Калмык
Кажется, отец Дормидон молился. Когда Ганин выбредал из беспамятства, тягучего, как черный мед, и приоткрывал глаза, он неизменно находил попа стоящим на коленях спиной к шконке, бормочущим и бьющим поклоны в каменный пол.
«Угомонись», – хотелось сказать ему. Но сил не хватало, глаза закрывались вновь. Может, он и произносил что-либо, а может, и молящегося попа не было, и все это пририсовывала ему лихорадка.
Иногда он переворачивался во сне на бок. И тогда деревянный крест скатывался с шеи, упирался одним концом в грудь и больно давил. Ганин просыпался, трогал его. Дерево стало горячим, приняло в себя жар человеческого тела. Ему казалось, что крест оставит на нем ожог.
Потом морок прошел. Как ветер уводит с неба тучи, так покинула его болезнь. Организм его, молодой и здоровый, выдул боли из себя.
Ганин открыл глаза. Моргнул. Зрение было ясным. Потрогал то место, где ударили в печень. Печень молчала. Он глянул вниз и увидел, что синяк на правом боку стал желтым. В иных местах он почти слился по цвету с кожей, и это было хорошо. Это значило, что время залатало последствия удара. Его удивило только, что вся грудь и бедра были в красных пятнах, но в следующий момент он догадался: клопы.
– Слава Богу! – отец Дормидон перекрестился, увидев, что Ганин пришел в себя. – Вымолили грешную душеньку у диавола.
Он сидел на коленях рядом с нарами – на том же самом месте, где Ганин в бреду лицезрел его в последний раз. Уперев руки в пол, поп стал неуклюже подниматься. Окостеневшие его суставы хрустнули. Он охнул.
– Не развались, – сказал Ганин со шконки.
– Сам не развались, – буркнул, кряхтя, поп. – Благодарности-то уж от вас, москвичей, не жду.
– Благодарствую, – Ганин с койки изобразил шутливый поклон.
Когда он спустил ноги на пол и встал, оказалось, что все сложно: он разучился ходить. Ногам, отвыкшим от движения, было не под силу нести громоздкое тело. Чтобы не упасть, Ганин был вынужден снова сесть.
– Отказали ноженьки, – резюмировал поп. – Ничего, поправим.
Он поднес Ганину жестяную миску.
– Ешь.
И Ганин стал послушно есть. Он не знал, что это была за еда. Содержимое миски, казалось, не меняли с тех пор, как он приходил в себя сутки назад. На зубах хрустело. Кажется, это была какая-то каша. Он был слаб, поэтому не жаловался. Жевал молча.
– Теперь пей.
В жестяной кружке оказался чай, остывший и крепкий. Ганин повертел кружку: переливаясь, жидкость оставляла на стенках коричневые следы. С первого же глотка «завелось» сердце: застучало словно мотор.
– Чифирь, что ли? – спросил Ганин.
– Он самый, – ухмыльнулся поп. – Умыкнул пачку чая под рясой, когда сюда вели. Пей.
Через пятнадцать минут Ганин смог встать и дойти до ведра. Отец Дормидон хотел было поддержать его под руки, но он отмахнулся – проделал эти несколько неуверенных шагов без помощи, обрадовался сам себе. Струя мочи ударила в ведро задорно и звонко. Жизнь возвращалась.
Ганин похрустел суставами. Сделал осторожный наклон. Присел.
– Ну, прямо богатырь, – сказал отец Дормидон. – Опорожнился, физкультуру сделал. Хоть жени.
Ганин присел еще раз. И еще. Ноги устояли.
– Как жить-то теперь будешь, богатырь?
– Жить? – переспросил он и усмехнулся. – Сидеть буду – вот и вся моя теперь жизнь. А если выпустят, дальше пойду. Деда буду искать.
Он прошелся взад-вперед по камере и, пока ходил, рассказал священнику про деда. Рассказал про Москву: свой родной и одновременно неродной город, где дорос до тридцати трех лет и понял, что до сих пор жил зря.
Камера уместилась всего в восемь его шагов. «Как скот держат», – со злостью подумал он.
Он рассказал попу про бывшую жену и про Варю. «Девочка, – подытожил он, – хорошая растет, быстро». Он вспомнил, как однажды, уже после развода с Мариной, принес Варе платье. Он стоял и смотрел на это платье в магазине. Магазин светился праздником (дело шло к Новому году), роскошью, уютом, лицемерием продавцов. Платье было дорогим – настолько, что он вряд ли мог себе это позволить. Синее в белый горошек, с воротничком. Белая оборка внизу. Платье висело на манекене: он ходил вокруг него, зачарованный, вглядывался в этот горошек, в воротничок, в оборки, боялся потрогать и даже дышать на него боялся. Варя была маленькой принцессой, и это платье, думал он, будет как раз для нее. Она придет в самом лучшем платье на детсадовскую елку, сядет в нем за праздничный стол, ее глаза и этот горошек будут отражаться в новогодних шарах.
В итоге он купил платье. Дома вдвоем с Мариной они ждали, когда девочка переоденется, и в какой-то миг он подумал, что они снова семья, что ему не надо уходить.
Платье оказалось мало. Он вернулся в магазин, но там ему сказали, что это был единственный размер. Очень жаль, сказали ему. Очень. И счастливого Нового года.
– Девочка быстро растет… – повторил Ганин, стоя в камере, под землей, в месте, где он никому не был нужен и где недавно его пытались убить. – Не подошло платье.
Некоторое время они молчали. Потом отец Дормидон сказал:
– Молиться я буду за тебя. И знаешь что? Господь наш милостив и добр. И иногда он сотворяет чудо.
Ганин еще спал, еще ел и еще ходил – разминал затекшие конечности. В какую-то минуту он взялся даже отжиматься от пола: хотел разогнать кровь, почувствовать, как к мышцам притекает сила. Но, видимо, отжиматься было пока рано. Кровь действительно прилила, но не к бицепсам, как он полагал. Кровь ударила в голову, зашумела, стиснула виски, закружила желтыми сполохами.
– Фу ты! – Ганин решил, что сейчас упадет в обморок. Он встал на четвереньки и ждал, когда головокружение пройдет. В такой позе его и обнаружили полицейские.
Дверь открылась, как показалось ему, неожиданно. Хотя, вероятнее всего, гулкие шаги приближающейся охраны он пропустил из-за шума в ушах.
Полицейских было двое. Они всегда ходят парами, будто опасаясь оставаться одни – лицом к лицу с теми, кого с таким рвением призывают к ответу перед законом. Увидев Ганина в собачьей позе посреди камеры, они обрадовались: он был жив. И хотя поза была странная и, скорее всего, означала, что задержанный помутился от побоев рассудком, это снимало с них груз. За мертвого – умри он от травм – им пришлось бы самим ответить перед законом. А если не ответить, то приложить немало усилий, чтобы скрыть содеянное. Труп следовало бы выставить жертвой несчастного случая, но у произошедшего был свидетель – поп, отбывающий свои «хулиганские» пятнадцать суток. С попом следовало бы договориться, но в том, что это возможно, у них были большие сомнения: полицейские помнили, с какой яростью тот проклинал их, когда они, увлекшись, едва не отправили заключенного на тот свет. И тогда – в отсутствие договоренностей с попом – им пришлось бы добавить к первому второй труп. Но намеренное убийство священнослужителя – хотя такой вариант развития событий и приходил в голову каждому из них – все же было чересчур для обычных богобоязненных районных полицейских. Поэтому к камере они шли со страхом: вдруг Ганин помер? И что делать тогда? И поэтому радость, когда они обнаружили его стоящим на четвереньках, была искренней. У человека поехала крыша, ясное дело. Видать, сильно словил. Но раз живой – значит, и взятки гладки: если потребуется, каждый из них под присягой подтвердит, что заключенный уже был не в себе к моменту доставления в камеру.
– Полаешь? – радостно оскалившись, спросил Ганина полицейский.
Ганин, не меняя позиции, стрельнул в него таким взглядом, что будь на месте мента человек с более чистой душой, его бы стошнило. Но полицейский был тертый калач. Он даже не моргнул.
– Не будешь лаять? Тогда собирайся и выходи.
– Бить будете? – спросил, продолжая глядеть исподлобья, Ганин.
Со шконки слетел отец Дормидон, взвился рясой, напомнив Бэтмена.
– Не дам! – проскрежетал он и потряс сухим кулаком. – Не дам, душегубы!
Полицейские, двое из ларца, заулыбались шире прежнего:
– Что вы, батюшка. Где ж это видано живого человека бить? Тут мужчина приехал из областного центра, важный. Хочет нашего Андрея Андреевича на разговор.
Поп щурился и шамкал губами, глядя на них.
– Честно говорим, – подтвердили полисмены. И кивнули человеку на четвереньках. – Поднимайся, болезный.
Его вновь провели по каменному мешку, подняли по ступеням, протолкнули вдоль длинного ряда кабинетов. Дверь одного из них была открыта: помещение заливал солнечный свет. В мире стоял очередной жаркий день.
– Заходим, – скомандовали Ганину и подтолкнули в спину.
В кабинете стояли стол, два стула, на одном из них восседал человек.
– Так, – предупредил Ганина один из полисменов. – На гостя не бросаться, попыток к бегству не учинять, заложников не брать.
– В туалет хочу, – сказал Ганин.
Человек на стуле поморщился.
– Что вы, не могли решить эти вопросы раньше? – укорил он полисменов.
– Он потерпит, – сказал полисмен.
– Не потерплю, – сказал Ганин. – У меня почки отбиты.
Полисмены заулыбались сидящему, всем видом показывая, что к отбитию почек арестанта они непричастны. Ганина повели в уборную. Перед дверью возникло замешательство.
– Со мной пойдете? – ухмыльнулся Ганин.
– Изнутри не закрываться!
На стене туалета кто-то, видимо другой арестант, выцарапал: «Менты – козлы». И пририсовал к надписи большой половой член. Рисунок – его суть и эстетика – пришлись Ганину по душе: мысленно он послал автору свое одобрение.
Полицейские топтались у двери. Ганин нарочно, желая позлить их, задержался. Долго застегивался. Застегнувшись, взялся приглаживать прическу. Потоптался. Плюнул в унитаз. В унитазе плавал окурок. По краям фильтра были видны следы помады. Кто-то из сотрудников водил сюда женщин. Эти? Ганин оглянулся на своих сопровождающих. Эти, самый низший ранг полисменов, вряд ли бы осмелились. Привести бабу в отделение и отпустить ее курить в мужской туалет, не опасаясь выволочки начальства, мог только человек серьезный и уважаемый. Следователь. А то и начальник отдела.
– Ну? – прервали его размышления. – Оправился?
Они вернулись обратно в залитый солнцем кабинет. Пока шли, окурок и нарисованный член не выходили у Ганина из головы. Он не удержался, спросил:
– Видели граффити?
– Чего? – не поняли полицейские.
– На стене кто-то письку нарисовал.
– А-а, это. Баловался тут один. Уехал уже. На Колыму на двадцать пять лет.
Добавили:
– И ты скоро поедешь.
Ганин пропустил слова мимо ушей.
– А еще у вас баб кто-то водит. Там окурки с помадой плавают в унитазе.
Полицейские ничего не ответили, только переглянулись. По их реакции Ганин понял, что бабы действительно перепадают не им.
В кабинете ничего не изменилось, за исключением того, что теперь перед ожидавшим их человеком стояли чашка дымящегося кофе и пепельница. Полицейские, оставив Ганина, вышли. «Мы рядом, – сказали они человеку на стуле. – Если что, явимся по первому зову». Человек кивнул.
Ганин впервые смог рассмотреть его и понял, что не может вычленить из его внешности никаких выдающихся черт. Зацепиться взгляду было решительно не за что. Все было сглажено и отполировано в этом человеке, и оттого складывалось ощущение, что ты видел его тысячи раз, но где и когда – вспомнить это было невозможно. Может быть, это он вел прогноз погоды по телевизору. Или здоровался, выходя по утрам из соседнего подъезда. Или был лицом рекламы беспроцентного кредита.
– Федеральная служба безопасности? – предположил Ганин.
Человек посмотрел на него и коротко кивнул – так же как кивал минуту назад полицейским.
– Присаживайтесь, – сказал он. – Курите?
Он достал из кармана рубашки серебряный портсигар. Раскрыл его, протянул через стол. Крышку портсигара, увидел Ганин, украшала выбитая пятиконечная звезда. Внутри звезды помещались серп и молот.
– Интересная вещица, – сказал он, зацепляя пальцами сигарету. – Благодарю.
– Вещицу сделали в 1937 году к двадцатилетию образования советского государства. Всего выпустили около двухсот таких портсигаров. Их распространили среди высокопоставленных офицеров НКВД. Конкретно на этом инициалы К. В. Я порылся в архивах и выяснил: возможно, К. В. – это небезызвестный полковник Константин Васильев. Тот самый, который в 1934 году принимал участие в допросах по делу «славистов», а в 1941-м сгинул в новгородских лесах, то ли создавая здесь отряды партизан, то ли возглавляя команду по отлову дезертиров, – человек ловко захлопнул портсигар тонкими пальцами и убрал обратно. – А у вас наметанный глаз. Почему вы решили, что я имею отношение к ФСБ?
– Ваша внешность, – сказал Ганин.
– Огоньку?
– Благодарю.
Ганин прикурил от протянутой ему спички и с наслаждением вдохнул дым. Кажется, в последний раз он курил в прошлой жизни. Он вытянул ноги. Солнце с другой стороны окна заставляло жмурить глаза. Если забыть, что происходит, было хорошо.
– Так что не так с моей внешностью? – прервал его негу человек.
– Ваша внешность делает вас незаметным, – сказал Ганин. – Вы не слишком худой и не слишком толстый. Ваши черты лица правильные, но ничем не примечательны. Даже ваши рубашка и брюки – белое и серое, что может быть банальней? Другими словами, у вас идеальная внешность, чтобы заниматься сбором информации. Люди просто не заметят вас, выбалтывая свои тайны.
Человек пригладил волосы и усмехнулся.
– Если бы вы видели ценники на этой рубашке и брюках, вы бы поостереглись упрекать меня в банальности. Полагаю, вы догадываетесь, зачем я здесь?
– Догадываюсь. Вы здесь, чтобы спросить меня об оружии. Вам важно знать, что за люди шарахаются в лесу и какие вещи они в нем находят. Вы хотите подстраховаться и собрать больше сведений о них. Неучтенный боевой арсенал в их руках пугает вас.
– Ну, пугаются люди неподготовленные, а у нас, слава богу, десятки лет оперативной работы за плечами. А вот про оружие узнать действительно интересно.
– Я могу вас огорчить, – сказал Ганин. – Про оружие я не знаю ровным счетом ничего. Ваши коллеги в лесу меня уже спрашивали. И я им ответил. Иногда земля подбрасывает нам кое-что – ржавые «шмайсеры», гильзы, каски. Один раз нашли гранату. Но все находки мы оставляем на месте: в команде у меня двое деревенских, они люди суеверные – считают, что, обирая мертвых, хорошей жизни не жди.
– Мне кажется, вы лукавите, Андрей, – человек побарабанил пальцами по столу. Его пальцы, казалось, жили отдельной жизнью. Пока все остальное сохраняло неподвижность, пальцы кружились, танцевали странный танец, сцеплялись и расцеплялись. – Вы знаете? Про вас ведь уже ходят легенды. Куда ни пойдет Андрей Андреевич Ганин, везде что-нибудь да найдет – вот как говорят про вас люди. Рассказывают даже, что вы используете для поиска военных трофеев волшебство.
– Волшебство? – удивился Ганин. – Где оно было, это волшебство, когда меня везли в кутузку?
– Я надеюсь, вас не били? Я слышал, вы жаловались на почки, – человек изобразил озабоченность.
– Что вы! Разве доблестные стражи порядка на это способны? Почки – это старая травма.
Сигарета закончилась. Расставаться с ней не хотелось. Окурок, когда Ганин давил его в пепельнице, зашипел и обжег ему палец.
– Я хотел бы прояснить кое-что. Цель нашего отряда – работы по поиску пропавших без вести солдат. Оружие – не наш профиль.
– Про цель вашего отряда я знаю, – сказал человек. – И даже могу этой цели кое в чем помочь. Вы ведь ищете своего деда, не так ли? А у меня, как я уже сказал раньше, открыт доступ к архивам. Если поискать, наверняка там можно найти что-то про него. А взамен я попрошу у вас всего-ничего: если в следующий раз земля опять вам что-нибудь подбросит – ржавый «шмайсер» или гранату – не оставляйте это в земле, сообщайте мне. В накладе не останетесь. Деньжатами поможем. А Ивана Кузьмича – мы же знаем, какой зуб держит на вас районный глава – мы от вас устраним. У него, в конце концов, другой работы полно, ему людьми надо управлять, а он – как мальчишка, право: все по лесам да по лесам. Другими словами, Ивана Кузьмича в вашей жизни больше не будет. Он будет заниматься своими прямыми обязанностями.
– О чем мы с вами говорим? – спросил Ганин. – Меня вообще-то в тюрьму собираются сажать.
– Ах, это! – человек сделал вид, будто хлопает себя рукой по лбу. – Про это совсем забыл. Не будет никакой тюрьмы. Ситуация поменялась. Про ваши подвиги узнал сам господин губернатор. Танк найти, да еще какой! Это же великое дело – в любом музее отхватят с руками-ногами. О находке вашей сообщили в Кремль. И сам президент – президент, понимаете! – нашего господина губернатора похвалил за то, что тот помнит о нашей победе и старается по мере своих скромных сил. И вот теперь подумайте: может ли господин губернатор после этого вас посадить? Не может! Тем более выяснилось, что при изъятии у вас наркотических средств… это ведь были наркотические средства, я не ошибаюсь?
– Наркотические средства, – согласился Ганин.
– Так вот, выяснилось, что при их изъятии были нарушены некоторые нормы протокола. На что наше ведомство господину губернатору указало. Нарушения эти позволяют предположить, что найденное вещество вам подбросили. А учитывая ваш геройский поступок и проявленные мужество и честность при нахождении артефакта времен Великой Отечественной войны, сажать вас за подброшенную нехорошими людьми дурь было бы несправедливо, согласитесь?
– Соглашусь.
– А наш господин губернатор и мы, наше ведомство, стоим за справедливость, что бы ни говорили про нас. Мы на стороне людей патриотичных, преданных своему делу…
– То есть я свободен? – спросил Ганин.
Человек кивнул.
– Не только свободны, но и еще будете награждены почетной грамотой. Особое распоряжение господина губернатора. В ближайшее время он выделит время в своем плотном графике и прибудет к месту нахождения танка. По его прибытию состоится торжественная церемония передачи исторического экспоната государству. Вас доставят туда же. Вы передадите символические ключи от танка и пожмете друг другу руки. Улыбнетесь в камеру. И потом, как и раньше, будете вновь предоставлены сами себе. За тем лишь исключением, что теперь мы будем патронировать вашу деятельность и оберегать от проблем. И Иван Кузьмич мешать больше не будет.
Ганин раздумывал над услышанным.
– Можно еще сигарету? – попросил он.
– Пожалуйста! – расплылся в улыбке человек и вновь ловким движением раскрыл перед Ганиным портсигар. Звезда на крышке портсигара блеснула. Серп и молот зловеще звякнули друг об друга – почудилось.
– Кстати, – наконец представился человек. – Моя фамилия Соловьев. Зовут Игорь Константинович. Но для вас можно просто Игорь.
Даже возраст его, подумал Ганин, прикуривая, трудноопределим. Аккуратная стрижка, голубые с серым глаза, серый костюм. Ухоженные руки. Натренированно дружелюбное выражение лица. Человек-невидимка. Дым. Развеялся, и уже нет.
– Вот как мы будем дальше действовать, Андрей Андреевич. Для начала напишите мне о ваших нуждах. Чем сможем помочь в ваших поисковых работах, тем поможем. Под нашим началом работают несколько групп, и я не без гордости скажу – все они экипированы очень хорошо.
Ганин видел такие группы в полях: мужчины привозили мобильные экскаваторы, отбойники, металлоискатели-глубинники, способные улавливать металл на много метров вниз. Иногда благодаря этим инструментам они поднимали на свет чудные вещи: пряжки древнерусских ремней, темные монеты с профилями бородатых царей, обсыпавшиеся мечи. От остальной шумной кодлы копателей эти технологичные группы держались особняком – в этом они были похожи на отряд Ганина. Но на этом сходство и заканчивалось. Ганин не любил «технарей». Спроси его, откуда взялась эта нелюбовь, он вряд ли бы смог объяснить. Сердце подсказывало – вот и не любил. Возможно, дело было в том, как «технари» относились к земле. Для всех в отряде Ганина земля была чем-то глубоко личным, почти интимным. Солодовниковы, деревенские, иной раз разговаривали с землей: ложились, гладили ее руками, что-то шептали, будто баюкая. Ганин, копая, вытаскивал из-под лопаты дождевых червей – чтобы не порубить. Выросший в городе, он относился к земле как к могучей неизведанной силе, способной поднять или опрокинуть. Сила эта дремала до поры до времени, но в том, что она чувствует каждый их шаг, впитывает каждое слово, Ганин не сомневался. Спасенные черви были его маленьким подношением: через них он посылал сигнал, сообщал земле – я осторожно, лишнего не возьму. Виктор Сергеевич как человек, много повидавший, относился к земле с добродушным уважением. И даже Фока – уж на что скользкий был тип, а и то иной раз рассыпал комья земли в кулаке, подносил к носу и тянул запах. И диковато щерился – так отражалось на Фокином лице блаженство.
«Технари» души в земле не видели. Не видели ее и многие другие копатели, но в этих мерещилось Ганину что-то особенно гадкое. И хотелось ему остановить этих людей, когда он видел, как равнодушно они вгрызаются в землю своим инструментом, современным, эффективным и дорогостоящим, и как деловито поднимают пласт за пластом. Земля хранила тайны. Обычная лопата приоткрывала их деликатно. Экскаватор, который заменял «технарям» ручной труд – честный труд, как считали в отряде Ганина, – обнажал тайны, не стесняясь. Он оставлял на земле раны, срезал ее морщины и стирал ее память. И тогда казалось Ганину, что земля, вскрытая экскаватором, плакала от унижения и боли.
– … затем, Андрей Андреевич, вы запишете мой телефон, – человек на другом конце стола махнул рукой, разгоняя дым. И вместе с дымом разогнал картины, теснившиеся у Ганина перед глазами. – Вы будете звонить мне при возникновении любых проблем. И даже если самих проблем еще не будет, а вам только покажется, что они могут появиться в ближайшем будущем, вы будете звонить мне. И я лично сразу же буду эти проблемы устранять. Начнется совсем другая жизнь, Андрей Андреевич. Очень скоро вы поймете, что кутузка, репрессии, давление – все это было не с вами, а с каким-то другим человеком. В новой жизни кутузок не будет. В ней будет безоблачно и спокойно, и даже комары в ней вас будут кусать, только когда мы им разрешим.
Собственная шутка показалась Соловьеву забавной. Он хохотнул, его пальцы отбарабанили энергичную дробь по столу.
– Но только, Андрей… – он наклонился, и улыбка исчезла с его лица. – Можно, я вас буду звать просто Андрей, без отчества? Когда в следующий раз вы найдете танк или еще что-нибудь найдете – звоните не в приемную губернатора, как вы сделали, а лично мне, хорошо? И мы сообща поработаем на благо родины.
Серега Солодовников и брат его Степан поступали так: когда случался мировоззренческий кризис или просто на пути попадался тревожный человек, они говорили «была не была». Иногда крестились, хотя представление о Боге имели смутное, на уровне суеверий. Иной раз плевали через плечо. И затем наотмашь залепляли человеку в глаз.
Ганин давно общался с братьями и многое у них подсмотрел. Прошлый, московский, Ганин сидел бы и поддакивал человеку напротив, трясясь от мысли, что его вновь уволокут в кутузку. Ганин нынешний, перебравший собственными руками тысячи чужих костей, с незажившими синяками от полицейских дубинок на теле, решил: «Была не была». Бес нещадно толкал его в ребро. Деться от него было некуда.
«Эх, Варечка, Варенок» – Ганин выпустил струю дыма в потолок, а затем закинул ногу на ногу и спросил:
– Игорь Константинович, а вы ничего не путаете?
– Не понял, – сказал Соловьев.
– Вы не путаете благо родины с каким-то другим благом? С личным, например? Вам не кажется, что приплетать родину к собственным сомнительным заработкам на перепродаже военных ценностей не совсем корректно? И уж точно не красит ваш мундир, который вы все же носите под своим костюмом с большим ценником.
Глаза Соловьева сделались как две точки. Пальцы побелели, вдавились в крышку стола.
– Для человека в вашем положении вы разговариваете слишком борзо, Андрей. Вы, должно быть, неправильно меня поняли, раз решили, что у вас есть выбор. Так вот я вас разочарую: выбора у вас нет. Либо мы сейчас договариваемся с вами, либо я зову полисменов, и они возвращают вас в камеру. Надолго возвращают, Андрей.
– Я не ошибаюсь – минуту назад вы сказали, что освободить меня распорядился сам губернатор?
– С нашей подачи. И в наших же силах сделать так, чтобы это распоряжение отменили.
– Сделайте! – сказал Ганин.
– Что? – удивился Соловьев.
– Сделайте! Отмените распоряжение!
– Так, – Соловьев поднялся и заходил по кабинету. – Конструктивного разговора не получается. Давайте попробуем еще раз.
– Не будем мы ничего пробовать, Игорь Константинович. Отменяйте распоряжение и возвращайте меня в камеру. И пожалуйста, примите меры к тому, чтобы лица вашего я больше не видел.
– Очень хорошо, – Соловьев дернул скулой. Нервно и еле заметно. Поправил волосы. – Очень хорошо, – еще раз сказал он.
Он остановился у стула, на котором сидел Ганин, и теперь смотрел на него сверху вниз.
– Вы не понимаете, от чего отказываетесь, Андрей Андреевич, и на какой тонкий лед ступаете.
– Я все прекрасно понимаю, – сказал Ганин и в следующий миг заорал: – Полиция!
Полицейские вломились в дверь оба одновременно – и застряли.
Разом пройти сквозь дверной проем их массивные зады не смогли. Несколько секунд были слышны пыхтение и треск ткани форменных брюк. Потом дверной проем сдался и втолкнул их внутрь.
– Что? Как? Игорь Константинович! – полисмены были уверены, что кричал Соловьев.
Этот Ганин, этот недобитый и стремный уголовник наверняка уже повалил Соловьева на пол и теперь душит его. Один из полисменов пальцем пытался поддеть застежку на поясной кобуре: он будет стрелять! Он применит табельное оружие, и никто не осудит его за это.
Застежка кобуры не поддавалась, а Соловьев – к их удивлению – стоял посреди кабинета цел и невредим.
– Спецназ! – уважительно прокомментировал появление бойцов Ганин.
– Игорь Константинович… – уже неуверенно, оставив застежку, произнес полисмен.
– Что «Игорь Константинович»? Я уже сорок лет Игорь Константинович! – Соловьев шагнул сквозь них вон из кабинета, бортанул одного из полисменов плечом. – Устроили тут балаган!
– Игорь Константинович! – закричали ему вслед уже оба. – Исполнять?
Ответа не последовало.
Что нужно было «исполнять», Ганин не понял и поначалу встревожился. Тревога усилилась, когда его повели по коридору и, вместо того чтобы спустить в камеру, толкнули в спину – мол, двигайся дальше. «Неужели и впрямь пристрелят?» – забеспокоился он. Рассудок успокоил: «Не может такого быть. Не в районном же отделении полиции». Паранойя возразила: «Именно что в районном. Далеко, дико, круговая порука и суда ни на кого нет». Рассудок рявкнул: «А ну заткнись!»
Ганина привели в другой кабинет, где тоже стоял стол, а за столом сидел полисмен, незнакомый ему. От других его отличали роскошные подкрученные усы.
– Ну? – спросил усач.
– Освобождаем.
– Как так? – удивился он.
– Особое распоряжение губернатора.
У Ганина закружилась голова. Ноги стали ватными, и он пошатнулся.
– Стой смирно, Андрюха, – поддержал его за плечо полицейский.
Усач взялся заполнять бумаги, и, казалось, им не было числа. Заполнив одну, он ставил на нее печать, откладывал в сторону, тут же из стола доставал следующую. Ганин и сопровождающие стояли и ждали. Трижды ему предлагали на бумагах расписаться.
Каждый раз, наклоняясь с ручкой, он внимательно читал документ: не дай бог распишется под каким-нибудь диким признанием – с этих станется. Но бумаги были обычными формулярами, и в конце концов он ставил подпись.
Усач поднял трубку телефона. Не набирая номера, продиктовал кому-то:
– Ганин Андрей Андреевич. Да. Несите все.
Он вернул трубку на место и поднял на Ганина глаза.
– Как же так, Андрей Андреевич? Чем же вы так угодили губернатору?
– По секрету, – сказал Ганин и оглянулся. – Я его дочку шпилю.
– Не понял.
– Что непонятного? Страсть у нас с ней.
За его спиной восхищенно выдохнули:
– Красавчик!
– Я вам больше скажу. Когда стану губернаторским зятем – разгоню вашу контору к чертям собачьим!
– Погоди-ка, – усач нахмурил брови. – Так у губернатора вроде ж был сын?
Принесли его вещи – носовой платок, нож, паспорт, мобильный телефон.
Спросили:
– Все на месте?
– Нет, – сказал он. – В камеру надо вернуться. Книгу оставил в камере.
– В камеру ты вернешься, – пообещали ему. – Раньше, чем думаешь.
– Я без книги не пойду, – уперся Ганин. – Это память, подарок.
– Вот ты черт! – огрызнулись на него. – Ладно, пойдем в камеру.
В сопровождении нового полицейского Ганин пробухал берцами по лестнице, ведущей в трюм, прошел тусклый коридор и остановился перед дверью – теперь уже не его, а чужой камеры. Ключи звякнули. Дверь грохнула и отошла.
– Давай там шустро, – напутствовал полицейский. – И клопов не принеси.
Отец Дормидон сидел на нижней шконке и задумчиво перебирал четки. Увидев Ганина, он подскочил:
– Жив? Жив, паскудник! А я уж беспокоюсь: не убили они тебя наверху?
Ганин потупился.
– Я это, отче, попрощаться зашел. Выпускают меня.
– Да ну? – не поверил священник. – Это как же ты учудил?
– Говорят, губернатор распорядился. Я же танк в лесу нашел. И сдал властям. Говорят, за заслуги перед обществом.
– Ну, орел! – восхитился отец Дормидон. – В огне не горишь!
В порыве чувств он притянул Ганина к себе и обнял. От попа пахнуло застарелым ладаном, пылью и почему-то лесной ягодой земляникой. Ганин не смог сдержаться и обнял попа тоже. Потом поп отстранился, обсмотрел его с головы до ног и утер слезу. Фингал у отца Дормидона, полученный в драке с неизвестным Ганину священником, почти сошел. Кожа под глазом еще кое-где продолжала зеленеть. Но большей частью уже пожелтела, стала по цвету почти неотличима от нормальной.
– Сколько ж тебе осталось сидеть, отче? – спросил Ганин.
– Да немного, служивый. Отсижу два денька, а потом еще два отсижу. И тронусь в свою Каменевку, – отец Дормидон перестал называть Ганина шпионом и перешел на дружелюбное «служивый». Видимо, иностранный камуфляж и берцы Ганина продолжали сбивать его с толку. Но раз человека выпускали, раз сам губернатор вступился за него, значит какой он шпион? Значит, служивый.
– Крест-то, – сказал Ганин, – отдать тебе?
– Я те отдам! – замахнулся поп. – В кресте спасение твое! А потому носи и почаще в небо поглядывай! Вспоминай Творца! И, взглянув на небо, молитовку твори – про себя или вслух. Верую, говори, во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа, Исуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, не сотворенна…
– Эй! – позвали из дверного проема. – Ну, ты скоро там?
– …единосущна Отцу. Им же вся быша, – закончил поп и спросил. – Запомнил?
– Не-а, – сказал Ганин.
– Дурак ты, Андрей, – резюмировал поп. – Дурак и не лечишься.
– Так точно, – подтвердил Ганин.
– Ну, давай еще обнимемся напоследок.
Они обнялись.
– Ганин! – вновь заорал полисмен у двери. – Я тебя сейчас заново закрою! И не посмотрю, что губернатор там написал!
– Иду! – крикнул ему Ганин. – Ну, бывай, отче. Даст Бог, увидимся.
– Даст, – подтвердил отец Дормидон. – Даст Вседержитель.
На улице уже фурчал мотором уазик – тот самый, что привез Ганина сюда в печке, именуемой тюремным отсеком. Только водитель в этот раз был другой – щербатый и смуглый, то ли калмык, то ли еще кто. Полицейская форма смотрелась на нем странно, была ему не по росту. Больше всего он был похож на человека, который ограбил полицейского и затем, прельстившись блестящими звездочками на погонах и кокардой на фуражке, влез в форму сам – трофей!
– Садись! – оскалился калмык и похлопал по нагретому сиденью рядом с собой.
– Садись, – прогудел приведший Ганина полисмен.
– Сяду, – сказал Ганин. – И куда путь будем держать?
– Велено отвезти туда, откуда взяли. В лес.
– А может, я не хочу в лес?
– Хочешь не хочешь, кто тебя спрашивает, – сказал полисмен и, наклонившись к Ганину, добавил почти ласково: – Лезь, не протестуй. Губернатор, говорят, в лесу тоже будет. Приедет твою дурную голову награждать.
Ганин послушался и залез. Огляделся. В лобовое стекло с противным стуком бился слепень – брат-близнец того, что пытался вырваться на волю, когда Ганина везли в отделение. Сиденье обожгло. Дышать было нечем.
– За пивом заедем? – спросил Ганин у водителя-калмыка. – Пива хочу.
Калмык покачал головой:
– Не-а. Приказано в лес.
– Слышь, – возмутился Ганин. – Ты что, не человек что ли? Я у вас в камере чуть не умер. Меня награждать везут. Не остановишься у ларька, выпрыгну на ходу и тикану! Объяснять губернатору, куда я делся, сам будешь. Понял?
– Борзый ты, – сказал калмык.
– С вами станешь.
– Ладно, – водитель вдавил педаль газа в пол и выкрутил руль. – Остановлю.
– И денег, – Ганин вспомнил, что денег при нем не было. Все деньги остались в рюкзаке на поляне. – Сто рублей мне займи. Приедем – отдам.
Калмык усмехнулся, цокнул языком. Во рту у него блеснула золотая фикса, и Ганин в очередной раз задумался: как этого человека, явно хулиганского вида, взяли работать в полицию? Где облажался комбинат по отсеву неблагонадежных претендентов? Почему пропустил его сквозь свой фильтр? Не иначе калмык в нужные моменты умел становиться невидимым.
– Чего лыбишься? – спросил тот, не отрывая взгляда от дороги. – Рад?
– А то, – подтвердил Ганин. – Сейчас спою.
И он запел – как пел, когда его везли в отделение. Но сейчас это была победная песнь. Он пел про не сдающийся врагу крейсер «Варяг».
Пиво из ларька оказалось самым вкусным пивом на свете. Ганин купил две банки: первую выпил залпом, перевел дух, принялся за вторую и пожалел, что не взял третью. В голове зашумело. Солнце улыбалось сырным кругом. Небо плескалось морем. Ганин подставил голову сквозняку, поддувавшему в окно. Вряд ли он мог представить когда-нибудь, что счастье – первобытное, чистое – настигнет его в полицейском уазике.
Он попробовал включить телефон. Но тот, неделю пролежав в ящике стола неизвестного Ганину полицейского, сел – на нажатия не реагировал. Тогда Ганин стал рассматривать город.
Мимо плыли дома и женщины. Дома были редкие и неказистые – торговые двухэтажки, каждой лет за сто, хрущевки, частный сектор. Зато женщины оказались сказочно хороши. Красавицы наводнили город: они торговали овощами с лотков, шли по улицам в джинсовых юбках, улыбались из табачных киосков. Ганину хотелось влюбляться и знакомиться. Он вдыхал запахи: духи, сигаретный дым, бензин – даже бензин был отличный. И единственное, что было плохо в районном центре в то утро, это то, что его быстро проехали: миновали одну улицу, затем другую, свернули на третью – и вот уже неслись по узкоколейке в сторону махины леса. Калмык дергал ручку коробки передач. Дорога петляла, ощеривалась черными ртами ям. Уазик, подпрыгивая на ухабах, кряхтел, как старый дед. Пиво в банке устроило шторм и выплеснулось на штаны.
– Что же у вас содержать такую кодлу ментов деньги нашлись, а дорогу нормальную выстроить уже нет?
– Каждый год строят, – сказал калмык. – Как осенью начинают, так до снега асфальт и кладут. А весной все одно: сходит снег, и как будто не строили. Уж как ее, проклятую, ни латали – и вдоль, и поперек, а не принимает земля.
Подумав, он добавил:
– Это еще что. Вот сейчас свернем в лес, и начнется шапито. Мы в прошлый раз, когда до вас ехали, думали, все – пропадем к такой-то матери.
– Так не ехали бы, – сказал Ганин. – Всё здоровее бы были.
– Дак как не ехать, если вы, поганцы, танк нашли? А если вы на этом танке учините захват власти?
Тут уже Ганин не выдержал и расхохотался.
– Ты этот танк видел? Захват власти…
– Я тебе больше скажу. Иван Кузьмич человек не суеверный, а я верю. Встретился нам по дороге леший. И увел нас, почитай, прямо в болото.
– Леший?
– Леший, – подтвердил калмык. – Как пить дать леший. Ехали мы за вами четырьмя машинами, а до места добрались лишь две. Поначалу-то все хорошо было: тут по тропке, там по овражку. Один холм перескочили, другой, а на третьем – глядь! – стоит человек! Дед! Старый! Стоит и улыбается нам: далеко, говорит, путь-то держите, сынки? А мы ему: путь мы держим, дедушка, в заданное по карте место. А чего вам там, спрашивает, в этом месте ловить? А ловить там, отвечаем, государственных преступников будем, так что давай с дороги двинься, а то и тебя к делу пришьем. С дороги-то, отвечает, я двинусь, да только дальше-то дороги уже нет: бурелом. Как бурелом? Вот у нас карта, говорим мы, эмчеэсники делали с вертолета: нету там никакого бурелома. Брешет ваша карта, отвечает, я здесь живу сто лет в обед и лучше вашего знаю – повалило там стволов по весне. Идите влево и там объезжайте, коли надо государственных преступников ловить. Ну, мы и послушались, – калмык зло сплюнул в открытое окно. Вытер рот загорелой рукой. – Это я сейчас думаю: подозрительный уж очень был дед. В бороде мало что грибы не росли. А одет-то был в рубище и лапти! Видано ли? Таких костюмов уже и в деревнях не носят!
– И что? – спросил заинтересованный Ганин. – Что дальше-то было?
– А то и было! Поехали мы в объезд и попали на мох. А под мхом тем была вода, болото. Так две машины с налету и встали: в одной я был, в другой напарник мой. Простояли в лесу до утра, пока трактор не вытянул. А Иван Кузьмич – что ты думаешь? развернулся и поехал туда, где дед буреломом пугал. И вышло так, что никакого бурелома на том пути и не было! И дед тот специально повел нас в топь. А сам после этого как испарился. Вот и кто он после этого, спрашивается? Лешак!
– Погоди-ка, – рассказанная история кое-что Ганину напомнила. – А сигареты тот дед у вас не стрелял?
– Как же не стрелял! Полпачки выцыганил. И еще выпить просил. Только мы ему сказали: мы, дедушка, на особо важном задании, а потому горючего с собой не имеем.
– А еще? Еще что-нибудь говорил?
– Говорил, что к бабе своей идет. Баба, сказал, у него в селе… Как же село-то называют… Кривоколенное, что ли? Кажись, да – Кривоколенное. А мы еще посмеялись: ну дает старый. Тут ко встрече с Богом надо готовиться, а он – выпивать да по бабам. На том и разошлись. Ух, проклятый! – калмык потряс смуглым кулаком. – Нечистая сила!
Ганин хлопнул себя по колену:
– Видал я твоего лешего!
– Да ну?
– Этот твой леший нас на танк и навел! Шли мы в другое место, а тут он посреди чащобы: не туда, говорит, другой дорогой надо идти. Ну, мы и повернули. И вышли точнехонько на танк. А вас, значит, в болото… – Ганин задумался. – Стало быть, сберечь нас хотел, леший твой. Знал, что не с добром едете.
– Работа у нас такая, – сказал водитель миролюбиво. И цокнул языком. – Ну, дела! Лешие рыщут по лесу, танки из земли вынимаются – чего только не насмотришься!
Очень скоро они свернули с узкоколейки на лесную тропу. А затем ушли и с нее – уазик, тяжко переваливаясь, пополз по холмам и пригоркам. Говорить больше было не о чем. Калмык следил за тем, чтобы не наскочить на дерево или яму. Ганин, расслабленный от пива, смотрел по сторонам: не появится ли снова озорник-дед? Но, видимо, являться дважды одним и тем же людям леший не мог – знать, на другом конце леса уводил с тропы новых встречных и клянчил у них выпивку и сигареты.
Неожиданно машину толкнуло, и мотор замолк.
– Тпру! – сказал калмык, будто сидел не за рулем машины, а погонял лошадь. – Прибыли! Дальше хода нет.
Впереди вырастала стена леса.
– Что же это, дальше пешком пойдем? – спросил Ганин.
– Ты пойдешь. А я поеду назад в город, – сказал калмык. – Вообще-то мне велено было тебя до самого места довезти. Но у нас так: начальник велел – начальник же и забыл. А мне в город надо, меня дела ждут. Мужчина ты взрослый, по чащобе шастать мастак – не заблудишься же? Идти надо прямо и прямо, поляна ваша в двух километрах отсюда.
– А если утеку?
– Ну, мил человек! – калмык развел руками. – Тебя ж не на казнь везут! Награждать будут! Кто в своем уме от этого отказывается? А если уж решишь утечь – твое право. С меня какой спрос? Скажу: в грудь меня толкнул и побег. Не стрелять же вслед. А машина, сам видишь, не проедет дальше.
– У Кузьмича-то проехала, – сказал Ганин.
Калмык повел на него черным глазом.
– Я тебе вот что скажу. Смотрю я на нашего Ивана Кузьмича и думаю, что он и сам как леший. Лес перед ним раздвигается. Болота сохнут. Лютый он. У такого хочешь не хочешь, а проедешь. А не проедешь, так перелетишь.
– Ясно, – сказал Ганин и открыл дверь. – Я тебе сто рублей должен.
– Подарок, – осклабился калмык. – От доблестной новгородской полиции!
Подарки от доблестной полиции Ганину перепадали впервые. Что-то определенно менялось в расстановке сил, влиявших на его судьбу.
– Смотри, больше не попадайся! – прокричал калмык ему вслед.
И Ганин услышал, как заурчал мотор.
– Уж постараюсь, – буркнул он, вступая в чащу.
