Через ступеньку, через две, скорей К бумаге, к вечному перу! Что будет — ямб или хорей? Еще никак не разберу. Но чувствую, что где-то здесь Родилось, торжествует, есть!

Выйду за ворота — Все мхи да болота. Выйду за иные — Луга заливные. Пойду на задворки — Плеса да озёрки. Где мелко, где глыбко, Где рыба, где рыбка. Спят утки сторожко. Краснеет морошка. — Ау-у-у! — раздается, Кто с кем расстается? То голубь с голубкой Гуляют порубкой, Себе на дорожку Сбирают морошку. Заря на закате И день на утрате. Вот месяц выходит И звезды выводит. Идет он водою, Лесной стороною. Он лесом — не тре́снет, Водою — не пле́снет!

Октябрь. Который раз, все тот же и не тот, Все так же и не так в моей стране проходит. Ночь длится дольше. Позже день встает И под уздцы в поля туман выводит, И свежий холодок до десяти утра Является стекольщиком пруда. Над лесом, перекрестками дорог, Над полем, где умолкла скошенная нива, Вороний грай и суета сорок, Да тенькает синица сиротливо, А по ночам невидимые гуси Прощальные свои проносят гусли. В полях все убрано. И, как всегда, У каждого есть хлеб, в домах тепло и сытно, Живи и принимай дары труда, Но все ж и этим сердце ненасытно, И едут из колхозов к городам Все возрасты, ума набраться там. И с завистью печальной смотрит вслед Престарый дедушка на сына или внука. — Что ж, говорят, ученье свет, И в городах есть верная наука, И нет такой дороги из села, Чтоб та дорога в город не вела. Уж где-то выпал снег. Охотник в рог трубит, Почуя холодок, собаки чуют порох. Как много нетерпения в их взорах, — Скорей! — и цепью каждая гремит. Вот гончий голос по лесу зальется, И заячья кровь на первый снег прольется. Октябрь минует. Близится конец Осенним дням. Садится солнце ниже, И небосвода сумрачный свинец Пунцовым языком заря над лесом лижет, Слетит октябрьский лист с календаря, Дохнет ноябрь, и нету октября!

Какое время вот теперь? Встал утром, видишь оттепель.

На крышах талый снег лежит, Из-под него вода бежит.

Летят вороны стаями, Все ожили, оттаяли!

Глядит петух на солнышко, Нагнется, клюнет зернышко,

И окриком он кур зовет. — Нашел! — зовет. — Скорей! — зовет.

В оврагах, где ключи гремят, В лощинах, где ручьи стремят,

Прислушайся, замри на миг, Под снегом бьет земли родник.

И светятся кустарники Насквозь, как бы хрусталики.

Весна уже в лесок идет, И по деревьям сок идет.

Проснулось все и ожило И сердце мне встревожило.

Я жить хочу, я петь хочу, Мне б крылья, я лететь хочу!

Замела, закрутила: — Я так, пошутила! — Ничего себе шутка, эге, Хлещет, будто кнутом, по ноге. Взявши снегу охапку, Поделала шапку Да на крышу избы — Здесь eй быть! Запележен, в соломе, В богатырском шеломе Витязь снежный стоит, И дыми-и-и-ит. Курит трубку печную И в темень ночную Щурит глаз; Р-раз! — Снежной пылью взялась Белоснежная риза С карниза. И пошла метель, закудесила, Белый свет занавесила: Ничего не видать! Стала в окна кидать, Изломала дороги, На каждом пороге Показала свой лик, Закричала на крик И завыла, волчонок, Пугая девчонок, Что к теплу материнских грудей, Как меж добрых людей, Приютились И пьют молоко. Далеко-о-о По пустыне по снежной, По равнине безбрежной Слышны шутки, что шутит метель, Попадется ей щель, Заиграет на флейте, Сиротою заплачет она: — Пожалейте-е-е! — Никого на ответ, В мире жалости нет!

Старушка плетется, Беззубо смеется: — Ин, вишь, како дело, Коза продается! Сбывают нарошно, Не очень молошна. — Что пялишь глаза-то, Нужна, что ль, коза-то? Молоко густое… — И-и-и, мелешь пустое, Мы здешни, мы местны, Нам козы известны! — И дальше плетется, Беззубо смеется: — Что булки, аль сушки, Аль напросто черный? Да ты не втирайся, Уж очень проворный! А то вот — под шубу, И дело с концами! Где кашу-то брали? Какая — с рубцами? Вот на тебе! Пулей Лети за кастрюлей. Касатик, родимый, Уважь мне, старушке, Возьми без черёду, Всего-то две сушки. Да вы не орите, Берите, берите! Я так, попытала… Согнулася, встала… — Вчера ввечеру, Вот те крест напужалась,  Вор, думаю, лезет, А вышло на жалость! Стоит на пороге В шинели безногий, Тощой, да небритый, Невзрачный, убитый: «Мне б ночь ночевать, Дом колхозника полон». Пустила. Побыл до утра и ушел он, Такие рассказывал страсти до свету, Спросила: «Ты плачешь?» «Слез, бабушка, нету! И жизнь мне постыла, И люди постыли. Поймешь ли ты это? Подай-ка костылик! Пойду потихоньку, Уже развиднелось». Мне бедному чем-то Помочь захотелось. Стою чуть не плачу: «Сударик, сударик, Возьми-ка сухарик, Возьми-ка сухарик!» — Довольно болтать-то! Четыреста, что ли? — Четыреста, милый! А сиверко в поле. Сердешный дойдет ли, Жену-то найдет ли? Чать, где-нибудь строит, Копает аль роет. Ведь ныне везде так: Всё эдак да эдак. Иззябла я что-то, И всю меня ломит, И в сон меня клонит, — Старушка плетется, Беззубо смеется: — Ин, вишь, како дело, Стемнело, стемнело!

За забором домок, Над трубою дымок. В двух окошках свет, В третьем — нет.

Стала сыну мать На войну писать. Ничего не слышит, Только пишет, пишет.

«Сколько темных ночек Я не сплю, сыночек, Весть подай скорей, Поубавь скорбей!

Ветер в поле кружит, Ох, и сильно вьюжит, Вьюге ни во что, Коль замерзнет кто».

Вышла утром в сенцы, Защемило сердце, Намело сугроб, Ну, совсем как гроб.

Мать по сыну плачет: Слезы в платье прячет: — Нет, не может быть, Чтобы был убит!

На бугре домочек, Над трубой дымочек, Смеркнулся денек, Вспыхнул огонек.

Мать сидит вздыхает, Скорбь не утихает. Ничего не слышит — Пишет… пишет… пишет!

Колокольчик позванивал Всю дорогу, Каждый встречный выранивал: — Ну, и народу!

Присаживался иногда, Вынимал кисет. — Какие берут года? — Все!

Впереди нас маячило Столько дуг, столько дуг. Что бы все это значило? Расставанье, мой друг!

Расставались с тобой Мы на камском на льду. — Где тебя, дорогой, Я теперь найду?

В синем ли небе звездочкой, В черном ли хлебе корочкой? На лугу былинкой? На шляху пылинкой?

Пусть уж будет враг Подкопытный прах, А тебе под каской-невидимкою Сквозь бой пройти Невредимкою.

Слезы наших разлук Я умел беречь. Я их помню, мой друг, Не о них речь.

Слезы этой разлуки Камский лед прожгли. Они каплями ртути Сквозь меня прошли.

Слезы этой разлуки, Как ртуть, во мне, Никогда их не высушить, Ни в каком огне!

Сильная, вороненая, Ни дождем, ни ветром не ронёная, На Ивана Купалу Не помялась, не упала, Вызрела, выстояла, Напоказ себя выставила, Напоказ, на виденье, Как невеста на выданье.

  Я тебя, моя загорода, Не продам ни за какие задорога, Не дам с тебя ни единого цветка сорвать, Не дам о тебе ни единого Словца соврать, По твоим задам Проходить не дам: Ни конному, ни пешему, Ни ведьме, ни лешему, Ни галкам, ни воронам, Ни больным, ни здоровым, Я сам тебя, моя загорода,             выкуплю, Я сам о тебя свою косу вытуплю, В твоей росе звенеть моей косе, Плохо ли, худо ли, Гулять моей удали! Твою траву кашивать Моим рукам, Твое сено кушивать Моим коням. Коса литовская, Хватка московская, У меня отец Хоть куда косец! Я чуть похуже, Прокос чуть поуже. Над моей над загородой Шмель гудит. У меня на косьбу Плечо зудит. На моей на загороде Сарафан цветной, Посмотри, полюбуйся, Народ честной!

Везде в всюду сказывается Март, старый капельмейстер. Две капли с крыши скатываются, Летят на землю вместе.

И падают на клавиши Двух водосточных луночек, От радости заплакавши, Что снова неразлучны.

Что, если и поднимутся Они обратно, наверх, На этот раз обнимутся Не как-нибудь, а навек.

Грачиного и галочьего Март-месяц полон крика. Он дирижерской палочкой Нам воскрешает Грига.

По луночкам надраивает Он радужную пену И всю капель настраивает На светлый звук Шопена.

И жмурится и светится Капель, летя с карнизов, Исполнена март-месяца И всех его капризов.

Цветок, травинка каждая И каждый лист на дереве — Все мучилися жаждою И на нее надеялись.

В ее смотрели сторону, Чтобы она заметила. Черна, подобно ворону, Она по небу медлила.

Синеющая, гордая И молниями пылающая, Верблюдица двугорбая Паслась еще, пила еще!

Вот выросли два пробела, Две проседи на выгорбье, Два грома время пробили Ко щедрости, к невыгоде.

Вся вызревшая, вот она! И званая и зовущая, Сейчас, сейчас польет она, Напоит все живущее.

В такое время жаркое С ней сотворилось странное — Вдруг стало очень жалко ей Раздать свое приданое.

Через село и по лугу, Виновно понахмурившись, Как бы под тонким пологом Она прошла, зажмурившись.

И, против ожидания, Луга, поля, селение Остались вне внимания, Не получив целения.

Заохали травиночки: — Ни слезки, ни росиночки, И-и-и, маменьки, и-и-и, папеньки, Ну ни единой капельки!

Хоть маленького б дождичка, Глоточек бы, немножечко, А то ни капли на тебе — Тогда зачем быть на небе?!

А туча, не оглядываясь, Наскоро ступая, Спешила вдаль, догадываясь, Что ей кричат:        —Скупая!

У вновь занявших наше место Была любовь такая ли? И так же ли у жениха с невестой Сердца при встречах таяли?

О, если так, крыльцо простое, Останься целым навеки, Неси в сознанье молодое Любви высокой навыки.

О, если так, младое племя, Я за тебя порадуюсь, И для тебя в любое время Открою дверь парадную!

Вьюгам всласть побродяжить Хватает зимы. Город варежки вяжет, Катает пимы.

Вижу светлые серьги, Задумчивый взгляд. И любовь и усердье В работе девчат.

Их послушные спицы Низают петлю. В холод этакий птицы Жмутся к людям, к теплу.

«Где ж ты, где ж ты, мой милый?» Снег. Сугробы кругом. «Не нарвися на мины, Осторожней — с врагом!»

Плавку медную плавит Багровый закат. Труд свой доблестный славит Старик-пимокат:

— Сделал прочно. Для фронта. Не хвастаю тут, Что пимы без ремонта До Берлина дойдут!

Вьюгам всласть побродяжить Хватает зимы. Город варежки вяжет, Катает пимы.

В пальцах девушки Дрогнул платок и кайма. — Что с тобою? — спросите. Ответит: — Война!

Над ребенком родившимся Няньки сидят. — Кто родился? — спросите. Ответят: — Солдат!

На письмо через слезы Старушка глядит. — Что там пишут? — спросите. Ответит: — Убит!

— Отстоишь ли себя? — Мать-Россию спросил я свою. — Если ты мне поможешь, сынок, Отстою!

За Черным морем Турция Белеет, как окурок. Какая конституция Придумана для турок?

Не очень-то хорошая, Когда ее поэты В казематы брошены Во главе с Хикметом!

Еще тысячелистник свеж! Все остальное выкрашено в охру. Тревоги майские, Свиданий трепет где ж? Час от часу я к ним все больше Глохну.

Вот-вот и снег пойдет. В душе — зима, мороз. Пишись, судьба, заглавною строкой! Как много в сердце Чувства собралось — И вылилось. И нет его. Покой.

И некуда и не к кому спешить. Иду, смотрю, Как стебель в землю никнет. Он попран смертью. Мне еще здесь жить. Была бы жизнь, а цель возникнет!

Без радуги, без грома и без молнии Прошел едва заметный миру дождь. Прошел в людском бесславьи и безмолвии, Никто ему не выкрикнул: — Хорош!

Он был настолько тих и незаметен, Что в памяти мог сразу умереть. И было б так, когда бы вслед за этим Луга не стали буйно зеленеть!

Уж как ехал государь Иван во Псков город, Что проведывал Васильевич свою землю. Уж как кланялся свет Грозный своему люду. Выносил народ на улицу хлеб с солью: — Не побрезгуй подношеньем, государь наш! У нас помыслы едины и един хлеб. Как возрадовались храмы да в частОй звон, Не тебя ль они приветствуют, Иван-царь? Но откуда взяться горю средь согласья? Кто-то в колокол ударил бунт, всполох. Сдвинул брови царь собольи: — Что за пакость? Еще есть во Пскове городе измена! Приказал Иван снять колокол с собора. — Ну-ка, вырвите ему язык поганый, Чтобы попусту, негодный, не болтался! Били молотом по колоколу гулко, Говорили: — А вперед тебе наука!

Кто-то всхлипывал всю ночь, А под утро громко плакал. Это старый странник-дождь Крыши красил свежим лаком.

Все блестело на виду — И дороги и растенья. Каждый злак: — Иду! Иду!— Говорил от восхищенья.

После ливня и грозы В зоне царствия лесного Появлялися грибы И тотчас же брали слово.

— Мы — лесов своих князья, Хоть живем мелкопоместно. Что без нас никак нельзя, Даже Пришвину известно.

Зеленел поблекший луг, И светлел напев пастуший. И один лишь ясный «кук» Выдавал восторг кукуший.

И на вымытом челе Существующего мира Жизнь, чуть-чуть навеселе, Улыбалась очень мило!

Скрипели сани, сыпал снег, Стелился под ногами саван, Метель смеялася, и сам он Смеялся страшно вместе с ней. Он звал ее:      —Княжна Снежна! В безумном смехе, в трезвом хмеле, Как сон, как стон, как в самом деле, Она была ему страшна. Сияли снежные леса, Под этой искрившейся стынью, И все казалося пустынью, Мир в пыль снегов поизвелся. И этот стон: — Сюда! Сюда! Шли санитары. — Где же смертник? И на снегах алел бессмертник, И сонно плавилась слюда. И шли саперы, И сопел На дальней станции санпоезд, И что-то ахнуло вдруг, то есть Гвардейский миномет запел… — О, господи! Он встал. На лбу Светился крупный жемчуг пота, К нему стучался сильно кто-то С вопросом: — Ты закрыл трубу? — Закрыл. Сосед зашел. — Закурим? — Давай. — А где бумагу дел? — А я все счет веду тем пулям, Что обогнули мой удел. Ужли опять стрелять придется? — Посмотрим дальше, что с весны… — Тревожно сердце мира бьется И мне опять дурные сны… Два рядовые войн обеих Нашли забаву в табаке. Эй, мистер атомщик, добей их, Что держишь смерть в своей руке?! А за окном снега, сугробы И светлый месяца озноб. И вечер, парень чернобровый, Сердца ворует у зазноб. И на заснеженном безбрежьи, Под синим инеем ветвей, Нам видятся все реже, реже Следы бессмысленных смертей.

Просился месяц ночевать В забытой деревушке. — Тебе привычней кочевать! — Ответила старушка.

Засим захлопнула окно — Чего пустое баить. Сидит себе. В избе темно. В потемках щи хлебает.

«Ну, что ж? Тогда устроюсь в стог, На травяном постое. У бабки нрав, видать, жесток, С такой и спать не стоит!»

Наелся сена. Вышел пить, В волне воды ломаясь. «Не кипяченая! Как быть? Я животом не маюсь!»

Напился. Фыркнул громко: — Б-р-р-ы! В себе души не чает. И вот спустился под обрыв, Там мельницу встречает.

На водяное колесо Тотчас верхом уселся. Не усидел на нем. Снесло. Нырнул и осмотрелся.

Свои ученые умы Ему представил омут. Навстречу выплыли сомы, Один рече другому:

— Какая светлость! Вот бы нам Упрятать под корягу, На удивление вьюнам, И окуням-варягам.

Та мысль нечаянно далась Красавцу в черном фраке. Со дна решимость поднялась — Мы говорим о раке.

Подплыл он к месяцу тогда С огромными клешнями. Что было дальше — навсегда Останется меж нами.

Чего-то стоила гульба По омуту светиле. С тех пор с его большого лба Отметки не сходили.

И коль рассматривать начну Его лицо рябое, Я вижу, что одну клешню Он взял тогда с собою.

Пора подыскивать мораль Писанию такому: Старушка не пустила. Жаль! Все было б по-другому!

Там, где никнут таволги, Запевают иволги, Где березы светятся, На макушках вертятся.

Лезет в мысли заново Сущая безделица: «Иволга Ивановна» — Кто назвать осмелится?

Кто ей скажет: — Милая? Кто ей скажет: — Славная? Запевай, не мешкая, Песня в жизни — главное.

Кто же, кроме нашего Брата, рифмой бьющего, Может водки спрашивать У совсем непьющего?

Может прозу выпеснить, Дать ей душу певчую, Может песней вытеснить То, что в жизни не к чему?!

Осина и ель вперемежку. Передники белых берез Да груздь, что мадам сыроежку Как будто бы замуж берет.

Изящные сгибы орешин — Приспущенный зелени флаг. На каждую ветку повешен Ореховый грездень с кулак.

И посвист сосны корабельной, Взлетевшей до облачных мачт. И коршуна зов колыбельный. Детей разлетевшихся плач.

Могучего дуба стовершье. И тень и прохлада в листах. Вот-вот и появится леший, Чтоб лекцию лесу читать.

Иду я бесшумными мхами, Что с древности стали седеть. И брежу совсем не стихами — Зову Берендея к себе.

Медвежьей чащобой лесною Торя под собой новотор. А рядом, совсем надо мною, Поет краснозвездный мотор.

У осени красные десны арбузов, Кленовые лапы походки гусиной. Люблю я Ее Нескудеющий кузов, Покрытый Мешками, Пенькой, Парусиной.

Дымки, точно голуби, Веют над крышей, Садятся на плечи Продымленным трубам. Березки, прощальной фатою Накрывшись, Выходят грустить К заводям синегубым.

У осени Полная сумка тетрадей В косую линейку, В прямую И в клетку, Ей любо ходить С букварем зa оградой В начальную школу, Потом в семилетку.

У осени Крик перелетных гортаней В ночи, где покрошены Звезды на темень, Где гул молотилок Стоит над скирдами, Как древний гекзаметр, Суров и напевен.

У осени Бодрая поступь капусты, Зеленая живопись росной отавы. В осенних морозцах Прозрачен до хруста, До боли И пушкинский ямб и октавы.

Она дорога Золотой серединой Раздумий, оглядок И новых дерзаний, В закатах, восходах, горящих рябиной, В призывных мелодиях конского ржанья.

Капли падают с кровель. Каплям сливы в саду Тихо вторят. Не ровен Час, и я упаду.

Но поднимутся капли, Будут сливы в саду. Да и сам я — не так ли Повторюсь и приду!

Пали травы под косою с воплем. Не подняться больше нм. Конец. А в кустах не скошен и не сломлен, Цвет с завидным званием — Борец!

Кто его назвал? Какая бабка? Где купала крестника? В росе? Он стоит, красуется, как справка, Что не все подвержено косе.

Слово «мир» Произносится всюду: В шахтах, В штольнях, В широких цехах. Это слово И я не забуду Помянуть И прославить В стихах.

Пусть его Журавлей караваны В поднебесье планеты Несут, Пусть его С подовым караваем Вместо соли На стол подают.

Пусть оно, Это слово, Как зори, Светит всюду В простые сердца, Пусть при нем Расступается горе И уходят Морщины с лица!

Одиннадцать ударов пробили Куранты древней Спасской башни. Еще удар — и будет Родина Считать сегодня днем вчерашним.

И совесть — в ком, друзья, молчит она? — Вопросом строгим потревожит: Ты честно ли свой труд учитывал? Не по-пустому ль день твой прожит?

Что день? Листок на древе века. Он, как и все, пришел однажды. Но посмотрите: даже ветка Дрожмя дрожит за лист зa каждый!

Я с детства к перу пристрастился. Частенько Рассвет над строкою белел. Мне мама стучала в дощатую стенку: — Не спится? Опять заболел?

Случалось, что я как чахоточный кашлял, И мой деревенский народ По всякому поводу, всякий и каждый Предсказывал: — Витька умрет!

А мать ко врачу привела меня. Светел, Приветлив был доктор на вид. Смотрел он, смотрел на меня и заметил: — Ваш сын из стихов состоит.

Таких не излечишь ни счастьем, ни горем, Пока не сгорят до золы… Обратно мы шли то лесами, то полем, Мать-мачехи всюду цвели.

Синичка звенела в звоночки, На сумерки глядя. Мороз ледяные замочки Старательно ладил.

А где-то под снежным покровом Ручей откликался. Он с тем, что морозом подкован, Никак не свыкался.

Внимала потешница-белка Его булькотанью. Он ей признавался: — Здесь мелко! К скитанью! К скитанью!

А сумерки низились густо По зарослям частым. И было немножечко грустно От полного счастья.

Зима. Возьму тулуп, Лошадку пегую. В поля, в лесной уют На санках сбегаю.

Какой простор! Смотри: На снежных выстругах Играют снегири В горящих искорках.

Плывет сугроб к реке, Напиться в проруби. А где-то вдалеке Сверкнули голуби.

И тонут, тонут в синь, И мигом падают. А небосвода стынь Горит лампадою.

Привет, сосновый бор! Ты весь, как пряности. Любовь моя и боль Дремучей давности.

На пнях, пышнее роз, Лежат скатерочки. С утра гостит мороз В лесной светелочке.

— А где же Берендей? — Березка всхлипнула. А он уж перед ней. — Ко мне привыкнула?

А это кто писал? В снегу вывязывал? Гонялася лиса За косоглазыми.

Нехитрый мой конек До дому просится Туда, где огонек, Белками косится.

Цепочкой белых крыш Деревня тянется. Холмам полсотней лыж Пристало кланяться.

Кто поотчайней — лбом За смелость платится. Кувырк! И пыль столбом, И дальше катится.

Построились дымки В прямые столбики. Вам хорошо, домки? Тепло? Не стонете?

И под ногой — снега, И под полозьями. И крепко спят стога, И дышут озими.

Когда шумящая дубрава Насторожится тишиной, Молчать и сделаться немой Ее естественное право.

Когда поэт молчит, тогда Кричит толпа неискушенных, Не видит глаз его зажженных И взлетов скрытого труда.

Поэт! Бери пример с дубравы: Как замолчалось — не пиши! Пусть зреют гроздья новой славы И новый гром растет в тиши!

Я видел, как Природа-мать Укладывала детей своих спать. Порядки везде наводила, Сама себе говорила: — Коростелю На лугах постелю, Кукушке — На опушке, В чужой избушке. Галки спросили: — А нас не забыли? — Помню, помню, Вам на колокольню. Паучонка Устроила в паутине, Лягушонка — В болотной тине, Зайчонка — В бороздке, В зеленом горошке. Сверчок Полез на шесток, Еж Пошел в рожь, И мыши Сразу стали тише. Пчелу, что к улью не долетела, Под лопухом пригрела, А когда для всех нашла убежища и дома, Уснула и сама, Положив на себя мохнатые Еловые лапы. Не слышала даже, как дождик крапал, Как, к ненастью, Где-то в лесной стороне Звенел комар на тонкой струне.

Кричат перепела, Скрипят коростели, Трава переплела Глубокий сон земли.

Передо мной Ока, Родная дочь равнин. Летит моя рука В зеленый вздох травин.

Спокойно дышит грудь Без горестных замет. И это люди врут, Что будто счастья нет!

Зеленая роща, Дубовая пуща, Расти, разрастайся И выше и гуще!

Листочками — к солнцу, Корнями — в земельку, Расти, разрастайся Зеленой семейкой!

Чтоб слышался всюду Твой голос дубравный, Чтоб всех он манил нас Прохладою славной.

Чтоб ветры не дули В колхозное поле, Чтоб рожь и пшеница Не видели горя.

Сполна б наливались Зерном полновесным, Дружили бы с лесом, Как парень с невестой.

Чтоб мы не пахали, Не сеяли даром, Чтоб хлеб не вмещался По нашим амбарам.

Чтоб золотом сыпалось Крупное жито, Чтоб нам улыбался Достаток, зажиток.

Зеленая роща, Дубовая пуща, Расти, разрастайся И выше и гуще!

Прощай, прощай, селение, Трубят в трубу походную! Мне дали трехлинейную Винтовочку пехотную.

Стою у пирамиды я: Подружка, трехлинеечка, Не озлобись обидою, Побудь одна маленечко!

Держал ее в исправности И чисткою и смазкою. — Трехлиночка! — на радости Не раз шептал ей ласково.

Коль брал ее, так накрепко, А если целил — намертво. Завод один и фабрика Недаром были заняты.

Штыком, прикладом действовал, Курком, прицельной рамою. Смекалкой славлюсь с детства я И волею упрямою!

Я с ней четыре годика — Окопами, долинами… Из боя в бой, без отдыха, И честь и долг вели меня!

Мы русской силой доняли И выкинули ворога. Винтовочку ладонями Я гладил: любо-дорого!

Расстались мы. Надолго ли? Придется ли увидеться В том городе над Волгою Иль у того, у Витебска?

Опять село Отрадное. Я цел и неконтуженый. А где ж моя трехрядная? Она ко мне: — Мой суженый!

Скорей на шею вешаться В порыве умиления. — Пора и мной потешиться, Хоть я не трехлинейная!

— Ревнуешь? Не советую! Пойми же, ненаглядная: Мы трехлинейной этою Спасли тебя, трехрядную!

К ладам прижались пальчики Под переборы частые. Эй, девушки… вы плачете? — Мы так… чуть-чуть… Мы счастливы!

У озера, у омута Звенит моя трехрядная. А любо, братцы, дома-то, В моем селе Отрадное!

С душой советской, русскою Иду, пою страдание И славлю вместе с музыкой Прямое попадание!

Стороне моей лесной Шлю поклон я поясной, Сосенкам, березкам, Всем лесным дорожкам.

Ручейкам, озеркам, Всем непойманным зверькам, Белкам и куницам, Зайцам и лисицам.

Низко кланяюсь траве, Темной ночи и заре, Омутам и мельницам, Песенницам-девицам.

Два поклона соловью, Как коллеге своему. Говорят: у соловья Народились сыновья.

Как ему живется? Как ему поется? С этой жизнью я знаком, День начался — нужен корм!

В чаще иволга поет, Не меня ли узнает? Солнце тонет в небе, Полдень полон неги. Сел на камень отдохнуть, Расстегнул пиджачок. Не успел чихнуть: — Будь, здоров, землячок! Вся родная сторона Говорит эти слова.

Весна. В наступление зелень ползет. И лес нарядился, листвою ощерясь. Задача: Примять, придавить этот дзот И двинуться к западу, через.

Двенадцать бойцов. Отделенный Петров. Калужский. А все остальные из Тулы. — Рванемте, ребята, В двенадцать ветров, Чтоб в нас не плевались Немецкие пули!

Эх, мать ваша! Высверки из амбразур. Змеиное пламя. Огонь стоязыкий. Не вытерпел парень, Ботинки разул, Пустился с гранатой И в щель им: — Изыди!

Дзот кровью откашлялся, Выронил: — Оx! Разбита стальная его диафрагма. Вторая граната! Ослеп и оглох, Землей захлебнулся Он русскою. Амба!

— Ребята-а-а-а! Они уже следом бегут. — Ну, как — не скучали по пулям? Работа моя вам понравилась? — Гут! — Отлично, Давайте покурим.

А рядом деревня. На взгорье цветут Черемухи белым потопом. Такие ребята и черта сметут, А дьявол — Сейчас вот потоптан!

Спит свинец пулеметного диска. Спят бойцы. Отдыхает война. Но до смерти по-прежнему близко, Даже ночью дневалит она.

Притаилась в зияющих жерлах, На штыках откровенно блестит. Замолчала, как дремлющий порох, Как плакучая ива, грустит.

Не видать старика Берендея, В белых касках макушки и пни. Смерть стоит у березы, бледнея, Ждет знакомого выкрика: — Пли!

У нее наготове носилки В окровавленной сиежной пыли. И она отправляет посылки В адрес матери — Русской Земли!

Начат бой. Смерть все ближе,               все ближе. Вот уж первою кровью пьяна. — Эй, боец! Нагибайся пониже, Чтоб тебя не задела она!

Когда я заглохну Последнею искрой огня, Тогда вы во мне Не ищите меня! Я буду землей, Черноземом, песком, К земле поползу Похоронным ползком, И вы догадаетесь сами, Что весь изошел я стихами!

Выстроились клином журавли, Утонули в голубом пространстве. Сто небес отдам за горсть земли. За один привет: — Товарищ, здравствуй!

Не зови меня, печальный трубный глас Журавлей, летящих в поднебесье. Уговор с родной землей у нас: Даже после смерти будем вместе!

Кому-то не понравится, И кто-то здесь поморщится, Но пусть она прославится Как первая помощница,

Она — Фуфайка ватная, В линеечку стеженная, Рабочая и ратная, Морозами стуженная.

В ней первые строители Кузнецкого бассейна Свою подругу видели, Она была — спасенье.

Она пришлася по́ сердцу Советскому народу. Она под землю просится, Чтобы шурфить породу.

Ей ничего не станется! За ней ли гнаться шубам? В тайгу бесстрашно тянется На плечи к лесорубам.

Удобная, просторная, В ней нету неуклюжести! Хотя и не бостоновая, В сто раз милей с наружности!

Ее, свернув в калачик, Кладут под головами, И будят не иначе Хорошими словами:

— Вставай, моя надеечка, Мой ватничек, дружочек, Подружка-телогреечка, Опять гудит гудочек!

В ней люди ходят с гордостью Московскою панелью, Она сравнялась доблестью С военною шинелью!

Коль сердце черствое, Заметит ли оно, Что небо В землю влюблено?

Нагнется ли Над первою травой, Как над дитем С раскрытой головой?

Подымет ли пчелу, Что вымокла в пути, Чтобы сказать: — Обсохни и лети?!

Нет! Сердцу черствому Все это не дано, Собой живет, Собой умрет оно!

Разливы рек, Раскаты грома, Дождя веселые шаги. Чего же мне еще? Я — дома, А дом мой — плащ и сапоги.

И не беда, что сверху мочит, Литою дробью в спину бьет. Вот только так душа и хочет, Уюта лучшего не ждет!

У каждого дома своя городьба: Где колышки, а где — тынник. У каждого человека своя судьба, Кто довольствуется, а кто стынет.

У каждого дома свое окно, Где пошире, где поуже. Каждого человека куда-то влекло. Кого — по океану, кого — по луже.

У каждого дома свое крыльцо, Своя бабушка, свои сказки, Но не у каждого человека свое лицо, И даже свои маски!

Той, с которой чистой дружбой дружим, Искренне даю такой совет: Слишком рано, в восемнадцать лет От всего отгородиться мужем.

Радуйся и сердце береги В несказанной прелести наива. Ты успеешь. Счастье впереди. Зрей во всем до полного налива!

Он придет. Хороший. По тебе. Только бы умела ты дождаться, Только бы смогла тому не сдаться, Кто лишь эпизод в твоей судьбе!

Грачей отлетный грай тревожен С утра, под вечер, по ночам. Закон природы непреложен; Летит листва — лететь грачам.

Поднялись. Крыльями сверкнули. Смешались с небом голубым. Куда лететь, давно смекнули… Но… оторваться не могли!

Легко ль пускать такую стаю За неба синие края, Когда я с детства твердо знаю: Мила им родина моя.

Мила им белая березка И хатка с низеньким крыльцом, И даже то, что здесь дерется Петух с соседским петухом.

Опять к земле летят! На ригу Уселись. Крышу с двух сторон Покрыли. Сколько шуму, крику, Куда там древний вавилон!

Вот молодой сидит грачонок. Расстроен. Жалко посмотреть. Одним вопросом омраченый: Куда лететь? Зачем лететь?

Ужели здесь нам под Калугой Без жарких стран не обойтись? Обзаведемся всяк халупой, А к марту, глядь, — начнем нестись.

— Вернемся! — старый грач утешил. — Не унывай, не трусь, не робь! Чего ты голову повесил — Не ты летишь, а весь народ!

Мы — русские, — Грач гордо каркнул. И смотрит. Все в ответ: — Мы! Мы! Нам географию и карту Пришлось учить из-за зимы.

Взлетели дружно. Взмыли. Тонут В небесном вымытом ковше. Но сердце снова рвется к дому, Который в сердце и душе.

Запахано поле. И в добрую мякоть земли Положены зерна. Проснулись. Согрелись. Взошли.

Тянуться Зеленому стеблю, Шуметь колоску, Всем сердцем себя Прикрепив К земляному клочку.

Заполнено сердце Любовью, Как светом — Большое окно, Давно уже Чувство им правит Большое одно.

То песней оно Прорастает, То зеленым ростком. И плещется Счастье отдельное В общем, Огромном, Людском!

Взяли Белгород мы. Дальше прем. Куда там! Есть замазка для зимы И побелка хатам.

У меня в руке мелок, Ну, а я грамотный, Я мелком пишу: — «Милок! А деревня занята!»

Номер почты полевой Ставлю вслед за этим.. И улыбкой фронтовой Улыбаюсь детям.

Прохожу деревню всю, Эх, сейчас бы квасу! Низко кланяюсь гусю, Что от немца спасся.

А девчатам говорю: — Писаные крали, Что… хорошую мою Немцы не украли?

— А которая твоя? — Вон та, с челкой. — Выбрал доброго коня, Тут не дурачок ты.

За семнадцатой верстой, На тропинке сбежистой. Я мелком пишу: — «Стой!» Вася, друг, где же ты?

С Васей мы, ох, дружки, Повышибали пробок, Из деревни Лужки, А дома бок о бок.

Он проснется и — я, Он гулять — я следом. А в деревне девья — Не корми хлебом!

Трактор в поле, как страж. Я давай мелком писать: «Был ваш, стал наш, Мы тебя шли спасать».

По пути немецкий танк С выкрошенным задом. Я пишу на нем: — «Так, Так тебе и надо!»

Вот река разлилась. Стоп! Мост взорван. Но не будет он у нас Скоро беспризорным.

Не хватает ему Семь железных матиц. Я мелком опять пишу: — «Восстановим, братец!»

Речку вброд пересек, Одолел минутой. Что я вижу? Друг, Васек, Вот, здесь, тут он!

Вьется Васин чубок, Все такой же юмор. — Поцарапали чуток, Как-никак воюем!

— Милый Вася, спешу! На лопатке мелом Адрес я ему пишу, Это первым делом.

Наступает наша часть, Движется лавиной. Только вымолви: — Шасть! И уже в Берлине!

Эх, мелок, мелок, мелок, Харьков, Белгород. Вспомни, как от нас, милок, Немцы бегали!

Голос — гром, А очи — молния. Обожжет — посторонись! Речи, будто реки полные, Только нету льда на них.

Вся, как солнце мая, светит, Вся поет, как соловей. Кто не дрогнет, видя этот Озорной разлет бровей!

Вот стоит она под терном, С плеч сбегают две косы. Не боится тучи темной, Так смела, что ждет грозы.

Смотрит, ветру улыбаясь, Даже глазом не моргнет. Приходи, беда любая, Как траву, беду согнет!

Рассвет в березах стал синеть, Сосновой вспыхнул охрой. Шел в ночь такой тишайший снег, Что все кругом оглохло.

Оглохли риги и стога, Стволы, пеньки и кочки. Но слышно мне: звенит строка О борт соседней строчки.

Мил этот звон моим ушам И в радость и невзгоды. Через него я по душам Беседую с природой.

В лесу и в поле — никого. В том нужды нет нимало. От стука сердца моего Вот-вот пойдут обвалы!

Индюк во всем богатстве оперенья Какую-то пичужку повстречал. И вот в припадке самомненья С ней разговаривать начал: — Как ты мала! Как ты ничтожна! Тебя приметить невозможно! Как ты раскрашена серо — Ни в грош пойдет твое перо! Тебя не взял бы я слугою. Индюк, расправив хвост дугою, Надулся важно: — Глянь-ка, ты! Тебе такой бы красоты! Вся жизнь твоя прошла бы в славе. Где ты живешь? — Вон в той дубраве. В роскошном убранстве ветвей. — Сама кто будешь? — Соловей!

До горизонта, До самого края, Сизая, Серо-зеленая сплошь, Ходит, Крутыми валами играет Июньская рожь.

Экая силища! Вот расходилась, Растрепеталась, Как флаг. Сколько ты раз В этом поле Родилась? И не упомнишь Никак!

Ты, молодая, Еще не слыхала, Что нам пришлось Пережить. Эта вот кость Из орды Чингисхана Восемь веков Здесь лежит.

Восемь веков! Как давно мы Решились Силу изведать В степи. Ханские сабли На крошку Крошились От бердышей и секир!

Ты — молодая! И помнишь едва ли, Милая сердцу Июньская рожь, Как Бонапарта Зимой выбивали С поля, В котором Теперь ты растешь.

Ну, а про это Ты знаешь, Родная, Пусть и совсем Молода, Как мы фашистов Проклятых прогнали, Испепелили врага.

Сколько их шло к нам! Незваных, Недобрых, Мяли, топтали Тебя, моя рожь, Ты подымалась Могуче и гордо И говорила врагу: — Не уйдешь!

Ходишь, Волнуешься, Будто ладонью Гладит тебя Богатырь. Стала для нас Всенародной любовью Наша Колхозная ширь.

Мне не пропеть Вдохновеннее гимна, Чем ты сама себе В поле поешь. Сила твоя, Как народ, неизбывна, Русская рожь!

Великолепие снегов. Сиянье. Солнце. Высверки. Плывет изба, Как сам «Седов», На край села, На выселки.

Трапезничают снегири, Блюдя часы по солнышку. Попробуй Завтрак собери Не сразу весь, По зернышку!

Нет-нет Да выронится «пинь!» Из птички с желтой грудкою, Да опрокинутая синь Посыплет Снежной крупкою.

В лесу задумались дубы, Припоминая молодость. Один взмолился: — Не губи! Не надо, добрый молодец! — Не трону! Ширься! Вечно стой И множь свою фамилию, Своей зеленой красотой Веди нас к изобилию!

По грудь, по пояс Снежный пух, Не укатаешь каталем. Кто изобрел бы Снежный плуг, Я был бы снежным пахарем.

Иду, бреду, Совсем в бреду От снежного сверкания. Сороки вьются на виду, Вступают в пререкания.

Пять суток спит Карга-пурга. Ни воя, ни рыдания. Стоит зима, Бела, Горда, Хранит свое приданое!

Река изменила своим берегам И бросилась под ноги бору сосновому. Грачи подымают строительный гам, И делают старые гнезда по-новому.

Вся в кружевах белых бушует вода, Воронками вьется и тянется пряжею. Ей стало легко, как избавилась льда, Что сдерживал удаль речную бродяжую.

В снегу под кустом, словно чудо, возник, Чтоб слиться с своею родимою матерью, Весенний, певучий, прозрачный родник — Он здесь! Он работает! Будьте внимательны!

Кой-где еще снежные стынут холсты В овражках, в ложбинках, под пнями и кочками. Задрогли до красного цвета персты, На вербах, стреляющих белыми почками.

Ольха принялася пыльцу рассевать, Бессмертие ловят тычинки и пестики. А солнцу охота в лесах вышивать На белых полянах зеленые крестики.

Беснуется, бьется реки баламуть, Не Ворей назвать ее можно, а Выскочкой. Ей время найдется еще отдохнуть, Успеет и облаком на небе выспаться!

Ему толпа была по грудь. Он время мерил на столетья. Он смело мог во все взглянуть, И даже в дуло пистолета.

Над дебрями лесных громад Он возвышался вечным дубом. Его стихи гудели гудом, Зовя, как вечевой набат.

Поэзию раскрепостил Он богатырски, без оглядки. Простую речь в стихи впустил, Сняв с ямба барские перчатки.

Он ни одной строкой не лгал. Не меньше Ленина он верил. И в революцию шагал Через одни и те же двери.

Серебристая гладь, белоснежная скатерть! Это русское поле, живые снега. Сколько жить мне придется, настолько и хватит Самой строгой и нежной любви для тебя.

Ой ты, сердце, с чего так тревогу забило? Что в просторе нашло, коль не можешь ты спать? Не меня ль это поле вспоило, вскормило, Помогло матерински мне на ноги встать?

Я стою. Я смотрю. Не могу наглядеться. Белый снег мне мигает веселой искрой. Уж не здесь ли прошло мое милое детство, Не по этой ли тропке я бегал домой?

Рядом с полем дома, как сугробы большие. Из заснеженных крыш поднялися дымы. Смотрят на землю пристально звезды России, Им виднее всего, как мы вышли из тьмы.

Провода прогибаются под бахромою, В них гудит и лютует седая зима. Свет уходит в деревню дорогой прямою, На тока — к молотилкам, к крылечкам — в дома.

Там в деревне жива еще мама-старушка, Не ложилась, не впрок ей под старость спанье. Может, песни мои она ловит в наушник, А я на поле снежном пою про нее.

Серебристая гладь, белоснежная скатерть! Это поле родное, живые снега. Сколько жить мне придется, настолько и хватит Самой строгой и нежной любви для тебя.

День светлеет, Зима теплеет. Март нет-нет Да зайдет к Апрелю. Скажет слово, Попросит пить. Даст! Не откажет, Как тут быть?! Солнце восхожее Стало восторженней, Заявляет морозу: — Тоже мне! Пустился в дерзания, Шлет замерзания, Не потерплю, Все растоплю! От моей золотой головы Люди ждут зеленой травы, Пуще злата Ждут хлебного злака. С сережек березок Летит пыльца, Желтая — в мать, Голубая — в отца! С крыш капель поет, Словно флейта: — Скорее бы лето!

Не арфы звон, Не нежный голос лютни — Со всех сторон Гремит, поет Голутвин.

То вспыхнет автоген, Как молния ночная, То всхлипнет вой сирен, Где магистраль речная.

То охают пары В депо или котельной, То электропилы Высокий, чистый тенор.

А то гудит гудок: — Кон-ча-а-ай рабо-о-о-ту! А вот уже дружок Собрался на охоту.

В разбеге дня С улыбкой, смехом дружным Везде меня Теснят простые блузы.

А если руку жмут, Мозоли, словно рашпиль. С такой братвою тут Хоть где не страшно!

Машинный лязг колес Влетает в шум перронный. Бежит стальной колосс, Родившийся в Коломне.

А вот она сама, Черней цыганки черной. Голутвина дома Бок в бок идут с Коломной.

Дымы… дымы… Все небо будто вереск. Эх, друг! Да мы Такая сила, что не смеришь!

Ей темной ночью было невозбранно На легких санках к дому подкатить. Легла зима. Как чуткая мембрана, Заговорили льды из-под копыт.

Зима у нас — издревле кружевница, Зима у нас — закройщик и портной. Ну, как ей по сезону не срядиться, Коль у нее приданое хранится: Свои меха, подклад и свой покрой.

В безмолвии снегов поют синицы, Попали сосны в белый плен зимы. Нам подавай тулуп и рукавицы. Выходит так, что пленники и мы!

На ветках виснет пряжа снеговая И вспыхивает, будто канитель. Над головою чаша круговая, Бездонная небесная купель.

Она зовет и манит причаститься Во всесоюзных здравницах зимы. Ни звука! Тишина. Земля вертится И отдыха не просит, как и мы!

Живет-бывет поп. Борода, как сноп, Рыжая, бесстыжая, Медная, хлебная. Руки, как крюки, Завидущие, загребущие, Все гребут не от себя, А к себе, Ничего себе! Рот, как арбузная выемка, Это не выдумка. Нос От лица отдельно рос, У родственника, У дяди в продотряде. Несоразмерной конструкции Для нюханья продукции, Молока, мяса, масла, Это ясно. Глаза, как у ангела, Как передача по радио: — Граждане, уверуйте, Снизойдите до всевышнего! Ничего лишнего. Поп политически грамотен И памятен. Поет конституцию, Как страдание: — Свобода вероисповедания! Иногда философствует ряса: — Мир — от Канта и Лапласа. Ой, хитрит, не верьте, У святого отца Миллион в конверте. Выманил из кошелька Темных масс, При чем тут Лаплас! Вот он, поп, Посмотрите на его лоб: Лоб, как заслонка от русской печки, Поставишь девяносто три свечки. Не сеет, не жнет, не пашет, А кадилом машет. Кто еще глуп —         несет рупь! А попу что —       возьмет и сто!

Просыпаюсь, Тревожусь:       «Душа-то жива? Не скончался ль, товарищ,           сегодняшней ночью ты?» А в ответ мне Из сердца выходят слова, В строчки строятся, Звоном звенят колокольчатым. Появляется Муза         и руку мне жмет, Красотою сияя своею            небесною. Ни морщинки! Все тот же смеющийся рот, Как была, так и есть Неизменной невестою. Предо мною Проносятся тысячи лиц. Я  слугою у них И пожизненным пленником. И глядят на меня Из-под темных ресниц Волевые     и      умные         очи Моих современников. И опять я — к столу, И опять я — поэт, И с любовью слова свои             нянчу и пестую. И горит вдохновенья огонь,              словно герб, Возгласивший        навеки            державу Советскую!

Лес-старинушка. Сосны да ели. Отчего вы сегодня угрюмы? Отчего до вершин поседели? Иль все думы да думы?

Вот и я. Уж не мальчик, не отрок, Не студент на стипендии. Зрелый муж И судьбы своей плотник, Весь в делах и кипении.

Тем силен человек, что надеется, Даже если в лежачих лежит. Разреши мне, лес, одно деревце, Дом хочу строить — негде жить!

О чем поет твоя пандури? Скажи, Жужена, мне! О том ли, как цветут лазури В твоей стране?

О том ли, как на побережье Шумит прибой И нерастраченная нежность Твоя с тобой?

О том ли, как в горах абхазских Спят облака И тянется в ночи для ласки К руке рука?

Играй, играй, Мне слушать мило Восточный твой напев! Хочу, чтобы меня пленила Краса грузинских дев.

Да сгинет Меж народов злоба! Вот я за что стою. Всему живому «гамарджоба» [2] От всей души пою.

Играй, играй, Под этим грабом Я музыкой упьюсь. Пускай всю ночь Пробудут рядом И Грузия и Русь!

Все крыльцо запорошило, Холодок зимы в дверях. Сердце песен запросило О снегах и снегирях.

О своих родных просторах, Что знакомы наизусть, О ледянках, на которых Покататься не стыжусь.

Я всю жизнь с народом лажу, А особенно с детьми, Так и знай, что угоражу В атаманы ребятни.

Занимай скорее горку, Выходи — зима не ждет! Начинай частоговорку Каблуков о звонкий лед.

То-то дорого и мило! Жми под пазуху, мороз! Сколько б градусов ни было, Все равно не выжмешь слез!

Звезды в Дон, Звезды в Днепр, Звезды в заросли и в берег. Август яблоки и хлеб Раздает и не скудеет.

В баржах трутся кавуны, В омутах жирует жерех. И плывет плужок луны, Добела начистив лемех.

Бьют лопаты в медь зерна, Озорно смеются очи. Остывает смех звена Только с ветром полуночи.

На весах скрипят возы, По подсчетам: хлеб в излишке. Бел исподний лист лозы, Золоты на хмеле шишки.

Конский храп и кузова, Запах дегтя и бензина. Запевайте, жернова, Есть чего смолоть на зиму.

Будет пиво, будет мед, Будут песни, будут пляски. Каждый труженик поймет, Что мозоли не напрасны!

Час рассвета Застал рыбаков у кисета. Говорили, Курили, Хвалили Минувшее лето.

Пахло: Гнилостью, Сыростью, Картофельною ботвою. Забирался туман К рыбакам в рюкзаки За спиною.

Ржали Сытые кони Вдали, У залива речного. К конюхам, К хомутам Пастушонок Их гнал Из ночного.

Синеватый дымок… Костерок. В котелке Что-то булькало, Пело. Возвестил вестовой: — Расставайтесь с махрой! Вынуть ложки! Ушица поспела!

Сели в круг. — Хороша! — Ели все не спеша, Словно делали Важное дело. Над осенней водой Смех гулял молодой, И приветливо Солнце глядело.

Жил Ерема-простота В деревеньке нашей. Ив скота — имел кота, На поддержку живота Чугунок для каши.

Сам варил, Сам солил, Сам съедал, Сам хвалил.

Сказки сказывал Ерема, Песни пел да лапти плел. Называл избу — хоромы, Шапку рваную — короной, Кое-как хозяйство вел.

— Мне, — смеялся, — много ль надо? К пасхе — крашено яйцо, К песне — красное словцо, Пару яблок вместо сада, Сотню сказок для отрады Да на гроб отрез холста.— Ой, Ерема-простота!

Как его изба держалась? Архитектор не решит! Два венца подгнили снизу: — Погляди, Ерема! — Вижу! — А с ремонтом — не спешит.

Сядет, сделает жалейку И зальется помаленьку. Скажет, глядя на народ: — Я — отрезанный ломоть!

Вечно по лесу бродяжил, Ничего себе не нажил, Кроме медного креста. Ой, Ерема-простота!

Как-то лег он под икону: — Смерть, бери меня, я дома.— Скрыл глаза, сомкнул уста, Побелел, как береста.

Вся деревня хоронила, Вся деревня в голос выла, Словно умер не простой, А какой-нибудь Толстой.

Дом Еремы развалился, В нем никто не поселился, Только вырос чернобыл. Кто на это место взглянет, Обязательно вспомянет: — Тут бобыль Ерема жил.

Богачи деревни нашей Сгнили в памяти, как пень. Почему же о Ереме В каждой хате, в каждом доме Не вспомянут редкий день?!

Живу неоплатно, Как в доме у тещи, У темного бора В березовой роще.

Мне спальнею — пни, Мягкий мох — раскладушкой, Стихи — изголовьем И мягкой подушкой.

Росой умываюсь, Травой утираюсь, До осени в рощи Гостить собираюсь.

До первых морозов, До первого снега Мне лучше, чем здесь, Не придумать ночлега!

Это высшее бескорыстие — Счастье жизни ловить стихом Или где-нибудь тихо под листьями Течь холодным лесным ручейком.

Кто пройдет — припадет и напьется, Кто услышит стихи — оживет, В том дремучая сила найдется Бросить плечи сквозь чащу вперед.

Я — поэт. А поодаль сквозь ветви Бьет о ствол топором лесоруб. От него разлетаются щепки, Как слова с моих пламенных губ.

Накукуй мне, кукушка, подольше, Да побольше, побольше годков, Чтобы шел я и черпал в ладоши Голубой разговор родников.

Чтобы весь я светился под листьями В милом детском семействе берез, Чтобы людям свое бескорыстие Через все испытания нес.

Кому по душе вышивание, Светелка, уют, тишина, А мне подавай бушевание, В котором хозяйкой — волна!

Кому обстановка хорошая, Наполненный золотом сейф, Меня же устроят горошины, Которых в Медведице — семь.

Кому б только пиршества с яствами, Попойки, девчонки, кутеж, А мне б только солнышко ясное Светило, а больше чего ж!

В одной подмосковной провинции, Себе самому по плечу, Такой вот я создан и двинуться К другим, не таким, не хочу!

Над городом грозы. Июльские ливни. А город не горбится, Смотрит вперед. Забыв про уклад свой Бывалый, старинный, Как гриб, Он под дождиком даже растет!

Без устали Носят портальные краны Контейнеры С известью и кирпичом. Воочию здесь Наши смелые планы Касаются жизни Рабочим плечом.

Прощай, захолустье, Домишки-калеки! Встают великанами Соцгорода. И все это нам, И для нас, и навеки, Во имя любви К человеку труда.

Врывается лето Июльской грозою В раскрытые окна Жилым этажам. И кажется, Чистым, душевным озоном Наполнен весь город, Сердца горожан.

Блестит На зеленых березках Убранство. И празднично так Горизонт подсинен. Помыты панели, Дороги, Пространства, И видится даль В перспективе времен!

Бороною молний ночь скорожена. На причалах тьма. Июль. Теплынь. Горько, горько пахнет придорожная, Колесом помятая полынь.

Спят плуги, телеги под навесами, Честно отдыхать они сошлись. Спит петух с веселыми невестами, Что с утра начнут клевать, нестись.

На Оке поют гудки осипшие, Тишине полей свой зов даря. И не верится, что скоро ситцами Будет торговать княжна-заря.

Ночь моя! Ты в мягком черном бархате, Будь хозяйкой у меня в дому. В душу загляни, увидишь яхонты, Знай о них, но больше — никому!

Во мне частенько по утрам Гуляет сила сильная. Душа распахнута ветрам И брызгам моря синего.

Не так уж молод — что таить! А все ж силенку чувствую. Кого за то благодарить? Известно — землю русскую. Она меня учила жить, Лелея коркой черствою. Учила жизнью дорожить, Перед бедой упорствуя.

Она учила песни петь, Веселые и грустные. Учила думать и терпеть, Как могут люди русские. Пусть о земле о нашей врут, Я заступлюсь заранее. Ее фундамент — честный труд, И мне он — основание.

Ель моя древняя! С лапами сучьев, С посвистом хвои, С гуденьем в пургу. Так высока ты, Что маковка в тучах, Шишки, как родичи, В звездном кругу.

Кто тебе только не пел На веку твоем — Желтая иволга, Красный снегирь. Сердце с восторгом Возвышенным стукало В каждом, кто близко К тебе подходил.

Раны свои Ты смолила смолою, Сок успевая наверх подать, Чтобы зеленой своей головою Чистого синего Неба достать!

Соломенную челку сельской хаты, Как конь буланый, ветер теребит. Метель поет про тяжкие утраты, И все село об этом же скорбит.

Сиротами глядят крылечки вдовьи, Подъем ступенек и тяжел и крут. И все тепло мозолистой ладони Уходит не на ласку, а на труд.

Вы, что на стройках подвиги свершали, Чтоб две больших реки соединить, Скорей сюда, чтоб горе брать ковшами, А вместо горя — радость подвозить!

Лада моя! Несказанная радость! Искренне это. Не думай, что льщу. Вот насмешила! Зачем же мне адрес? Я тебя в городе так отыщу.

Незабываемы: Белые кудри, Гордая поступь, Высокая грудь. Брови с разлетом, Синие угли, Смелость В душевный мой мир Заглянуть.

Руки над пристанью Взмыли, как чайки. Шире разводье Бурлящей воды. Крики с причала вдогон: — Не скучайте! Ждем вас на яблоки. В наши сады.

Мальчик из Старой Рязани Поспешно Будет на спасскую пристань Грести. Чем тебя радовать, жаловать, Тешить, Что тебе, юная ветвь, Привезти?

Ландыш мой белый, Фиалыш лучистый, Луг мой некошеный, Свежесть росы! В келью твою мое сердце стучится, Выйди, открой, обласкай, пригласи!

Добрую осень лето сулило, Сколько всего уродило для нас, Сколько оно огурцов насолило, Белых грибов насушило в запас.

Как оно громко аукалось в лесе, Теплым дождем умывало траву. Как оно гордо с подсолнухом вместе В гору несло золотую главу.

Пахло на грядках зеленым укропом, Сладко морковка хрустела во рту. Девочкой лето бежало по тропам, Пело, смеялось, играло в лапту.

Как мы тепло у ручья с ним простились, Нежные лету сказали слова. Долго нам ночи июльские снились, Память о них и теперь все жива.

Россия! Сказал это слово и замер, И руки обнять тебя Вдаль распростер. Ты смотришь такими Большими глазами, Какие имеются Лишь у озер.

Россия! Сказал это слово и слышу, Как гулко молотят В моей стороне, Как голубь садится На сельскую крышу С приветствием миру, С проклятьем войне.

Россия! Рассветы на реках дымятся, И мокрое солнце Плывет на плотах. Рабочие руки твои Никакого труда не боятся, Могучие крылья Победно парят в облаках.

Россия! Никто никогда не уронит Ни гор твоих гордых, Ни рощ, ни лесов. Сто тысяч веселых И звонких гармоник Поют о труде и любви В миллион голосов!

О русское племя! Бессмертное племя! Как буйно побеги твои Разрослись. В Октябрьскую бурю В бои подымал тебя Ленин, Чтоб поступью мира и правды Победно идти в коммунизм!

Мир наполнен мужеством и нежностью, Соловьиной песней и грозой. Мне сегодня ласковое грезится, Я хочу побыть вдвоем с тобой.

Чтобы с новой силой ненавидеть, Лягу, отдохну, как почвы пласт. Даже солнца не хочу я видеть, Хватит для меня и серых глаз.

Только ты! Ресниц твоих дрожанье, Жаркий поединок двух сердец. Только пульс твой и твое дыханье, Только чувства чистого ларец.

Завтра из объятий, я, как воин, Ринусь вновь на подвиги свои. Буду биться, зная, что достоин Нежной ласки и твоей любви!

Вьется дороженька снежная, снежная, Сыплются искры из гривы коня. Где ты? Куда подевалася прежняя Юность, и свежесть, и радость моя?

Помню, как по полю маленьким мальчиком Шел я с серпом возле мамы моей. Все, что мной сделано, здесь было начато У колыбели родимых полей.

Возле цветов золотистого клевера, Возле пастушеского шалаша Русскими песнями сердце взлелеяно, Правдою русской воздвиглась душа.

Тихо на сани ложится порошица, Конь осторожно ушами прядет. Дума моя не бежит, не торопится, Медленным шагом раздумья идет.

Вот засветило огнями селение, То, где когда-то родился и рос. Край мой! Ты — чистый родник! Исцеление! Снова рожденье мое началось.

Чувства в душе моей наново, начисто, Ноги коснулись родимых крылец! Мама не вышла, боится расплачется, Встретил у двери парадной отец.

Мы за столом. Словно царь коронованный, Возле отца самовар в орденах. Выпили малость. Грибок маринованный Белым снежком захрустел на зубах.

Льется беседа простая, нехитрая, Про поросенка, про сено, про хлеб. Тут уж не спросят: «Ну, как там стихи твои?» Их для родителей будто и нет.

Мать все хлопочет и потчует ласково. Вот принесла с погребца холодец. Если и есть на земле что-то райское, Это — семья. Это — мать и отец.

Приходила одна. Часами стояла над морем. Красива, стройна Даже перед собственным горем.

Кто-то грубо обидел, А пожалеть не сумел. Губ огневые рубины Переменились на мел.

Каждый раз она представлялась мне                  сызнова: То была голубка сизая, То льдинка тающая, хрупкая, То статуя мраморнорукая, То была вазой этрусской, То ивою грустною, русской. То была свирелью печальной, То как хрусталь редчайший.

Роняла со вздохом С легким надломом в себе:    —Доктор! Это относилось к солевой воде.

А волны злились и грызли Берег морской неустанно. На грудь ее падали брызги, Как щедрая ласка титана. Прибоем его оглушенная, Стояла она отрешенная, В тихом душевном затмении Просила: — Дай мне забвение!

Сжалилось море, Принесло покой. Я ее знал уже такой.

Как любовь начинается? Кто мне ответит? Как цветок раскрывается? Кто объяснит? Просыпаешься утром, и хочется встретить, Постучаться в окно, разбудить, если спит.

Все тревоги — к любимой, Все тропки — туда же, Что ни думаешь — думы торопятся к ней. Происходит какая-то крупная кража Холостяцких устоев свободы твоей.

Ты становишься строже, улыбок не даришь, Как вчера еще было — и той и другой. Ты всем сердцем ревнуешь, всем сердцем                      страдаешь, Ждешь свиданья с единственной и дорогой.

И когда ты кладешь к ней на плечи ладоши, Ясно слышишь биение сердца в груди, Вся вселенная — только любовь и не больше, И вся жизнь твоя — только порывы любви.

Как она начинается? Так же, как в мае На безоблачном небе заходит гроза. Я любви     не сожгу,          не срублю,               не сломаю, Без нее на земле человеку нельзя!

Целуй меня, целуй! Ты любишь. Я верю, вижу — это так. Пускай моя мужская грубость, Как талый снег, уйдет в овраг.

Роса неслышно села в косы, В мельчайших капельках они. И ты с мольбою тихо просишь: — Я стыд теряю! Прогони!

Как стая бабочек-лимонниц, Заря желтеет за рекой. Уже автобусы из Бронниц Везут в Москву ночной покой.

А ты в пальтишке легком стынешь В апрельской утренней тиши, И нет да нет глазами кинешь Не вскользь — в меня, на дно души.

— Целуй! Не знаю я, что будет, Мне ясно: мы в одной беде. А если сердце очень любит, С ним не заблудишься нигде!

Не спится черемухе белой, Стоит под окном без платка. Той ночью уснуть не успела, И эта опять коротка.

Какая-то дума большая Ночами ей спать не дает. Все кажется — кто-то мешает, Все кажется — кто-то зовет.

Стоит и не спит до рассвета, Поют ей всю ночь соловьи. Счастлива бессонница эта Волнением первой любви.

Что заметил перед боем, Перед тем, как дать огонь? Сладко пахло перегноем, Прели листья под ногой.

Вся земля большой могилой Показалася на миг. А потом с нещадной силой Шел в атаку напрямик.

Что запомнил? Лист осенний, Взрыв. Воронку. Сноп огня. Как оно, мое спасенье, Не забыло про меня?!

Вся природа как неслух — Не загонишь домой! Кто там хворостом треснул? Это лось молодой.

Нежным хорканьем вальдшнеп Подругу зовет. Чуть пониже, подальше Речка ревом ревет.

Трясогузка на отмель Уронила свой хвост. Здравствуй, птичий народ мой, Любимый до слез!

Дробь свинцовую льют Над рекою дрозды, Гнезда теплые вьют У веселой воды.

Где серебряный вереск Болотной луны, Повторяется прелесть Лягушьей игры.

Свадьбы! Свадьбы! Сосновые свечи горят. Вот и нас повенчать бы, Да года не велят.

Над кладбищем старинным, Над молчаньем могил, В косяке журавлином Вожак затрубил.

У ручья весь продрог, Притаился, молчу. Никому невдомек, Что и сам я журчу?!

Утренний город зарей облицован, Утренний город и свеж и румян. День ему долгий землей уготован, Путь ему дальний бесстрашием дан.

Утренний город еще не проснулся, Влага ночная на крышах лежит, Но от спокойного, ровного пульса Рябь по Москве-реке тихо бежит.

Кажется, старые, древние башни Головы вертят, как совы в лесу, Чтобы услышать, как трудятся пашни, Чтобы увидеть земную красу.

Здравствуй, Москва! С добрым утром,                   столица, Жить тебе молодо и не стареть!

Твой горизонт никогда не замглится, Звезды твои будут вечно гореть!

Утро по локоть в мыльной пене, У стиральных корыт, у белья. Ивы падают на колени Перед чистым журчаньем ручья.

На мосточках колотят вальками, Выжимают, полощут, синят. На плечо подымают руками, Ни минуты зазря не сидят.

Сколько прелести, грубости милой В лепке каждого бюста, в плечах, Сколько скромного хвастанья силой, Что взросла на рабочих харчах!

Загудел! Налилась проходная, Закачалась людская волна. Чем мне фабрика стала родная? Тем, что труд уважает она.

Тем, что руки здесь некогда холить, Тем, что хлебу нет время черстветь, Тем, что в цех сюда совесть заходит,— Только не за что людям краснеть!

Отыми соловья от зарослей, От родного ручья с родником, И искусство покажется замыслом, Неоконченным черновиком. Будет песня тогда соловьиная, Будто долька луны половинная, Будто колос налитый не всклень. А всего и немного потеряно: Родничок да ольховое дерево, Дикий хмель да прохлада и тень!