее всего проявляются в росте численности населения. В Германии, Скандинавии, Франции и на Британских островах на рубеже X–XI веков проживало 12 миллионов человек, около середины XIV века население составляло 35,5 миллиона, в середине XV века, после войн и потрясений, эпидемий и голодных лет XIV века, — 22,5 миллиона.

Быстрый рост населения сопровождался основательными преобразованиями населенных пунктов и экономики. До 1000 года население занималось исключительно сельским хозяйством. Неаграрных поселений немного, и они невелики. Их хозяйство настолько экстенсивно, приносит столь мизерную прибыль, что численность тех, кто не участвует в сельскохозяйственном производстве, весьма мала. Но в XII веке производительность труда быстро повышается. Растет не только число населенных пунктов и численность крестьян, но и появляется довольно много людей, которые могли позволить себе не заниматься сельским хозяйством, то есть возросло число ремесленников и мест их концентрации — городов.

Сельским хозяйством не занимались также клирики, монахи. Многие братья новых орденов, например цистерцианцы, сыгравшие важную роль в истории Восточной Германии, не прокормились бы, если бы не рост производительности сельскохозяйственного труда. То же можно сказать и о министериалах, новой социальной группе, из которой вышло немало братьев Немецкого ордена. Они не прожили бы без нового сельского хозяйства. А на появление этой социальной группы повлиял демографический рост, ибо до коренных перемен в период Высокого Средневековья, в условиях малой плотности населения, число военно-административных дел (попросту говоря) было невелико и не требовало множества министериалов. Итак, министериалы, как и Немецкий орден, — это дважды продукт перемен в эпоху Высокого Средневековья.

2. Такие изменения происходили во всех европейских странах, в том числе и в Восточной Европе. Поэтому целью движения на Восток было не только приобщение той или иной страны к более высокой, доныне неведомой ей цивилизации. Всеобщий процесс развития в период Высокого Средневековья протекал неравномерно. Некоторые регионы вступили на путь развития раньше: западные регионы опережали восточные, а восточные и южные — северные. Но все же нынешние представления существенно отличаются как от старых представлений о культуртрегерах, так и о не имевших культуры славянах или народах Восточной Европы. То, что эти старые представления могут быть ошибочными, явствует из того, что области, бывшие объектами движения на Восток, не стали колониями наподобие колоний Нового времени, где новоселы и переселенцы не смешивались с коренным населением.

Средневековое движение на Восток не было колонизацией в том смысле, какой вкладывался в это явление в Новое время, ибо в новых или преобразованных населенных пунктах Восточной Европы не только оседали переселенцы, но и жило коренное население. Например, когда основывались деревни на новом праве, то есть деревни с налоговыми и хозяйственными структурами, появившимися в Восточной Европе вместе с переселенцами, то это вовсе не означало, что все жители данной деревни были немцами. Так, в новых или преобразованных по западному образцу городах могли селиться и местные бюргеры, независимо от права, на котором были основаны эти города и которое в Восточной Европе получило название немецкого. К этому, в частности, добавились многочисленные случаи ассимиляции. Зачастую не только по прошествии времени, но и в период движения на Восток было неясно, кем является тот или иной человек, — немцем или поляком. В наше время подобные примеры можно найти среди тех, кто, живя в Верхней Силезии или Восточной Пруссии, размышлял, не покинуть ли ему родину и не переселиться ли в ФРГ. Для многих из них вопрос, кто они — поляки или немцы, столь же животрепещущ, как и для людей, населявших эти регионы столетия назад.

3. Долгое время картина движения на Восток основывалась на представлении, что в период Высокого Средневековья немецкий народ чрезвычайно разросся и многие тысячи людей отправились на поиски нового жизненного пространства, которого не хватало на родине. Народ без пространства — таково было представление о немцах в XIX веке, в период проведения империалистической внешней политики. Неудивительно, что в то время нечто подобное приписывалось и Высокому Средневековью; в этом усматривали причину движения на Восток или, как тогда говорили, восточной колонизации.

Но этого не могло быть уже потому, что движение на Восток и освоение прежде не заселенных районов на родине переселенцев проходило синхронно. Заселение горных районов почти совпало с движением на Восток. Вместе с городами в будущей Восточной Германии поднимались города на родине переселенцев. Новые города в Южной, Западной и Средней Германии свидетельствуют о притоке населения. Тот, кто в XIII веке искал жизненное пространство в Германии, находил его быстро: стоило только отыскать участок, требующий раскорчевки, или отправиться в ближайший город. До того и до другого было рукой подать. Чего не хватало, так это людей. Вот почему тот, кто основывал города или предлагал участки для раскорчевки, создавал благоприятные условия для новоселов. Но следует признать, что тот, кого устраивали такие условия не где-то на Востоке, а по соседству, не решался идти на Восток, а оседал неподалеку. Таких было большинство.

И все же движение на Восток шло, и не только как миграция права, но и как миграция людей. В итоге миллионы немцев оказались в тех местах, которые до 1945 года были Восточной Германией.

Сопоставляя два внешне противоречивых обстоятельства — не избыток, а нехватку человеческой силы, с одной стороны, а с другой — наличие обширного, освоенного немецкими переселенцами региона, — нельзя не задать вопрос: сколько же людей отправилось на Восток?

Вопреки устаревшим представлениям их было поразительно мало. Ведь очень немногие решались расстаться с насиженными местами и переселиться далеко на Восток. Движение на Восток протекало в несколько этапов. Приток населения в восточные районы и в освоенные позднее регионы шел не из родных мест, но чаще из тех краев, которые движение на Восток затронуло раньше. Почти все переселенцы на Восток были отпрысками себе подобных.

Эти утверждения гипотетичны, ибо статистические источники, списки, по которым можно было бы судить, сколько людей покинули родину, отсутствуют. Однако нечто подобное случалось и позднее, и статистические данные от тех времен сохранились. Так, в 1763 году около 30 000 немцев переселились в Поволжье. Их число по целому ряду причин вскоре сократилось до 23 154 человек. В 1857 году численность этих поселенцев, то есть их потомков (притом, что за три четверти века нового притока извне не было), достигла 198 000 человек. Значит, население увеличивалось вдвое каждые 26,4 года.

Такой рост населения возможен только непродолжительное время — в противном случае неизбежен демографический взрыв. Он реален, и не только потому, что характерен для определенных регионов и периодов. Можно вычислить, скольких детей должна вырастить одна супружеская чета, чтобы это обеспечило рост населения: 5 детей, которые, вступив в брак, тоже должны вырастить 5 детей; тогда лет за 25 население удвоится.

Пятеро детей в нынешних условиях — внушительная цифра, но еще за два поколения до нас все было иначе, так же как в доиндустриальную эпоху и в Средневековье. Детей в семьях в средние века и в раннее Новое время было значительно больше, но многие погибали от болезней, голода и эпидемий. Очевидно, что при благоприятных материальных условиях детей выжило бы больше, а значит, было бы больше семей, чем существовало в средние века в реальности, когда по материальным или социальным причинам многие люди не могли вступить в брак.

И даже не имея статистических данных, удается достаточно обоснованно оценить число переселенцев, например подсчитать, что в первые десятилетия движения на Восток, до 1200 года, когда переселенцы осваивали прежде всего Гольштейн, Бранденбургскую Марку и Рудные горы, появилось примерно 51 000 новых дворов. Допустим, что в среднем это были малые семьи, то есть семьи из четырех человек. Тогда число переселенцев в XII веке составит 200 000 человек. Это немного даже по сравнению с численностью населения в то время. Каждый год на новое место переселялся 1 % населения.

Но и данная, особенно интересная сторона жизни Немецкого ордена свидетельствует, что переселенцы были в основном отпрысками переселенцев. Например, первые немцы, отправившиеся в Пруссию, были выходцами из окрестностей Любека, из Бранденбургской Марки и из Силезии — то есть из областей, на которые распространялось движение на Восток. Напротив, в появившихся в XIV веке в Пруссии деревнях уже селились преимущественно люди из тех прусских земель по Висле, которые были первыми завоеваны и первыми заселены.

Средневековое движение на Восток, начавшееся с переселения небольшого количества людей, представляло собой процесс, в котором участвовали не только переселенцы и не только немцы, процесс, который вписывался в общеевропейское ускорение культурного развития в период Высокого Средневековья. Это феномен, заслуживающий, скорее, вдумчивого осмысления и оценки экономических, правовых и политических причин, чем переноса в Средневековье национально-политических дискуссий Нового времени.

Но, вполне понятно, политические изменения в Восточной Европе то и дело порождали анахроничные воззрения на средневековое движение на Восток. Ведь именно из-за этих изменений установились границы, существовавшие до последнего времени; из-за них в Восточной Европе границы государств не совпадают с границами населения. Движение на Восток — это ключевой процесс в истории Германии и Восточной Европы, чему свидетельством государство Немецкого ордена, ибо установившиеся там в 1230–1350 годах международные связи впоследствии существенно видоизменились, но сохранили свою суть на протяжении семи столетий, вплоть до 1945 года. Именно поэтому предпринимались попытки использовать картину освоения для обоснования современных территориальных притязаний: немецкая сторона без устали выискивала чисто немецкое население, польская старательно сводила его численность к минимуму, не учитывая изменений, вызванных движением на Восток. Так, нередко считалось, что новоселы лишь реорганизовывали польские города; тем самым оспаривался факт создания в корне нового типа города и возникновения множества новых городов.

Переселенцев в государстве Немецкого ордена в Пруссии можно разбить на три группы: (1) поселившиеся в сельской местности крестьяне, (2) владельцы усадеб и (3) бюргеры.

Крестьяне, как правило, имели дворы в две гуфы — немногим больше 33 га. Они владели ими на основе обычного права, то есть были обязаны платить подати землевладельцу, прежде всего ордену, но, случалось, — одному из епископов или хозяину лена (см. с. 103); далее, они должны были платить подати суверену, то есть ордену, но не несли почти никаких повинностей и могли наследовать свои дворы и продавать их. Владельцы таких крестьянских хозяйств очень напоминают собственников Нового времени. Кажется, размер податей не был слишком обременительным; впрочем, точно неизвестно, какая часть урожая отчислялась. Во всяком случае, право этих крестьян было типичным для новоселов того времени, правом, на котором жили в районах подсечного земледелия в Южной и Западной Германии. В средние века это право было наиболее благоприятным для зависимых крестьян.

Право переселенцев во многом отличалось от права, на котором жили прусские крестьяне. Земельные угодья прусских крестьян измерялись не в гуфах, а в гакенах. Немецкое слово «гакен» (Haken) значит «мотыга», древнее пахотное орудие, которое, в отличие от плуга, не проводило борозды, а лишь царапало почву; на смену ему к началу движения на Восток почти повсеместно пришел плуг. Хозяйства местных крестьян измерялись в гакенах не только по причине использования древних сельскохозяйственных орудий, но и по причине применения архаичных методов обработки почвы. За основу расчетов податей принималась не конкретная площадь (гуфы), а рабочая сила того или иного человека или площадь, которую он может вспахать своим орудием труда. В древности можно было поступать только так, поскольку земля еще не измерялась, да это и не требовалось: из-за малой плотности населения ее хватало.

Движение на Восток послужило переходу от старых расчетов к новым как в Пруссии, так и в Восточной Германии и Восточной Европе. Теперь измерялась земля, и гакен неожиданно стал своеобразной единицей земельной площади. В первых грамотах Немецкого ордена гакен еще остается единицей произведенной работы. Так, в 1280 году некоторые пруссы получали в держание наделы такой величины, какие могли обработать мотыгой. Позднее гакен был принят за единицу измерения. Как правило, гакен — это 10 га, а надел прусского крестьянина составлял не более двух гакенов, то есть 20 га, тогда как немецкий надел составлял 33 га. Но не только гакены уступали гуфам, но и владельцы их находились в менее благоприятных условиях. Это касалось не столько податей, сколько трудовых повинностей. Их труд был в основном подневольным.

Значит, прусские крестьяне были менее свободны, чем немецкие. Правда, в отношении Средневековья нелегко определить, насколько свободен человек в социальном или правовом отношении, но все же подневольный труд — непременный показатель несвободы. Другой показатель — право собственности. Немецкие крестьяне имели право продавать и наследовать свои земельные угодья. Владельцы гакенов могли передавать их по наследству только взрослому сыну, то есть их наследственное право было более ограниченным, чем у немецких крестьян. Прусским крестьянам было не так-то просто покинуть свой надел: требовался денежный выкуп. Впрочем, они это делали нередко, чтобы занять более удобные земельные участки или переселиться в город. Но даже если имелось заметное различие в праве собственности немецких и прусских крестьян, это вовсе не означало, что такое положение устанавливалось раз и навсегда. Нет, оно быстро менялось. Немало прусских крестьян обретало свободу.

В источниках свободными называют обычно владельцев усадеб, а среди них различают крупных и мелких.

Мелкие собственники среди свободных — это люди, чьи земельные владения по площади не превышают крестьянские, а если и превышают, то не более чем в два-три раза. Мелкие собственники отличаются от крестьян тем, что платят лишь небольшие подати. Зато они несут воинскую повинность в пользу ордена, в случае войны образуя легкую конницу орденского войска. Почти все они были пруссами и с полным основанием назывались свободными, поскольку свобода прочих пруссов, владельцев гакенов, как известно, была ограниченной.

Итак, орден относился к пруссам по-разному — лучше к тем, кто не бунтовал, чем к тем, кого приходилось усмирять. Многие мелкие собственники покорились ордену и поэтому сохранили свой былой статус, который можно было даже повысить. Наконец, социальный статус приобретался посредством выкупа. Владельцы гакенов могли выкупить себя, и многие это делали, после чего вступали во владение недвижимостью как мелкие собственники.

Крупные собственники, владеющие большими земельными наделами, несли воинскую повинность и платили скромные подати (это роднит их с мелкими собственниками). В войске ордена они выступали как тяжелая кавалерия, а так как их земельные владения были достаточно обширны, то и служили они не в одиночку, а сообща.

Владельцы крупных земельных наделов были феодалами, которые не обрабатывали землю собственноручно, а использовали для этого труд крестьян, чьи наделы измерялись в гуфах или гакенах. Они являли собой нечто вроде деревенской аристократии — ратники и помещики, они обладали правом суда над зависимыми крестьянами, то есть во всем походили на феодалов у себя на родине.

Вообще потомки многих из них в конце XV века стали аристократами. Но сначала крупные собственники не причислялись к знати, да ею и не были. Четкую границу между знатными и незнатными в средние века провести нелегко. Ясно одно: знать в то время должна была владеть землей или в форме свободного держания (аллод), или в форме лена. Ни того, ни другого в Пруссии не было. Земельная собственность и землевладение не были свободными, поскольку земля в Пруссии принадлежала ордену и епископам. Не были эти владения и ленами крупных собственников, поскольку они получали их почти так же, как получали земельные наделы крестьяне, то есть в обмен на подати и повинности. Требование в первую очередь выполнения повинностей (воинская служба) и сведение податей к формальному чиншу в знак признания феодальных отношений свидетельствует о том, что перед нами — лен, не приносивший ощутимого материального дохода. Напротив, знатный ленник не был обязан регулярно платить подати своему господину.

Слой этих знатных свободных или, как их еще называют, добропорядочных людей, владевших землей в обмен на службу, сыграл важную роль в дальнейшей истории государства ордена в Пруссии, ибо в XV веке именно они, независимо от правящей верхушки крупных прусских городов, восстали против ордена и заключили союз против него с королем Польским. Поэтому следует обратить внимание на их собственность и происхождение.

В 1236 году, через пять лет после вторжения в Пруссию, орден пожаловал 300 гуф Дитриху фон Депенову, выходцу из Нижней Саксонии, который продал свои земли на родине и основал в Пруссии новое владение с замком в центре. Но, хотя были и большие по размеру пожалования (род Штанге получил 1200, а род Хезелихта целых 1440 гуф), в данном случае налицо нечто исключительное. Крупные пожалования характерны для начального этапа истории ордена, и они не были долговечными. Дитрих фон Депенов пал в войне с пруссами, а два других крупных владения раздробились. Зато род Штанге основал в Пруссии собственный город Фрайштадт, но и это столь же нетипично, как и размеры подобных владений.

Чем больше становилось свободных собственников, тем меньше были их владения. В среднем их площадь составляла около 15 гуф. Значит, мы уже не имеем дела со знатными переселенцами. Многие из них, как и рыцари ордена, были выходцами из семей министериалов, а также представителями бюргеров, причем многие — прусского происхождения. Заметим, что среди свободных собственников пруссов было немало, но, разумеется, крупные собственники быстро ассимилировались, а мелкие столетиями ощущали себя пруссами и говорили на родном языке. Но и в данном случае дело с источниками обстоит не лучшим образом (ведь в государстве ордена не взимали плату за язык), хотя случается найти надежные сведения, приводящие к обобщениям.

Так, комтур ордена доносит в 1454 году верховному магистру, что зачитал послание магистра свободным людям своего комтурства, сначала — крупным собственникам, затем — мелким, но в последнем случае текст потребовал перевода. Значит, тогда, по прошествии двух столетий со времени основания государства ордена, мелкие собственники не только продолжали говорить на прусском языке, но и сохраняли свою идентичность.

Итак, крупные собственники из числа пруссов в отличие от простых крестьян могли повысить свой статус, но в таком случае условия существования крупного собственника прусского происхождения оставались теми же, что и до вторжения ордена: они и ранее занимали высокое положение в обществе и тогда были крупными землевладельцами, знатью, если угодно.

Третья группа населения во владениях ордена в Пруссии, наряду с крестьянами и свободными, — горожане. Едва начав наступление на Пруссию, орден заложил первые города: Торн и Кульм. Их бюргерам адресованы древнейшие правовые документы в Пруссии — грамоты, служившие образцом не только другим прусским городам, но и прусскому праву вообще.

Речь идет о так называемой Кульмской грамоте (Kulmer Handfeste) — немецкое Handfeste соответствует латинскому «привилегия» (manu firmata), то есть имеется в виду скрепление правового акта прикосновением рук, что характерно для древнего права.

Сохранившийся текст Кульмской грамоты относится к 1251 году, времени ее обновления, но основные положения восходят к первой Кульмской грамоте 1233 года. Таким образом, он относится к начальному периоду государства ордена в Пруссии. Но так как эта грамота служит образцом почти для всех прусских городов, то мы узнаем и о правовом положении прусских бюргеров в целом.

В данной грамоте, как и в других, речь идет о бюргерах того типа, который встречается в городах, основанных в Восточной Европе, на волне движения на Восток, равно и в новых, и в старых городах империи, которые в то время добились городского права в пику хозяину города. Итак, появляются свободные бюргеры, которые платят лишь скромные подати хозяину города (в Пруссии это орден и епископы) и имеют самоуправление.

Прежде всего орден предоставляет бюргерам право избрания судьи, сохраняя за собой только право на согласие, и делит судебные штрафы между собой и городом. С этого начинается, как обычно в истории города, становление сугубо городских органов управления: ратуша, судебная коллегия и бургомистр. В то же время орден оставляет за собой право патроната над городским приходом и вместе с тем возможность назначать приходского священника. Так же обстояло дело и во многих других прусских городах, очевидно потому, что приходские священники назначались из числа священников ордена, как нередко бывало в дальнейшем. Такова роль хозяина в прусских городах — от остального он отказывался наотрез. Так, орден давал обязательство не приобретать в городе домов. Если же он получал дом в дар (что в таком духовно-рыцарском братстве, как Немецкий орден, случалось не часто), то этот дом должен был служить как и прежде, и на прежнем праве. Значит, орден обязывался не разрушать гомогенную структуру города, чтобы его собственность не стала чем-то чужеродным городу и не испортила его вид. Тем самым орден пытался решить проблему, нередко игравшую немаловажную роль в истории города: проблему собственности так называемой «мертвой руки», то есть собственности монашеских братств в городе. В других записях городского права в Пруссии собственность иных монашеских братств изначально исключалась. Впрочем, в Пруссии их и так было меньше, чем где бы то ни было. Немецкий орден очень редко впускал их, и в Пруссии почти не было монастырей. Напротив, в империи владения Немецкого ордена, будь то городские земли или дома, то и дело вызывали бурные столкновения.

И вновь вопрос происхождения — на этот раз бюргеров. И вновь на него нелегко дать ответ. В первых городах никто не занимался пропиской; не помогает и язык городских жителей, во всяком случае в то время. Немногочисленные источники XIII–XIV веков написаны по-латыни. Впрочем, тогда же появляются документы на немецком языке, но ни одного на прусском. И все же не исключено, что за два-три поколения до появления подобных документов пруссы селились в городах и постепенно ассимилировались. Если доверять языку источников, то пруссы в нижних и средних слоях городского населения едва различимы.

Состояние источников порождает гипотезы, а они — противоречивые ответы, тем более что здесь вновь встает вопрос, вокруг которого кипят современные национально-политические споры.

В немецкой традиции города в сфере движения на Восток принято считать новообразованиями в строгом смысле этого слова и, следовательно, признавать всех их жителей без исключения переселенцами немецкого происхождения и носителями немецкого языка. Похоже, новые города являют образец того, что движение на Восток несло в Европу нечто новое и доселе не веданное. Долгое время считалось, что прежде, до начала движения на Восток, в Восточной Европе городов не было.

Это суждение вызвало возражения (особенно в Польше) по причине как политической, так и методической. Политическая причина ясна. Что касается методики, то это возражение было в основе своей критикой односторонней истории города, ориентированной на городское право, что было характерно для изучения не только восточно-немецких и восточноевропейских городов. При изучении истории имперских городов долгое время тоже преобладал историко-правовой подход; о городах говорилось только тогда, когда имелся в виду их правовой статус, то есть когда бюргеры воспринимались как коммуна, заявлявшая о своих политических правах, что нашло отражение в Кульмской грамоте. Но такая история начинается лишь в XII веке, вследствие чего поселения ремесленников и купцов, возникшие столетиями раньше, городами не признавались. А раз так, то вполне логично считалось, что города в Восточной Европе возникли только благодаря движению на Восток, ибо прежде городов как политических образований не было. Однако, как и в Германии, здесь издревле существовали поселения ремесленников и купцов.

Справедливости ради добавим, что столетие назад это было не так заметно, как ныне. Если письменные источники немногословны об этих поселениях в Германии, то что же сказать о Восточной Европе? Важнейшие данные по истории этих первых городов покоятся в земле. Раскопки городов раннего Средневековья приобрели систематический характер не более полувека тому назад, например, в Хедебю (Шлезвиге), а также в Восточной Европе.

Благодаря раскопкам было выявлено немало центров торговли, прежде всего в Прибалтике: от Хедебю до Советского Союза. Раскопки в Польше показали, что движение на Восток внесло кое- какие изменения в давно существовавшие города, но что его нельзя считать началом истории городов. Впрочем, таково было мнение не всех польских историков, дискуссия которых постоянно порождала противоречивые точки зрения, пока наконец споры не утихли. Почти все польские историки ныне согласны с тем, что движение на Восток действительно принесло в Восточную Европу новый тип города; в свою очередь, немецкие историки перестали проводить резкое разграничение между старыми городами, которые еще не были бюргерскими, и городами в правовом смысле, и полагают, что многие города в Восточной Европе были не только новообразованиями, но и создавались на основе городов ремесленников и торговцев, причем достаточно крупных, что также помогает ответить на вопрос о населении новых городов. Чем значительнее были старые города, тем вероятнее, что жителями новых городов были не только немецкие переселенцы.

Впрочем, Пруссии это касается гораздо меньше, чем соседнего с нею Поморья. Здесь было намного больше крупных городов старого типа, игравших роль не только торговых, но и развитых ремесленных центров. Напротив, в Пруссии известно только два подобных места — Трусо да еще, пожалуй, Вискиаутен в Самбии. Во всяком случае, Трусо был центром торговли, игравшим немаловажную роль. Это место известно из письменных источников, прежде всего из донесения английского купца и путешественника Вульфстана, который в конце IX века проделал путь из Хедебю в Трусо. Однако и по сей день это место не локализовано. Не помогли и раскопки. Ясно одно: оно находилось вблизи основанного впоследствии орденом города Эльбинга, а археологические находки свидетельствуют, что в этом районе в период раннего Средневековья оживленную торговлю с Прибалтикой вели викинги. Прибывали сюда на судах и прусские купцы. Любопытно, что прусских поселений здесь было значительно больше и, следовательно, этот регион был довольно неплохо развит еще до появления ордена.

Впрочем, ко времени начала завоевания Пруссии орденом положение Изменилось. Очевидно, после христианизации соседних Польши и Поморья отношения пруссов с ними ухудшились, а политическая атмосфера отразилась и на торговле. Поэтому кажется невероятным, чтобы основанный в 1237 году город Немецкого ордена Эльбинг, быстро превратившийся в один из крупнейших городов Пруссии, был тесно связан с Трусо, как, например, отстоявший на несколько километров западнее Данциг (Гданьск), основанный на волне движения на Восток (правда, не Немецким орденом), был напрямую связан с древним славянским торговым центром. Но проводить такое различие между Эльбингом и Данцигом не следует, так как в отличие от Эльбинга в Данциге после 1945 года велись серьезные археологические изыскания.

Полагают, что города в Пруссии до вторжения ордена имели форму небольших поселений, «лишки» (Lischken) ремесленников с одним или более трактиров в центре, которые обслуживали время от времени проходивший здесь торг. Но хотя о происхождении этих поселений говорит их название, возникшее задолго до прихода ордена (Lischke восходит к прусскому licis — «стоянка»), все же сомнительно, что мы имеем дело со столь древними поселениями. В новейших работах по данному вопросу выдвигается гипотеза, что «лишки» относятся только к периоду господства ордена над пруссами и служат примером того, как в то время развивались и видоизменялись поселения пруссов.

В конце XIV века в городах появились не просто источники на немецком языке, но документы, доносящие до нас имена бюргеров, правда, только переселенцев, говорящие об их происхождении.

Впрочем, они не слишком проясняют ситуацию, ибо многие бюргеры имели только имя, а этого недостаточно, чтобы понять, был ли его носитель поляком, пруссом или немцем. Не помогают и фамилии, ибо фамилии в позднее Средневековье были скорее прозвищами, и неясно, кто присвоил их поименованным людям, — они сами или другие бюргеры. В 1446 году в списке новых горожан Гамбурга упоминается человек; подлежавший исключению из числа бюргеров, поскольку был славянином. Имя у него вполне немецкое — Ганс, а прозвище еще более немецкое: Свинегель (Swinegel). Если этот бюргер славянского происхождения был исключен немецкими горожанами, вероятно, по причине его неподходящего имени, то так же могли поступить и со многими другими, имевшими прозвища Шварц, Вейс, Гросс или Клейн.

Однако были прозвища, ясно говорившие о происхождении их носителя, — например, Доринг (Döring) свидетельствует о том, что обладатель этого имени — выходец из Тюрингии, или что Тюрингия — родина его предков. Таких имен много, но от этого не легче.

Так, в 1365 году в Эльбинге стал бюргером человек по имени Томас Вестефаль Полонус (Thomas Westefal Polonus): Томас из Вестфалии, поляк. Это составное имя можно объяснить тем, что предки этого человека вышли из Вестфалии и осели в каком-то восточно-европейском городе, находившемся в Польском государстве. Когда их потомок Томас пришел в Эльбинг, то там его прозвали Поляком, хотя по этническому происхождению и по языку он был немцем. Это ясно хотя бы из того, что бюргер назван и Вестефаль, и Полонус. Не исключено, что его называли только Вестефаль или только Полонус, игнорируя другие имена типа Гросс, Клейн, Шварц или Вейс. Отсюда следует, что и такие, казалось бы, говорящие имена, как Полеман (Polemann), Полонус или Поле (Pole), не редкие в прусских городах, не проливают свет на происхождение их носителей.

Иное дело, если человек именовался Прусс (Pruss) или Прейссе (Preuße). Если так звали кого-то в Любеке, то он вполне мог быть немцем из государства Немецкого ордена. В собственно Пруссии такие имена принадлежали отпрыскам прусских родов. Они встречаются в прусских городах, хотя и не часто. Известный пример относится к раннему периоду истории Кёнигсберга.

Здесь в 1285 году среди свидетелей в одной грамоте назван член городского совета по имени Хеннико Прутен (Henniko Prutenus), то есть Хеннико Прусс. Это навело на мысль, что орден на раннем этапе своей истории в Пруссии предоставлял бюргерство и пруссам, тогда как в XV веке пруссы обычно бывали его лишены. Однако Хеннико Прутен свидетельствует о быстром процессе ассимиляции. Несомненно, этот человек стал членом городского совета Кёнигсберга, потому что не только принял христианство (это само собой разумеется), но и настолько забыл о своей этнической идентичности, что стал своим для правящей верхушки города.

Итак, мы располагаем письменными свидетельствами, из которых исчезает латынь, то есть городскими документами на немецком языке. Несомненно, в городах орденской Пруссии языком почти всех бюргеров, и особенно городской элиты, был немецкий. Ассимиляция пруссов и поляков проходила, как правило, быстро. На это указывает одно положение, встречающееся почти во всех прусских грамотах о городском праве. Оно гласит, что в компетенцию городского судьи не входят правонарушения, которые совершают пруссы или, в иной формулировке, пруссы, поляки и все ненемцы. Полагали, что в этом пункте речь идет о городском населении, не являвшемся немецким, но это не так. Если учесть все прусские грамоты о городском праве, содержащие этот пункт, то станет ясно, что одни грамоты дают развернутую формулировку, другие — краткую. Более подробные грамоты свидетельствуют о том, что под пруссами, поляками и прочими ненемцами подразумевается не городское, а сельское население, приезжавшее на городской рынок. Грамоты постановляют, что власть городского судьи не распространяется на них даже тогда, когда возникают правовые конфликты на торге. Значит, грамоты служат урегулированию проблемы, не имевшей никакого отношения к особенностям этнической структуры в Пруссии. Ведь если бы какой-то несвободный крестьянин затеял потасовку на городском рынке и за это должен был бы предстать перед городским судьей, то хозяин крестьянина мог счесть, что суд посягает на его права.

И все же эти положения небесполезны. Поскольку в них, как правило, подразумевалось, что пруссы, поляки и другие ненемцы жили не в городе, то ясно, что обычно пруссов и поляков в только что основанных городах не было, во всяком случае, они не были бюргерами.

Не каждый постоянный житель средневекового города являлся полноправным бюргером. Были жители с ограниченными правами, по своему социально-экономическому положению принадлежавшие к низшему слою населения, — например, наемные рабочие и подмастерья. Неясно, насколько многочисленным в прусских городах становится отныне такое население. Однако в любом случае оно состояло далеко не только из немцев. На рубеже XIV–XV веков источники доносят более подробные сведения о низших слоях населения, представители которого не были немцами.

Не в последнюю очередь встречаются они в упомянутых городских постановлениях, отказывающих чужакам, прежде всего пруссам и полякам, в праве на бюргерство. Такие же пункты вошли и в уставы ремесленных гильдий. Ремесленникам надлежит иметь правопослушных родителей, состоящих в законном браке; в гильдию не принимают отпрысков так называемых нечестных людей (палачей или шпильманов) и, наконец, родители должны быть немцами. Известно, что в XV веке такие требования распространяются на все движение на Восток, а также на города, не входившие в эту сферу (например, Гамбург) (см. с. 108–109).

Из этих положений следует, что ранее поляки и пруссы могли беспрепятственно становиться бюргерами или членами гильдий. Но можно предположить и то, что прежде не многие из них пытались стать бюргерами или войти в гильдии, и потому такой запрет не требовался. И то, и другое, скорее всего, ошибочно.

Ведь желание перебраться в город зависело от экономической ситуации, а она во второй половине XIV века стала заметно иной. В середине XIV века, когда долгий период становления и экспансии завершился, многие люди потянулись в города, которые их отвергали, — и не только на пространстве движения на Восток. Впрочем, здесь, а значит, и в Пруссии, типичная проблема нарастающего притока сельского населения в город приобрела этническую окраску.

Вполне допустимо, что в Пруссии до середины XIV века отдельные представители местного населения становились городскими жителями и даже бюргерами. Они быстро ассимилировались и забывали родной язык или же, не ассимилируясь, беспрепятственно поступали в услужение. Ограничения появились только в конце XIV века.

Такое мнение гипотетично, но подобное положение вещей наблюдалось и в других северо-восточных владениях ордена, — чуть более наглядно в Ливонии. Положение здесь было иным, ибо в деревне почти не было немецких крестьян, и в город тянулись в основном эсты и иногда шведы. Городских жителей из местного населения там было гораздо больше, и поэтому ассимиляция не была такой основательной, как в Пруссии, и еще перед Второй мировой войной в городах Латвии и Эстонии проживало этнически разнородное население. В прусских городах положение, очевидно, было иным.

В корне иным было оно в деревне, где жили как немецкие переселенцы, так и пруссы, к которым (например, в Кульмской земле) примешивались поляки. Немцы, пруссы и поляки имели разные права, но границы между этническими группами не были непреодолимыми. Иными многообразные процессы ассимиляции, приведшие к исчезновению прусского народа, и быть не могли.

Как явствует из Кульмской грамоты, изначально не были непреодолимыми и границы между городом и деревней. Ведь в этом документе, который составил фундамент права оседлости в Пруссии, не оговаривается правовое положение бюргеров в узком смысле этого слова.

Скорее Кульмская грамота детально толкует право собственности бюргеров, владевших землей: собственники платили скромные подати, но несли воинские повинности, каждый в зависимости от площади земельного надела. Значит, речь идет в данном случае о праве свободных (см. с. 101–102). Очевидно, орден полагал, что многие свободные достойны жить в городах. И действительно, семьи советников в крупных городах Пруссии нередко владели свободными наделами; разницы между высшими слоями города и деревни в Пруссии почти не было.

Сюда же следует вписать и еще одну фигуру, игравшую важную роль в процессе движения на Восток: локатор (Lokator), так сказать, распорядитель, занимавшийся вопросами расселения, направлявший этот процесс; он вербовал некую группу переселенцев, ссужая им в зависимости от обстоятельств начальный капитал.

Должно быть, локатор имел немалые средства; в этой роли нередко выступали бюргеры и представители высшего слоя землевладельцев. Локатор исполнял свои обязанности не задаром: ему полагались земельные владения, — как правило, согласно грамотам, десятая часть гуфы, или десятая часть деревни. В зависимости от размера деревни это составляло 4–6 гуф, или 2–3 двора, которыми локатор владел на том же праве, что и свободные, то есть выплачивая скромные подати и неся воинские повинности.

Впрочем, получив деревню, локатор становился сельским старостой, то есть наместником землевладельца в деревне, и занимался главным образом судебной деятельностью, что сближало его с крупными землевладельцами.

Границы между городом и деревней не были непреодолимыми не только для представителей высшего слоя и не только для тех, кто оставил земледелие и переселился в город. Не было резкой границы и между мелкими бюргерами и крестьянами. Почти все города, поднявшиеся по ходу движения на Восток, имели крупные земельные владения, и едва ли не каждый бюргер занимался земледелием.