Мертвец

Когда девочка первый раз ткнула лопаткой в основание холма, земля неожиданно осыпалась. Обнажились древесные корни. К ногам девочки выпали ржавые гвозди.

От второго тычка под корнями затрещало. Пахнуло гнилью, мраком, затаившейся тревогой.

Девочка отступила, некоторое время постояла в нерешительности, оглянулась в поисках взрослых. Взрослые занимались своими делами на другой стороне холма. Их не было видно, но девочке слышны были хриплые голоса и лязг инструментов, вгрызающихся в землю. Это успокоило ее. Девочка вспомнила, что она уже большая и что скоро ей будет шесть. Приободрив себя таким образом, она шагнула к корням и вонзила в них пластиковую лопатку.

Земля задрожала. Корни обвили руки девочки, оцарапали ее лицо. Ручейки песка, секунду назад весело вьющиеся под сандалиями, превратились в два вязких потока. Они вырвались на волю, как вода из худой плотины, увлекли девочку за собой. Мгновение она балансировала, пытаясь устоять, но в следующую секунду ее сбило с ног и накрыло с головой.

Давно дремавшая сила проснулась. Холм словно был живой, и от тычка он вышел из спячки, зашевелился. Поднялась его голова, присыпанная землей, распрямились плечи, песчаная река потекла к ногам пробуждающегося великана.

Девочкино лицо вынырнуло на поверхность. Она хотела закричать, но в рот ей набилась земля. Она закашлялась и вновь утонула в потоке. Корни, похожие на стариковскую руку, взвились вверх – это потащил их падающий ствол дерева. Скрюченный сухой палец воткнулся в синеву, упрекая небо в давних обидах, в недогляде, в том, что когда-то небо отвернулось и не помогло.

Неожиданно все остановилось. Земля перестала течь, упершись в невидимую преграду. Дерево легло – поломав сучья, скрипнув напоследок исстрадавшейся сердцевиной. Стало тихо.

В этой тишине на поверхность земли вынырнула девочкина лопатка, а вслед – и сама девочка, перемазанная, ошеломленная. Она захныкала и заморгала, потирая кулачками глаза, в которые попал песок. Потом глаза открылись, и тогда ее хныканье смолкло.

Прямо перед ней вытолкнутый из земли лежал гроб.

Из него, из-под сбитой набок крышки торчала человеческая нога.

Девочка закричала. Закричала так, как могут кричать только до смерти перепуганные дети: тонким пронзительным голоском, от которого холод бежит по коже, и взрослые понимают, что случилась беда. Ее крик облетел склон и заставил мужчин, работавших на другой стороне, побросать инструменты и броситься к источнику шума.

Крик полетел дальше, в темную лесную чащу. В ее глубине подняли головы и стали прислушиваться странные существа – не то боги, не то духи, не то призраки умерших животных.

Мужчины бежали к девочке со всех сторон. Увидев ее, увидев гроб, они разом остановились – красные, потные, дышащие густо и тяжело. «Что? Что случилось?» – проталкивался сквозь толпу отец девочки. Он подхватил ее на руки: «Кристиночка! Что произошло? Ты жива?» Оказавшись под защитой родителя, девочка уткнулась ему в плечо и заревела в три ручья.

Крышку гроба поддели лопатой, сбросили на землю. Осторожно заглянули внутрь. Мертвец пролежал в земле без малого семьдесят лет. За это время от него должны были остаться только кости или их фрагменты да еще ржавые остовы металлических, некогда блестящих деталей – пуговиц, пряжки ремня, кокард. Однако увиденное заставило мужчин замереть.

Покойник выглядел так, словно сошел в могилу только вчера. Белое лицо, руки сложены на животе. Неведомым образом ему удалось обмануть время и избежать тления. На фуражке тускло отсвечивала красная звезда. К сапогам прилипли комья ссохшейся грязи – словно перед тем, как лечь в гроб, мертвец прошагал по лужам. Но больше всего мужчин поразили его глаза. Голубые, почти прозрачные, они были открыты и смотрели на склонившихся над ним людей с удивлением. Казалось, покойник не мог понять, что происходит. Зачем его подняли из земли и заставили вновь смотреть на жизнь? Такую недосягаемую, буйную, летнюю?

На вид ему было чуть больше сорока. Светловолосый, усатый, с черной спекшейся точкой посреди лба – следом от пули. «Подполковник, – прошептал кто-то из мужчин, глядя на погоны. – Уважаемый был человек, раз дали отдельный гроб».

Долго думали, кто полезет смотреть его «смертник» – пластиковый медальон с закрученной внутри картонкой с личными данными. Чаще всего «смертники» носили на шнурке на шее. Так что кому-то нужно было расстегнуть гимнастерку и залезть туда рукой – под пристальным взглядом двух огромных, как блюдца, мертвых глаз.

Шансов на удачу было мало. «Смертники» находили на ошметках солдатских костей, густо замешанных с железом, на поле боя. Если покойник лежал в отдельном гробу, значит медальон, скорее всего, сняла похоронная команда.

Мужчины по очереди отказывались лезть за шиворот к мертвецу.

– Я не буду…

– И я…

– Черт с вами, – выругался тот, кто определил звание. – Полезу я.

Он стянул рабочие перчатки и подошел к гробу. Расстегнул одну пуговицу, затем другую, запустил под гимнастерку ладонь.

– Он моргнул, кажется. Нет? – спросили из толпы.

Мужчина поднял голову, попытался найти того, кто говорил.

– Моргнете у меня сейчас, мало не покажется! Есть! – удивляясь удаче, он вытащил руку с зажатым в ней медальоном. – Дайте нож.

Лезвием он перерезал шнурок. Зажав медальон в кулаке, отошел от гроба. Еще раз обвел всех свирепым взглядом:

– Кто под руку говорил?

Мертвец за его спиной продолжал пялиться в небо стеклянными голубыми глазами.

– Посмотрим, как его звать, – мужчина сорвал колпачок с медальона и вытряхнул картонку на ладонь. – Лазовский Сергей Юрьевич. Тысяча девятьсот пятого года рождения. Тверская область.

Он повернулся к покойнику:

– Тридцать шесть лет, значит, тебе было, паря…

В этот момент неизвестно откуда в голубом небе громыхнул гром. Очевидцы позже скажут, что покойник застонал и еще раз отчетливо моргнул. В следующий момент его белое лицо и белые руки рассыпались в прах. Форменная одежда просела и как-то сразу поблекла, и кто-то над самым ухом мужчины со «смертником» заорал:

– Атас, ребята, сельские еду-у-у-у-т!

 

Сто тридцать два

Они толпились перед его палаткой, переминаясь с ноги на ногу, в оборванном сером исподнем.

– Андрюшенька, – звали они. – Что же ты, родненький? Что же ты нас не похоронил?

Их было сто тридцать два. Ганин знал это, не считая. Именно стольких солдат он вытащил из земли в свой первый сезон.

– Уйдите, – метался он, сжимая спальный мешок. – Уйдите, Христом Богом прошу!

– Андрюшенька, родно-о-ой! – снова затянули вразнобой голоса.

Сначала они приходили по ночам изредка. Когда это произошло впервые, Ганин был в своей квартире в Москве. Он подскочил на кровати и закричал. Мертвецы толпились над ним. Мертвецы звали его. Мертвецы касались его лица своими холодными, трясущимися руками. В то утро Ганин обнаружил у себя на макушке первый седой волос.

Потом они стали приходить чаще, в иные времена почти каждую ночь, если только Ганин не накачивался водкой так, что сам становился похож на труп. Он помнил их по именам. Всех. Сто тридцать два имени, фамилии и отчества. Он видел раны, от которых они умерли. Он знал их биографии – по медальонам, которые болтались на костях, когда Ганин поднимал их из земли.

Ганин плакал во сне:

– Я похоронил вас, ребята. Похоронил я…

А они цеплялись за него, тянули за спальный мешок и за одежду.

– Нет, Андрюшенька, нет…

В следующий момент Ганин проснулся. Перед ним на корточках, с интересом вглядываясь ему в лицо, сидел Фока.

– Что? Опять эти? – спросил он.

– Чего тебе? – буркнул Ганин.

Сегодня мертвецы впервые пришли к нему днем. «Плохой знак, – подумал он, с трудом сдерживая подступающую тошноту. – Очень плохой».

– Приехали из района. С полицией, – Фока поднялся, насколько позволяла ему высота палатки. – У тебя здесь нет криминала?

– Нет.

– Отлично. А еще мы нашли офицера. Подполковник. Звать Сергей Юрьевич Лазовский.

Ганина стошнило, едва он вылез на свет. Рвота изверглась из него алым фонтаном и забрызгала палатку и берцы. Почти сразу же последовал второй позыв. Ганин надеялся, что его не видно с холма, куда сейчас, по словам Фоки, приехали проверяющие. Скорчившись, он пытался устоять на ногах и последними словами клял жару, инспекторов и сегодняшнее утреннее пьянство.

Когда стало легче, Ганин нетвердой походкой пошагал туда, где раздавались голоса. Солнце жгло затылок. Сердце бýхало как расстроенный радиоприемник, безбожно проседая на низких частотах. Он надеялся, что сумеет дойти, не упав.

– Ага. Вот и главный расхититель гробниц, – поприветствовал его Кузьмич. – Бухал с утра, да, Ганин? Пропивал историческое наследие времен войны?

Ганин поморщился:

– Шли бы вы, Кузьмич.

– Я-то пойду, пойду. Но сначала вы все станете к стенке!

Кузьмич был главной грозой черных копателей, как называли их газеты. Шестидесятилетний глава районной администрации, казалось, дал себе клятву – пересажать всех, кого застал в поле с металлоискателем в руках. Если эти люди не могли предъявить ему документ о принадлежности к легальным отрядам или детским патриотическим организациям, Кузьмич обрушивал на них свою ярость и весь имеющийся административный ресурс. Обыски, давление, применение силы. Полицейские наряды, которые приезжали вместе с ним, Кузьмич науськивал, что церемониться не надо: когда от каких-то методов есть прок, они годятся. Нашли повод убрать копателя хотя бы на день – это прок. Удалось задержать его на 15 суток – прок. Посадили, насобирав улик на уголовную статью или выбив признание, – прок и личная похвала Кузьмича, главной шишки в районе.

Плотный, с бритой под Котовского головой Кузьмич возникал с проверками в лагерях копателей по всей Новгородчине. Порой его видели далеко за пределами зоны его административной ответственности. Он выходил из уазика, окруженный ватагой полицейских, хлопал дверью и шевелил щеткой седых усов – вынюхивал криминал. Когда нюх срабатывал, начиналось пекло.

«Предатели», «торговцы костями», «бл…ины дети» – Кузьмич называл копателей только так, и его не интересовало, что далеко не все из них приехали сюда наживаться. Таких было предостаточно, да, но часть людей была иного сорта. Эти люди могли неделями кропотливо перебирать останки – в попытке, часто безуспешной, их идентифицировать. Они своими руками рыли могилы и сколачивали кресты, чтобы те неизвестные, забытые в горячке войны и оставленные лежать так, как застала их смерть, наконец обрели покой. Некоторые копатели вели дневники – скорбные летописи с координатами захоронений. Потом, возвращаясь в обычный мир, они отправляли свои записи родственникам погибших, писали им письма. Ганин и сам написал таких десятки. Текст был всегда одинаковый, поисковики передавали его друг другу по наследству. «Уважаемые такие-то. Мы, члены поискового отряда, сообщаем вам: на таких-то градусах широты и таких-то градусах долготы нами было сделано захоронение останков советских бойцов, павших во время войны и считавшихся пропавшими без вести. В братской могиле покоится и ваш родственник, отец, дед или прадед. Если вы захотите посетить могилу, следуйте по координатам, оставленным выше, или свяжитесь с членами нашего отряда. Их контакты приложены к письму. Со скорбью и гордостью. Вечная память герою».

Но в глазах Кузьмича все они были равны: нет разрешительной бумаги на раскопки, значит ты частник, падла, барыжишь памятью воинов и сидеть тебе в тюрьме. Ганин не мог взять в толк: почему районный глава ненавидит всех без разбора? Почему он не отделяет зерна от плевел? И еще Ганин не мог понять: неужели у Кузьмича нет других дел, кроме этой странной непрекращающейся игры в кошки-мышки?

Так он и сказал, покачиваясь, разглядывая главу сквозь похмельное марево.

– Скоро без вас, Кузьмич, в поле и по нужде нельзя будет отойти. Везде ваши засады.

– Что? – побагровел Кузьмич. – Держите его, ребята, – скомандовал он полицейским. – Это их главный заводила.

В следующий момент Ганина прихватили за локти.

Он увидел, как побледнел Фока и как сжались кулаки у братьев Степана и Сереги Солодовниковых. Подельники Ганина были злыми жилистыми мужиками, и форменная одежда, знал Ганин, будет последним, что сможет их остановить. Понадобится отбить его у погонников – отобьют. Здесь в лесу дела делались просто: у кого было численное преимущество, тот и становился правым. Полицейские, заломившие ему руки, не понимали этого. Не понимали, что окружившие их люди смогут при надобности воткнуть лопаты им в бока, а потом рассеяться в чаще. Не понимал этого и Кузьмич, упертый, старый, уверенный в том, что он – непоколебимая власть.

Ганин перевел взгляд на людей из чужих поисковых отрядов. Те стояли поодаль, опершись о черенки лопат. В отличие от подельников Ганина, в борьбу они вмешиваться не собирались. Глазели, ждали, чем все закончится. Один из них держал на руках девочку лет шести.

Нехорошо будет, решил Ганин, если на глазах у девочки сейчас густо прольется кровь. Какого черта этот мужик вообще привез ее сюда? О чем он думал? Ганин встретился глазами со своими и покачал головой – не надо, стоп. Затем повернулся к Кузьмичу.

– За что хоть вяжете, гражданин начальник?

– А ты не знаешь? Строишь дурачка? – Кузьмич ткнул пальцем в гроб, стоявший на земле. – Незаконные раскопки и применение поисковой техники – статья раз. Незаконное хранение оружия – статья два. Организация преступной группы – статья три, – Кузьмич загибал пальцы.

– Какое оружие, Кузьмич? – выступил вперед Фока.

– Такое! – ответил районный глава. – Самое что ни на есть настоящее!

Он повернулся к полицейским:

– Ну-ка, ребята, посмотрите, что у покойника в кобуре.

Один из полицейских нагнулся к рассыпавшемуся мертвецу, расстегнул кобуру у него на поясе.

– Кажется, наган.

– Вот! – обрадовался Кузьмич. – А я что говорю? Давай оформлять их всех. И гроб тащите.

– Все в машину не влезут, – возразил полицейский.

– Плохо вы подготовились, ребята. Сажай тогда этого, – толстый узловатый палец Кузьмича уперся в Ганина. – И гроб.

– Слышь, Кузьмич, – Степан Солодовников, один из братьев, встал на пути главы. – Тут такое дело. Оружие-то не наше. И раскопок мы не вели. Девочка это. Копнула лопаткой, а земля и посыпалась…

– Посыпалась, – передразнил Кузьмич. – Ты, Степа, скажи спасибо, что я отца твоего знал. А то бы поехал сейчас вместе с этим. А теперь давай-ка отойди.

– Девочка это, – подал голос мужчина с девочкой на руках. – Моя дочь. Кристина. Мы отдыхали, а она играла здесь на холме. Потом упало дерево. Корнями вытащило гроб. Я готов это засвидетельствовать.

Кузьмич подскочил к нему:

– Умный?! Грузите его тоже.

Девочка на руках отца захныкала. Полицейские засомневались:

– Какие основания, Иван Кузьмич?

– Такие основания, что у нас тут банда! Тревожат останки доблестных солдат Великой Отечественной. Ищут оружие для продажи. Охотятся за нацистским барахлом. Мало оснований?

– Вообще-то мы все здесь отдыхали, гражданин начальник, – подал голос Ганин, которого продолжали держать оперативники. – Пикник у нас здесь. Дети резвятся, взрослые жарят шашлык. Это теперь тоже инкриминируется?

– Он прав, – осторожно сказал главе полицейский. – Если это и впрямь девочка и если это пикник…

– Ага, пикник! Ты посмотри на их рожи, сержант. Похоже, что они на пикнике?

– Можно еще пошустрить в палатках, – добавил полицейский. – Если очень надо.

– Схрон искать надо, – изрек глава. – В палатках они добро не держат.

– Для схрона это… – полицейский замялся. – Собака нужна.

– А у вас нету?

– Нету.

– Космический десант, одно слово! – покраснел от досады Кузьмич. – Ладно, грузите гроб.

Он дернул дверь уазика, поставил ногу на подножку, но в последний момент обернулся. Обвел взглядом Ганина, Фоку и остальных:

– Какие-то вещи брали с трупа?

– Никак нет.

– Найду недостачу – вешайтесь, – Кузьмич влез на сиденье и захлопнул дверь.

– Гражданин начальник, – подал голос Ганин. – Можно вопрос?

– Что еще?

– Скажите, а у вас в районном центре – армия?

– Какая армия, Ганин?

– Ну, полицейская. Вы к нам каждый раз с новым отрядом. Сколько я сюда езжу, ни одно лицо при исполнении дважды не повторялось. Вот я и хочу испросить, так сказать, у вас как у высшего начальства: их в городе армия, легион? Они на грядках растут?

Кузьмич высунулся из окна – долго двигал губами, подбирал слова, а в это время все пытался застрелить Ганина взглядом. Наконец процедил:

– Я тебя посажу, пацан. Вспомнишь меня. Надолго посажу.

Затем заорал полисменам:

– Ну, скоро вы там? Гуманоиды…

 

Трофей

Глядя, как удаляется, пыля, начальственная процессия, Ганин размышлял, откуда что берется в людях.

Например, откуда у него, бывшего московского журналиста, взялись эти блатные интонации, какие неизменно появлялись при разговоре с Кузьмичом? Ганин подозревал, что виноваты в этом были водка, сырость болот и ежедневное лицезрение грубых людей. Это они заразили его вирусом урки, заставлявшим его гримасничать, склабиться и брать на понт окружающих, особенно если последние представляли собой власть.

Или вот загадка: на сколько еще хватит Кузьмича, чтобы гоняться за ними? Ему шестьдесят – другие в эти годы выбирают блаженный покой. Но, кажется, что у Кузьмича вместо сердца пламенный мотор, который накачивает его энергией и злобой. В кабинете главы, говорили очевидцы, полки уставлены борцовскими кубками и грамотами. Кузьмич занимался борьбой в юности, но хватку сохранил на всю жизнь. Ганин со своими между собой звали его старой задницей.

Голова продолжала гудеть. Казалось, что солнце назначило Ганина своим персональным врагом и теперь намеревалось произвести ритуальное сожжение.

Ганин вздохнул и потер пальцами виски. Ему предстояло унизить другого мужчину, растоптать его самоуважение и гордость. Делать этого не хотелось, но другого выхода, как знал он, нет. Его перестанут уважать, если он спустит это с рук.

Мужчины за его спиной стали расходиться, когда он обернулся и окликнул отца девочки:

– Подожди, паря.

Увидев удивление на его лице, он добавил:

– Дочка пусть погуляет.

Ганин подождал, когда та убежит, огляделся по сторонам, чтобы убедиться, что на них никто не смотрит, а затем наотмашь ударил мужчину ладонью в челюсть. Тот охнул и повалился на землю. Ганин стоял и смотрел сверху.

– Зачем приволок сюда девчонку? Здесь смерть, кости, люди видят по ночам мертвецов. Ты думал, здесь тебе будет весело?

Мужчина был ему незнаком. Копать он явно приехал впервые. Скукожившись, подтянув колени к подбородку, он всхлипывал.

– Я скажу тебе один раз. Сегодня ты соберешь вещи, возьмешь в охапку дочурку и свалишь отсюда навсегда, – Ганин пнул лежащее перед ним тело. – Ясно?

Тело дернулось:

– Ясно.

Ганин развернулся и пошел прочь. Солнце продолжало палить по нему из всех орудий.

У палатки уже собралась вся его команда – Фока, братья Солодовниковы, Виктор Сергеевич.

– Правильно ты его, Андрюша, – сказал Фока, когда Ганин сел рядом. – На твоем месте я бы его вообще зарыл.

Ганин поморщился, провел рукой по волосам.

– Голова болит? – поинтересовался Солодовников-старший. – Сейчас Фока вылечит.

Братья заржали, а Фока, как заправский фокусник, достал откуда-то из-за спины бутылку водки и стаканы. Фока в их команде был ответственным за кайф. Раз в пару недель все скидывались деньгами или трофеями, добытыми на полях, и он исчезал – на день, на два. Когда он появлялся с брезентовым рюкзаком за спиной – в рюкзаке было все, что нужно мужчинам в условиях дикой природы. Водка, консервы, хлеб, пиво, гашиш.

Один Бог знал, откуда Фока умудрялся доставать наркотики в этой глуши. До ближайшего населенного пункта в зависимости от места стоянки было от пяти до двадцати пяти километров. Сам он никогда своих связей не раскрывал. Длинный, похожий на змею Фока был родом из Волгограда, откуда, видимо, и унаследовал любовь к плану. Выросший на юге, он, однако, всегда заявлял, что новгородский климат ему больше по душе. «Что Волга? – кипятился он, когда бывал пьян. – Чертова жарища, чурки и степь. То ли дело здесь. Бабы белые-белые. Задницы вот такие, – Фока показывал руками. – И погодка самое то. Дождички, снежок…»

Никто не разделял Фокиного воодушевления здешней погодой. Но, несмотря ни на что, гашиш он подгонял самый лучший. На коричневых пятидесятиграммовых плитках были выгравированы арабские письмена – знак качества, подтверждавший, что плитки пришли прямиком с Востока, минуя руки местных любителей бодяжить продукт. Неподготовленные люди от этих плиток ходили блевать и часами валялись у палаток. Фока любил издеваться над такими. «Что? – спрашивал он. – Накурился? Сейчас будет еще хуже! Сейчас ты забудешь, как дышать!» Фока пришел к отряду Ганина в один прекрасный день и поставил палатку рядом. Никто не заметил, как он стал членом отряда. Своим.

Ганин махнул свои полстакана залпом и закашлялся. Пошло криво. В глазах появились оранжевые круги. Братья Солодовниковы прошли дистанцию достойно. Оба крякнули, занюхали водку стрелками зеленого лука и застыли как два древних истукана – ухмыляясь, наблюдая за происходящим из-под полуприкрытых век. Фока пил свою глотками. Раз глоток – поморщился, сплюнул. Другой глоток – выругался и смахнул слезу. Допил на третьем. Махнул стаканом в траву, вытряхивая оставшиеся капли, и тяжело выдохнул: «Ух… мать!»

Виктор Сергеевич не пил совсем. Когда-то он сказал, что и без этого может получать радость от жизни, и с тех пор от него отстали, никто больше не предлагал.

Закурили. Выпустили дым. Молчали целую вечность.

Наконец Фока наклонился к Ганину и подмигнул.

– Тут такое дело, Андрей. Значит, девочка эта нашла труп солдата. И пока все нервничали и орали, в суматохе мне удалось кое-что раздобыть. Тебе будет интересно.

Фока достал блокнот, из которого вынул, едва касаясь пальцами, свернутый пополам лист бумаги. Ломкая, желтая, с истлевшими краями, она выглядела как древний манускрипт. Ганин и все остальные даже дышать стали медленнее, чтобы ненароком не разрушить этот хрупкий артефакт.

– Вот, – сказал Фока. – Нашел у мертвого офицера.

– Что это?

– Это приказ, Андрей. Приказ мертвому офицеру – тогда он был еще живым офицером – следовать со своим подразделением в населенный пункт Мыски. На подмогу оставшимся там бойцам.

Ганин развернул бумагу на земле, молясь, чтобы она не рассыпалась. Наклонившись, стал всматриваться в поблекший печатный шрифт.

– Уму непостижимо! – сказал он. – По картам, которые есть у нас, в населенном пункте Мыски не было наших соединений. Фрицы прошли сквозь Мыски, как нож сквозь масло, не встретив никакого сопротивления, кроме болот.

– Точно, – кивнул Фока.

– Значит, карты врут?

– Может, и врут. А может, специально о чем-то молчат. К примеру, о том, что какой-то отряд-призрак все же оставался в Мысках. И держал оборону.

– Но зачем молчать-то?

Фока пожал плечами:

– Секретность не по моей части.

– Я, Андрюша, сколько лет живу на этой земле, столько и понимаю: ни хрена мы не знаем об этой войне, – сказал Виктор Сергеевич. – Где свои, где чужие – поди разберись в таком месиве полвека спустя! Что можем мы знать? Может, приказ этот был фальшивкой? Может, цель его была сбить с толку немцев, дать им ложный след? А? Не подумал об этом?

– Подумал, – ответил Ганин. – Только немцы этого приказа не видели. Закопали бойцы приказ вместе с офицером. Почему?

– Бог ведает, – развел руками Виктор Сергеевич. – Вот ты, Андрюша, образованный, ты и решай эту задачку.

Некоторое время все сидели молча – продолжали смотреть на лист бумаги, разложенный на земле. Потом Фока догадался, о чем думает Ганин. Поднял на него глаза.

– Дед?

– Может, и дед.

На приказе скрытая побледневшей печатью со звездой стояла дата – 1 августа 1941 года. Через четырнадцать дней после этого, знал Ганин, немцы прорвали оборону и взяли Новгород.

 

Дед

Вообще-то он был не дед, а прадед. Ганин нашел его фотокарточку, разбираясь в вещах матери. С фотокарточки с закругленными по моде тех времен краями на него смотрело усатое и чубатое лицо. Немолодое, но веселое.

– Ганин Павел, мой прадед. Без вести пропал на войне, – он протянул снимок Марине.

– Похож, – сказала жена.

Все в тот год катилось к чертям. Умерла мама. Умирала долго, болезненно, прося, чтобы все закончилось побыстрее. Не заканчивалось.

Когда позвонили из больницы сообщить о смерти, Ганин уже не знал, горе это или облегчение. Звонок раздался в пять утра – важные вести часто приходят в это время, застают нас теплыми, спящими, врасплох.

Днем перезвонил ее лечащий врач.

– Вам уже сообщили? – спросил он. – Что она выпала? Выбросилась из окна?

– Что? – оторопел Ганин.

– Подвинула табуретку к подоконнику. Открыла шпингалеты. На рассвете.

Он потом долго еще удивлялся: как ей хватило сил? Когда он последний раз накануне видел мать, ее переворачивали на бок медсестры, чтобы обмыть. Сама она перевернуться уже не могла. И вдруг – табуретка и шпингалеты.

Стоял апрель – жаркий, беззаботный. Раньше времени расцвела зелень, и вся Москва благоухала ароматами, предвкушениями, надеждами. О чем думала мать, стоя на подоконнике в тот утренний час? Что вспоминала и с кем прощалась? Ганин часто задавал себе эти вопросы. Был пятый этаж. Смерть, сказали в больнице, наступила мгновенно.

Гроб сделали закрытым. Когда провожающие вышли из морга на улицу, Ганин остался. Попросил сдвинуть крышку, чтобы попрощаться. Его пытались отговорить. Он уперся, поскандалил и – как выяснилось позже – был прав. Лицо матери было целым. Спокойное, каким оно не было уже давно, его портили только царапины на шее и на щеке. Так что пугали зря.

Под занавес траурной церемонии распорядитель произнес: «Теперь скажем ей „прости и прощай“» – и гроб медленно пополз в печь крематория. В этот момент внутри Ганина что-то лопнуло. Он заплакал и проплакал несколько дней.

В мае не стало работы. Ганин трудился ночным редактором в новостном агентстве. Для мужчины, которому вот-вот стукнет тридцать три, работенка не ах. Былые амбиции отшлифовало время. Стать вторым Невзоровым, вторым Парфеновым, вторым Хантером Томпсоном, а еще лучше первым Андреем Ганиным, легендой, историей журналистики не удавалось. Ганин проживал рабочие будни в компании интеллектуалов-неудачников – таких же, как и он сам. Всем слегка за тридцать. Все порастеряли надежды, смирились, стали потихоньку накапливать жирок и готовиться к старости. Привычный ход вещей нарушил визит менеджера по персоналу. 22-летняя молодая кобылица, казалось заступившая на работу только вчера, построила их гундосое и унылое редакторское стадо. Через минуту стаду объявили, что оно может валить на все четыре стороны. На дворе бушевал кризис.

В июне развалилась семья. Ганин доходил до психопатии в любви к пятилетней дочке Варе, но не мог найти в своем сердце ничего для жены. Они засыпали, повернувшись спинами друг к другу. Однажды он застал ее в ванной, мастурбирующей флаконом дезодоранта. «Что? – с вызовом спросила она. – Что?» Ганин ничего не ответил и прикрыл дверь.

Марина сама предложила разойтись. Она помогла перевезти его вещи на квартиру к маме. Она помыла там окна, оттерла пол, смела пыль. Ганин не был в квартире после похорон. Он боялся туда заходить. Это была квартира его детства. Он знал там каждый уголок, каждую щель: помнил, что на антресолях лежит его трехколесный велосипед, зеленый, на котором он когда-то катил в детский сад, а в старом буфете, напротив фотографии рано ушедшего отца, – рюмка, прикрытая корочкой черного хлеба.

За время отсутствия Ганина цветы в горшках завяли и еще появился тошнотворный гнилостный запах. Его источником был йогурт, оставленный мамой в мусорном ведре. Ганину показалось, что йогурт шевелился, когда его, зажимая руками носы, отправляли в мусоропровод.

«Теперь можно жить!» – сказала Марина, разогнувшись после уборки. Она отвернулась к окну, заплакала. Ганин не видел этого, уставившись на фотографию прадеда.

Полное имя прадеда было Ганин Павел Сергеевич. Из неведомо сколь далеко идущего в историю списка Ганиных он был последним, о ком продолжало помнить их живущее на свете потомство. Дальше от Ганина Павла шла прямо в глубь времен темнота забвения. Бабушка, его дочь, родилась за восемь лет до войны. Она помнила об отце немногое. Кажется, он был рабочим. Хорошей квалификации. Кажется, его вообще не должны были забирать на фронт из-за его работы. Но почему-то уже в августе 41-го он там оказался непонятно как. Успел написать одно письмо и где-то под Новгородом лег в землю одним из первых.

Отец Ганина родился в 52-м. Вообще-то он не должен был получить фамилию Ганин. Но все решил случай: бабушка, выйдя замуж, очень быстро забеременела от дедушки, а затем совершила невиданное. Ушла от мужа беременная. И мало что ушла – подала документы на развод, вернула себе прежнюю фамилию и сыну дала ее же. Ганин.

Следующим был сам Ганин. Он заорал младенческим криком на рассвете, в последний день июня 1979 года, а уже в следующем году отца не стало. Он умер в один день с певцом Владимиром Высоцким, практически по тем же самым причинам – остановилось, не выдержав длительного запоя, сердце. И чем дальше бежало время, тем больше настоящие черты отца в сознании сына заменялись чертами певца. Когда Ганин думал об отце, в голове неизменно возникало лицо Высоцкого, и однажды в детстве, играя во дворе, он даже похвастался, что его папа – этот тот дядя из фильма «Место встречи изменить нельзя», капитан Жеглов. Другие дети не поверили и спросили: «Почему же его никогда не видно?» – «Папа всегда на задании. Ловит бандитов в командировке», – он ввернул слово «командировка», услышанное от мамы (она сама частенько употребляла его, когда речь шла об отце), ввернул важно, смутно догадываясь о его настоящем значении.

От отца осталась полка личных вещей. Там была пачка высохших папирос «Казбек», деревянная курительная трубка, несколько записных книжек в кожаных обложках и пачка черно-белых фотографий. На большинстве снимков были незнакомые люди, друзья отца. На других был он сам в домамин период, но фото были такие нечеткие, выцветшие, а отца на них почему-то всегда ставили на задний план, так что вместо его лица на Ганина всегда смотрело мутное светлое пятно. На нем были слабо прорисованы глаза, волосы и чуть-чуть нос, но понять, во что собирались все эти части лица вместе, было решительно невозможно. Там же, неожиданно четкая, была и фотография прадеда.

Ганин с детства помнил запах, который исходил от отцовой полки. Это был запах давнишнего табака, смешанный с чем-то неопределимым, принесенным памятью в подсознание в самом раннем детстве. Волнующий. Скорее приятный.

Когда Ганин, разбирая вещи мамы, открыл отцовскую полку, на него дохнуло тем же самым. Запах никуда не делся. Он даже стал будто более концентрированным, окреп за прошедшие годы. Органы чувств Ганина на пару секунд пришли в замешательство: нос потянул этот запах – и передаваемые им сигналы заполняли собой весь мозг, отодвигая остальную информацию на периферию. Очнувшись, Ганин увидел, что из недр полки на него смотрит лицо прадеда.

Показав снимок Марине, Ганин поставил его перед собой на подоконник. Он всматривался в него так, как в фантастических фильмах древние люди с дубинами и в шкурах всматриваются в космический корабль из будущего. Он изучал морщины деда, заглядывал ему в глаза, пытался понять, какие мысли скрывались в тот момент у него под чубом, – отодвигался от фотографии и придвигался к ней вновь.

Когда, закончив убираться, Марина зашла сказать ему «до свидания», Ганин не отреагировал. Фотография деда увлекла его полностью. Марина подумала, что он обижается на нее за уход. Но решила не лезть. «Вообще-то понятно, почему он не хочет разговаривать, – подумала она. – Мы были столько лет вместе».

Они были вместе пять с половиной лет.

Когда за Мариной захлопнулась дверь, Ганин уже знал, что надо делать. Это знание пришло к нему спонтанно, но поселилось внутри с хозяйской уверенностью, как бывает возвращаются в брошенные дома бывшие владельцы и, увидев, что за время их отсутствия в доме никто не поселился, очень быстро приобретают былую уверенность.

Ганин встал и начал собирать вещи, чтобы поехать попробовать найти то, что осталось от деда.

В свой первый сезон он поднял сто тридцать два мертвеца.

Павла Ганина среди них не было.

 

Побег

Из лагеря уходили ночью. Полупьяные, скатали палатки в темноте и разворошили схрон. В схроне – нацистские побрякушки, снятые с костей шевроны, пуговицы, несколько орденов, две сотни патронов всех возможных калибров, четыре мины-«лягушки» и 11-килограммовый пулемет «MG 42» – адское творение вермахта, способное в свои лучшие годы выплевывать до полутора тысяч пуль в минуту. Ганин слышал истории, как солдат перерезало на части, когда в дело включался «MG». Разобрать его, смазать, настроить, сбагрить коллекционерам – и на вырученные деньги можно жить зиму.

– Видел бы нас сейчас Кузьмич, – кряхтел Фока, взваливая пулемет на плечо. – Ох, черт, тяжеленный…

– Отойдем подальше – перезахороним добро, – сказал Ганин. – Здесь люди, много людей. Разроют.

Двинулись, обходя огни костров. Старались не шуметь. Обитатели лагеря звенели бутылками, ходили хороводом от палатки к палатке. Кто-то пел песню – казачью, они пользовались почему-то особенной популярностью здесь.

– Не для-а-а меня-а-а-а, – тянул осипший голос, – придет весна-а-а…

Для многих это была игра, знал Ганин. Они, затянутые в модный натовский камуфляж, редко выходили с лопатами в поле. Все больше сидели у костров, вгрызались в шашлыки, заливали в себя водку и смеялись. В воскресенье паковали свои пожитки и отправлялись обратно в города. Меняли камуфляж на офисную униформу, продавали сантехнику, выгодные подключения, ценные бумаги, злоупотребляли словами «мерчандайз», «фэн-шуй», «клиентура» и по пятницам снова ехали в поля – как на дачу, это было вместо дачи у них. Братья Солодовниковы, местные, которые копали с малолетства, презрительно звали таких городскими. И не упускали случая унизить, подстебнуть, пощупать нерв.

Все это в первый сезон испытал на своей шкуре и новичок Ганин. К нему присматривались долго, потому что он, в отличие от других городских, много копал. Но, присмотревшись, наехали все равно.

Потерянный, бесноватый, проводящий дни в яме, полной человеческих костей, Ганин однажды у костра услышал в свой адрес пошлую шутку: «Пока ты здесь, Андрюша, бегаешь с лопаткой, жена твоя стоит рогаткой». Все загоготали. А когда опомнились, Ганин уже прижимал обидчика к земле и долбил выхваченной из костра головней. Обидчик скулил, закрывал голову руками. Его волосы дымились. Головня была жестким оружием.

Наутро после той драки свою палатку рядом с палаткой Ганина поставил Степан Солодовников.

– Степа, – представился он и кивнул на стоявшего за его спиной двухметрового детину. – А это Серега, мой брательник меньшой.

Серега протянул руку и ухмыльнулся:

– У вас там в Москве все такие резкие?

Ладонь его была одной большой гладкой мозолью.

Пожимая ее, Ганин задумался:

– Нет. Не все.

Редакторские, решил он, вряд ли узнали бы его вчера.

Очень скоро выяснилось, что у Ганина особый дар находить погибших солдат. Куда бы он ни пошел, где бы ни ткнул лопатой в землю, кости находились тотчас, словно ждали его. Братья Солодовниковы изумились. Бесхитростные, чуткие до всякой мистики, они решили, что стали свидетелями чуда.

Сговорившись между собой, взялись опекать Ганина. Если случались конфликты, заслоняли его как два валуна: один поменьше, пошире в боках – Степан, другой выше, продолговатее – Сергей. Ганин злился: «Я сам, ребята!» «Сам, сам, – обычно отвечали они, продолжая оттирать его спинами. – Все сам, Андрюша». Их лица, похожие на куски лежалого навоза, прорезали ухмылки. Рыжие челки развевались на ветру. В голубых глазах было пусто. Посмотришь – и пожалеешь, что связался.

Сейчас Солодовниковы тащили в темноте вещмешки и стебали согнувшегося под тяжестью немецкого пулемета Фоку.

– Пальни, что ли, дядя, – говорил Сергей. – Хоть какое веселье. Чего просто так тяжесть таскать.

– Отстань!

– Важный! – подмигивал Сергей брату. – Экономит патрон. Для лося бережешь, Фока? Али для медведя?

– Медведь-то весь разбежится, как только увидит эту дуру, – подхватил Солодовников-старший.

– Не-а, – Серега щурился. – Это еще не дура. Это так, на зайцев ружьишко. А главная дура у Фоки где? А, Фока? Ты ж как-то хвастался у костра.

Фока скрипел зубами, тащил пулемет и молчал. Знал, что вступать с братьями в спор, когда на тех нападает глумливое настроение, бессмысленно.

– А главная дура у нашего Фоки в штанах, – продолжал Сергей. – От такой орудии не то что медведь побежит, жирафа – и та окочурится. Фока сам сказал. Да, Фока?

– Ну! – изумлялся Степан. – Покажь, Фока!

– Я те покажу! – прорвало Фоку, несмотря на здравый смысл. – Я те так покажу, что мало не покажется!

Он скинул с плеча пулемет, попробовал им замахнуться. Братья с гоготом бросились от него в темноту. Оружие, однако, оказалось не по силам Фоке – пулемет, который он схватил за дуло, дал крен в хвосте и утянул его набок, повалил в грязь.

– Вояка! – раздавалось сквозь хохот в темноте.

– Ох, убил! – корчась в судорогах, выл Степан. Он сам упал на землю и теперь катался по ней, хлопая себя по коленям. – Наповал убил!

Они ушли от лагеря уже километра на три. Тропинки закончились. Стемнело. Шли в густой траве, огибая лес. Обиженный Фока ушел вперед. Остальные слышали, как он вполголоса костерит братьев. «Темень деревенская. Дуболомы» – приклад пулемета за его плечом покачивался в такт ругательствам.

Ганин понял, что что-то не в порядке, когда услышал Фокин вскрик и в следующую секунду воткнулся в его костистую спину носом.

– Что, Фока? Что замер?

– Ребята, тут… – Фока обернулся, зашарил по ним глазами. Голос его звучал растерянно. – Тут человек…

– Уж ясно, что не зверь, – раздалось из темноты. – Есть, что ли, табачок, ребятишки?

Ганин выглянул из-за Фокиного плеча и обалдел. Перед ними в траве стоял натуральный леший. Старикан в полтора метра ростом с бородой до пола (борода отливала зеленым) ухмылялся беззубым ртом. На ногах у старикана, заметил Ганин, были самые настоящие лапти.

– Что застыли, парни? Табачок, спрашиваю, есть?

– Ты откуда взялся, дед? Из-под земли, что ли?

Лешему протянули сигарету, которую тот, перед тем как сунуть в рот, осмотрел и обнюхал.

– Сами вы из-под земли. А я местный. Урожден в Конопатихе в тысяча девятьсот тридцать девятом году. Слышали про Конопатиху? Деревня здесь, за холмом. А вы, что ли, московские?

– Разные мы, – ответил за всех Ганин. – Понаехали отовсюду.

– П-а-а-наехали. А-а-тавсюду, – передразнил старикан. – Одно слово – Ма-а-сква. Язык у вас вроде русский, а звучит – как будто вы его жопой выдуваете.

Он поднес спичку к сигарете, втянул дым, и моментально его лицо стало похоже на старый сапог. Оно и раньше было старым сапогом, но теперь сапог скрючился и почернел еще больше. Дед закашлялся так, что все остальные испугались, что он выкашляет легкие и помрет. А потом – когда его чуть отпустило – швырнул сигарету на землю и стал топтать ее лаптем.

– Плоховатый у вас, табачок, ребята. Какой-то папоротник, а не табачок.

– Слышь, пацаны? «Мальборо» деду не вкатило, – сказал Серега Солодовников. – А ты не слишком борзый, дед? Табачок ему как трава-мурава, язык ему как из задницы – не боишься, что добрые люди в лесу тебя положат? Вон, из пулемета?

– Нашелся молодец, – сапог на месте дедова лица перерезала черная дыра – дедова ухмылка. – Пулемет твой годится только ворон пугать.

– Это еще почему?

– Дуло его видел? Кривое, как две мои ноги. И механизму уже лет под сто, ржавый насквозь. А в затворе пуля сидит – дернешь крючок, и хорошо, если не долбанет. А долбанет, так сразу сквозь ржавую железку прямо в твою дурную башку.

– Знаток! – усмехнулся Серега.

– Знаток, – согласился дед. – Поболе твоего на свете живу.

– А раз ты такой умный, чего же ты, дед, сигареты в лесу стреляешь по ночам? Сидел бы дома, курил бы свои.

– От бабы иду. Баба у меня живет в Кривоколенном. До Конопатихи семь километров полем.

– Ха! Гляньте, пацаны! – Серега цокнул языком. – По старому давно могила плачет, а он по бабам утек. Сколько ж твоей бабе лет, а?

– Да вот как тебе плюс еще немножко, да умножить на два.

– Что же ты ее к себе в Конопатиху не возьмешь? Все лучше, чем по полям бегать.

– Зато, сынок, я бегаю, да знаю, ради чего. А вот зачем вы ночами по лесу шарахаетесь – этого я умом не понимаю. Пулеметиком, смотрю, разжились, а в мешках небось крестики несете немецкие, а? Хорошо, слышал, крестики-то идут в Москве.

– Идут неплохо, – сказал Ганин. – Только дело не в немецких крестиках, дед.

– Ой-ли? – старикан прищурился. – А в чем же тогда? Походить, порастрясти мертвяков – милое дело. В Москве мертвяков любят. И чтобы кровушки побольше было. Если каска, то с дырой чтоб от пули, а коли ружьишко, то чтоб с насечками, сколько убитых. Вот тогда он и рад, покупатель-то, готов выложить деньгу. Купит такое ружье в коллекцию, станет водить гостей – хвастаться, как из этого ружья фриц трупы русские делал. Правду я говорю, сынки?

– Вот эти двое, – Ганин показал на братьев, – местные. Землю копают с малолетства. Сколько ты поднял бойцов, Серега?

– Не считал я, – буркнул Солодовников-младший.

– Не считал он, потому что поднял их без счета, дед. И сам письма писал родственникам, что нашелся их пропавший без вести предок, что лежит он там-то и там-то. И могилы копал, если было нужно, тоже сам. А на пулемет этот они с братом мамке крышу в доме починят, чтобы смогла мамка перезимовать…

– Про этих дурней мне все ясно. Им выживать надо. Ну, а ты чего сюда приперся, Москва? Тоже крышу мамке будешь чинить? Еще вон и наркомана с собой притащил, – дед ткнул пальцем в Фоку.

– Кто наркоман?! – встрепенулся тот.

– Тише! – остановил его Ганин. – Фока приехал сюда, чтобы жить. И там, откуда он явился, костей зарыто не меньше вашего. Ну, а то, что наркоман… – Ганин поглядел на Фоку. – Тут можно по-разному посмотреть. Тебя, дед, ломает без бабы, и ты к ней ночами марафоны бежишь. А Фоке плохо, если конопли рядом нет. Южный он человек – что с него возьмешь? Но по итогу получается, что оба вы – наркоманы.

Переглянулись и помялись секунду, пряча улыбки, братья Солодовниковы. Потом не выдержали и хором заржали.

– Ну, а я здесь, потому что родственника ищу, – продолжил Ганин. – Деда своего. Пропал без вести в сорок первом. Найти хочу, поднять и похоронить по-человечески. Что ж прикажешь? Обратно ехать в Москву?

Старикан насупился и почесал бороду.

– Ладно, Москва, – лицо-сапог разгладилось. – Давай еще табачку!

– Вот сразу бы так, дед! А то ходишь тут, берешь на понт.

Старикану протянули одновременно три раскрытые пачки с разных сторон. Он брезгливо отодвинул «Мальборо» и вытянул ганинский «Голуаз».

– Я, ребята, хотите верьте, хотите нет, кого тут только не видел! Как в 79-м году началось, так с тех пор все словно с ума посходили: едут и едут, едут и едут. Ладно бы люди были нормальные, а то одна шелуха. Только водку жрут и землю поганят. Ищут, бляха-муха, нацистские трофеи. Кстати, про водку, – дед прищурился. – Слышал я, у вас в рюкзаках звенело. Не отчислите старику?

– Тебе, дед, надо на таможню. Там таких любят.

Но ворчали больше для показухи. Уже знали, что не откажут наглому бабнику-деду.

– Держи! – Солодовников-младший выудил из вещмешка бутылку и всунул ее в две скрюченные руки.

– Благодарствую, – старикан отвернул пробку и бахнул здоровенным глотком прямо из горла. Его глаза помутнели.

– Ну? – он оглядел пьяно всю компанию. – Чем могу помочь, сынки? От ваших щедрот нашим, как говорится. Вы мне подсобили, теперь я подсоблю. Чего желаешь, Москва? – дед подмигнул Ганину. – Все могу.

– Мыски, – сказал Ганин.

– Чего? – не понял дед.

– Мыски. Деревня к северу отсюда. Правильно мы идем?

На секунду старикан задумался, а потом его пронзило озарение.

– Фига с маком тебе, сынок! – Он вытянул фигу и радостно повертел ею перед носом у Ганина. – Мыски в другую сторону!

– Не может быть. По карте в эту.

– Ты свою карту можешь на самокрутки пустить – все толку больше. А я здесь сто лет живу. И раз я те говорю, в другую сторону, значит, в другую. В Мыски левее надо забирать, олухи! – Дед сплюнул. – Как ты только в Москве-то своей не заблудился, а, Москва?

– Ты не брешешь, дед? Карту тоже не дураки писали.

Я – карта, – ткнул себя узловатым пальцем в грудь старикан. Он еще раз приложился к бутылке и вдруг, вытянувшись в струнку, заорал: – Налево-о-о шагом марш!

Его крик спугнул с дерева неизвестную птицу. Снявшись с ветки, птица расправила крылья и полетела навстречу луне, похожая на древнего птеродактиля.

– Смотри не развались, дед, – пробурчал Ганин, провожая птицу глазами. Затем повернулся к своим: – Забираем левее, пацаны.

Спустя пару часов стало ясно, что они заблудились. Дед прошагал с ними где-то полкилометра, отпивая из своей бутылки и дымя «Голуазом». Потом, когда все спохватились, он уже исчез.

К тому времени поле кончилось, зато начались овраги и рытвины. Попробовали обойти их и уперлись в болото. Попробовали обойти болото и влезли в бурелом. Чертыхаясь, продирались сквозь упавшие стволы и кляли деда на чем свет стоит.

– Показал дорогу, старый черт. Пропадем к такой-то матери, – Фока старался не упасть с пулеметом. Ему казалось, что тот нарочно задевает дулом все возможные препятствия и старается помешать продвижению. Фока злился. Вместе с дедом взялся проклинать и «проклятую железку» – так он теперь стал называть раритетный и в перспективе могущий их озолотить «MG».

– Не тереби душу, дух, – Степан Солодовников шел, держа перед лицом ладонь, чтобы ненароком не насадить в темноте глаз на ветку. – Без тебя пакостно.

Так же, закрывая ладонью глаза, шел и его брат. Остальные надели солнцезащитные очки: видно в них было меньше обычного, но, с другой стороны, в темноте и так ничего было не разобрать что в очках, что без.

– Увидят – засмеют, – сказал Ганин. – Решат, бригада пошла на дело.

– Кто увидит-то, Андрей? – вскинулся Фока. – Чаща кругом! Дед старый нарочно утащил нас с пути. Идет небось за нами и ждет, когда мы мину сцапаем, трофей войны. Или капкан выставил. А потом то, что от нас останется, себе притырит. Слышишь, дед! – заорал он в темноту. – У нас приборы ночного видения! Сейчас высмотрим тебя и застрелим!

– Не ори, дурной, – оборвал Фоку Степан. – И дулом не верти. По башке шибанешь.

– Нас с братом бабка в детстве ведьмаками пугала, – сказал Серега. – Они, говорила, днем люди как люди, а по ночам оборачиваются волками и рыщут по лесу. Крови человечьей хотят. Может, дед из таких?

– То что нужно, Сереня, – пробурчал Фока. – История в самый раз. Меньше всего охота думать, что дед идет сзади и хочет моей крови.

– Он уже волк, – ответил Серега. – Обратился. Скачет за тобой на четырех ногах.

– Может, заткнешься? – попросил Фока.

– А может, лучше пальнем?

Солодовников-младший осклабился, так что в темноте блеснули его белые зубы. Зубы были загляденье. Ганин, обе челюсти которого испортила своим чадом и плохим климатом Москва, не раз с завистью наблюдал, как Серега раскалывает зубами орехи и открывает пивные бутылки. При мысли о пиве он размечтался.

– Пивка бы…

– Холодного, – подхватил Степан.

– Кружек пять, – сказал Серега.

– Мины, пацаны, – пробурчал Фока. – Гадом буду, лес полон военных мин.

В конце концов Ганин скомандовал «привал». Идти больше не было сил. И когда кончились разговоры о пиве, когда рассказали все матерные анекдоты и пошлые случаи из жизни, а жижи под ногами и веток, норовящих выколоть глаза, по-прежнему не убавлялось, стало ясно: Мысков сегодня им не видать.

– Стоп, парни, – Ганин бросил рюкзак на землю. – На сегодня все.

Место было более-менее сухое и ровное. Умирая от усталости и похмелья, которое сопровождало их весь этот долгий день, бросили спальники на землю. Постановили спать без костра – решение было принято, когда зашел разговор о том, кому идти за дровами. «Обойдемся!» – высказались все единогласно.

Перед тем как заснуть, Ганин еще раз достал карту. Светя фонариком, вгляделся в нее.

– Что-нибудь понимаете? – спросил он Виктора Сергеевича.

Тот приподнялся, опершись на руку, и тоже всмотрелся в развернутый Ганиным лист.

– Ничего, – сказал после паузы.

– Вот и я тоже, – ответил Ганин.

Они взяли на вооружение бумажные карты, когда стало ясно, что электронные навигаторы в лесу летят один за другим. Казалось, само пространство отвергает технику: навигаторы отлично работали в городе, в поезде, в самолете, но в лесу начинали выдавать безумные координаты, искрили, самовольно выключались и включались снова, совершенно потерянные…

Тишину разорвал тяжелый храп. По опыту прошлых ночевок Ганин знал, что храпит Степан Солодовников и что если он начал, то теперь будет продолжать до утра.

Ганин поморщился. Храп Солодовникова-старшего напоминал армагеддон, убийство слона в джунглях, победу звезды смерти, все самое тревожное, чего можно ждать от жизни. Тычки в бок не помогали. Свист не помогал. В худшие дни к зычному утробному рыку, исходившему из глотки Степана, примешивался другой, более высокий – это подключался Серега. В такие дни животные уходили глубоко в лес, а цветы рядом с лагерем вяли. Ганин прислушался: кажется, сегодня был не худший день. Серега Солодовников мирно сопел и чему-то улыбался во сне.

– Слышь, Андрей, – потянули его за рукав. Когда он обернулся, Виктор Сергеевич зашептал: – Дед этот какой-то странный был, а? Как будто из временной дыры вылез, что ли… Ты лапти его видел?

– Видел, – кивнул Ганин.

– Я такие всего один раз в жизни видал. И знаешь где? В учебнике истории за пятый класс. На рисунке «русские крестьяне пашут землю».

– Помню, – сказал Ганин. – Мы там быку все время прибор подрисовывали.

– И мы подрисовывали, – Виктор Сергеевич улыбнулся, а затем подвинулся к Ганину поближе. – Я вот что думаю. Дед этот неспроста нас сюда завел. Он нам показать что-то хотел, навести на какой-то след, – он задумчиво почесал щетину. – Или угробить…

Неожиданно Ганин разозлился. За день на него свалилось слишком много – утренний бодун, Кузьмич, водка, поспешный уход из лагеря. Думать о том, что старикан специально завел их в гиблое место, да еще под звериный рык Степана, было уже чересчур.

– Знаете что, Виктор Сергеевич? – резко сказал он. – Давайте спать! Я вас очень уважаю, но, как правильно говорят братья, не залупайтесь.

Ганин отвернулся и накрылся спальником с головой. Рев Солодовникова-старшего раздавался совсем рядом.

Зверь вышел на ночную охоту.

 

Монстр

Ганин услышал голоса и открыл глаза. Моргая, смотрел в светлеющее небо и прислушивался.

– Андрюша-а-а-а, – голоса улетали вместе с обрывками сна, становились тише. – Что же ты нас не похорони-и-ил…

– Вот же привязались, черти! Да похоронил я вас!

Он понял, что сна больше не будет, и вскочил на ноги. Вокруг вповалку лежали подельники. Фока, вытянув из спальника костистую руку, вздрагивал. Видимо, в сновидениях его посещали собственные мертвецы. Братья Степан и Сергей лежали рядом, едва не обнявшись. Храпели уже оба. Виктор Сергеевич повернулся ко всем спиной, спал спокойно. Рядом с ним лежал всегдашний металлоискатель. Глядя на длинную никелированную палку с тарелкой на конце, Ганин вспомнил, как несколько лет назад Виктор Сергеевич нашел его в Москве: «Вы Ганин? Андрей? Про вас ходит слух, что вы знаете, где в земле могут быть люди. Возьмите меня с собой. Я буду полезен».

Он действительно был полезен. Возможно, полезнее всех остальных. Пятидесятилетний, сухой, морщинистый Виктор Сергеевич был профессиональным сапером. Не будь его, Ганин вряд ли бы пережил второй сезон. Он наступил на мину в поле, в грязевой жиже, под проливным дождем. И мина щелкнула. И не взорвалась. Механизм внутри нее сжался, готовясь выплюнуть смерть. Какая-то пружинка внутри, слышал Ганин, сорвалась и зазвенела, чтобы сработать, когда он уберет ногу. Так он и остался стоять. Проблеял: «Виктор Серге-е-евич» – хрипло, жалобно, как овца перед закланием. Тот понял все сразу: «Не шевелись, Андрей». Упал на колени, стал рыть саперной лопаткой, осторожно просунул под мину одну руку, накрыл сверху другой. «Убирай ногу. Очень медленно». Ганин снял ступню со снаряда. Виктор Сергеевич поднял его и швырнул в поле, как какой-нибудь метатель диска, раскрутившись вокруг своей оси, чтобы тот дальше летел.

Долбануло так, что из соседнего леса повалили мужики, копающие в других группах: «Что случилось? Убило кого?» А к вечеру прибыла полиция, стала опрашивать людей: «Есть информация, что взрывали. Кто взрывал? Когда? С кем?» Насчет мины полицейские остались ни с чем. Зато, озлобясь на молчавших копателей, увезли с собой одного из них, самого пьяного. «Уберите руки, – орал тот. – Мусора поганые» – «Щас уберем, – приговаривали они. – Щас, братишка, потерпи». В участке бедолагу отделали дубинками и пинками выпроводили обратно в лес. После этого копать он перестал, уехал домой лечить ушибленные ребра.

Виктор Сергеевич никогда не рассказывал, где он обучился своему ремеслу. Был он немногословен, тих и рассудителен. Только татуировка на плече выдавала бурное прошлое – синяя надпись СС, парашют и череп с костями. СС ничего общего с нацистским подразделением не имеет, пояснили Ганину сведущие братья Солодовниковы. «Скорее всего, это значит „специальный сводный“. Так назывались советские десантные батальоны. В них набирали самых лихих пацанов для проведения спецопераций в тылу врага. Скорее всего, Афган», – сказали братья. И, помолчав, добавили: «Ну, может, и Чечня».

На участие в афганской операции косвенно указывала страсть Виктора Сергеевича к курению гашиша и умение одной рукой в два счета сворачивать косяки. «Вот как надо, ребзя», – приговаривал он, катая между большим, указательным и средним пальцами бумажку, подсыпая в табак дурь, утрамбовывая и распределяя ее. Самокрутки получались просто загляденье. И как курил их Виктор Сергеевич – тоже можно было засмотреться. С блаженством закатывая глаза, подолгу держал дым в легких, затем выдувая его медленно в небо.

«Точно Афган, – соглашался с братьями знающий Фока. – Слышал, они там все пристрастились к восточной отраве. Десантура без этого дела на задания не ходила. Как гашишины – слыхал про таких, Андрей?»

Про секту арабских убийц, выполнявших задания, находясь под кайфом, Ганин слышал. Он удивился, что про них слышал Фока. В Волгограде, откуда тот был родом, будто других дел нет, чем читать о гашишинах, подумал он. То, что рассказывал Фока о своем родном городе, Ганину не нравилось. Это почти всегда было про бандитов и про южный, вперемешку с арбузами, беспредел. Неудивительно, что Фока решил перебираться.

Ганин протер глаза и огляделся. Место, в полной темноте выбранное вчера для стоянки, оказалось широкой поляной. Вдоль и поперек ее пересекали рвы.

Ганин знал, что это такое. Такие рвы – где глубже, где мельче – в спешке рыли бойцы, чтобы укрываться от снарядов. Иногда атака противника начиналась, а ров еще не был вырыт. В большинстве случаев это означало смерть – от случайного осколка, от пули, от гусеницы танка. Бойцы понимали это. Некоторые из них скребли землю пальцами, когда приближался танк. Кому-то это помогало. Ганин читал в одной из местных газет воспоминания фронтовика. Тот говорил, что за пять минут руками выкопал себе почти что могилу. Но эта могила спасла ему жизнь – гусеница лязгнула, порвала рукав гимнастерки, стерла кожу с руки, но он остался жив. Обмочился, но был живой.

Ганин поднял руку спящего Виктора Сергеевича, вытянул из-под нее металлоискатель и пошел ко рвам. У него за спиной прорезалось солнце, стрельнуло ему в затылок лучом. Назревал очередной жаркий день – они были редкостью здесь, и Ганин не знал, радоваться или сокрушаться.

В такие дни водка вышибала мозги, люди вели себя так, словно каждый пережил лоботомию, и случались дикие вещи. Копатели находили снаряды, которые не должны были взрываться, но взрывались, мобильные телефоны трещали от звонков с неизвестных номеров, хотя вокруг не было сети, приходили какие-то животные и тоже вели себя странно. Неделю назад Ганин и вся компания смеялись, когда из соседней деревни забрел козел и принялся гонять по лагерю бородатого копателя. Они смеялись и не могли остановиться, но потом раздался звук, будто руками порвали ткань, и в следующий момент человек завыл. Оказалось, что козел каким-то образом выбил ему глаз – всадил рог в глазницу. В отместку козла пустили на мясо. Его кровь текла на землю и смешивалась с человеческой.

Но был в жаре и хороший момент. Когда солнце встало огромным желтым кругом – случилось это где-то в конце июня – и с тех пор висело ежедневно полтора месяца, с перерывами на короткие ночи (чего в этих дождливых краях не видывали отродясь), из леса ушли комарье да мошка.

Просушило и очистило даже болотистые места. Не раз и не два братья Солодовниковы – местные – удивлялись: «Африка, ребзя! Ну, чисто Африка!»

В другие годы кровопийцы были бичом, от которого не существовало спасенья. Ганин возил из Москвы убойные средства – обмазывал себя, одежду, обмазывал остальных. Но злобным мелким тварям с болот московские припарки были нипочем. Мошка больно драла намазанную мазями кожу так же, как драла ненамазанную. Комары слетались тучами, и вечерами от них звенел воздух.

Копатели жгли костры-дымники. В огонь бросали травы, еловые ветви, листву. Все это давало обильный и едкий дым. Вокруг мест, где вели работы, вокруг стойбищ сооружали иногда до десятка дымников. Мошкара отступала. Зато на дым слетались государевы люди: полицейские, лесная охрана, иногда и кое-кто похуже. Было непонятно, что лучше: терпеть мошкару или терпеть их. Это была всеобщая дилемма, которую никто не мог решить. Ходить искусанным, круглосуточно чесаться и проклинать все на свете? Или иметь дело с наезжающими и проклинать все на свете по другому поводу? Маятник качался попеременно в пользу то одного, то другого решения. Потом в июле поднялось солнце и решило все само.

Металлоискатель запищал сразу.

Ганин отбросил его в сторону и опустился на колени. Стал разгребать землю руками – на секунду остановился, оглянулся на спящих, подумал: не разбудить ли Виктора Сергеевича? Но тут же отбросил эту мысль.

«А что если мина?» – возмутился внутренний голос.

«Не бреши под руку», – заткнул его Ганин.

«Бахнет ведь, Андрюша».

«И что? Кто будет жалеть? Ивушка-крапивушка?»

Он и сам не знал, откуда взялась эта «ивушка-крапивушка», но сказалось именно так.

«У тебя дочь в Москве, Андрей! – шептал голос. – Она будет жалеть. Ты не хочешь посмотреть, как она растет? Как будет учиться в школе?»

При воспоминании о дочери Ганин стал запускать пальцы в землю осторожнее. Не дай бог и вправду мина. Но будить своего опытного компаньона все же не пошел.

«Останутся от тебя одни берцы, Андрей, – снова заныл голос. – Хорошие берцы. Кто-нибудь подберет…»

«Да отстань ты в самом деле! – отмахнулся Ганин. – Что ты, как Фока, прицепился? Мне его нытья – вот так по горло, а теперь еще ты!»

Берцы Ганина и впрямь были хороши. На полях добротный камуфляж был в большой цене, и Ганин как москвич, имеющий доступ к разным лазейкам, щеголял в самом добротном. Одежда, которая не мокнет, не трещит по швам, в условиях серьезной копки подходила только одна – военная. Ганин брал ее в московском подвале у станции метро «Красные Ворота». Подвал держали бритые, татуированные пацаны. Они ходили между вешалок с «натовскими» куртками, английскими бушлатами, футболками защитных раскрасок и смотрели на покупателей угрюмо и настороженно. Возможно, они подозревали в каждом посетителе шпика, который роет под них и хочет засадить. В том, что засадить есть за что, Ганин не сомневался: судя по виду, владельцы магазина вполне могли быть задействованы или в беспорядках на футбольных полях, или в погромах окраинных рынков. Впрочем, «камуфло», как звали его все в поле, было у них самое лучшее.

Конкретно в этот момент Ганин щеголял в «дезерт бутс» модели А21ЭФ5, ботинках американской армии, предназначенных для боевых действий в пустыне. В жару в них не потели ноги. В слякоть они держали влагу. В грязи не скользили. И были вечными: Ганин покупал одну пару на весь сезон и выбрасывал ее только в октябре, когда возвращался в Москву. Дело было не в том, что ботинки промокали. Они по-прежнему оставались боеспособны, но к осени приобретали такой убитый вид, что идти в них куда-то в город было бы себе дороже – подозрений, кривых взглядов и остановки полисменами для проверки документов в таких ботах было не избежать.

Камуфляж заказывали Ганину и братья Солодовниковы. Приезжая на поля в мае, иногда в апреле, он привозил с собой рюкзак со свежей униформой, и тогда бугаи-братья превращались ну точно в девочек, примеряющих новые наряды. «Пиксельная масть!» – так они окрестили новую «цифровую» армейскую расцветку. Солдаты в ближайших к полям частях по досадному недоразумению продолжали носить старую форму, поэтому «цифра» была для Солодовниковых в новинку. «Как сидит, Сереня, как сидит!» Братья лупили друг друга по спинам от избытка чувств, лупили Ганина по спине, болезненно и звонко, и кудахтали, меряя обновки. «Киборг! – этим диагнозом обычно завершал примерку Степан, оглядывая себя и брата, облаченных в хрустящий, пока еще плохо сидящий по фигуре камуфляж. – Жан-Клод Ван Дамм!»

Хорошее «камуфло» позволяло чувствовать себя увереннее. Было меньше риска простудиться, сломать конечность, заработать вывих или быть разорванным на куски древним фугасом из-за того, что сделал неверный шаг. Зная это, Ганин не скупился ни на себя, ни на братьев. Сейчас, стоя в яме и раскапывая руками землю, он думал, что внутренний голос прав: если он наткнется на бомбу, его берцы будет не грех стянуть с тела и доносить.

На бомбу он не наткнулся. Вместо этого, откидывая землю руками, вскоре стукнулся кулаком о выступ брони. Схватился за лопату, копнул сбоку – лопата высекла искру. Отошел на два шага назад, вновь воткнул лопату в землю и снова уперся в броню.

Взмокший, лихорадочный Ганин окапывал периметр – и мало-помалу на поверхность выходил монстр. По тем остовам, что на глазах выползали из земли, было рано судить о происхождении монстра. Но чем дальше Ганин углублялся в землю, чем выше поднималось солнце и чем больше частей чудовища вылезало на поверхность, тем явственней становилась догадка. Ганин читал книжки о вооружении Великой Отечественной, и если глаза не врали, то происходило необыкновенное: отряхиваясь от полувековой пыли, слепо глядя в небо высокой – слишком высокой – башней, перед ним вставал танк «Климент Ворошилов номер два», побитый, разваленный, но от этого не менее гордый.

Чудо заключалось в том, что, насколько помнил Ганин, в мире в своем первозданном виде оставался всего один танк КВ-2 – тот, который стоял в Центральном музее вооруженных сил в Москве. Их и во время войны-то было немного: в сороковом и сорок первом годах ленинградский Кировский завод выпустил две сотни штук, а затем второго «Клима» с производства сняли. Слишком он был тяжел и неповоротлив, часто вылетала трансмиссия, а вся бронебойность (немцы палили, бывало, из бронебойных почти в упор, и бронебойные рикошетили, улетали в небо) – заканчивалась в первом болоте и вязи. КВ-2 погружался в топи, как большое раненое животное, – глубоко и надолго. И все, что оставалось танкистам, если те по счастливой случайности были к тому моменту еще живы, это взорвать родного «Клима» к чертовой матери, чтобы он не достался врагу.

К той минуте, когда в лагере проснулись, из земли уже торчали часть башни, гнутый обрубок дула и кусок борта. Ганин с остервенением махал лопатой, освобождая остальные части чудища. Из образовавшейся ямы была видна только его голова.

Такое здесь происходило на каждом шагу. Человек шел отлить, и струя мочи вдруг обнажала сталь автомата, обретавшегося в земле с начала войны. Или человек спотыкался об ветку, материл ее, оборачивался, чтобы посмотреть на нее поближе, и вдруг оказывалось, что он стоит посреди поля, где в 1941-м героический комдив Березин с тридцатью солдатами принял смерть посреди плавящегося железа в окружении фрицев. И что это не поле вовсе, а мемориал, и кажется, что лица этих тридцати застыли здесь – в кривых деревцах, мшистых кочках и комках слипшейся грязи, которая, когда понимаешь, что здесь происходило, сразу делается похожей на кровь. Останки комдива Березина искали более полувека. Ученые, историки – все выдвигали свои версии, где именно комдив дал свой последний бой, а человек просто шел по лесу и споткнулся. И потом прислушался. Слишком тихо. Слишком тревожно. И потом – всего несколько взмахов лопатой: на пробу, просто посмотреть, что здесь есть, и оказывается, что здесь скрыто то, над чем десятилетия ломали головы историки войны.

– Вот это номер! – сказал Серега Солодовников, проснувшись и увидав торчащее из земли танковое дуло.

Степан и Фока матернулись. Виктор Сергеевич поднялся, не сказав ничего, взял в руки лопату и пошел помогать.

К закату они отчистили большую часть остова от земли. День, как и предполагали, выдался жаркий. К полудню, когда работы были в разгаре, мир оцепенел: замолкли птицы, стих ветер, перестала шуршать трава. Казалось, что таким образом природа спасается от жары: любое движение могло привести к обезвоживанию, ожогу, безумию, необратимым повреждениям. Солнце висело прямо над танком, вокруг которого копошились мокрые, оставшиеся в одних трусах и ботинках люди. Остальную одежду, вонючую и грязную, они побросали в кучу рядом с зоной раскопок.

Работали молча. Иногда от напряжения кто-нибудь скрипел зубами, да было слышно, как с лязгом входят в землю лопаты. Воду пили литрами, и она заканчивалась. Ганин представил, как они умирают от жажды один за другим, и подумал, как нелепо будет выглядеть такая смерть в вечно дождливом, болотистом краю. У них оставалась водка – много, но к ней никто не притрагивался. Пить водку в такое пекло было равносильно тому, как взорвать на себе пояс шахида.

Когда из-под земли наконец отрыли полностью покореженный периметр танковой башни, Ганин скомандовал: «Тпрууу!» – и люди повалились там, где стояли. Земля, поднятая из глубин, несла прохладу, которая исчезала, стоило ей хотя бы пару минут полежать под солнцем. Люди зарывались в землю головой, с наслаждением прижимались к ней лицами и со стороны были похожи на уродливых гигантских червяков. Спины горели. Все в команде Ганина работали на полях с начала лета. К августу тело каждого уже покрывал глубокий загар – так происходило каждый сезон независимо от того, насколько щедрым на жару было лето. Потом в Москве знакомые восхищались: «Италия, Андрюша? Или Ибица?» – «Дача», – бурчал в ответ Ганин. Но сегодня, прижимаясь всем телом к стремительно теряющей влагу земле, он вдруг понял, что сгорел, что сквозь приобретенный загар солнце выжгло в нем новый слой – как те инфракрасные лучи, с помощью которых, если направить их на картину, можно определить, что находится под слоем масла, не скрывает ли он других, более древних надписей.

Пошли искать ручей или любой другой источник воды. Возле танка оставили на всякий случай Фоку. К счастью, до воды оказалось недалеко. Жалкое подобие речушки шириной в человеческую руку журчало всего в каких-нибудь ста шагах. Пили, зачерпывая воду рукой, долго наполняли пластиковые бутылки, принесенные с собой, потом растянулись в воде во весь рост, легли на песочное дно ручья.

– Ща умру, – сказал Серега Солодовников. Обнародовал общий диагноз.

Вода оказалась теплой. Облегчение было небольшим.

Вернулись к танку. Отправили искупаться Фоку. Лопатой в четыре руки поддели башенный люк. По очереди свесили головы, заглянули в тело монстра: зеленые внутренности танка были пусты. Кое-где бурно наросла плесень, но больше не было ничего – ни костей, ни документов, ни писем – только ржавые рычаги и гнилостный запах. Крышку захлопнули и продолжили рыть.

Катки под броней обросли корнями, гибкими и живучими. «Откуда здесь корни? – недоумевал Ганин. – В радиусе десяти метров ни одного дерева». Работа встала. Корни не давали возможности углубиться дальше, но и сделать с ними измученные люди уже ничего не могли.

На закате Ганин выполз из ямы и смотрел, как Степан Солодовников раз за разом с остервенением втыкает лопату в землю.

– Давай! Давай! Давай! – подгонял себя Степан. Корни ускользали от железного острия. Один раз лопата едва не вылетела у него из рук.

– В ногу не воткни, – сказал Ганин.

Он повернулся на спину и стал смотреть, как скрывается за верхушками деревьев красное солнце.

 

Другой

«А еще, доча, мы сегодня откопали танк. Настоящий, времен войны. Тебе бы понравился».

Поздним вечером Ганин открыл ноутбук и неожиданно поймал Интернет. Вдали от цивилизации нахождение сети было необъяснимым чудом – таким же, как и масса других чудес, ежедневно имевших здесь место. Ганин ушел подальше от всех, уселся на кочке и общался по скайпу с дочерью и бывшей женой. Он опасался, что связь пропадет так же неожиданно, как и появилась, поэтому боялся дышать на ноутбук и нажимал клавиши осторожно.

Варя изумлялась:

– Танк? Ты привезешь его домой?

– Вряд ли, – отвечал Ганин. – Танк слишком большой. Во дворе его не поставишь. Соседи будут ругаться.

Камера и микрофон в ноутбуке не работали, поэтому сообщения приходилось набирать на клавиатуре. Но Ганин все равно был счастлив. В Москве он обещал Варе звонить или писать при любой возможности и теперь проверял наличие сети иногда по несколько раз на дню. Даже в населенных пунктах Интернет находился далеко не всегда. Мобильная связь пробивалась сполохами. Большую часть времени на табло телефона висела надпись «Звонки невозможны». Это заставляло Ганина бушевать, изливать яд на окружающих. «Что значит у вас нет сети?» – кричал он в каком-нибудь деревенском магазине на продавщицу. Продавщицы не понимали, чего от них хотят. «Вы хотите сказать, у вас нет мобильных, нет компьютеров, ничего этого нет?» «Посмотри-ка на это, Андрей», – сказал в один из таких моментов Виктор Сергеевич. Ганин посмотрел. Рядом с продавщицей лежали допотопные, потрескавшиеся и потемневшие от времени деревянные счеты. Все вычисления в магазине производились на них. Там не всегда была даже касса.

Ноутбуки и мобильные телефоны в полях заряжали при каждом удобном случае. Находился поблизости автомобиль или генератор – шли к нему, подключали кабели в разъем, выстраивались очередью. Когда копали, когда пили и ели – телефоны большей частью держали выключенными: берегли для важных разговоров. Не редка была ситуация, когда спьяну набирали номера родных или любимых и проговаривали все деньги и зарядку. А потом клянчили: «Браток, слышь… Дай позвонить. Быстро я…»

Согнувшись перед монитором, Ганин читал дочкины ответы и улыбался. Над головой появились первые звезды, потом с неба упала одна, вторая – начинался августовский звездопад. Но даже если бы свалились все звезды разом, а за ними, пойдя трещинами, обвалился и сам небосвод, Ганин вряд ли обратил бы на это внимание.

– У нас дождь, – писала Варя. – Когда ты приедешь?

– У нас нет дождя, – отвечал он. – Я приеду скоро. Почему ты в такое позднее время не спишь?

– У мамы завтра выходной. Она разрешает ложиться поздно.

– Что вы делаете?

– Мы смотрим мультфильм.

– Что это за мультфильм?

– Это мультфильм про пингвиненка Лоло.

– Я знаю его. В детстве он был мой самый любимый.

– И у меня он самый любимый.

– Я люблю тебя. Я обязательно привезу тебе подарок.

– Привези. И я тебя люблю. Какой подарок?

– Это секрет.

Пока Ганин и сам не знал, какой подарок привезет Варе. Но какой-нибудь обязательно, чтобы девочка радовалась, потому что когда радовалась она, Ганин становился счастливейшим человеком на земле. Он забывал про нервозность, про неустроенность, про поля и про равнодушную Москву, и даже тень прадеда временно оставляла его в покое. Он смотрел на Варины белесые косички, жидкие, трепещущие на ветру, как хвостики у котят, и счастье накрывало его с головой.

С момента развода Ганин был папой на выходных. По пятницам забирал Варю к себе, двое суток парил в облаках, а в воскресенье с сердцем, разваливающимся на куски, возвращал дочь матери. Подарок? Он привезет девочке такой подарок, какой ей и не снился. Он найдет самый лучший подарок. Миллион подарков, если потребуется. Потому что если Ганин и продолжал любить хоть кого-нибудь, видеть хоть в чем-то смысл, то это была Варя. Его внутренний голос время от времени напоминал об этом и оказывался прав. Без дочери от его инстинкта самосохранения не осталось бы и следа. И тогда жизнь раскатала бы его как тесто, из которого лепят пельмени. Пельменей налепила бы из Ганина судьба.

Как обычно, его счастье закончилось быстро.

– Привет, – это была уже Марина, его бывшая. – Я сейчас уложу Варю спать, а потом нам нужно поговорить. Подождешь?

– Подожду, – написал Ганин и остался сидеть перед ноутбуком, уперев ладони в подбородок и раскачиваясь взад-вперед. Со стороны лагеря доносились приглушенные голоса. Ганин попытался по звуку определить, распивают ли там водку. Он уставился на смайлики и сердечки на экране, которыми они с дочерью щедро украшали свою переписку. Ему не хотелось, чтобы Марина видела их. Смайлики и сердечки были для Вари и ни для кого больше. Нужно предложить жене завести отдельный профиль в скайпе, подумал он. Если захочет поговорить, пусть выходит с него.

– Привет, – снова написала Марина.

– Привет, – ответил Ганин.

– У меня для тебя новость. Сможешь воспринять ее адекватно?

Тревога сжала сердце, но Ганин попытался отшутиться:

– Я Мистер Адекватность.

– Знаю, – смайлик.

Знает? Что она знает? Пауза затянулась, и Ганин не выдержал.

– Ну, что там у тебя?

– Дело в том, Андрей… – конец сообщения.

Новое сообщение:… что у меня кто-то есть.

Холод волной пополз к горлу из низа живота.

Перед глазами вспыхнуло. Голоса из лагеря стихли, перестал шуметь лес.

– Эй? – написала Марина. – Все нормально?

Ганин знал, что это когда-нибудь произойдет. Марина была привлекательной молодой женщиной. Рано или поздно у нее должен был появиться мужик. Должен был поселиться у нее дома, выходить к завтраку, везде развесить свои носки, втиснуться в ее и Варину жизнь, и тогда… Что? В висках у Ганина стучало. И однажды Варя назовет этого чужака папой… Привыкнет, а потом, возможно, даже полюбит его. Нет. Последнее Ганин отказывался признавать. Простая привычка заставит это слово сорваться с губ у Вари.

«Папа» – в первый раз оно будет пинг-понговым шариком отскакивать от стен. Все притихнут. Свет на секунду вспыхнет ярче. Марина сожмет руку мужчины и ободряюще улыбнется ему. «Вот видишь, – скажет ему эта улыбка. – Я же говорила, что она примет тебя». Но потом «папа» станет обыденностью, будет с легкостью срываться с Вариных губ. И мужик этот привыкнет, что он «папа», будто он всегда и был ее отцом. Будто это он вставал по ночам, когда она, маленькая, плакала – иногда по многу раз за ночь. И орал на врачей скорой, потому что они не едут, если у девочки поднималась температура. Варя часто простужалась, и Ганин бегал за апельсинами, за лекарствами, звал докторов. Он даже однажды привел домой целительницу, про которую все говорили, что она творит чудеса. У Вари был бронхит, неделю не спадал жар. Целительница попросила оставить их наедине. Когда она вышла к Ганину и Марине, беспокойным, мечущимся по квартире, девочка крепко спала. К утру температура была в норме. Ганин благодарил целительницу так навязчиво, что ей стало неловко: она попросила больше без нужды не звонить. И что? Теперь Варе подселят нового «папу»?

– Эй? – еще раз напомнила о себе Марина. – У тебя пропала связь?

Жену он не ревновал, нет. Но Варю… Ганин представил, как он встречает этого мужика и втыкает свой лоб ему в переносицу, как кровь хлещет у него из носа, как он долбит, долбит его кулаками: «Какой ты, папа, черт тебя подери? Это я папа! Я! Я! Я!»

– Ты не должна приводить его домой, – быстро напечатал он. – Он не может жить в одной квартире с тобой и Варей.

Ответ пришел быстро. Марина была в бешенстве.

– Ты в своем уме, Ганин? Ты мне уже не муж! Забыл?

– Я отец нашего ребенка, – написал он. И добавил, сбавляя тон: – Встречайтесь у него, если хотите.

– О! – съехидничала Марина. – Мистер Адекватность дал разрешение! Какое счастье! А знаешь что?

Пауза.

– Что?

– Мы с ним уже живем вместе!

Ганин отпрянул от монитора. Его накрыло холодной волной, приподняло над лесом и со всей силы шмякнуло об землю. «Сука», – сказал он вслух. А потом напечатал:

– Убери этого мужика из дома.

– Не уберу, Ганин! У меня своя жизнь.

– Я сказал…

Ганин задумался: а что он сказал? Что он мог сказать?

– Пожалуйста, – дописал он. – Прошло слишком мало времени, Марина. Не отбирай у меня Варю.

– Я не отбираю Варю, Андрей. Ты будешь видеться с ней, как и раньше. Ничего не изменится.

Мозг лихорадочно выдавал Ганину картинки. Марина с этим мужиком и Варей едут на юг. Мужик учит Варю плавать в море, держит ее за животик, поправляет надувной круг. Варя смеется. Мужик покупает Варе мороженое. Мужик ведет ее в кино, в страшные моменты Варя хватает его за рукав, а потом, к концу фильма, кладет голову ему на плечо. Мужик заполняет собой все. Вырастает больше земли, упирается головой в небо, прорывает макушкой небесный свод и хохочет. Бьет себя кулаками в грудь, как Кинг-Конг.

– Я убью его! – печатает Ганин. – Я еду в Москву!

Пауза. Марина думает, что ответить.

– Не дури, Андрей! Тебе надо успокоиться.

Пауза.

– Успокойся, и потом поговорим. Хорошо?

Как бы не так.

Ганин набирает ответ:

– Я приеду и втопчу его в пол.

– Ты сумасшедший, Ганин. Напиши мне, когда будешь в нормальном состоянии.

Он хочет еще сказать: «И, да, заведи себе отдельный долбаный скайп! Не смотри нашу с дочерью переписку!», но в этот момент видит, что Марины больше нет в сети.

Когда Ганин, шатаясь, подошел к месту стоянки, Фока, сначала не узнав его, отпрянул.

– Фу, Андрей! Ты прям как медведь!

Остальные подняли головы. Костер сделал их лица похожими на маски. Внутри масок блестели глаза.

– Налей водки.

Фока засуетился. Звякнул бутылкой, забулькала жидкость, Ганину протянули стакан. Он выпил залпом, и тут же все вышло наружу. Ганин успел только отвернуться, чтобы потоки рвоты не накрыли сидящих. Жидкость извергалась из него фонтаном, как в дурных комедиях. Спазмы подкосили ноги. Ганин упал на колени и уперся руками в землю.

Когда все закончилось, Фока спросил:

– Еще налить?

– Давай, – стоящий на четвереньках Ганин сплюнул. Слюна повисла на подбородке. Он смахнул ее тыльной стороной ладони.

Второй стакан пошел лучше. Узел в животе развязался. В голове прояснилось. Ганин засунул в рот сигарету и присел к костру. Все ждали, когда он начнет. И он начал.

– Что будем делать, ребзя?

– С танком? – для порядка уточнили те.

– С танком, – кивнул он.

– Я так считаю, – придвинулся к костру Фока. – Нам надо доставать телефоны и звонить всем. Кто даст лучшую цену, тому и отдадим. Вы как? – спросил Фока остальных.

Степан опустил глаза. Серега ковырял травинкой в зубах и почесывал голову. Виктор Сергеевич смотрел на костер.

– Этот ж танк, пацаны, – Фока завелся, видя, что никто не проявляет энтузиазма. – Это лучше, чем клад. Это… Ты! – он ткнул пальцем в Виктора Сергеевича. – Купишь себе все, что захочешь. Ну, не знаю, купишь бабу там, блондинку, нарожаешь с ней детей и будешь жить до конца своих дней, не зная забот.

– А вы! – Фокин палец уперся в братьев. – Про вас мне даже думать страшно. Для вас, пацаны, главным будет валить из своего села побыстрее и не одуреть от пьянства в столице. Построите мамке дом, и долой. Хочешь, наверное, Сереня, в Москву, а? А, Степа? Там огни, жизнь, машины, и вы оба – только представьте себе! – и вы оба при деньжищах! Вот что значит этот танк!

– Ну, а ты? – спросил Ганин.

– А что я?

– Ты что будешь делать с деньгами, Фока?

На секунду тот задумался.

– Здесь останусь. Или в Питер двину. Построю дом, куплю квартиру, буду жить, – он ухмыльнулся.

– А я, – сказал Ганин, – сейчас лягу спать, а наутро встану и буду звонить в администрацию ближайшего села. И скажу им, что я такой-то и что мы здесь нашли танк уникальный – «Клим Ворошилов – два». Приезжайте, – скажу, – и забирайте. Он ваш. А потом, если в селе меня пошлют, я буду звонить в райцентр, буду звонить, если понадобится, Кузьмичу и скажу ему: «Знаешь, Кузьмич, ты толстый старый хрен, и я тебя ненавижу, но у меня здесь стоит танк, и мне нужны твои люди, и ты сам, и вся ваша пионерия. Помогите нам его выкопать и берите его к себе в район, Кузьмич, и делайте с ним, что хотите».

Все подняли головы от костра.

– Хочешь отдать его за просто так? – изумился Фока. – Кузьмичу?

– Кузьмичу, Петровичу – да хоть жителю распоследнего села, лишь бы только он был представителем власти.

– Давно ты задружился с представителями власти, Андрей? Давно представители власти тебя не брали за одно место?

– Я не об этом, Фока.

– А о чем?

– А о том, черт тебя дери, что это не патроны, которыми ты банчишь в Интернете! Это танк, Фока! Редкий, когда-то грозный. В нем люди умирали. Умирали, а сами с большой долей вероятности продолжали лупить из всех орудий по врагу. И что теперь? В коллекцию олигарха его? Чтоб на рублевской даче стоял? Пусть его берет Кузьмич, пусть ставят его в музей, пусть делают памятник. Но продавать его богатым гадам я не дам.

– А ты моралист! – Фока сплюнул и шагнул к Танину. – Я тебе тоже кое-что скажу, Андрей. Нас здесь пятеро, так? Значит, каждому причитается по пятой части. И я буду поступать со своей частью как захочу.

Ганин вздохнул:

– Ничего-то ты не понял.

– А я и не обязан! Я свое хочу забрать!

Рука Ганина, которая минуту назад держала стакан с водкой, описала полукруг и кулаком прилетела Фоке в челюсть.

– Ты… – выдохнул Фока кровавым пузырем и стал оседать.

Прилетела вторая рука, снова попала в челюсть.

Фока попытался уцепиться за куртку Ганина, промахнулся и упал лицом в землю.

– В этом танке гибли ребята, Фока. Там мог быть мой дед. Или твой. Или Сереги со Степой. И ребята эти знали наверняка: если сейчас бросить танк – сбежать, дернуть, отдать его фрицам на распил – будет плохо. Всем будет плохо, Фока. Их женам, детям, внукам, правнукам. Будет плохо мне и тебе. А ты заладил, как тот черт: «Мое! Мое хочу забрать!»

Пальцы Фоки сжались, зарылись ногтями в землю. Под головой его расплывалось маленькое красное озерцо.

– У меня все. Если тебя это не устраивает, можешь валить! – Ганин поднял голову. – Я ко всем обращаюсь! Если есть что сказать, говорите! Или если вам что не нравится, собираем вещи и разбредаемся. Нету больше отряда!

– Не кипятись, Андрей, – Виктор Сергеевич поднялся со своего места. – Я с тобой.

Серега и Степан переглянулись. Серега осклабился:

– И что, Андрей? А если бы мы с тобой так встали, ты бы и меня по морде?

Ганин, выпрямившись, смотрел на него. Виктор Сергеевич подошел и встал рядом. Засунул пальцы за пряжку ремня. Там у него на ремне, знал Ганин, висел нож: небольшой, не длиннее ладони.

В костер будто подкинули дров. Он полыхнул, искры выпрыгнули и унеслись навстречу луне. Полной? Ганин на секунду повернул голову, чтобы посмотреть. «Полной, – с каким-то злым удовлетворением констатировал он. – В полную луну все беды. Люди превращаются черт-те во что».

На земле застонал Фока, сжал грязными пальцами лицо.

Ситуацию разрядил Степан. Шмякнув смачный подзатыльник брату, он прикрикнул:

– Слышь, воин. Утихни.

От шлепка Серега был вынужден опереться ладонью об землю, чтобы не загреметь мордой в костер. Вскочив, он боднул головой в Степу: «Че ты?» Впрочем, в восклицании этом не было злобы. Как собака, которую огрели за провинности, ластится к хозяину, так и Серега, получив леща, вскинулся по привычке, но пойти против старшего брата он не мог: в голосе и позе его очевидно было нежелание раздувать конфликт. В Серегиной деревенской семье иерархия блюлась строго: старшие били младших и никогда наоборот. Серега, будучи младшим, впитал этот закон с малолетства.

– Охолонись! – сказал Степан брату.

И Ганин удивился: из каких это глубин памяти Солодовников-старший выудил это подзабытое слово.

Несмотря на тревожный момент, Ганин не смог сдержаться и улыбнулся.

– Ты, Андрей, не обижайся на дурака, – извинился за брата Степан. – Он молодой, дурной. Всегда хочет хозяйством меряться. Забыл, что ли, Серега? – повернулся он к брату.

– Не забыл! – буркнул тот в ответ.

– Чего не забыл? – спросил Ганин.

– Да батя у нас, – Степан отмахнулся от дыма, – бывало, копал огород, а из-под лопаты лезло всякое: то ружьишко подденет, то сабельку какую, то каску. Ну, и мы с Сереней повадились. Дай, говорим, батя, мы сами будем копать. Ну а батя, конечно, завсегда. Копайте, говорит, наконец-то дожил, хоть посижу спокойно. И этот мой меньшой взял однажды да и выкопал коробку с орденами. И ладно б выкопал и принес: вот, мол, так и так, давайте решать, что делать. А ордена, знаешь, с тридцать седьмого года, советские. И видно, что тот, чья коробка была, чего только в этой жизни не перевидал. И сгинул здесь: может, в сорок первом, а может, позже, когда партизанил или когда наши обратно шли. А может, специально закопал коробку, когда фрицы его в плен брали. Короче, черт его разберет… Ну, и Сереня, малец (а был он в то время классе в четвертом, а я, значит, в восьмом), коробку эту прихоронил: никому про нее не сказал. А наутро в школе понес ее к пацанам на папиросы менять. И вот тогда-то директор его и словил. А потом выдал бате, как говорится, с поличным. Видел я от бати всякое, но в тот день переплюнул он сам себя. До утра драл Сереню. Положил его на колено и ремнем – раз! И два! И орал на него: «Ты, паскудина, чужую доблесть на папиросы пошел менять! Да я тебя, сукин ты сын! Я тебя!» Тут уж и мамка за Сереню вступилась, а на самого его страшно было смотреть. Не буду, кричит, батя, больше так никогда! А жопа – ну прямо огненный закат. Помнишь, что ли, Серень? – Степан подмигнул брату.

Тот расхохотался:

– А то! Могу зад показать. Там от батиной пряжки до сих пор след остался. Вот та-а-акой! – Серега показал кулак.

Рассмеялся и Ганин. Расслабился, вынул руки из-за ремня Виктор Сергеевич.

– Не в обиду, Андрюх, – Серега подошел и обнял Ганина, прижал его к себе. – Ты прав.

Ганин отстранил его от себя.

– Знаешь чего, Серег?

– Чего?

– Если б ты пошел дальше, я бы тебя вырубил.

Солодовников-младший фыркнул:

– Видел я. Все на роже твоей прочитал. Думал ты: «Щас, если подойдет, я его металлоискателем по башке тюкну». Так ведь?

Серега хлопнул Ганина по плечу:

– Ну, ничего, поборемся еще…

Они опять до утра пили. Подошел и присел на край бревна Фока. Лицо его раздулось и посинело. Фоке поднесли стакан, он опрокинул его, нахохлившись. Поднесли другой – после него Фока вытянул ноги и расслабился. Выпив третий, он уже хохотал вместе со всеми и все норовил перебить разговор и рассказать, как когда-то давно была у него любовница-цыганка и как подцепил он от нее первую в своей жизни дурную болезнь.

С первыми лучами солнца Ганин и Серега и впрямь пошли бороться. Пока остальные расстилали спальники, а то и падали на землю без чувств, лес оглашали их возгласы: «Ножку, ножку, свою, родимый, давай» – «Ну, я тя ща-а-а».

 

Вертолет

Перед приездом чиновников Ганин попросил:

– Ребзя! Давайте так: когда завтра сюда понаедут из райцентра, чтобы вы все были трезвые как стекло. Они и так держат нас за сущую сатану, так что пьяные рыла ни к чему – сдадим танк, тогда хоть трава не расти. Но пока дела не сдали, объявляю сухой закон.

«Завтра» вылилось в четырехдневное ожидание. Ганин и остальные столкнулись, вероятно, с обычной для таких случаев бюрократией. Сначала они и сами сомневались, кому из официальных лиц звонить. У братьев Солодовниковых был телефон Кузьмича, но, посовещавшись, все решили, что лютому главе района делать на поляне нечего. Стали искать номера кого-то еще. Интернет пропал так же неожиданно, как и появился накануне. Пришлось звонить в деревню братьям. Для этого долго ходили по поляне, поднимались на пригорки и уходили в лес: ловили связь. Она то пропадала, то появлялась, и когда дозвонились до деревни, стало не легче.

На родине Солодовниковых люди продолжали жить в избах с удобствами на улице. Домашний телефон не проводили. Мобильный деревенские считали изобретением буржуев, чтобы сильнее втянуть в долги простой народ. Когда в один прекрасный день Серега и Степан приобрели по новенькому мобильному аппарату, на них стали посматривать косо. А вскоре выяснилось, что аппараты все равно бесполезны: сигналы с ближайших вышек в деревню не доходили, и все, что братья могли сделать со своими телефонами, это повесить их гордо на пояс, раздражая земляков.

Единственным местом связи служила деревенская почта. Туда дозвонились не с первого раза, а когда попали, услышали женский голос – утомленный и меланхоличный.

– Але. Почта слушает.

Ганина, когда он попытался рассказать про танк, женщина на другом конце провода не поняла. Она подумала, что ее разыгрывают, и бросила трубку.

Позвонить еще раз вызвался Серега – как носитель одного с женщиной менталитета. Услышав в трубке гундосое «але», он отвел аппарат от уха и кивнул Степе: «Любаша. Кажись, она». Подбоченившись, Серега развязно спросил в трубку:

– Любка? Ты шоль?

– Сережа? – неуверенно ответила труба.

– Они самые, – подтвердил Серега.

Выяснилось, что почтальонша и Солодовников-младший крутили в школьные годы любовь. И что почтальонша не прочь вернуть ажитации тех дивных дней. Через пять минут хихиканий и обещаний забежать на огонек Серега узнал номер секретаря деревенской администрации. Секретарь оказался женщиной. Но, в отличие от почтальонши, к мужскому обаянию младшего Солодовникова она была явно индифферентна.

– Хватит паясничать! – одернули Серегу после того, как тот вновь включил тактику разбитного деревенского съема. – Вы понимаете, куда звоните?

Ганин понял, что пора возвращать бразды правления в свои руки.

– Дай сюда! – сказал он, выхватывая телефон.

Услышав про танк, секретарь перепугалась – хотела вызывать полицию и все переспрашивала, пытаясь сохранить в голосе строгость: «Немедленно сообщите, где вы находитесь!» Ганину пришлось объяснить ей еще дважды, каждый раз тщательно подбирая слова, что они не преступники и не собираются делать ничего дурного: просто набрели на танк случайно в лесу и теперь хотят сдать его властям. В конце концов до девицы стало кое-что доходить. Она попросила Ганина оставить номер мобильного и пообещала, что вскоре с ним свяжутся.

Звонок раздался через семьдесят часов – за это время группа едва не умерла от солнечного ожога и безделья. Искали тень, лежали, ходили туда-сюда, жевали травинки, вздыхали скорбно и косились на водку – каждый раз Ганин отрицательно качал головой.

На этот раз на проводе был мужчина. Он раздраженно потребовал представиться и сообщить все подробности происшедшего. Ганин сам был не промах: он потребовал у мужчины представиться в ответ. Трубка фыркнула, кашлянула, матюгнулась куда-то на сторону и, наконец, назвалась: «Первый зам по хозяйственной части губернатора области господин такой-то». По опыту газетной работы Ганин знал: звонок из аппарата губернатора означает, что там все стоят на ушах. Во всех других ситуациях губернаторские предпочитали держаться от простых смертных подальше.

Он представил, какую громоздкую машину они запустили. Как медленно она раскручивала шестеренки, как внутри нее совершались десятки звонков – с самого низшего звена до самого высшего и обратно, как неизвестные ему люди составляли докладные записки, определяли зону ответственности, и в конце концов всю цепь как электрическим током проняло («Танк?! У этих неизвестных ублюдков в лесу стоит танк?»). Семьдесят часов ожидания в данной ситуации – это еще по-божески, решил Ганин.

Довольно быстро первый зам переключил его на главу областного МЧС. Тот записал приблизительные координаты нахождения группы. Ганин точно не знал, где они находятся, поэтому очертил эмчеэснику обширный квадрат, ссылаясь на карты, компас и собственную интуицию. Эмчеэсник сказал: «Ждите вертолет». И прервал связь.

Ганин пошел объявлять своим, что скоро прилетят.

Оглянувшись на танк, который торчал из земли доисторическим чудовищем, он задумался: все ли они предусмотрели? В километре от поляны Серега со Степаном соорудили схрон. Ориентиром для него стала засохшая, вставшая дугой от старости ольха. Рядом с ней аккуратно подняли дерн. Под образовавшейся лысиной выкопали яму – площадью в полтора квадратных метра и глубиной в руку. В яму сложили рюкзаки с патронами и орденами, обернутый в промасленную бумагу пулемет. Туда же опустили металлоискатель и остававшиеся несколько плиток гашиша.

За сезон приходилось делать порой несколько схронов. Братья Солодовниковы шли туда в начале ноября, когда землю еще можно было расковырять ломом, а снега выпадало немного. Они откапывали летние тайники один за другим, а потом пересылали в Москву – иногда со знакомым водителем, но чаще с проводниками проходящих поездов, которым платили мзду.

Ганин посмеивался над недогадливостью Кузьмича. По распоряжению главы района с июня по сентябрь на перроне районного центра ежедневно дежурили полицейские. Они останавливали каждого, кто казался им подозрительным. Незадачливых копателей ловили прямо при посадке в вагон – начинали трясти, и незаконные трофеи сыпались из них, как монеты из прохудившейся мошны. К концу сентября, однако, патруль снимали: считалось, что копать больше невозможно и все уже уехали с полей. До весны вокзал был девственно чист, не считая толстого дежурного, который был не в счет, потому что проводил свою жизнь в спячке. В ноябре на перроне появлялись братья – навеселе и с полными тюками, готовыми для погрузки. Иногда, чтобы перестраховаться, Солодовниковы отправляли грузить тюки знакомую семейную пару. При появлении полицейских женщине полагалось сказать, что она провожает мужа на заработки в Москву. Но эти предосторожности оказывались лишними. Кузьмич безумствовал в своем желании пересажать тех, кто копает места боев. Но он даже и представить не мог, что кое-кто продолжает заниматься этим, когда лежит снег.

В Москве Ганин получал груз и нес его перекупщикам и коллекционерам. В последний год ему стал помогать в этом Виктор Сергеевич. Часть выручки, положенную братьям и Фоке, отправляли почтовыми переводами сразу, чтобы братьям было на что жить долгую зиму. Другую часть везли по весне.

Схроны делали, когда трофеев накапливалось много и становилось тяжело их нести. Кроме того, найденное сбывали на месте. Все лето по полям колесили уазики, черные от грязи. В них разъезжали скупщики: сами они не лазали в землю, но всегда надеялись перехватить что-нибудь на месте – по дешевке брали опт и торговались насчет ценных экземпляров. Братья Солодовниковы называли таких еврейчиками. Они платили в десять, в двадцать раз меньше, чем Ганин выручал за трофеи в Москве, но услуги еврейчиков всегда были востребованы на полях. Чаще всего им сбывали мелочовку, ради переправки которой в город не хотелось терять время. Но нередко в руки скупщиков попадали раритетные вещи: копатели отдавали их спьяну, надеясь раздобыть еще горячительного, с которым посреди дикой природы иногда случались проблемы. Ушлые еврейчики всегда знали, в каком лагере намечается пьянка, и ставили свой уазик неподалеку. Ночью кто-то обязательно тащил им свое добро – иногда весьма ценное, и оно уходило за одну-две бутылки спирта.

– Ну что, Андрей, едут к нам? – спросил Виктор Сергеевич, когда Ганин вернулся.

– Летят, – сказал Ганин.

– На истребителе? – ухмыльнулся Солодовников-младший.

– На ракете. С космонавтами.

Ганин краем глаза глянул на Серегу и только тут заметил, что у того не хватает половины переднего зуба. Оставшаяся часть торчала клыком, делая его ухмылку какой-то совсем уже карикатурно зловещей. Серега и раньше в иные моменты был похож на жулика из мультфильма. Но теперь с этим зубом он выглядел так, будто жулик наконец поймал добрых героев и намеревается их съесть.

– Слышь, Серег, – спросил Ганин. – Чего с зубом?

– Не помнишь? Давеча залепил мне локтем, когда в траве возились.

– Когда боролись? – уточнил Ганин.

– Ну да.

«Избитые», – удовлетворенно подумал Ганин, глядя на Серегу и Фоку, у которого синяк от удара сполз со щеки к подбородку. И добавил в свой адрес не без гордости: «Авторитет».

В целом, заключил он, вид у подельников был неважный. Они вповалку лежали у кострища в берцах и камуфляже. Заросшие щетиной бандитские рожи. Весь вид их, показалось Ганину, просто кричал, что они замешаны в темных делах и что рядом есть схрон с чем-то совершенно незаконным. «Впрочем, – попытался успокоить он себя, – кто на полях выглядел лучше?»

– Когда ждать гостей? – отвлек его от посторонних мыслей Виктор Сергеевич.

– С утра. Сейчас вечер, на ночь глядя не полетят.

Стремясь сохранить назавтра хоть какую-то форму, вечером вновь остались трезвыми. Сели резаться в карты. При свете костра Ганин еще раз обратил внимание на подозрительный Серегин вид и решил подарить ему, когда окажутся в цивилизации, золотую фиксу. Для дополнения образа, решил он. Чтобы было как в кино. У Кустурицы.

Фока обставил в карты всех. Благо играли на сигареты, а не на деньги – в противном случае вся честная компания осталась бы без штанов. Ворча, улеглись спать. Уставились в небо. В ответ на них яичными желтками глянул миллион звезд. Ганин подумал, что где-то эти звезды может видеть Варя, и стиснул кулаки: новый мужчина, которого подселили к его дочери, не давал ему покоя. «Разберемся с трофейным танком – и уеду в Москву, – подумал он. – К черту все!»

Вскоре ему показалось, что желтки сейчас стекут с небосвода. Они закружились, превратились в сплошной желтый, и сквозь него уже проступили знакомые тени. «Андрей, – позвали они. – Андрюша-а-а». Синие лица, истлевшие гимнастерки – мертвецы шли, покачиваясь, и тянули к нему руки. Ганин дернулся, заскреб в спальнике ногами, попытался выбраться. А потом один из них схватил его за рукав.

– А-а! – заорал Ганин и проснулся.

– Андрюша, – рядом сидел на корточках Виктор Сергеевич. – Андрюша, ты не спишь?

Несколько секунд Ганин осоловело моргал глазами. Желтое раскрутилось в обратную сторону и вновь стало звездами. Поле стало полем. Качалась от невидимого ветра трава.

– Что? – спросил он.

Виктор Сергеевич, видя, что Ганин открыл глаза, присел рядом. Полез за сигаретами, достал одну, прикурил.

– Красиво, да? – кивнул он на звезды.

– Красиво, – буркнул Ганин.

– Я вот что подумал, Андрей, – изо рта Виктора Сергеевича вылетел огромный клуб дыма. – Все мы наверняка сотни раз спрашивали себя, почему мы здесь. Каким невидимым магнитом нас сюда тянет?

Он кивнул в сторону храпящих Солодовниковых и ухмыльнулся:

– Ну, может быть, за исключением этих…

– Дед, – ответил Ганин. – Я здесь из-за деда.

– Знаешь, а я поначалу думал, что я тут из-за жены. Была у меня жена. Хорошая жена, не красавица, но и не дурнушка, всегда улыбнется, дом в чистоте. И вот закончился у меня армейский контракт… Я не говорил? Контрактником я служил. В командировках бывал подолгу – по полгода, по году иногда. Скучал по жене страсть как. Думал, очередной срок закончится, вернусь, получу денег – и заживем! И вот возвращаюсь. И она меня ждет: стол собрала, накрасилась, счастливая – ты бы видел… И вот мы сидим за столом, потом идем в постель – и в ту ночь, и дальше по жизни все идет у нас хорошо. Взяли меня начальником охранного агентства. Быстро взяли, сказали, нам такие нужны. С утра хожу на работу. Как приличный человек: в галстуке, в костюме, строю молодых. Вечером возвращаюсь к жене. Купили новую мебель, новую ванну, новый телевизор – огро-о-омный, в полкомнаты! Собираемся покупать дачу в Подмосковье. И вот однажды лежу я ночью под одеялом и думаю: «Е-мое! Как же мне все это осточертело!» Встаю, Андрюша, собираю манатки и, ты не поверишь, ухожу!

– Навсегда? – от рассказа Ганин опешил.

– Пока что навсегда. Дальше видно будет.

Виктор Сергеевич затянулся и выдул еще один клуб дыма. Тот вытянулся сначала в колеблющуюся восьмерку, а затем принял очертания голой женщины. Ганин помотал головой. Женщина подмигнула ему и исчезла.

– И вот какая во всем этом мораль, Андрей? – продолжил Виктор Сергеевич. – Думал я, что это из-за жены. Думал, что это она меня достала. Своей улыбкой, борщом, обоями, не знаю чем. Ну, думал, дура, загнала мужика в поля, злился. А потом понял, что жена здесь совсем ни при чем.

– А что при чем? – спросил Ганин.

– При том здесь то, что все мы мужики и надо нам воевать. Война эта плещется в нас, понимаешь? Сидим мы по своим квартирам, смотрим футбол, а кровушка-то буянит, шепчет: иди, милый, иди дерись, добывай мамонтов. Ходил ты когда-нибудь в оружейный магазин?

– Ходил, – кивнул Ганин.

– А зачем?

– Ну, – замялся он. – Так. Посмотреть.

– Посмотреть, – передразнил Виктор Сергеевич. – Посмотреть, потрогать. Хотя бы подушечками пальцев понять, что это такое – держать оружие. Успокоить жилу. Пофантазировать: вот я какой воин, вот я какой мужик! И вот поэтому мы здесь, Андрей. Посмотри на всех нас: деремся, буяним, таскаем автоматы, что твоя орда. Чувствуем себя… Как бы это сказали у вас в газетах? На своем месте. Во! На своем месте! И у каждого есть отговорка. Ты говоришь: из-за деда! А братья брешут: мамке крышу покрыть! А Фока: ну, это самое, климат приятный! Какой климат, Андрюша, какие мамка, жена и дед? Все мы здесь, потому что мир отрезал нам яйца. Дал нам работу, дал баб и отнял войну. И теперь эта муть в нас бродит: зовет в походы, хочет рвать сырое мясо зубами. Я-то, бог дал, навоевался, насмотрелся на это дело. А вот что делать вам, молодым? Где мужественность свою искать? Вот вы все и гоните сюда. Оставляете своих мамок, лялек и гоните. Стоите раком на полях, воняете, вшивеете. Зачем, спрашивается? А затем, чтобы иной раз найти снаряд, понести его к своим и почувствовать, что хрен торчит – ты прости меня, Андрюша – как ни от одной бабы не торчал.

Виктор Сергеевич почесал щетину.

– Да-а-а, – протянул он. – И сам я хорош, старый черт. Не усидел дома.

С минуту они молчали. Разглядывали небо. Потом Ганин уточнил.

– То есть вы полагаете, что все мы здесь из-за того, что в нас играет инстинкт?

– Именно.

– Тогда я могу вас расстроить. Я прожил на земле тридцать лет, и у меня ничего не играло. До тех пор, по крайней мере, пока я не узнал про деда.

– Не играло? – Виктор Сергеевич приподнялся на локте. – И ты хочешь сказать мне, Андрей, что ни разу не чувствовал этого? Что ты ходил в свою газету – или не знаю там, куда ты ходил – работал, пил пиво, видел все эти лица, видел свое лицо и ни разу внутри ничего не екнуло?

По большому счету, решил Ганин, Виктор Сергеевич только что пнул его ниже пояса. Он был прав – это знали оба. Но проблема была в том, что признаться в этом Ганин не готов. Он и себе-то признавался неохотно: екало, еще как екало. За то время, пока он пытался делать нормальную карьеру в нормальном мире, внутри екало миллион раз. Екало, когда он в офисе ходил делать кофе к кофемашине, по пути оглядывая коллег – унылых, с расхлябанными узлами галстуков на красных одутловатых шеях. Екало, когда он смотрел на собственное отражение в зеркале и видел пузо, начинающее вываливаться за ремень, опущенные плечи и главное – глаза. Безжизненные, подернутые поволокой, они ужасали его самого. «И это все? – спрашивал в такие моменты он себя. – Это все, что у меня получилось?»

Виктор Сергеевич курил сигарету. Ганин смотрел на него и раздражался. «Умный… – думал он. – Дожил до лысины и решил, что может всех учить». Ганин сердился одновременно на него и на себя. Собственная болезненная реакция на слова собеседника злила его не меньше, чем сами слова.

– Знаете, Виктор Сергеевич, а я думаю, что у вас это все же из-за жены. Такое бывает. Сначала женщина нравится, потом, когда поживешь с ней подольше, уже не очень. Вот тогда и начинаешь водить носом по ветру. Ищешь пути к отступлению.

Виктор Сергеевич сделал последнюю затяжку и ввинтил окурок в землю.

– Дурак ты, Андрей.

Он поднялся, хрустнув суставами, и пошел к своему месту. Зло сплюнул, откинул спальник. Завернулся в него так, чтобы быть спиной к Ганину и огню. Спина засвидетельствовала еще раз:

– Дурак.

 

Живот

Ганину снилось то, что уже было. Москва. Солнечный октябрьский день. Суббота. Он только что вернулся из своей первой поездки на поля. И теперь после долгого перерыва гулял по Тверской, слегка ошалевший от большого количества людей, машин, звуков.

– Ганин! – кто-то дернул его за руку. – Ганин! Андрей!

От неожиданности Ганин вздрогнул.

– Да не боись ты. Это же я! Соколов.

Миша Соколов был коллегой по газетной работе. В редакции его не любили. Целыми днями Соколов сидел на своем стуле и портил кровь журналистам. «Что за чушь у тебя тут написана? – кричал он в другой конец офиса. – Ты вообще проверяешь, что пишешь?» Должность Соколова была «младший редактор». Он был уверен, что это равняет его в правах с учредителями и с богом. Хотя на самом деле ему всего лишь нужно было исправлять ошибки в текстах до того, как их отдадут главному.

Ошибки были пищей Соколова. Он находил ошибки и насыщался ими. Потом вызывал к себе провинившихся, долго возил их носом. Растоптав чужую самооценку, раздувался, как воздушный шар. Его маленькие глазки начинали блестеть. Ладошки сцеплялись, сосиски больших пальцев возбужденно крутились одна вокруг другой. Журналисты за глаза называли его жирдяем.

Отчего-то жирдяй полюбил Ганина. Тот начинал в газете журналистом, но скоро тоже стал одним из младших редакторов. Тогда Соколов взялся опекать коллегу. По пятницам тащил Ганина в стремные пивные и караоке-клубы. В будни тащил с собой на перекуры: в курилке травил пошлые истории и гоготал. Внимание Соколова было душным и липким. Ганин принял его по инерции.

В день своего увольнения Соколов сдулся у всех на глазах. Узнав, что он может валить на все четыре стороны вместе со всеми, он сел на пол и зарыдал. Пальцы-сосиски обхватили лицо. Пузо, в котором метались съеденные журналистские души, вылезло из рубашки. Оно оказалось беззащитным и белым.

«Вставай, – Ганин пытался поднять его. – Не веди себя как посмешище». Соколов не реагировал и, казалось, вот-вот вместе со слезами напустит лужу. Люди улыбались.

Никто не ожидал такого подарка в последний день. Сотрудникам, оставшимся без работы, нужно было думать, как кормить семьи, как оплачивать счета, а вместо этого они думали: как же здорово, что жирдяй загнулся, Господи, спасибо тебе за справедливость! Счета завтра. Сегодня праздник.

Когда расходились из редакции, глаза Соколова все еще были на мокром месте. Но лужу он не напустил. «Мужик», – усмехнулся про себя Ганин и попрощался с Соколовым навсегда. Так он думал тогда. И вот теперь спустя год призрак из прошлого вновь нависает над ним. И дыхание у него все то же – с привкусом гнили и мятной жвачки. И вновь от него не отделаться.

– Андрей! Андрюха! Андрюшенька! Выпивать! Немедленно выпивать! – Как и в прежние времена Соколов тянул его за собой. – Но сначала небольшое дельце. Здесь рядом, за углом, просто отдать документы. Андрюха, Андрей!

Неожиданно для себя Ганин поддался. Стоя с лопатой в поле, матерясь, воняя, перебирая руками человеческие кости, он ни разу не вспомнил редакцию. Но тут – последнее ли осеннее солнце нагрело ему голову или растерялся с непривычки от шумной Тверской – позволил жирдяю себя увлечь. Подумал: все равно ведь не отвяжется черт. И еще трепыхнулся внутри слабый интерес: как там у Соколова сложилась жизнь?

Они зашли в одно из министерских зданий, щедро рассыпанных в центре Москвы. Соколов выудил из портфеля стопку бумаг, протянул охраннику. «Не забудьте! – сказал. – Передайте это Самому сразу же, как он будет на месте». – «Не забуду», – буркнул охранник.

Он не смотрел на Соколова и на бумаги. Предметом его интереса стал Ганин. Человек в форме внимательно изучал его, словно какой-то внутренний индикатор считал в Ганине опасность. Ганин привык в поле, что, если на тебя так смотрят, надо отвечать взглядом на взгляд. Он уставился на охранника в ответ.

Соколов даже не различил возникшего в воздухе напряжения. «Пойдем, Андрюшенька, пойдем», – он подхватил Ганина под руку. Они вышли на улицу.

Ходьба давалась Соколову тяжело. Он пыхтел, то и дело промокал лоб платком и прекратил упражнения у первого же бара.

Когда они заказали пиво и сели за столик, Ганин спросил:

– Работаешь по субботам?

– Работаю, Андрюша, работаю как проклятый. И по субботам, и по воскресеньям. Ну! Будем! – Соколов звякнул своей кружкой о кружку Ганина и сделал несколько больших глотков. – Устроился вот. Помощником депутата. Видел бы ты этого депутата, Андрей. Настоящее дитя порока, а не депутат.

– Хулиганит?

– Не то слово. Давеча в три часа ночи звонили. Были вдрабадан и с девицами. Потребовали вымутить им кокаина. Так и сказали, между прочим, – вымутить.

– И что?

– Что, – Соколов вздохнул. – Вымутил. – Он приложился к своему пиву. – Всегда вымучиваю. Эта тварь может за раз килограмм кокаина носом всосать.

Ганин усмехнулся.

– Есть у депутата фамилия?

– Есть, да не про твою честь. По контракту, который суки заставили меня подписать, вся информация по работе – военная тайна. Имена, фамилии, неосторожные фразы, кокос – все. Но если очень интересно, намекну: в газете мы про этого депутата часто писали. Законотворческие инициативы и все такое. Ты не представляешь, как у меня руки чешутся устроить слив. Но, не кусай руку дающего и не бит будешь, – Соколов опрокинул в себя остатки кружки. – Сам-то как, Андрей? Где?

Ганин пожал плечами.

– Постригся. Выглядишь хорошо, – Соколов сделал догадку. – Признайся, Андрюха. Ты ведь в пиар пошел?

Ганин подумал и решил согласиться.

– Ну, да. В пиар.

– Молоток! Я всегда говорил: надо в пиар! Будущее за паблик рилейшнз. К кому тебя занесло? К нашим? Или к американцам?

– К нашим, – сказал Ганин. – Работаю в полях. С народом.

– С народом это хорошо. С народом надо дружить. А то, знаешь, тут у нас такие депутаты – вроде моего гада, – что посмотрит народ, посмотрит, да однажды возьмет вилы и пойдет брать власть в свои руки. А пиарщики любой власти нужны. Особенно если дружба уже есть. Состоялась, так сказать.

Соколов махнул рукой официантке.

– Может, водки, Андрюш? – спросил он Ганина.

– Может.

Через минуту у них на столе стояли холодный запотевший графин и две полные пивные кружки. По привычке, вынесенной со времен редакции, закуску решили не брать.

Они разлили водку по рюмкам, чокнулись, проглотили. Запили из кружек. Соколов расслабился. Развалился на стуле, покраснел. На руке у него, заметил Ганин, болтались золотые часы – по виду дорогие. На ногах были английские туфли. Костюм сидел хорошо, скрывал тучные телеса. Судя по всему, дела у бывшего коллеги, несмотря на все его жалобы, шли неплохо: приближенность к неназванному депутату приносила плоды.

Они выпили еще. Помолчали. Потом Соколов ущипнул официантку.

– Цыпа, – позвал он ее.

Официантка вскрикнула, метнула в жирдяя полный ненависти взгляд.

– Куда ты, цыпа? Садись к нам. Денежки есть.

Соколов ухмылялся, не скрывая своего удовольствия. Он вновь был на коне и занимался тем, что любил больше всего: показывал свою власть другим людям. Пришел охранник, попросил оставить официантку в покое. Иначе, сказал он, быстро вылетите вон.

Соколов обвел его мутным взглядом.

– Шли бы вы, молодой человек.

– Что? – не понял охранник.

– А то, что я… – Соколов запустил пухлую руку в карман, выудил оттуда красную книжицу и хлопнул ею об стол. – Сотрудник Государственной думы. Так что ноги в руки и скажи, чтобы принесли еще водки.

Охранник замешкался, видимо, был новичок. С пьяными государственными людьми дело имел впервые.

– Ведите себя прилично, – повторил он.

Соколов «прочитал» его неуверенность сразу. Он и в редакции проделывал подобное: ловил людей на эмоциях, как какой-нибудь экстрасенс. И, поймав раз, уже не выпускал – при случае засыпал в эти прорехи шуточки, замечания, ухмылки, раскачивал человека, как лодку в шторм.

– Я веду себя прилично, – сказал он. – А ты, похоже, не понимаешь, с кем имеешь дело.

– Запрещено прикасаться к персоналу, – сказал охранник.

– Сейчас я медленно встану, – Соколов стал подниматься, и его качнуло. – Медленно возьму телефон и медленно наберу номер. Это номер моего хорошего знакомого, человека с Лубянки. Если ты все еще будешь торчать у моего стола, когда он возьмет трубку, я скажу ему, что меня здесь обижают. Знаешь, что будет потом? Тебя увезут прямо отсюда. Увезут недалеко – всего лишь через пару улиц. Потом тебя спустят в подвал большого мрачного дома и будут пытать. Натурально пытать, как в Средние века. Потом, когда несколько дней о тебе ничего не будет слышно, забеспокоятся твои родные. Они попытаются звонить, но твой телефон будет отключен. Потом они приедут сюда. Здесь им скажут, что тебя увезли в неизвестном направлении неизвестные люди, забрав прямо посреди рабочей смены. Эта официантка, за которую ты сейчас вписываешься, будет последним человеком, который увидит тебя. Больше тебя не увидит никто. Ну? – Соколов начал набирать номер. – Сыграем в игру?

Охранник кашлянул и поправил галстук. В трубке раздались первые гудки. Их услышали все – видимо, Соколов для пущего эффекта включил громкую связь.

– Не надо больше трогать персонал, – глухо произнес охранник и отступил. Ганин видел, как удаляется, протискиваясь сквозь посетителей бара, его спина.

– И водку не забудь! – заорал ему вслед Соколов. – Оплатишь нам моральный ущерб.

Он захохотал и бухнулся обратно на стул. Ганин наблюдал за ним, потягивая из кружки. Внутри него кипела злость. Он вспомнил, как поднимал заплаканного жирдяя с пола в их последний редакционный день, как вытирал ему слезы, точно заботливая мамаша, и как волновался, не помутились ли от известия об увольнении у Соколова нервы. Сумеет ли он прийти в себя?

И вот теперь он вновь видел толстого во всей его царской красе. Того толстого, о котором успел забыть. Мерзкая желеобразная масса сидела напротив него. Масса только что поочередно унизила двух человек и искренне радовалась этому.

– Давай, Андрюх, – Соколов, румяный от только что совершенной гадости, разливал остатки из графина. – Двинем, что ли, еще по одной. Сейчас новую принесут.

Они двинули. Соколов закурил. Золотые часы зловеще блеснули.

– Ну, так что там? – спросил он. – Нету у вас в пиаре мест? Устал я от всего. От гада своего устал.

– Это ты у него научился? – спросил Ганин, кивнув в сторону, куда удалился официант.

Соколов осклабился:

– Это я всегда умел. Но тут зерна моего таланта попали на благодатную почву.

– Не боишься, что благодатная почва уйдет из-под ног, Миша?

– Боюсь, – признался Соколов. – Все боятся. Думаешь, депутат мой не боится? Еще как боится, Андрюша. Завтра новый созыв, новые люди, или просто ветер подует не в ту сторону, и все. Не будет больше красных корочек и машины с мигалкой. Лопнет пузырь, и покатимся мы все по миру. Он покатится, я покачусь вслед за ним, и все мы будем молиться, чтобы краем пройти по маховику следствия. А то ведь, знаешь, как бывает? Заведут дело и не задумаются. Депутат не депутат, а сменишь костюм на робу и поедешь на Колыму. Поэтому мораль: бери, пока есть возможность. Потому что завтра возможности уже может не быть.

– Вообще-то, Миша, я вот что хотел тебе сказать, – Ганин облокотился на стол и взглянул в пьяные соколовские глаза. – Ты только не паникуй. Дело на вас уже завели.

– В смысле? – удивился Соколов.

– В том смысле, что в кулуарах моей пиар-службы обсуждают содержимое толстой красной папки. В ней есть все про ваши похождения – твои, твоего депутата и всей вашей доблестной партии. И не сегодня-завтра к вам в офис нагрянут мои коллеги по пиару вас хлопать.

– Хлопать? Я не понимаю это жаргон, Андрюша.

– Хлопать значит надеть наручники, поставить раком и утащить в следственный изолятор. И потом начнется дантовский ад. Суд, сроки, сюжеты на федеральных каналах – всего этого в твоей жизни скоро будет навалом, Миша. Все! Накрылась ваша лавочка! Вы со своими кокаиновыми похождениями всех задолбали. Дело на вас – с кулак толщиной. И наверху, – Ганин показал пальцем наверх, – решили вас показательно хлопнуть.

– Погоди-ка, погоди-ка, – Соколов поерзал на стуле. – Это что же за пиар-контора такая, где сотрудники приходят в офисы к людям и начинают их, как ты выражаешься, хлопать?

Ганин придвинулся поближе, оглянулся по сторонам и прошептал:

– Госнаркоконтроль. Особый отдел.

Он сделал паузу и добавил:

– Наш лучший пиар – показатели раскрываемости. Наши специалисты по пиару работают над этим двадцать четыре часа в сутки, – Ганин выставил вверх большой палец и широко улыбнулся. Ему хотелось, чтобы получилось как в рекламе.

Тем временем в баре раздался отчетливый шум турбин. Это начал падать невидимый самолет, который, как казалось Соколову, несет его по жизни. Пилоты бросили штурвалы и устремились в салон с воплями. Пассажиры еще молчали, но не было сомнений: в следующий момент завопят и они. Вот-вот у самолета оторвутся крылья.

– Наша сегодняшняя встреча, – ускорял падение Ганин, – была не случайной. Ты думаешь, это ты встретил меня на Тверской? Нет. Это я встретил тебя. А точнее, даже не встретил, а намеренно выследил, если хочешь – подкараулил, чтобы привести в этот бар и по-дружески – ты же помнишь нашу дружбу, Миша? – предупредить. Хорошие деньки закончились. Теперь суши сухари.

Бах! Корпус самолета переломился пополам. Из образовавшейся дыры в небо полетели самонадеянность, подлая душонка, комплексы бога и комплекты безразмерных красных трусов – все то, из чего Соколов был слеплен. Небо всасывало хлам равнодушным гигантским пылесосом.

Соколов поднес к губам пустую рюмку. Его глаза остекленели.

– Что же теперь делать? – произнес он.

– Денег займи, – посоветовал Ганин. – В камере любят, когда с деньгами.

– Ты ведь разыгрываешь меня. Разыграл, а сам сидишь и про себя хохочешь…

– Нет, Миша. К сожалению, все сказанное – правда. Извини.

– Но как же так? Как же ты так с другом? Мы же друзья, ты сам сказал, – Соколов заморгал, дохнул в Ганина перегаром и вдруг запричитал неожиданно высоким визгливым голосом. – Не губи, Андрей! Я денег тебе дам, хочешь? У меня на карточке есть, много, я принесу, только не губи, Андрюшенька, брат…

Соколов стал подниматься, видимо, действительно собрался идти за деньгами, но Ганин осадил его:

– Сядь. И сиди на месте. Не надо мне твоих денег. Как друг я тебе вот что скажу, Соколов…

При звуке собственной фамилии, Соколов вздрогнул.

– Единственное, чем ты можешь себе помочь, это помчаться в свой офис, найти там всю незаконщину, что у вас есть, и смыть ее в унитаз. Когда именно вас придут принимать, я не знаю. Может быть, завтра, может, через пару дней, а может, и через час. Депутату своему позвони: скажи, чтобы сделал то же самое – избавился от дряни немедленно. Туалет в офисе после вымой. В прошлом месяце наши спецы проводили у вас проверку предварительную неофициально – нашли следы порошка в вашем клозете: на полу, на крышке унитаза, на сливном бачке. Ничего этого, когда к вам придут, быть не должно. Понял?

Соколов энергично закивал.

– Будете чистыми, может, и повезет, – Ганин откинулся на спинку стула. – А теперь звони депутату.

– Щас, Андрюха, щас, – Соколов полез за трубкой, едва не выронил ее. Набрав номер, стал ждать. Ганин услышал гудки. Первый, второй, третий, четвертый.

– Не очень-то он торопится спасаться и тебя спасать.

– Щас, – повторил Соколов. – Щас все будет. Але? – Кажется, трубку подняли. – Але, Павел Иванович, это Миша. Да, Миша. Извините, что беспокою вас в такой час, но дело важное. Архиважное. Я не знаю, с чего начать, Павел Иванович, но тут ко мне поступила информация. Из очень надежного источника… Что нас хлопнут. То есть захотят прикрыть… Что? Нет, вы неправильно меня поняли. Не наградят, награждать нас не за что, а посадят. Посадят! Вы слышите меня? П-О-С-А-Д-Я-Т, – Соколов прикрыл трубку рукой и повернулся к Ганину. – Он мне не верит!

Тот пожал плечами.

– Мне-то что. Убеждай.

– Але, Павел Иванович? Вы не понимаете. Это очень серьезно. На днях к нам придут. Из органов. Будут телекамеры, журналисты. Это будет показательный прием, на всю страну. Что мне вам объяснять? Сами все знаете, за что. Я звоню, чтобы предупредить… Сейчас вам надо, Павел Иванович, сейчас вам надо как можно быстрее смыть в унитаз всю дурь. Что? Всю! Всю, что есть дома! Что? Вы не дома? Как? Быстрее езжайте домой!

Ганин услышал, как в трубке булькнуло, а затем Соколов отнял ее от уха и обреченно объявил:

– Послал меня подальше.

– Понимаю, – кивнул Ганин. – Так поначалу все делают. Звони еще раз.

Соколов стал снова набирать номер. На его лбу появились градины пота. Трубку сняли. Раздраженный мужской голос, который услышал даже Ганин, рявкнул:

– Что еще?

– Павел Иванович? Не бросайте трубку, это снова я. Немедленно избавляйтесь от дури! Мы все под колпаком! Нас хлопнут!

На этот раз ответ из трубки услышал не только Ганин, но и люди за соседними столами.

– Твою мать, Соколов! – заорала трубка. – Ты обжаханный, что ли? Не звони мне больше!

– Вы не понимаете… – продолжал Соколов.

– Я все понимаю! В понедельник сдашь дела!

Раздались короткие гудки. Глаза Соколова стали похожи на глаза бассет-хаунда – сквозь красные прожилки в них светилась вселенская печаль.

– Черт с ним, с твоим депутатом, – решил Ганин. – Сам себе судьбу подписал. У тебя ключи от офиса есть?

Соколов кивнул:

– Есть.

– Тогда, Миша, бери ноги в руки и двигай туда. Смывать дурь. То, что дела сдашь в понедельник, это даже хорошо. Глядишь, краем пройдешь по делу. Ну? Чего смотришь на меня? Давай беги!

Соколов вскочил.

– Стоп! – окрикнул его Ганин. – Я не подумал. На улице тебя может ждать патруль. Есть с собой что-то запрещенное?

Холодец, оставшийся на месте Соколова, молчал.

– Запрещенное, говорю, что-нибудь есть? Если есть, давай сюда!

Соколов полез в портфель, достал сверток, перевязанный зеленой резинкой, протянул его Ганину.

– Тьфу ты, Соколов! – возмутился Ганин. – Ты меня подставить, что ли, хочешь? Передача наркотических средств агенту. Знаешь, что нам обоим за это будет?

Соколов отказывался понимать.

– Незаметнее надо быть! – объяснил Ганин, пряча сверток. – Все, теперь можешь идти.

Соколов развернулся.

– Стой! – крикнул Ганин ему в спину. Спина дернулась, как от выстрела, и напряглась. – Моего имени ты не знаешь. Никаких контактов со мной не имел и не имеешь. Да?

– Да, – согласилась спина.

– И это… Будешь выходить, оплати счет.

Ганин подождал какое-то время, допивая пиво.

Потом поднялся и прошел в туалет. Там в кабинке высыпал порошок из свертка на сливной бачок. Некоторое время всматривался в белые кристаллы. Кокаин он видел впервые. Потом полез в бумажник за купюрой. Отобрал самую крупную.

Выходя из туалета, посмотрел в зеркало. Плеснул в лицо водой. Почесал живот. И неожиданно понял, что того пуза, которое он полгода назад увозил с собой на поле, больше нет. Живот втянулся, и теперь вместо него под рубашкой бугрились узловатые жесткие мышцы, стиральная доска.

Пресс.

 

Укус

Вертолет пролетел над их головами и скрылся за верхушками деревьев. Через минуту пролетел в другую сторону и снова исчез.

– Сесть не может, – объяснил Виктор Сергеевич, пока все, щурясь, смотрели в небо.

Грохот от крылатой машины стоял ужасающий. Порывами ветра от лопастей с деревьев посрывало мелкие ветки, листья, летнюю пыль. Теперь все это падало, грациозно покачиваясь в воздухе.

– Снегопад, снегопад, – пропел Серега Солодовников и ощерился во весь рот, ища поддержки у остальных, – не мети мне на косы…

– Сереженька-дурачок, – прокомментировал старший Степан и тоже ухмыльнулся. – Косы, ё-мое.

Ганин не разделял веселья братьев. Все утро его одолевали сомнения. Правильно ли они сделали, что остались дожидаться властей? Не лучше ли было, объявив координаты танка, уйти дальше в лес? Ганин убеждал себя, что не лучше: оставлять танк без присмотра было бы ошибкой – в любой момент лес мог выкинуть к нему лихих парней, и те, вооруженные автогеном и хорошими резцами, за час разобрали бы железного монстра по частям и растащили.

«Дело-то хорошее делаем, нет? – уговаривал он свою тревогу. – Значит, по справедливости и у нас все должно быть хорошо. А не будет, ну и ладно – стыдиться нечего». Тревога не сдавалась, точила душу. Ничего хорошего от тех, кого привез вертолет, Ганин не ждал.

За несколько лет раскопок он ощутил себя настоящим либертарианцем: контакты с госучреждениями свел к минимуму, коммунальные счета оплачивал через Интернет, в ЖЭКи не ходил, дверь на звонки не открывал, если заранее не знал, кто придет, в сообщества собственников жилья не вступал. Ко всем институциям относился с подозрением. Даже деньги и те постарался из своего жизненного оборота исключить. Когда в Москве сдавал артефакты с полей коллекционерам и получал на руки купюры, иногда много купюр сразу, то нес свою долю в ближайшее отделение банка, клал на счет. При себе оставлял малость. Если была нужда, снимал частями. Остальное копилось где-то там, в непонятных ему банковских недрах. Ганин не знал точно, какой суммой обладает. Надеялся только, что когда-нибудь в один прекрасный день снимет все разом и отнесет повзрослевшей Варе – и этого будет достаточно, чтобы Варе больше не пришлось думать о деньгах.

Кажется, вертолет все же где-то посадили. По крайней мере шум от лопастей стих. Через пару минут из-за бугра, который венчал поляну словно надгробие, появилась группа людей. Чертыхаясь, они продирались сквозь сухой колючий кустарник.

Трое или четверо были одеты в форму сотрудников МЧС. Еще трое были в штатском – в совершенно неуместных в лесу серых костюмах. Один нацепил на нос солнцезащитные очки.

– Глянь-ка, – сказал Солодовников-старший. – Никак агенты?

– Они, родимые, – подтвердил Виктор Сергеевич, вглядываясь. – Сейчас будут вынюхивать.

Предположения подтвердились. Один из «костюмов», как стал их называть про себя Ганин, приблизившись, с ходу махнул мутно-красной корочкой. Документ раскрылся – Ганин успел увидеть фотографию, синюю печать с двуглавым орлом – и захлопнулся.

– Что, уголовнички? Набрели на достояние Великой Отечественной? – вместо приветствия развязно спросил «костюм». – Показывайте, че нашли.

– Чего показывать, – ответил Ганин. – Вон…

Он махнул рукой за спину.

«Костюм» посмотрел, куда показали, и его рот открылся.

– Ничего себе, – выдохнул он.

Остальные повернули головы и тоже сказали:

– Ничего себе.

– Наша реакция была примерно такой же, – вставил Виктор Сергеевич.

Земля вокруг железного остова бугрилась. Дуло упиралось в небо, на нем наросло что-то похожее на плесень. «Костюм» с трудом оторвался от лицезрения танка и перевел взгляд на Ганина и его подельников.

– Вы оборзели, пацаны? Это ж танк.

– Танк, – сказал Ганин. – А мы вам про что говорили?

Пока эмчеэсники трогали руками железное чудище, ходили вокруг и цокали языками, «костюмы» оправились от первого изумления и развернули бурную деятельность. Один достал телефон, стал набирать кому-то – сделал, наверное, тысячу звонков и при этом ходил озабоченный: одной рукой уперся в бок, голос серьезный, отрывистый. Ганин помнил, что телефонная связь в этом месте была неважной. Вероятно, байки о том, что сотрудники ФСБ используют какой-то особенный вид связи, который ловит везде, были правдой. Интересно, а что еще из слышанного про них – правда? То, что в каждой квартире каждого жителя страны стоит прослушка? То, что на всех есть личное досье? Один умный человек, эксперт-историк, с которым сотрудничала московская редакция Ганина, однажды сказал: «Не надо переоценивать собственную важность. Кому вы нужны, чтобы тратить на вас деньги, заводить досье и прослушивать?» Тем не менее Ганин почти не сомневался: досье есть. Пусть не на каждого, но на него, связанного с добычей военных трофеев, наверняка. Иногда дома у него имелось столько оружия, что потянуло бы на статью о подготовке вооруженного мятежа. В такие моменты Ганин нервничал: ждал, что за ним придут. Вероятно, эта тревога и объясняла его нежелание открывать дверь на звонки. Хотя, если судить здраво, коли уж придут брать, то вряд ли будут парадно звонить в дверь – скорее вышибут ее крепкими ногами и ввалятся, ватагой, с удалой матерщиной. Возможно, даже кинут вперед дымовуху: Ганин представлял, как квартира наполнится розовым дымом, из которого вынырнут киборги и втопчут его, предполагаемого мятежника, в собственный ковер…

Телодвижения «костюмов» отвлекли его от размышлений. Один из агентов выудил откуда-то стопку бланков протоколов – на верхнем так и было написано крупными буквами «ПРОТОКОЛ №» – и стал заполнять. Другой, не дожидаясь, взялся за расспросы – надеялся, вдруг сболтнут что-нибудь, пока это еще не стало протоколом официально.

– Рассказывайте! – попросил.

Ганин и компания были тертые калачи.

– Рассказывать нечего, – сказал Ганин. – Пошли с мужиками пожарить мяса на природе, нашли танк, позвонили вам сообщить. Вот и весь сказ.

История про «пожарить мяса на природе» (иногда ее заменяли на «пожечь костерок у речки») была всегдашним ответом на вопрос: «А что вы делаете в лесу?». Ее повторяли уже десятки раз – при каждой встрече с государственными людьми, когда те порой неведомым образом возникали посреди чащи. Эту историю каждый раз слышал Кузьмич, когда решал нагрянуть с рейдом, ее озвучивали лесникам, пожарным, участникам официальных мероприятий по раскопкам. Доходило до абсурда. Однажды Ганина в прямом смысле застукали в яме по грудь с артиллерийским снарядом в руках. «Что вы там делаете?» – спросили его. «Копаем червей», – не моргнув глазом ответил он. И в следующую секунду затянул: «Вот тут с мужиками решили пожечь костерок, посидеть на речке…» На его счастье, они столкнулись тогда со школьной краеведческой экспедицией. Разбираться, что на самом деле эти дяди, заросшие щетиной, забыли в такой дали от цивилизации и зачем один из них держит увесистую, потенциально опасную хреновину, руководителям экспедиции было недосуг.

История про костерок была неправдоподобной, но всегда работала. Поди докажи, что вы действительно не просто так выехали на пикник. Доказать это мог только обыск. «Костюмы» понимали это очень хорошо. Как и то, что если обыск не будет неожиданным, то все самое интересное успеют попрятать.

– Пойдемте посмотрим вещички? – все же предложил агент для проформы.

– Пойдемте, – согласился Ганин, и они пошли к кострищу и палаткам.

– Оружие, наркотики, запрещенные предметы имеем при себе?

Вопрос был дежурным и ответ тоже.

– Закопали, гражданин начальник.

«Костюм» заглянул в рюкзаки – без особенного интереса, перебрал спальники – не особенно тщательно, а палатки и вовсе проигнорировал.

– Чисто, – констатировал он и повернулся к напарнику. – Ну, что там, готовы бумаги?

– Готовы, – откликнулся тот.

– Давайте начинать.

Ганин и компания еще раз под запись объяснили, как наткнулись на танк. «Увидели, вроде железяка какая торчит. Подошли потрогать, и тут братана моего и осенило. Это, говорит, кажись, дуло. Ну, мы взяли лопатки, копнули чуток, точно – дуло и есть. Стали копать глубже, и поперла из земли эта махина».

Первым объяснялся Серега. Всех остальных отвели в сторонку и велели ждать своей очереди.

Серега не суетился, светил сломанным зубом, вел себя ровно.

– Лопаты, – попробовал прицепиться один из агентов. – С какой целью носите с собой?

– Чудак-человек! Как же в лесу без лопаты? Ты б еще про спички и палатки со спальниками спросил!

– Вы знаете, сколько километров до ближайшего населенного пункта?

– А зачем мне знать? Я на отдыхе с друзьями: время и километры не считаю.

– И часто вы так гуляете, не считая километров?

– Да каждое лето! Как друзья из Москвы вырвутся, так и идем подальше ото всех. Костерок пожечь…

– … мясца пожарить, – поддакнул со своего места Ганин.

«Костюм» строго посмотрел на него.

– Ваша очередь отвечать на вопросы еще наступит.

– Понял, – миролюбиво поднял руки Ганин. – Умолкаю.

– Как давно вы знакомы? – продолжили искать бреши в Серегиной защите.

– Как-как – да уж года четыре никак.

– При каких обстоятельствах познакомились?

Серега почесал голову.

– По компьютеру.

– По компьютеру?

Это было второй частью легенды. На вопрос, как свели знакомство москвичи Ганин и Виктор Сергеевич с деревенскими братьями, следовало отвечать: через Интернет. Или, как сказал Серега: по компьютеру. Легенда гласила, что первые двое, старые друзья и заядлые грибники, искали из Москвы новые места для грибных вылазок. На одном интернет-форуме нашли координаты братьев: другие люди по большому секрету рекомендовали братьев как хороших знатоков грибных мест на Новгородчине. Так и познакомились. Потом к ним примкнул Фока, еще один грибник. Сами не заметили как.

– По компьютеру, – хмыкнул «костюм» и обернулся к напарнику. – Видал компьютерщика? На руки его глянь. Такими руками и по клавишам не попадешь. Такие руки – только лишать жизни человеков.

– Вы меня не обижайте, гражданин начальник, – насупился Серега. – Я человек законопослушный и обидки ваши незаслуженно терпеть не намерен.

– Не намерен он, – буркнул «костюм» и протянул Сереге протокол. – Пиши здесь внизу: «С моих слов записано верно». И роспись ставь.

Серега взял ручку, стал писать, засопел – ни дать ни взять деревенский дурачок. Глядя на него, Ганин покатывался со смеху: для полноты образа Солодовникову-младшему нужно было еще высунуть язык.

– Грамоте не обучен что ли, компьютерщик? – спросили «костюмы», заподозрившие, что Серега паясничает.

– Не обучен, – тот поднял грустные глаза. – В компьютерном классе всей грамоты и было, что мышкой по экрану водить.

– Давай сюда! – Лист выхватили, нетерпеливо, едва он закончил подпись. – Мусолишь тут, развел юродство.

После Сереги отвечать на вопросы подошел Степан. Потом Виктор Сергеевич. Следом Фока. Ганина вызвали последним.

Все они слово в слово повторяли друг друга. Придраться «костюмам» было не к чему. На всякий случай у всех забрали паспорта – временно, объяснили: перепишем данные, тогда отдадим – и объявили перекур.

Вся компания разлеглась в теньке и задымила.

– Слышь, начальник, – позвал совсем распоясавшийся Серега. – А как вы танк вывозить собираетесь?

– «Слышкать» ты своим друзьям будешь, – огрызнулся агент. – А ко мне на вы.

– Его сиятельство важничает, – подмигнул Серега остальным.

– На самом деле парень прав – даром что дурачок, – вмешался в разговор подошедший спасатель. – Танк засел одной стороной намертво. Нужно бульдозер вызывать. И понадобится еще один вертолет.

– Ну так вызывайте! – взъелись агенты хором. – Чего мы сюда на ПМЖ приехали?

Вернулся их коллега, который все это время разговаривал по телефону, и принес благую весть.

– Поступило указание, – объявил он, – оставаться здесь и контролировать ситуацию до прибытия губернатора. Сюда едет губернатор, пацаны.

– Едрить твою налево! – выругались те двое, что заполняли протокол и занимались расспросами. – И как долго нам здесь быть?

– Мне не сообщили.

– Слетаете, говорят, мигом, проверите обстановочку. Одна нога здесь, другая там. Крысы тыловые! – Один из агентов достал пачку сигарет, похлопал себя по карманам в поисках спичек. – А у нас даже еды нет! – Спички не находились. – Спички и те пропали! Чем костер будем разводить?

Все трое агентов замерли, обдумывая новую мысль, а затем одновременно повернулись в сторону Ганина и компании, поплевывающих в небо.

– Что? – с самым невинным видом спросил у агентов Серега. Ветерок качнул рыжий вихор на его макушке. – А у нас ничего нету!

В конце концов с агентами поделились спичками. Еще дали лишний дырявый спальник – его с незапамятных времен зачем-то таскали с собой. И чуть не отдали бутылку водки, но насчет нее вышел спор.

– Надо бы задобрить служивых, – предложил Виктор Сергеевич.

Серега возразил:

– Эти служивые завтра получат приказ и под белы рученьки поведут нас в кутузку. Пусть пробавляются в другом месте.

– Поддерживаю, – встал на сторону брата Степан.

Ганин был за то, чтобы водку отдать. Попробовал объяснить братьям:

– Это дипломатия. Мы придем к ним с водкой, как белые колонисты к индейцам. Им плохо, им хочется в город, по домам. И тут являемся мы – с бутылкой и одеялом. И они оказываются полностью в нашей власти. Тепленькие и благодарные.

– И что нам с ними делать, с тепленькими? Чай, не бабы – рядом не ляжешь.

– Для начала возьмем назад паспорта. Дальше видно будет.

– Паспорта и так отдадут, – вставил молчавший до этого момента Фока. – А водки мало. Самим нужна.

– О! – восхитился Серега. – Фока в нашей команде! За поддержку выпишем тебе медаль и штрафную нальем. Из сэкономленной.

– Ты, Серый, сегодня совсем какой-то дурной, – осадил брата Степан.

– Ничего не могу поделать, – Серега развел руками. – ОбЧество. Возбудился от людей.

Ганин подумал, что в прошлой жизни – если была когда-то эта прошлая жизнь – Солодовников-младший, скорее всего, был скоморохом.

– Тебе нужен медведь, Серега. Посадишь его на цепочку, будете вместе веселить людей по деревням. Уйму денег заработаешь, – посоветовал он.

– Вон мой медведь, – Серега кивнул на брата. – Только старый он для дрессировки. Старого медведя новым трюкам не научишь.

Он ловко увернулся от Степиного подзатыльника – «Я те дам ща медведь!» – отпрыгнул в сторону.

– Вишь чего. Не хочет дрессироваться!

– Ладно, – сказал Ганин, поняв, что в очередной раз серьезное обсуждение превратилось в балаган. – Предлагаю голосование. Кто за то, что бы отдать водку?

Поднялись две руки – его и Виктора Сергеевича.

– Кто против?

Взметнувшихся рук стало три.

– Решили, – Ганин подвел итоги голосования. – Водку не берем.

Агентам отнесли спички и спальник. Помедлив, добавили к дарам котелок, сыпанули в него гречки. «Нате, господа служивые, на долгую осаду» – с полупоклоном презентовали подношение. Агенты выглядели мрачно. Получив спички, тотчас закурили. Тот, что был в солнцезащитных очках, снял их. Глаза оказались мутные и злые.

Сотрудники МЧС тем временем отрапортовали о скорой отправке. Им, в отличие от агентов, приказа оставаться на месте не поступало. Спасатели были молодые, веселые и летели домой. Дома их наверняка ждали такие же веселые, теплые бабы. Агенты, наблюдая за приготовлениями к отлету, мрачнели еще больше. Дымя сигаретами, хмурили брови. Все это напоминало сцену из какой-нибудь античной трагедии. Эмчеэсники были беззаботными пастушками, и мир на их беззаботность отвечал им любовью. Агенты были тенями Аида, темной силой – цветы и травы вокруг них вяли и скукоживались.

Ганин не без злорадства подумал, что им будет даже полезно посидеть в лесу. Порастрясут жирок.

Отработают немереную зарплату. В том, что зарплата была именно немереной, а не какой-нибудь другой, он не сомневался.

– Ну, парни, не скучайте! Скоро увидимся, – спасатели попрощались и направились к вертолету.

Скоро за холмом загудел двигатель. Железное чудище поднялось в небо. Ганин мог видеть за стеклом лицо пилота. Дружелюбный пилот махнул ему рукой.

Растолкав редкие облака, вертолет взял курс на город. Под ворчание агентов, которые тоже не спускали с него глаз, он превратился сначала в яйцо, потом в точку и наконец скрылся совсем.

Солнце стояло в зените, и Ганин еще раз подумал, что никогда не видел в этих краях такого жаркого лета. Сколько уже было солнечных дней подряд? Сорок? А то и все шестьдесят? Он сбился со счета. С утра огромный оранжевый круг повисал в небе и в течение дня пек все живое. В лагерях копателей говорили о лесных пожарах, которые якобы свирепствуют в области. Но пока Ганин со своей группой с огнем не сталкивался. Однажды ветер принес запах гари, но где горит, далеко или близко, определить не смогли.

Агенты расстелили пиджаки на траве и поснимали рубашки. От их белых тел в глазах слепило не хуже, чем от солнца. Белые, похожие на коровье вымя, висели животы. Белым отливали крупные шеи и бицепсы. Только у одного на предплечье разбрызгалось красным – татуировка, японский дракон.

Заняться было решительно нечем. Ганин попробовал было еще копнуть танк, но агенты замахали на него руками: «Э-э-э! Ты свое дело сдал». Ганин огрызнулся: «Если сдал, возвращайте паспорта. Мы двинем дальше в лес». – «Куда вы двинете? Сидите и ждите». – «Чего ждать?» – спросил он. Агенты отвернулись, ничего не сказав. «Понавызывали вас тут, – пробурчал Ганин, – на свою голову». Правильно не дали им водки.

С Виктором Сергеевичем сходили к ручью. Умылись, намочили футболки, повязали их на головы. Стало легче. В мутную теплую воду лезть не рискнули. Вернулись обратно. Улеглись в тени.

– Чего делать будем? – спросил Фока.

– Сказали: ждите, – ответил Ганин и хотел сплюнуть, но даже это у него не получилось. В сухом горле не было слюны. – Поэтому сидим ровно и ждем.

– Я знаю, что, – сказал Фока.

– Что?

Он полез в карман и выудил колоду карт.

– Вот что.

Начали с буры, потом перешли на «дурака». Сами не заметили, как втянулись, и тоска ушла. Играли громко – со словцом, с поддевкой. На шум подтянулись полуголые агенты. Попросили:

– Возьмите в игру, ребзя.

– Отчего ж не взять, – сказал за всех Фока, завзятый картежник. – Присаживайтесь. На копеечку сыграем или на интерес?

Агенты переглянулись и решили, что играть будут на копеечку.

– На копеечку, так на копеечку. Какую игру предпочитают в органах?

В органах предпочитали дворовую секу. Фока дернул бровью, но вслух выбор «костюмов» комментировать не стал. Перетасовал карты, с пижонской ухмылкой пустил их веером из одной руки в другую.

– Эка! – восхитились агенты.

Фока пожал плечами:

– Школа жизни.

– Он у нас беспризорник, – вставил Серега. – С малолетства был оторван от мамкиной сиськи и прибился к хулиганам.

Фока метнул в Серегу взгляд-лазер. Серега охнул и рассыпался в прах.

Ганин ничего не смыслил в картах, но про секу кое-что знал. Например, что эту игру любят во дворах и в тюрьмах, что правила ее просты – знай себе набирай очки и торгуйся. Но если попадешь на молодца с ловкими руками и шальной душой на блеф, то могут и оставить ни с чем. Слышал от бывалых, что иные зэки, увлекшись простыми, но затягивающими ходами игры, уже не могли остановиться, пока не проигрывали себя самих и своих родственников – особенно среди родственников ценились молодые симпатичные сестры и жены. Тогда, проигравшись, такие зэки отписывали домой: так, мол, и так – и сестра или жена должна была выбить свиданку, на которой ее незадачливого брата или мужа подменял победитель и торжественно вступал «в право собственности». Зачастую зэки не сообщали своим женщинам о проигрыше, и тогда на свидании тех ждали шок и потрясение, когда в комнату для родственников вваливался чужой человек. Такое, слышал Ганин, в тюрьме устраивалось запросто – с попустительства охранников, при помощи взяток. Иные проигравшие отказывались вызывать в тюрьму родственников женского пола, и тогда их самих опускали на самое дно тюремной иерархии. Человек, проигравший в секу и не сумевший выплатить долг, считался презреннейшим из существ, жизнь его в зоне была нелегка.

И теперь агенты намеревались играть на копеечку в эту игру.

Ганин, помня о Фокином карточном таланте, от секи устранился. То же самое сделали Виктор Сергеевич и Степан Солодовников. Серега остался, несмотря на то, что брат пихнул его: «Надо тебе это?» – «Надо!» – фыркнул. Три агента, Фока и он составили партию.

Фока и не скрывал, что у него талант, что играть с ним будет нелегко, – делал всякие карточные штучки: ставил колоду домиком, рассыпал, убирал одну карту в середину и тут же, перемешав все, доставал ее снизу. Агентов должны были насторожить эти умения, но они и бровью не повели – только потирали руки, предвкушая развлечение. Серега Солодовников, в свою очередь, вообще настораживался редко. Его память, подозревал Ганин, стиралась вечером каждого дня, и следующее утро Серега начинал радостный и по-детски легкий – свободный от всякого жизненного опыта и воспоминаний.

Начальной ставкой сделали десять рублей за кон. Фока оглядел всех: «Ну? Готовы?» – и начал сдавать. Ганин подвинулся к нему, тронул за плечо.

– Фока, – попросил он шепотом. – Ты бы не раздевал их, а?

Фока вскинулся, ответил неожиданно резко:

– Я тебя не учу жить, Андрей. И ты меня не учи.

Получив карты, игроки заглянули в сдачу. Крякнули. Игра пошла. Один из «костюмов» сразу же повысил кон. Солодовников-младший ввязался в торговлю. Фока и остальные вскрылись и отступили. Солодовников и агент уперлись лбами: когда пришло время вскрываться, стоимость кона составляла уже около трех тысяч рублей – так далеко оба зашли в торговле. Выиграл «костюм», достоинство его карт оказалось больше.

– Мечи денежку, шантрапа, – сказал он.

Серега полез в рюкзак, выскреб оттуда всю наличность, которая была, – смятые бумажки, червонцы, мелочь – и стал отсчитывать. Денег не хватало. Почесал затылок, снова заглянул в рюкзак – но там было уже шаром покати, – и тогда он предложил:

– Слышь, служивый. Может, часами возьмешь? Батин подарок.

Братская затрещина не заставила себя ждать: прилетела и хлопнула Серегу по загривку. Тот вскрикнул, деньги брызнули из его рук золотым фонтаном. Вскочил, красный, сжав кулаки.

– Че? – крикнул брату с вызовом. – Че ты?

– Дурень, – сказал Степан, нисколько не заботясь угрожающей Серегиной позой. Наклонившись, он стал собирать рассыпавшуюся наличность. – Играть не можешь, так чего полез? Часы батины в расход пустить удумал. Вот он сейчас смотрит, покойничек, на тебя с неба и горюет. Думает: порол, порол Сережку, а ничему-то его не научил. Вырос из Сережки нехристь.

– Отыгрался бы я.

– Отыгрался, ага. Остался бы без порток, вот и весь отыгрыш.

Степан собрал деньги с земли, тщательно пересчитал. Потом извлек из кармана кошелек, добавил недостающее.

– Держи, – сказал он, отдавая деньги Сереге. – И не играй больше.

Серега передал выигрыш «костюму».

– Возьмите, дядя. За науку спасибо, а я больше не игрец. Братец вон не велит.

«Костюм» хмыкнул, пыхнул сигаретой, стал прятать купюры в брюки. От всех этих движений его пузо заколыхалось. Ганин отметил, что бледная кожа агентов, побыв под солнцем, заметно покраснела. «Сгорели!» – с каким-то радостным изумлением подумал он. «Костюмы» играли как ни в чем не бывало – видимо, пока солнечные ожоги не давали о себе знать. Но наступит вечер, и они проявят себя, знал Ганин. Начнут зудеть, покусывать, сделают тело неуютным и неродным. Там, куда солнце не добралось, на упитанных боках остались белые пятна. При движении они открывались, и это делало агентов похожими на диковинных полосатых животных.

– Ну? – спросил Фока, оторвав Ганина от наблюдений. – Играем? Кто в кону?

«Костюмы» были настроены продолжать.

Ганин решил, что посмотрел на игру достаточно. Он достал ноутбук, открыл его – надеялся, что тот вновь чудесным образом найдет сеть. Сеть не нашлась. Чертыхнувшись, он захлопнул крышку. Поднялся. Побрел в сторону леса.

– Куда? – не поворачивая головы, окрикнул его один из «костюмов».

– Прогуляюсь, – сказал Ганин.

– Смотри не утеки, – напутствовал агент.

Ганин хотел было ответить, но сдержался. Черт с тобой, подумал, пропекайся на солнце, морда. Целью его прогулки было попробовать найти связь. Такое бывало иногда – недавний опыт с Интернетом стал тому подтверждением. Но гораздо чаще это напоминало охоту на дикое редкое животное: связь была единорогом, о котором все слышали, но никто не видел. Почувствовав приближение охотников, она ускользала. Ее всегда требовалось приманить. В ход шли ритуалы, заклинания, суеверия, к примеру, Ганин знал, что в процессе ловли связи надо поговорить с ней и с ноутбуком. Не поговоришь – останешься с пустыми руками.

Вот и сейчас он заговаривал технику и пространство. Упрашивал: «Давай, деточка, давай, родненький. Ты же можешь. Можешь, ну?» Пока аппарат не мог ничего. Экран выдавал отсутствие доступных сигналов.

Пунктом два, знал Ганин, были высоты: холмы, верхушки деревьев – на высоте связь всегда проявлялась лучше, но это было уже чистой физикой, а не суеверием. Некоторое время он стоял, задрав голову, в окружении иссохших за лето осин – прикидывал, сможет ли забраться, не обломав ветвей. Деревья выглядели ненадежно. Ганин двинулся дальше.

Связь была нужна ему для разговора с Варей. Ганин многое хотел рассказать ей. Он поведал бы, с какими чудищами сражался здесь, в лесу, сколь много опасностей преодолел и сколь много драконов победил, чтобы спасти белокурую принцессу из плена. «Принцесса, это я?» – знал он, спросит дочь. «Ты», – ответил бы он. «А принц будет на коне?» – «На коне». – «А конь будет какой?» – «Конь будет красивый, белый. В рыжих яблоках».

Он старался не думать о мужчине, живущем в одной с Варей квартире. Упертая извилина в его мозгу надеялась: Марина послушалась его и выставила мужика вон. Остальной мозг, интеллигентный, адаптированный к современности, высмеивал эту идею: «Выставила? И ты в это веришь? Вообще-то, Андрюша, времена, когда женщины повиновались мужчинам и бросали все ради них – тем более, бывших, – давно прошли. Убеждаю, убеждаю тебя». – «В чем убеждаешь?» – «В том, что надежды тщетны».

За разговорами с самим собой Ганин не заметил, как углубился в лес. Под ногами трещали сухие ветки. Не считая этого, было тихо. Птицы молчали – вместе со всем живым миром жара доконала и их. К реальности Ганина вернуло ощущение, что за ним кто-то следит. Он отвел от лица ноутбук, на который до этого беспрерывно пялился, надеясь на появление сигнала, и огляделся.

В трех метрах от него стоял волк. Худой и усталый, волк смотрел на Ганина исподлобья. Одна щека у зверя была рваная. Сквозь нее, словно в хирургическом разрезе, желтели клыки.

От неожиданности Ганин шагнул назад, зацепился ногой за ветку и рухнул в траву. Ноутбук вылетел из рук. В висках забухало. Ганин зашарил по земле ладонью, ища что-нибудь, что могло бы оборонить его от зверя. Рука закопалась в пыль и ничего не нашла.

Волк пошел на него. Без спешки, припадая на одну из передних лап. Она, вероятно, была когда-то сломана и теперь казалась короче остальных. Зверь, без сомнения, выглядел опасно, но одновременно – и от этого появлялась какая-то нелепость – был потрепанным и неказистым. «Угораздит еще погибнуть от такого ошметка, – пронеслась мысль. – Будто нету в лесу нормальных волков».

Деваться было некуда, палка или другое оружие не находились. Ожидая неизбежного, Ганин зажмурился. «Варя, родная моя девочка», – подумал он. В лицо пахнуло смрадом и мускусом старой шерсти – вероятно, смерть подошла уже совсем близко. Потом на носу Ганина сомкнулись клыки.

– Ай, чтоб тебя! – заорал Ганин и замахал руками. Он открыл глаза и сразу увидел красное на носу – две аккуратные дырочки на самом кончике, будто нос проштамповали дыроколом. Ранки наполнялись кровью, но на смертельные, даже с большой натяжкой, они не тянули.

Ганин смахнул кровь с носа и огляделся.

Зверь исчез.

– Ну? – он вскочил на ноги и позвал. – Где ты, зверюга?

Он был уверен, что зверь наблюдает. Куснул за нос и теперь ухмыляется в кустах. Оттягивает момент прыжка, смакует страх жертвы. Ганин так и подумал про себя – «жертва» и аж побелел от злости. Кем-кем, а жертвой в этом мире он больше быть не желал. Хватит, 33 года побыл. Достаточно.

– Знаешь, че? – заорал он. – А силенок-то у тебя хватит? Старый, облезлый черт!

От собственного голоса и оскорблений становилось спокойнее.

– Ну! Иди! Съешь – не подавись!

Лес смотрел на Ганина угрюмо и, казалось, укорял. Все в нем безмолвствовало, и крики беснующегося человека раскалывали это безмолвие на части: заставляли замерший лес шевелиться, подставлять себя под немилостивые солнечные лучи.

– Волчицы-то, небось, уже не дают! А? – надрывался Ганин. – Чего молчишь?

В верхушках деревьев чирикнула неведомая птичка.

Волк не показывался.

– Прокусить с первого раза не смог! Зубов не хватило?!

В кустах шевельнулось. Ганин подскочил. В следующий момент он уже стоял в боевой стойке. Кулаки сжаты, голова лбом вперед. Жаль, не успел найти полено.

Кусты раздвинулись, и навстречу ему вышел Виктор Сергеевич.

– Андрей? – вид его был встревоженный. – Это ты кричал? Что случилось?

В руках он сжимал саперную лопатку.

– Волк, – сказал Ганин, переходя на шепот. – Здесь волк.

Виктор Сергеевич кивнул. Волки в этих краях не были редкостью. На них натыкались в лесу, как сейчас Ганин, а иногда звери сами шли к людям: волков видели недалеко от лагерей – одиночек или небольшими стаями. Копатели полагали, что те крадут у них еду. Находили распотрошенные рюкзаки. Время от времени пропадало мясо, которое хранили в земляных ямах. По вечерам у костров рассказывали байки о несчастливцах, которых волки сожрали в прошлые годы. «И когда нашли его, горемыку, лежал он уже без кожи и без глаз и весь был обглоданный», – истории всегда изобиловали кровавыми подробностями и носили дидактический смысл: зевать не следовало.

Виктор Сергеевич пригнулся и покрепче сжал свое орудие:

– Волк один?

Ганин пожал плечами.

– Кажется, да.

– Где?

Ганин показал пальцем:

– Там.

Виктор Сергеевич перехватил лопату за черенок и принялся раскручивать ее над головой.

– Ату! Ату! – закричал он.

Лопата летела со свистом, сбивала листву с веток, ударялась о стволы, обдирая кору. Шуму было много. Лес теперь смотрел с осуждением на них обоих. Солнце усмехалось. Где-то во Вселенной, возможно, происходило что-то значительное.

Виктор Сергеевич, пройдя с лопатой несколько кругов, наконец опустил ее.

– Если и был волк, то ушел, – сказал он.

Он мельком оглядел Ганина – жив? конечности не откусили? – и потом вновь переключил внимание на лес. Но через секунду его взгляд сфокусировался на кровоточащем ганинском носу.

– Это что?

– Укус, – нехотя признался Ганин.

Он хотел соврать, что ободрал нос о ветку: неудобно было признаваться, что волк прикусил его так интимно. Но правда неожиданно вырвалась сама собой.

– Укус? – изумился Виктор Сергеевич. – Живо в лагерь на обработку.

Нос протерли ватой, смоченной в водке. Затем для убедительности замазали йодом. Поверх йода наложили пластырь. Теперь в их команде только двое – Виктор Сергеевич и Степан – оставались с неповрежденными лицами. Все остальные по виду являли собой команду подозрительных негодяев: Фока с бланшем под глазом, Серега со сломанным зубом и теперь Ганин собственной персоной – с носом, похожим на спелый помидор. Боевики, с иронией подумал он про свою команду. Мародеры лесов.

В лагере продолжалась игра. Фока увлеченно рубился в карты с агентами, и никто из играющих не обратил внимания, что человека прямо у них под боком куснул волк, – все были увлечены сдачей, мухлежом и перспективой заработка. Серега и Степан, свободные от игры, нависали над Ганиным – давали советы и интересовались.

– Правда, волк?

– Правда.

– Матерый?

– Вот такой, – Ганин развел руками так широко, как мог.

– И что – уцепил за нос и ушел?

– Ушел.

Степан удивлялся:

– Ну, дела. Ты, Андрей, и впрямь какой-то колдун. Мертвецы ему по ночам снятся, танки лезут прямо из-под ног, теперь еще волк.

– Колдун, – подтвердил Серега.

– Я иногда думаю: чего мы за тобой увязались? Ты же, по сути, кто? Городской! Нам с Сереней деревенским с вашей мастью не по пути. А потом ты – раз! – отчебучишь что-нибудь, и мне прямо боязно, мурашки по телу. Думаю: от Бога это у тебя или от дьявола? Как эту силищу поймешь? Ну, вроде живы пока, не погубил, значит, вроде как от Бога. И идем, значит, дальше. И я все смотрю за тобой, смотрю, а ты все чудесишь и чудесишь, хоть книгу с тебя пиши.

– Ну и напиши, – буркнул Ганин.

– Ну и напишу, – Степан подмигнул брату. – Напишем что ль, Серень?

– Напишем, – кивнул младший. – И потом гузно той рукописью подотрем.

Степан расхохотался и пихнул брата.

– Я от бабки слышал. А бабка была в лесных делах первый секретарь. У нее одного брата медведь изломал, другого в болото затянуло. И вот бабка сказывала, что жил у них в деревне дядя Федор. Сумасшедший не сумасшедший – не разобрать. А только возвращается однажды Федор из леса – дело было сразу после немцев, – а над ним свет неземной, и звери идут толпою: все, что в лесу были. И дядя Федор тут из лукошка одному ягод кинет, другому грибочка, и так все звериное царство к нему на двор пришло и там поселилось. И жило до тех пор, пока он Господу душу не отдал. Может, ты тоже, Андрей? Как Федор?

– Отстаньте, а? – попросил Ганин и потер заклеенный пластырем нос.

Под утро Ганина растолкал хмурый Фока, сунул ему в руки паспорт.

– Держи!

– Отыграл? – спросонья спросил Ганин.

– Отыграл.

Фока споткнулся о лежащий на земле рюкзак, чертыхнулся, как-то странно повел головой, и Ганин понял, что тот накурился. «Где достал дурь? Неужто разрыл схрон?» – подумал Ганин, вновь погружаясь в сон.

Во сне его уже ждали.

«Ну, Андрюша? Где же ты?»

«Иду, проклятые, иду…»

 

Арест

На другой день стали ясны размеры ночного выигрыша Фоки. Фока резался в карты с «костюмами» до утра. Когда поднялось солнце, совсем еще бледное, Фока уже имел на руках паспорта всех членов своей команды, паспорта агентов, их служебные удостоверения и наличность, полностью их костюмы (Фока побрезговал, снимать не стал), одну пару золотых запонок, стремный бордовый галстук и наручники с порядковым номером новгородской конторы ФСБ.

Под утро он закончил игру. Один из агентов полез в драку, другой его остановил. Вопрос решили полюбовно. Фоке предложили: «Или мы тя ща застрелим, паря, или ты отдашь нам весь свой выигрыш, будь он неладен. Паспорта своих дружков можешь оставить. Все остальное вертай взад».

Фока пожал плечами и отодвинул от себя кучу агентских вещей.

– Так в карты не играют, – пробурчал он, но сделал это больше для проформы, поскольку понимал, что именно так дело и должно было закончиться. И что не зря его предупреждали добрые люди: агентов лучше не раздевать.

– Скажи спасибо, что дышишь, – ответили ему и больно ткнули под дых.

– Спасибо, – сказал злой Фока и пошел спать.

По дороге залез в кусты, достал заныканный от подельников кусок гашиша. Покурил из деревянной трубочки – пуская дым в сторону и надеясь расслабиться. Но вместо расслабления разозлился еще больше. Разозлился на агентов, сыгравших нечестно. Разозлился на храпящих дружков. Разозлился на судьбу. На мир. Вечно он его обкрадывал.

Фока погрозил кулаком восходящему солнцу. Потом вылез из кустов и побрел к своим. Пнул Ганина, сунул ему, ошалевшему со сна, паспорт в лицо: «На, держи!» Пнул Степана, отдал паспорт ему. Пнул Серегу – особенно сильно. Пнул Виктора Сергеевича. Как странный Дед Мороз, очнувшийся не зимой, а летом, Фока ходил между телами друзей и одаривал каждого. Несколько раз споткнулся о разбросанные на земле вещи. В конце концов рухнул на свое место. Посмотрел на солнце, которое игриво подмигивало ему. Выругался. И погрузился в тревожный сон.

С утра прилетел вертолет, привез новых людей. Ганин не понял, кто это такие. Люди деловито прошагали к танку, объявив остальным, что они – «специалисты». Что за специалисты, в чем специализируются и разве мало уже было на поляне специалистов (взять хотя бы страдающих от солнечных ожогов агентов ФСБ) – на все эти вопросы отвечать никто не собирался. Специалисты с ходу развернули бурную деятельность: открыли свои чемоданчики, достали линейки, штангенциркули и приборы, назначение которых Ганин не знал. Начали ползать вокруг танка: высчитывать, мерить, вычислять. Если смотреть издалека, специалисты были похожи на тараканов, которые облепили счастливо найденную буханку хлеба. Время от времени они коротко переговаривались между собой. Заносили данные в большие тетради в клетку.

Потом прикатила самоходка, на ней тоже были люди, большей частью нетрезвые. Самоходка разгрузилась и упылила, подминая гусеницами высохший лес. Приехавшие разбрелись по поляне. Стали мешать друг другу, специалистам, агентам и команде Ганина, которая от греха подальше отступила под тень деревьев.

– Ну дела, – сказал Виктор Сергеевич, наблюдая за снующими вокруг танка фигурами. – Налетели стервятники.

Все вздохнули, продолжили жевать травинки, ковыряться в носу, дремать, рассматривать голубое небо. Про себя каждый еще раз проклял ту минуту, когда решено было, сообщив координаты танка, дождаться тех, кто за ним приедет.

– Встряли, – резюмировал Степан.

– Встряли, – понуро согласились остальные.

Интернет не ловился, дела не делались, ничего не происходило. Солнце оставалось равнодушным и продолжало жечь всех без разбора. Разомлевшие, они растянулись на траве, надеясь хоть на какой-нибудь ветерок.

– Слышь, Фока, – сказал лежавший на траве Ганин для того, чтобы хоть что-нибудь сказать, создать колебание воздуха. – Ты чего вчера, накурился?

– Тебе какое дело, – прошипел Фока.

– Никакого. Просто мы договорились всю дурь – в яму, в схрон. А ты скрысил.

– Это был личный запас. Улавливаешь разницу? Не общий.

– Я-то улавливаю, – сказал Ганин и закрыл глаза. Надвинул на нос кепку, чтобы не так слепило. – Ты только будь готов это агентам объяснить.

– Сам объяснишь, – Фока сплюнул и демонстративно отвернулся.

– Тоска, – констатировал Степан.

И даже Серега, растекшийся от жары, как масло, в этот раз не нашелся, как схохмить. Возразить было нечего. Тоска.

Потом вдалеке затарахтело, задымило, и на поляну выкатился новенький желтый трактор. Когда пригляделись и поняли, кто приехал, тоска прошла.

– Вот те раз, – присвистнул Серега.

Он потянулся рукой за штанами, торопливо, прыгая на одной ноге, стал их натягивать. До этого штаны бесхозно валялись в траве: в них делалось совсем жарко, и потому Солодовников-младший предпочел с утра щеголять в огненно-красных трусах-боксерах. Трусы моментально сделались предметом шуток. Но в глубине души все завидовали Серегиной способности, не стесняясь, оголиться перед большим количеством незнакомых людей. Завидовали, но сами оставались в штанах. Страдали и терпели.

Теперь Серега, извиваясь словно уж, пытался сделать так, чтобы штаны вновь и как можно быстрее оказались на положенном месте – на нем.

Фока, не отрывая глаз от трактора, плотоядно щерился.

Степан Солодовников приглаживал ладонью рыжие редкие волосы.

Ганин думал, что у всех – коллективная галлюцинация. Других объяснений быть не могло.

И даже Виктор Сергеевич, привстав на локте, застегнул рубашку на все пуговицы, приобретя неожиданно чопорный и неуместный для окружающей обстановки вид.

Дело было в том, что трактор привез девушку. Настоящую. Из плоти и крови. И когда девушка улыбнулась водителю и легко выпрыгнула из кабины, ее сарафанчик, дрогнув, на мгновение приподнялся. В этот момент было слышно, как на поляне одно за другим лопаются от напряжения мужские сердца.

Ганину бил в глаза солнечный свет. Поэтому чудесное видение – прыжок из трактора, он пропустил.

– Что? – спросил он, щурясь. – Кто там? Красивая она?

Ответом ему была тишина. Все таращились на незнакомку, и Серега, благополучно воссоединившийся со штанами, уже налаживался знакомиться. Но, как всегда, плохие парни в амурных делах обошли хороших. Не успели и глазом моргнуть, как около девушки возник один из агентов – маслянистое лицо его расплылось в ухмылке. Девушка кивала, улыбаясь в ответ. Агент подхватил ее под руку, увлек за собой. Он энергично жестикулировал, и рот его – как видели из кустов подельники Ганина – не закрывался.

– Во льет! – восхитился Серега. – Интересно, про что?

– Ясно, про что, – ответил Ганин. – Рассказывает, как единолично геройски выкопал танк.

– А теперь, мадам, позвольте вашу ручку, я покажу вам плоды своих трудов, – прогнусавил он, кривляясь. – И ежели вы забоитесь, то не бойтесь, потому что я с вами, и танк не кусается, а ежели будет кусаться, я скручу его дуло в бараний рог. И пусть это станет поводом, мадам, отблагодарить героя объятьями и поцелуем.

Теперь Серега восхищенно смотрел уже на Ганина.

– Ловелас! – с уважением констатировал он.

– Девятый класс школы, Серег, – сказал Ганин. – Лермонтов. Герой нашего времени. Учи матчасть.

Тем временем стало ясно, что девушка и впрямь была весьма привлекательной. Тонконогая, воздушная, с каштановыми волосами, переплетенными белой лентой, – рядом с танком и агентом она смотрелась как Дюймовочка в окружении монстров. Ее хотелось спасти. Губки девушки от рассказа агента складывались в изумленное, испуганное очаровательное «о».

– Я пойду туда, – сказал Ганин. – А то этот черт наболтает сейчас.

Он поднялся, отряхнул пыль со штанин и пошел. Сбил кепку на затылок: подумал, что так вид будет более залихватский – подсмотрел эту манеру у Сереги.

– Андрей! – заорали сзади.

– Чего вам? – нехотя обернулся он.

– Пластырь с носа отдери!

– Тьфу, черт! – Ганин вспомнил, что после укуса волка он так и ходит с пластырем, наклеенным в рамках борьбы с инфекцией. За ночь и утро пластырь пожелтел от пыли и впитавшегося йода и сросся с кожей.

Отдираться пластырь не пожелал. Ганин ковырнул его ногтем, попробовал ухватить пальцами – не получилось. Он начал заводиться: взрослый мужчина не может разобраться с собственным носом, а еще вызвался кадрить девчонку. Агент, увидел он краем глаза, продолжает охмурять ее и уводить в сторону. Позориться и возвращаться к своим ни с чем было нельзя.

Наконец пластырь удалось отцепить: Ганин рванул липкую материю и зажмурился от неожиданной боли. Из глаз брызнули слезы. Нос, когда Ганин, утерев слезу, скосил на него глаза, выглядел неплохо. На кончике подсыхали две аккуратные дырочки от укуса. Кое-где коричневели остатки йода. В целом смотрелось нормально.

Он еще раз проверил кепку – правильно ли сидит, и обернулся к своим. Серега поднял в ответ большой палец: сидело правильно. Тогда Ганин развернулся и пошагал к девушке. Рубаха-парень, добрый молодец, москвич с пропиской – отказаться от такого собеседника ей будет тяжело, уверял он по дороге себя.

– Здравствуйте! – Ганин издалека поприветствовал незнакомку.

– Здравствуйте, – улыбнулась девушка.

Агент зыркнул в его сторону, словно голодный крокодил из детской сказки.

– А-а, – сказал он. – Пожаловал расхититель гробниц… – И добавил, обращаясь к девушке: – Вот полюбуйтесь. Ганин Андрей Андреевич. Предводитель ватаги черных копателей. Люди без стыда и совести, роют землю ради наживы. И если бы мы не подоспели вовремя, они бы уже разобрали исторический памятник на запчасти и распродали.

– Если бы мы не сообщили вам о находке, вы бы вообще никуда не подоспели, – ответил Ганин и протянул девушке ладонь. – Ганин. Андрей Андреевич.

Она пожала его руку. Ее рука оказалась сухой и крепкой.

– Веденеева Галина. Так это вы нашли танк?

– Так точно, – козырнул Ганин.

– Шел бы ты отсюда, а? – предложил агент. – Мешаешь вести разговор.

Ганин наклонился и прошептал девушке на ухо так, чтобы агент услышал:

– У этих особистов одни разговоры на уме. Все надеются из разговоров наловить что-нибудь для протокола.

Я взрослая девушка, – улыбнулась та. – Лишнего не болтаю.

– Все так думают, и самоуверенность играет с людьми злую шутку. Обхитрить агентов у них не получается. Всегда происходит наоборот: агенты остаются в выигрыше, что бы вы ни сказали и как бы себя ни вели.

– Очень вы борзый, Андрей Андреевич, – сказал агент, продолжая стоять рядом.

– А я пока не под арестом. Могу себе позволить.

– С таким поведением до ареста достучитесь быстро.

Ганин изящно оттер агента плечом, удивившись сам, как это ловко у него вышло, и встал таким образом, что девушка оказалась перед ним, а начавший звереть сотрудник у него за спиной.

– Так вас интересует танк? – спросил он, игнорируя змеиное шипение сзади.

– Интересует, – согласилась девушка.

– Хотите сделать снимки на память? – Ганин тронул ремешок фотоаппарата у нее на шее. Фотоаппарат, упакованный в кожаный чехол, казался тяжелым и громоздким. Странно, что он еще не переломил девушку пополам.

– Не натирает? – поинтересовался он.

– Привыкла. Я – корреспондент районной газеты. Редактор дал задание: мне нужно сфотографировать находку и сделать историю.

– Истории это как раз по нашей части, – сказал Ганин. – Истории и сказки.

– Сказок не нужно, – отрезала девушка. – Лучше правдивую историю без завирательств. Учтите, – пригрозила она, – начнете сочинять, я почувствую это мигом. И тогда больше не дам вам слова: предоставлю возможность выговориться любимым вами агентам.

– Сдаюсь, сдаюсь, – Ганин поднял руки. Ухмыльнулся. Вроде как сдался. – Вообще-то, я тоже из газеты, – добавил он. – Точнее, из информагентства. Из Москвы.

Он подумал, что общая профессия – хороший повод закадрить девчонку. Но очень скоро стало понятно, что ни агентство, ни Москва, ни его мышцы, которые, напрягшись, он пытался в разных ракурсах продемонстрировать, не впечатлили Галину Веденееву. Ответственную девушку интересовала только их находка. Всю остальное влетело в ее левое ухо и вылетело из правого, а мышц, судя по ее сосредоточенному виду, она и вовсе не заметила.

– Вы говорите, что первыми обнаружили танк. Вспомните все по минутам: как вы шли, на что обратили внимание, что подумали? – допытывалась журналистка.

Ганин, все еще по инерции напрягавший мускулатуру, взялся вспоминать. С грехом пополам вспомнил – солнце превращало память в кисель, делая дни неотличимыми друг от друга. Лично ему казалось, что танк они обнаружили тысячу лет назад, в эпоху, когда еще водились динозавры. Девушка принялась задавать уточняющие вопросы, и Ганин, как подозреваемый на хорошем допросе, поплыл в датах и событиях. В итоге, как ни хотелось ему всецело завладеть вниманием журналистки, пришлось подвести девушку к своим, прибегнуть к показаниям подельников. Галя церемонно пожала руку каждому в его команде и представилась. После этого картину событий стали восстанавливать сообща.

– Я проснулся первым, – убеждал Солодовников-младший. – Проснулся и глядь – от Андрюхи только макушка торчит над землей. Выкопал уже целую траншею. И дуло, зеленое дуло, начинает выползать из земли, как какая-нибудь древняя тварь. Ну, я за лопату и помогать. А остальные до полудня продрыхли. Встали уж, когда мы все откопали.

– Что ты говоришь? – Виктор Сергеевич возмутился. – Не слушайте его, Галя. Бога бы постыдился!

– А что? – Серега сделал честные глаза.

– А то, что я первый встал! Я!

Все, казалось, потеряли самообладание из-за присутствия девушки. Взялись спорить, раскраснелись, загалдели, как молодые кукушата, которых подбросили в чужое гнездо и которым нужно теперь во что бы то ни стало вытолкать из гнезда остальных.

Галя слушала невозмутимо и иногда вставляла «Ну, а вы?» или «А что дальше?». И тогда тот, кому адресовался вопрос, вскакивал и начинал размахивать руками:

– Ясное дело! Да если бы не я, танка вообще бы не было! Мы другой дорогой хотели пойти, понимаете? А я сказал…

И тут уж подскакивали все остальные:

– Да что ты сказал? Что? Ты молчал, будто язык проглотил. А вот я!

– Тебя вообще там не было!

– Меня не было?

Так продолжалось минут двадцать, и наконец Галя, поняла, что связной истории тут не добиться.

– Хватит, – попросила она. – Пойдемте фотографироваться.

К танку повалили всей гурьбой, не переставая ругаться. Выстроились. Ощерили в ухмылках небритые рожи, теша себя тщетной надеждой, что выглядят хорошо.

Галя заглянула в объектив и сказала:

– Не пойдет.

Она позвала в кадр агентов – те ходили вокруг, бросая на компанию Ганина злые взгляды. Позвала техников и пьяных, прилетевших последней партией специалистов. «Зачем они нужны? Какова их заслуга?» – недоумевали про себя подельники Ганина и тоже злились. «Все вы участники этой истории! – объяснила Галя, словно прочитав их мысли. – Поэтому становитесь. Будет снимок в газету и вам на память».

– Хороша память, – пробурчал Серега, и в этот момент получил тычок от одного из агентов.

– Подвинься, малой, – сказали ему.

– Руки держи при себе, а то обломаю, – предупредил «малой», который был на полторы головы выше всех остальных.

– Что ты сказал?

В возникшую дуэль взглядов влез один из спасателей, дохнул перегаром. Люди толкались, никак не могли построиться перед камерой. Тогда Галина взялась наводить порядок в построении. «Вы! Да, вы! В форме. Вы низкий, идите сюда в первый ряд. Садитесь. А вы – Сережа, да? – вы стойте там, где стоите. Так хорошо». Братья Солодовниковы остались в третьем ряду, самом последнем. Красномордого агента, пихнувшего Серегу, втиснули между ними. Еще двое обступили их с разных сторон. Лица братьев выражали напряжение. Ганин оказался в среднем ряду сбоку. С ним же поставили и Виктора Сергеевича. Фока хотя и был высокий, змеей растянулся на земле. Над ним, присев на корточки, нависли специалисты из МЧС.

– Улыбаемся! – приказала Галина.

– Минуточку! – остановили ее. – А вы?

Девушка огляделась, нашла под ногами небольшой камень, водрузила фотоаппарат на него. Ганин с изумлением опознал в фотоаппарате пленочный, 1986 года, советский «Зенит» – возможно, модифицированный. Галя наклонилась проверить, все ли попадают в кадр. Ее сарафанчик, поднятый воздухом, затрепетал, пошел волнами, как застигнутая врасплох медуза, и на миг приоткрыл скрытое.

Мужские кадыки дернулись. Глотки хором сглотнули.

Галя выпрямилась, побежала к хмурой, переминающейся с ноги на ногу толпе. Перепрыгнула через Фоку, легкая, как молодая лань. Мужчины во втором ряду расступились, пропуская ее в центр.

– Внимание! – сказала она. – Сейчас будет щелчок!

– Ваш аппарат почти ровесник нашего танка, – прошептал Ганин, стараясь говорить уголками губ, чтобы не получиться на снимке с открытым ртом. – В районках еще не слышали про цифровую технику?

Галя посмотрела на него, хотела что-то ответить, и в этот момент фотоаппарат щелкнул.

Как странно, подумал Ганин, каких разных людей случайно собрала в один снимок камера. Что за подписи будут под этой фотографией? В московской редакции, помнил он, наиболее щепетильно к подписям относились в отделе светской хроники. Там считали, что надо в обязательном порядке называть всех людей, попавших в кадр, и указывать род их занятий. Порой это рождало долгие сомнения: чем занималось большинство из них? Кто они такие и как они проникли на мероприятие, куда по приглашениям звали только политиков, кинозвезд и банкиров? Журналисты по своим каналам пытались выяснить хоть что-нибудь, и в результате под снимками неизвестных появлялись дикие, на взгляд Ганина, формулировки. «Светская львица». «Светский лев». «Тусовщик». «Тусовщик? – хотелось спросить ему. – А кто оплачивает тусовки? Мама и папа?» В нем просыпалось чувство пролетарской ненависти.

Сейчас он раздумывал, какие подписи будут под их снимком. Как назвать, например, род деятельности красномордого агента, который сейчас за его спиной переругивался с Серегой? Спецагент? Агент по особо важным заданиям? Или просто сотрудник органов безопасности? Как обозвать самого Серегу и всю команду – сборище странных мужиков, предпочитавших, по разным причинам, лазание в дикой чаще родным домам? На ум приходило что-то из Стругацких – «сталкеры». Но самое интересное: что подумает читатель, в чьи руки попадет газета?

Задастся ли он вопросом, как эти люди оказались вместе, какой немыслимый поворот судьбы свел в одном кадре «сталкеров», «спецагентов» и «специалистов широкого профиля»?

Закончив с фотосъемкой, Галя отошла в сторону с технарями из МЧС. Ее интересовали параметры танка, его состояние, вес, десятки технических подробностей. Технарям, чтобы найти для нее ответы, пришлось попыхтеть. Но в то же время это был и их звездный час: возможность порисоваться перед девушкой и показать, кто тут самый умный. Нетрезвые, от одного ее вида они теряли хмель. Приходили в себя, серьезнели, и вот уже то один, то другой что-то с важным видом объяснял ей, движимый древним инстинктом обскакать других самцов в борьбе за самку и в конечном итоге за жизнь.

Все остальные разбрелись по поляне – словно смущаясь недавней близости, в которой оказались по вине фотоаппарата. Агенты кружком уселись на траву. Достали консервы, доставленные последним вертолетом, ловко вскрыли ножами жестяные банки, стали есть. Подельники Ганина отошли под сень леса. Серега Солодовников рассказал анекдот, потом еще один, все были с бородой, но смеялись над ними так, словно слышали впервые. Смех должен был показать их пренебрежение к происходящему. Пусть вокруг все горит огнем, но уверенные в себе матерые дядьки все равно будут смеяться – вот что он заявлял.

«Ради кого мы встаем в позу? – внезапно подумал Ганин. – Ради жрущих агентов? Танк был выкопан, дело было сделано, для чего мы продолжаем торчать тут, расхаживая последними героями и неискренне гогоча?»

Он почувствовал раздражение.

– Короче так, ребзя, – он наклонился к своим. – Паспорта нам отдали, ловить здесь больше нечего. Уходим сегодня ночью. Все согласны?

Возражений не последовало.

– Вещи соберем, как стемнеет. До той поры не суетимся, ведем себя спокойно. Я пока отойду.

– Ищешь связь? – спросил Виктор Сергеевич.

– Ее, проклятую, – Ганин вздохнул.

Интернет и мобильная связь – чертов Интернет и чертова мобильная связь – не желали ловиться. Подняв телефон над головой, Ганин обошел поляну. Он углубился в лес – постаравшись, впрочем, не заходить далеко: опасался вчерашнего волка. Прошел мимо агентов и обратно – связь не ловилась. Наконец он сдался. Достав из кармана штанин мятую пачку «Галуаза», взобрался на пригорок, подальше от всех, стянул майку и под самым жарким солнцем уселся курить.

Варя. Варенька. Варенок. Он подумал о том, как приедет и поведет Варю гулять – обязательно в парк. Он купит ей надувных шаров, самых ярких, и сладкой ваты. Варя очень любит сладкую вату, но Марина редко разрешает ее есть. «Сахар, – говорит Марина. – Сплошной сахар». Плевать. Когда они будут в парке, Варя получит столько сахарной ваты, сколько захочет. И тогда, зарывшись лицом в розовое ватное волокно, она поднимет на него глаза и спросит: «Зачем ты делаешь это? Зачем подкупаешь меня? Ведь у меня теперь есть другой папа…»

Ганин выругался и швырнул окурок на землю. День не складывался. Жизнь не складывалась. Все катилось к чертям.

– С вами все в порядке?

Галина Веденеева подошла тихо и теперь, прикрыв ладонью глаза от солнца, разглядывала его.

– В полном, – буркнул Ганин. – Несмотря на то, что мир напоминает адскую плавильню.

– Синоптики говорят, это лето – одно из самых жарких, какие бывали здесь. Возможно, даже самое жаркое. На западе уже вовсю горят леса. Новгород заволокло гарью, нечем дышать.

– Ребята в лагере говорили о пожарах. Но сами мы огня не видели. На нашем направлении пока чисто.

– А какое оно, ваше направление?

Ганин подумал, стоит ли отвечать, и решил ответить. Ведь не побежит же девчонка докладывать об их маршруте фээсбэшникам? Да и маршрут, если поразмыслить, до настоящего момента оставался условным: шли в одну сторону, пришли в другую, сами не ведая куда. А теперь и вовсе встали на месте.

– Мыски, – сказал он. – Наше направление – окрестности деревни Мыски. Знаете такую?

– Я выросла в этих местах. Знаю. До Мысков отсюда километров тридцать. И идти вам надо было не здесь, а взять правее километра на два-три. Правее – речка, двигаться вдоль русла легче, там полого. А тут – бурелом. Вы ведь с юга пришли?

– С юга.

– Значит, вам надо было к реке. Карту не смотрели, что ли?

– Смотрели, – ответил Ганин и запнулся. Вспомнил, как уходили из лагеря пьяными в дым и как неверную дорогу указал им странный лесной дед, который, возможно, и не существовал вовсе, а всего лишь привиделся с перепоя.

– Ночью шли, – сказал он. – Вот и сбились с пути.

– Что же вы ходите по ночам? Почему не днем?

– Нужда заставила.

– А знаете, что про вас говорят?

– Эти? – уточнил Ганин, кивнув туда, где пировали агенты и возились с танком специалисты спасательной службы.

– Они самые.

– И что же?

– Они говорят, что все вы поголовно – преступники и рецидивисты. А если и нет, то просто циничные и безжалостные люди, готовые мать родную продать, лишь бы заполучить то, что лежит в земле. Говорят, что вы грабите могилы, что вам незнакомы слова «память», «уважение», «почитание предков». Они считают, что вы годитесь только для мародерства, и вам без разницы, что перед вами: кости ваших отцов или врагов ваших отцов. Вы все готовы пустить на продажу.

– Старая добрая полицейская шарманка, – сказал Ганин. – Ее мелодия не меняется никогда.

– А еще они рассказали про танк.

– Дайте угадаю. Они заявили, что сами нашли его. А мы тут нарисовались сбоку припека – пускать добро на продажу, пока они не подтянули силы. Я прав?

– Правы. Сказали, что, опоздай вертолет минут на пятнадцать, вы бы уже распилили его на части. Сказали, что у вас уже был включен автоген.

Ганин пожал плечами.

– Что тут возразишь? Даже если я сейчас скажу вам: пойдемте, посмотрим наши вещи, и вы сами увидите, что никакого автогена у нас в помине нет, – вы ведь не поверите мне, правда? Вы решите, что мы успели спрятать автоген.

– Они сказали, что о танке им сообщили местные жители. А вы, ваша группа, набрели на него случайно, когда первый вертолет уже летел сюда.

– Получится отличная заметка, не правда ли? Доблестные силовики вновь отразили угрозу и поставили негодяев на место. Отличная, и в ней будет ни слова правды. Потому что на самом деле – как бы тяжело вам ни было в это поверить – хорошие ребята на этой поляне – мы, а не они. Включите свое чутье.

Сразу после этих слов кто-то за спиной Ганина заорал «Есть!», а потом что-то тяжелое обрушилось ему на плечи. Он рухнул, придавленный, а тяжесть у него на спине начала выкручивать ему руку. Где-то еще орали неразборчиво; кажется, закричала Галина, а потом в лицо Ганину прилетел ком земли, и все крики перекрыл топот бегущих ног.

Когда его подняли, ошалевшего, со скрученными руками, первым, кого увидел Ганин, был Кузьмич. Глава районной администрации стоял напротив него – его лысина блестела на солнце.

– Тю-тю, Андрюша, – сказал он. – Влопался.

Ганин повертел головой. За его спиной возвышались, крепко прихватив его, двое полицейских, вечные сопровождающие Кузьмича. За спиной районного главы отирались еще трое. Их лиц по сложившейся традиции Ганин не узнал: глава районной администрации менял полицейских, как чистоплотная девушка трусики: дважды с одними и теми же на улицу не выходил.

«На огороде он, что ли, выращивает их, в самом деле?» – в который раз подумал Ганин, а вслух сказал – нарочито развязно, пытаясь скрыть волнение:

– Вы в своей манере, Иван Кузьмич. Ни здрасьте, ни до свидания, сразу хватаете за грудки.

– Здоровкаться с тобой, Ганин, будут сокамерники в тюрьме. А мне руки марать незачем, – Кузьмич повернулся к Галине Веденеевой, тронул ее за плечо. – Нарассказывал он вам тут историй, Галюшка? Он у нас рассказчик известный, но вы его не слушайте – он брешет, слушайте меня. А моя история такая: перед нами стоит черный копатель, контрабандист и лидер преступного сообщества Ганин Андрей Андреевич. Он у нас бывает наездами из Москвы. И это видно: порция такой отборной мерзости могла настояться только в столице. Да и разве когда поступало к нам оттуда что-то другое?

– Начинается провинциальный шовинизм, – сказал Ганин, тоже обращаясь к Галине. – Ивана Кузьмича в молодости не позвали в Москву, и он с тех пор точит на нее зуб.

– Ша! – одернул его Кузьмич. – Слово свое теперь скажешь следователю.

Ганин ухмыльнулся:

– Экий вы все же фантазер, Иван Кузьмич! Чтобы грозить следователем, найдите аргумент. И постарайтесь не выставить себя на посмешище, как было в прошлые разы.

– Найду, Андрюша, найду. Ты не волнуйся.

Ганин огляделся и увидел, что они стали центром внимания. Все, кто был на поляне, переместились и теперь обступали их кружком. Ганин увидел Серегу и Степана, которых сдерживали агенты, не давая протиснуться ближе. Увидел Виктора Сергеевича: вид у того был серьезный.

– Аргумент? – переспросил Кузьмич, подходя к Ганину.

– Аргумент, – ответил тот.

– Ну, на тебе аргумент.

Кузьмич запустил руку в левый карман штанов Ганина – так уверенно, будто это были его собственные штаны. Порывшись там, он извлек на свет сверток толщиной с палец, завернутый в целлофан. Подняв руку над головой, чтобы находку видели все, Кузьмич спросил:

– Видите? Видите, чем занимаются участники так называемых частных поисковых отрядов? В этом свертке наркотическое вещество. Гашиш! Эти люди выдают себя за патриотов и говорят, что приезжают сюда помогать в установлении личностей погибших солдат. Но на самом деле они выменивают найденное в земле на эту дрянь! Они устраивают оргии на священных местах боевой славы! Они уничтожают нашу историю!

Несмотря на очевидную ересь, прозвучало сильно. Все охнули и замерли. Впились глазами в несомненное доказательство вины.

В висках у Ганина застучало. Гашиш? Гашиша не должно было быть в его кармане. Его подбросили! Кузьмич, старый пройдоха, подбросил! Деревья закрутились, очертания фигур потеряли четкость, и вдруг с неожиданной резкостью из этого месива красок на Ганина выплыло лицо Галины Веденеевой.

Губы районной журналистки кривились в отвращении.

«Ну, и кто тут теперь хороший парень?» – как бы спрашивали они.

Кузьмич хлопнул Ганина по плечу:

– Поехали сидеть, Андрюша!

Подскочили полицейские и потащили Ганина к машине. Он увидел, как сквозь строй агентов к нему рванулся Виктор Сергеевич и сразу же охнул, согнулся, получив кулаком в живот от кого-то из красномордых. Он увидел растерянных Серегу и Степана, переглядывающихся между собой. Но не увидел Фоку, поискал его в толпе, и в следующий миг его осенило. Фока был единственным, у кого оставалась дрянь. И он держал на Ганина зло с тех самых пор, как они обнаружили танк. На скуле Фоки еще не прошел синяк от удара – напоминание о пережитом унижении во время ночного спора. Последние дни он держался особняком и всячески подчеркивал свою неприязнь. Фока устроил все это, каким-то образом сговорившись с Кузьмичом. Фока, сукин сын, все эти дни просто ждал случая отомстить!

Ганин хотел предупредить своих, но в этот момент его запихнули в машину. Задержанных возили по старинке в уазике: в задней части машины имелся отсек, который закрывала громоздкая, с небольшой решеткой дверь. Сейчас эта дверь грохнула – и стало темно.

 

Поп

«Ситуация катастрофическая. Огонь подошел вплотную к западным пригородам областной столицы – речь идет прежде всего о деревнях Горынево и Ермолино. Их жители сейчас готовятся к эвакуации. Огонь пытаются сдержать подразделения новгородской МЧС, работают вертолеты, идет помощь из соседней Твери. Но, несмотря на это, мы вынуждены констатировать: принятых мер на данный момент недостаточно. Распространение огня существенно замедлилось, но полностью остановить его не удается.

– Какой ущерб нанесен области пожарами?

– Пока у нас на руках только предварительные данные. И они постоянно уточняются, потому что площадь возгорания продолжает расти. Я скажу так: счет уже съел весь годовой бюджет, выделенный на предотвращение чрезвычайных ситуаций, и если огонь не остановят в ближайшее время, нам придется перераспределять средства из других сфер.

– Где вы сейчас находитесь?

– Я приближаюсь к Новгороду со стороны деревни Ермолино. То, что мы видели там, – это ужасно: сильное задымление, люди ходят в марлевых повязках и респираторах, иначе невозможно дышать.

Насколько я знаю, сотрудники МЧС уже подали спецтранспорт и готовы вывезти первую группу сельчан – в первую очередь детей, стариков, женщин. Но, к сожалению, паника среди местного населения растет. Многие не верят, что им придут на помощь.

– У нас есть информация о случаях мародерства.

– Это слухи. Мы делали запрос: полиция не подтверждает факты мародерства.

– К нам на радиостанцию дозвонился человек, который представился жителем Ермолино. Он сказал, что толпа местных жителей ворвалась в здание аптеки. Люди хватали медикаменты, шприцы, все, что попадалось под руку…

– Без комментариев.

– Вам об этом ничего не известно?

– Без комментариев.

– С нами на связи был первый заместитель губернатора. Оставайтесь на радио „Новгород-ФМ“ и слушайте экстренные выпуски новостей. Каждые полчаса мы обновляем информацию о том, как развивается ситуация с пожарами в области».

Заиграла реклама, и Кузьмич со вздохом выключил приемник.

– Проклятое лето, – сказал он.

– Нам еще везет, а, Иван Кузьмич? – спросил вцепившийся в баранку водитель. – Пожар идет в сторону от района. Авось пронесет.

– Авось, – передразнил Кузьмич, – все у вас на авось. А потом начинаете голосить.

Он провел рукой по бритой голове. Рука осталась мокрой. В салоне уазика было жарче, чем в бане: стальную коробку раскалило только что не докрасна. Дышать было нечем. Открытые окна не помогали. Усевшись, Кузьмич по привычке высунул локоть в окно и тут же его одернул – прикосновение к металлу обожгло. Прямо хоть яичницу жарь, подумал он и вспомнил армию – как они готовили яйца на танковой броне, беззаботные, восемнадцатилетние. Куда все ушло? С какого момента появилось ощущение, что его придавило к земле тяжелым грузом?

В лобовое стекло бился сонный коричневый слепень. Кузьмич брезгливо сжал его пальцами и выкинул в окно.

– Проклятое лето, – повторил он. – Пропади оно пропадом.

Уазик болтало на ухабах нещадно, и больше всех доставалось тому, кого везли в арестантском отсеке. Желая показать Кузьмичу, что он не потерял бодрости духа, что духота полицейской машины, набитые шишки и неясные перспективы в будущем не сломили его, Ганин запел. Дурным хриплым голосом затянул старую казачью песню, слышанную еще в детстве:

– Уходили мы от Дона без гроша-а-а-а в карма-а-а-не. Не печалься и не плачь, милая-а-а мама-а-а-ня.

– Поет? – спросил водитель Кузьмича.

– Поет, – устало вздохнул Кузьмич и сделал радио погромче.

Радиоприемник на время забыл про пожары, в эфире звучала веселая летняя песенка. Так они и ехали до районного центра: уазик, переваливая через бугры, бряцал железками, а далеко в поля уносились голоса популярной молодой певички и арестанта, пытающегося ее переорать.

Когда дверь открыли, Ганин буквально вывалился на землю. Кузьмич и водитель смотрели сверху. Позади них притормозил второй уазик, который всю дорогу ехал эскортом. Из него высыпали сопровождающие районного главу менты. Все выглядели усталыми, осунувшимися. Форменные рубашки потемнели от пота. Закурили, благодаря Бога за то, что вернулись домой, и проклиная причину, которая заставила сняться с места. Косо глянули на Ганина.

В районном центре начинался вечер, и здесь не было и следа тех пожаров, которыми пугало радио. Воздух был свежим, пахло какими-то цветами. Жужжали невидимые насекомые. Жара отступила, и на главной городской площади, где располагался отдел полиции, уже прогуливались первые парочки. Площадь сходилась центром к статуе Ленина. К фигуре вождя подводили небольшие аллеи с лавочками, вокруг которых мерцали редким светом двухэтажные кирпичные дома. Лаяла собака. Из-за домов золотился купол храма.

– Небо-то какое, а, Иван Кузьмич? – сказал водитель Кузьмичу.

Все посмотрели. Небо горело пурпурно-красным. Красота выглядела зловеще, но причинить вреда людям уже не могла – до завтрашнего дня, когда новое молодое солнце вновь сделает попытку сжечь ненавистный мир.

Далеко на востоке загорелась первая звезда. Слабый, на небосклоне появился месяц.

– Ну, хорош. Насмотрелись, – Кузьмич толкнул ногой сидящего Ганина. – Пойдем оформляться.

В участке у Ганина вывернули карманы. Их содержимое полицейский придвинул к себе. «Изымаем», – сказал он. В карманах было немного: носовой платок, нож, паспорт, мобильный телефон. Все это полицейский сгреб ладонью и сбросил в выдвижной ящик стола: помимо его вещей там находилась только початая пачка мятной жвачки. Немного у них тут работы, подумал Ганин.

Его провели в соседнюю комнату. Откатали пальцы. Заставили вынуть ремень из штанов.

– Это еще зачем? – он встрепенулся.

– Чтобы вы, гражданин арестант, не повесились от тяжести собственной вины, – успокоил его мент.

Потом Ганина спустили в подвал, весьма точно называемый в народе трюмом. В сопровождении полицейского Ганин прошагал по каменному мешку, стуча по полу подошвами берцев. Слева и справа были железные двери – камеры. На потолке болталась куцая лампочка. «Гестапо какое-то», – решил Ганин и в очередной раз удивился: как много все же полицейской силы в этом мире. Вот он стоит в трюме захудалого отделения полиции в захудалом городке, и вокруг него – орда полицейских. Зачем их столько? Разве жители совершают такое количество преступлений, чтобы содержать столько охранителей порядка? Или их накапливают специально распоряжениями сверху, чтобы пустить в дело, случись что – восстание, революция, бунт?

Все полицейские рядом с ним были вооружены. Тот, который подталкивал в спину, ведя по коридору, щеголял кобурой на поясе. Кобура была и у того, кто катал Ганину пальчики. С кобурой был даже поддатый мент, который, развалясь на стуле в дежурной части (видимо, его смена закончилась), лениво переругивался с коллегами. У тех, кто приехал сопровождать Кузьмича на поляну, дело и вовсе не ограничилось пистолетами. Идя на задержание, многие взяли с собой, перекинув на ремне через плечо, короткие автоматы – модифицированную к городским условиям модель «Калашникова».

Странно, что никого в мире это не смущает, думал Ганин. В двухстах метрах отсюда, на улице, целуются влюбленные, гуляют пенсионеры и пьет пиво местная молодежь. Что, если у одного из полицейских в голове перемкнет – он выйдет и разрядит обойму в персонажей этой идиллической пасторали? В Москве Ганину приходилось писать про такие случаи. И, как он знал по опыту, любое московское веяние рано или поздно находило своих последователей в провинции.

Полицейский остановил его у самой последней двери.

– Стой смирно, – сказал он и, согнувшись, стал возиться со связкой ключей, пытаясь отстегнуть ее от ремня. Связка крепилась к ремню карабином – что-то в этом механизме засбоило, карабин не раскрывался. Полицейский сопел и злился.

– Дай помогу, – сказал Ганин.

Полицейский посмотрел на него мутными глазами бассет-хаунда, и Ганин решил не лезть, встал молча. Ключи наконец отцепились, упали на пол. Полицейский тяжело наклонился за ними. Под темной формой колыхнулись мясистые бока. Пахнуло потом. Громыхнула дверь.

– Заходи.

Ганин зашел.

– И сиди тут тихо, а то…

– Что «а то»?

– Все «а то».

Полицейскому было лениво придумывать, что будет дальше, поэтому он просто захлопнул дверь. Звякнули ключи в замке. Застучали, удаляясь по коридору, его каблуки.

Ганин остался стоять. Камера освещалась тускло, еще хуже, чем коридор, и к смене света нужно было привыкнуть. Лампочка была одна. Чтобы заключенные не баловали, не били ее, не резали осколками вены и не ныкали их как оружие, лампочку обернули металлической решеткой. О решетку, силясь пробиться к светилу, бился упрямый мотылек.

Арестант. Эта ипостась была для Ганина новой. В прошлом он попадал в полицейские участки, но всегда причиной были мелкие нарушения. Один раз его забрали за драку, в которой он не участвовал, просто шел мимо. В другой раз взяли с открытой бутылкой спиртного. Взяли вместе с Мариной: тогда она еще не была его женой, а была привлекательной, черноглазой и неизвестной. Ганин с упоением целовал Марину на лавочке в городском парке. Открытая бутылка коньяка стояла у его ног. Как и когда подъехали полицейские, целующиеся не заметили. Но в следующий момент два рослых ухмыляющихся типа в форме уже изымали бутылку, а их самих везли в участок. Там влюбленных мариновали три часа и в конце концов выписали каждому по 500 рублей штрафа. Квитанция пришла по почте маме Ганина. В ней значилось: оштрафован за распитие спиртного в общественных местах. «Андрюша, – всполошилась тогда родительница. – Ты что, пьешь?»

Наркотики, их изъятие и водворение в кутузку входили совсем в другую лигу преступлений. Ганин прислушался к себе: что он чувствует? Возможно, на воле в следующий раз придется оказаться нескоро. Будет ли он тосковать по свободе? Станет ли тисками сжимать грудь? С некоторым разочарованием он был вынужден признать: пока не чувствовалось ничего, кроме головной боли. Жара съела все. Путешествие в кузове уазика оставило от всех переживаний сухой рыбий хвост. Арестант?

Он стукнул кулаком в железную дверь:

– Сами вы арестанты! Живете всю жизнь, как в тюрьме! Вы арестанты, не я! И бог ваш – телевизор!

– А ну заткнись! – проорал из коридора полицейский.

– Сам заткнись! – огрызнулся Ганин и добавил, как ему казалось, обидное: – Жиртрест!

– Чего глотку дерешь? – спросили Ганина сзади. – Не поможет это.

От неожиданности новоиспеченный арестант подскочил и крутнулся волчком:

– Что? Кто здесь?

– Дед Пихто, – передразнил голос. – Бесполезно драть глотку, говорю. Уж ежели сюда посадили, будешь сидеть, пока Боженька не смилостивится. А этих толстых лучше не дразнить.

Говоривший зашевелился в темноте, вышел к свету, и Ганин с изумлением увидел, что перед ним стоит поп. Мешковатая ряса казалась коричневой от пыли, из бороды – редкой, клочковатой – словно повыдергали волос, а под глазом лиловел синяк. Но зато другой, здоровый глаз отсвечивал неожиданным достоинством, а на груди, на грубой веревке висел солидный, размером с ладонь крест. Форма креста была диковинной. Деревянный, он имел восемь окончаний, и все их украшал хитрый орнамент.

– Дедушка… – смутился Ганин, и в следующую секунду, не зная как правильно обращаться к сокамернику, поправился: – Батюшка…

– Отец Дормидон, – церемонно представился поп, которому при ближайшем рассмотрении оказалось лет шестьдесят пять. – Настоятель прихода истинной древлеправославной церкви села Каменевка. Слыхал про такое?

– Нет, – честно признался Ганин.

– Темнота, – констатировал поп. – Всем известно: делают в Каменевке лучшее в мире подсолнечное масло! За ним и иностранцы едут, берут масло бочками, а потом слезные пишут письма – просят им в заграницу выслать еще. Не могём, говорят, без вашего масла более жить. А все почему? Все потому, что стоит Каменевка на особой почве, на целебных камнях. И питают они землю так, что прорастает на ней все, что ни посади. В соседних селах картошка – с кошачий вершок, а подсолнух вообще не встает. Потому что холодно, мало жизни в земле. А в Каменевке три картошки – уже ведро, такой вот урожай. Понял? Как же ты не слыхал о нашем чуде?

Ганин пожал плечами.

– С Москвы ты, что ли?

– С Москвы.

– А звать как?

– Ганин. Андрей.

– Я тебе вот что скажу, Андрей, ты только слова мои правильно прими. Гнилой этот ваш город, Москва. Людей много, а закваски в них нет. Предков не чтят, родства не помнят, и все им деньги, деньги. А что деньги? Пошто они? Идолище, золотой телец. Про них еще батюшка наш Аввакум говорил: не в богатстве щастье, а в том, чтобы Бога в свою душу принять, в благодатную его силу уверовать. Забыли про это на Москве и ходют теперь, телепаются: без Бога как щенята слепые.

При всяких упоминаниях о Москве со стороны местных Ганин становился злым и нервным. Местные, давно заметил он, Москву и москвичей не любят, но спят и видят столицу и себя в ее марсианских, влекущих антуражах.

– Вам, батюшка, наверное, приходик в столице не дали, вот вы и злитесь, – сказал он. – Все злятся. Но Москва, сами знаете, не резиновая.

– Приходик? – подпрыгнул поп. – Да на кой ляд он мне нужен в Москве! У вас труп на Красной площади лежит. И простер крылья над городом сатана! И москвичи все – порченые, никудышные! Вот и на тебя смотрю – и ты такой! Стоишь передо мной в форме басурманской, креста на тебе нет. Ты еще только в камеру входил, а я уже подумал: вот это или москвич, или шпион зашел.

– Атеист я, – сказал Ганин. – И сижу я, дедушка, за наркотики! За сатанинское зелье!

– Тьфу на тебя! – сказал поп.

И это было уже чересчур.

День сегодняшний изобиловал событиями. И не будь перед ним пожилой человек, да еще одетый в поповскую рясу, Ганин поступил бы так, как всегда поступал в поле: дал бы в морду. Но вот незадача: еще со школьных времен, когда бегали с однокашниками пьяные смотреть крестный ход на Пасху, остался перед батюшками у Ганина некий трепет. Они вроде как связаны с мистическим. Потому от греха подальше трогать их не стоит. Ганин был носителем типичного суеверия людей, чье детство пришлось на 90-е и перестройку.

– Нары мои где? – спросил он вместо рукоприкладства.

– Нижние, – буркнул поп, разобидевшийся.

– Тогда подвинься, – Ганин взял попа за плечи и, подняв, посадил на верхнюю шконку. Веса в отце Дормидоне почти не было.

Потом он закинул наверх молитвослов, четки и скомканное второе одеяло, лежавшие на его новой кровати.

– Спокойной ночи, – сказал он, укладываясь.

Пружины под ним скрипнули. Стало грустно. Ганин посмотрел в пол, посмотрел в потолок и вздохнул. Жизнь ничего хорошего не сулила.

– Повздыхай, повздыхай, – донеслось с верхнего этажа. – Без Христа-то еще не так навздыхаешься.

– Слышь, дед! – Ганин стукнул кулаком в железную сетку над головой. – Не гуди над ухом, а?

Наверху заворочались, цокнули языком. Воцарилось молчание.

Оно продлилось, впрочем, недолго: видно, попу наскучило сидеть одному, и, увидев собеседника, он жаждал поговорить – пусть бы собеседник и оказался посланником сатаны. Не прошло и десяти минут, как сверху свесилась голова.

– Чего тебе? – мрачно спросил Ганин.

– Ты скажи вот что, мил человек, – с головы торчали редкие сальные волосья. Неподбитый глаз блестел. – Тебя сюда за травку али за мак? Али, прости Господи, за порошок?

– За травку.

– Воскуривал?

– Подбросили.

– Все так говорят, – сказала голова. – Сперва пристрастятся к яду этому, а потом плачут: подбросили, не виноватый я.

– Не хочешь, не верь, – сказал Ганин.

– К нам в Каменевку тоже такие повадились, – продолжал дед. – На целебные камни. Приедут гуртом, разобьют палатки и ну смолить. Ребята все кудлатые, точно негры. Курят и в барабаны стучат. А девицы срам обнажат и кружатся, как змеи. Я к ним с Писанием. Что вы, говорю, черти, делаете? А ну прочь! Прочь отсюдова! Смеются, окаянные. Говорят: шел бы ты сам отсюда, дед. Ну, я и ушел. Три луны в молитве провел, просил спасти души их грешные. И что ты думаешь? На четвертый день спаковали их. Приехала полиция и всех позабрала. Так уж Боженька распорядился, внял моим молитвам. Уготовил им темницу, чтобы посидели да подумали – авось додумаются до чего, – поп перекрестился. – И нам, стало быть, ее же, проклятую, для чего-то дал…

Почесав бороду, он закатил грустные глаза к потолку. Но в следующий миг вспомнил еще что-то.

– Ты слушай, дальше! Накануне ареста пришла ко мне из чертяцкого лагеря девица. Пришла и плачет. Не могу я так больше, дедушка, говорит. Спать не могу, ходить не могу, всё мне бесы разные мерещатся. И тогда исповедал я ее да изрек: иди, говорю, Марфа – Марфой звали ее – в Пустозерск. Иди и моли отца нашего Аввакума, святого убиенного мученика, чтобы он тебе помог. Коли искренне будешь молить, поможет отец.

– И что? – спросил Ганин снизу. – Помог отец?

– Помог святой отче, смилостивился. И теперь такие письма мне девица пишет – прямо благость, а не письма. Пришла, рассказывает она, в Пустозерск и молилась там дюже горячо. И дальше послал ей батюшка Аввакум под Пустозерском жениха. Хороший пришел жених, крепкой веры. Избу они с Марфой сладили. Живут в кротости. Детишков растят. Собираются вот ко мне в гости. И называет она меня теперь не иначе как «духовный отче святейший Дормидон». Вот как! А ты ко мне с укоризной…

Поп на некоторое время затих, и Ганин, воспользовавшись паузой, осмотрелся. Камера была небольшой, почти квадратной. Один угол ее полностью занимала шконка. Рядом с ней на полу стояло накрытое жестяной крышкой ведро – нужник. На этом убранство и заканчивалось.

Сообщение с миром велось через маленькое оконце в двери. Отворялось оно снаружи, со стороны коридора. Через оконце за арестантами приглядывала охрана и раздавали еду. «Побарабанить в него, что ли? – подумал Ганин. – Посмотрим, что случится».

Может быть, мелькнула в его голове детская мысль, стук в окно камеры запустит неведомую магию и его выбросит, как Алису в Зазеркалье, в другое измерение. Тюрьмы больше не будет, полицейских тоже. Вместе с маленькой Варей они пойдут гулять по зеленому полю. Варя будет смеяться и плести из ромашек венки.

– Без толку стучать, – угадал его мысли отец Дормидон. – Стучи не стучи, тут как в бочке. Наверху даже не услышат. А ежели услышат, тебе же хуже. Исходют дубинками, вот и вся прибыль.

– Умыться бы, – посетовал Ганин.

– Ха! Умыться ему! Я туточки кантуюсь с прошлого воскресенья, и хоть бы раз мыла дали! Уж я и просил их поначалу, и умолял. Братцы, говорю, ну хоть бородень-то дайте помылить и попричесать. Да где там! Сиди, говорят, дед: набуянил, вот и помалкивай теперь. И дюже я поначалу от этого был в расстройстве. Что я – обезьяна с нечесаной гривой ходить? И почему это меня, истинно православного человека – а ведь меня святейшим отцом иные называют! – держат тут как зверя бешеного? А потом вспомнил слово Божие и умилостивился. Не одеждами чистыми, но помыслами милы мы Отцу нашему, сказано в Писании. И чрез темницу сам Сын Его прошел, и апостолы Его, и святые отцы. И, стало быть, дает мне Боженька великое счастие – пройти их тропой и принять на себя муки узилища.

Отец Дормидон, свесившись, пошамкал губами. Было видно, что мысль о том, что он идет тропой святых, доставляет ему удовольствие.

– Тем более что мне-то, грешному, почитай, всего пятнадцать ден и дали, – заключил он. – Да из тех я уж пять ден как отсидевши.

– Пятнадцать дней? – Ганин, уж на что было пусто и темно в его душе, а все же ухмыльнулся. – Матерая ты уголовщина, дед! Это за какие дела?

– За веру истиннаю! – проникновенно произнес отец Дормидон и перекрестился. – Ну, и грешен был чуток, каюсь, – здоровый глаз его моргнул. – Дело было в прошлое воскресенье. Пришед я опосля заутрени на ярмарку в районный центр. Хожу я на нее испокон веков: хлебушка покупаю, молочка, медку. И сделавши дела свои, захожу я затем обычно в трактир к Марьюшке. Ибо сказано в Писании: шесть дней трудись, а в седьмой отдыхай. И, значит, разговелся я у Марьюшки в тот день больше обычного. Совратил меня черт! И по выходе послал мне нос к носу Власия, попа местного. И дернул меня за язык его подначить. А ну-ка, говорю, Власий, покажь, как крестишься! А Власий и давай троеперстное знамение класть. Помилуй, говорит, Господи, Дормидона, раба твоего неразумного. Это я-то, спрашиваю, неразумный? Это ты, б…ин сын, и окрестить себя не умеешь! Двумя перстами наши предки крестились! Двумя! А не тремя, как ты! И троеперстие твое, говорю, от диавола! И неразумный, стало быть, не я, а ты! И после этих слов схватил я Власия за власы – благо влас много на голове его – и давай таскать по двору. Учись, кричу, грамоте, отступник! Учись, как надо персты во славу Божию класть. Ну, Власий, не будь дурак, мне и залепи кулаком под глаз. А кулак у Власия, не совру, как гиря. Да и сам Власий – восемь рук в обхват. Закружило тут меня, в голове почернело, пропадаю, думаю. А тут-то черт черенок от лопаты мне в руку и всунь! И черенком этим я Власия и огрел! И как стоял Власий, так и рухнул замертво. И разъехались мы с ним в разные стороны: меня в тюрьму повезли, его в больницу, возвращать в чувствие. А через день приходит ко мне в тюрьму главный полицейский. Скажи спасибо, говорит, что Власий выжил и что отказался он на тебя, старого беса, заявление писать. А то бы уехал ты, дед, не на пятнадцать суток, а на все пятнадцать лет! А я его перекрестил и отвечаю: за истинную веру, ваше благородие, я готов и на двадцать лет, и во огнь! Так что ступайте с Богом и дайте мне ношу свою понести. И вот отсидел я уже пять ден. И осталось их, стало быть, еще десять…

Ганин задумался, сколько осталось сидеть ему. Кузьмич, Фока, фээсбэшники, приехавшие за танком в лес, – их тени сгрудились теперь у его шконки и корчили рожи. «Допрыгался! – шипел змеей Кузьмич. – А ведь я, Ганин, предупреждал!» «Получил! Получил! Получил! – хохотал гиеной Фока. – Получил наш Андрюшенька щелчок по лбу!» «Посадим! Посадим всех!» – ревели голодными медведями сотрудники ФСБ. Из круговерти лиц вдруг выскочило Серегино – недоуменное, с выпяченной, как у дурачка, губой. «Как же это, Андрей? – спросило розовым мякишем рта. – Что ж это делается-то, а?» И вдруг лопнуло, брызнуло во все стороны хохотом и жаром.

– Да ты не слушаешь меня! – отец Дормидон толкнул Ганина в плечо, и мир вернулся на место. С треском продолжал биться в решетку лампочки мотылек. Голова попа, блестя одним глазом, по-прежнему свисала с верхней койки.

– Тебя слушай не слушай, все равно не отстанешь, – пробурчал Ганин. – Кровь-то в голову не прильет?

– Не прильет, – отмахнулся поп. – Веру нашу, говорю, в народе зовут староверской. Но зовут ее так, потому что народ наш темный.

Голова попа на секунду исчезла, заскрипели пружины кровати. «Бок чешет», – догадался Ганин. Затем голова появилась снова.

– Клопы, – поморщившись, пояснил поп. – Ночью сам узнаешь. Вот, казалось бы, государственное здание – значит, должна быть санитария и дезинфекция, ан нет! Плодятся твари в сыром климате, а этим погонникам наверху хоть бы что. Плодятся, ну и пусть плодятся, пусть кусают батюшку. А все почему? – Поп поднял, а точнее сказать – свесил указательный палец. – А все потому, что нет у нашего государства головы. Потому что захватили черти Москву!

Он ойкнул, запустил руку под рясу и, покопавшись в ее складках, продемонстрировал Ганину свою ладонь. На пальцах, кровяные, коричневели остатки насекомого. Даже раздавленное, оно продолжало дергать лапками.

– Вишь? Их здесь тьма-тьмущая. Тьфу, проклятые! Вот ведь дал испытание Господь. А все потому, что не надо было Власия черенком бить, – отец Дормидон стряхнул убитого клопа в темноту. Ганину показалось, что упало на него, но в темноте было не разглядеть. – Кулаком его надо было, дурака, кулаком!

Поп послюнявил пальцы, потер.

– Сначала как было: пришел на Русь с благой вестью апостол Андрей. Заповедал: креститесь, братия, двумя перстами. Ибо два перста есть напоминание, что две природы слились во Христе: божия и человечья. А три согнутых перста есть Святая Троица. И пойте во славу Господа аллилуйю дважды. И говорите, что веруете в Сына Божьего, рожденна, а не сотворенна. Так провозгласил апостол Господню волю.

Дед мой меня учил: крестись, сыне, двумя перстами. А деда – прадед, а того – прапрадед. И так до самого древнего пращура, который был апостолу свидетель и современник. Но случилось вот что. В лето 1653-е от рождества Христова сошла на землю тьма. Поселились на Москве черти и стали древние книги править. Сказали: отныне креститься будем иначе, и аллилуйю петь трегубо, и Исус ваш будет не Исус, а Иисус. А кто не согласен, того из жизни вон. Слыхано ли? И пошли вереницы мучеников – кого на кол, кого на костер, кому языки драть. Тогда же предок мой протопоп Степан Прокофьев ушел из Москвы в леса. Шел он, шел, долго ли – мне про то неизвестно. Но известно мне, что однажды увидел он белые камни посереди леса, и реку, и поле. И поставил на том месте избу, и встал. И пошла от той избы наша Каменевка. И такие начали твориться чудеса! Черти за протопопом войско посылали – не нашли! Конницу погнали – заблудилась конница в лесу. Орудиями стреляли, так ядра словно в невидимый купол ударялись и наземь падали. Как заговоренная стояла Каменевка, и все лихо обходило ее стороной. А тем временем черти все святые книги переправили и стали служить на земле по-ихнему, по-чертяцки. И случилось так, что осталась Каменевка стоять одна столпом живой веры, как стоял некогда Константинополь-град. Тут уж черти поняли, что силой ее не взять: четыре века стоит Каменевка под Божией защитой и хоть бы ей что. И стали тогда они пытать уговорами. Враз приходит ко мне парламентер. И на парламентере том форма – не то поповская, не то от басурман. Ты, спрашиваю, чьих будешь? А он мне и отвечает: я здешний правящий архиерей – владыка! И пришел я к тебе, отец Дормидон, чтоб позвать: покайтесь-ка вы да возвращайтесь к нам, раскольнички! Пособоровались мы, говорит, на Москве и решили: делить нам нечего – одну землю топчем, одного Бога славим. И потому иди сюда, отче Дормидон, полобызаемся любовно и обиды друг другу простим. Тогда уж я ему и говорю: погоди лобызаться и расскажи лучше, что за форма на тебе такая? Рукава-то на рубахе широкие, вроде как у турков, и на голове не пойми что. На голове, отвечает он, головной убор, называют его камилавкою, а рукава широкие, потому что заповедали святые отцы так носить. Э, нет, говорю, это ты брешешь, брат. Мои предки так не носили, а носили такие рукава, чтобы к телу липли. А убор этот – видано ли! – где ж ты такой выискал у святых отцов? Святые-то отцы носили скуфью! А у тебя на голове иноземный тюрбан! Короче, распознал я его сущность и прогнал, как прогнал Сын Божий диавола в пустыне! – Отец Дормидон рубанул воздух рукой и довольно крякнул. – И был мне после этого сон. Что стоит моя Каменевка, осиянная светом неземным. И что кружатся в небе над ней ангелы и поют ангельскими голосами песнь. И со всех концов земли идут в Каменевку припасть к источнику веры паломники. И зовется Каменевка уже не Каменевкой. Кличут ее теперь новый Рим!

Ганин присвистнул. Дикое видение задрипанной деревеньки, превратившейся в наследницу великого города, поразило его.

– Широко мыслишь, дед, – сказал он.

– А как же не широко? Как не широко мыслить, если одни мы, православные, и остались на земле? Мир тонет. А Каменевка стоит!

– И много у тебя людей в Каменевке?

– Община наша – тридцать пять дворов. А это, почитай, двести душ!

Поп сказал это с гордостью, глаз его засветился в темноте сильнее.

– И только вы, – уточнил Ганин, – по-настоящему верующие? А весь остальной мир, значит, черти попутали?

– Точно так!

– И значит, гореть всем остальным в аду?

– Воистину! Если не припадут к светильнику веры в Каменевке – сгорят, грешные!

– Что же это получается: живут люди, целые страны, континенты и ничего про Каменевку не знают. Всех их в ад?

– Знал бы ты, как у меня самого душа об этом болит! Во всю бы мощь крикнуть: «Здесь! У нас! Все сюда!» Да разве ж меня далеко будет слышно? Вот и молю об этом Боженьку каждый день. Чтобы побольше пришло. Чтобы все спаслись. За Власия, окаянного, и за того молю. И за тебя теперь буду молить, хоть не знаю, кто ты таков.

– Ну, моли, – согласился, устав спорить, Ганин. – Нравится тебе, моли.

– Нравится мне… – передразнил поп. – Нравится не нравится, а кто ж, вас, дураков, будет спасать? Кто поведет к свету? Вот сидишь ты, нехристь, в чужеземной форме, приехал сюда с Москвы. И вместо того чтобы упасть мне в ноги и просить: «Окрести меня, батюшка, да вразуми», – брякаешь через губу: «Ну, моли, коли нравится».

– Слышь! – Ганин приподнялся на своей койке. – Ты чего от меня хочешь? Я позавчера нашел советский танк в лесу, редкий, времен войны! И сдал властям. А сегодня меня эти власти посадят – и не как тебя на пятнадцать дней, а на годы! Ни за что! А ты лезешь в душу: окрести, вразуми… Вразуми их, если такой мастер вразумлять! Полицейских вразуми! Вразуми Кузьмича! Где справедливость? Куда смотрит твой Бог?

Отец Дормидон соскочил со шконки с невиданной прытью. Поднялся, всклокоченный, перед сокамерником во весь рост.

– Бог мой смотрит куда надо! А ты, сатанино семя, не смей его поминать всуе!

– А кого мне еще поминать? Где был твой Бог, когда меня сюда волокли? Где был Бог, когда Фока мне дрянь в карман подсовывал? Ты говоришь, он всемогущий? Вот оно какое, его всемогущество! – И Ганин вытянул в сторону попа фигу.

Следующее, что он почувствовал, был удар – даже не удар, а подзатыльник. Заскорузлая, с длинными пальцами поповская ладонь прихлопнула его по загривку. Прихлопнула больно, словно стукнули деревяшкой. Потом Ганин перестал за себя отвечать. Все накопившееся в нем за день отчаяние изверглось в мир. И былые суеверия о том, что трогать попов не следует, отступили на второй план.

Не успела рука попа вернуться на место, а Ганин уже летел к нему. Он прыгнул прямо с того места, где сидел, и в прыжке ухватил попа за горло. Худощавое тело отца Дормидона просело, подломилось в ногах. Ганин всей массой рухнул сверху, укатился по инерции дальше, запутался в подряснике. Теперь уже отец Дормидон оказался наверху. Он зацепился пальцами за ворот ганинской камуфляжной рубахи и теперь давил его в пол. «Ты! – хрипел он, пока Ганин пытался выпростать пальцы из складок ткани и скинуть подрясник с лица. – Ты!»

Должно быть, они производили сильный шум – крича, пыхтя, возя друг друга по полу. Или случайно в этот момент в подвал спустился полицейский проверить сидельцев. Так или иначе, шум драки услышали.

По полу со стороны коридора затопотали подбитые гвоздями каблуки. Дверь в камеру распахнулась.

Темноту выбелил луч фонаря. Подрясник внезапно сам соскочил с лица, и неведомая сила встряхнула и приподняла Ганина над землей.

Словно из потустороннего мира донеслись до него чьи-то крики. Попа отшвырнули в сторону. Два дюжих полисмена тянули Ганина за руки, и третий, кто продолжал выплевывать сгустки ругательств – они почему-то выплывали из его рта в форме маленьких белых облачков, – как в замедленном повторе, оттянул назад черную, звенящую от натуги дубинку и впечатал ее Ганину в бок.

Внутри тела будто что-то разорвалось. Ганин захрипел, воздух комом встал в горле. Распыляемый в пространстве сквозняком, этот жуткий звук устремился к выходу из подземного каменного мешка, помчался к летней благости улицы, в ленивый жаркий провинциальный вечер. Путь, однако, оказался слишком долог. Пролетев над ступенями, звук растаял где-то в районе дежурной части, и улица ничего не узнала. Печень, почему-то решил Ганин, ему порвали печень.

Дубинка опустилась вновь, приземлившись на этот раз в район груди, и еще раз – на плечи, задев ухо. Полисмены отпустили Ганина. Он соскользнул вниз, как мертвая медуза, а дубинка все продолжала опускаться и ударять. К нему рванулся поп, застрял между дюжими полицейскими, был отброшен в сторону, и тогда – неожиданно мощным утробным голосом – заорал:

– Ироды! Прокляну-у!

Крик – словно дернули рубильником – отключил пусковые механизмы полицейских. На секунду все замерли, стали похожи на застывшие механизмы – ненужные, растерянные, отключенные от сети. Потом полицейский, который охаживал Ганина дубинкой, сказал:

– Хорош.

Дубинка скользнула в петлю у него на поясе, издала на прощание «резиновый» звук «фюить».

Полицейские выходили из камеры по очереди. Они ничего больше не говорили, их плечи ссутулились. Крик попа разрушил зловещие чары. Наваждение спало, миражи рассеялись. И если бы Ганин мог видеть их понурые спины, он бы подумал, что полицейским стыдно.

 

Крест

Глаза разлепились, и он сказал:

– Варя!

Но Варя была далеко.

Зато рядом была боль. «Что, Андрюшенька, – метнулась она к нему, обволакивая. – Пробудился? А ну-ка я тебя обниму».

Стрельнуло в плечо, в грудь, в шею. Ганин лежал и боялся думать, что там с его печенью, разорванной, как ему казалось. Он собрался с духом, стиснул зубы и слегка надавил пальцами на правый бок пониже ребер. В боку потянуло, печень сказала: «Атата, Андрей», но вряд ли это свидетельствовало о необратимых травмах. Вопреки опасениям хозяина сегодняшнюю неприятность печень пережила.

Ганин вдруг понял, что лежит в луже… чего? Собственной крови? Он приподнял голову и осторожно повертел ею, заметил рядом ведро с водой – кажется, это все же была вода, а не кровь. Он опустил глаза и понял, что лежит абсолютно голый.

Проблема была в том, что он не помнил, как раздевался. Тогда кто мог его раздеть? И зачем? Его кольнула пронзительная догадка: сделать это могли полицейские. Рассвирепевшие, впавшие в безумие от собственного всесилия, они могли натворить с ним всякого, пока он был в отключке. В отношении законников Ганин, умудренный опытом полей, всегда полагал самое плохое.

Запаниковав, он приподнялся на локтях, вскрикнул от боли. От движения синяки и шишки заболели с утроенной силой, уложили его на лопатки.

– Жив! – сказали сверху, и в мутном свете тюремной лампочки появилась голова отца Дормидона. – Жив, страдалец!

Лицо попа растянулось в улыбке. Редкая борода разъехалась клочьями в разные стороны. В улыбке, увидел Ганин лежа, не хватало нескольких зубов.

– Почему я голый? – прошептал он.

– Ты голый, – пуще прежнего осклабился отец Дормидон, – потому что я тебя окрестил!

– Окрестил?

– Воистину! Вообще, отцы крестить таких, как ты, запрещают – бессознательных. Но я решил: раз сам ты дурак, да к тому же еще, кажется, помираешь, то один раз нарушить правило можно. На Москве вашей крестят, окропляя голову водой. То – грех! Крестить надобно погружением всего тела в воду. Поэтому я тебя раздел и окатил из ведра. Трижды.

От полученных новостей мозг Ганина бабахнул не хуже иной гранаты. Забрызгало стены и шконку. Забрызгало улыбающегося попа.

Отец Дормидон ничего не заметил.

– Воды мне принесли супостаты, – сказал он. – Они, видать, и сами перепугались, что перегнули – загубили живую душу. Да еще я подлил масла: тащите, ору, сукины дети, воду! Если он не покрестившись отойдет, гореть вам в синем пламени! Прибежали с ведром: вот, батюшко, вот тебе вода. Какой я вам батюшко, отвечаю, надысь был черт бородатый, а теперь стал батюшко. Вон отседа, кричу, вон! И ушли. Тогда я рукава засучил – раз окатил тебя, два, а на третий грудь твоя зашевелилась и ты вдохнул. Вот оно, думаю, Божье благословение! Осенил я тебя тогда знамением, прочел молитву и повесил на тебя крест. И как только опустился крест тебе на шею, тут-то ты глаза и открыл!

Ганин провел рукой по груди и вправду нащупал массивный резной крест – тот самый, который раньше висел на груди отца Дормидона.

– Поноси, поноси, – сказал тот. – Он тяжелый, большой. Вспоминать будешь чаще.

Спорить с попом не было сил. Кряхтя, Ганин приподнялся – отец Дормидон поддержал его, – на четвереньках дополз до шконки и влез на нее. Ощущение было такое, что ему покорился Эверест.

– Поспи, – сказал поп, вокруг головы которого от лампочки образовался нимб. – Теперь сон – лучшая склейка от хвори. Пока спишь, кровь в синяках расходится, кости прирастают. Но когда проспишься, вспомни – ты теперь другой человек. Ты теперь под Отцом Небесным ходишь, Отец Небесный даровал тебе вторую жизнь. Шутки свои с наркотиками брось. Форму свою басурманскую сыми и в огонь. Думай. А лучше всего иди в монастырь.

– Слышь, отче, – сквозь слабость пробормотал распластавшийся на шконке Ганин.

– Что? – отец Дормидон наклонился к нему. – Исповедаться хочешь?

– Отвали, пока не получил в жбан!

 

Хлеб

То ли организм Ганина был молодой и здоровый и потому быстро приходил в себя. То ли действительно помогал крест. А только Ганин смог самостоятельно подняться и дойти до ведра уже на следующий вечер.

Понятия «утро» и «вечер» были в камере условными. Из-за лампочки все в ней превращалось в сплошные сумерки. Часов Ганин не носил. Отец Дормидон тоже. Поэтому о том, что на самом деле творится в мире – вечер там или утро, – приходилось только догадываться по ощущениям. А по ним выходило, что сейчас вечер.

На полу рядом со шконкой стояли миска с прилипшей к ней бурой коркой и алюминиевая кружка с чаем.

– Еда, – пояснил поп со своей койки, наблюдая за нетвердыми шагами сокамерника. – Эти принесли. Сверху.

– Ты это, отче, – сказал стоявший над ведром Ганин, – за грубости не обижайся. Горячечный я был. Плохо все помню.

– Крест не снимай! – приказал поп.

– Не буду.

– И шмалить перестань.

– Перестану.

Отец Дормидон пошамкал губами, хотел сказать что-то еще, но потом передумал.

Ганин добрел до кровати, рухнул на нее и снова заснул.

«Как же так, Андрюша?» – солдат прыгал на одной ноге. Вторая была до колена оторвана. Из красного мяса торчал кусок кости. Пилотка на голове съехала на бок, держалась не пойми на чем. Вместо левого глаза зияло пулевое отверстие.

Солдат был совсем молодой и лопоухий. «Что я маманьке скажу? – проплакал он. – Ждет ведь меня маманька».

– Борис Смирнов, – узнал солдата Ганин. – Тысяча девятьсот двадцать второй год рождения. Место рождения – село Чернуха, Новгородская область.

– Так точно, – отозвался солдат, подпрыгивая. Из оторванной ноги на пол шмякнулся кусок плоти.

– А я? Я? – выступила из-за спины одноногого кряжистая фигура. – Куда я пойду? Некуда мне идти! Не к кому! Был дом, сгорел огнем. Была родня, убегла от меня.

Фигура согнулась, обхватила руками лицо. Ее плечи затряслись. Спереди было почти не видно. Но на спине, когда фигура наклонялась, раскачиваясь взад-вперед в причитаниях, открывалось месиво – куски шинели и рваной кожи вперемешку.

– Сожгли! Сожгли немцы дом с молодой женой! И меня пустили в расход! Осколок прилетел, Андрюша, и все! Почернело небушко.

– Боровчук Иван, – назвал фигуру Ганин. – Тысяча девятьсот восемнадцатый год рождения. Крыловка, Тверская область.

– Так точно.

Продолжали выходить и другие фигуры. Калечные, убогие, причитающие – всего числом сто тридцать два. Все они подступали, давили Ганина плотным кругом, голосили на разный манер.

Его лица касались желтые руки. В него смотрели мертвые глаза. Все вокруг было глазами, ртами, руками. Все вокруг раскачивалось, переминалось, булькало, тянуло его на себя:

– Похоронить! Похорони-и-и-ить забыл ты нас, Андрей!

Дышать стало нечем.

Свой первый сезон Ганин закончил близ села Дмитровское. Село как село. Было в нем тридцать изб, а населены были семь. В иных, заходя, находил Ганин оставшиеся хозяйские вещи. Чайник на плите. Покрытые пылью заскорузлые сапоги перед печью. Иконы. Снимки. Со снимков смотрели на него усталые лица. Что бабы, что мужики – цвет их кожи на старых фотографиях был цветом самой земли: коричневым и глубоким. Из коричневого странно белели глаза. В них почти всегда читалась болотистая, мшистая тоска. Эти люди рождались уже с такими глазами, глаза передавались им из поколения в поколение генетической памятью, и она, эта память, твердила им: жизнь сулит лишения, тяготы, тяжелую работу. В ней нет поводов для радости. В ней почти всегда идет дождь. В ней лес полон опасностей, небеса безразличны, в ней туман выводит к огням домов страшные сущности. Оставшиеся в Дмитровском деды говорили: в сорок первом немцы пришли из тумана. Не было слышно ни их голосов, ничего. Просто однажды из тумана материализовались фигуры – в мышиной форме, с черными, смазанными маслом автоматами наперевес. Потом хрустнула под сапогом ветка. И завыла собака. Все в Дмитровском сразу поняли: ад настал.

Ганин старался не смотреть на снимки. Он мог понять тоску в глазах сгорбленных бородатых мужчин в косоворотках и их жен – круглолицых, с забранными волосами баб. Но на фотографиях вместе с ними часто оказывались дети – белесые, мелкие существа, и глаза их были точно такими же. Глаза делали их маленькими стариками. Ганин никогда не видел таких глаз у Вари. Он не смотрел на снимки, потому что больше всего боялся увидеть там этих состарившихся детей.

В Дмитровское он вошел двадцать четвертого сентября в семнадцать пятьдесят пять. Темнело. Брошенные избы торчали из земли черными валунами. В избах, где еще жили, появились в окнах лица.

Одежда Ганина была цвета грязи. По его лицу, оставляя белые следы, струились потные разводы. За собой Ганин волок по земле три брезентовых здоровых мешка. В мешках, стукаясь друг о друга, гремели кости.

– Где здесь кладбище? – спросил Ганин у бабы, вышедшей ему навстречу.

Перевязанная пуховым платком баба молча махнула рукой в конец улицы. Сама осталась стоять – смотрела, как Ганин удаляется, волоча свои мешки.

Кладбище было не кладбищем, а одним названием. Могил было немного, и делали их без какого-то порядка. Они возникали на земле как заплатки, тут и там. Между ними буйно рос кустарник, хлюпала грязь. Кресты покосились, некоторые лежали, плесневея, на земле. Там, где надгробия делали из железа, преобладала ржавчина. Ровно пополам кладбище перерезала глубокая балка.

Ганин протащился через все это забытое безмолвие, спустился в балку, бухнул мешки об землю и стал копать. С той стороны балки, откуда он пришел, появилась баба в пуховом платке. Ей стало интересно, и она пришла понаблюдать.

Из инструментов у Ганина были с собой лопата и топор. Кроме того, в одном из мешков он принес добытые из земли артефакты: истлевшие остатки солдатских погон, покореженные металлические звезды, которые некогда украшали пилотки и каски бойцов, сами каски – мятые и уродливые. Ганин взялся копать. Он копал так: рыл траншею длиной в полтора своих роста, шириной и глубиной в руку. Земля сопротивлялась. Саперная лопатка, которой он орудовал, то и дело упиралась во что-то твердое, звенела, выскакивала из рук. Деревянное древко занозило ладони. Кожа стиралась. Очень скоро на ладонях появилась кровь – смочив древко, она оросила землю.

Вырыв первую траншею – сердце его колотилось люто, – он раскрыл один из мешков с костями, рухнул на колени и стал сыпать его содержимое вниз. Остатки берцовых костей, черепа, ребра, тазобедренные суставы – все это ссыпалось в одну братскую могилу. Ганин знал имена их всех. Это было удивительно: иногда он находил в земле мельчайшие фрагменты костей или кости нескольких людей вперемешку, но всегда, словно какой-то неудавшийся оберег, рядом с костями находились и запаянные пластиковые медальоны-«смертники». Заполнять короткие анкеты, которые помещались внутрь таких медальонов, знал Ганин, у солдат считалось дурной приметой: вроде как сам себе подписываешь смертный приговор. Кроме того, часто медальоны рассыпались на руках. Открывать их следовало осторожно. Воздух, который проникал в капсулу, когда ее вскрывали ножом, морщил и гнул старый бумажный лист. Но те, что находил Ганин в свой первый сезон, были заполнены все – и ни один не рассыпался. Для обладателей медальонов дурная примета сбылась.

– Ванютин Алексей, Кривошеев Павел, Иванов Павел, Незабудько Иван, – Ганин повторял их имена, как отходную молитву. Кости летели в пахучую землю, гулко ударялись друг о друга.

Рядом с бабой в пуховом платке, пришедшей смотреть на Ганина, появился бородатый сутулый мужик. Он тоже смотрел. Вслед за мужиком пришли еще бабы, еще мужики – все, кто на тот момент жил в селе. Иным было на вид лет по сто, так они выглядели: косматые, с кривыми клюками, редкие белые бороды шевелятся на ветру.

Всего Ганин вырыл две траншеи. Когда он закончил со второй, стало совсем темно. Сельчане не уходили: в темноте, неподвижные, они были похожи на валуны.

Затем траншеи следовало зарыть. Стоя на коленях, Ганин загребал землю руками. Земля была комковатая, холодная. Ладоням с ободранной кожей от прикосновений к ней становилось хорошо.

Ганин вновь взялся за лопату. Набросал земли на траншеи сверху, обстучал ее по бокам – получились могильные холмы. Оставалось последнее.

Он огляделся. Дернул рукой молодую ель – в балке их росло несколько, каждая со стволом не толще человеческой руки. Такие же корявые, как и все, что жило тут. Дерево не поддалось. Тогда Ганин перехватил лопату поудобнее и рубанул ею в основание ствола. Тот хрустнул, еловые ветви хлестнули по лицу. Ганин положил срубленное дерево на землю, уперся ногой в его середину и потянул один конец на себя. Ствол переломился пополам.

Орудуя лопатой, он обтесал обе палки, заострил концы. Воткнул их в землю у основания могильных холмов. Слазил в мешок – извлек оттуда две помятые солдатские каски. Дыхнул на них, потер рукавом – бесполезное действие, если учесть, что ржавчина ела сталь больше полувека. Водрузил каски на палки: получились памятники. Постоял минуту молча. Потом сел.

Какое-то время ничего не происходило. Потом – с той стороны балки, где кучковались сельчане, – отделилась фигура и приблизилась к Ганину. Это была согнутая в знак вопроса старуха. Она положила к его ногам сверток.

Сверток оказался теплым на ощупь и пах хлебом и детством. Когда-то такой запах Ганин вдыхал в булочной рядом со своим московским домом. Мама посылала его за батоном, он шел в киоск, здоровался с усатым булочником, который знал его по имени.

Ганин получал на руки батон, и тогда начиналась проверка стойкости. Батон пах и выглядел так изумительно, что донести его до дома нетронутым было почти невозможно. В иные дни батон казался Ганину живым существом. Существо это завлекало, нашептывало, призывало отломить от его мякоти хоть чуть-чуть. И он отламывал. До подъезда было пятьдесят метров. Потом был лифт до пятого этажа. Потом – пятнадцать детских шагов от коридора до кухни. За это время батон лишался горбушки – одной или сразу двух. А иногда Ганин не мог противиться хлебным чарам настолько, что, объев хлеб по краям, еще засовывал палец внутрь, вытаскивал белую мякину и ел ее. Это было счастье. Возможно, после рождения Вари это было второе самое счастливое воспоминание в его жизни. И Ганин подозревал: когда он будет умирать, когда всполохи былой жизни станут проноситься перед его глазами – говорят, так бывает у умирающих, – хлебное тесто из детства заслонит собой тысячи других воспоминаний, годы или целые десятилетия и встанет перед ним во всей сияющей красе.

Мама всегда отчитывала его за надкусанные батоны.

Хлеб, который лежал в свертке, был другим. Серый и ноздреватый – его испекли в печи и потом отломили полукругом, чтобы накормить странного незнакомца, принесшего мешки с костями их предков. И только запах был тот же. От запаха хотелось уткнуться головой в свежеотрытую землю и завыть о том, чего уже никогда не вернуть: о тепле маминых кофт, о ее круглых коленках, о судьбах всего мира, несчастных или счастливых.

Ганин вдавил в землю кулаки. Издалека могло показаться, что он молится перед хлебом. Где-то вдалеке громыхнул гром. Порывом ветра подняло бороды валунов-сельчан.

Подошел еще человек, поставил перед Ганиным две бутыли, заткнутые бумажными пробками. В одной плескалось молоко. В другой была белесая жидкость – самогон.

Ганин сорвал с нее пробку, хлестанул прямо из горлá, обжег горло, десны, куснул хлеба, стал жевать, давясь и подкашливая. Взял молоко и тоже опрокинул в рот. Белые ручейки потекли за ворот рубахи. Это была поминальная трапеза. Молоко и самогон лились в две реки, рубаха и штаны стали насквозь мокрыми от них, а хлеб кусками вываливался изо рта. Ганин бился головой об землю, катался по земле, обломал ногти, скребя по ней руками, начинал орать песни, пьяный, но тут же забывал слова, разговаривал с Варей, с небом, с Богом, обращался к душам погибших солдат, плакал, встал во весь рост и упал, сломал зуб, наконец, растянулся на земле, раскинув руки и ноги, и захрапел.

Так прошли похороны. И сейчас, задыхающийся, он доказывал обступившим его мертвецам. «Похоронил я! – кричал он, и брызги слюны разлетались во все стороны. – Похоронил!» Мертвецы не верили: гудели возмущенно, напирали со всех сторон со стенаниями.

 

Калмык

Кажется, отец Дормидон молился. Когда Ганин выбредал из беспамятства, тягучего, как черный мед, и приоткрывал глаза, он неизменно находил попа стоящим на коленях спиной к шконке, бормочущим и бьющим поклоны в каменный пол.

«Угомонись», – хотелось сказать ему. Но сил не хватало, глаза закрывались вновь. Может, он и произносил что-либо, а может, и молящегося попа не было, и все это пририсовывала ему лихорадка.

Иногда он переворачивался во сне на бок. И тогда деревянный крест скатывался с шеи, упирался одним концом в грудь и больно давил. Ганин просыпался, трогал его. Дерево стало горячим, приняло в себя жар человеческого тела. Ему казалось, что крест оставит на нем ожог.

Потом морок прошел. Как ветер уводит с неба тучи, так покинула его болезнь. Организм его, молодой и здоровый, выдул боли из себя.

Ганин открыл глаза. Моргнул. Зрение было ясным. Потрогал то место, где ударили в печень. Печень молчала. Он глянул вниз и увидел, что синяк на правом боку стал желтым. В иных местах он почти слился по цвету с кожей, и это было хорошо. Это значило, что время залатало последствия удара. Его удивило только, что вся грудь и бедра были в красных пятнах, но в следующий момент он догадался: клопы.

– Слава Богу! – отец Дормидон перекрестился, увидев, что Ганин пришел в себя. – Вымолили грешную душеньку у диавола.

Он сидел на коленях рядом с нарами – на том же самом месте, где Ганин в бреду лицезрел его в последний раз. Уперев руки в пол, поп стал неуклюже подниматься. Окостеневшие его суставы хрустнули. Он охнул.

– Не развались, – сказал Ганин со шконки.

– Сам не развались, – буркнул, кряхтя, поп. – Благодарности-то уж от вас, москвичей, не жду.

– Благодарствую, – Ганин с койки изобразил шутливый поклон.

Когда он спустил ноги на пол и встал, оказалось, что все сложно: он разучился ходить. Ногам, отвыкшим от движения, было не под силу нести громоздкое тело. Чтобы не упасть, Ганин был вынужден снова сесть.

– Отказали ноженьки, – резюмировал поп. – Ничего, поправим.

Он поднес Ганину жестяную миску.

– Ешь.

И Ганин стал послушно есть. Он не знал, что это была за еда. Содержимое миски, казалось, не меняли с тех пор, как он приходил в себя сутки назад. На зубах хрустело. Кажется, это была какая-то каша. Он был слаб, поэтому не жаловался. Жевал молча.

– Теперь пей.

В жестяной кружке оказался чай, остывший и крепкий. Ганин повертел кружку: переливаясь, жидкость оставляла на стенках коричневые следы. С первого же глотка «завелось» сердце: застучало словно мотор.

– Чифирь, что ли? – спросил Ганин.

– Он самый, – ухмыльнулся поп. – Умыкнул пачку чая под рясой, когда сюда вели. Пей.

Через пятнадцать минут Ганин смог встать и дойти до ведра. Отец Дормидон хотел было поддержать его под руки, но он отмахнулся – проделал эти несколько неуверенных шагов без помощи, обрадовался сам себе. Струя мочи ударила в ведро задорно и звонко. Жизнь возвращалась.

Ганин похрустел суставами. Сделал осторожный наклон. Присел.

– Ну, прямо богатырь, – сказал отец Дормидон. – Опорожнился, физкультуру сделал. Хоть жени.

Ганин присел еще раз. И еще. Ноги устояли.

– Как жить-то теперь будешь, богатырь?

– Жить? – переспросил он и усмехнулся. – Сидеть буду – вот и вся моя теперь жизнь. А если выпустят, дальше пойду. Деда буду искать.

Он прошелся взад-вперед по камере и, пока ходил, рассказал священнику про деда. Рассказал про Москву: свой родной и одновременно неродной город, где дорос до тридцати трех лет и понял, что до сих пор жил зря.

Камера уместилась всего в восемь его шагов. «Как скот держат», – со злостью подумал он.

Он рассказал попу про бывшую жену и про Варю. «Девочка, – подытожил он, – хорошая растет, быстро». Он вспомнил, как однажды, уже после развода с Мариной, принес Варе платье. Он стоял и смотрел на это платье в магазине. Магазин светился праздником (дело шло к Новому году), роскошью, уютом, лицемерием продавцов. Платье было дорогим – настолько, что он вряд ли мог себе это позволить. Синее в белый горошек, с воротничком. Белая оборка внизу. Платье висело на манекене: он ходил вокруг него, зачарованный, вглядывался в этот горошек, в воротничок, в оборки, боялся потрогать и даже дышать на него боялся. Варя была маленькой принцессой, и это платье, думал он, будет как раз для нее. Она придет в самом лучшем платье на детсадовскую елку, сядет в нем за праздничный стол, ее глаза и этот горошек будут отражаться в новогодних шарах.

В итоге он купил платье. Дома вдвоем с Мариной они ждали, когда девочка переоденется, и в какой-то миг он подумал, что они снова семья, что ему не надо уходить.

Платье оказалось мало. Он вернулся в магазин, но там ему сказали, что это был единственный размер. Очень жаль, сказали ему. Очень. И счастливого Нового года.

– Девочка быстро растет… – повторил Ганин, стоя в камере, под землей, в месте, где он никому не был нужен и где недавно его пытались убить. – Не подошло платье.

Некоторое время они молчали. Потом отец Дормидон сказал:

– Молиться я буду за тебя. И знаешь что? Господь наш милостив и добр. И иногда он сотворяет чудо.

Ганин еще спал, еще ел и еще ходил – разминал затекшие конечности. В какую-то минуту он взялся даже отжиматься от пола: хотел разогнать кровь, почувствовать, как к мышцам притекает сила. Но, видимо, отжиматься было пока рано. Кровь действительно прилила, но не к бицепсам, как он полагал. Кровь ударила в голову, зашумела, стиснула виски, закружила желтыми сполохами.

– Фу ты! – Ганин решил, что сейчас упадет в обморок. Он встал на четвереньки и ждал, когда головокружение пройдет. В такой позе его и обнаружили полицейские.

Дверь открылась, как показалось ему, неожиданно. Хотя, вероятнее всего, гулкие шаги приближающейся охраны он пропустил из-за шума в ушах.

Полицейских было двое. Они всегда ходят парами, будто опасаясь оставаться одни – лицом к лицу с теми, кого с таким рвением призывают к ответу перед законом. Увидев Ганина в собачьей позе посреди камеры, они обрадовались: он был жив. И хотя поза была странная и, скорее всего, означала, что задержанный помутился от побоев рассудком, это снимало с них груз. За мертвого – умри он от травм – им пришлось бы самим ответить перед законом. А если не ответить, то приложить немало усилий, чтобы скрыть содеянное. Труп следовало бы выставить жертвой несчастного случая, но у произошедшего был свидетель – поп, отбывающий свои «хулиганские» пятнадцать суток. С попом следовало бы договориться, но в том, что это возможно, у них были большие сомнения: полицейские помнили, с какой яростью тот проклинал их, когда они, увлекшись, едва не отправили заключенного на тот свет. И тогда – в отсутствие договоренностей с попом – им пришлось бы добавить к первому второй труп. Но намеренное убийство священнослужителя – хотя такой вариант развития событий и приходил в голову каждому из них – все же было чересчур для обычных богобоязненных районных полицейских. Поэтому к камере они шли со страхом: вдруг Ганин помер? И что делать тогда? И поэтому радость, когда они обнаружили его стоящим на четвереньках, была искренней. У человека поехала крыша, ясное дело. Видать, сильно словил. Но раз живой – значит, и взятки гладки: если потребуется, каждый из них под присягой подтвердит, что заключенный уже был не в себе к моменту доставления в камеру.

– Полаешь? – радостно оскалившись, спросил Ганина полицейский.

Ганин, не меняя позиции, стрельнул в него таким взглядом, что будь на месте мента человек с более чистой душой, его бы стошнило. Но полицейский был тертый калач. Он даже не моргнул.

– Не будешь лаять? Тогда собирайся и выходи.

– Бить будете? – спросил, продолжая глядеть исподлобья, Ганин.

Со шконки слетел отец Дормидон, взвился рясой, напомнив Бэтмена.

– Не дам! – проскрежетал он и потряс сухим кулаком. – Не дам, душегубы!

Полицейские, двое из ларца, заулыбались шире прежнего:

– Что вы, батюшка. Где ж это видано живого человека бить? Тут мужчина приехал из областного центра, важный. Хочет нашего Андрея Андреевича на разговор.

Поп щурился и шамкал губами, глядя на них.

– Честно говорим, – подтвердили полисмены. И кивнули человеку на четвереньках. – Поднимайся, болезный.

Его вновь провели по каменному мешку, подняли по ступеням, протолкнули вдоль длинного ряда кабинетов. Дверь одного из них была открыта: помещение заливал солнечный свет. В мире стоял очередной жаркий день.

– Заходим, – скомандовали Ганину и подтолкнули в спину.

В кабинете стояли стол, два стула, на одном из них восседал человек.

– Так, – предупредил Ганина один из полисменов. – На гостя не бросаться, попыток к бегству не учинять, заложников не брать.

– В туалет хочу, – сказал Ганин.

Человек на стуле поморщился.

– Что вы, не могли решить эти вопросы раньше? – укорил он полисменов.

– Он потерпит, – сказал полисмен.

– Не потерплю, – сказал Ганин. – У меня почки отбиты.

Полисмены заулыбались сидящему, всем видом показывая, что к отбитию почек арестанта они непричастны. Ганина повели в уборную. Перед дверью возникло замешательство.

– Со мной пойдете? – ухмыльнулся Ганин.

– Изнутри не закрываться!

На стене туалета кто-то, видимо другой арестант, выцарапал: «Менты – козлы». И пририсовал к надписи большой половой член. Рисунок – его суть и эстетика – пришлись Ганину по душе: мысленно он послал автору свое одобрение.

Полицейские топтались у двери. Ганин нарочно, желая позлить их, задержался. Долго застегивался. Застегнувшись, взялся приглаживать прическу. Потоптался. Плюнул в унитаз. В унитазе плавал окурок. По краям фильтра были видны следы помады. Кто-то из сотрудников водил сюда женщин. Эти? Ганин оглянулся на своих сопровождающих. Эти, самый низший ранг полисменов, вряд ли бы осмелились. Привести бабу в отделение и отпустить ее курить в мужской туалет, не опасаясь выволочки начальства, мог только человек серьезный и уважаемый. Следователь. А то и начальник отдела.

– Ну? – прервали его размышления. – Оправился?

Они вернулись обратно в залитый солнцем кабинет. Пока шли, окурок и нарисованный член не выходили у Ганина из головы. Он не удержался, спросил:

– Видели граффити?

– Чего? – не поняли полицейские.

– На стене кто-то письку нарисовал.

– А-а, это. Баловался тут один. Уехал уже. На Колыму на двадцать пять лет.

Добавили:

– И ты скоро поедешь.

Ганин пропустил слова мимо ушей.

– А еще у вас баб кто-то водит. Там окурки с помадой плавают в унитазе.

Полицейские ничего не ответили, только переглянулись. По их реакции Ганин понял, что бабы действительно перепадают не им.

В кабинете ничего не изменилось, за исключением того, что теперь перед ожидавшим их человеком стояли чашка дымящегося кофе и пепельница. Полицейские, оставив Ганина, вышли. «Мы рядом, – сказали они человеку на стуле. – Если что, явимся по первому зову». Человек кивнул.

Ганин впервые смог рассмотреть его и понял, что не может вычленить из его внешности никаких выдающихся черт. Зацепиться взгляду было решительно не за что. Все было сглажено и отполировано в этом человеке, и оттого складывалось ощущение, что ты видел его тысячи раз, но где и когда – вспомнить это было невозможно. Может быть, это он вел прогноз погоды по телевизору. Или здоровался, выходя по утрам из соседнего подъезда. Или был лицом рекламы беспроцентного кредита.

– Федеральная служба безопасности? – предположил Ганин.

Человек посмотрел на него и коротко кивнул – так же как кивал минуту назад полицейским.

– Присаживайтесь, – сказал он. – Курите?

Он достал из кармана рубашки серебряный портсигар. Раскрыл его, протянул через стол. Крышку портсигара, увидел Ганин, украшала выбитая пятиконечная звезда. Внутри звезды помещались серп и молот.

– Интересная вещица, – сказал он, зацепляя пальцами сигарету. – Благодарю.

– Вещицу сделали в 1937 году к двадцатилетию образования советского государства. Всего выпустили около двухсот таких портсигаров. Их распространили среди высокопоставленных офицеров НКВД. Конкретно на этом инициалы К. В. Я порылся в архивах и выяснил: возможно, К. В. – это небезызвестный полковник Константин Васильев. Тот самый, который в 1934 году принимал участие в допросах по делу «славистов», а в 1941-м сгинул в новгородских лесах, то ли создавая здесь отряды партизан, то ли возглавляя команду по отлову дезертиров, – человек ловко захлопнул портсигар тонкими пальцами и убрал обратно. – А у вас наметанный глаз. Почему вы решили, что я имею отношение к ФСБ?

– Ваша внешность, – сказал Ганин.

– Огоньку?

– Благодарю.

Ганин прикурил от протянутой ему спички и с наслаждением вдохнул дым. Кажется, в последний раз он курил в прошлой жизни. Он вытянул ноги. Солнце с другой стороны окна заставляло жмурить глаза. Если забыть, что происходит, было хорошо.

– Так что не так с моей внешностью? – прервал его негу человек.

– Ваша внешность делает вас незаметным, – сказал Ганин. – Вы не слишком худой и не слишком толстый. Ваши черты лица правильные, но ничем не примечательны. Даже ваши рубашка и брюки – белое и серое, что может быть банальней? Другими словами, у вас идеальная внешность, чтобы заниматься сбором информации. Люди просто не заметят вас, выбалтывая свои тайны.

Человек пригладил волосы и усмехнулся.

– Если бы вы видели ценники на этой рубашке и брюках, вы бы поостереглись упрекать меня в банальности. Полагаю, вы догадываетесь, зачем я здесь?

– Догадываюсь. Вы здесь, чтобы спросить меня об оружии. Вам важно знать, что за люди шарахаются в лесу и какие вещи они в нем находят. Вы хотите подстраховаться и собрать больше сведений о них. Неучтенный боевой арсенал в их руках пугает вас.

– Ну, пугаются люди неподготовленные, а у нас, слава богу, десятки лет оперативной работы за плечами. А вот про оружие узнать действительно интересно.

– Я могу вас огорчить, – сказал Ганин. – Про оружие я не знаю ровным счетом ничего. Ваши коллеги в лесу меня уже спрашивали. И я им ответил. Иногда земля подбрасывает нам кое-что – ржавые «шмайсеры», гильзы, каски. Один раз нашли гранату. Но все находки мы оставляем на месте: в команде у меня двое деревенских, они люди суеверные – считают, что, обирая мертвых, хорошей жизни не жди.

– Мне кажется, вы лукавите, Андрей, – человек побарабанил пальцами по столу. Его пальцы, казалось, жили отдельной жизнью. Пока все остальное сохраняло неподвижность, пальцы кружились, танцевали странный танец, сцеплялись и расцеплялись. – Вы знаете? Про вас ведь уже ходят легенды. Куда ни пойдет Андрей Андреевич Ганин, везде что-нибудь да найдет – вот как говорят про вас люди. Рассказывают даже, что вы используете для поиска военных трофеев волшебство.

– Волшебство? – удивился Ганин. – Где оно было, это волшебство, когда меня везли в кутузку?

– Я надеюсь, вас не били? Я слышал, вы жаловались на почки, – человек изобразил озабоченность.

– Что вы! Разве доблестные стражи порядка на это способны? Почки – это старая травма.

Сигарета закончилась. Расставаться с ней не хотелось. Окурок, когда Ганин давил его в пепельнице, зашипел и обжег ему палец.

– Я хотел бы прояснить кое-что. Цель нашего отряда – работы по поиску пропавших без вести солдат. Оружие – не наш профиль.

– Про цель вашего отряда я знаю, – сказал человек. – И даже могу этой цели кое в чем помочь. Вы ведь ищете своего деда, не так ли? А у меня, как я уже сказал раньше, открыт доступ к архивам. Если поискать, наверняка там можно найти что-то про него. А взамен я попрошу у вас всего-ничего: если в следующий раз земля опять вам что-нибудь подбросит – ржавый «шмайсер» или гранату – не оставляйте это в земле, сообщайте мне. В накладе не останетесь. Деньжатами поможем. А Ивана Кузьмича – мы же знаем, какой зуб держит на вас районный глава – мы от вас устраним. У него, в конце концов, другой работы полно, ему людьми надо управлять, а он – как мальчишка, право: все по лесам да по лесам. Другими словами, Ивана Кузьмича в вашей жизни больше не будет. Он будет заниматься своими прямыми обязанностями.

– О чем мы с вами говорим? – спросил Ганин. – Меня вообще-то в тюрьму собираются сажать.

– Ах, это! – человек сделал вид, будто хлопает себя рукой по лбу. – Про это совсем забыл. Не будет никакой тюрьмы. Ситуация поменялась. Про ваши подвиги узнал сам господин губернатор. Танк найти, да еще какой! Это же великое дело – в любом музее отхватят с руками-ногами. О находке вашей сообщили в Кремль. И сам президент – президент, понимаете! – нашего господина губернатора похвалил за то, что тот помнит о нашей победе и старается по мере своих скромных сил. И вот теперь подумайте: может ли господин губернатор после этого вас посадить? Не может! Тем более выяснилось, что при изъятии у вас наркотических средств… это ведь были наркотические средства, я не ошибаюсь?

– Наркотические средства, – согласился Ганин.

– Так вот, выяснилось, что при их изъятии были нарушены некоторые нормы протокола. На что наше ведомство господину губернатору указало. Нарушения эти позволяют предположить, что найденное вещество вам подбросили. А учитывая ваш геройский поступок и проявленные мужество и честность при нахождении артефакта времен Великой Отечественной войны, сажать вас за подброшенную нехорошими людьми дурь было бы несправедливо, согласитесь?

– Соглашусь.

– А наш господин губернатор и мы, наше ведомство, стоим за справедливость, что бы ни говорили про нас. Мы на стороне людей патриотичных, преданных своему делу…

– То есть я свободен? – спросил Ганин.

Человек кивнул.

– Не только свободны, но и еще будете награждены почетной грамотой. Особое распоряжение господина губернатора. В ближайшее время он выделит время в своем плотном графике и прибудет к месту нахождения танка. По его прибытию состоится торжественная церемония передачи исторического экспоната государству. Вас доставят туда же. Вы передадите символические ключи от танка и пожмете друг другу руки. Улыбнетесь в камеру. И потом, как и раньше, будете вновь предоставлены сами себе. За тем лишь исключением, что теперь мы будем патронировать вашу деятельность и оберегать от проблем. И Иван Кузьмич мешать больше не будет.

Ганин раздумывал над услышанным.

– Можно еще сигарету? – попросил он.

– Пожалуйста! – расплылся в улыбке человек и вновь ловким движением раскрыл перед Ганиным портсигар. Звезда на крышке портсигара блеснула. Серп и молот зловеще звякнули друг об друга – почудилось.

– Кстати, – наконец представился человек. – Моя фамилия Соловьев. Зовут Игорь Константинович. Но для вас можно просто Игорь.

Даже возраст его, подумал Ганин, прикуривая, трудноопределим. Аккуратная стрижка, голубые с серым глаза, серый костюм. Ухоженные руки. Натренированно дружелюбное выражение лица. Человек-невидимка. Дым. Развеялся, и уже нет.

– Вот как мы будем дальше действовать, Андрей Андреевич. Для начала напишите мне о ваших нуждах. Чем сможем помочь в ваших поисковых работах, тем поможем. Под нашим началом работают несколько групп, и я не без гордости скажу – все они экипированы очень хорошо.

Ганин видел такие группы в полях: мужчины привозили мобильные экскаваторы, отбойники, металлоискатели-глубинники, способные улавливать металл на много метров вниз. Иногда благодаря этим инструментам они поднимали на свет чудные вещи: пряжки древнерусских ремней, темные монеты с профилями бородатых царей, обсыпавшиеся мечи. От остальной шумной кодлы копателей эти технологичные группы держались особняком – в этом они были похожи на отряд Ганина. Но на этом сходство и заканчивалось. Ганин не любил «технарей». Спроси его, откуда взялась эта нелюбовь, он вряд ли бы смог объяснить. Сердце подсказывало – вот и не любил. Возможно, дело было в том, как «технари» относились к земле. Для всех в отряде Ганина земля была чем-то глубоко личным, почти интимным. Солодовниковы, деревенские, иной раз разговаривали с землей: ложились, гладили ее руками, что-то шептали, будто баюкая. Ганин, копая, вытаскивал из-под лопаты дождевых червей – чтобы не порубить. Выросший в городе, он относился к земле как к могучей неизведанной силе, способной поднять или опрокинуть. Сила эта дремала до поры до времени, но в том, что она чувствует каждый их шаг, впитывает каждое слово, Ганин не сомневался. Спасенные черви были его маленьким подношением: через них он посылал сигнал, сообщал земле – я осторожно, лишнего не возьму. Виктор Сергеевич как человек, много повидавший, относился к земле с добродушным уважением. И даже Фока – уж на что скользкий был тип, а и то иной раз рассыпал комья земли в кулаке, подносил к носу и тянул запах. И диковато щерился – так отражалось на Фокином лице блаженство.

«Технари» души в земле не видели. Не видели ее и многие другие копатели, но в этих мерещилось Ганину что-то особенно гадкое. И хотелось ему остановить этих людей, когда он видел, как равнодушно они вгрызаются в землю своим инструментом, современным, эффективным и дорогостоящим, и как деловито поднимают пласт за пластом. Земля хранила тайны. Обычная лопата приоткрывала их деликатно. Экскаватор, который заменял «технарям» ручной труд – честный труд, как считали в отряде Ганина, – обнажал тайны, не стесняясь. Он оставлял на земле раны, срезал ее морщины и стирал ее память. И тогда казалось Ганину, что земля, вскрытая экскаватором, плакала от унижения и боли.

– … затем, Андрей Андреевич, вы запишете мой телефон, – человек на другом конце стола махнул рукой, разгоняя дым. И вместе с дымом разогнал картины, теснившиеся у Ганина перед глазами. – Вы будете звонить мне при возникновении любых проблем. И даже если самих проблем еще не будет, а вам только покажется, что они могут появиться в ближайшем будущем, вы будете звонить мне. И я лично сразу же буду эти проблемы устранять. Начнется совсем другая жизнь, Андрей Андреевич. Очень скоро вы поймете, что кутузка, репрессии, давление – все это было не с вами, а с каким-то другим человеком. В новой жизни кутузок не будет. В ней будет безоблачно и спокойно, и даже комары в ней вас будут кусать, только когда мы им разрешим.

Собственная шутка показалась Соловьеву забавной. Он хохотнул, его пальцы отбарабанили энергичную дробь по столу.

– Но только, Андрей… – он наклонился, и улыбка исчезла с его лица. – Можно, я вас буду звать просто Андрей, без отчества? Когда в следующий раз вы найдете танк или еще что-нибудь найдете – звоните не в приемную губернатора, как вы сделали, а лично мне, хорошо? И мы сообща поработаем на благо родины.

Серега Солодовников и брат его Степан поступали так: когда случался мировоззренческий кризис или просто на пути попадался тревожный человек, они говорили «была не была». Иногда крестились, хотя представление о Боге имели смутное, на уровне суеверий. Иной раз плевали через плечо. И затем наотмашь залепляли человеку в глаз.

Ганин давно общался с братьями и многое у них подсмотрел. Прошлый, московский, Ганин сидел бы и поддакивал человеку напротив, трясясь от мысли, что его вновь уволокут в кутузку. Ганин нынешний, перебравший собственными руками тысячи чужих костей, с незажившими синяками от полицейских дубинок на теле, решил: «Была не была». Бес нещадно толкал его в ребро. Деться от него было некуда.

«Эх, Варечка, Варенок» – Ганин выпустил струю дыма в потолок, а затем закинул ногу на ногу и спросил:

– Игорь Константинович, а вы ничего не путаете?

– Не понял, – сказал Соловьев.

– Вы не путаете благо родины с каким-то другим благом? С личным, например? Вам не кажется, что приплетать родину к собственным сомнительным заработкам на перепродаже военных ценностей не совсем корректно? И уж точно не красит ваш мундир, который вы все же носите под своим костюмом с большим ценником.

Глаза Соловьева сделались как две точки. Пальцы побелели, вдавились в крышку стола.

– Для человека в вашем положении вы разговариваете слишком борзо, Андрей. Вы, должно быть, неправильно меня поняли, раз решили, что у вас есть выбор. Так вот я вас разочарую: выбора у вас нет. Либо мы сейчас договариваемся с вами, либо я зову полисменов, и они возвращают вас в камеру. Надолго возвращают, Андрей.

– Я не ошибаюсь – минуту назад вы сказали, что освободить меня распорядился сам губернатор?

– С нашей подачи. И в наших же силах сделать так, чтобы это распоряжение отменили.

– Сделайте! – сказал Ганин.

– Что? – удивился Соловьев.

– Сделайте! Отмените распоряжение!

– Так, – Соловьев поднялся и заходил по кабинету. – Конструктивного разговора не получается. Давайте попробуем еще раз.

– Не будем мы ничего пробовать, Игорь Константинович. Отменяйте распоряжение и возвращайте меня в камеру. И пожалуйста, примите меры к тому, чтобы лица вашего я больше не видел.

– Очень хорошо, – Соловьев дернул скулой. Нервно и еле заметно. Поправил волосы. – Очень хорошо, – еще раз сказал он.

Он остановился у стула, на котором сидел Ганин, и теперь смотрел на него сверху вниз.

– Вы не понимаете, от чего отказываетесь, Андрей Андреевич, и на какой тонкий лед ступаете.

– Я все прекрасно понимаю, – сказал Ганин и в следующий миг заорал: – Полиция!

Полицейские вломились в дверь оба одновременно – и застряли.

Разом пройти сквозь дверной проем их массивные зады не смогли. Несколько секунд были слышны пыхтение и треск ткани форменных брюк. Потом дверной проем сдался и втолкнул их внутрь.

– Что? Как? Игорь Константинович! – полисмены были уверены, что кричал Соловьев.

Этот Ганин, этот недобитый и стремный уголовник наверняка уже повалил Соловьева на пол и теперь душит его. Один из полисменов пальцем пытался поддеть застежку на поясной кобуре: он будет стрелять! Он применит табельное оружие, и никто не осудит его за это.

Застежка кобуры не поддавалась, а Соловьев – к их удивлению – стоял посреди кабинета цел и невредим.

– Спецназ! – уважительно прокомментировал появление бойцов Ганин.

– Игорь Константинович… – уже неуверенно, оставив застежку, произнес полисмен.

– Что «Игорь Константинович»? Я уже сорок лет Игорь Константинович! – Соловьев шагнул сквозь них вон из кабинета, бортанул одного из полисменов плечом. – Устроили тут балаган!

– Игорь Константинович! – закричали ему вслед уже оба. – Исполнять?

Ответа не последовало.

Что нужно было «исполнять», Ганин не понял и поначалу встревожился. Тревога усилилась, когда его повели по коридору и, вместо того чтобы спустить в камеру, толкнули в спину – мол, двигайся дальше. «Неужели и впрямь пристрелят?» – забеспокоился он. Рассудок успокоил: «Не может такого быть. Не в районном же отделении полиции». Паранойя возразила: «Именно что в районном. Далеко, дико, круговая порука и суда ни на кого нет». Рассудок рявкнул: «А ну заткнись!»

Ганина привели в другой кабинет, где тоже стоял стол, а за столом сидел полисмен, незнакомый ему. От других его отличали роскошные подкрученные усы.

– Ну? – спросил усач.

– Освобождаем.

– Как так? – удивился он.

– Особое распоряжение губернатора.

У Ганина закружилась голова. Ноги стали ватными, и он пошатнулся.

– Стой смирно, Андрюха, – поддержал его за плечо полицейский.

Усач взялся заполнять бумаги, и, казалось, им не было числа. Заполнив одну, он ставил на нее печать, откладывал в сторону, тут же из стола доставал следующую. Ганин и сопровождающие стояли и ждали. Трижды ему предлагали на бумагах расписаться.

Каждый раз, наклоняясь с ручкой, он внимательно читал документ: не дай бог распишется под каким-нибудь диким признанием – с этих станется. Но бумаги были обычными формулярами, и в конце концов он ставил подпись.

Усач поднял трубку телефона. Не набирая номера, продиктовал кому-то:

– Ганин Андрей Андреевич. Да. Несите все.

Он вернул трубку на место и поднял на Ганина глаза.

– Как же так, Андрей Андреевич? Чем же вы так угодили губернатору?

– По секрету, – сказал Ганин и оглянулся. – Я его дочку шпилю.

– Не понял.

– Что непонятного? Страсть у нас с ней.

За его спиной восхищенно выдохнули:

– Красавчик!

– Я вам больше скажу. Когда стану губернаторским зятем – разгоню вашу контору к чертям собачьим!

– Погоди-ка, – усач нахмурил брови. – Так у губернатора вроде ж был сын?

Принесли его вещи – носовой платок, нож, паспорт, мобильный телефон.

Спросили:

– Все на месте?

– Нет, – сказал он. – В камеру надо вернуться. Книгу оставил в камере.

– В камеру ты вернешься, – пообещали ему. – Раньше, чем думаешь.

– Я без книги не пойду, – уперся Ганин. – Это память, подарок.

– Вот ты черт! – огрызнулись на него. – Ладно, пойдем в камеру.

В сопровождении нового полицейского Ганин пробухал берцами по лестнице, ведущей в трюм, прошел тусклый коридор и остановился перед дверью – теперь уже не его, а чужой камеры. Ключи звякнули. Дверь грохнула и отошла.

– Давай там шустро, – напутствовал полицейский. – И клопов не принеси.

Отец Дормидон сидел на нижней шконке и задумчиво перебирал четки. Увидев Ганина, он подскочил:

– Жив? Жив, паскудник! А я уж беспокоюсь: не убили они тебя наверху?

Ганин потупился.

– Я это, отче, попрощаться зашел. Выпускают меня.

– Да ну? – не поверил священник. – Это как же ты учудил?

– Говорят, губернатор распорядился. Я же танк в лесу нашел. И сдал властям. Говорят, за заслуги перед обществом.

– Ну, орел! – восхитился отец Дормидон. – В огне не горишь!

В порыве чувств он притянул Ганина к себе и обнял. От попа пахнуло застарелым ладаном, пылью и почему-то лесной ягодой земляникой. Ганин не смог сдержаться и обнял попа тоже. Потом поп отстранился, обсмотрел его с головы до ног и утер слезу. Фингал у отца Дормидона, полученный в драке с неизвестным Ганину священником, почти сошел. Кожа под глазом еще кое-где продолжала зеленеть. Но большей частью уже пожелтела, стала по цвету почти неотличима от нормальной.

– Сколько ж тебе осталось сидеть, отче? – спросил Ганин.

– Да немного, служивый. Отсижу два денька, а потом еще два отсижу. И тронусь в свою Каменевку, – отец Дормидон перестал называть Ганина шпионом и перешел на дружелюбное «служивый». Видимо, иностранный камуфляж и берцы Ганина продолжали сбивать его с толку. Но раз человека выпускали, раз сам губернатор вступился за него, значит какой он шпион? Значит, служивый.

– Крест-то, – сказал Ганин, – отдать тебе?

– Я те отдам! – замахнулся поп. – В кресте спасение твое! А потому носи и почаще в небо поглядывай! Вспоминай Творца! И, взглянув на небо, молитовку твори – про себя или вслух. Верую, говори, во единаго Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единаго Господа, Исуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век. Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, не сотворенна…

– Эй! – позвали из дверного проема. – Ну, ты скоро там?

– …единосущна Отцу. Им же вся быша, – закончил поп и спросил. – Запомнил?

– Не-а, – сказал Ганин.

– Дурак ты, Андрей, – резюмировал поп. – Дурак и не лечишься.

– Так точно, – подтвердил Ганин.

– Ну, давай еще обнимемся напоследок.

Они обнялись.

– Ганин! – вновь заорал полисмен у двери. – Я тебя сейчас заново закрою! И не посмотрю, что губернатор там написал!

– Иду! – крикнул ему Ганин. – Ну, бывай, отче. Даст Бог, увидимся.

– Даст, – подтвердил отец Дормидон. – Даст Вседержитель.

На улице уже фурчал мотором уазик – тот самый, что привез Ганина сюда в печке, именуемой тюремным отсеком. Только водитель в этот раз был другой – щербатый и смуглый, то ли калмык, то ли еще кто. Полицейская форма смотрелась на нем странно, была ему не по росту. Больше всего он был похож на человека, который ограбил полицейского и затем, прельстившись блестящими звездочками на погонах и кокардой на фуражке, влез в форму сам – трофей!

– Садись! – оскалился калмык и похлопал по нагретому сиденью рядом с собой.

– Садись, – прогудел приведший Ганина полисмен.

– Сяду, – сказал Ганин. – И куда путь будем держать?

– Велено отвезти туда, откуда взяли. В лес.

– А может, я не хочу в лес?

– Хочешь не хочешь, кто тебя спрашивает, – сказал полисмен и, наклонившись к Ганину, добавил почти ласково: – Лезь, не протестуй. Губернатор, говорят, в лесу тоже будет. Приедет твою дурную голову награждать.

Ганин послушался и залез. Огляделся. В лобовое стекло с противным стуком бился слепень – брат-близнец того, что пытался вырваться на волю, когда Ганина везли в отделение. Сиденье обожгло. Дышать было нечем.

– За пивом заедем? – спросил Ганин у водителя-калмыка. – Пива хочу.

Калмык покачал головой:

– Не-а. Приказано в лес.

– Слышь, – возмутился Ганин. – Ты что, не человек что ли? Я у вас в камере чуть не умер. Меня награждать везут. Не остановишься у ларька, выпрыгну на ходу и тикану! Объяснять губернатору, куда я делся, сам будешь. Понял?

– Борзый ты, – сказал калмык.

– С вами станешь.

– Ладно, – водитель вдавил педаль газа в пол и выкрутил руль. – Остановлю.

– И денег, – Ганин вспомнил, что денег при нем не было. Все деньги остались в рюкзаке на поляне. – Сто рублей мне займи. Приедем – отдам.

Калмык усмехнулся, цокнул языком. Во рту у него блеснула золотая фикса, и Ганин в очередной раз задумался: как этого человека, явно хулиганского вида, взяли работать в полицию? Где облажался комбинат по отсеву неблагонадежных претендентов? Почему пропустил его сквозь свой фильтр? Не иначе калмык в нужные моменты умел становиться невидимым.

– Чего лыбишься? – спросил тот, не отрывая взгляда от дороги. – Рад?

– А то, – подтвердил Ганин. – Сейчас спою.

И он запел – как пел, когда его везли в отделение. Но сейчас это была победная песнь. Он пел про не сдающийся врагу крейсер «Варяг».

Пиво из ларька оказалось самым вкусным пивом на свете. Ганин купил две банки: первую выпил залпом, перевел дух, принялся за вторую и пожалел, что не взял третью. В голове зашумело. Солнце улыбалось сырным кругом. Небо плескалось морем. Ганин подставил голову сквозняку, поддувавшему в окно. Вряд ли он мог представить когда-нибудь, что счастье – первобытное, чистое – настигнет его в полицейском уазике.

Он попробовал включить телефон. Но тот, неделю пролежав в ящике стола неизвестного Ганину полицейского, сел – на нажатия не реагировал. Тогда Ганин стал рассматривать город.

Мимо плыли дома и женщины. Дома были редкие и неказистые – торговые двухэтажки, каждой лет за сто, хрущевки, частный сектор. Зато женщины оказались сказочно хороши. Красавицы наводнили город: они торговали овощами с лотков, шли по улицам в джинсовых юбках, улыбались из табачных киосков. Ганину хотелось влюбляться и знакомиться. Он вдыхал запахи: духи, сигаретный дым, бензин – даже бензин был отличный. И единственное, что было плохо в районном центре в то утро, это то, что его быстро проехали: миновали одну улицу, затем другую, свернули на третью – и вот уже неслись по узкоколейке в сторону махины леса. Калмык дергал ручку коробки передач. Дорога петляла, ощеривалась черными ртами ям. Уазик, подпрыгивая на ухабах, кряхтел, как старый дед. Пиво в банке устроило шторм и выплеснулось на штаны.

– Что же у вас содержать такую кодлу ментов деньги нашлись, а дорогу нормальную выстроить уже нет?

– Каждый год строят, – сказал калмык. – Как осенью начинают, так до снега асфальт и кладут. А весной все одно: сходит снег, и как будто не строили. Уж как ее, проклятую, ни латали – и вдоль, и поперек, а не принимает земля.

Подумав, он добавил:

– Это еще что. Вот сейчас свернем в лес, и начнется шапито. Мы в прошлый раз, когда до вас ехали, думали, все – пропадем к такой-то матери.

– Так не ехали бы, – сказал Ганин. – Всё здоровее бы были.

– Дак как не ехать, если вы, поганцы, танк нашли? А если вы на этом танке учините захват власти?

Тут уже Ганин не выдержал и расхохотался.

– Ты этот танк видел? Захват власти…

– Я тебе больше скажу. Иван Кузьмич человек не суеверный, а я верю. Встретился нам по дороге леший. И увел нас, почитай, прямо в болото.

– Леший?

– Леший, – подтвердил калмык. – Как пить дать леший. Ехали мы за вами четырьмя машинами, а до места добрались лишь две. Поначалу-то все хорошо было: тут по тропке, там по овражку. Один холм перескочили, другой, а на третьем – глядь! – стоит человек! Дед! Старый! Стоит и улыбается нам: далеко, говорит, путь-то держите, сынки? А мы ему: путь мы держим, дедушка, в заданное по карте место. А чего вам там, спрашивает, в этом месте ловить? А ловить там, отвечаем, государственных преступников будем, так что давай с дороги двинься, а то и тебя к делу пришьем. С дороги-то, отвечает, я двинусь, да только дальше-то дороги уже нет: бурелом. Как бурелом? Вот у нас карта, говорим мы, эмчеэсники делали с вертолета: нету там никакого бурелома. Брешет ваша карта, отвечает, я здесь живу сто лет в обед и лучше вашего знаю – повалило там стволов по весне. Идите влево и там объезжайте, коли надо государственных преступников ловить. Ну, мы и послушались, – калмык зло сплюнул в открытое окно. Вытер рот загорелой рукой. – Это я сейчас думаю: подозрительный уж очень был дед. В бороде мало что грибы не росли. А одет-то был в рубище и лапти! Видано ли? Таких костюмов уже и в деревнях не носят!

– И что? – спросил заинтересованный Ганин. – Что дальше-то было?

– А то и было! Поехали мы в объезд и попали на мох. А под мхом тем была вода, болото. Так две машины с налету и встали: в одной я был, в другой напарник мой. Простояли в лесу до утра, пока трактор не вытянул. А Иван Кузьмич – что ты думаешь? развернулся и поехал туда, где дед буреломом пугал. И вышло так, что никакого бурелома на том пути и не было! И дед тот специально повел нас в топь. А сам после этого как испарился. Вот и кто он после этого, спрашивается? Лешак!

– Погоди-ка, – рассказанная история кое-что Ганину напомнила. – А сигареты тот дед у вас не стрелял?

– Как же не стрелял! Полпачки выцыганил. И еще выпить просил. Только мы ему сказали: мы, дедушка, на особо важном задании, а потому горючего с собой не имеем.

– А еще? Еще что-нибудь говорил?

– Говорил, что к бабе своей идет. Баба, сказал, у него в селе… Как же село-то называют… Кривоколенное, что ли? Кажись, да – Кривоколенное. А мы еще посмеялись: ну дает старый. Тут ко встрече с Богом надо готовиться, а он – выпивать да по бабам. На том и разошлись. Ух, проклятый! – калмык потряс смуглым кулаком. – Нечистая сила!

Ганин хлопнул себя по колену:

– Видал я твоего лешего!

– Да ну?

– Этот твой леший нас на танк и навел! Шли мы в другое место, а тут он посреди чащобы: не туда, говорит, другой дорогой надо идти. Ну, мы и повернули. И вышли точнехонько на танк. А вас, значит, в болото… – Ганин задумался. – Стало быть, сберечь нас хотел, леший твой. Знал, что не с добром едете.

– Работа у нас такая, – сказал водитель миролюбиво. И цокнул языком. – Ну, дела! Лешие рыщут по лесу, танки из земли вынимаются – чего только не насмотришься!

Очень скоро они свернули с узкоколейки на лесную тропу. А затем ушли и с нее – уазик, тяжко переваливаясь, пополз по холмам и пригоркам. Говорить больше было не о чем. Калмык следил за тем, чтобы не наскочить на дерево или яму. Ганин, расслабленный от пива, смотрел по сторонам: не появится ли снова озорник-дед? Но, видимо, являться дважды одним и тем же людям леший не мог – знать, на другом конце леса уводил с тропы новых встречных и клянчил у них выпивку и сигареты.

Неожиданно машину толкнуло, и мотор замолк.

– Тпру! – сказал калмык, будто сидел не за рулем машины, а погонял лошадь. – Прибыли! Дальше хода нет.

Впереди вырастала стена леса.

– Что же это, дальше пешком пойдем? – спросил Ганин.

– Ты пойдешь. А я поеду назад в город, – сказал калмык. – Вообще-то мне велено было тебя до самого места довезти. Но у нас так: начальник велел – начальник же и забыл. А мне в город надо, меня дела ждут. Мужчина ты взрослый, по чащобе шастать мастак – не заблудишься же? Идти надо прямо и прямо, поляна ваша в двух километрах отсюда.

– А если утеку?

– Ну, мил человек! – калмык развел руками. – Тебя ж не на казнь везут! Награждать будут! Кто в своем уме от этого отказывается? А если уж решишь утечь – твое право. С меня какой спрос? Скажу: в грудь меня толкнул и побег. Не стрелять же вслед. А машина, сам видишь, не проедет дальше.

– У Кузьмича-то проехала, – сказал Ганин.

Калмык повел на него черным глазом.

– Я тебе вот что скажу. Смотрю я на нашего Ивана Кузьмича и думаю, что он и сам как леший. Лес перед ним раздвигается. Болота сохнут. Лютый он. У такого хочешь не хочешь, а проедешь. А не проедешь, так перелетишь.

– Ясно, – сказал Ганин и открыл дверь. – Я тебе сто рублей должен.

– Подарок, – осклабился калмык. – От доблестной новгородской полиции!

Подарки от доблестной полиции Ганину перепадали впервые. Что-то определенно менялось в расстановке сил, влиявших на его судьбу.

– Смотри, больше не попадайся! – прокричал калмык ему вслед.

И Ганин услышал, как заурчал мотор.

– Уж постараюсь, – буркнул он, вступая в чащу.

 

Злость

Калмык, хитрая бестия, обманул.

До поляны оказалось не два километра пути, а все пять или шесть. Лес очень быстро сделался непролазным. Начались овраги – сохранившие, кажется, последние остатки влаги на земле. Во влаге, подозревал, продираясь сквозь бурелом, Ганин, прятались змеи.

Когда прошел час и ничего не случилось – оврагов не стало меньше, поляна не открылась его взору и только изрядно поубавилось сил, – Ганин стал подозревать, что таков был коварный ментовско-фээсбэшный план. Выпустить его на краю леса и отправить куда глаза глядят: глядишь, заблудится и пропадет сам. Без посторонней помощи.

Когда прошло два часа, подозрения переросли в уверенность. По лицу хлестало ветвями. Руки и спину кололи незнакомые злобные растения. Компаса не было. Даже если калмык не обманул и идти действительно нужно было прямо – с каждой секундой росла вероятность, что с прямого пути он сбился.

Со школьной скамьи Ганин нес в себе застрявшее знание: муравейники в лесу всегда находятся с южной стороны деревьев, по муравейнику можно определить направление и придерживаться его. Муравейников не было. Ганин шел и ругался вслух.

Через три часа ему понадобилось присесть. Солнце стояло в зените, и единственное благо густого леса – в котором ему, судя по всему, предстояло вскоре умереть – заключалось в том, что на земле была тень. Пиво, выпитое несколько часов назад, казавшееся лучшим напитком на земле, превратилось в тяжесть. Мучила одышка. Отчаянно хотелось курить. Прислонившись к стволу дерева, утирая ручьи пота, струящиеся по лицу, Ганин размышлял о том, сколько он сможет протянуть. Без воды человек живет девять дней. Если взять в расчет последнюю неделю, проведенную в тюрьме и выжавшую его как лимон, он давал себе сроку два дня.

Рассиживаться дальше не имело смысла. Искать его не будут. Кряхтя, Ганин поднялся и побрел вперед, кляня лес, ментов, Кузьмича и злосчастную судьбу, которая, как ему казалось совсем недавно, сделала поворот к лучшему. Вот оно лучшее, думал он про себя, сдохнуть в чаще и навеки потеряться для всех, как потерялся его дед.

Дед.

Мысль о нем заставила собраться с силами, подняла изнутри жгучую злость. «Не дождетесь! Первее сами передохнете». В своей жизни он повторял это «не дождетесь» тысячу раз. Когда лежал полумертвый в камере. Когда провожал Кузьмича с его ментовским эскортом после очередного учиненного в их лагере шмона. Когда наваливался в драке на обидчика, разбитый в кровь. И первый раз – еще очень тихо – он сказал это в московской редакции, когда узнал, что уволен и может катиться куда подальше.

Мир был равнодушен к таким, как он. В мир требовалось вгрызаться зубами или откатываться от него подальше, снося обиды, несправедливости и унижения. Вот что дало Ганину поле. Оно пробудило в нем давно дремавшую злость, выплеснуло ее, как выплескивается из кастрюли закипевшее молоко, показало ему самому, какой он. Не рохля младший редактор с намечающимся животиком. Не семьянин, у которого давно не стоит на жену. Не пассажир утреннего метро, трущийся потной спиной о другие потные спины. Поле обдуло его ветром и полило дождем. Поле обтесало его, оставило на нем шрамы. Поле дохнуло на него сырой землей. И когда в свой первый сезон Ганин кинулся на обидчика и стал лупить его по голове выхваченной из огня головней, он вдруг почувствовал ток собственной крови. «Жив! – застучало тогда в голове. – Жив!!!»

С тех пор он усвоил: злость – это хорошо.

Злость – это двигатель.

Злость – его напарник и друг.

Прав был Виктор Сергеевич: мужчины, чтобы не чувствовать себя голыми, покидают теплые дома и ищут войны.

Свою Ганин очень быстро нашел.

 

Сброд

Он ввалился на поляну, как медведь-шатун. Не смотри, что отощавший и мало сил. Силы удесятерят лихорадка крови, безумие, красное марево в глазах. Беда столкнуться с таким.

Поначалу Ганин даже не узнал поляны. Он-то сам мыслил себя уже в аду. Бесконечный лабиринт стволов, ноги, по колено проваливающиеся в мох, змеи – кто сказал, что ад выглядит не так? Продираясь сквозь чащу, он наступил на гадюку. Змея зашипела под тяжестью рифленой подошвы. Изогнулась. Укусила в ногу. Укус пришелся на дубленую кожу берцев. В забытьи Ганин прошагал мимо – оставил змею умирать. Наступил еще на одну. Вновь спасли берцы. А вскоре он уже потерял змеям счет.

Когда лес расступился и солнце ударило прямо в глаза, он подумал: вот оно! И непроизвольно сжал в кулаке крест, подаренный сокамерником-старообрядцем. Сейчас сквозь сияние выйдут ангелы или черти – в его случае скорее черти – и спросят за все, что когда-то совершил.

И они не заставили себя ждать. «Ганин! Ганин!» – налетели на него со всех сторон, как вороны: сшибли с ног, заскользили по телу черными крылами.

Он почувствовал, что в зубы ему сунули что железное, сомкнул челюсти, уперся, но затем из железного жерла потекла в рот влага. Вода! Он схватил флягу руками, впился в нее.

– Ты чего, Андрюха? Не признал? – спросили сверху.

Ганин открыл глаза и увидел своих: озабоченные, с облупленными на солнце носами лица. Вокруг была поляна. Он дошел.

– Думал, черти. Думал, поволокут в ад, – признался он.

Подельники расхохотались, Солодовников-младший толкнул брата в бок:

– Видал? В ад, говорит, поволокут!

Ганина приподняли на ноги, обняли многими руками сразу. Он вырывался вяло: «Тише, тише. Ребра поломаете». В ответ опять тискали его. Со стороны посмотреть: футбольная команда собралась кружком перед важной игрой – топчется, заряжается братским духом.

Потом, когда наконец расцепились, настал момент решать насущные дела.

– Фока где?

– Убег Фока, – сказал нахмурившийся Степан. – Когда тебя уволокли, мы малость погоревали: водки выпили, думали, что делать. Хотели ехать в райцентр, да Виктор Сергеевич отговорил: подождем, сказал, дело нечистое тут. Как в воду глядел. А наутро встали, а Фоки уже нет. Ни вещей, ничего. Днем пошли тайком глянуть, как там схрон. А схрон разрыт. И «MG» наш утек вместе с Фокой. И все, что было ценного, тоже.

– Ноги бы выдрать, – резюмировал Серега.

– Выдерешь еще, – сказал Ганин. – Земля круглая.

– Что с тобой-то случилось, расскажи?

– Расскажу. Дайте закурить.

Ганину протянули сигарету, и он уселся с видом бывалого бойца на завалинке.

– Случилось со мной вот что…

Он рассказал про подброшенную Фокой дурь и про тюрьму. Про то, что в соседях у него был неистовый поп. Про избиение в камере и предложение скользкого человека из органов, которое могло озолотить всех и от которого он отказался.

Когда Ганин закончил рассказ, восхитились все.

– Фокусник, – озвучил общее мнение Серега. – Про таких, как ты, у нас в деревне говорили: куда ни ступит, во что-нибудь да наступит.

Ганин стукнул его кулаком в плечо.

– Что у вас-то было? – спросил он.

– О-о-о, – протянул Солодовников-младший. – Было тут у нас многое. Во-первых, бабу я завалил…

– Какую бабу?

– Как какую? Она одна здесь. Галю Веденееву, журналистку, помнишь?

– Не бреши, – пихнул брата локтем Степан. – Бабу он завалил. Баба как увидела, что Сереня к ней намостырился, бегом к толстомордым и больше к нам ни ногой.

– Толстомордые, я гляжу, все еще здесь.

– Здесь, здесь, куда им деться. Охраняют танк.

Танк за время отсутствия Ганина выкопали из земли полностью и как будто подчистили от ржавчины. По крайней мере он уже не выглядел черным древним чудовищем, кое-где на нем даже проявились остатки зеленой краски. Вид у танка стал более приятный глазу. Вокруг него рассыпался палаточный лагерь. Между палаток, увидел Ганин, сновали люди, много людей. В безоблачное небо поднимался дымок костра.

– Они нас теперь и близко не подпускают, – сказал Степан. – И уйти не дают. Сидите, говорят, и ждите. А мы им: чего ждать? Вон товарищ наш уже дождался – увезли.

– Мы хотели ночью сняться, – продолжил Серега. – Уже вещички подсобрали. А потом Виктор Сергеевич сходил к ним, побалакал – уж не знаю, чего он там им наговорил, а только сказали ему, мол, ходит слушок, что выпустят тебя скоро. И что приедет сюда сам губернатор. А может, даже и президент.

– Горазд ты, Сереня, заливать, – вступил в разговор Виктор Сергеевич. – Нужен ты президенту как собаке пятая нога. А про губернатора действительно была речь. Но они сами ничего толком не знают, пешки. Сидят в лесу и ждут. То ли будет губернатор, то ли нет, то ли нас вязать надо, то ли подождать. Так что пока на поляне шатко-валко нейтралитет.

– Стремно им, короче, – пояснил Серега. – Сейчас нас свяжешь, а завтра какой еще стороной повернется. Так и живем: подбоченимся поутру, лица кирпичом сделаем, так целыми днями и ходим – глазами бьем друг друга без промаха. А тут давеча им вертолет продуктов привез, так они теперь целыми днями жрут. Не делятся.

– Кузьмич был? – спросил Ганин.

– Заехал один раз. Устроил подчиненным нагоняй, лысиной поблестел – засветился, одним словом. Мы к нему было сунулись спросить про тебя, да разве от него допросишься? Сядет, сказал. А вы, сказал, продолжайте в том же духе и сядете тоже, – Серега сплюнул. – Кругом, короче, одни враги.

– Ладно, – сказал Ганин. – Пожрать-то хоть есть чего?

– Макароны.

– С тушенкой? – в глазах Ганина засветилась надежда.

– Наивный человек! Ты же сам до тюрьмы последнюю банку тушенки и выпотрошил!

Этого Ганин не помнил.

– Правда?

– Кривда!

Надежда еще теплилась немного, но когда в тарелку навалили слипшихся макарон и тушенки там действительно не нашлось – издохла.

Позже оказалось, что и водку выпили всю.

– Понимаешь, Андрюх, мы же расстроились, когда тебя увезли. Ну и приложились чуток, – оправдывался Степан Солодовников.

– Чуток! – ухмыльнулся непьющий Виктор Сергеевич. – Я, Андрей, трезвыми их только два раза и видел – вчера, когда они с ночи все допили, да сегодня. Стресс у них был. Такой стресс, что Сереня, когда последнее кончилось, пошел портки закладывать. Этим-то, – Виктор Сергеевич кивнул в сторону танка, – вертолетом все сбросили. Вот наш орел и двинул к ним нетвердым шагом в ночи.

– Налили? – спросил Ганин.

– Сам удивляюсь, но да. Еще и брату принес.

– Рубаху отдал взамен, – сказал, отводя глаза, Серега. – Ну, и патронов откопанных сыпанул на сувениры.

Рубаху Серегину Ганин помнил: это был добротный американский камуфляж, обнаруженный им в магазине военных излишков. Найти рубахи и штаны на Серегу всегда было тяжело: выросший в деревне на вольной воле Серега Солодовников не вписывался в американский размер. Ганин помнил, что, впервые привезя братьям из Москвы одежду по их заказу, сильно промахнулся. Из рубах торчали Серегины руки – красные, поросшие белыми волосками. Из штанин торчали такие же ноги. Ганин тогда извинялся сквозь смех – уж больно забавно смотрелся Серега в американском, не по размеру, белье. Так забавно, что ржали-то, откровенно говоря, все и потом долго называли Серегу оккупантом. Но в следующие разы Ганин непременно подходил к своей миссии снабженца со всей ответственностью: перед отъездом обмерял Серегу сантиметром – не вырос ли еще? – и в Москве тщательно перебирал полки в военных магазинах, выискивал нужное.

Серега это тоже знал, а потому стоял, виновато теребя обесцветившиеся от солнца вихры.

– Ну, горе у нас было, Андрюх! Горе! Душа у нас болела за тебя. А рубаха – что! Тщета!

– Расскажи ему еще, как угонял танк, – вставил Виктор Сергеевич.

За его спиной прыснул в кулак Степан.

И когда Серега стал считать листья на деревьях, делая вид, что не расслышал, Виктор Сергеевич стал рассказывать сам.

– Выпили они то, что менты дали, и попала Серене шлея под хвост. Разрумянился он, значит, глаза осоловели, и попер: «Кто, – говорит, – нашел танк? Мы! А значит чей он по закону? Наш!» И брата подзуживает: «Правильно я говорю, Степ?» А Степа такой же пьяный в дым. «Правильно, Серег! Точно наш!» Ну, я им и говорю: «Если вы такие грамотеи по законам, то должны знать – памятники истории и культуры сдаются государству. И точка!» А эти уже завелись: «Наш танк, и все тут». И собрался тогда наш Сереня на угон. «Я, – говорит, – в артиллерии служил. Танки видел. Знаю, как работают!» Я ему кричу: «Стой, дурак! Посадят тебя!» А между нами Степан: «Не посадят! Иди, Серег!» И утопал наш младшой Солодовников в темноту. Я думаю: все, потеряли парня. Степана тут сморило, а я вслед за Серым и побежал. Бегу, а внутри всего так и колотит: натворил он уже бед или еще не успел? И что ты думаешь? Тридцати шагов от костра не ступил, как споткнулся в темноте об бревно. Прислушался: а бревно-то дышит. Поднес я зажигалку – и точно: наш Сереня руки раскинул – храпит! Подвели молодца силушки. Ноженьки не довели.

Ганин уже забыл, когда в последний раз так смеялся. Хохотали и Степан с Серегой. Все вместе они покатывались со смеху так, что из палаточного лагеря стали выглядывать люди: чего ржут?

Ганин съел две порции слипшихся макарон. «Бабы на вас нет, – сказал он. – Макаронники!» И сразу же подумал о ней – о бабе.

– Слышь, Серег, – попросил он. – Глянь, у меня синяков на лице нет? Прическа там, морщины – я вообще как? Презентабельный?

– Прическа самое то: зэковский еж. Укус на носу почти сошел. Скулы выпали – видать, паек в неволе был скудный. Глаза зияют тюремной тоской, – ответствовал Солодовников. – А что?

– Бабу пойду убалтывать, – приглаживая волосы, сказал Ганин.

– Какую? – изумился Серега.

– Ту, которую ты не уболтал.

– Галю? Журналистку?

– Ее самую.

Ганин стряхнул сухие травинки со штанин, хрустнул шейным позвонком. Кавалер он был знатный: в первый раз подкатывал к Гале с покусанным носом – красным и распушим, как переспелый помидор. После того неудачного подката его за руки уволокли в полицейскую машину. У девушки не должно было остаться никаких сомнений насчет того, кто здесь очевидное зло.

– Воды полейте, – попросил Ганин, стягивая футболку. – Смою казенный дух.

Ему полили из пластиковой баклашки, но сколько он ни старался, обмываясь и возя по себе куском мыла, казалось, что запах кутузки остался.

– А, черт с ним! – в конце концов сдался Ганин. – Нам скрывать нечего.

– Похудел ты, Андрей. В синячищах весь, – сказал, наблюдая за ним, Виктор Сергеевич. – И крест. Крестился?

– В камере дали, – отмахнулся Ганин.

Виктор Сергеевич кивнул и покрутил ус.

Степан Солодовников принес Ганину новую футболку. Спросил:

– Бриться будешь?

Проведя рукой по подбородку, Ганин решил:

– Буду!

Бритье во время сезона всегда было делом экзотическим и диковинным. Большинство дней подельники шарахались по полям небритыми и в зеркало смотрелись уже по приезде домой. Не забывал о бритье только Виктор Сергеевич – по старой армейской привычке к дисциплине. Раз в два дня он степенно выставлял перед собой бритвенные принадлежности (хранил он их в кожаном подсумке), вешал зеркальце на ближайший ствол и, тщательно намылившись, брился со вкусом и долго.

Борода Ганина всегда отрастала рыжей, хотя сам он рыжим не был. «Порода!» – отшучивался он. Светить перед девушкой редкой рыжей бородой было неприемлемо. Ему дали зеркало и бритвенный станок. Из зеркала глянула на него рожа смутно знакомая, будто где-то виденная, но где, уже и не вспомнить. Тюрьма нарезала новых складок на лбу. Губы сжались, вытянулись в линию. Глаза похолодели.

– Долго будешь смотреться словно девица? – поторопили Ганина братья, которым не терпелось увидеть, как тот будет управляться с журналисткой.

Он ругнулся на них, стал бриться.

Собирали Ганина, как жениха на выданье: после бритья принес ему Серега огуречный лосьон.

– Как это вы не выпили? – съязвил Ганин.

– Так это… Оставили для любви.

Лосьон оправдывал свое название: огурцами из флакона пахло на всю ивановскую. Вкупе со всем остальным образ должен был выйти неотразимым.

– Давай-давай, – подбадривал Серега. – У нас папаня ежели хотел, чтоб маманя его любила, всегда пользовал это дело. Огуречный запах что-то такое путает в их голове: становятся они падкие до мужской ласки, на все соглашаются.

– Чего сам не воспользовался? – спросил Ганин.

– Воспользовался. Не помогло.

Брызнувший лосьоном на щеки, побритый и помытый Ганин, наконец, собрался идти. Он уже было развернулся, подмигнув своим: «Ну, бывайте», – как неугомонный Серега предложил:

– Спорим, Андрюх…

Маялся Серега от безделья, и потому тянуло его на всякий спор.

– Спорим, что не выгорит твое дельце.

И Ганин, которому пары огуречного лосьона уже одурманили голову – как оказалось, не только женские, но и мужские головы от него ходили ходуном, – протянул Сереге ладонь:

– Спорим!

– На что? – встрепенулся Серега.

– Если выгорит, провезешь меня на закорках вокруг поляны два круга!

– Идет! А не выгорит, тогда… тогда… – пари, принятое Ганиным, застало Серегу врасплох: его бесхитростный ум силился придумать свой профит. Лучшими годами своей жизни Серега, как и все деревенские, считал время армейской службы. Там было все: и автоматы, и приключения, и можно было разгуляться вовсю. Вот и сейчас обратился он к тем дням:

– А не выгорит, будешь неделю отдавать мне честь по утрам! И говорить: «Здравия желаю, товарищ младший сержант! Рядовой Ганин к несению службы готов!»

– Руби! – воскликнул Ганин.

Подскочил Степа, рубанул. Виктор Сергеевич, наблюдавший за спорщиками, крякнул в усы.

– И смотри, – напутствовал оппонента Солодовников-младший, – чтобы без вранья!

– Зуб даю! – Ганин щелкнул большим пальцем по зубам и пошел.

Во вражеском лагере на него уставились во все глаза. Агенты службы безопасности, эмчеэсники, многочисленные механики и все, кто там был, застыли за своими банками тушенки, за штопаньем носков, за игрой в карты – и молча следили, как Ганин пробирается сквозь их стойбище, иногда, если нужно, переступая через сидящих.

Когда всеобщее оцепенение прошло, Ганина окликнули:

– Далеко ли собрался, мóлодец?

Он остановился. Оглядел лагерных. Лица ему не понравились. Обывательские какие-то лица, подумал он, не геройские. То ли дело его кореша. Взять Серегу – в одном лице и богатырь, и дурень.

– Девушка у вас есть. Галина Веденеева, журналистка. Ищу ее.

С одного из бревен поднялся кряжистый лысый мужик и спросил:

– По какому поводу интерес?

Ганин посмотрел на него сколь мог презрительно:

– Вам что до моего интереса, дяденька? Вы, часом, не муж?

– Ну, а если муж?

– Ну, а если муж, то тут у меня есть двое деревенских – большие специалисты по присказкам. И они так говорят: был муж, да объелся груш.

На вид мужику было лет сорок. И хотя в лагере, как и все остальные, он был по служебной надобности, то есть числился сотрудником ведомства того или иного, но был похож скорее на мелкого сельского предпринимателя или деревенского хулигана. По крайней мере Ганин представлял их себе так и не знал, кто еще в наше время практикует порочную моду носить спортивные штаны с остроносыми туфлями.

Не удержавшись, Ганин спросил:

– Где борсеточку забыли, уважаемый?

– Какую борсеточку? – не понял мужик.

– Как какую? Ту, в которую денежку ложат. Вы ж по коммерсантской части? Или по честному отъему?

Лысый понял, что над ним подшучивают, и озлился.

– Щас я тебе покажу честный отъем.

Сжав кулаки, он двинул вперед.

При виде прущего на него с недобрыми намерениями мужика в груди Ганина затрепыхался радостный нерв. И неожиданно все понял. Вот что сделала с ним камера – она подрихтовала его, сняла с него последний защитный покров. Робость, боязнь боли, инстинкт самосохранения – все эти нужные штуки и так редко давали знать о себе с тех пор, как он стал ездить на поля. Но в камере их выбили из него окончательно. И что другого человека надолго – а скорее всего, и навсегда – отвратило бы от поиска неприятностей, удивительным образом пробудило в нем обратное. Он как бы стал желать неприятностей еще сильнее. А там, где они не водились или где можно было обойтись без них, он теперь с готовностью брался создавать их сам.

«Глупая твоя голова, – прокомментировал открытие внутренний голос. – Эдак недолго и ноги протянуть». «Молчал бы уж, – притушил его Ганин. – Тридцать лет тебя слушал, и что? Много добра нажил?»

Мужик тем временем приближался. Выглядел он, несмотря на свой нелепый наряд, опасным, способным причинить неудобства. Ганину было плевать. Он стоял, ожидая его, и даже не поднял кулаки к лицу, не сделал попытки устроить защиту.

Все, кто сидел на бревнах, замерли. В сотне метров от бревен застыли как вкопанные подельники Ганина. Серега Солодовников позабыл про пари. Бровь его дергалась. Вместе с остальными он готов был сорваться и бежать на подмогу, когда будет нанесен первый удар.

Но удара не последовало.

– Стойте! – закричал женский голос, и между мужчинами, перепрыгивая через сидящих, встала Галина Веденеева, журналистка.

– Стойте! – повторила она и оглядела обоих. – Мужчины! Какие же вы дураки!

Ганин улыбнулся.

– Галя, – сказал он. – А я к вам. Хочу сделать признание.

– Пойдемте, – девушка с раздражением подхватила его под локоть, потянула вон из лагеря. – Признание… – пробурчала она. – Только вышел из тюрьмы, и уже с признаниями.

– Вам не кажется, что вы все-таки выбрали себе неправильную компанию? – спросил Ганин, когда они отошли. – Вы их рожи видели? Паскудные же.

– Вы свою видели? Оголтелая. Огуречным лосьоном несет.

– Так готовился к встрече.

– Готовился он…

Отведя его в сторонку, девушка остановилась и уперла руки в бока.

– Ну, – строго спросила она. – Что за признание?

– Как продвигается ваш репортаж?

– Неважно. Что за признание?

– Вы знаете, что меня вскоре наградят?

– Наслышана.

– И это значит, что первоначальную версию репортажа придется переделать. Я не тот злодей, которого вы там описали. Не пьяница и не наркоман, сколотивший вооруженное бандформирование. Я – герой. Говорят, мне окажет честь сам губернатор.

– Откуда вы знаете, каким я вас описала?

– Догадываюсь, – сказал Ганин. – После нашей последней встречи.

– Знаете, что мне в вас не нравится?

– Что же?

– Вы приезжаете сюда, и вам кажется, что вы умнее всех. Вы играете здесь в казаки-разбойники, играете в опасность, в приключения. Вот вы сейчас пытаетесь неумело флиртовать со мной. Вы думаете, самонадеянный: ну, разве эта провинциальная девчонка устоит? Для вас это тоже часть игры, все здесь для вас – развлечение, забава. А потом наступает осень, и вы отбываете в свой теплый тыл. Наигравшийся. Полный впечатлений. Вы как тот капризный маленький мальчик: нашалите в одном месте, а потом бежите под подол к маме – в свою Москву.

Ганин вздохнул.

– И вы туда же. Наслушались провинциального шовинизма от этих людей, – он кивнул в сторону лагеря. – И теперь выступаете как их ретранслятор. Вам надо было идти жить в наш лагерь. Тогда бы ваша картинка была объективной.

Девушка усмехнулась.

– Видала я ваш лагерь. Предводителя забирают, потому что у него при всех обнаруживают сверток с наркотическим веществом. Судя по всему, он отличный человек! И пока его нет, оставшиеся демонстрируют собственным примером, каких глубин разложения может достичь человек. Они круглосуточно пьют, они закладывают собственные рубахи. Они готовы отдать за водку оружие, которое выкопали из земли. И после этого вы будете говорить мне, что для вас все это не забава? Что для вас что-то значит этот танк, эти люди, которые, возможно, когда-то тут погибли, эта история? Вы – мародеры, Андрей! Мародеры и скоморохи! Вы глумитесь, вам весело, и вы знаете, что здесь можно зашибить деньгу!

– Послушайте, – разозлился Ганин. – В каком монастыре вы росли? Мужчины в поле, они одни – какого поведения вы от них ждете? Да, они пьют! Да, они сходят с ума! Но тот же Сережа, который ходил тут пьяным и закладывал рубаху свою, – вы знаете, что он сам из этих мест? Что Сережиными полевыми находками кормится краеведческий музей? Он зашибает здесь деньгу, да. Потому что Сереже нужно на что-то жить, чинить матери дом – Сережа, что, виноват, что у них в деревне нет работы?

– У вас в вашей Москве тоже не было работы? Поэтому вы здесь?

Ганин замолчал.

– Эти люди, – продолжила Галина, – люди в лагере – с провинциальным шовинизмом, как вы выразились. Они честнее вас. Они здесь, потому что выполняют свой долг. А зачем вы здесь, зачем ваш пьяный сброд здесь – мне совершенно непонятно.

– Жирдяи, – сказал Ганин.

– Что?

– Жирдяи, – повторил он. – Они здесь не потому, что выполняют свой долг. Они здесь потому, что их согнали как стадо, и каждый из них мечтает выбраться из проклятого леса домой. Вы думаете, им небезразлична история? Единственное, что им небезразлично, это их комфорт. И, может быть, еще то, что не они первыми наткнулись на танк – не смогли пустить его с молотка.

– Вы всех мерите по себе.

– А вы, Галя, как райский цветок. Разделили мир на хороших полицейских и плохих воров. Не будьте такой наивной. Вы пишете репортажи в газету. Вам такой глупенькой быть нельзя.

– Это все? – презрительно процедила девушка. – Или будут еще признания?

Секс, вероятность которого и до разговора с Галей была весьма призрачной, теперь уплывал от Ганина в далекий космос. Секс становился недосягаем, секс смеялся над ним и махал ему ручкой. «Ну, дурак. Ну, Казанова», – усмехнулся он про себя. Вслух же он произнес:

– У меня к вам будет маленькая просьба.

– Просьба? – удивилась девушка. – После всего сказанного?

Ганин полез в карман штанов и достал свой мертвый мобильный телефон.

– Я знаю, в вашем лагере доблестных защитников справедливости есть генератор. Подзарядите телефон, сделайте милость. Очень нужно. У меня в Москве дочь. Она волнуется, что я не звонил. И я тоже волнуюсь.

Секунду Галина колебалась, на лице ее читалось сомнение. Затем протянула руку:

– Давайте.

Ладонь ее, несмотря на проклятущую жару, неожиданно оказалась холодной. Девушка быстро отдернула ее, развернулась и пошла прочь.

Вернувшегося к своим Ганина встретил Серега.

– Ну? – спросил он. – Не срослось?

– Срослось, – ответил Ганин. – Сказала, чтобы, когда стемнеет, приходил. Сказала, что не может вот так – при всех.

– Брешешь, Андрюха? – Солодовников-младший недоверчиво прищурил глаз.

– Вот те крест, Серег, – Ганин перекрестился.

В лагере готовили ужин. На костре булькал почерневший от копоти котел. Из него торчали твердые еще макаронины – их закинули совсем недавно.

– С едой швах, – констатировал Виктор Сергеевич. – Надо гонца засылать.

– Надо, – согласился Ганин.

– Фока был отменный гонец.

– Был.

– А теперь кто пойдет? Солодовниковых в люди страшно отпускать. Их рожи увидят, не продадут ничего.

Степан, слышавший эти слова, ухмыльнулся, а Серега вставил:

– Чой-то не продадут-то?

– Испугаются, Серег. Подумают, гоп-стоп пришел. И Андрею вон не продадут, – Виктор Сергеевич поскреб подбородок. – В закупочном деле благообразность нужна.

– Выдумали тоже – благообразность, – Серега поднялся, потопал ногами, сбивая пыль. – Рубликов кинем на прилавок, все продадут. Еще и рады будут.

Закурив сигарету, он уставился на солнце:

– Вот же жарит, чертяка!

Степан, свернув под голову спальник, задремал. Ганин смотрел на костер. В голове крутилось сказанное Галиной. Одна из макаронин в котле вывалилась за борт, прилипла – огонек лизнул ее раз-другой, макаронина скукожилась и почернела. «Вот и мы так же, – подумал Ганин. – Чтобы скукожиться, большого огня не надо».

– О чем задумался, Андрей? – подсел к нему Виктор Сергеевич. – Глаза грустные, как у кота в Масленицу.

– Да вот…

Ганин поглядел на Серегу: не слышит ли? Серега со своей сигаретой ушел далеко и теперь, что-то напевая под нос, копался в своих вещах. Счастливый черт, в тысячный раз с момента их знакомства позавидовал Ганин: Сереге, выросшему на воле вольной, всякая рефлексия была чужда.

– Сбродом называет нас журналистка, Виктор Сергеевич. Сброд, говорит, вы. Сброд и скоморохи.

Виктор Сергеевич отцепил палочкой черную макаронину от котелка, отбросил ее в сторону.

– Что ж с того, Андрей? Сброд мы и есть, если вдуматься. Мужики взрослые гоняют по полям, дерутся, таскаются с оружием – как их назвать? Нормальный мужик для бабы – это тот, который служит, каждый вечер приходит домой, раз в месяц несет зарплату. Это нормальность. И за нее баба многое мужику может простить. Попивает иногда – пусть бы. Брюхо наел так, что в дверь не пройти, – пусть. Ну, пристукнул раз – с кем не бывает. Главное, что стабильный мужик. С царем в голове. А у нас – где он, царь? Беспокойные мы. Голодные. С синяками ходим, лесным зверьем покусанные. Но, знаешь, как в жизни нашей смешной складывается? Поживет баба со стабильным мужиком год, поживет другой. Может быть, десять лет поживет. А потом пойдет по улице и наткнется на одного такого – наглого, худого, злющего. И померкнет в бабонькиных глазах свет. И покатится быт ее ко всем чертям. Кинется бабонька в любовь как в омут.

Виктор Сергеевич помешал варево в котле и неожиданно продекламировал:

– Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.

Куда бы ни пошел, везде мой дом,

Чужбина мне – страна моя родная.

Я знаю все, я ничего не знаю.

Мне из людей всего понятней тот,

Кто лебедицу вороном зовет.

Я сомневаюсь в явном, верю чуду.

Нагой, как червь, пышней я всех господ.

Я всеми принят, изгнан отовсюду…

– Франсуа Вийон, французский поэт, пятнадцатый век. Слыхал? – спросил Виктор Сергеевич.

Ганин слыхал про Вийона. Учась в институте, он даже писал по Вийону курсовую. Вийон был в моде у тогдашних студентов журфака. Пьяница, поэт и преступник, зарезавший священника в споре за женщину, дважды приговоренный к смерти и дважды помилованный, оставивший после себя только долги и тетрадку стихов – Вийон казался завтрашним журналистам, до того как они повзрослели, олицетворением свободы и кипения жизни. Потом журналисты выпустились, устроились в редакции, повлезали в ипотеки – вспоминать французского бунтаря стало недосуг. Ганин удивился, что про Вийона слыхал Виктор Сергеевич.

– В армии нашел книжку, – угадав повисший в воздухе вопрос, объяснил тот. – Кто-то из старых оставил в казарме, когда шел домой. Других книжек, считай, и не было, только устав. И вот, помню, утес, небо, солнце – такое же, как сейчас, а может, еще более жгучее. И духи лезут со всех сторон. И ты жаришь по ним из ПКМ. А пулемет плавится, и вокруг – золотая россыпь гильз, настоящий золотой дождь, и солнце тоже золотое, и золотые горы, и земля. А ты жаришь, жаришь по ним и кричишь: «Я сомневаюсь в явном, верю в чудо. Нагой, как червь, пышней я всех господ…»

Потрясенный Ганин присвистнул. Кажется, впервые со времени их знакомства Виктор Сергеевич рассказал про свою прошлую армейскую жизнь.

– То-то, – подтвердил Виктор Сергеевич. – Поэтому не залупайся на жизнь, Андрюха. Просто живи.

На рассвете, когда выглянуло из-за деревьев солнце – еще доброе, еще не стремящееся сжечь всех вокруг, Ганин вылез из спальника и ступил босыми ногами на влажную траву. Прошагал туда, где спал младший из Солодовниковых, вытянулся в струнку перед ним и что было мочи заорал:

– Здравия желаю, товарищ младший сержант! Рядовой Ганин к несению службы готов!

Серега со сна заорал тоже:

– А-а-а!

Заорал и вскочил на ноги, запутавшись в одеяле, его брат Степан.

– К несению службы готов! – прокричал Ганин еще раз, отдал орущему Сереге честь и, развернувшись, пошагал к своему еще не остывшему спальному месту.

На сегодняшний день его долг был выполнен.

 

Пощечина

На губернатора было достаточно взглянуть один раз, чтобы сразу понять: это – губернатор. Столько важности было в его движениях, столько любви к ближним теплилось в его глазах, и даже сотрясания его массивного тела под костюмом – и те были благородны. Губернатор не шел, а вышагивал. Вздрагивали листочки на деревьях, проминалась под его важностью мать-сыра земля, и порхали вокруг воздушными эльфами его сопровождающие.

Губернатор подошел к танку, окинул его пристальным взглядом сверху вниз и оценил:

– Ни хера себе штуковина.

Один из сопровождающих услужливо подсказал:

– Нельзя так говорить, Пал Викентьич.

– Почему же нельзя? – удивилась красная, вспревшая губернаторская голова.

– Избиратели вокруг. И опять же – камеры будут.

– Что, избиратели? Избиратели не знают слова «хер»?

– Знают, Пал Викентьич.

– Так чего ж тогда ты мне пудришь мозги?

Губернатора привез вертолет. Пилот его мастерски посадил махину на поляну, воздушными потоками от лопастей сорвав с места несколько палаток эмчеэсников. Они были готовы к визиту начальствующего лица, потому стояли одетые по всей форме. С самого утра над поляной витал запах мыла и лосьонов – люди массово наводили лоск, брились, приходили в себя.

– Добро пожаловать! – выступил навстречу важному гостю представитель МЧС. Гладковыбритое лицо его сияло. Там, где была щетина, обнажилась белая кожа. Нос, щеки и лоб покрывал коричневый загар.

– У меня есть час, – вместо приветствия сказал губернатор. – Где наши герои?

Ганин с компанией с раннего утра заметили оживление у врагов. «Враги» – так называли между собой лагерь, раскинувшийся у танка. Когда у врагов забегали и засуетились, Виктор Сергеевич, жуя травинку, философски заметил: «Грядут перемены». А Серега сказал: «Может, подкинут материальной помощи? Было бы к месту».

В лагере Ганина был завтрак, когда приземлился вертолет. Все сидели с жестяными мисками в руках, в которых лежали слипшиеся вчерашние макароны. Кофе закончился. Вместо него пили странный отвар из чабреца, который в полиэтиленовом пакете выудил из своего рюкзака Виктор Сергеевич. «Вот, – пояснил он, – взял с собой для здоровья». Чабрец горчил. С сахаром тоже возникла напряженка. Сигареты из экономии курили одну на двоих. По всем признакам завтрак был унылым.

Поэтому, когда трапезу прервали делегаты из вражеского стана и приказали явиться пред светлые губернаторские очи, в обиде никто не был: все ж какое-никакое, а к завтраку развлечение. Только Ганин пошел не сразу, закобенился: «Сам пусть идет, если так нужно». Подельники повскакивали с мест и слегка пнули его под зад: «Пойдем, Андрюх». Всем было интересно, что за птица этот губернатор, привез ли он что-нибудь героическим искателям артефактов и если привез, то что. Солодовниковы, идя на поляну, согласились, что дагестанский пятилетний коньяк в качестве дара был бы самое то. Виктор Сергеевич усмехнулся: «Выдумали себе дураки ленд-лиз». Ганин шел последним и разговора не слышал.

Вместе с губернатором и сопровождающими приехала съемочная группа местного телеканала. Несколько мужчин деловито расставляли треноги, раскручивали шнуры микрофонов, налаживали камеры. Увидев бредущую группу, один из телевизионщиков спросил:

– Вас, что ли, снимать надо?

– Нас! – радостно закивал Серега.

– Ты не подойдешь, – тут же забраковал его, убив наивные деревенские надежды, мужчина. – Вы двое тоже, – добавил он, глянув на Ганина и Степана. А вот вы, – он указал мясистым пальцем на Виктора Сергеевича, – очень даже подойдете. Говорить сможете перед камерой? Не станете мямлить?

Виктор Сергеевич прошел мимо и толкнул телевизионщика плечом. От толчка солнцезащитные авиаторские очки на лице телеспециалиста съехали набок.

– Что? – не понял он. – Погодите! Так вы будете говорить или нет?

Впереди возвышалась фигура губернатора. Он казался крупнее всех остальных, но таковым, конечно, не являлся – его габариты увеличивала особая, исходившая из него сила, имя которой – власть. Над губернатором возвышалась пушка отрытого танка. Ее как могли отчистили от земли и ржавчины, и кажется, кто-то по старой советской привычке ко всему яркому и парадному все же прошелся по ней кистью с темно-зеленой краской. Ганин мало что понимал в реставрации, но даже он знал: делать этого не следовало, обращаться с железным стариком, который провел в земле семьдесят лет, нужно деликатнее.

– Это они? – уточнил губернатор у своего пресс-секретаря, глядя на приближающуюся к нему честнýю компанию.

– Они, – кивнул секретарь.

– Родные мои! – воскликнул губернатор и сгреб в охапку для объятий первого, до кого смог дотянуться. Первым, конечно же, оказался Серега, жаждавший взглянуть поближе на большого человека. И теперь большой человек панибратски мял его крупными руками, и Серега – Ганин впервые увидел у него это – засмущался.

– Что вы, дядь, оставьте. Не нужно, дядь, – краска залила и без того его вечно красное лицо.

– Орлы! – продолжал разливаться соловьем губернатор. – Герои! Ватага! – Он шутливо ткнул кулаком Ганина, что тому крайне не понравилось.

– А ну, – не заметил недовольство губернатор, – давайте фотографироваться! Есть тут фотографы или нет?

– Давайте, давайте, Галя, вы же журналист, – подтолкнул к губернатору Галю Веденееву его пресс-секретарь. – Смелее! Не стесняйтесь.

– И девушка тут? – губернатор плотоядно оглядел журналистку с головы до ног. – Красавица, комсомолка, спортсменка! Ну! Фотографируй!

Галя вскользь посмотрела на Ганина, и лицо ее приобрело такое выражение, словно она откусила испорченный фрукт.

– Что же вы, Галя? – поддел он ее. – Больше энтузиазма!

Он улыбнулся как мог широко и одной рукой приобнял губернатора, другой сцепляясь с ним крепким рукопожатием. Если предыдущее фото, сделанное девушкой – где Ганин и компания сидели в окружении толстых фээсбэшников, – было удручающим пятном на репутации, то этот снимок можно будет носить с собой как индульгенцию, подумал он. И когда в следующий раз в леса нагрянет Кузьмич или другие проверяющие, фотография станет его оберегом. «Видали вот это, Кузьмич? Забирайтесь-ка в свой тарантас и валите ко всем чертям». Нечистая сила, углядев в одном кадре Ганина и губернатора, не посмеет подступиться.

Присев на колено, Галя щелкала фотоаппаратом. Позади нее, дымя сигаретами, подкатывали камеру телевизионщики.

– Пал Викентьич, – попросил один из них (тот, который забраковал Ганина и Серегу со Степаном, но теперь, кажется, об этом забыл), – несколько слов для муниципального телеканала.

– Вот мои несколько слов! – Губернатор потрепал по вихрам Солодовникова-младшего, не перестававшего краснеть. – Эти люди перед вами – герои! Эти люди, не жалея сил, возвращают нам нашу историю! Сделанная ими находка займет почетное место в музее областной столицы. Возможно – мы еще подумаем над этим, – мы выделим ей место на одной из улиц нашего великого и древнего Новгорода. Горожане должны помнить доблесть своих предков, проявленную во время войны. И этот танк, это сокровище, неожиданно показавшее себя из-под земли, – лучшее напоминание.

Если бы у губернатора было с десяток рук, он, казалось, обнял бы ими всех.

– И вот что я хочу еще сказать, – продолжил он и обратился к Ганину: – Тебя как зовут?

– Андрей, – сказал Ганин.

– Вот что, Андрей. Я считаю, ваша деятельность достойна всяческих похвал. Но этого недостаточно. Я считаю, что о вашей деятельности, о вашем ежедневном тяжелом труде должно узнать как можно больше людей, поэтому, я полагаю, раз уж все мы тут собрались, будет правильным послать вам в сопровождение журналистов – вот эту съемочную группу, которая есть здесь сейчас, и эту очаровательную девушку с фотоаппаратом. И пусть они снимают вас, ваш быт, ваши трудовые мозоли и пот и потом сделают об этом фильм или напишут статью. И этот фильм и статью мы по возможности будем показывать и тиражировать. Правильно я говорю?

– Что? – оторопел Ганин.

– Что? – в свою очередь оторопели телевизионщики.

Главный из них тут же начал мямлить:

– Но, послушайте, Пал Викентьич, у нас же нет оборудования, мы думали, мы едем на один день…

– Оборудования достаточно, еды мы вам дадим, – отрезал губернатор, мгновенно переключаясь с благодушного состояния в жесткий режим. – Снимете по-быстрому кино, репортаж или как это у вас называется и вернетесь!

– Но, Пал Викентьич…

– Что, Пал Викентьич? Привыкли вы обретаться в губернаторской столовой! А вы попробуйте-ка поработать в поле, как нормальные люди работают! Попашите – на воздухе, на земле – землица-то какая у нас, а! Чудодейственная! Еще мне спасибо скажете, когда вернетесь.

– Павел Викентьевич! – шагнула вперед Галина Веденеева. – Я тоже… В смысле, я тоже не могу. Я уже неделю здесь. Мне материал надо сдавать, его редактор ждет…

– А вы, милочка, я давно хочу спросить – кто вы будете, прелестное создание?

– Галина Веденеева, – подсказал секретарь. – Районная газета «Зов Новгородчины».

– Ах, «Зов Новгородчины»! – обрадовался губернатор. – Так я хорошо вашего редактора знаю! И я даже знаю, что это мы – и я лично – ежемесячно перечисляем бюджетные деньги на поддержание районной прессы. Не беспокойтесь об этом, Галочка! – Он приобнял журналистку за талию. – Идите в поля и творите! И сделайте хороший материал! А с вашим редактором я этот вопрос решу.

Он повернулся к секретарю:

– Возьми на контроль, Алеша.

Секретарь кивнул, как вышколенный дворецкий в английских фильмах.

Настал черед Ганина попытаться устроить демарш.

– Уважаемый, – сказал он. – У меня люди устали. И если уж быть совсем честным: мы планировали сворачивать сезон и разъезжаться по домам.

– Андрей, – губернатор положил руку ему на плечо. – Еще неделю, Андрей! Губернатор просит.

– Никак не могу.

– На минуточку, – вмешался в разговор пресс-секретарь. – Если губернатор просит, ему не отказывают.

Ганин вперил в пресс-секретаря взгляд – пустой, как у коровы, затянутый поволокой, и сказал:

– Высуньте язык у него из жопы, Алеша.

Взгляды такие Ганин подсмотрел у боксеров.

Дело было на чемпионате страны, где он оказался случайным зрителем. Выражение глаз боксеров, шатающихся у ринга и в зале, очень его поразило. Эти люди смотрели вокруг себя так, словно никого больше не существовало. И этот взгляд, полный презрения к миру, осознания собственной силы и отсутствия большого ума, так понравился Ганину, что отныне, потренировавшись, он применял его от случая к случаю – срабатывало на парнях и покрепче губернаторского секретаря.

– Он не может высунуть язык у меня из жопы, Андрей, – объяснил за своего подчиненного губернатор. – Это его работа.

Покрывшись краской до кончиков ушей, Алеша отступил в сторону. А тем временем губернатор продолжил атаковать.

– Андрюша! Родной! Я прошу тебя уже не как губернатор, а как отец! Как командир! Ты должен это сделать! Обязан! Покажем людям, что скрыто в земле. Покажем, что мы помним историю! Память, Андрюша, сыночка, вот чем мы занимаемся здесь – мы возвращаем себе свою память.

– Жарища, – сказал Ганин. – Еще неделя, и мы умрем.

– Не умрете! Еды дадим, техники – что хочешь. Неделю поводи этих охломонов. Дай им картинку. Поговори на камеру, порисуйся, в конце концов – один раз живем. И потом можешь домой.

Ганин набрал воздуха в грудь, чтобы сказать окончательное и твердое «нет», но тут из-за его спины шагнул Серега Солодовников и сказал:

– Глубинник.

– Что? – не понял губернатор.

– Глубинник. Металлоискатель. Дадите нам два таких, и мы не то что танк, мы скелеты динозавров подымем из земли.

– Вот! – закричал, обрадовавшись, губернатор и стиснул Серегу в объятиях. – Вот это подход! Ну, Андрей? – оторвавшись от Сереги, он пихнул Танина в бок. – Ну, договорились, что ли? Будет вам глубинник!

– Посоветоваться надо, – пробурчал Ганин, подталкивая Серегу в спину. – Мы коллегиально решаем.

– Советуйтесь! Советуйтесь, родные! Но только без обид: у вас на совет пять минут. Потом я улетаю. Дела ждут.

Подельники отошли. Скучились.

– Кто тебя за язык вечно тянет, а, Серега? – спросил зло Ганин. – Хочешь в кабалу к ним, к пиджачникам? Хочешь к дяде на побегушки?

– Ты не нападай на него, Андрей, – заступился за Серегу Виктор Сергеевич. – Тут подумать надо. Два глубинника, еды привезут…

– И коньяка! – встрял Серега.

– Да помолчи ты, черт! – отмахнулся Виктор Сергеевич и повернулся к остальным. – Я так мыслю: походим мы неделю с этими, не переломимся. Ну, копнем для них немного – верхом копнем, в глубь не полезем. Выложим для камеры касочку какую-нибудь, гильз стреляных сыпанем. И через семь дней будет у них кино, а у нас на руках – вольная. Да такая вольная, что вся кодла раз и навсегда уяснит: трогать нас себе дороже. Мы с губернатором ручкались, мы по его заказу в фильме снялись – значит, с нами не пошустришь. Трижды будут думать, прежде чем лезть – и Кузьмич, и всякие там. А то мало ли что: сцапаешь героев, как в глаза начальству смотреть? И в итоге, ребзя, получается вот что: потерпеть нам семь мытарских дней. Но после них мы – с двумя глубинниками, упакованные едой, в славе своей делаем, что хотим.

– Обманут они нас, – не удержался Ганин. – И с глубинниками обманут, и со славой.

– Могут, – согласился Виктор Сергеевич. – Но не попробуешь, не узнаешь. Семь дней – невеликий срок. Обманут – утремся и пойдем себе дальше.

– Голосуем? – предложил Ганин, уже подозревая, чем все закончится.

– Голосуем! – согласились все.

Расклад вышел такой. Против того, чтобы идти с телевизионщиками, выступил он один. Серега, Степан и Виктор Сергеевич были за то, чтобы телевизионщиков взять.

– Одурманили вас медные трубы, ребзя, – зло сказал Ганин.

Но его уже не слышали. Подельники увлеченно составляли список нужд, который намеревались представить губернатору в обмен на свое решение.

Было очевидно: во внезапном желании снять кино про поиск артефактов войны увидел областной глава свою выгоду. Телесюжет с кадрами танка и передачи его областному музею, с лицом губернатора крупным планом (Ганин не сомневался, что губернаторского лица в фильме будет много) мог стать прекрасной презентацией местной власти. Сюжет можно будет свозить в Москву. Не составляло труда представить, как довольный собой Павел Викентьевич вышагивает по ковровой дорожке где-нибудь в Кремле: «А это, господин президент, небольшой фильм о том, как на нашей новгородской земле проделывают патриотическую работу».

Почти наверняка рожи ганинской ватаги – покрытые синяками и не внушающие доверия – просто вырежут из финального монтажа. Заменят улыбающимися лицами позитивных россиян. Телевизионщики – Ганин исподлобья глянул на съемочную группу – выглядели людьми, способными провернуть такое не моргнув глазом.

Но не оставляло сомнений и другое. Если они хотя бы на секунду покажутся в этом фильме, а еще в придачу смогут получить какое-то оборудование и запас еды, игра стоила свеч. И даже если ничего этого не случится, вступить в игру стоило все равно – хотя бы для того, чтобы, как сказал Виктор Сергеевич, просто проверить.

– Короче, – выступал тем временем увлеченный Серега. – Просим у них два «пульс стара».

– Точно. И чтобы последней серии, а не старое фуфло, – поддакивал Степан.

– И рамки. Рамки запиши, чтобы были два на два.

Виктор Сергеевич послушно вносил пожелания в список.

«Пульс старами» называли немецкие импульсные металлоискатели, которые, по легендам, могли улавливать предметы на глубине до пятнадцати метров. Рамка два на два обеспечивала беспрецедентную площадь охвата. Ее нужно было держать вдвоем, и все вместе это превращало поиск в скрупулезное сканирование земных недр.

«Пульс старами» пользовались группы технарей, приезжавших рыть землю до древних слоев. В Крыму, слышал Ганин, с помощью этих глубинников находили остатки античных поселений. Его ватага пользовалась разными металлоискателями, и чаще всего в наличии у команды их было одновременно два или три – глубинный и грунтовые. Но с «пульс старами» глубинники Ганина и рядом не стояли.

– Ребзя, зачем они вам? – он, не любивший «пульс старов», пробовал вмешаться. «Пульс стары» были для него злом, бесчувственным убийством земли. – Серега! – пытался достучаться до совести младшего Солодовникова. – Ты же сам говорил: с «пульс старами» в лес ходят только оккупанты, мародеры.

Серега от увещеваний отмахнулся. Возможно, впервые в жизни перед ним маячила перспектива получить что-то от ненавистных пиджачников. И что! Мощнейшее современное оборудование. Серега не собирался упускать такую возможность. Он забыл свои прошлые рассуждения про оккупантов, глаза его алчно блестели.

– Степан, ну а ты! Ведь вы ж на этой земле росли!

– Погоди, Андрюх, не сейчас, – Степан не отрывал глаз от бумаги, на которой Виктор Сергеевич писал запросы отряда.

Ганин понял, что дальнейшие разговоры бессмысленны, в сердцах сплюнул и отошел.

Список набросали быстро. Кроме двух «пульс старое» с рамками (это был основной пункт требований) в него вошли технологичные мелочи вроде карманных металлоискателей-пинпоинтеров и хороших наушников, несколько блоков сигарет (вышел спор: «Голуаз» или «Мальборо»? Решили, что «Мальборо»), тушенка в количестве двадцати банок, макароны и греча энное количество пачек, колбаса (Серега непременно захотел палку «Московской»), ящик водки и бутылка дагестанского коньяка пять звезд.

Листок с требованиями несли с такой важностью, словно это был государственный документ. Промаршировав, вручили его губернатору. Объявили: «Мы согласные на кино!» Ганин в это время стоял в стороне. Пал Викентьич обрадовался и вновь полез обниматься. Он всего раз пробежал глазами по списку очень бегло и пообещал: «Завтра все будет». Список передали Алеше, с которого к тому времени успела сойти краска от недавнего оскорбления.

Пал Викентьич прошелся еще пару раз вокруг танка, похлопывая его по бортам и приговаривая: «У-у, зверюга». Их еще раз сфотографировали всех вместе. К губернатору чередой пошли сотрудники службы безопасности и просили каждый о своих нуждах. Ганину было противно смотреть на это и еще противней было сознавать, что сами они ничем не отличаются от этих просящих. Он злился на товарищей, курил, демонстративно корчил зверские рожи, и когда, наконец, губернатор собрался отчаливать – обрадовался.

– Завтра, ребятки! Все привезут завтра, – повторно пообещало, залезая в вертолет, первое лицо. – И за этими присмотрите тут, – Пал Викентьич махнул рукой в сторону понурых телевизионщиков. – Уж не обижайте.

Лица телевизионщиков похожи были на скисшие помидоры. В глазах их, когда губернаторский вертолет поднимался над лесом, сквозила собачья тоска.

Все разошлись по своим делам. Эмчээсники, получив губернаторские инструкции, стали собираться по домам, паковали рюкзаки. Агенты ждали, когда за ними приедут свои. На месте должна была остаться совсем небольшая группа людей – охраняющие. Губернатор пообещал новой техники и людей; сказал, что операция по доставке танка в город начнется со дня на день. Телевизионщики пристроились со своей камерой у костра. Кто-то добросердечный дал им пару спальников на ночь. В горячке Пал Викентьич забыл, что телевидение приехало без малейших походных средств: у съемочной группы не было даже зубной пасты.

Ганин смотрел на танк. Возвращаться к своим – про себя он стал называть подельников перебежчиками – желания не было. Танк по-прежнему подпирал дулом небо: старый, весь в шрамах от былых битв динозавр.

– Уедешь, – сказал Ганин. – Почистят тебя, краску дурацкую смоют. Может, и повоюешь еще.

– Ерунда, – вздохнул танк и лязгнул железом. – Поставят на постамент, внутренности вынут, какая уж тут война.

– Ну, значит, отвоевался. Пенсия.

– Пенсия… – понуро согласился танк. – А бабахнуть бы напоследок хотелось.

Ганин прикоснулся рукой к броне. Она оказалась горячей, словно железный монстр был живым существом – теплокровным. Хотя на самом деле броня всего лишь забрала тепло у солнца.

Бабахнуть хотелось и Ганину. Так бабахнуть, чтобы нехороших людей смыло, хорошие остались, и главное – чтобы осталась Варя, чтобы видеть Варю каждый день и быть с ней. И еще – чтобы голова была счастливая и пустая. Но как и чем бабахнуть, чтобы все это случилось, Ганин не ведал.

Ему казалось, земля знает ответы на вопросы. И иногда она действительно отвечала. Шептала на ухо ему, распластанному на траве после многих часов копки. Вонючему от едкого пота. «Подними глаза вверх, Андрюша», – шептала земля. И он поднимал. «Что видишь?» – «Небо вижу. Синее». – «А теперь вдохни». И он вдыхал. «Чувствуешь, как бежит кровь?» – «Чувствую». – «Это и есть жизнь, Андрей».

Потом возвращались звуки, голоса людей. В худшие дни прикатывал Кузьмич. Но все становилось малозначительным. С Кузьмичом разговор тек задорно, легко. Синее небо улыбалась. Кровь искрилась. Земля радовалась.

Когда на руках у них окажутся два «пульс стара», земля закроется от них. Вот что чувствовал Ганин. И его бесило, что это не понимали все остальные.

– Вот вы где, – Галина Веденеева вышла из-за темного остова танка. От неожиданности Ганин вздрогнул. – Мне сказали ваши, что вы отошли. И я почему-то сразу подумала, что вы здесь. Прощаетесь?

– Можете себе представить? – сказал он. – Суровое сердце мародера дало течь от вида старой железки.

– Не ехидничайте, Ганин.

– А я не ехидничаю. Я стараюсь соответствовать вашим ожиданиям.

– Возьмите, – девушка протянула ему телефон. – Зарядился.

– Спасибо, – он забрал мобильный. – Ну что, вы уже смогли себя настроить? На совместное житье?

Теперь нам неделю жить вместе. Может быть, больше. И вам придется писать о нас хорошо.

– Смогла, – сказала девушка, и пушистые ресницы ее показались Ганину крыльями большой птицы.

Глаза у Гали были не голубые, как в первую встречу, а стальные – серые с отливом серебра. Впрочем, садилось солнце, и, возможно, это оно искажало цвет. Ганин всмотрелся в Галю повнимательнее, а затем без лишних слов притянул к себе и поцеловал.

На самом деле он никогда не сомневался, что нравится ей.

В следующий миг в глазах вспыхнуло. Заходящее солнце раздвоилось, стало больно, и он все понял.

Пощечина.

 

Неудачи

Телефон ожил от нажатия, мигнул зеленым и показал, что не видит сеть.

– Давай, родной, – попросил Ганин. – Давай.

Он поднял телефон на вытянутую руку и теперь ходил с ним, как какой-нибудь безумный дервиш, который в вытянутой руке видит связь с Создателем.

Там, где сеть неожиданно проявилась в ту ночь, когда они нашли танк, было пусто. Было пусто у своего лагеря и у чужого. Связь не нашлась ни у кромки леса, ни у ржавой брони. Он решил залезть на дерево, чтобы быть выше: к этой тактике прибегали повсеместно – на высоте связь ловилась лучше. Видимо, человеческие усилия, карабкание по ветвям, замаливали ее. Но когда вторая или третья по счету ветка обломилась под ним и он рухнул в пыльную траву, стало ясно, что затею с деревом придется оставить.

– Гад, – сказал Ганин, обращаясь к телефону, лежа на земле. И повторил, чтобы тот понял: – Гад.

Рука его, неловко подвернутая при падении, ныла. Листья над головой шелестели. В самой голове все смешалось в этот длинный и явно не лучший день. Чертыхаясь, Ганин поднялся и побрел, отряхивая пыль со штанин, к своим.

Свои жрали макароны. Как обычно.

– Будешь, Андрюш? – предложил Виктор Сергеевич.

Ганин промолчал. Молча подхватил свой спальник, подхватил рюкзак, закинул его за спину и пошагал из лагеря прочь.

Не пройдя и десяти шагов, он вспомнил. Бросив вещи, развернулся к своим, нашел глазами младшего Солодовникова. Вскинул руку, отдавая Сереге честь:

– Здравия желаю, товарищ младший сержант! Рядовой Ганин к несению службы готов!

От удивления из открытого рта Сереги капнула на землю слюна.

 

Дары

С «пульс старами» их обвели вокруг пальца. Вместо «пульс старов» приехали два помятых американских «Фишера Ф2», с которыми по полям таскался каждый второй любитель. Один из «Фишеров», как выяснилось позже, не смог включиться. Рамку, пинпоинтер и прочие мелочи из списка пожеланий будто вычеркнули.

Из еды приехали макароны «доширак» и тушенка – не двадцать банок, как заказывали, а все сорок. Видимо, тушенку было купить дешевле всего. Приехали сигареты «ГМ», которые в борзой компании Ганина не курил никто. Приехали греча и палка докторской колбасы. И приехала водка – пять бутылок. Коньяка, пятизвездочного, дагестанского, сколько ни искал Серега, обнаружить не смог.

Прожженный политикан Пал Викентьич, предполагая, что от скупых даров его люди поднимут бунт и еще чего доброго разбегутся по лесам (и не будет никакого фильма, а также предполагавшихся вслед за фильмом почестей ему, слуге народа), собственноручно написал записку. В ней он вновь попытался задеть за душу лесных копателей.

«Братцы! – гласило послание. – Родные мои! Земной поклон вам, и простите меня, грешного, ради бога, что не все удалось достать. За техникой надобно ехать в Петербург, быстро решить вопрос не получилось. Но не отступайте! Держитесь! Мое сердце с вами! За нами смотрит Родина!»

– Вот шут гороховый, – не удержался Ганин, который со вчерашнего дня с подельниками не разговаривал. Его подмывало еще сказать: «А ведь я вас предупреждал, ребзя!», но он пересилил себя и промолчал.

Подельники ходили вокруг сваленного в кучу добра и хмурили лица. Хмурыми выглядели и телевизионщики, которым тоже привезли «доширак», воду, спальники и теплые свитера, чтобы только они не умерли от голода и холода и хотя бы кое-как протянули до завершения губернаторской миссии. Но им, в отличие от команды Ганина, водки не перепало.

– Ну не сволочь, а? – резюмировал усатый мужик в очках, главный в телевизионной группе. От стресса он заметно похудел за ночь.

– Что будем делать, мужики? – спросил своих Виктор Сергеевич.

Серега Солодовников, вчерашний энтузиазм которого сменился явным дезертирским настроением, фыркнул:

– Ясно что. Сейчас этим по шеям надаем и в лес.

Расстроенный Серега хотел выместить на ком-нибудь злобу. Несчастная съемочная группа – унылая, с ахами и вздохами разбирающая спальные мешки – была хорошей мишенью. Почувствовав агрессивный Серегин пыл, телевизионщики попятились, скучковались, запричитали как старые бабы.

Виктор Сергеевич вертел в руках один из «Фишеров».

– Такие на барахолке люди задаром отдают, – сказал он и усмехнулся. – Что, Серега, наплевали нам в душу, а?

– Давайте хоть водки выпьем, – предложил Степан. – Нарежем колбасы, попируем напоследок и уйдем.

Все ощутимо нервничали. С шумом выпускали воздух из ноздрей, как молодые быки. Ганин стоял в сторонке, курил и молчал. Степан извлек из ящиков с едой бутылку, поставил кружком алюминиевые кружки – их обычную тару для питья – и стал разливать:

– Давай, ребзя.

Водка была теплой. Солнце еще не разогрелось в полную силу, но уже было ясно, к чему идет дело. Все повторялось: водка, адский солнечный круг, марево, выжженная планета, сомнамбулические подергивания человеческих тел.

Шибануло сразу.

Ганин перевел дух и увидел перед глазами кусок колбасы.

– Заешь, – сказал ему Степан.

Он дернул кусок зубами, как голодный пес. «К черту все. К черту вас всех. Гори огнем эта земля».

– Давай еще! – сказал он.

Ему с готовностью плеснули в кружку.

Он бахнул залпом, утерся и обвел всех налившимися кровью глазами.

– Довольны? За бирюльки обменяли все.

Он плюнул, в сердцах растоптал плевок ногой.

– Ты смирись, Андрей. Не всегда все будет по-твоему, – сказал Виктор Сергеевич, который, по обыкновению, избегал пьянства и со стороны наблюдал за набиравшим ход весельем. – Бесишься ты оттого, что решили не так, как ты захотел. Вот что тебя пробрало. Ты, неистовый, уговариваешь себя, что мы продались, взяли подачку у пиджачников. А я тебе так скажу: пока не ты один здесь решаешь, а мы вместе. Ясно?

Ганин хмуро смотрел на него.

– И пока мы решаем все вместе, надо решить еще раз: идем мы с этими или не идем, – Виктор Сергеевич кивнул в сторону телевизионщиков. – И лично я за то, чтобы идти.

– А вот фигу с маслом им! – взвился Серега, стремительно опьяневший после второго стакана. Он вытянул в сторону телевизионщиков красную руку с фигой. – Они нас с «пульс старами» объегорили, а мы положим большой рабочий болт на их съемки. Так, Степан? – он толкнул брата.

Степан пока промолчал. Закусив губу, он напряженно думал.

Ганин посмотрел на краснорожего Серегу, вспомнил, что это он не далее как сутки назад агитировал всех делать так, как велел губернатор, и сказал – специально, чтобы Серегу позлить:

– Я за съемки.

– Что? – Серега так и подскочил, не веря своим ушам. – Что ты говоришь, Андрюша? Ведь ты же давеча готов был удавиться, только бы не идти?

– Передумал! – огрызнулся Ганин.

Поняв, что иного от него не добиться, Серега вновь метнулся к брату, дернул его за рукав.

– Степа! Степан! Ну а ты-то? Ты за что?

– Вообще-то, Серень, ты только не обижайся, – помялся Степан. – Но вообще-то…

– Чего мямлишь?

– Вообще-то я за кино!

– Ты же мне брат, Степан! – попробовал воззвать к братской совести Солодовников-младший.

И тогда Степан взялся объяснять:

– Ну вот подумай. Мог ты себе представить, что ты, деревенская дубина… – услышав в свой адрес про «дубину», пьяный Серега сжал кулаки, но Степан и бровью не повел. – Дубина, дубина, чего уж там… И вот мог ты себе представить, Сереня, что про тебя снимут кино? И не просто кино, а такое, где ты – герой. И в руке у тебя вражеская трофейная пушка. И смотришь ты, Сереня, в камеру, ну точно как Рэмбо…

Опрокинув еще по кружке, разгоряченные, наскоро набросали план. Решено было так: они и дальше идут в сторону Мысков, куда направлялись изначально. Но по пути устраивают спектакль: собирают все, что осталось после ухода Фоки, – патроны, ржавые каски, звезды с погон – и по ночам разбрасывают, присыпая землей, вокруг лагеря. С утра начинают «копать»: перед камерой ходят с металлоискателями, которые звенят без умолку, и вынимают из земли то, что зарыли накануне. Стараются быть компанейскими парнями. Много улыбаются и дают интервью.

Глядишь, и правда будет кино. Глядишь, и они там выйдут приличными людьми. Глядишь, и правда выгорит им индульгенция.

Подвели итог: «Решено?» – «Решено!» И ударили по рукам. Потом позвали телевизионщиков – знакомиться.

– Подходи, ребзя! Водки нальем! – позвал Серега, забыв, что пять минут назад собирался намылить телевизионщикам шеи. Перспектива стать новым Рэмбо, кинозвездой отодвинула месть на задний план.

От выпитого Серегу качало, как шлюпку в море, и поначалу телевизионщики, глядя на него, боялись приближаться.

– Да не боись, ребята, подходи, – уговаривал он, не понимая причины их робости.

Они подошли только после того, как переговоры взял на себя Виктор Сергеевич. Усатый, самый старший в команде и главное – трезвый, он внушал телевизионщикам больше доверия.

– Вы на этого не глядите, мужики, – сказал он. – Сергей у нас тут за местный театр, веселит нас.

Он протянул подошедшим гладкую, тяжелую ладонь:

– Виктор Сергеевич. Давайте представляться.

Телевизионщиков было четверо, как и подельников в команде Ганина. Все они по очереди уцепились за руку Виктора Сергеевича, потом за руку Степана и напоследок, осторожно, за руки Ганина и Сереги. Назвались: Юрий, Дмитрий, Георгий, Игорь.

Игорем звали кудрявого черноволосого мужчину в авиаторских очках. Это он с самого начала забраковал почти весь состав ганинской команды, сочтя ее непригодной для съемки. Серега, вспомнив это, когда подошла его очередь, с силой сжал ладонь кудрявого Игоря:

– Ха!

Ладонь жалобно хрустнула, попав в капкан здоровенной деревенской пятерни. Игорь вскрикнул, побледнел и забился, как пойманная на крючок рыбка, силясь выбраться из захвата.

– Серый! – одернули Серегу одновременно Виктор Сергеевич и Степан.

– Что Серый? Серый ничего, – ухмыльнулся тот, разжимая хватку.

Телевизионщикам тоже предложили водки, и они с радостью выпили. Когда спало напряжение, стали обсуждать детали совместного путешествия. Развернули карты.

– Завтра выдвигаемся на юго-восток. Вот здесь, – Ганин ткнул в карту пальцем, – делаем остановку и начинаем копать.

– Почему именно здесь? – спросили его. – Будет ли картинка?

– Картинка будет такая, что в Каннах дадут первый приз, – ответил он, а сам обозлился. «Картинка, – подумал он. – Подавай картинку им». Он хотел еще добавить – для картинки, – что вокруг них квадратные километры земли, где солдатские тела утрамбованы слоями. Фрицы шли в атаку и упирались в сопротивление – так получался немецкий слой. Потом в ответ поднималась русская сторона и тоже ложилась в землю. Кое-где слоев было четыре, пять, а то и больше, и копатели нередко изумлялись, когда взбесившийся металлоискатель продолжал указывать на какое-нибудь место, даже когда, казалось, из него уже подняли все, что есть. И тогда люди вновь брались за лопаты, углублялись еще дальше – и вскоре поднимали на свет очередное сплетение ржавого железа, полуистлевшей формы и костей.

Сведения о боях добывали из военных мемуаров, исторических справочников и архивов. Каждая группа имела при себе карту или навигатор, где были обозначены зоны X – места наиболее кровопролитных сражений. Но матерые копатели старались держаться в стороне от общеизвестных мест, оставляя их школьным отрядам поисковиков и любителям. Вместо этого они скрупулезно год за годом расширяли зону поиска и детализировали ее. Некоторым сопутствовала удача – и тогда дальнейшее зависело от них самих. Иные оставляли после себя вспухшую, вывороченную внутренностями наружу опозоренную землю. Другие сооружали кресты в память о погибших. Третьи сообщали о находках в город. Четвертые блевали от ужаса и сходили с ума.

Уговорились, что, если ничего не найдут в первом месте, двинутся дальше. Серега за спинами телевизионщиков заговорщицки подмигивал остальным: ничего не найти, согласно их плану, было попросту невозможно. Виктор Сергеевич цыкал на Серегу и шипел: «Угомонись, черт!» Но черт ни в какую, напротив – как тот звездолет, все больше хотел к звездам. Черт сходил еще за водкой, щедро плеснул себе, брату, съемочной группе. Ганин отказался. Черт выпил и захмелел на жаре окончательно. Принялся травить феерические байки про мертвецов: «И короче, тут скелет реально шевельнулся и говорит мне: „Серый! Серый! Иди ко мне“»… Потеряв ход мысли, ни одну из них не рассказал до конца, настрелял у пьяненьких телевизионщиков сигарет, закурил одну, другую сломал, по одной засунул за каждое ухо и, наконец, обвис на кудрявом Игоре, принявшись брататься.

Ганин смотрел на бесчинства краснорожего варвара Сереги Солодовникова и сам медленно, но верно трезвел. Когда стих пьяный водочный шум в его собственной голове, Серега и Игорь, обнявшись, уже затянули песню: «Облака-а-а, белогривые лошадки». Серега трепал Игоря по кучерявой голове. Следующим шагом, знал Ганин, будет то, что Серега залепит ничего не подозревающему Игорю кулаком в глаз. Такова была посконная деревенская традиция: драка всегда являлась частью веселья. Брызги крови пробуждали в молодцах отчаянную радость и чувство жизни.

От размышлений и созерцания Ганина отвлек голос.

– Я смотрю, ваш репертуар не меняется.

Брезгливые эти интонации он успел уже почти что полюбить.

– Молодым и бравым парням нужно дать выход эмоциям, Галина. А вы все выступаете в своем монастырском стиле? Эти плохие, те хорошие, над нами рай и седобородый дядюшка-бог?

– А вы не верите в Бога, Андрей?

– Я верю в то, что пройдет пара минут – и Сережа Солодовников даст в ухо или в глаз вот этому кудрявому мужчине, с которым сейчас весело поет песни. Я верю в причинно-следственные связи, верю в логику и доказательства.

– А то, что каждую ночь вам являются мертвые, вы это тоже объясняете логикой?

Ганин вздрогнул.

– Кто вам это сказал?

– Вот он и сказал. Ваш Сережа. Сказал, что было их сто тридцать два. И что вы видите их и разговариваете с ними.

В этот момент раздался душераздирающий крик. Серега таки залепил Игорю кулаком, и теперь они упали оба не в силах держаться на ногах. Разнимать дерущихся кинулся Степан, но, будучи сам навеселе, не удержал равновесия и рухнул на них сверху. Телевизионщики – в которых от выпитого проснулось чувство профессионального братства – решили, что это драка двое на одного и что это нечестно. Один из них поднялся и огрел Степана по спине треногой от камеры. Степан взвыл. В ответ Виктор Сергеевич – для которого тренога была недопустимым аргументом в пьяной ссоре – ткнул человеку с треногой в брюхо кулаком. Пристыдил его: «Нехорошо, не надо так делать». Но это послужило стимулом к действию для оставшихся: двое других телевизионщиков, до сей поры колебавшихся, вступать ли в драку, залпом допили содержимое своих кружек и вдвоем прыгнули на Виктора Сергеевича. Все вокруг в одночасье встало с ног на голову, завертелось и запрыгало.

– Ай, больно! – кричал кто-то из суматохи.

– Лови, родной! – отвечали ему, и слышался звук сочной оплеухи.

– Хватай длинного, мужики! – кричали третьи.

Ганин с Галиной Веденеевой стояли над копошащимся, матюгающимся месивом и продолжали разговор.

– Ну, так что? Что с вашими мертвецами, Андрей?

– Дает слабину подсознание, Галя. Днем насмотришься, а ночью лезет изо всех щелей.

– Вы не хотите помочь своим в драке?

– Отнюдь. Они справятся и без меня. А я только с утра надел чистую футболку.

– Вы неверующий и носите крест?

Ганин машинально нащупал на груди деревянное массивное распятие, подарок отца Дормидона. С момента выхода из камеры он носил его не снимая.

– Хорошенькая все же получится у вас статья, Галя, – сказал он. – Главарь банды разговаривает с мертвецами, носит крест и верит в логику.

– Не удивлюсь, если в рюкзаке у вас найдутся гусиные лапки.

– И колода крапленых карт…

– И ожерелье из зубов бывших любовниц.

Они посмотрели друг на друга, пожалуй, впервые за долгое время без неприязни и расхохотались. Из дерущейся кучи показалась взлохмаченная голова Сереги и спросила:

– Я не понял, Андрюха. Ты чо, за нас не впишешься?

Гудели до позднего вечера. Выпили все, что перепало от губернаторских щедрот. Потом послали телевизионщиков к эмчеэсникам – они обещаниями снять кино про героическое МЧС выклянчили у них бутылку самогона. Серега плясал казачка и, не удержавшись, так и рухнул замертво красной мордой в пыль. Треногу под камеру погнули. Степан обмяк, сидя на бревне. Взрослые мужики блевали на зеленую траву. Все было отвратительно.

Трезвый Ганин пошел бродить с телефоном – искать связь. С ним ушла Галина Веденеева. Так они и бродили по лесу – сначала молча, а потом потихоньку, сами того не замечая, стали перекидываться фразами, говорить. Когда опомнились, стояла над лесом огромная круглая луна. К тому времени Ганин успел рассказать про деда, про Варю, про проклятую огромную Москву, а Галя – про детство в деревне, про старую избу, в которой жили ее родители, про маму, которую почитали колдуньей, и про отца – черноглазого кудрявого красавца, рано сгинувшего при неясных обстоятельствах. Была Галя единственным ребенком в семье, выучилась на журналистку в областной столице. Пока все девчонки старались устроиться в городе, навостряли свои длинные ресницы на Питер и Москву, она, получив диплом, вернулась работать в райцентр – поближе к родной деревне. Серая земля не отпускала и ее тоже, тянула к себе – лаской, мольбами, тоской.

– Звали меня в Новгород – в губернаторский аппарат. Говорили: пару годиков поработаешь и, глядишь, двинут тебя дальше по административной части в большой город. Да только на что он мне? Что я там буду делать? Сталь, бетон… А у нас выходишь на откос, а внизу речка, Дубенкой зовется. И по обеим сторонам – песок, чистый-чистый, золотой-золотой. И такой на откосе воздух, такими разнотравьем и пряностями ударяет в голову, что хочется плакать – от счастья и от грусти. От счастья, потому все это есть. А от грусти, что однажды с этим придется навсегда проститься.

Про проститься Ганин кое-что понимал. Его в Москве ждала девочка пяти лет. В доме с его дочкой жил другой папа. Вокруг нее грохотала перенаселенная, жестокая, азиатская Москва. За ним самим тянулся тридцатилетний хвост неудач, вялой эрекции и нытья. И он отчетливо представлял себе: однажды весь этот бег закончится. Груды костей, которые он отрыл, перезакопал, кости, которые рассыпались в его руках как труха, кости, которые выскакивали из земли и белели, еще крепкие, не оставляли в этом сомнений. Хорошо бы подбить к финишу все результаты. Прийти счастливчиком. С выигрышным билетом в руке. В свой последний раз вздохнуть спокойно: все узлы распутаны, и девочка – вот она, стоит и держит тебя за руку. Может быть, плачет. А тот мужик валяется, измудоханный, весь в крови. Папа… Какой он ей, к черту, папа?

Ганин не стал делиться своими соображениями про прощание. Вместо этого спросил:

– Про большой город – это правда? Не поедете, если выпадет шанс?

– Правда!

– А если я вас позову?

Галя посмотрела на него и рассмеялась.

– Вы случайно не надумали на мне жениться, Андрей?

– Случайно надумал.

В конце концов, он никогда не сомневался, что нравится ей. Ее губы были близко, вечерело, и звуки пьяной вакханалии были их любовной песней. Сейчас он поцелует ее, а потом… Лес замер. Птицы замолкли. Луна ухмыльнулась. А потом Ганин вспомнил про недавнюю пощечину и остановился.

– Знаете, Галя, – сказал он. – Насколько я насмотрелся на людей – все хотят в большой город.

Луна плюнула в него желтым и липким. Деревья фыркнули. Трава-мурава зашелестела, и в этом шелесте Ганин отчетливо уловил обидное слово «дурило». За спиной внезапно пробудившийся Серега Солодовников заорал в космос: «Че, ё-мое!»

По правде говоря, так оно все и было. Про большой город и про Москву. Люди хотели перебраться в город, люди ненавидели его и от этого хотели еще больше. И так на памяти Ганина было всегда. Даже Серега Солодовников, побывав в Москве один раз проездом в детстве и сильно от московской гари и грохота очумев, иной раз спрашивал: «Ну, и как там белокаменная, Андрюха? А ежели я к тебе приеду?» Причем год от года эти вопросы раздавались чаще – видимо, в родной деревне Серега сходил с ума еще сильнее, чем некогда в чадящей Москве. А может, просто баламутили его картинки красивой жизни: вот белый лимузин подъезжает за Серегой к казино, вот небрежно сует он крупную купюру за отворот рубашки шоферу, вот столичные штучки манят пальчиками с наманикюренными ноготками: идем, Сереженька, идем к нам. Ганин мог только догадываться, что было на уме у парня, когда он спрашивал про Москву.

На полях к столичным относились со злобой и завистью. Называли мажорами, всегда подходили оценить экипировку, одежду, цацки, а затем в кругу своих брезгливо цедили: «На таком экипе я могу что хочешь выкопать. Это ж Москва». При случае пытались унизить – с Ганиным этот номер закончился быстро. Но потом, сидя на совместных пьянках, всегда блестели алчными глазами: «Как столица, брат? Деньги водятся?»

В Москву хотели полисмены, чиновники, трактористы, все-все-все. И вот надо же такому случиться – нашелся человек, который в Москву не хотел.

– Вам надо поставить памятник, Галя, – сказал Ганин. – Если только вы не лукавите.

– А вам, Андрей, надо дать первый приз – за галантное обращение с девушками. Мы с вами знакомы неделю, и за это время я уже и глупенькой у вас побыла, и лукавой, и не припомню какой еще.

Ганин рассмеялся и предложил.

– Может, перейдем на ты? Раз уж мы стали так близки.

– Может быть, – согласилась Галя.

– Ты хорошая, Галя. По крайней мере такой кажешься.

– Новый комплимент?

– Московское обольщение.

Ганин хотел шутливо приобнять девушку за талию, но снова вспомнил пощечину и передумал – еще не так поймет. Они гуляли до поздней ночи. Ганин звал Галю купаться в ручье, Галя отказывалась. Ганин пугал ее, что полезет тогда один, обнаженный, говорил, что это такая московская мечта – искупаться голым летней ночью в чистом ручье. Галя смеялась, крутила пальцем у виска. Ганин миллион раз хотел поцеловать ее, но не решился. Над ручьем появились светящиеся точки – светлячки, и он подумал, что это волшебство. Так и сказал себе: «Срань такая, это же волшебство!»